Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

Когда почиют, грешный мир отринув,

Монархи, вознесенные судьбой,

Нам остаются кости властелинов:

Бездушный прах, такой же, как любой.

Покуда мир становится товаром

Других купцов, какие понаглей,

Благодаря — фактически! — фиглярам

Мы (если помним) — помним королей.

По милости бродячего актера

О давнем веке столько разговора,

Что в тьме времен теперь светло, как днем!

Клянусь Шекспиром и Елизаветой:

Не он писал при королеве этой,

А королева правила — при нем.

Шекспир и Шакспер. Это ж ДВА ЛИЦА!

Два тёзки. Два — почти однофамильца.

А кто-то, между ними всунув рыльце,

Перемешал их судьбы до конца.

Покуда ШАКСПЕР в стратфордских судах

Судился из-за солода в галлонах,

ШЕКСПИР блистал в театрах и салонах,

Быть может, Лондона не покидав.

Уходит ШАКСПЕР, завещая детям

Дом, а жене — «вторую койку». Но

ШЕКСПИР здоров. (Ведь только в двадцать третьем

Друзьям — его оплакать суждено![66])

— А что так странен бюст и стих надгробный?

— Злых пращуров спроси, потомок злобный.

Мир черенков (и черепков

Ползущей с крова черепицы) —

Чердак! Чертог луны-царицы,

Пристанище былых веков!

Здесь мысль плохих учеников

И та — парит, подобно птице…

Рывков незримых очевидцы,

О чердаки! Всех бедняков

Дворцы! Под кровельным теплом

Вийона зреет здесь диплом…

Здесь оперяются поэты

В большой полет… Здесь глобус (весь

В лучах)… Здесь книги, свитки… Здесь

Шекспира университеты!

Тень короля играл Шекспир на сцене.

Мала ли роль, что грозно так весома?

Светло ли ему было в роли Тени?

Тепло ли в неприкаянных — как дома?

Не так уж плохо, если близко к теме!

Певцу, как духу (чу! раскаты грома!)

По собственному опыту знакома

Роль изгнанных из жизни, лишних в деле.

Зачем не взял другую роль? Когда же?

Всей пьесы на себе он тащит бремя:

Подсказывает, правит, вяжет звенья…

Другую роль?! Штурвальному на страже

Движенья судна — трудно (в то же время!)

Играть на арфе и варить варенье!

Шекспир, должно быть, ростом был высок.

А следственно — еще и потому

Роль духа-венценосца (видит Бог!)

Не мог передоверить никому.

Роль призрака такому-то отдать?

Но статью царственной он обделен.

А у другого — царственная стать,

Но призрака сыграть не в силах он.

И только он, глядишь, незаменим —

Сей двуединой роли патриарх;

Один (за всех), как дух ночей гоним,

И оскорблен, как свергнутый монарх.

Побойся молний вкруг его чела!

И не скажи, что эта роль — мала.

Все роли — на подбор! Востры. Звучат не глухо.

Ни зритель, ни актер их не толкуют ложно.

Но слишком велика роль Неземного Духа!

Другим ее навряд передоверить можно.

Кому, как не ему, она тиранит память?

Кто так же здесь высок, и легок, и осанист,

Чтоб выступить из тьмы, едва стопой касаясь

Подмостков, — а затем, как музыка, растаять?!

Кто снес так много зла, поборов, слов излыжных,

Чтоб, голос-колокол себе отлив на сцене,

Вскричать: «Я был убит!»? — Кто так страдал за ближних,

Чтоб ропот совести сыграть, глушимый всеми?

Сыграть саму тоску, самих ночей беззвучье,

Изнанку счастия и тайну злополучья.

Тот век, по нашему сужденью,

Красно-зелёной был морковью:

Ботва взлетала к Возрожденью,

А корень пёр к Средневековью,

Страшась расстаться с ним; оставить

В нем то, что многим кайф сулило…

Средневековье никогда ведь

И никуда не уходило!

Покуда Подвиг, Труд, Веселье

Земной поверхностью владели,

Оно сползало в подземелья,

На срок (примерно в полнедели).

И, зацепив петлёй за шпору,

Прохожих втаскивало в нору…

В шекспировских шутах заложен динамит,

Которым не один кумир подорван был.

Та взрывчатая смесь — она и днесь гремит,

Но чьи полопались апломбы — свет забыл.

