Мы одной крови — ты и я!

Глава тринадцатая

Наутро я перезвонился с Иваном Ивановичем и сказал ребятам, чтобы они по пути взяли у него записку и передали в школе Лидии Ивановне, его дочери. Я уже знал, что Геркин отец возвращается с работы в половине шестого, мать немного позже. И мы решили, что пойдем к Пестряковым около семи, а Ксения Павловна забежит к ним утром и скажет, что Герка жив-здоров.

А я к Ивану Ивановичу отправился чуть не с утра. Но сначала, конечно, накормил Барса, удостоверился, что он за ночь забыл вчерашние переживания, а потом зашел еще к Соколовым навестить Мурчика.

Мурчик сидел на подоконнике неподвижно, как черная статуя, глядел в окно и ужасно тосковал.

— До чего же кот смирный и воспитанный! — с одобрением сказала про него Ксения Павловна. — Ни тебе ни крику, ни баловства. Ваш-то красавчик всю мебель вам ободрал и орать тоже здоров — как найдет на него, так, не смолкая, на все голоса кричит, а чего хочет, не поймешь.

Я хотел было поэкспериментировать с Мурчиком, но при Ксении Павловне счел это неудобным, а поэтому только взял Мурчика на руки, погладил его, почесал ему баки, поговорил с ним по-хорошему и ощутил, что кот несколько успокоился.

— Лег бы ты, брат, да поспал как следует! — сказал я вслух, а про себя начал внушать Мурчику, что он хочет спать, очень хочет спать, долго и спокойно лежать и спать.

Мурчик вскоре зевнул, блестящие глаза его затуманились.

— Гляди-ка, и в самом деле уговорили! — засмеялась Ксения Павловна. Кладите его сюда, что ли, на Валеркин диван.

Кот свернулся клубком в тени у валика, защитив голову от света, и немедленно уснул, а я отправился к Ивану Ивановичу.

Я позвонил в дверь его квартиры и, пока стоял, ожидая, отчетливо слышал, как там переговариваются.

— Кто пришел? Кто пришел? — спрашивал кто-то резким, высоким голосом.

И рокочущий басок отвечал ему:

— Карпуша пришел!

Однако дверь никто не открыл. Я позвонил еще раза два и, недоуменно пожав плечами, вышел во двор. И тут из ворот показался Иван Иванович с сеткой, битком набитой всякими пакетами.

— Ох, извините! — сказал он, увидев меня. — Очередь откуда-то собралась в магазине, я и задержался. Идемте-идемте, я вас кстати со своим населением познакомлю… Почему не открыли? — Он хитро усмехнулся. — А я им велел никому не открывать без меня.

Открывать-то было некому, это я вскоре понял. Едва мы ступили за порог светлой однокомнатной квартирки, как я услышал из комнаты те же голоса.

— Кто там? — крикнул резкий, насмешливый голос. — Кто пришел? Зачем?

— Дуррак! — ответил ему другой голос, низкий, рокочущий. — Я ррад, я ррад!

Однако никто из комнаты не вышел, а из кухни выбежала снежно-белая пушистая лайка и, восторженно повизгивая, стала ластиться к Ивану Ивановичу. Потом бесшумно появились оттуда же два роскошных пушистых кота голубовато-серый и палево-желтый — и, брезгливо морщась, принялись обнюхивать мои ботинки и брюки. Покончив с этим занятием, они переглянулись, пренебрежительно фыркнули и, задрав пышные хвосты, направились в комнату.

— Пушок! Лютик! Это что за манеры! — окликнул их Иван Иванович.

Коты остановились, как по команде, и слабо мяукнули.

— А ну-ка, идите сюда, невежи пушистые! — сказал Иван Иванович.

Коты важно подошли к нему и, оттеснив лайку, начали тереться о его ноги. Я смотрел на них с удовольствием — красивые, здоровые, ухоженные звери и живут привольно. Это сразу видно, что они не обиженные, не запуганные, привыкли к доброте и ласке и сами добрые и ласковые. И не сидят день-деньской в одиночку, как мой Барс…

— Поздоровайтесь! — скомандовал Иван Иванович и показал на меня. — С гостем поздоровайтесь, вот с ним!

Коты с сомнением поглядели на меня и недовольно мяукнули.

— Пушок! Лютик! Здоровайтесь! — повелительно повторил Иван Иванович, указывая на меня.

Коты неохотно подошли ко мне, поднялись на задние лапы и, опираясь на меня передними лапами, слегка потерлись лбами о мои ноги. Я хотел было погладить котов, но они укоризненно поглядели на меня и опустились на пол.

— Молодцы! — похвалил их Иван Иванович. — Ах, молодцы ребята! Сейчас я вас за это почешу.

Он достал из стенного шкафчика узкую щеточку с густой нейлоновой щетинкой и почесал котов за ушами. Коты совершенно одинаково изогнули шеи, прижмурили глаза и слегка оскалили острые белые клычки, выражая высшую степень блаженства. Мурлыкали они зато по-разному: Лютик глухо урчал, как мотор, а Пушок всхлипывал и тоненько стонал.

В комнате кто-то резко захохотал:

— Ха-ха-ха!

И ему ответил мрачный, рокочущий басок:

— Дурраки! Рредкие дурраки!

Резкий, насмешливый голос отозвался:

— Молодец, Карпуша! Умница, Карпуша! Ха-ха-ха!

Иван Иванович усмехнулся, видя, что я недоумеваю, потрепал котов по загривку и спрятал щетку. Коты провожали ее алчными, затуманенными глазами и даже облизывались, как при виде мяса.

— Постепенно я вас со всей своей компанией познакомлю, — сказал он. — Но сейчас пойдемте-ка на кухню: мне нужно свою поклажу распаковать и всей этой публике завтрак приготовить. А потом уж мы с вами спокойненько усядемся и обо всем побеседуем.

Мы пошли на кухню, светлую и очень чистенькую: трудно было поверить, что хозяин тут холостяк да еще с целой компанией зверей.

Иван Иванович действовал так быстро, точно и аккуратно, что любая хозяйка позавидовала бы: укладывал продукты в шкафик и в холодильник, резал и обдавал горячей водой треску для котов, доваривал и остужал похлебку для лайки, крошил в нее куски колбасы, готовил сложную смесь «для птахов» и другую — «еще для одной гражданки». Коты ходили за ним по пятам и беззвучно открывали розовые рты, а лайка улеглась на пороге кухни, улыбаясь и слегка высунув язык.

