Мы еще встретимся, полковник Кребс!

43

Через несколько минут полуторка неслась по улице. Горевшие вполнакала желтые лампочки слабо освещали витрины магазинов и многочисленных кафе. В некоторых окнах тем же желтым светом теплились керосиновые лампы и даже свечи. Под слабо натянутым, хлопающим от порывов холодного ветра тентом в машине было тепло.

Выехали за город. Здесь стало хуже. Гудел ветер, пытаясь сорвать старенький брезент в многочисленных дырах и заплатах. За Лечкопом море, до этого бухавшее рядом, ушло влево, и машина покатилась по мягком гравию. Наконец под колесами дробью протарахтели балки Гумистинского моста, справа мигнул огонек погранзаставы, и полуторка ненадолго нырнула в плотную темноту Эшер. Проехали мост, около которого недавно ранили Даура Чочуа, и снова запетляли по разбитой дороге. Все думали об одном: «Что случилось в Афоне?» Обловацкий припомнил слова Бахметьева, что разгадку ключевых вопросов надо искать в Афоне. События последних двух месяцев не подтвердили этого. «Афон давно затих, – думал Обловацкий, – активны Сухум и побережье южней города. Да и банда сейчас сосредоточена в районе Бешкардаш. Вот не вовремя заболел Чиверадзе».

Невыспавшийся Хангулов дремал, несмотря на дождь и толчки. Дмитренко через короткие промежутки снимал фуражку, чтобы ее не сорвало ветром и, просунув голову в дырявый брезент, пытался рассмотреть окрестность. Саша Абзианидзе, обычно разговорчивый, вцепившись двумя руками в баранку, молча смотрел на дорогу, на которой прыгали и плясали лучи фар. Сидевший рядом с ним Дробышев тоже не был расположен к разговорам. Неизвестно откуда пришла и теперь уже ни на минуту не покидала его настороженность. Хотя, чем еще могла наказать его судьба? Вот сейчас он ехал на операцию, по сути подготовленную им, – итог упорной, почти годовой работы. Не было той знакомой, веселой злости, которая владела им прежде, когда приходилось идти брать врага. Впервые захотелось тишины и покоя.

Абзианидзе резко затормозил, машину тряхнуло, и Федор головой ударился о перекладину. Дробышев хотел отчитать неловкого водителя, но невольно взглянул на дорогу и увидел в нескольких шагах от автомобиля Чиковани с поднятой рукой. С него стекали струйки воды, он вытирал лицо и что-то кричал. Миша вскочил на подножку. Абзианидзе отъехал к краю дороги, остановился, заглушил мотор и выключил свет.

– Что случилось? – вылезая из кузова, спросил Дмитренко.

В доме отдыха решили повеселиться, послушать новые стихи отдыхавшей здесь молодой ленинградской поэтессы и новую музыку московского композитора. Дауру Чочуа казалось, что поэтесса внимательна к нему и как-то выделяет его из числа остальных.

Чочуа готовился к вечеру – побрился, подшил новый воротничок. Строгов, сидя на соседней кровати, наблюдал за тщетными попытками Даура продеть раненую руку в рукав гимнастерки.

– Ты чем-то напоминаешь мне Грушницкого, – иронически заметил он.

– Раненой рукой? Того же ранило в ногу, – не поднимая головы, произнес Чочуа.

– Ты, как и он, хочешь сделаться героем романа.

– Я похож на него, как ты на Печорина, – возразил Даур.

– Ты прав! – примирительно согласился Строгов. – Но поторапливайся, а то кто-нибудь более энергичный уведет твою поэтессу.

