Мы встретились в Раю… Часть вторая

Глава десятая СТРАХ ЗАГРЯЗНЕНИЯ

Арсений нацепил на крюк тяжелую трубку висящего в вестибюле, у окна, автомата. Уже стемнело, зажглись фонари. За дверью толпилось десятка два человек, подпитой швейцар вел с ними через стекло мимические переговоры. У гардероба лысеющий блондин снимал бежевый макси-плащ с совершенно определенного вида дамы, лак на маленьких цепких коготках которой порядком пооблупился. Арсений постоял минутку в оцепенении и пошел в зал. С порога махнул Юре рукою. Тот поднялся, положил деньги на скатерть, двинулся, лавируя между столиков. Оркестр, уже порядочно подогретый, наяривал: ах, Одесса, жемчужина у моря… и, пока Юра добирался до выхода, Арсений еще раз взглянул на невозмутимую и прекрасную ударницу. Все в порядке, старик. Там сегодня редкая программа: сороковая симфония Моцарта, знаешь: та-ра-ра, та-ра-ра, та-та-та-ра… и «Прощальная» Гайдна.

Гардеробщик подавал Юре пальто, и тот с непривычки смущенно торопился надеть его — потому никак не попадал в рукава. Сколько ему дать? шепнул Арсению на ухо. Гривенника — за глаза, ответил Арсений громко. Лика ждет тебя четверть восьмого у служебного. Пятый подъезд, со стороны Горького. Знаешь, где зал Чайковского? На ту сторону — и минут десять ходу. У метро «Маяковская». Швейцар отпер им, и сквозь небольшую толпу у дверей они вышли на улицу. К ресторану подкатило такси, выпустило негра и хорошенькую белую девушку. Может быть, и женщину.

Извини, у тебя не найдется трешки на мотор? чуть было не попросил Арсений у Юры, но с тенью стыда и раздражения вспомнил свой треп о покупке машины и смолчал. Вот что, Лика должна передать для меня зажигалочку. «Ронсон». Напомни ей, пожалуйста. Ты где остановился? В «Заре». На ВДНХ, что ли? На ВДНХ. Телефон есть? Нету. Тогда ты мне позвони. Завтра с утра. Вот, Арсений открыл положенный на приподнятое колено «дипломат», записал на бумажной карточке несколько цифр. Это служебный, это — домашний. Все никак не соберусь заказать визитки. Сейчас уж подожду, пока адрес установится, и, споткнувшись взглядом о папочку рукописей, неожиданно для себя добавил: хочешь почитать мою прозу? Интересно, как тебе покажется она. Только не потеряй. Единственный экземпляр. Или тебе сейчас не?.. Давай почитаю.

Подошел двойной, с гармошкою посередине, троллейбус. У дверей образовалась легкая давка. Арсений пережидал ее, пристроясь наготове сбоку. Уже оказавшись в салоне, крикнул через головы входящих: Лика маленькая. Блондинка. Длинное черное платье из-под синей дубленки. Четырехстворчатые двери разгородили их, и сцепка тронулась. Так хочу я, собственно, или не хочу, чтобы Юра переспал с Ликою? задал себе Арсений вопрос. Хочу или не хочу?

В уголке битком набитого салона, рядом с Арсением, освобождалось место. Он ловко юркнул на сиденье и подумал, что, коль устроился, не стоит, наверное, спускаться и в метро, не так уж и к спеху, можно добраться на двух троллейбусах, с пересадкой. Только надо обезопасить себя от любителей справедливости, от их пронзительных взоров, под которыми вагон превращается в сплошное скопище беременных и одновременно престарелых детей-инвалидов женского пола. Арсений раскрыл «дипломат», в котором, кроме стихов и двух отысканных днем в шкафу блокнотиков, ничего не было; поневоле уткнулся глазами в один из последних. Хочу или не хочу? Впрочем, куда там! Юра порядочный! Он себе не позволит! А Лика, конечно, напьется и станет приставать. У нее ведь комплекс по поводу собственных старости и непривлекательности.

На третий день после прибытия в Вену, оформив необходимые документы и ожидая самолет до Рима, он прогуливался по аллеям Венского леса. Я незаметно наблюдал за ним, что, впрочем, оказалось несложно: опьяненный чувством свободы и предощущением новой жизни, он не мог и предположить никакой слежки. Когда мальчик завел меня в достаточно глухой закуток, где не было даже наркоманов и педерастов, я, подойдя сзади, задушил его, потому что предпочитаю не возить с собою оружия, особенно когда лечу самолетом международной линии. Потом выпотрошил карманы, чтобы успокоить австрийскую полицию, которая, впрочем, и так мало бы взволновалась гибелью вшивого транзитного эмигранта. В тот же день я вылетел в Москву, пересел на Красную стрелу и наутро рапортовал Шефу об очередном выполненном задании.

За время нашей беседы в самолете мальчик успел заинтересовать меня, понравиться, и я с удовольствием и легкой грустью иногда вспоминаю о нем.

Это был абзац, которым начиналась работа над «Страхом загрязнения», абзац для финала. В тот раз — Арсений вспомнил — он почему-то начал с конца. Мелкий, неразборчивый (нрзб.) почерк, каким Арсений обычно писал черновики, рябил, прыгал перед глазами. Нависающая со всех сторон публика перегораживала и без того тусклый плафон; чуть-чуть, правда, помогали движущиеся за окном фонари, но и они давали неверный, переменный, дис-крет-ный свет. Хочу или не хочу? Я ведь, собственно, не сказал Юре, кем мне приходится Лика. Сказал: знакомая.

Самолет был Москва — Вена, шло за первым абзацем, отбитое заглавием, собственно начало рассказа. Пока он выруливал на взлет и потом, когда замер на мгновенье перед разбегом, разбежался и отделился от полосы… Да и не важно, позволит себе Юра или нет; важно: хочу ли этого я? Хочу или не хочу? …Внизу мелькнули аэродромные будки, шоссе с уже игрушечными автомобилями, подмосковный лесок, составленный из деревьев не толще спички, — я смотрел в иллюминатор, и остальные, мне казалось, смотрели тоже…

Самолет был Москва — Вена. Пока он выруливал на взлет и потом, когда замер на мгновение перед разбегом, разбежался и отделился от полосы, — внизу мелькнули аэродромные будки, шоссе с уже игрушечными автомобилями, подмосковный лесок, составленный из деревьев не толще спички, — я смотрел в иллюминатор, и остальные, мне казалось, смотрели тоже. Несколько дней подряд в Москве шел мелкий холодный дождь, облака висели низко, и мы буквально в первую же минуту оказались в них: клочья серого тумана беззвучно скребли по обшивке. Смотреть стало неинтересно. Я откинулся и прикрыл глаза.

К реальности меня вернуло вспыхнувшее в иллюминаторе солнце. Мы пробили облака, и они лежали теперь под нами, создавая иллюзию белой, незатоптанной обетованной земли. Иллюзию. Но солнце было реальным. Настолько, во всяком случае, что пришлось опустить зеленую пластмассовую шторку.

