Мы строим дом

11

Лиза надела новое платье, бледно-голубое, очень широкое внизу, но обтягивающее плечи и грудь.

Сегодня в типографии вечер, будут вручать переходящее знамя министерства и премии. Уже вывешен приказ о премиях, есть там и её фамилия, и она впервые названа линотиписткой, а не ученицей, как было до сих пор.

Теперь она человек, имеющий профессию, твёрдо стояший на ногах.

А платье получилось удачное. Она повернулась, не отрывая взгляда от зеркала. Широкая юбка, опадая голубой шёлковой волной, расплескалась по ногам.

Отец позвал из спальни:

— Лизавета.

Он сидел у маленького столика и, глядя в зеркальце, стоящее перед ним, поглаживал пальцами щёки, порозовевшие от бритья.

Смолоду он был щеголь, любил хорошую одежду, следил за своей наружностью и даже сейчас, дожив до дедовского положения, эти привычки сохранил. Русые свои волосы, всё ещё густые и вьющиеся, подстригал с затылка по-молодому, бороду брил через день и любил, чтобы усы ровной щёточкой протягивались над губами.

— Подстригла бы ты мне усы. Гляди, скоро в рот полезут.

Подстригать усы было постоянной Лизиной обязанностью, и этой операции Василий Васильевич никому не доверял.

Всё шло согласно выработанному годами ритуалу. Отец сидел, запрокинув голову и широко расставив ноги. Руки лежали на коленях. Он косил на зеркало глазами, сосредоточенно скорбными, какие всегда бывают у человека, которого стригут или бреют. Лиза осторожненько, чуть касаясь усов, вела ровную линию. Ножницы щебетали, как воробей. Отец сидел напряжённо, боясь даже глазом шевельнуть. Но как только Лиза, закончив свою ювелирную работу, говорила: «Ну вот и навела красоту», отец мгновенно оживал. Он хватал Лизу, сажал к себе на колени и начинал щекотать колючими усами её шею и лицо. Лиза визжала и отбивалась. Потом отец, не выпуская дочку из рук, глядел в зеркало, причёсывал всклокоченные усы, а Лиза в это время лезла к нему в карман, зная, что там приготовлен подарок для неё. Сначала это были конфеты, потом ленты, потом духи, недорогие брошки или колечки.

В этот раз, когда Лиза, возбуждённая тем, что на ней новое красивое платье и что ей надо идти на вечер, где всё будет так торжественно и весело, вошла в спальню, то и отец и она сразу подумали, что сегодня всё должно измениться в их игре и что, собственно говоря, кончилось время игр.

Но оба они сделали вид, что ничего не произошло. Лиза взяла маленькие ножницы, которые употреблялись только для подстригания усов, и склонилась над запрокинутым лицом отца. Она, как и всегда, смотрела только на кончики ножниц. В доме стояла предвечерняя тишина. Из столовой доносились тихие голоса и сочный хруст разрезаемой ножницами материи. Это мать помогала кроить одной из своих многочисленных приятельниц.

— Ну вот и навела красоту, — проговорила Лиза, бросая ножницы на столик, и вдруг помимо её воли в ней возникло то детское чувство, которое появлялось всегда в такую минуту: она замерла, ожидая обычной ласки отца. Но он осторожно взял её руки и посадил к себе на колени. Она притихла, прижалась к отцу и потёрлась щекой о его колючие усы.

— Спасибо, дочка, — сказал он. — Ну, доставай подарок.

Она посмотрела в зеркало, в его глаза и не заметила в них прежней весёлой лихости. Глаза отца были скорбны, как будто ему всё ещё продолжали подстригать усы.

Привычным движением сунув руки в его карман, она вытащила длинную плоскую коробочку. Там лежали золотые часики.

— Ой, папка! — прошептала она.