Они вышли вовремя. К столовой, где должен был состояться вечер, под дождем, прикрывшись плащами, халатами, а порой и просто газетами, перебегали отдыхающие. Молодежь затеяла танцы. Вообще танцами начинали и кончали любое развлечение, затеянное местным массовиком. Остряки утверждали, что он перешел в дом отдыха из ликвидированного монастыря, где выполнял обязанности, не связанные с необходимостью думать. Наконец, в зале с еще не закрашенной на стенах росписью на религиозные темы появилась поэтесса. Платье из темно-синего бархата обрисовывало ее красивую фигуру. Длинные, заплетенные в две косы волосы были уложены вокруг головы. Проходя мимо сидевших в первом ряду Даура и Строгова, она кивнула головой, улыбнулась и села за стол на сцене. Массовик постучал карандашом по графину с водой. Но он успел сказать только: «Товарищи!», как в задних рядах у двери послышался шум. В столовую вбежал юноша в милицейской форме, насквозь промокший, без шапки, нашел глазами Строгова и замахал ему рукой. Николай Павлович поднялся и поспешил к выходу. В дверях его нагнал Чочуа.

– Ты это куда собрался? – недовольно спросил Строгов и, зная заранее, чего хочет его друг, продолжал: – Иди назад, без тебя справимся.

Чочуа побледнел и обидчиво поджал губы. Николай Павлович похлопал его по плечу:

– Ну куда ты пойдешь с раненой рукой! Только мешать будешь. Смотри, какой дождь хлещет! Возвращайся назад, – он улыбнулся, – а то поэтесса обидится!

В коридоре Строгов остановился.

– В чем дело?

– Радист сказал, чтобы ты шел скорей! – ответил милиционер.

Строгов побежал через двор. Дождь продолжал лить как из ведра. Милиционер еле поспевал за Николаем Павловичем.

На втором этаже оперативного пункта милиции, в маленькой комнате, за столом, уставленным радиоаппаратурой, сидел радист с наушниками. Склонившись над столом, он торопливо что-то записывал и даже не обернулся к Строгову. Пододвинув табурет и ожидая окончания приема, Николай Павлович хотел закурить, но папиросы промокли, и он бросил отсыревшую пачку на стол. Передача шла шифром, уже известным Строгову. Видимо, боясь быть непонятым, корреспондент повторял текст. Сильно мешали разряды.

Наконец, передача окончилась. Сорвав наушники, но не выключая рации, радист встревоженно сказал:

– Установили двухсторонюю связь. Видимо, из Афона кто-то хочет бежать, но непонятно только, не то одиннадцатого, не то от одиннадцати. Начала я не захватил, погода мешала. В общем, чертовщина какая-то, смотрите сами. – Он протянул Строгову бланк, на нем прыгающими буквами было записано:

Было ясно, что радиостанция находилась где-то недалеко, в радиусе собора.

Радист снова надел наушники, но рация, точно почувствовавшая опасность цикада, замолчала. Строгов снова и снова перечитывал текст передачи. Корреспонденту, видимо, стало известно о прошедших арестах. Он предлагал проинструктировать какого-то человека. Возможно, что это указание относилось к тому, кто оставался вместо уезжающего или уезжавший. Кому-то разрешалось покинуть нашу территорию, но требовалось выполнить задание в неустановленном секторе "Б" тире четыре.

Граница была морская, связь с заграницей могла поддерживаться через море. Агенту предлагалось в определенном месте, возможно в том же секторе "Б", ожидать транспорта. Какого? Очевидно, это должна была быть подводная лодка. Время встречи? Между словами «от» и «одиннадцатого» был пропуск. Здесь могли быть обозначены часы. Например, от десяти до половины одиннадцатого. Итак, зарубежный корреспондент получил тревожную шифровку о провалах и, разрешая выезд с горящей под ногами территории, инструктировал неудачливого агента. Но кого? Бывший настоятель монастыря – крепкий, волевой человек – не имел основания для панических выводов. Аресты непосредственно его не затрагивали. Вероятно, кроме того, он был глубоко зашифрован. Жирухин на допросе ни одним словом не упомянул о настоятеле, а ведь, как показало следствие, он знал многое и многих.

Узнав, что Чиковани не приходил, Строгов решил пойти к домику, где жил настоятель. Милиционер нагнал его на лестнице и попросил разрешения пойти вместе. Николай Павлович согласился.