— Сейчас, сейчас! — сказал им Иван Иванович. — Вчера я вечер-то у вас просидел и на утро им ничего заранее не купил и не приготовил… Ну вот, с этими молодцами вы уже знакомы. Ее зовут Тайга! (Лайка, услышав свое имя, слегка вильнула хвостом, который лежал свернутый у нее на спине, напоминая громадную снежно-белую хризантему.) Кто из котов Лютик, кто Пушок, ясно по масти. В комнате еще трое — Карпуша, Сережа и Соня: две птицы и черепаха. Ну, кроме того, рыбы. Семейство у меня, как видите, большое и пестрое, не с моим бы здоровьем его заводить… Нет, я возни не боюсь, это мне приятно, а вот только — если что со мной случится, куда им всем деваться?

Я тут же высказал свою идею насчет убежищ для животных. Иван Иванович, оказывается, об этом уже думал и даже статью написал в ту же «Вечерку», но она так и не пошла.

— Я сначала и не думал заводить такую уйму зверья, — говорил он, накладывая порции котам и собаке. — Вот Тайгу взял намеренно, еще щенком, на Карпушу тоже польстился сам — очень уж он интересное создание. Ну, рыб завел. А остальные все-подкидыши. Эти два красавчика — Пушок и Лютик — тоже. У каждого из них своя история, очень невеселые обе и, знаете, словно специально подобраны как иллюстрации к нашему вчерашнему разговору. С Лютиком дело было так. Поехал я в Мневники навестить мамашу моего покойного однополчанина. Она там хорошую комнату с балконом получила в новом доме, а то жила в ужасной развалюхе. Поит она меня чаем, разговариваем, то да се. И вдруг моя Надежда Леонтьевна вскакивает, бежит в переднюю, тихонько открывает дверь на лестницу, а потом появляется. И на руках у нее вот этот самый Лютик. Она ему молочка наливает в блюдечко, котлетку кладет. Он ест вовсю, а она стоит над ним, охает и причитает: «И что с гобой будет, горемыка ты мой, зима ведь на носу, пропадешь ты!» А все дело в этом идиотском суеверии, что за последние годы каким-то образом распространилось по Москве: как переезжают в новую квартиру, так стремятся достать кошку и первой ее пустить через порог. Идиотизм тут, можно сказать, двойной. Во-первых, вообще откуда такой взрыв суеверия в нашей стране, в наши дни? А во-вторых, это ж надо так переиначить народное поверье! Ведь прямо наизнанку его вывернули! Верно: по народной примете кошку надо первой на порог пускать, чтобы она счастье с собой внесла. Но ведь свою кошку! А эти берут чужих кошек либо взаймы, либо воруют и потом выбрасывают на улицу! Так по смыслу-то поверья выходит, что они, наоборот, несчастье на себя накликают! Как же: получается, что счастье-то у них заемное либо краденое — да и в доме не задерживается, сами они его тут же гонят. И кто только сочинил этот злобный и вредный вздор! А что получается — ведь ужас! По дворам и лестницам больших новых домов бродят десятки бездомных кошек. В масштабах Москвы, наверное, счет идет на тысячи, не меньше. Погибают они от холода и голода, их бьют, увечат, мучают. Но ведь этим негодяям, которые украли кошку у хозяина, причинили горе человеку, а теперь, потешив свою злобную темную дурь, выгнали несчастное животное подыхать, — им хоть бы что! Наказания за такую кражу и за издевательство над беззащитным существом им бояться нечего, — это нашим законодательством не предусмотрено. Знаете, Игорь: я ходил к новым домам, когда они заселялись. Специально взял командировку от газеты. Беседовал с новоселами, разъяснял им все и про извращение поверья, и про нелепость суеверий, и про то, что красть вообще некрасиво, а красть живое существо, чтобы потом бросить его на медленную мучительную смерть, — это уж просто подлость. Так ведь что удивительно! Воруют кошек, заведомо чьих-то — холеных, породистых, — не только какие-нибудь полуграмотные старухи, а кто угодно солидные деловые люди, студенты, научные работники. Просто болезнь какая-то, повальный идиотизм! Но если б они из суеверия воровали, скажем, чужие солонки или пепельницы, это было бы ну смешно, ну гадко, годилось бы для фельетона, самое большее. Так нет же — бесцельно, бессмысленно мучают и животных, и их хозяев, и даже в голову им не приходит, что это — преступление! Вот это-то и есть самое скверное! Вы себе представляете, что делалось бы в Москве, если бы новоселы из суеверия начали красть у знакомых и незнакомых солонки, пепельницы или любые другие предметы, хотя бы рваные наволочки? Да тут и милиция немедленно включилась бы, и на работу сообщали бы: мол, ваш сотрудник такой-то совершил кражу, а что из суеверия, так это еще усугубляет его вину. А тут, подумаешь, кошка! Подумаешь, хозяева горюют, ищут ее, а она подыхает где-то! Пускай себе подыхает! Вот они мне в таком духе и отвечали, новоселы. Просто никак не могли понять, чего это я расстраиваюсь, — было бы, мол, из-за чего! Один дяденька, солидный такой, мне начал лекцию читать на ту же тему, что Роберт вчера: мол, все в человеке и все для человека! Но я нашел сочувствующих. Собрали мы всех котов, потом прошли по квартирам, опросили, кто какого кота привез, где взял. А потом развезли их по домам — либо во двор, либо даже на квартиру. Но такие вещи я делал, когда попадал в самый момент вселения, а дальше… дальше мало что удавалось сделать.

Вот и с этим Лютиком. Привезли его, кто и откуда неизвестно, бродит он бездомный уже с неделю. Надежда Леонтьевна моя его тайком подкармливает, а взять к себе не может — соседи даже слышать про кошку не хотят. Подумал я, подумал, жаль мне стало и кота и старушку, решил, что как-нибудь приучу его и Тайгу жить в мире и дружбе. Вот и взял его к себе. А через полгода еще и Пушок появился. Его я тоже у старушки забрал. Только это была совершенно другая старушка, можно сказать — противоположная. Прихожу я как-то с Тайгой в ветеринарную поликлинику. Гляжу: сидит такая миленькая, чистенькая старушка и всем ласково улыбается. И этот красавец у нее на коленях. Я прямо залюбовался. Спрашиваю: чем он болен? «А ничем, ничем, голубчик, — отвечает старушечка. Здоровенький он. Укольчик вот принесла сделать». — «А какой же, спрашиваю, укольчик, если он здоров?» — «А чтобы помер он, значит. Ненужный он, кот-то. Хозяйку его вчерась неотложка в больницу забрала без памяти. А сегодня справлялись мы — инсульт у нее, говорят, не то будет жива, не то нет, а из больницы все одно не скоро выйдет. А она, голубчик, видишь, одинокая. Муж у ней помер, сыновей на войне убило. Мне соседи и говорят: „Ты, Сергевна, как наиболее свободная, снеси кота в поликлинику, пускай его ликвидируют, а то выгонишь его на улицу, так он откуда хочешь опять придет“. Это верно — придет! Мы его уж год назад уносили, когда она, Наталья-то Петровна, болела. Далеко увезли, в Измайловский парк, а он все равно к нам на Неглинную через неделю дорогу сыскал». Я и взял кота: что ж было делать! Узнал, в какой больнице лежит хозяйка, пошел ее навестить, сказал, что кот у меня и я о нем позабочусь. Но она через месяц умерла, а Пушок так у меня и остался. И вот ничего, сжились — и коты и пес, будто всю жизнь вместе… Ну, поели, братцы? сказал он, потом вымыл и убрал в шкафчик под раковиной тарелку и миску. Идемте, Игорь, с другими моими ребятами знакомиться, а то Карпуша уже нервничает, слышите?