— Ничего. Ничего. Носи, — почему-то растроганно произнёс он и нагнулся к зеркалу, одной рукой продолжая прижимать к себе дочь, а другой приводя в порядок усы. — Неси. Ты сейчас рабочий человек. Ты полным человеком стала, хотя тебе ещё нет девятнадцати.

Он говорил ей, что дело не в годах, что человек без специальности ещё не имеет права на человеческое звание и чем выше у него мастерство, тем больше ему и почёта и права в жизни. Поэтому он, рабочий, считает, что каждый долженстать мастером, техником, инженером. Без этого не может быть коммунизма.

— Вот и смотри, Лизавета, кто около тебя ходит. Ты, конечно, взрослый теперь человек. Квалифицированный. Рабочий разряд имеешь.

Лиза поднялась с его колен и, стоя около зеркала, наблюдала, как выглядят на её руке золотые часы. Она не первый раз слышала рассуждения отца о гордости рабочего человека и о том, что мастерство высшая доблесть на свете, и считала, что говорить об этом не надо. Ведь никто же не станет каждый день повторять, что по утрам необходимо умываться.

Решив, что часы придают ей более законченный и даже солидный вид, она сказала:

— Никто ещё около меня не ходит.

— Я это не для контроля говорю. То есть будто бы я или мать тебя проверять хотим и тому подобное. Ты знаешь, нет у нас такой моды.

Лиза, глядя в зеркало, отозвалась:

— Ещё бы!

— А ты сядь-ка. Я тебе отец и за тебя ответчик. Командовать тобой не хочу, а должен я дать твоей жизни направление и тому подобное. Мы с матерью всю жизнь в дружбе прожили, по-хорошему. Ты это учти. Совет, значит, можем дать. И не таись ты от нас ни в каком деле.

— Да ты о чём? — спросила Лиза, подходя к столику, за которым сидел отец. — Мне таить нечего…

Она осторожно, чтобы не помять платье, бочком села против отца и положила остренькие локти на столик. Ни тени замешательства не было в её глазах. Только какое-то хитроватое любопытство и та особенная весёлая лихость, которой он сам Наградил весь род Гурьевых, искрились в чёрных расширенных зрачках.

В замешательстве Василий Васильевич проговорил:

— Давеча вечером кого ждала, когда я в окошко стукнул?

Рассмеявшись, Лиза ответила:

— Так это я Игоря ждала. А ты уж и подумал. Ах, папка!

— Вот видишь — Игорь. А нам с матерью бессонница.

— Да почему же? — удивилась Лиза. — Я не понимаю…

Василий Васильевич жёстко сказал:

— А пора бы понять. Игорь, Игорь! Бросить это надо. Не маленькие. Сиди, не вскакивай, — отец говорит! Он тебе не пара. Сама подумай: двадцатый год парню, а он только с мамкиной шеи слез. Благо шея толстая. С каких доходов — подумай.

— Ты не смеешь так, не смеешь! — прошептала Лиза, поднимаясь с места.

— А вот и смею! — крикнул Василий Васильевич, но тут же тоже поднялся и, перегнувшись через стол, просительно произнёс:

— Лизавета, как отец прошу. Я вот этими руками семью поднял, нитки чужой не взял, крошки незаработанной не съел!..

— Я это знаю всё, — перебила его Лиза, — и не понимаю даже, зачем ты говоришь. Дружить буду с кем хочу.

Она повернулась и ушла, а он стоял, схватившись за тонкую крышку столика онемевшими пальцами. Вот и дождался от самой младшенькой, с любовью вынянченной

Заглянула жена из столовой:

— Убежала наша красавица, — вздохнула. — Тишина в нашем доме, тишина… \

Да, тишина. Столик на тонких ножках зыбко дрожал под руками. Противно. Никогда не терпел ничего непрочного ни в руках, ни под ногами. И вещи и люди, и чувства людей должны быть основательны, крепки, непоколебимы. Тишина. Скоро совсем затихнет никому ненужный старый дом. Дети вырастают и уходят. Это закон, и против этого ничего не возразишь.