Дорога шла ущельем в сторону электростанции, потом поворачивала. Дальше тропа, носившая название Царской, уходила круто в гору. В конце прошлого века Александр III, находясь в Афоне, как-то проследовал по этой дороге в верхний монастырь. С тех пор название Царской так за нею и осталось. Никто не помнил, как она выглядела в то время, но сейчас идти по ней было трудно. Дождь немного утих, из отвесно падающего перешел в косой и редкий. Из ущелья потянуло холодом, пронизывающим ветром. «А говорили, что здесь вечное лето, – поеживаясь от холода, подумал Строгов. – Вот так „бархатный“ сезон!» Не доходя до перекрестка, он свернул на тропу, ведущую к небольшому одноэтажному домику, спрятавшемуся в кустарнике. Теперь здесь жил выселенный из своих покоев отец Иосаф. Строгов знал примерное расположение двух небольших комнат с окнами, выходящими на море, маленькой кухоньки и еще меньшей кладовки с окном и дверью, упиравшимися в крохотную площадку, вырубленную в горе.

Думал ли властный хозяин всего Афона, что когда-нибудь ему придется жить в домике, в котором раньше ютился скромный смотритель хозяйственного двора, жить в ожидании, что в любую минуту его могут выселить из Афона совсем. Это его-то, кому целовали руки «земные владыки». Да, изменились времена, изменились! Все меньше и меньше бывало посетителей. Редкие гости бывали теперь преимущественно вечерами, а то и ночью. Приходили с оглядкой, стараясь закрыть лицо от случайных встречных. Не было прежнего благолепия и торжественности. Отдышавшись и убедившись, что послушник закрыл за ними двери на засов, гости здоровались с хозяином дома и деловито начинали разговоры на интересовавшие их мирские темы. Он и сам был мирским, хозяином, барином, с холеными, белыми, немного пухлыми руками, с аккуратно подпиленными ногтями. Настороженные и холодные глаза его внимательно смотрели на собеседника, и немногие могли выдержать этот взгляд. Всегда опрятный и подтянутый, он был брезглив и капризен. Только со своим молодым женоподобным служкой без растительности на лице он всегда был ласков. Об их взаимоотношениях ходили злые сплетни, но чего только не говорят люди, когда хотят «оскорбить святую православную церковь и ее иерархов…»

В узкие щели занавешенных окон тускло пробивались тонкие лучи света. Строгов остановился, подождал, пока подойдет его спутник, и шепотом напомнил ему об осторожности. Они сошли с дорожки и стали пробираться кустами. Возле дома Строгов выбрался из кустарника, осторожно перебежал площадку и прижался к стеклу, пытаясь рассмотреть, что делается в комнате. Ничего не увидев, он так же осторожно вернулся к своему спутнику и, не сводя глаз с домика, присел на корточки. Милиционер толкнул его в бок и шепнул:

– Здесь Чиковани!

– Где он? – спросил Строгов. В кустах тотчас же зашелестело и к нему подполз Миша.

– Хорошо, что вы догадались прийти, – шепнул он. – Я уже хотел бросить все и бежать к вам. Ну и дела! Недавно сюда пришел человек, наверно не местный, с плотно набитой сумкой. Подходил осторожно. Постучал в окно. Когда изнутри поднялась занавеска, я видел его лицо.

– Знакомый?

– Нет, не знакомый. Но, по-моему, где-то я его видел.

– Какой из себя?

– Невысокий, плотный, немолодой.

– Усы, борода?

– Нет, бритый.

– Одет как?

– Черт его знает, не разобрал хорошо. Что-то черное, не то куртка длинная, не то пальто короткое.

– На голове что?

– Кубанка.

Минут через пять во двор вышел послушник, постоял, потом обошел вокруг дома, ушел обратно.

– Ты не подходил к окну?

– Подходил, только ничего не видел. Через час, наверное, занавеска приоткрылась и сам настоятель в окно вглядывался, даже свет в комнате погасил, чтоб лучше видно было.

– Тебя не мог заметить? – забеспокоился Николай Павлович.

– Нет! – Чиковани усмехнулся. – Я сам себя не видел!

– Ну, а дальше что было?