Тут, впервые скользнув глазами по ряду затылков и транспаранту, призывающему на двух языках не курить и пристегнуть ремни, я обратил внимание на соседа. Ему, видно, было не по себе, и готовность к разговору легко читалась на его лице. Навсегда? спросил я и сделал замысловатый жест ладонью. Навсегда. Художник? Поэт? Врач. Хм… мне казалось, что медициною можно заниматься при любом режиме. И даже чем режим жестче — тем заниматься ею благороднее. Или вам тут, показал я сквозь пол вниз, на пролетающую под нами Родину, плохо живется? Не хватает комфорта? Хочется больше зарабатывать? Вместо того чтобы изменить собственную страну, вы едете в чужую, на готовенькое? я высказал все это и тут же и пожалел, что высказал: лучше не знакомиться, не знакомиться слишком близко со своими подопечными, спокойнее, профессиональнее! — а мои злые вопросы словно специально и предназначались для завязывания краткого, но тесного знакомства, провоцировали исповедь, которая, естественно, тут же и началась. И я не то чтобы неволей, а эдак незапланировано узнал, что сосед мой принадлежит к самой благополучной советской семье, которую, если не считать там какого-то двоюродного дедушку, не затронула в свое время ни одна, как сосед выразился, охота на ведьм, и потому до поры он об этом своем (моем!) времени знал ровно столько, сколько о нем сочтено необходимым сообщить в учебниках обществоведения для школы и «Истории КПСС» для вузов. Сосед с отличием окончил медицинский институт в Ленинграде, и известный психиатр С. пригласил его к себе ассистентом. Через несколько недель профессор улетел в Париж на симпозиум и оставил ученика принимать больных вместо себя. Тот самый пациент, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор, явился на второй же день: породистый интеллигент чуть за пятьдесят, доктор технических наук. Судя по описанию — что-то вроде артиста Стржельчика из «Адъютанта его превосходительства». Был такой замечательный пятисерийный детектив. Диагноз банальный: навязчивая боязнь загрязнения, боязнь заразиться сифилисом. Стржельчик был женат и, как говорил, счастливо. Но — однажды в командировке — случайная связь. Утром партнерша спросила: а ты чистый? Сначала он даже не понял, о чем она, а потом стало не по себе: если она, мол, спрашивает, чист ли он, то, может быть, она-. Первые месяцы по возвращении домой Стржельчик жил сам не свой: штудировал медицинские справочники, учебники, все ждал появления сыпи, сифиломы, высчитывал сроки инкубационного периода. В конце концов, совершенно деморализованный, уговорил приятеля, врача, сделать сложный, болезненный анализ и, пока ждал результатов, едва не сошел с ума. Убедился, что здоров. Ненадолго успокоился. А потом подумал: а вдруг в анализе ошибка? — и закрутилось сначала. Едва уговорил друга сделать анализ повторный. Все действительно оказалось нормально. Жизнь опять вошла в колею. А через пару месяцев, в отпуске, на юге, — снова связь, на сей раз женщина из самого приличного круга, замужняя, что, собственно, а priori должно бы исключить всякие опасения, — однако, тут же, на юге, а потом, по возвращении в Ленинград — во сто крат сильнее — прежний навязчивый бред, прежний неистребимый страх. Тут уж приятель анализ делать отказался наотрез, а без анализа поставил окончательный диагноз: тривиальный невроз, человеком умным и трезвым легко, на приятелев взгляд, преодолимый: стоит, мол, только отдать себе отчет в природе заболевания. Поначалу совет действительно помог пациенту моего соседа, но через некоторое время Стржельчику стало еще хуже, чем раньше. Да, он знал, он понимал теперь, что это не сифилис, а сифилофобия, но, тем не менее, ничего с собою поделать не мог. Нагрузка на мозг выросла в нестерпимую, появились бессонница, страх сойти с ума, и Стржельчик пришел на прием к С.

Стюардесса с подносом отвлекла нас неискренними любезностями международной линии Аэрофлота. Мы выпили. Вам не скучно меня слушать? спросил сосед. Я впервые за последние три года почувствовал себя, наконец, на свободе, и… Нет-нет, перебил я. Нисколько. Уверяю вас! И самое смешное, что не солгал: я и сам не заметил, как увлекся и историей, и рассказчиком. Ну так вот, продолжил сосед. Тогда он и пришел к нам…

Тогда он и пришел к нам. Человек выдержанный — даже виду не подал, что предпочел бы иметь дело не со мною, а с Шефом, но я-то все мигом раскусил и поклялся себе, что, наперекор ожиданиям пациента, не ударю лицом в грязь. Выслушал, задал несколько наводяще-уточняющих вопросов, был предельно внимателен и доброжелателен, а потом тоже проявил благородство: признался, что всего второй день работаю, дескать, самостоятельно, что хотел бы хорошенько подумать, подготовиться, посоветоваться кое с кем и кое о чем и что на днях свяжусь с ним по телефону. Пока я, увы, не мог ему сказать ничего больше. Успокоить? Объяснить механизм действия невроза? Все это пациент прекрасно знал и без меня. Посоветовать не изменять жене? Нет! Я чувствовал обязанность докопаться до им самим от себя тщательно скрываемого пунктика, до причины болезни и, докопавшись, указать. Тогда пациент устранит причину сам, если она, конечно, устранима в принципе.

Докапываться же до сути, доложу вам, — занятие сложное, но любопытнейшее. Оно сродни логической работе следователя (Что ты, сопляк, понимаешь в работе следователя?! безмолвно возмутился я)… или работе воображения писателя. Восстановить картину. Увидеть ее воочью. Лучшее всего — если достанет таланта — изнутри. И тогда — мгновенно отстранившись, остраннив, вытащить загвоздку, ради которой и городился весь огород. Вытащить и предъявить. В данном случае — больному.

Я, знаете, в детстве и в студенчестве посещал кинокружок, поэтому у меня процесс расследования происходил обычно так: я садился в кресло, прикрывал ладонью глаза и воображал перед собою экран. Потом начинала крутиться лента, а мне оставалось только внимательно смотреть. Сегодняшний фильм я открыл прямо командировкою пациента. Коль сдвиг произошел после той случайной связи, следовало попробовать поискать именно там.

Гул аэродрома. Панорама по большим буквам на крыше вокзального здания: О-М-С-К (ну, или там Новосибирск, Хабаровск, Челябинск, все равно). Рев турбин. Самолет идет на посадку. Снято телевиком, словно в подзорную трубу, и я вижу, как перед самолетом слегка дрожит спрессованный объективом воздух. Два движения: последнее по земле самолета и — навстречу ему, под углом, — трапа. Спускается экипаж. Пассажиры. Крупно среди них — мой пациент: темное пальто, шляпа, портфель в руке. Самый общий план чуть сверху, клинообразно расходящийся от трапа поток людей. К моему доктору подходят двое. Рукопожатья, топтание на месте. Потом, отделившись от толпы, наискосок, по пустому полю, занимающему всю площадь экрана, идут к машине. Садятся. Хлопают дверцы. Машина срывается с места и пропадает за обрезом экрана. И, диагонально пересекая кадр, медленно ползет по аэродрому топливозаправщик. Громкий желтый жук.