Из комнаты доносились странные лязгающие удары и крики:

— Дурраки, дурраки! Я прротив, прротив!

— Ну, Карпуша, чего расходился? — с порога спросил Иван Иванович. — Сейчас завтракать дам!

Солнечная комната была вся в зелени — деревянные решетки на стенах оплетены вьющимися растениями, цветы в ящиках на балконе и на подоконнике, в углу — кадка с большим кустом японского жасмина. На письменном столе сидел громадный, иссиня-черный ворон и яростно долбил клювом откидную металлическую крышку чернильницы. Увидев нас, он захлопал крыльями и укоризненно пророкотал:

— Порра, порра!

Со шкафа слетела другая птица, тоже черная, но куда поменьше ростом, с нарядными оранжево-желтыми сережками. Она отрывисто захохотала и уселась на плечо к Ивану Ивановичу, весело и требовательно заглядывая ему в глаза.

— Кашка готова? — деловито спросила она. — Кашку, кашку Сереже дай, дай!

Иван Иванович достал из кармана конфету «Старт» и, разломив пополам, отдал одну половинку Сереже, а другую показал ворону.

Ворон, тяжело взмахнув крыльями, снялся с подоконника и перелетел поближе к нам, на полку с книгами. Там он взял конфету и деловито склевал ее, держа в лапе, а потом склонил голову набок и стал очень внимательно разглядывать меня своими темно-карими глазами.

— Здравствуй! — сказал я.

— Здрравствуй, бррат! — четко проговорил ворон. — Я ррад, я ррад!

Сережа вдруг каркнул по-вороньи, потом захохотал и крикнул:

— Карпуша умница, Карпуша друг!

— Дуррак! — басовито прокаркал Карпуша. — Я воррон! Я Каррпуша!

— Что ж, продолжаем знакомиться, — усмехаясь, сказал Иван Иванович. Ворон Карпуша и майна Сережа. О майнах слыхали? К нам их из Индии привозят. Вот и мне подарили-привезли для себя, а потом… ну, словом, в семье обстоятельства изменились очень. Говорить он умеет здорово, но грубиян ужаснейший и вот Карпушу мне испортил: такой был вежливый птах, просто прелесть, а теперь что ни слово, то «дурак» да «дураки».

Карпуша раскрыл клюв и с удовлетворением проговорил:

— Дуррак!

— Именно, что дурак ты, брат! — укоризненно заметил Иван Иванович. — Нет бы чему хорошему поучиться у товарища, а ты одну ругань усвоил, Карпуша, а? Ну, как живешь?

— Хоррошо, хоррошо! — с готовностью отозвался Карпуша. — Я воррон! Я ррад!

— Ладно, я тоже рад, — сказал Иван Иванович. — Молодец, Карпуша!

Сережа азартно завопил:

— Сережа хороший, Сережа умница! Моя умница… кхе-кхе!

И тут я понял, что он подражает Ивану Ивановичу — его резковатому, будто надтреснутому голосу, его короткому покашливанию. Иван Иванович, насыпая им корм в продолговатую деревянную кормушку, усмехнулся:

— Ну да, майны ведь удивительно переимчивый народ. Всё повторяют. Сережа вам любую мелодию насвистит, если услышит ее по радио. Я как-то простудился, неделю проболел, так он потом еще недели две кашлял, чихал и сморкался — очень натурально получалось. Ну вот, такое мое семейство. Еще — рыбы и черепаха Сонька. Вон она, под кресло забилась, голову высовывает. Она-то сыта, есть не хочет. И рыбы тоже.

Я посмотрел на змеиную голову небольшой черепахи, потом — на просторный аквариум, очень здорово организованный: с зеленью, с рельефным дном, с пещерками из половинок глиняного горшка, с камнем, изображающим подводную скалу, и сказал:

— Я не понимаю теперь, чем вас так уж особенно удивил мой Барс.

— Это вы бросьте! Барс — дело совсем другое! — живо ответил Иван Иванович. — Вот давайте сядем и побеседуем. Я — в свое любимое кресло… Сонька, убери голову, а то наступлю! А вы садитесь вот сюда, здесь тоже удобно.

Он подвинул мне рабочее полукресло с мягким сиденьем и с подлокотниками, действительно очень удобное, а сам уютно расположился в большом старомодном мягком кресле. Пушок немедленно вскочил ему на колени. Лютик разлегся на спинке кресла, и его пышная золотистая шерсть ореолом окружила седеющий ежик Ивана Ивановича. Тайга, сдержанно улыбаясь, приткнулась у ног хозяина.

— Это что, их постоянные места? — спросил я, любуясь живописной группой.

— Да, это уж они поделили сферы влияния на кресле. Но Пушка все же придется отучить, куда-нибудь перебазировать. Он все тяжелее становится год от году, а у меня ноги и без того болят и млеют — раны плюс спазмы сосудов… Сиди пока, сиди! — сказал он, видя, что Пушок поднял голову и уставился на него своими великолепными светло-зелеными глазищами. — Нет, вы не думайте, что он слова понял, для него это слишком сложно, а вот настроение мое и физическое состояние они все трое, коты и пес, понимают достаточно хорошо. Пушок еще и почувствовал, что у меня ноги подергиваются… Вот эти, — он повел глазами на черных птиц, мирно сидевших на открытой балконной двери, — эти мной интересуются куда меньше. На и то — было мне на днях плохо с сердцем, так Сережа меня просто извел своими воплями:

«Что ты? Что ты? Тебе плохо? Тебе плохо? Тебе плохо, милый? Ой, не закрывай глаза! Ой, я боюсь!»