– Да ничего. Только уж очень подозрителен приход этого гуся. Это в такую-то погоду. И осторожно шел, собака. Я замерз совсем, хотел сбегать вниз погреться и вас предупредить, да боялся упустить.

– И правильно сделал, что не пошел, – похвалил Строгов и коротко рассказал о перехваченном радио.

– Удирать собирается, точно! – сказал Миша. – Кто бы это мог быть?

– А ты как думаешь?

– Черт их знает! Не собирается ли сам настоятель? – высказал он предположение.

– Все может быть, дорогой, все.

В это время негромко хлопнула дверь. Чекисты насторожились. Из-за угла показалась фигура послушника. Постояв минуту, он прошел мимо кустарника, где сидел Строгов, и, не оглядываясь, двинулся по тропинке.

– Оставайтесь здесь, следите за настоятелем и гостем. Если будут уходить – сопровождайте, старайтесь установить, куда идут. Задерживайте только в том случае, если увидите, что они могут скрыться. Я пошел за этим, – прошептал Строгов, поднимаясь. – Постараюсь скоро вернуться.

Подбежав к развилке дорог, он посмотрел вниз и вверх и увидел спускающегося по Царской дороге служку. Юноша шел по середине дороги, более светлой и удобной. Строгов следовал за ним, прижимаясь к темному краю, почти вплотную к кустам, метрах в двадцати сзади. В ущелье, проходя мимо освещенной огнями шумящей электростанции, послушник неожиданно остановился и посмотрел назад. Строгов еле успел отскочить в сторону и прижаться к кипарису. Дождь лил по-прежнему. Служка продолжал свой путь. Перебегая от дерева к дереву, Строгов следил за ним. Но, когда, пройдя базар, они вышли на шоссейную дорогу, Николай Павлович решил задержать монаха. «Будет водить меня по дождю, а там уйдут, – подумал он. – Может это перепроверка на всякий случай, а то и отвод на второстепенного, чтобы вывести из-под возможного наблюдения главного. Надо задержать и быстрее возвращаться обратно. А что, если он идет к главному, кому адресована шифровка? Задержишь монаха и не узнаешь, где находится этот человек. Нет, надо подождать.»

Но чем ближе подходили они к морю, чем светлее становилось кругом, тем все больше зрело решение арестовать послушника. Молочные шары фонарей тускло освещали пустынное блестевшее шоссе, лужи с булькающей водой, намокшие, озябшие деревья.

«Нет, буду брать», – окончательно решил Николай Павлович и, ускорив шаги, начал нагонять юношу, подходившего уже к станции Союзтранса.

– Руки вверх! – резко скомандовал Строгов, поравнявшись с монахом. Тот обернулся, испуганно взглянул и поднял руки.

– Быстро в милицию! – не давая служке опомниться, продолжал Строгов и слегка подтолкнул его револьвером. Монашек свернул с шоссе и, не выбирая дороги, зашлепал по лужам. Он так испугался, что до самого оперпункта так и не опустил рук.

Обыскивая задержанного, Строгов во внутреннем кармане его опрятной курточки нашел письмо и плотную пачку денег. Когда Николай Павлович вскрыл конверт и начал читать, служка заволновался. Заметив это, Строгов отложил письмо.

– Что написано, знаешь?

Монах отрицательно мотнул головой.

На белой плотной бумаге с цветным изображением белого здания собора на фоне зеленой Афонской горы было написано:

Ниже шел написанный от руки деловой текст:

Ниже широким размашистым почерком другими чернилами было дописано:

В конце стояла подпись, напоминающая заглавную букву Д с закорючкой на конце.

«Так вот кто готовится бежать, – подумал Строгов, – значит, вправду, горит земля!»

– Кому нес письмо, говори! – обратился он к понуро стоявшему монаху. Тот еще ниже опустил голову.

– Говори! – подходя вплотную, потребовал Строгов.

Монашек молчал. Теперь нельзя было терять ни одной минуты! Строгов еще раз тщательно обыскал его, пересчитал деньги. В пачке оказалось сто десятифунтовых банкнот. Передав задержанного и деньги дежурному, Николай Павлович предупредил:

– Арестованного в одиночку! Помни, головой ответишь, если с ним что-нибудь случится.