Четверо мужчин в машине: двое встречавших, мой доктор и шофер. За окнами — фрагменты незнакомых неинтересных улиц (рирпроекция). Один из встречавших — эдакий неприятный тип. Сальный. Разговор о чем-то служебном. Разговор, который мне совсем не важен, и пусть он идет приглушенно, едва слышно за шумом машины, за звуками города, воспроизводимыми с магнитного кольца. Да и вообще все, что я до сих пор видел, — пока не слишком-то важно. Это, так сказать, традиционная экспозиция, бороться с которой — как с модою — бессмысленно и неблагодарно, и на экспозиционном фоне я моту смело пустить титры: эдакие маленькие черные буковки-тараканы, что складываются в ничего для меня не значащие должности и фамилии, черные буковки снизу и справа, у края экрана.

Моей фамилии среди титров не возникнет, я зритель. Единственное, что мне кажется существенным здесь, — это то самое лицо, сальный тип. Я почему-то предполагаю, что он должен еще всплыть и определенную роль в истории моего пациента сыграть непременно. Впрочем, доказать это я пока не могу. Так, предчувствие, чистейшей воды субъективизм.

Не важны и следующие несколько кадров: остановка машины у какого-то не то завода, не то НИИ — стеклянно-бетонного кубика; выход наших пассажиров и исчезновение их в аквариумных глубинах; потом вообще — временной пропуск (простенько, без затей: уход в затемнение и выход из него); и мой пациент уже идет по главной улице в густой вечерней толпе.

(Вы, наверное, и в литературном кружке занимались? съязвил я. Да, покраснел он. Занимался. А как вы узнали? Или вы про стихи? дошло до него. Нет, это не мои! — наив и беззащитная трогательность, граничащие с идиотизмом. Чем, интересно, этот цыпленок сумел так насолить моему Шефу? Я продолжу, если не возражаете?) Гостиница, холл, паспорт, анкета, ключ на груше, номер, свежая рубашка — можно даже просто стоп-кадрами, в стиле, представляете, фотофильма. Следующий же эпизод, не успев еще начаться, оглушает музыкою:

поют четверо прыщавых длинноволосых батрацких сынов, дергаясь на эстрадке ресторана. Сквозь толщу табачного дыма и, кажется, кухонные запахи… (Запахи — это уже не кино, замечаю я. Ну, как вам сказать… Если говорить о кинематографе будущего… Будущего! Бедняга… Да и вообще: чад, знаете, иногда прямо-таки виден… И вот) сквозь него камера беспорядочно, отставая с фокусом, панорамирует по лицам пьющих, жующих, танцующих, подносящих, убирающих людей. Случайно же останавливается на одном из столиков, где-то там, глубоко в углу, и застает как раз момент, когда уже знакомый нам мужчина, сальный, как мы его с вами назвали, тип, приподнявшись со стула, улыбается, призывно машет рукою, кричит: Николай Евгеньевич! Сюда! Сюда-а! Отчество тип выговаривает намеренно полностью: евич вместо нормального ич, — и эта манера вызывает во мне почему-то гадливость.

(Сосед сосредоточенно смотрит перед собою, будто и в самом деле видит на сером зачехленном дерматине спинки то, о чем рассказывает, и даже производит легкие мановения, расставляя героев повествования по поверхности воображаемого экрана, как шахматист — фигурки по доске. Его сосредоточенность завораживает, гипнотизирует, и сосед, вероятно, знает это, чувствует, потому что даже взглядом уже не спрашивает, не скучно ли мне, и не стремится для ускорения сюжета очистить рассказ от подробностей. Мне особенно приятно, что подробности спокойны, не истеричны, не похожи на те, к которым прибегают, когда пытаются как можно более длинным рассказом оттянуть неминуемую смерть, как можно дольше курить последнюю сигарету.)

Николай Евгеньевич! Сюда! Вот они мы! Идите сюда! продолжаю я слышать голос сквозь музыку и ресторанный шум (продолжаю я слышать голос сквозь ровный гул самолета Москва — Вена), но вижу уже не сального типа, а Николая Евгеньевича, моего пациента, стоящего в дверях и оглядывающего столики. Вот он заметил сального типа, встретился с ним глазами и пошел туда, в угол. Юнцы меж тем надрываются педерастичными голосами:

Николай Евгеньевич у столика. Сальный тип, — давайте, в конце концов, назовем и его как-нибудь! пока я смотрел мое кино один, имена и названия были ни к чему, а коль уж нас двое… Не, но точно возражаете против… ну, скажем… КУЗДЮМОBА? Банально! (Я вздрогнул: откуда, интересно, мальчишка знает мою фамилию? Взглянул настороженно: нет, никакой игры, никакой издевки. Неужто обычное совпадение? Странно… странно.) Итак: добрый вечер! восклицает Куздюмов тоном и голосом провинциального шпрехшталмейстера и отодвигает стул. Добрый вечер, Николай Евгеньевич! и так га-адень-ко улыбается. Па-а-звольте представить (интригующая пауза) — Ка-а-ле!рия… (Это уж, кажется, слишком для совпадения: еще и Калерия!)

