Мы строим дом

6

Василий Васильевич Гурьев вышел перед сном посидеть на скамеечке у ворот, подышать свежим воздухом.

Звуки музыки, чистые, как капли воды на солнце, взлетают и, рассыпаясь по трепетным листьям тополей, с весёлым звоном падают на землю. Звуки напоминают Гурьеву стремительный летний дождь, после которого всё горит, сверкает на солнце и хочется вдыхать широко, всей грудью, горьковатый терпкий запах омытой зелени.

Это была тихая, чистая улица, освещённая только номерными фонариками и окнами домов. Молодые деревца, обнесённые индивидуальными палисадничками, белеют вдоль тротуаров своими подмазанными извёсткой тонкими стволами. Издалека доносится надсадное жужжание трамвая. Вон он подошёл к остановке, постоял, звякнул и снова загудел, как большой жук в полёте.

Играет инженерова жена, а слушать неприятно — ведь по всем законам человеческим надлежит играть ей в гурьевском доме. А они вот как всё повернули.

Гурьев вздыхает и достает папиросу. Спичка долго горит в его пальцах, освещая крутые рыжие усы и лицо, которое тоже кажется рыжим, иссечённым глубокими чёрными морщинами.

Он со вкусом курит, радостные звуки родят мысли лёгкие и отчего-то тревожные, словно попал он в открытом поле под сверкающий дождь. Дождь лупит по разгорячённому телу со всей силой, и некуда укрыться от его весёлого свирепого разгула.

Не понимая причин тревоги, Гурьев начинает вспоминать прошедшие дни, но ничего особенного не приходит на память. Всё было обычно. Работал он мастером на станкостроительном, где отработали положенные жизнью сроки все Гурьевы — и отец и дед, — где сейчас вместе с ним работает средний сын Андрей, куда придёт, отслужив в армии, младший Лёнька. Андрей — твёрдый человек, вовремя женился, обзавёлся семьёй, работает и учится. Через год будет инженером. Первый инженер в роду Гурьевых.

А старший Олег не захотел продолжать дело отца. Открылся у Олега голос. Сейчас он поёт в театре. Приезжал летом. В самом деле, знающие люди говорят— голос редкостный, ну а незнающий просто слушает, забывая утереть душевную слезу.

Так всё определилось на свои места в семье Гурьева, осталась одна дочка Лиза. Но та пока ещё яблонька-дичок: что на неё привьёшь, тем сортом и зацветёт. Однако характером в мать пошла, не очень-то в руки даётся.

Вспомнив о дочери, Василий Васильевич бросает папиросу и тихо идёт к окну её комнаты. На Лизином столике неярко горит настольная лампа под зелёным абажуром.

Гурьев озорновато подмигивает себе и, подкравшись к окну, негромко стучит. После этого, продолжая улыбаться, он приседает под окном и ждёт. Лиза подбегает к окну и негромко спрашивает:

— Это ты? Посмотри, отца там нигде не видно?

Улыбка сразу исчезает с лица Гурьева. Вот оно что? Значит, от отца тайно? Ну, Лизавета, не ожидал от тебя.

Он поднимается.

— Видал, — хриплым басом говорит он, прижимаясь к окну усами и носом. — А ну, открой.

За окном прозвучал короткий девичий смешок, словно инженерша лёгкими пальцами тронула крайние клавиши…

— Открой, Лизавета! — потребовал отец. Окно открылось. Тонкий силуэт девушки чётко обрисовался в полумраке.

— Кого это ты ожидаешь?

— Да, папка, не тебя же… — как-то совсем по-особенному засмеялась девушка.

Василий Васильевич прислушался к этим новым тревожным ноткам, которые ему послышались в голосе дочери, и тихо спросил:

— Мать где?

— Спит, конечно! — вздохнула Лиза. — У тебя, наверное, ещё вопросы найдутся?

Гурьев положил локти на подоконник и строго заговорил:

— Ты, Лизавета, человек неограниченный, вольный. Но я тебе отец и желаю знать, по какому праву заводишь тайные от меня дела? Не ожидал я этого. Да и рано ещё. Ты мой характер знаешь. Я контроля не устанавливаю. Чувства там всякие понимаю. Олег, да и Андрюшка — люди тебя много образованнее, а с отцом разговаривают, советуются, и всегда у нас полное понимание…

Мито идут двое подвыпивших парней. Один из них говорит:

— Смотри-ка, старик какой бойкий. К девчонкам по окнам лазит…

— Ничего, папаша, не тушуйся, — подхватывает другой. — Ты ещё в силе!..

Лиза засмеялась и закрыла окно.

Глядя в темноту, Гурьев подумал, как же это он прозевал такое важное событие.

Дочка выросла, выучилась, определилась к месту — всё это он знал, во всех делах являлся советчиком и командиром. Никогда ничего от него, от главы дома, не скрывалось, и помыслить об этом не смели, да и не надо было ничего скрывать. В семье всегда умели обо всём договориться, прийти к соглашению по любому пункту. Но его слово всегда было решающим. И ничего ещё не значит, что дети перерастают отцов. Так и должно быть у хорошего отца. Значит, настоящих людей воспитал, строителей и украшателей жизни.