Спрятав письмо в бумажник, он выбежал на площадь и только сейчас подумал об огромной ответственности, которая легла на него. Необходимо было немедленно сообщить в Сухум и вызвать сюда Чиверадзе с людьми. И он побежал на почту.

Позвонив Дмитренко, Строгов заторопился обратно. Оперативная группа могла приехать в лучшем случае через час. За это время надо было проверить, как обстоят дела у Чиковани.

Поднимаясь по главной аллее, он почувствовал, как устал и продрог. Поднявшись на площадку, выложенную красными плитами известняка, Строгов вскоре снова вышел на Царскую тропу, теперь уже с другой стороны. Подходя к домику настоятеля, он все больше и больше настораживался, прижимался к затененному краю дороги, готовый в любую минуту нырнуть в чащу и слиться с ней. У тропинки, ведущей к домику, он остановился, присел на корточки и долго всматривался в окружающую темноту, потом поднялся, перешел дорогу и осторожно, короткими перебежками начал приближаться к кустам, где находился Миша. Поравнявшись с окнами, через которые по-прежнему чуть заметными полосками просачивался свет, он натолкнулся на Чиковани, сидевшего за кустом жимолости. Тот потянул его за ногу. Строгов присел рядом. Милиционер лежал тут же.

– Ну как? – шепотом спросил Николай Павлович у Чиковани.

– Тихо. А как монах?

Строгов рассказал о письме и о разговоре с Сухумом.

– Выходи на шоссе, у почты жди машину с нашими, – закончил он. – Когда встретишь, расскажи им обстановку, и пусть кто-нибудь один идет в оперпункт допрашивать монаха, остальные сюда – здесь развязка. Еще раз предупреди пограничников. И давай скорей! – подтолкнул он Чиковани.

Дождь то ослабевал, то усиливался. Намокшая листва уже не удерживала потоков воды, безостановочно и монотонно ливших с затянутого темными тучами неба.

В домике все так же уютно горел свет, в окне несколько раз неторопливо промелькнула тень. От напряжения рябило в глазах. Строгов время от времени закрывал их и отдыхал.

«Лишь бы не вышли раньше времени, – думал он. – Ну, а если выйдут? Брать! Сейчас же брать! А как же транспорт? Подлодка или фелюга? Подойдет, подождет условленные полчаса-час и уйдет в море. Ведь отстаиваться негде. Бухт много, но прошли времена, когда они укрывали, прятали непрошенных гостей. Так и уйдет в море, ожидая более благоприятного случая…»

Как медленно тянулось время! Чковани, наверное, уже дошел до почты, встретил машину, рассказал и ведет сюда группу. Теперь не уйдут!

Как-то, года два назад, под Москвой, в Пушкинском районе, с охотниками он обложил волчий выводок. Пока загонщики гнали зверя, он сидел в засаде, ждал появления волков. И как теперь, его трясла тогда нервная дрожь ожидания. Только сегодняшние волки посерьезнее, пострашней. Те не шли на человека, а эти пойдут! Будут в лоб пробивать себе дорогу к морю. Вот этот подтянутый, не по летам стройный игумен. Строгов видел его не раз, когда он гулял по Афону. Брезгливо опущенные углы губ прятались в небольшую холеную бородку. Не молод, а шаг легкий, пружинистый. Спортсмен! Кто знает, не вспомнит ли он в минуту опасности свою молодость, когда был лейб-гвардейцем, кирасиром Ее Величества, не выльет ли всю свою ненависть на вставшего ему на пути. Ну, а второй, кто этот второй? Что он принес с собой в плотно набитой сумке? Сегодняшний вечер должен ответить на вопросы.