За недосугом я не предупредил вас, что Куздюмов… Что с вами? Ничего-ничего, продолжайте… (Что со мною?! Совпадение совпадением, а слышать каждую минуту собственную фамилию, произносимую всуе. Приятность средняя.) Так вот, я не предупредил, что Куздюмов у столика не один, и теперь, когда Н. Е. — камера сопровождала его — склоняется в почтительном поклоне над рукою Калерии, черная спина открывает лицо, которое я пользуюсь случаем рассмотреть изблизи. Еще прежде чем я взглянул на истасканные, блядские, но безусловно привлекающие черты, следы, так сказать, былой изюминки, на меня успевает неприятно подействовать общее лица выражение, вызванное, без сомнения, этим неуместным, непристойным, издевательским (с точки зрения Калерии) обрядом целования руки: испуг, гадливость, презрение, — всего понемногу и, тем не менее, — привычная, профессиональная загадочно-призывная улыбка поверх, пытающаяся эти живые проявления чувств закамуфлировать. Сначала я удивляюсь, почему у женщины, которой любая, даже самая пустячная, самая дежурная форма преклонения вроде бы не должна не казаться приятной, — почему у женщины поцелуй руки вызывает столь неадекватное отношение, — но тут рука приближается ко мне, и я вижу ее, сверхукрупненную, во всех подробностях: короткие, толстоватые пальцы; обветренная, потрескавшаяся кожа; широкие, даже не квадратные, а сплющенные поперек себя ногти, толстые и ребристые; и, наконец, — Калерия вырывается! — при выверте изнанкой, ладонью: толстая, ороговевшая почти до мозолей кожа изнутри фаланг. Я снова перевожу объектив на лицо Калерии, на ее глаза, приближаюсь до самого крупного плана, до макро, внимательно ощупываю поверхность квадратик за квадратиком и постепенно узнаю эту женщину, то есть, разумеется, не ее конкретно, а этот тип женщины: сначала девочка из ремесленного или детдома, лет в тринадцать уже имеющая возможность бесповоротно разочароваться в мужчинах, да и в женщинах тоже; потом — девушка из общежития — красные, распухшие, загубленные бетоном и штукатуркою руки, — что ходит по вечерам на танцы и пытается, чего бы это ей ни стоило, восстановить рухнувшую — раз навсегда — ту самую веру хотя бы (женщины — ладно) в мужчин; потом — разводка из комнаты гостиничного типа, куда, наконец, можно уже водить кавалеров, впрочем, почти без надежды на веру в них, пожалуй — совсем без надежды, — по инерции, и потому — врагов, от которых обороняет (относительно обороняет — во всяком случае, не от мордобоя) только грубый, так сказать реалистический, цинизм; и, наконец, вышедшая в люди, попавшая на службу в теплое, негрязное помещение, окруженная совсем другим народом: дипломированным, привычно сытым, устроенным, — интуитивно, чисто по-женски перенявшая от него какой-то особый, впрочем, навсегда чуждый и ненавистный ей стиль одежды и поведения, а руки — с ними уже ничего не поделаешь! — руки прежние, — ненавидящая этот народ неистребимой, классовой ненавистью, но абсолютно перед ним беззащитная, не имеющая даже в мыслях, что можно отказать каким-то прихотям его представителей; а потом — так же крупно: лицо мужчины, глаза, увидевшие, что привычный, полушутливый, необдуманный этот поцелуй сделал мужчину окончательным, необратимым, вечным ее врагом, что она никогда в жизни не простит ему ни свою изуродованную короткопалую руку, ни свою абсолютную непривычку к светскому, столичному жесту, ни свое водевильное имя (Чего уж в нем такого водевильного? имя как имя!) и что если раньше и существовала вероятность некоего равнодушного соглашения, непротивления, то теперь возможна только борьба исподтишка, но насмерть; глаза, где к моменту осознания направленной на обладателя глаз ненависти появилось ничем уже не истребимое желание, которое в тот первый миг Н. Е. сумел реализовать лишь жадным, не собирающимся замечать никаких частностей и тонкостей, взглядом на довольно, в сущности, милое лицо; желание, которое ни мгновенья не боролось с брезгливостью, потому что возникло необъяснимо и сразу, подобно удару молнии; и, наконец, совсем короткий и не такой крупный, формальный, необходимый просто для традиционного завершения монтажной фразы, план Куздюмова: змеиная улыбка на тонких губах, смиренно потупленные очи.

Потом коротко мелькнут на экране бокалы со льющимся вином, Калерия, танцующая с Н. Е., мальчики, наяривающие очередную песенку:

Н. Е., пробирающийся, пошатываясь, меж столиков, Н. Е., возвращающийся из туалета, где тихую за стеною песню об этом прекрасном мире заглушит на секунды шум спускаемой воды, наконец — плохо сфокусированный взгляд камеры смутно выхватит из чадного зала Куздюмова, склонившегося к уху Калерии и что-то настоятельно нашептывающего, — и вот наша тройка уже на пустой ночной улице провинциального города, и лица их то пропадают во тьме, то появляются сначала в зеленом, потом в красном свете единственного здесь неонового излишества: рекламы Госстраха, у красного варианта которой три первые буквы не горят, придавая оставшимся до комизма зловещий смысл.

(Не скажете, где находится ГОССТРАХ? вспоминаю я анекдот времен моей комсомольской юности, вполуха продолжая слушать соседа. Могу порекомендовать ГОСУЖАС, здесь, за углом, на Лубянке…)

Пиджак Куздюмова (и дался же ему несчастный Куздюмов!) оттопыривается бутылками, а потом, когда три маленькие фигурки останавливаются посреди пустого общего плана улицы, я ввожу микшером и диалог: голоса Калерии пока не было вообще, и мне кажется, что те сакраментальные слова, которые придется услышать Н. Е. несколькими часами позже, утром, и из-за которых и разгорится сыр-бор, станут первыми и последними, единственными словами, что и он, и я услышим из ее уст.

КУЗДЮМОВ…нет-нет, я только на одно мгновеньице, к приятелю, так сказать, к другу, так сказать, детства и тревожной, так сказать, молодости. Он вот здесь вот живет, за уголочком, за уголочечком проживает, — а вы, Николай Евгеньевич, вы уж идите прямо к нашей кралечке, к нашей кралюшечке, к нашей кралюшоночечке…

НИКОЛАЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ. Может, в самом деле не надо? Может, я все-таки в гостиницу? А? Калерия?

КУЗДЮМОВ. Николай Евгеньевич, да что вы, дорогой! Какая Калерия? Это она у нас на работе Калерия, а вы зовите ее просто Лерочкою, Лерусей, Лерхеном, так сказать. А можно — подмиг — и Калею). (Но уж Калею-то зачем, черт побери?!) Каля, Калюся — недурненько ведь звучит, ласково? Сокращенно — Люсенька. (Разве что действительно: Люсенька? Надо попробовать!) НИКОЛАЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ. И все же, может быть, я… КУЗДЮМОВ. Никак этого быть не может, никак: вино-то не допили — смотрите, бутылочки: вот они. А я сейчас же, вслед за вами. Одна нога, так сказать, здесь, другая, как говорится, там. А что посередине? А? Николай Евгеньевич, отгадайте загадочку! (А что? смешно! едва удержался я, чтобы не захохотать.)

НИКОЛАЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ. Ну, если уж вы так настаиваете, и если дама…

КУЗДЮМОВ. Лер-хен! Держи-ка бутылочки! Але-оп! Дамой назвали — цени!

Не стоило даже крутить ручку трансфокатора и наезжать ближе, вглядываясь в лицо Н. Е., по одной интонации ясно, что он просто ломается, что смысл комедии, разыгрываемой Куздюмовым при молчаливом участии безучастной Калерии, давно ему внятен, несмотря на значительное подшофе, и что вынести классическую гадостность ситуации позволяет моему пациенту лишь то непреодолимое, внезапно возникшее желание, что с каждой выпиваемой рюмкою, с каждым новым импульсом ненависти, исходящим от Калерии, разгоралось все сильней и сильней.

Кадр: пустой перекресток. Трое в центре. Потом один, подпрыгивая, пританцовывая, двигает направо, а двое других — под руку — вперед, вдаль и, наконец, сливаются с темнотою извилистой улицы. Приближается звук сирены. И, мигая желтым маячком на крыше, по первому плану проносится машина «скорой помощи».