Причем все это очень натуральным женским голосом, таким, знаете, тоненьким и пришепетывающим слегка. Это он от своей прежней хозяйки перенял: ее муж тяжело заболел, а она молоденькая, балованная, ну вот и паниковала, видимо. Если он еще к кому перейдет, то и вовсе с толку собьется: Сережа теперь мяукает, мурлыкает, лает, каркает, кашляет…

— Неужели вы его отдадите? — глупо удивился я.

— Я-то не отдам, — серьезно ответил Иван Иванович, — пока жив буду…

Я украдкой глянул на него и тут только заметил, что он человек больной и старый. То есть я и не принимал его за молодого, я же видел, что он седой, что лицо у него в морщинах. Но держался он очень бодро, двигался уверенно, быстро, несмотря на легкую хромоту, и мне в голову не приходило, что у него здоровье не в порядке, что в легких осколки, что ноги перебиты. Такой высокий, широкоплечий, подтянутый мужчина с военной выправкой. А тут я увидел, что у него лицо землистое, под глазами — мешки и дышит он довольно-таки неважно. «А ведь он один-одинешенек; если что случится, так не коты же будут звонить в неотложку», — подумал я.

Иван Иванович, пожалуй, догадался, о чем я думаю.

— Если что… ко мне дочка заходит, — поспешно сказал он. — Ребята постоянно крутятся поблизости. Валерка Соколов в особенности… О зверях моих позаботятся, конечно. Да я и сам пока помирать не собираюсь. Хоть книгу бы закончить… Ну ладно, о книге потом. Вы сначала расскажите, что там у вас случилось. Я по телефону толком не понял.

Выслушав историю Герки, Мурчика и злой бабки, Иван Иванович озабоченно покрутил головой.

— Паскудная история. Подлая. Даже не очень понятно, с какого конца к ней подступиться.

— Кота Соколовы предлагают к себе взять, — сказал я. — Но Герка против.

— Если б дело было только в том, куда устроить кота, это бы еще ничего. Но тут и с пареньком неизвестно как повернется. Ну ладно, пойдем к ним, поговорим, хоть не очень я верю в такие разговоры. Как явятся ребята из школы, позвоните мне, приду поглядеть и на парня, и на кота. Не знаю, сможет ли сегодня Лида зайти, а хорошо бы…

— Удивительно все же, — сказал я, — за всю жизнь я не видал такой массы гениальных зверей и птиц, как за эту неделю. Мой Барс, потом этот Мурчик, а тут еще ваши коты и птицы…

— Ну, мои-то коты и птицы — ничего особенного. Коты чуточку более дрессированные и послушные, чем у большинства, но это в основном за счет моего характера — все же я привык к дисциплине, вот и их приучил, да это и нетрудно. А Карпуша и Сережа — тем более. Вороны и майны очень охотно разговаривают, с ними даже специально заниматься не приходится. Потом я с ними много времени провожу, да и сами они составляют целую компанию, а это развивает интеллект. Пушок появился здесь позже всех, он сначала очень пугался, особенно птицы его ужасали. А когда привык, то начал умнеть очень быстро.

— Но телепатической связи у вас с ними нет? И вы им ничего не внушаете?

— Нет! — поспешно ответил Иван Иванович. — И вот что… Может, вы сочтете, что это с моей стороны непоследовательно или, скажем, эгоистично, а только очень я вас прошу, Игорь: вы с моей публикой не экспериментируйте, ладно? Очень уж я боюсь нарушить равновесие, потом мне с ними не сладить. Телепатический контакт, гипноз и тому подобное — это все же шок, и кто как на него будет реагировать, угадать трудно. Вон ваш Володя говорит, что Барри заболел…

— Странно! — сказал я, вспомнив сразу все: и тон Володи, и мимолетную реакцию Гали. — Очень даже странно, Барри такой спокойный, уравновешенный пес. Может, он вообще заболел не от этого?

— Уж не знаю, — возразил Иван Иванович. — Но, во всяком случае, пока, прошу, не трогайте вы мою публику! Поглядите раньше, что с Барсом будет, с Барри, с Мурчиком этим. Да и еще, я знаю, приносили вам ребята всяких зверей. Как с ними, кстати, было?

— Да по-разному. В общем-то, малоинтересно. Один кот совсем отказался от контакта. Он вроде и воспринимал мои команды, но какие-то у него, что ли, тормоза включились: он все дрожал и плакал, и я велел мальчишкам его поскорей унести и напоить валерьянкой. Другой кот слушался неплохо, но очень уж он вялый. Старый, толстый, равнодушный ко всему на свете котище. Я с ними, впрочем, подолгу не возился: энергии затрачиваешь на это много, а зачем, неизвестно. Мне уже и так ясно, что я не на одного Барса действую, и вообще не только на животных, а и на людей… — Тут я слегка покраснел, вспомнив всякие свои дурацкие выходки.

— Я думал, что вам понадобится материал для демонстрации, — осторожно заметил Иван Иванович. — Одного Барса мало…

— Да не знаю я еще, как с этой демонстрацией, то ли соглашаться на нее, то ли нет. Если такие же умники там будут, как те, что ко мне на днях приходили, так, ей-богу, не стоит. Что толку им показывать и доказывать, если они заранее убеждены, что все это чепуха?

Иван Иванович некоторое время молчал и гладил Пушка. Потом он спросил, что я вообще думаю с этим делать — с тем, что случилось? И тоже, как я понял, осуждающе спросил, совсем как Володя: мол, что ж я за питекантроп такой, только о себе думаю, а о науке и о человечестве ни-ни… Такой примерно подтекст. Я слегка все же разозлился: значит, его зверей трогать не моги, а сам из кожи вон лезь неизвестно ради чего.

— Чего мне, собственно, лезть не в свое дело? — сказал я. — В этой области я профан полнейший. Не хотят — не верят, а я что могу поделать? Вон их пятеро у меня сидело, специалистов этих, и все на одном уперлись: не говорит ничего кот, им это кажется, и все тут! Докажи им, попробуй!

— Положим, можно было бы голос Барса на магнитофон записать.

Я сначала решил, что это блестящая идея, но потом вспомнил, как невропатолог говорил насчет гипнотических ожогов и что если Барс его укусит, то это все равно не будет доказательство, — и остыл. Они вполне могут сказать, что это мой голос записан, а вовсе не кота. И что ты с ними поделаешь?

Иван Иванович вздохнул, снял Пушка с колен и переложил на широкий поручень кресла.