Горек удел тех отцов и матерей, которым незнакомо чувство гордости за детей своих, а ещё горше, если дети забудут свой дом, в котором они выросли, выкормились, научились уму-разуму, где узнали домашнюю ласку и родительскую строгость, где всего пришлось хлебнуть — и горя и радости, и довольства и нужды.

В семье Гурьевых детей не баловали, воспитывали в том разумном достатке, при котором есть всё необходимое и ничего лишнего. И на себе и в себе, и в люди выйти и людей принять. Никто не осудит за излишества и не бросит усмешливый взгляд на незаштопанную прореху.

Дети были приучены к послушанию, к откровенности всех мыслей и поступков, поэтому пустяшный разговор с Лизой так неприятно поразил отца. Что у неё на уме? Кого скрывает от родительских глаз? Трёх сынов на ноги поставили — ничего похожего не было, а на самой младшенькой споткнулись, просмотрели её непокорный характер. Всего и возрасту девчонке восемнадцать лет, а уже из-под родительской руки выбивается. Что-то здесь не так сработало в надёжном семейном механизме.

Мимо величаво проплыла Мария Ивановна Платонова, торговая дама. Гурьев не любил её, как и всех своих квартирантов. Она занимала внизу одну комнату с правом пользоваться общей кухней. Но Мария Ивановна редко использовала это своё право. Кухонными делами она не занималась.

Её сын Игорь, когда был мал, бегал обедать к ней в кафе, а когда подрос, то стал питаться в столовой за углом. Разве это дело обедать в столовой: дорого, а самое главное — человек с малых лет приучается к ресторанной легковесной жизни. Какой же это семьянин будет, хозяин в доме, если не знает всей прелести домашних щей, налитых щедрой хозяйской рукой, без соблюдения нормы, от полноты душевной, или ни с чем не сравнимого домовитого запаха домашнего пирога, отдыхающего под полотенцем.

Человек должен каждой жилочкой чувствовать себя привязанным к дому, к семье. Тогда это человек, труженик.

Вдруг в окне погас свет. От этого сразу сделалось темнее, неуютнее, и Гурьев решил, что пора идти спать. Он аккуратно закрыл калитку и задвинул её засовом.

Проходя двором, он потуже привернул кран, откуда капала вода, и увидел корыто. Опять Лизавета бросила посреди двора. Подняв корыто, прислонил его к поленнице.

В спальне стояла таинственная и тоже беспокойная полутьма. С улицы сквозь щель в неплотно сходящейся ставне проникали тонкие дрожащие лучи, славно через всю комнату натянуты струны, как в рояле, и казалось, что это именно они своим дрожанием создают беспокоящую сердце музыку.

Жена спала. Она дышала негромко и глубоко, как дышат во сне здоровые, утомившиеся за день люди. Когда он, раздевшись, сел на постель и под ним скрипнули и зазвенели пружины, она громко вздохнула и подвинулась, давая место.

Он не лёг, ожидая, что вот она сейчас тоже проснётся и, как всегда, когда он был чем-нибудь встревожен, поговорит с ним, и от этого сразу станет легче. Но она не просыпалась, усиливая этим обиду и тревогу. Он почувствовал себя таким одиноким, что не выдержал и разбудил жену.

Она, как ему показалось, весёлым голосом спросила:

— Ох, да что же тебе не спится-то? Зевнув, она положила тяжёлую сонную руку на его колено.

— А я как за день набегаюсь, так месту рада. Он рассказал о своём разговоре с дочерью, думая, что этим растревожит её, но Серафима Семёновна улыбнулась в темноте:

— А чего же удивляться-то. Не девочка. Я так е шестнадцать лет в окошко из дома по ночам убегала. Или уж и забыл? А для Лизаветы двери не закрыты. На своих ногах стоит. Работница, Всё, что жена говорила, было правдой, против которой Василий Васильевич не мог ничего возразить, и это тоже показалось ему обидным. Он проговорил:

— Не в том беда, что гуляет, а в том, с кем гуляет. Человек каков.

— Сколько девку ни карауль, сколько ни стереги, ничего не поможет. Которую надо стеречь, сама того не стоит, чтобы её стерегли.

Вспомнив, как независимо и снисходительно Лиза сегодня разговаривала, он сказал:

— Испотачили мы её.

— Да нет. Вроде бы не очень и потачили, — возразила жена, а помолчав немного, вдруг поднялась легко, так, что чуть только скрипнули пружины. Она положила голову на плечо мужа, как делала когда-то очень давно, пожалуй, в те годы, когда она тайком от отца убегала к нему на свиданку, и он сквозь рубашку почувствовал спокойное тепло её большого и, несмотря на годы, ловкого тела.

И привычное, милое движение, и всегда волнующая теплота, — всё это родное, своё, бесконечно покорное и покоряющее, доверчивое и требующее к себе полного доверия, сразу успокоило его. Гурьеву показалось, что жена вот так запросто своей полной белой рукой отмела от него всё то обидное и беспокоящее, что накопилось за последние дни.