А в перебранках слуг был мастером заклят,

Как в колбах, не один высокородный спор

Ученых! Но вопрос их осмеянья — снят.

Нет тех философов — и кончен разговор.

Схоласту пущенных вдогонку хлёстких фраз

Повыветрился смысл и ускользнул от нас.

У злободневности старинной нет корней.

Какими ж ядрами он потчевал толпу,

Коли заставил нас влюбиться в скорлупу,

И аромат ядра восстановить по ней!..

Восток, прошедший чрез воображенье

Европы, — не Восток, а та страна,

Где зной сошёл, как тяжесть раздраженья,

А сказочность — втройне заострена.

        Где краски света, музыки и сна;

        Шипов смягченье, роз разоруженье,

        Жасминовые головокруженья,

        В ста отраженьях — комнат глубина.

Сто потолков огнём сапфиров движет.

Сонм арапчат по жёлтой анфиладе

Бежит — и в то же время на коврах,

        Далёких, золотых, недвижных, вышит…

        А дым курильниц всё мотает пряди —

        Не вовсе с прялкой Запада порвав…

Как бригантина, в путь пускается мембрана

Заливом черного сияющего диска,

Где лунная дорожка моря, как ни странно,

Мне блещет вдалеке и в то же время близко!

О песни! Я могу их слушать невозбранно!

И на суконный круг пластинки класть без риска

Грозы! Как будто бы зарей, пустынно-рано,

Мне вверена с Гель-Гью и Лиссом переписка…

А всё ж дрожит рука! И мнится: человечки

(С мой глаз!) поют внутри машины молодецки,

Но выход им закрыт из впадины зеркальной…

Шло время. Я сама с Утёсовым знакома!

Он вольный, не в плену! Он ростом натуральный!

С ним дочь его Эдит. И я у них, как дома!

Толпа глядит, бледна и длиннолица, —

Нос-полумесяц остро вздёрнут вверх.

Как в облаках дыхания мелиссы

Зеленоватых — реет судоверфь.

На крышах — кошек чёрный фейерверк.

Спускающихся улиц вереницы…

На вывесках, витающих, как птицы:

Ключ. Апельсин. Башмак. Посуда. Вепрь.

Трёх пансионов лесенки кривые

С половиками красными, как жар,

Скакнут, имея целью мостовые,

Но, не допрыгнув, плавят солнца шар

И странники бредут по эспланадам:

Живые — с нарисованными рядом.

Приснился мне в ребячестве когда-то

(Боявшийся — годами — оглашенья!)

Цветок, что достигал корнями — ада

И созидал земной коры крушенье.

Сверхплотных лепестков его громада

Была отнюдь не флоры украшенье,

А гибель слабым, храбрым — устрашенье,

Разбой на пастухов и мор для стада.

Когда он распускался, вихрь упругий,

Им поднятый, гнул рощи, тряс лачуги…

Снимались птицы с гнёзд, кружа над далью…

Едва, как змей, раскручиваться начал

Могучий стебель, свернутый спиралью, —

Крича, проснулась я… Что сон мой значил?

Мне кажется порой, что умерли стихии —

Такие, как Земля, Огонь, Вода и Воздух.

А заменили их… какие-то другие —

Из приготовленных на беззаконных звёздах;

Что до сих пор трава, наш друг многовековый,

Напрасной зеленью сияла перед нами;

Что кто-то изобрёл закон природы новый,

Повелевающий расти ей — вверх корнями!

Что в джунгли отпустил шарманщик обезьянку,

Но джунглей больше нет; их царственное платье

Сорвали, вывернули, с криком, наизнанку!

Мне кажется, о них — век буду горевать я,

И плакать буду я — счастливцам на потеху —

По истинным слезам и подлинному смеху.

Не стоит понимать уж чересчур впрямую

Улыбки-образы и выдумки творцов!

Суров «Холодный дом». Но я в конце концов

Ещё и в «Ледяном», глядишь, перезимую.

Не верь, что хижины приниженней дворцов.

А там, где Росинант нам кажет стать хромую,

Не нацепляй коню ослиных бубенцов:

Жизнь звёздами ему ещё усеет сбрую!

Не жди, чтобы попал Емелюшка впросак.

Не думай, что Иван действительно дурак!

Что Горбунок — урод (ещё и незаметный!).

Не верь, что всяк Илья — для сна и забытья.

Что Муромцу пророк не брат. И что Илья

Обломов — не свершит свой подвиг кругосветный.