— Давайте-ка я вам покажу, над чем работаю, — сказал он.

Работа его, насколько я смог понять при таком беглом ознакомлении, очень и очень интересная и перспективная. Написана она тогда была примерно наполовину, но материалы Иван Иванович все уже собрал. Материалов этих у него гора, и все так аккуратно подобрано; все на карточках, с четкой и детальной классификацией — просто залюбуешься! Название он пока придумал такое: «История и перспективы наших взаимоотношений с соседями по планете». Вернее, это подзаголовок, а название он еще подыскивал: что-нибудь краткое, броское, интригующее; не знаю, нашел ли теперь… И уж чего там только не было — бионика, педагогика, освоение космоса и проблема контакта с иными цивилизациями, борьба против фашизма и мещанства, мифология и геральдика!.. То есть такая уйма работы за всем этим стояла, что я от души позавидовал: мне бы так уметь! Сидит человек и пишет. Никто его не заставляет, никто ему не помогает, не финансирует работу, не гарантирует хоть в какой-то степени издание…

— А зачем мне это? — удивился Иван Иванович. — На свою персональную пенсию я как-нибудь проживу со всей этой компанией. Тянуть я с этим делом долго не намерен — максимум еще месяцев десять потребуется, по моим расчетам. Здоровье у меня не очень-то надежное, а возраст такой, что с каждым годом к могиле ближе, это понимать надо. Значит, тянуть особенно нельзя. С другой стороны, и гнать через силу не следует. И зачем же мне при таких условиях договор?

А потом он начал объяснять мне, почему считает таким принципиально важным мой контакт с Барсом или вот контакт Герки с Мурчиком:

— Мы вчера говорили о многом, и Виктор очень интересные прогнозы делал. Но одно мы безусловно опустили, очень важное. Вот, предположим, все будет примерно так, как обрисовал Виктор: абсолютно мирное сосуществование и дружба людей как между собой, так и с животными. Синтетическая пища для всех плотоядных, а также нейрохимия снимут всякие хищнические инстинкты. Размножение будет продуманно регулироваться при помощи той же нейрохимии и гормональных препаратов. Отлично! Тогда остается вопрос: а что же будут делать животные?

— Ну… жить в свое удовольствие, вероятно! — предположил я.

— Нда… Смотря что считать удовольствием. Подумайте! Будет снято все, что сейчас наполняет жизнь животного в естественных условиях: поиски пищи, нападение или защита, охрана потомства. Нормальный человек скучает без работы; здоровое животное тоже будет скучать. Это хорошо знают, например, в зоопарках. Да и в домашних условиях это заметно. Ваш Барс наверняка очень скучает. Кстати, иначе он и не рвался бы так к контакту с вами! Кошки — животные не стадные, они обычно живут в одиночку, кроме периодов, когда воспитывают детей. И вот, если мы заранее не продумаем эту проблему, она в будущем может обернуться серьезной опасностью.

Я пока не очень-то понимал, что из этого следует. Но Иван Иванович разъяснил, что, по его мнению, путь тут один — развивать и разумно использовать врожденные способности и склонности животных. Воспитывать их. А для этого нужен полноценный контакт. И тут телепатия — один из самых естественных и надежных путей. До сих пор этим совершенно фактически не занимались. Да и вообще психика животных только начинает всерьез изучаться, и потенциальные возможности каждого вида нам фактически неизвестны.

— Ничего мы тут толком не знаем, — говорил он. — Не решен и вопрос, мыслят ли животные. Этот вопрос в советской науке пока не разработан по-настоящему. Да и во всем мире тоже. Животное ведет себя не так, как человек, и приписывать ему человеческие побуждения, пытаться анализировать его психику, исходя из человеческой логики, действительно нельзя. Но методика анализа пока очень несовершенна, нет надежных критериев. Например, знаменитый естествоиспытатель Фабр наблюдал, как жуки-могильщики ловко закапывают дохлого крота, устраняя всякие препятствия. А потом он им подстроил штучку: прикрепил труп крота к металлическому пруту, наискось вбитому в землю. Перегрызть этот прут жуки, естественно, не смогли, а подкопать не догадались: в природе не существует таких прочных прутьев без глубоких корней в почве. Фабр считал, что это доказывает отсутствие разума у жуков. Не знаю, есть ли у жуков разум, но знаю, что это не доказательство его отсутствия. Польский зоопсихолог Ян Дембовский совершенно справедливо замечает, что и человека можно поставить в условия, где он будет вести себя аналогично этим жукам. Например, если его запереть в комнате, дверь которой откроется лишь при условии, что он почешет левое ухо. Даже самый хитроумный человек не додумается до такого решения, потому что оно с нашей точки зрения алогично. А если он случайно почешет левое ухо и при этом откроется дверь, то вряд ли он даже сможет обнаружить связь между этими двумя фактами. Понимаете? Мы пока просто не имеем достаточных оснований для ответа на вопрос: могут ли животные мыслить? А ответить на него надо. От этого зависит, можно ли всерьез думать о воспитании и дальнейшем развитии животных. И как проводить это воспитание?

— А вы-то как думаете: они мыслят? — спросил я. — Вот я вам говорил, что ощущал психику Мурчика: так это было что-то аморфное, на уровне эмоций.