Ради Бога, извините, сказал я по возможности мягко. Мне необходимо отлучиться на минутку. Это не в смысле неуважения, но поймите: физиология. Конечно-конечно, пожалуйста, словно он мог мне запретить, ответил сосед, беззащитно возвращаясь из воображаемой своей истории в реальный мир салона пассажирского самолета Москва — Вена. Юноша, однако, символист, подумал я, проходя в хвост. Как и следовало ожидать, прорезь в двери сортира оказалась красною: занято. Символист и немножко пижон. К его годам пора бы уже знать, что в «скорой помощи», гоняющей ночью по улицам, как правило, ебутся.

Щелкнул замочек, из дверей выплыла самодовольная матрона в цветастом платье. После нее как-то не хотелось забираться в насквозь, предчувствовалось, матроной пропахшую кабинку, но, к счастью, физиологическая потребность, как всегда, легко справилась с психологическими нюансами. Слишком уж у него все мрачновато, грязно, подвел я, запираясь, итог. А жизнь при всех ее сложностях, при всех цветастых матронах — штука, в сущности, превосходная! Я собрал волю для схватки с геморроем, уже добрый десяток лет — не подряд, слава Богу, периодами — отравляющим мне удовольствие естественных отправлений: одно из высших удовольствий земного нашего существования. И тем не менее, продолжил беседу с собою, — что ж мне, из-за геморроя — самоубийством кончать? Мир в черном цвете видеть?

Когда самое страшное оказалось позади, я обнаружил, что мое раздражение как-то само собою превратилось в искреннюю доброжелательность, это несмотря на совпадение фамилий и Калечкиного имени: мальчишке, пожалуй, около двадцати пяти. Из него — медицина, разумеется, ошибка молодости — еще вполне успел бы получиться недурной литератор-детективщик с фрейдистским уклоном. Или, скажем, кинорежиссер. Адъютант его превосходительства. Зачем Шефу понадобилось доводить до моего участия? — создал бы мальчику условия, и от дешевого его диссидентства лет через пяток и следа не осталось бы. Больше полужизни я имею дело с людьми, я люблю их, я, мне кажется, хорошо их понимаю, но, увы: решать их судьбы всегда остается прерогативой Шефа — мне же приходится довольствоваться ролью самой судьбы.

Не забыли? продолжил сосед, едва я вернулся на место. Н. Е. идет к Калерии — так я воображал после первого разговора в клинике. Навоображал, естественно, чушь собачью, простые решения казались мне слишком простыми (и в самой сути, как вы скоро поймете, я очутился прав!), но в тот-то раз на деле: обычная гостиничная проститутка, десятирублевая, безо всяких там надрывов и психологий, что, впрочем, выяснилось позже, покуда же я вовсю проницал глубины, человеческого подсознания, мальчик произнес последние слова с очень горестною в свой адрес иронией, и мне снова пронзительно пожалелось его, так что даже засвербело в воспаленном заднем проходе, и я по возможности деликатно почесался сквозь белье и брюки об обшивку сиденья. Но мальчик и не заметил: он снова увлеченно бросился в свою собачью чушь: итак, напрострел — темная арка двора…

Итак, напрострел — темная арка двора, изнутри, от дома, тускло освещаемая лампочкою под сводом; лампочка прикрыта колпаком грубого стекла, а поверх еще и проволочной сеткою. В пятне света мелькают на мгновение две знакомые фигуры и снова исчезают, растушевываются по поверхности экрана. Ослепительный на фоне глухой черноты — как прожекторный луч — сноп света из дверей развалюхи, где живет Калерия (камера, оказывается, панорамировала за ними), сноп, возникающий из ничего, перекрытый на миг двойной тенью и исчезающий синхронно со звуком хлопнувшей двери. Снова — напрострел — длинный грязный коридор — двери по обе стороны — и моя пара, идущая от объектива. Остановка. Калерия, полунаклонившаяся к двери (звук ищущего скважину ключа), Н. Е. — с двумя нелепыми бутылками в руках. И, наконец, в предпоследний момент, ровно за мгновенье до исчезновения парочки, — высунувшаяся из кухонного проема прямо перед объективом острая мордочка любознательной соседки в ореоле бигуди (перевод фокуса).

Потом — сверху — стол в пустой комнате Калерии, пустой стол в пустой комнате, и бутылки на нем, и вытянутые руки на нем, и даже гость молчит, не одна хозяйка, и этот кадр тянется очень-очень долго. Метров сто. Куздюмов-то, пожалуй, уже и не придет (придет Куздюмов! Куздюмов, к сожалению, всегда появляется вовремя, грущу я), и, выдержав короткую паузу, во время которой хозяйка вполне могла бы хоть что-нибудь ответить, гость встает, направляется к двери. Калерия тоже. Проводить. Так же покорно и безразлично, как если бы за занавеску. Но в самый последний момент, когда Н. Е. уже совершенно ясно, что они расстаются, зверь, неожиданно в этот вечер обнаруживший себя и пружинившийся уже несколько часов подряд, одним прыжком одолевает тысячелетнюю цивилизацию и бросается на Калерию, впивается в ее холодные, безразличные губы, рвет с нее одежду. А Калерия не сопротивляется: наоборот даже — пытается Н. Е. помочь, потому что ей в таком простом деле непонятны и ненавистны сложные эмоции. Он опрокидывает ее, голую, на неразобранную постель, сам не сняв даже пиджака, ботинок, только расстегнув по необходимости несколько пуговиц на брюках, и приговаривает: вот так… вот так… а ты будешь совсем голая… без ничего… нагая… только очки… надень-ка очки… ты будешь совсем нагая и в очках… хочу, чтобы в очках, слышишь? Он бормочет, пытаясь одной рукою нацепить на Калерию свои тяжелые импортные очки, а другою — помогая себе ее взять. Она ему больше не помогает: лежит безразличная, и только в глазах ее, за светло-дымчатыми стеклами, вспыхивают мгновениями искорки неискоренимой ненависти.

Женщина молчала всю ночь, а потом, серым липким утром, когда мужчина, краснея, крался к двери чуть не на цыпочках, чтобы как-нибудь случайно не наткнуться даже взглядом на объект недавней страсти, отомстила, выразив всю свою ненависть к нему и к ним вообще простыми, можно даже сказать, невинными словами: а ты чистый? И мужчина не вздрогнул, не обернулся, не понял смысла фразы, занятый мучительным процессом покидания грязной комнаты, только машинально пробормотал: да-да, разумеется, и выскочил вон из квартиры, из дома, и смысл настиг мужчину только на улице, в подворотне, под сводом которой все горела желтым волоском в свете тусклого, но превосходящего ее силою утра лампочка, когда стоял, упершись руками в осклизлую кирпичную стену арки, разведя пошире ноги, чтобы брызги не попали на брюки и лакированные башмаки, и пытался выблевать из себя скверную ночь, свидетельницу нечеловеческого желания, и сакраментальные слова: о ты чистый?.. а ты чистый?.

Н. Е. заехал в гостиницу за портфелем и первым же рейсом улетел домой, не сделав дел, ради которых прибыл сюда, не позвонив никому, не оставив ни для кого записки.