Шасть из народа! — тут ему и ода.

А я как раз зашла предупредить,

Что я не выходила из народа,

Да и не собираюсь выходить.

Была ходьба в народ. Настала мода

На выход из! Но если рассудить,

В народе нет ни выхода, ни входа:

Мы заперты; мы все — народ. Как быть?

Спесь — вещь не антикварная. Отныне

Мы в общей массе, точно в карантине,

Дабы зараза чванства не могла б

Осилить нас. Но… приоткрой ворота:

Пусть напоследок выйдут из народа

Патриций-сводник и продажный раб.

Есть гениальность ночи… Сокровенность

Несбыточного властна в поздний час

Дойти до сердца каждого из нас.

Одни её хранят, как драгоценность,

Другие разбазаривают враз,

А третий — впав на радостях в надменность,

Несёт её в дневную современность,

Как личной посвящённости запас!

И говорит: «Не правда ль? — мы с тобою

Возвысились над грубою толпою?!»

Вот как, приятель?! Знай же: есть мосты,

Где всяк батрак пройдёт! Огласку тайны

Не позволяет людям воспитанье.

Но каждый видел то, что видел ты.

Когда моя, порой размашистая, речь

Поскачет кочками, галопом увлечённым,

Ироники всегда спешат меня осечь

Каким-то чопорным прохладно-ровным тоном:

Восторг мой наказать, унять его поток

Отменной сдержанности собственным примером;

«Манеры» мне привить (как если бы к манерам

Безукоризненным… яд относиться мог!).

Им любо вас водой холодной окатить

И как бы скрыть зевок… Ан — всё-таки не скрыть.

Вот так воспитанность! Постойте ж! Дерзость эта…

И вдруг — в неслыханной душевной тишине —

Открытье: все зевки и все «зеваки» света

Отныне и навек неинтересны мне.

Как в королевстве Пирлипат[69]

Слипаются глаза от смолки

Волшебных снов, — так мысли к ёлке

Уж начинают прилипать,

И полночь бьёт… О, Новый год!

Дай людям отдых безмятежный!

А кто на улицах живёт —

Дай валенки и дом ночлежный!

Сургуч оранжевый — письму,

Цветочным луковкам — горшок

(А злобным нелюдям — по рожам!).

Так пусть же будет хорошо

Всё то немногое, чему

Ещё осталось быть хорошим!

Кто обгонял быстрейших безрассудно?

Кто меньше спал, чем самый чуткий кормчий?

Резная — на носу морского судна —

Фигура, — талисман от зла и порчи.

В далёкий мрак, за страны Трапезунда

Вперяя взгляд вперёдсмотрящих зорче,

В седую рань подводных чудищ корчи

Кто, ей подобно, первый видел смутно?

Кто раньше вышел в море, взяв до срока

Вест? Чьи глаза — как чайки — тень форштевня

Опережали (так же!) — до отплытий?

Кому так зябко, жутко? Так волшебно?

В рассветной тьме кому так одиноко

Ловить предзвуки — вести предоткрытий?

Он умер в Голландии, холодом моря повитой.

Обворованный бог, нищий гений.

Он умер

            и дивную тайну унёс нераскрытой.

Он был королём светотени.

Бессмертную кисть, точно жезл королевский, держал он

Над царством мечты негасимой

Той самой рукою, что старческой дрожью дрожала,

Когда подаянья просил он.

Закутанный в тряпки, бродил он окраиной смутной

У двориков заиндевелых.

Ладонь исполина он лодочкой складывал утлой

И зябко подсчитывал мелочь.

Считал ли он то, сколько сам человечеству отдал?

Не столько ему подавали!

Король светотени, он всё ж оставался голодным,

Когда королём его звали.

Когда же, отпетый отпетыми, низший из низших,

Упал он с последней ступени,

Его схоронили (с оглядкой!) на кладбище нищих.

Его — короля светотени!

…Пылится палитра. Паук на Рембрандтовой раме

В кругу паутины распластан.

На кладбище нищих в старинном седом Амстердаме

Лежит император контрастов.

С порывами ветра проносится иней печально,

Туманятся кровли и шпили…

Бьёт море в плотины… Не скоро откроется тайна,

Уснувшая в нищей могиле!

Но скоро в потёмки сквозь вычурный щит паутины

Весны дуновенье прорвётся:

Какие для славы откроются миру картины

В лучах нидерландского солнца!