— Опять никакое не доказательство! — возразил Иван Иванович. — При спонтанном телепатическом контакте между людьми тоже передаются обычно лишь эмоции или конкретные образы. Что касается меня, то я думаю, что животные способны мыслить. По-своему, не так, как человек. Впрочем, смотря, с каким человеком сравнивать. А если, например, с обитателем эпохи каменного века? Или с ребенком двух-трех лет от роду, который усвоил уже слово «стол», но не способен понять, что такое «стол вообще» или «мама вообще» — для него существует именно этот стол, «моя мама», «Петина мама» и так далее? Взрослого от ребенка, цивилизованного человека от дикаря отделяет гигантская дистанция. Но ребенок, развиваясь в цивилизованном обществе, эту дистанцию преодолевает. Ну, а дикарь? Какой-нибудь абориген Новой Зеландии, живущий на уровне каменного века, — ведь есть там такие племена? Ребенка из этого племени можно взять и обучить чему угодно наравне с маленьким жителем любой европейской столицы. Но взрослого уже мало чему обучишь, его психика сложилась вне цивилизации, и многие возможности необратимо потеряны. Так что же, они не мыслят, что ли? Мыслят не так, как мы с вами, — это да. А вообще? Но насчет людей мы никогда не усомнимся в принципе, что они мыслят, хотя бы из спеси. А животные? Разве можно утверждать наверняка, что их нельзя поднять на более высокую ступень развития? Считается, что нельзя; но действительно нельзя или мы просто пока не умеем? Не подозреваем, что это возможно, и не пробуем потому искать? А что, если пути к этому существуют, но давно забыты, затоптаны перекрестными маршрутами? Думаете, так не бывает? Ого, еще как бывает! Мало разве в истории науки таких заброшенных путей — то ли по нехватке сил, то ли из-за чьего-то авторитетного заблуждения, которое надолго перекрыло путь к истине? А путь-то иной раз до того очевиден и прост, что люди, потом вернувшись к нему, диву даются: ну как же можно было этого не видеть! И этот забытый путь — умение общаться с животными, — возможно, является нашей расплатой за высокую сложность. Мы ведь все время платим чем-то за повышающийся уровень технической цивилизации: слабеет зрение, слух, обоняние, чувство ориентировки. Вот подумайте: откуда взялись мифы, сказки, легенды об умных, говорящих животных? Откуда взялись тотемы, основанные на вере в животных-покровителей? Неужели вот так, без малейших оснований, взяли люди в разных концах планеты да напридумывали все это? Ведь уже не раз оказывалось, что у древних легенд и мифов существует прочная реальная подкладка. Генрих Шлиман поверил явно фантастической «Илиаде», где боги сражаются вместе с людьми, — и нашел древнюю легендарную Трою! А миф о певце Арионе, которого спас дельфин, — разве он не подтверждается в наши дни? Так почему бы не думать, что говорящие коты и собаки в сказках, хотя бы и в наших, русских, тоже имеют свое реальное обоснование? Тогда Барс и Мурчик — не исключение, не чудо природы, а заново открытая возможность общаться с животными!

— Д-да… То есть вы думаете, в принципе каждое животное можно будет обучить… ну… общаться с людьми?

— В принципе да. Конечно, будут гении и тупицы, трудяги и лентяи, как и у людей. И можно будет путем селекции вывести и воспитать таких котов, собак, лошадей, которые будут так отличаться от обычных, как современный цивилизованный человек отличается от своего предка — обитателя пещер. А начинать это надо будет скорее всего с домашних и прирученных животных, потому что они живут в принципиально изменившихся условиях и, надо полагать, сами изменились. Мы пока умеем наблюдать лишь внешние изменения, а ведь психика тоже не могла не измениться в совершенно иной обстановке. То, что было наиболее рациональным для дикой кошки или дикой собаки, могло оказаться ненужным и даже вредным в домашней обстановке. Какие мутации тут имели больше шансов закрепиться? Те, которые обеспечивали максимальное взаимопонимание и взаимодействие с людьми; в том числе, возможно, и телепатические способности…

Все это мне показалось очень занятным и заманчивым, я поддакивал. Ну потом Иван Иванович мне начал втолковывать, что мой долг, мол, всячески пропагандировать свой опыт в первую очередь среди ученых, а поэтому я должен и к демонстрации посерьезнее подготовиться, и все записывать, что делаю за день, и статью написать об этом. Я опять все поддакивал и даже не из вежливости, а потому что поверил ему — так он убедительно и умно говорил. Но вообще-то я начал на часы поглядывать: Володя хотел позвонить насчет этой же самой демонстрации, да и ребята из школы скоро вернутся.

Поэтому я ушел к себе и поговорил с Барсом, который очень расстроился, что от меня опять пахнет чужими котами и собаками. Потом зашел проведать Мурчика. Он уже проснулся, поел рыбы, но состояние у него было по-прежнему тревожное и грустное, и я начал внушать ему, чтобы он успокоился. Мурчик успокоился, и я решил с ним хоть немножко поработать.

Это был действительно гениальный кот! Он на лету схватывал мои команды, выполнял самые сложные задания без запинки, легко и грациозно. И, как я чувствовал, с удовольствием! А вдобавок проявлял инициативу: послал я его на подоконник, чтобы он там взял в зубы карандаш и принес мне, так Мурчик, спрыгнув с подоконника, подошел ко мне с этим карандашом в зубах, на задних лапах. Вообще он довольно уверенно ходил на задних лапах, и, видимо, ему это было не так уж трудно. И говорил свободнее, чем Барс, и больше слов мог произнести, даже целую фразу сказал, довольно четко. Я был так увлечен этим необыкновенным котом, что не заметил, как вошла Ксения Павловна. И только когда она взвизгнула: «Ой, батюшки светы!», я вскочил и покраснел до ушей. Кот тоже разволновался. Но мы-то что, а Ксения Павловна за сердце схватилась. Еще бы! Представьте картину: громадный черный кот расхаживает по комнате на задних лапах, а в передних держит карандаш и листок из моей записной книжки и, словно что-то обдумывая, басом говорит: «Мало мяса мама мне дала!» Фантасмагория в духе Булгакова! Но, между прочим, Барс потом тоже обучился эту фразу произносить, хоть и менее четко. И на задних лапах он ходит, только ему почему-то труднее держаться, чем Мурчику.

Отпоил я Ксению Павловну водой и валерьянкой, она отсиделась немножко — и как начнет хохотать! Я сначала испугался, — вижу, у нее слезы на глазах, думал: истерика с перепугу началась. Но ничего подобного: до нее лишь теперь дошло, что именно сказал кот.

— «Мало мяса мне мама дала!» Надо же! Ой, батюшки, не могу, уморил ты меня, Игорь, с этим котом! В цирке вам выступать, народ валом валить будет!

— Вот видите, какой кот замечательный, а Пестряковы хотят его истребить! назидательно сказал я.

Ксения Павловна утерла слезы фартуком и уже серьезно ответила:

— Ну, на бабку-то я теперь нисколечки не удивляюсь: если в черта верить, такого кота до смерти испугаться можно! Да если даже и не верить. Это у меня такой характер веселый да отходчивый, а к иной бабе пришлось бы тебе неотложку вызывать.

— Он там, у них, не разговаривал, это я его только сейчас обучил, — сказал я. — Но вы-то его согласны у себя оставить? Не побоитесь? Хотя бы на время?

— Как мой Николай Семеныч еще скажет… — уклончиво проговорила Ксения Павловна, искоса поглядывая то на меня, то на кота, смирно сидевшего на диване.

И тут Мурчик еще раз показал, что он — гений. Он сам, без внушения, встал на задние лапы и прошелся перед Ксенией Павловной, помахивая листком из записной книжки и лихо поворачиваясь. Ксения Павловна обмерла от восторга.