Милиционер привстал, подался вперед и толкнул задремавшего Строгова. У крайнего проема, ближе к двери, стоял человек. На фоне светлого окна сквозь мутную пелену дождя Строгов увидел невысокую, плотную фигуру в темной, до колен, куртке и кубанке. Гость! Неизвестный стоял спиной к дому и, как показалось Строгову, разглядывал кусты «Неужели уйдет один?» – подумал Николай Павлович. Человек повернулся к дому, постучал в окно. Сейчас же там погас свет. Фигура стала еле заметна. Строгов услышал, как негромко хлопнула дверь. Рядом с неизвестным появился второй. Настоятель? О чем-то поговорив, они миновали сидевших в кустах Строгова и милиционера и пошли в сторону Царской дороги, впереди – более высокий, хозяин домика, в двух-трех шагах сзади – гость. Шепнув милиционеру, чтобы он шел за ним, Строгов выскользнул из кустов и пошел по тропинке. На развилке, как и в первый раз, он остановился и прислушался, но, кроме шумящего дождя, ничего не услышал. Вниз или вверх? После короткого раздумья он направил милиционера вверх, а сам двинулся вниз. Дорога была пустынна, но, вероятнее всего, они пошли именно по ней. Спускался Строгов быстро, почти не маскируясь. Слишком уж велика была опасность потерять их из виду. Добежав до ущелья и увидев тусклые огни электростанции, Строгов остановился и осмотрелся. То, что он увидел, встревожило его. По кипарисовой аллее к морю быстро шел один человек. Кто он, рассмотреть не удалось, да и времени оставалось мало, и Строгов широким шагом двинулся по краю дороги за незнакомцем.

Около базара и оперпункта милиции неизвестный остановился. Спрятавшись за выступом кооперативного ларька, Строгов наблюдал за ним. Теперь, при свете фонарей, он узнал в нем игумена. Переброшенная через плечо переметная сума, видимо, была тяжела, потому что он опустил ее на землю. В этот момент со стороны почты раздался выстрел, за ним второй, третий… Строгов понял, что гость поднялся верхней дорогой и перестрелка идет с милиционером. Выстрелы всполошили игумена. Он поднял суму, и непрестанно оглядываясь, побежал в противоположную сторону. На мосту через Псырцху настоятель снова остановился, посмотрел на часы, взглянул в сторону почты и решительно зашагал по шоссе по направлению к Гудаутам. Цепь редких фонарей обрывалась у поворота дороги, и игумен уже подходил к этой границе света.

Строгов резко ускорил шаг и, выхватив револьвер, начал быстро приближаться к уходившему настоятелю. Когда до монаха оставалось шагов тридцать, Строгов крикнул, чтобы тот остановился. Игумен обернулся, в руках у него тускло блеснул пистолет. Строгов выстрелил, стараясь целиться в ноги. В ответ блеснул огонь, рядом жикнула пуля. Но Строгов успел подбежать к настоятелю, револьвером ударил его по руке – и сбил с ног. Вывернув монаху руку, Строгов вырвал оружие и отбросил в сторону. Он сильно сжал запястье настоятеля, заставил своего противника перевернуться лицом к земле и сел на него. Через минуту он уже связывал ему руки ремнем, но, видимо, сильно затянул петлю. Монах застонал. Отброшенная в сторону сума лежала в двух шагах. Строгов подтянул ее к себе. Рассчитывать на чью-либо помощь не приходилось. Он поднялся, ощупал руки задержанного и, убедившись, что монах не может освободиться, обыскал его. Карманы игумена были полны бумагами и свертками. Строгов пытался заставить монаха подняться, но задержанный стонал и упорно тянулся к земле.

– Ну и лежи, черт с тобой! – выругался Строгов.

По мосту затарахтела повозка. «Вот на ней и повезу», – подумал он. Из-за поворота выехала линейка. Николай Павлович вышел на дорогу и поднял руку. Сидевший на линейке человек с наброшенным на голову куском брезента натянул поводья, переводя лошадь на шаг.

– Кто такой, куда едешь? – спросил Строгов.

– В Приморское, – не поворачивая головы, ответил возница.

– Подожди! Я из ГПУ. Надо отвезти задержанного обратно в Афон!

Возница остановил лошадь, оглянулся по сторонам.

– Где он?

– Вон лежит! – Показал Строгов в сторону связанного настоятеля. – Помоги поднять его!