Просмотрев фильм, я, показалось мне, получил массу зацепок, продолжил сосед, отключая воображаемый экран и возвращаясь к нормальному способу беседы: лицо к лицу. Например, оскорбительное для личности знание, что принимаешь взятку борзыми щенками; или вот это неожиданное открытие какого-то животного начала в себе, начала, над которым разум, оказывается, не властен; или, наконец, чувство вины перед женою за, может, первую измену: знаете, бывают люди, которым природою суждено быть однолюбами и для которых всякий инцидент подобного рода — психическая травма? (Еще б мне не знать! усмехнулся я. За всю жизнь я спал только с одной женщиною — с моей женою, Калерией (ничего, повторяю, смешного в этом имени не вижу, мне оно даже особенно нравится: лучше, чем какая-нибудь там Валя или Света: редкое, красивое), и к людям, способным на супружеские измены, всегда испытывал нравственную брезгливость); или, если хотите, даже неосознанная любовь к этой жалкой, несчастной, но возбудившей его потаскушке, любовь, которую, чтобы не потерять самоуважение, приходится скрывать от себя, пусть даже таким неприятным и опасным для психики способом, как сифилофобия…

Рукопись неожиданно увлекла Арсения, как чужой, никогда не читанный рассказ; Арсений едва не проехал остановку, а теперь с вытянутым вверх «дипломатом» в одной руке и заложенным пальцем блокнотом в другой прорывался под ругань сквозь толпу поднимающихся в вагон людей. И за что же так напустились, набросились на Арсения тогда приятели-литераторы?! На что обиделись?! Неужто на этот вот гаерский, чуть издевательский тон, который, вероятно, показался им невозможным, непристойным в описании столь трагически-торжественного акта, как политическая эмиграция?! На имена Куздюмов, Калерия? Неужто на то, что кровавый палач имеет слабость страдать геморроем и сочувственно выслушивать диссидента?! А ведь обиделись, право слово обиделись, задело их за живое, — Арсений мог забыть собственную повесть, мог забыть ее название, но как ее ругали, не забудет до конца дней! А и он-то тоже хорош: скуксился, скис, закинул блокнотик. Вот тебе и внутренняя независимость художника!

Художник с минуту потоптался на улице, выискивая глазами огни троллейбуса, на который собирался пересесть, но их видно не было, и интерес погнал под фонарь, вынудил поставить «дипломат» у ног и снова раскрыть блокнот. Где же Арсений остановился? …таким неприятным и опасным для психики… Вроде здесь. И хотя мой кинометод, как оказалось…

И хотя мой кинометод, как оказалось… Я ничего не понимаю в психиатрии, заполнил я повисшую вдруг паузу, по призванию я скорее психолог, но литературно ваш метод… Во всяком случае, вы человек с воображением. Только, надо полагать, профессор решает подобные задачки много проще. О! с грустным сарказмом ответил собеседник. Тут-то уж вы правы. Шеф предпочитает прописывать глюкозу. Глюкозу? искренне удивился я. Можно и натриум бикарбоникум. Когда шеф вернулся из Парижа и выслушал результаты моих раскопок, — нет, не эти, разумеется, настоящие! — он попросту пригласил к себе Н. Е., порядком уже во мне разуверившегося, и, отрывая от сердца, презентовал ему полсотни таблеток глюкозы, которую выдал за баснословно дорогое и дефицитное французское патентованное средство, стопроцентно гарантирующее от заражения сифилисом. Видели б вы: у Н. Е. прямо на глазах камень свалился с души; пациент так глянул на меня! даже не уничижительно, а жалостливо, что ли. А месяц спустя, уверенный в собственной неуязвимости, подхватил-таки на вокзальной бляди самый натуральный люэс, до сих пор, наверное, лечится. Что же, хохотнул я. У каждого человека свой Шеф, А у каждого Шефа свой метод. Простите, конечно, за нескромность, еще мой хохоток, должно быть, еще больше расположил мальчика ко мне, вы такой благородный слушатель, так тонко во всем разбираетесь, и я, польщенный, расплылся в улыбке. Нет-нет, я отнюдь не покушаюсь на ваши личные тайны, я слишком уважаю свободу личности — но кто вы хотя бы по профессии? Как вам объяснить? меня снова разбирало захохотать. Я служу в КГБ. Чиновником по особым поручениям. То есть, конечно, офицером. Вы, значит, не эмигрант? Отнюдь, заливался я. Я в служебной командировке. А что ж вы не спрашиваете, по каким именно особым поручениям? Полагаете — секрет? Может, и секрет, да только не от вас. Я служу исполнителем. Если использовать романтическую терминологию — палачом. Но не судебным, а оперативным.

Мальчик отдернулся от меня, едва услышал аббревиатуру, — теперь же почти до рвоты доходящее отвращение боролось в нем с улыбчатым наивным недоверием: это ж, мол, надо так пошутить! Да, напуганы вы порядочно, произнес я очень серьезно, пытаясь как можно точнее повторить интонации Шефа. Мальчик, кажется, склонился поверить — бросил мне сквозь желудочный спазм: не напуган! Просто все это мне омерзительно! Я и уезжаю отсюда потому только, что по моей земле ходят палачи! По вашей? А вы, простите, кто по национальности? Мальчик покраснел: русский! А выезжаете как еврей! Следуя своему обыкновению, Шеф не дал мне никаких сведений о подопечном, но кое-что я, слава Богу, способен угадать и сам.

Ну полно-полно, потрепал я мальчика по плечу, досыта насладясь произведенным эффектом. Я пошутил. Продемонстрировал, что значит откровенничать с незнакомым человеком. Даже на столь либеральном маршруте. Мальчик смотрел на меня во все глаза, с полуслова готовый поверить любой, какую бы я ни произнес, ахинее — лишь бы ахинея эта не требовала от него замкнутости, враждебности, от которых он, кажется, слишком уже успел устать. Я то, что в прошлом веке определялось словом беллетрист. Литератор, и назвал довольно известную фамилию. Лицо мальчика разгладилось, озарилось улыбкой: правда? восхитился он. У меня аж от сердца отлегло! Но ведь действительно: не мог же я так пролететь. Еще Солженицын — помните? — написал в ГУЛАГе, что без веры собственной интуиции ни в малой, ни в большой зоне выжить нельзя. И что он ни разу не ошибся, выбирая людей, которым можно довериться в самых критических обстоятельствах. Это он-то ни разу не ошибся? саркастически заметил про себя я.