— Это что ж такое делается, батюшки-матушки! Ну и кот, ну и кот!

Мурчик подошел к ней, положил лапы на колени и умильно сказал:

— Мам-ма!

Ксения Павловна ойкнула и покатилась со смеху.

Тут пришли мальчишки из школы. Герка кинулся к своему любимцу, и тот сразу ошеломил его заявлением, что мама мало мяса дала. Валерка, услыхав это, сел прямо на пол и так завопил от восторга, что мать дала ему подзатыльник. А Герка побледнел, глаза у него заблестели от слез, и он все смотрел на Мурчика, который ластился к нему изо всех сил.

— Он… он теперь говорить будет? — хрипло прошептал он наконец. — Все, все будет говорить?

Мне очень не хотелось его разочаровывать, но пришлось сказать, что нет, не все, а, наоборот, очень немного, но что мой Барс еще меньше умеет.

— Котенька мой!.. Мурчик!.. — шептал Герка, обнимая кота.

Сцена была трогательная, но посмотрел я на эту парочку, и что-то у меня сердце екнуло. Конечно, я тревожился, что с ними будет — и с Геркой, и с Мурчиком — в такой дурацки усложнившейся ситуации. Но сейчас, при дневном свете, мне очень не понравилось, как Герка выглядит. Я и вечером видел, что он хиленький и какой-то неустойчивый, и голос странный, и глаза слишком блестят. А сейчас понял, что мальчишка болен, и похоже, что туберкулезом. Недаром ведь я из семьи врачей. Родители считали, что у меня верный глаз и легкая рука и что зря я не стал врачом. Туберкулез сейчас у нас болезнь редкая, про нее сразу и не подумаешь, но неестественный, лихорадочный блеск глаз, пятна румянца на скулах при общей бледности, худоба — именно болезненная, а не от быстрого роста, как бывает у долговязых подростков, — это все смахивало на туберкулез.

— Герка, ты как себя чувствуешь? — спросил я. — Спал хорошо?

Герка пробормотал что-то невнятное. А Валерка сказал, что спал он беспокойно: все стонал, бормотал, кашлял…

— Ты чего кашляешь и хрипишь? Простудился, что ли? — спросил я, беря его за руку.

Пульс очень частил. Рука была горячая.

— Не-а! — сказал Герка. — Так что-то охрип.

— А у меня такое впечатление, что ты нездоров, — осторожно сказал я. — У врача ты давно не был?

— У нас в школе осмотр был. В апреле, что ли, — неохотно ответил Герка и, схватив Мурчика на руки, сел на диван; дышал он тяжело.

— И что тебе сказали? Рентген делали?

— Рентген всем делали. Ничего не сказали. Говорят, питаться надо лучше. Витамины чтобы есть. А я и того не съедаю, что сейчас. Неохота… А что Мурчик еще умеет?

Я показал сцену с карандашом и бумагой. Герка обмирал от восторга и гордости за своего любимца. Валерка плакал от смеха и держался за живот.

— У тебя какие болезни были раньше? — продолжал я допытываться, когда окончился «номер» Мурчика.

— Корь была, — подумав, сказал Герка. — А больше не знаю. Гриппом вот часто болею.

— А последний раз когда болел?

— Перед самыми праздниками.

— Насморк, кашель?

— Не-а. Так просто. Жар был, болело все, потом вроде прошло.

Эпидемии гриппа в Москве в апреле не было. Может, это все же был вирусный грипп, вызвавший обострение туберкулезного процесса, а может, и сам туберкулез под маской гриппа. На рентгене, да еще в условиях профилактического школьного осмотра, могли проморгать небольшое затемнение. Впрочем, перед этим «гриппом» затемнения, возможно, и не было. Но сейчас надо было думать даже и не об этом в первую очередь, а о том, как уладить семейный конфликт.

— Лидия Ивановна что сказала? Записку ей передали?

— Ага. Сказала, что постарается прийти, — отрапортовал Валерка. — Я ей на перемене все по секрету объяснил про Мурчика и про бабку.

Ксения Павловна угостила нас всех обедом. Потом ребята сели готовить уроки, а я пошел к себе. Поговорил с Володей по телефону. Он сказал, что договорился насчет демонстрации — состоится она 6 июня в одиннадцать часов — и что в связи с этим он хочет со мной кое о чем посоветоваться. И опять мне показалось, что тон у него какой-то странный.

— А кого будем демонстрировать-то? Одного Барса? Барри, что ли, вправду болен?

— Барри выздоравливает. Наверное, обоих будем демонстрировать. Договоримся при встрече. Нужно кое-что уточнить. Зайду к тебе вечером, часов в восемь. Ты где был, в библиотеке? Я тебе уже дважды звонил.

«В библиотеке, как бы не так! — с досадой на себя подумал я потом. — Трачу считанные дни отпуска неизвестно на что. Ну, завтра уж обязательно засяду за чтение! Воспользуюсь, кстати, библиографией Ивана Ивановича… Ну да, сразу ты, конечно, не додумался это сделать… А все же с Володей что-то странное творится. Ладно, сегодня поговорим по душам. Я ему, кстати, Мурчика покажу. Можно еще того старого белого кота взять, из пятьдесят четвертой квартиры… как его? Хозяин — Марик, а кот?.. Ага, Пушкин! Нашли же как назвать этого лентяюгу… а он даже и не пушистый особенно, так полукровка… В общем, сегодня же вечером я примусь за дело, хватит этого разгильдяйства!»

Возможно, и прав тот мудрец, который утверждал, что судьба человека — в его характере (сегодня Славка ко мне приходил, я выяснил: оказалось, это Корнелий Непот, древнеримский историк, живший в I веке до нашей эры). Но интересно все же: какую такую роль мог сыграть мой характер вот в этот вечер, 3 июня? Я действительно твердо решил, что поговорю с Володей, потом зайду к Ивану Ивановичу, посоветуюсь с ним насчет библиографии, какие-то книги, возможно, одолжу у него, а остальные завтра буду читать в Ленинке. И обязательно так и сделал бы… Нет, тут уж скорее подходит что-нибудь из области религиозного дурмана и всякой мистики. «Человек предполагает, а бог располагает», например. Или же: «Судьба играет человеком».

Я это так, шуточки дешевые отпускаю, а все потому, что неприятно и страшно мне вспоминать тот вечер, и как-то даже ни рука, ни ручка (авторучка, конечно) не слушаются, писать об этом тяжело. Но никуда не денешься, писать надо.