– Я лучше к нему подъеду, – недовольно пробормотал хозяин линейки, зачмокал и задергал поводьями.

Все дальнейшее произошло мгновенно и неожиданно. Линейка поравнялась с лежащим, Строгов наклонился, чтобы поднять связанного игумена, и в этот момент тяжелый удар сзади сбил его с ног. Что-то твердое, ребристое, скользнуло по его голове, больно ободрало ухо и ушибло плечо. Падая, Строгов споткнулся об игумена, перелетел через него, на мгновение потерял сознание. Возница наклонился над монахом, вынул нож, собираясь разрезать ремень, связывающий его руки. Но сознание уже вернулось к контрразведчику. Строгов сжался в комок, вскочил на ноги и бросился на неизвестного.

Борьба проходила с переменным успехом. Противник оказался упорным и сильным, хорошо натренированным. Знал он и приемы «джиу-джитсу», о которых Строгов слышал только мельком. Игумен, встав на колени и не имея возможности развязать руки, напряженно следил за быстро перекатывающимися по земле противниками. Шатаясь, он подошел к линейке и сел на нее. Наконец возница взял верх. Очутившись на Строгове, он ударил его кулаком в лицо, вскочил на ноги, прыгнул на повозку и ударил по лошади. Она рванула, связанный монах потерял равновесие и упал на шоссе. Лошадь понеслась. Строгов вскочил и выпустил последние пули вслед беглецу.

Николай Павлович задыхался от обиды, от сознания, что упустил врага. Вспомнив, что где-то поблизости должен быть пистолет монаха, отброшенный им во время схватки в сторону, он начал шарить вокруг. Наконец, нашел оружие у края дороги и дважды выстрелил вверх. И сейчас же услышал невдалеке ответные револьверные хлопки.

Дождь почти прошел. По темному небу, перегоняя друг друга, неслись клочья косматых, оборванный туч, робко мерцали редкие, но яркие звезды. Из-за поворота выскочила крытая машина. Рядом с Абзианидзе сидел Дмитренко. Строгов вышел на середину дороги и поднял руку. Грузовик не успел остановиться, как из его кузова высыпали люди. Он показал на лежащего монаха, на суму. Игумена быстро перенесли в машину, забрались в нее сами, и полуторка, набирая скорость, пошла в сторону Гудаут.

Проехали Приморское, машину остановили пограничники. Узнав от них, что повозка к Гудаутам не проезжала, Дробышев предложил вернуться.

Когда миновали железнодорожный виадук, за одним из поворотов Дробышев остановил машину.

– Андрей Михайлович! Командуй. Здесь! – произнес он вполголоса и первым соскочил с грузовика. – Оставь двух человек с задержанным. Я поведу.

Он коротко объяснил план действия. Рассыпавшись редкой цепью, сотрудники опергруппы вместе с пограничниками быстро двинулись к берегу моря. Не успели пройти и полсотни шагов, как слева донесся крик Хангулова. Дробышев и Дмитренко бросились туда. Недалеко от кювета они увидели бегущего навстречу Виктора и пограничников.

– Там лошадь и линейка! – показал он в темноту.

– Скорей! – скомандовал Дробышев и прыгнул в кусты. Пробираясь через шибляк, затянутый частой паутиний ежевики и колючего кизильника, он наткнулся на храпевшую лошадь. Вздрагивая и кося глазами на вынырнувшего из кустов Дробышева, она била ногами по спутанным постромкам. Рядом, почти вплотную, лежала опрокинутая линейка. Торчащие вверх колеса медленно продолжали свой бег. Авария произошла только что. Пока Дробышев обшаривал кусты, около него появились все участники группы

– Он где-то здесь, и, конечно, идет к морю, – пробормотал Федор.

– Тогда надо прочесать весь кустарник до берега, – решил Дмитренко. – Не стрелять, брать только живым! – Он бросился в чащу. За ним, рассыпаясь веером, двинулись остальные. Точно огромные светляки, замелькали огоньки фонарей, быстро приближающиеся к морю.