Значит, вы сам… юноша благоговейно повторил названную мною от фонаря фамилию, и я снова почувствовал себя польщенным. Вы меня разыгрывали, полагая, что я должен знать вас по портретам? Но на портретах, подозрительность воротилась к мальчику, на портретах вы совсем другой. Я, конечно, замечал, что фотографии иногда мало походят на оригиналы, но не до такой же степени… Я подумал, не показать ли удостоверение с фамилией Куздюмов, выведенною каллиграфическим почерком нашего кадровика, командировку и даже секретный приказ Шефа, — все равно мальчик никуда б от меня не делся, а если б и попытался защищаться — мне только занятнее стало бы выполнять задание: так моя миссия слишком уж похожа на заклание двухдневного ягненка, тут справится и практикант, — но в конце концов я решил ничего не показывать, ибо — я почувствовал — такой перегрузки психика соседа просто не выдержит. А сводить мальчика с ума не входило ни в мои, ни в Шефовы планы, да и жалко. Я срочно встряхнулся и привел лицо в соответствие с портретом литератора, чьим именем назвался: а как сейчас? Мальчик внимательно посмотрел на меня и одобрил: сейчас совсем другое дело. Сейчас — похожи. Сейчас я вам верю вполне, и, освободившись от недоумения, волнуясь счастьем столь лестного знакомства, сбивчиво продолжил свои признания: мне так неудобно, что я приставал к вам с дурацкими разговорами. Ваш «Билет до звезды»… ваши книги… вы знаете, они так много сделали для меня в свое время. Вы, можно сказать, мой духовный отец… Если б не вы, я, пожалуй, и не прозрел бы, и не летел бы сейчас вот здесь, с вами рядом. А вы ведь тоже, кажется, кончали медицинский? И что, вы тоже… он повторил давешний мой замысловатый жест, — навсегда?

Да. Тоже, намеренно неясно ответил я: то ли, мол, тоже медицинский, то ли, мол, тоже навсегда. Но это особый разговор. А мне сначала хотелось бы дослушать до конца увлекательнейшее приключение. Ваш рассказ — рассказ художника слова. Вам непременно следует писать! Он смущенно, совсем по-детски улыбаясь, неумело попытался скрыть удовольствие от моего грубоватого комплимента, возразил, скромничая, что он, дескать, тут не при чем, он, дескать, просто отчитывается в произошедшем с ним, — и я снова глубочайшим образом пожалел, что у меня такой нетерпимый, такой нетерпеливый Шеф. Мне, видит Бог, до слез захотелось оказаться действительно этим паршивым писателишкою, именем которого, неизвестно откуда и вспомнив его, я назвался, — этим паршивым писателишкою, а не тем, кто я есть.

Ну хорошо, прервал я мальчика. Довольно скромности, довольно комплиментов. Рассказывайте-ка дальше. Я ведь уже говорил вам, как люблю детективы, — сосед улыбнулся моей, как ему показалось, шутке. А то мы, я посмотрел на именной хронометр, как раз перелетаем границу. Скоро Вена, скоро свобода! Если вы искренне настаиваете… мальчик долгим, пристальным взглядом, пущенным в обход меня, уставился в иллюминатор (Пролетели уже, пролетели! подогнал я) — давайте продолжим. Разумеется, искренне.

Да, точно, до сих пор, до этого вот самого места успел дописать Арсений свою повесть, когда, тщеславный осел, понес ее читать на ЛИТО. Дальнейший текст был выполнен пастою другого оттенка и вообще выглядел как-то по-иному, стыдливо, что ли: мелко, криво, менее разборчиво. Даже на поверхностный взгляд чувствовалось, что автор уже не смакует встающие перед ним детали и подробности, не задыхается на неожиданно возникающих крутых поворотах, а мечтает скорее, все равно уже как, добраться до конца. Просто и читать расхотелось. Итак, кинометод. Вы, конечно, обратили внимание… Арсений посмотрел в окно: осталось проехать всего две остановки. Как раз, прикинул, закончу.

Итак, кинометод. Вы, конечно, обратили внимание, как много времени уделил я сибирской истории с Калерией и Куздюмовым, хотя давным-давно знаю, да и вас предупредил, что она вымышлена мною от начала до конца. И тем не менее меня до сих пор тянет к ней, я затер воображаемую пленку до царапин, до дыр, и не потому только, что киноверсия, при всем ее несходстве с действительностью, все-таки прояснила мне многое в заболевании пациента, даже вовсе не потому — просто я до сих пор подсознательно желаю, чтобы причиною заболевания являлось мое кино, а не отвратительное тюремное происшествие сорок девятого года. Грязная, пакостная комната Калерии до сих пор представляется мне стерильным благоухающим дворцом по сравнению с роскошным кабинетом, в котором мне очень скоро пришлось побывать. Нарисуйте себе… и мальчик вдруг начал описывать кабинет моего Шефа. Вот в чем дело! догадался я. Значит, у Шефа с ним личные отношения. Только зачем уж так: чище, стерильнее… Грязь — она грязь всегда, независимо от того, частная или государственная! И автоматически поправил мальчика: вы ошибаетесь. Там стоит видеомагнитофон не «сони», а «бош». Я плохо в них разбираюсь, извинился сосед, даже не удивившись в своей увлеченности, откуда мне знать марку того видеомагнитофона, под «сони» я имел в виду, что импортный. Нет уж, простите, вступился я за честь своего учреждения. «Бош» — это совсем не то, что «сони». «Бош» делает аппаратуру штучную, она ценится на мировом рынке впятеро дороже, чем японские серийные игрушки…

Многоточие. Еще многоточие. Неразборчивые каракули (нрзб.). Зачеркнутые слова. Разноцветные паранойяльные рисунки. Какие-то цифры. Арсений выбрался из троллейбуса и помог сойти хорошенькой дамочке, впрочем, вполне порядочной и, видимо, образцовой жене и матери: полные продуктов и туалетной бумаги авоськи в обеих руках. Продуктов — и туалетной бумаги. Неужели это все, что я сумел сочинить после товарищеской критики? Жалко! Ах, нет, вот, через две пустых, еще исписанная страничка. На другой день мальчик встретился с Николаем Евгеньевичем…

На другой день мальчик встретился с Николаем Евгеньевичем, стал осторожно, тактично прощупывать на предмет обстоятельств вопроса а ты чистый? и, убедившись в полном несоответствии своей версии действительности несколько даже на пациента обиделся. Хорошо! раздраженно прикрикнул. Тогда расскажите подробно всю вашу жизнь! Зачем вам подробно, да еще и всю?! в сущности, без повода, взорвался Николай Евгеньевич, и мой сосед тут же почувствовал, что что-то не так, что что-то Н. Е. собирается от него скрыть, может быть, впрочем, такое, что скрывает и от себя. Что именно? Пользуясь степенью раздраженности пациента, как репликами холодно-горячо в жмурках, мой сосед выясняет, что Н. Е. в сорок девятом был арестован и провел в тюрьме около двух недель. Вы не подумайте! зачем-то оправдывается Николай Евгеньевич. Обычные сталинские дела! Пятьдесят восьмая! К тому же, оказалось недоразумением, и меня освободили! Мальчик по молодости лет не знает, что в сорок девятом недоразумений еще не происходило и что за здорово живешь пятьдесят восьмую через две недели не освобождали, — тем не менее направляет острие своего расследования именно в эту точку: при всех смешных проявлениях, в интуиции мальчику не отказать.