Значит, дальше события пошли так. Часов в пять прибежал ко мне Валерка и сказал, что пришла Геркина мать, плачет, ругается и требует, чтобы он немедленно шел домой. А Герка без нас боится идти: как бы с Мурчиком чего не сделали.

— Да он бы шел пока один, без кота! — посоветовал я: не очень-то мне хотелось идти говорить с этой мамашей.

— Ну, Игорь Николаевич, пойдемте! — умоляюще сказал Валерка; и я, тяжело вздохнув, поднялся.

Геркина мама сидела действительно вся заплаканная, вообще замусоленная какая-то и ужасно злая. Злилась она, как я понял, сразу на всех, без разбора: и на бабку, и на Герку, и на кота, и на мужа, а заодно и на Соколовых. Как я пришел, она и меня включила в этот свой комплекс: злости у нее был вагон, — я так думаю, еще человек на десяток хватило бы. Правда, злость была какая-то ненастоящая, бестолковая, больше от растерянности. Кипятится, кричит, плачет, а чего она хочет и кого винит, толком не поймешь. Бабка такая-сякая, ведьма лютая, а Герка — неслух и фокусник, а кот — обжора и на черта похож, пришибить его давно пора, это бабка верно говорит, а муж в доме не хозяин, а мы тут тоже все хороши, сманиваем мальчонку от родителей, вот Ксения Павловна хотя бы, сама мать, а такое себе позволяет. Ксения Павловна не выдержала и сказала, что именно она мать и никогда бы не допустила, чтобы ее сына об стенку швыряли и вообще вот так терзали. Шуму, в общем, получилось много, а толку мало, а Герка и Мурчик сидели рядышком на диване и молча всё слушали, и глаза у них были какие-то очень похожие и по цвету, и по выражению. Я тоже молчал, потому что говорить было без толку: с ней разве столкуешься! Но когда она завопила: «Герка, паршивец, кому я говорю, домой иди!» — и Герка как-то весь сжался и обхватил кота, я решил, что надо же как-то вмешаться, и мрачно сказал, не глядя на Татьяну:

— А если он сейчас пойдет домой, то отец опять будет на него кидаться? И опять вы будете требовать, чтобы он кота убил?

— А ваше какое дело?! — со злостью крикнула она. — Ваш, что ли, сын? И кот не ваш! Вот в милицию пойду, пожалуюсь, что хулиганите, в чужую семью без спросу лезете!

— Мама! — вдруг вскрикнул Герка. — Постыдилась бы!

Тут и Ксения Павловна разозлилась.

— Ты вот что, иди хоть в милицию, хоть еще куда, а мы тоже знаем, где на вас, дуроломов, управу искать. Небось мужья-то наши на одном заводе работают. Мой уж и то высказывался утром, что, мол, безобразие, чего Пестряков у себя в доме допускает, — религиозный дурман насчет кота разводит, а еще коммунист. И придется, говорит, мне, как парторгу, этим заняться, если не осознает сам. Вот взгреют твоего мужика по партийной линии, тогда закается муть разводить…

Татьяна сразу стихла, высморкалась и, с опаской поглядывая на нас, жалобно попросила:

— Герка, сынок, пойдем домой, не стыдно тебе людям-то глаза мозолить!

— Иди, что ли, а Мурчика здесь пока оставь, — посоветовал я.

— А чего я один пойду? — глядя в пол, прохрипел Герка. — Я, мама, от Мурчика не отступлюсь, как хочешь. Либо нас обоих принимайте, либо я с ним вместе от вас уйду.

— Это куда же ты от матери-отца уходить метишь? Фокусник! — опять раскричалась Татьяна. — Куда ни пойдешь, а мы тебя через милицию сыщем и кота твоего пришибем.

— Кота вы не имеете права трогать! — вдруг взвился Валерка. — Кот для науки нужен!

— «Для науки»! — скептически отозвалась Татьяна. — А наш-то фокусник чего в науке понимает? Вот отец ему и велел, чтобы для науки отнес кота куда след… там разберутся! А он, неслух, из дому сбежал, мать-отца позорит перед людьми.

— А ну-ка, ребята, идите в ту комнату! — приказала Ксения Павловна и, когда они ушли, вздохнув, сказала: — Сами же вы себя и позорите, а не он вас! Что я тебе скажу, Татьяна: иди-ка ты домой да с мужем поговори раньше, между собой это дело уладьте. А Герку мы к вам приведем через часок-другой, он тут пока с моим парнем уроки приготовит. И дурь всякую от себя отстраняйте, по-человечески думайте, а не как бараны бессмысленные… Что это, правда, заладила чего не след: пришибем да пришибем! Постыдилась бы! Вон до чего мальчонку довели — глаза да зубы, а лица и вовсе нет.

— Мы его, что ли, плохо кормим! — возмутилась Татьяна. — Да он только с виду некрепкий, а так ничем не болеет.

— Надо же! — удивилась Ксения Павловна. — Мать ты или чурка с глазами? Да он же больной совсем, в чем душа только держится! А твой-то еще об стену его шмякает! Жалко, меня там не было, я б его самого, дурака, так шмякнула, что до утра бы не прочухался! Иди-иди, Татьяна, не пущу я с тобой мальчонку, не надеюсь на тебя нисколечки, не оборонишь ты его. Уж ты сердись не сердись, а как я сказала, так и будет. И Петру передай, что мой про него говорил, не забудь.

— Болен ваш Герка, неужели вы вправду не видите? — сказал тут и я. — Очень возможно, что у него активный туберкулезный процесс. А вы его еще мучаете, вместо того чтобы к врачу сводить.

— Туберкулезный, скажете тоже! — недоверчиво и испуганно возразила Татьяна. — Не в свои дела встреваете, своих, видно, нету!

— Иди, иди, Татьяна, не мели языком попусту! — скомандовала Ксения Павловна. — Люди тебе добра хотят, а ты их же и облаиваешь, как шавка вздорная!

Она обхватила Татьяну за плечи и шариком выкатилась с ней в переднюю. Но вернулась она хмурая.

— Кто еще-то с вами пойдет? — спросила она. — Ну, если Иван Иваныч с дочкой вместе, это тогда ладно. А может, и наш отец пойдет урезонивать охламонов-то этих. Ох, Игорь, сколько же на свете дураков живет — удивительно прямо! А почему и зачем — непонятно. И от них столько бедствий! Вот и тут боюсь я, беды боюсь! Когда у человека в голове пусто, туда какая хочешь дрянь влезет безо всякой задержки.

Мне и самому эта история чем дальше, тем больше не нравилась. Дураков я считаю явлением социально опасным. А эта история вся сплошь основывалась на дурости и невежестве.