Пару дней побегав высунувши язык по Ленинграду и оборвав телефон, мой сосед узнает подробности ареста: Николай Евгеньевич, барин, дворянский сын, имел легкомыслие заступиться за посаженного своего коллегу, космополита, и в недолгий срок загремел сам. Дело вел следователь такой-то, находящийся ныне на пенсии и проживающий по такому-то адресу.

Здесь рукопись обрывалась окончательно. Последние строчки Арсений дочитывал в колеблющемся в такт шагам, то и дело перекрываемом тенями ветвей свете фонаря, двигаясь сквозь небольшой лесок к одиноко торчащей среди пятиэтажек, обозначенной огнями окон башне, где сегодня собиралось ЛИТО. Коль скоро читать дальше было нечего, оставалось припомнить давным-давно придуманный сюжет: дело там, кажется, заключалось в том, что, некая по уши влюбленная в Николая Евгеньевича юная девица, Нюсенька, что ли, чтобы освободить возлюбленного, отдавалась следователю в кабинете, на клеенчатом канцелярском диване с валиками, под портретом Лаврентия Павловича Берия; освободившись, Н. Е. все узнает и в благодарность на спасительнице женится; та после клеенчатого дивана в сексуальном отношении одновременно сдвинута и заторможена; Н. Е. (дат.) тоже постоянно мерещится на Нюсеньке голый следователь; однако, воспитанные в старых еще традициях так называемой порядочности, ни муж, ни жена и виду не подают, что спать друг с другом им сплошное мучение, а когда Н. Е., подчиняясь природе, Нюсеньке изменяет, чувство вины перед обманутой спасительницею вызывает невроз, сифилофобию, страх загрязнения, — Арсений вычитал эту историю в какой-то книжке по психиатрии.

Впрочем, нет, не так! то есть, так, конечно, но главный герой все-таки не Н. Е., а мальчик. Раскапывая истоки болезни пациента, юный психиатр встречается с его следователем — маленьким, сгорбленным, лысым, желточерепым человечком, днями отсыпающимся в дальней комнате необъятной, как Родина, полной клопов и жильцов ленинградской коммуналки, а по ночам с гурманством читающим Достоевского Марксова издания, находя на его страницах оправдание собственным подлости и преступлениям и получая от воспоминаний о них некое извращенное, сладострастное удовольствие; особенно следователь любит читать про луковку, ибо полагает, что и у него есть своя луковка, за которую Богородица вытащит его в нужный час из кипящей смолы, свое доброе дело: уложив Нюсеньку на клеенчатый диван с валиками, следователь ведь сдержал слово: отпустил Николая Евгеньевича, а мог и не отпустить бы! Но все эти пакости — еще полбеды: следователь показывает на прощанье психиатру фотографию тех, счастливых времен, и психиатр узнает рядом с палачом, в обнимку с ним, родного своего дедушку, кумира семьи, оставившего светлый след в детских воспоминаниях героя; совпадение, разумеется, не слишком-то натуральное, как и многое в повести, зато вполне, так сказать, в жанре.

Потом, в камере, Арсений порою перебирал в памяти текст романа, пытаясь отыскать в нем места, что стали основанием для обвинения автора в клевете на общественный строй целиком и на отдельные организации в частности, — и снова и снова останавливался на «Страхе загрязнения»: вероятно, экспертов, дававших заключение о книге (кто они, эти таинственные эксперты? не иначе как тоже коллеги-литераторы, только положением повыше!), в отличие от Арсения, проблемы жанра занимали очень мало.

Тут-то, собственно, все и должно было закрутиться: психиатр, буквально поехавший с катушек от той, дедушкиной фотографии, начинает следующий круг розысков: пристает к родителям, к родственникам, к знакомым и даже, под конец, к незнакомым, — и ему лавинообразно открывается банальная, в общем-то, истина: все, кто по возрасту те времена застали, вынужденно, а кто и с удовольствием, жили в них, участвовали, а вот (о следователе) — ходят на свободе, а вот (о дедушке) — ставятся в пример, а вот (о Нюсеньке, о Николае Евгеньевиче) — считаются порядочными, уважаемыми людьми!

Юный психиатр выбегает на Невский с проповедью. Ясная погода. Солнце шпарит вовсю. Героя обтекает нарядная, радостная толпа. Остановитесь! кричит мальчик. Здесь, рядом с вами, безбедно существуют избежавшие не только наказания — даже осуждения — палачи, уголовные, в сущности, преступники! А у жертв искорежена психика! А и те и другие скверно, опасно для общества воспитывают своих и чужих детей! Один-другой останавливаются на минутку: посмеяться над нелепым безумцем, остальным же некогда, они успевают только скосить взгляд в его сторону и потом выясняют у спутников: кто, мол? что? билеты лотерейные, что ли, продает? — и психиатр понимает, что вот они и есть, на Невском, — палачи, подпалачники, малодушные жертвы, трусливые или холодные наблюдатели, они, их дети, внуки, несущие в себе врожденно те же бациллы или подхватившие их от соседей, — и потому, сколько ни кричи, все равно не докричишься; среди подобных людей нормальному человеку, каким считает себя сумасшедший герой, даже и не запачкаться, не заразиться невозможно, и он принимается чистить, скрести места, за которые — кто локтем, кто полою куртки — случайно задели прохожие. Мальчик сам заболевает страхом загрязнения, только объектом последнего становится не сравнительно невинный сифилис, а куда более тяжелая нравственная болезнь, которою, на его взгляд, поражено все общество.

Покаяние! снова принимается кричать мальчик. В этом единственный наш шанс! Расследование! Открытые суды! — и, арестованный, попадает для вполне отеческой беседы в кабинет Шефа рассказчика. Чем, какими словами удается раздражить мальчику хозяина кабинета до того, что тот отдает рассказчику известное распоряжение, Арсений придумать, кажется, не успел, но, дойди дело до этой сцены, что-нибудь, вероятно, из-под пера выскочило бы. Какие-нибудь трусливые уголовники из подворотни, скажем. Вот, приблизительно, так.

И что же в контексте романа с ним делать, со «Страхом загрязнения»? Добивать? — Он, пожалуй, и сам на роман тянет. Бросить? Арсению показалось вдруг, что, допиши он сюжет до конца, оставшиеся части уже не вызовут той злобы, того раздражения у приятелей-литераторов, более: снищут похвалу, — и на душе стало чрезвычайно противно.

А к финалу непременно добавить эпизод: выполнивший задание рассказчик появляется в кабинете Шефа. Благодарю за службу! говорит Шеф, а рассказчик криво эдак улыбается и отвечает с вопросцем: служу Советскому Союзу, что ли?

Чему-чему служишь? услышал Арсений голос за спиною и обернулся: рядом стоял горбатый Яша, подошедший к башне с тою же целью, что и Арсений. Как, то есть, чему? подхватил Арсений мячик шутливого тона. Тому же, чему и ты. Тому же, чему все мы. Первому в мире соцреалистическому государству.