И юный художник, взволнованный звонкой молвою,

И старый прославленный гений

На кладбище нищих с поникшей придут головою

Почтить короля светотени.

А тень от него никогда не отступит. Хоть часто

Он свет перемешивал с нею.

И мастер контраста — увы! — не увидит контраста

Меж смертью и славой своею.

Всемирная слава пылает над кладбищем нищих:

Там тень, но и солнце не там ли?

Но тише!

             Он спит.

                         И на ощупь художники ищут

Ключи неразгаданной тайны.

Всё сказано на свете:

Не сказанного нет.

Но вечно людям светит

Не сказанного свет.

Торговец чучелами птиц

Сегодня мне приснился:

Трухой, как трубку табаком,

Он дятла набивал.

Желтела иволга в тени,

Орёл в углу пылился,

И не дразнился попугай,

И соловей молчал.

Торговец чучелами птиц!

Мне твой товар наскучил:

Едва пером дотронусь я

До трепетных страниц,

Как вниз летят мои мечты

На крыльях птичьих чучел,

Когда хотели бы лететь

В зенит — на крыльях птиц.

Слова… Ищу их снова.

И всё не те, не те…

Удар —

И грянет слово,

Как выстрел по мечте.

Рисует рожицы поэт,

Круги, зигзаги чертит,

Пока покажутся слова,

Которых нет верней,

И возле сомкнутого рта

Перо в досаде вертит,

Как в темноте

Вертел бы ключ

У запертых дверей.

Порою шум из-за дверей

Доносится неясный

И по ошибке этот шум

Мы песнею зовём

И утешаемся: «Пусть — шум!

Бывает шум прекрасный…

Когда деревья в час ночной

Шумят перед окном, —

       Нам видеть их не надо;

       У слуха тот же взгляд.

       А шум ночного сада

       Пышней, чем самый сад».

Но, сделку с музой отогнав

Затрещиной немою,

Со звоном в позвоночнике,

В тяжёлой тишине,

Сижу

И чайной ложечкой

Вычерпываю море,

Чтобы достать жемчужину,

Лежащую на дне.

А море?

Что ж! — мелеет…

И вот уже белеет

Сквозь воду тёмным-тёмную

Морского дна песок.

Нет,

Это ночь проходит.

Нет,

Это ночь мелеет,

И в ней белеет, как песок,

Светающий восток.

Но жемчуг мой со мною:

Жемчужницы уста

Концом ножа раскрою:

Жемчужница… пуста.

Ищу её в снотворных днях

Ищу в ночах бессонных…

В душе космический огонь,

А на губах — зола.

О плиты творческих могил,

Бессмертьем раскалённых,

Я, может быть, не всю ладонь,

Но палец обожгла.

И с той поры,

И с той поры

Глаза от боли жмурю…

Всего лишь палец обожгла,

А всей рукой трясу…

Я вам несу мою мечту,

Как одуванчик в бурю,

И всё боюсь — не донесу,

Боюсь — не донесу.

Всё сказано на свете:

Не сказанного нет,

Но вечно людям светит

Не сказанного свет.

До сих пор грохочут водопады,

Сотрясаясь от избытка сил,

В той стране, где правнук Гайаваты

Свой очаг навеки погасил.

Не синеют в сумерках вигвамы,

Старики не курят возле них,

Не скользят каноэ под ветвями

Средь осок и лилий водяных.

Смолк навеки скорбный ваванэйса

В чаще леса — кладбище листвы.

Облетели у вождя-индейца

Радужные перья с головы.

Сохнущие шкуры у порога

В солнечном ветру не шелестят.

Навсегда отчалила пирога

К берегам Понима, на закат.

Навсегда колчаны опустели,

Навсегда лесные короли

Боевые луки опустили —

В гордое преданье отошли.

Сквозь века, сквозь пламя поздней дружбы

Я назад их горестно зову:

— Почему вы бросили оружье?

Где вы скрылись, грозные? А-у!..

…Только ветер в травах пробегает,

Где, зарывшись в землю с головой,

Вечным сном забылся томагавок —

Лучших дней товарищ боевой.

                  ________

О, какой же силы дуновенье

И какой же тяжести волна,

Как пушинку, сдуло поселенья?

Как соринку, смыла племена?

Не сюда ли дети кроткой веры

Принесли Спасителя завет?

Не сюда ль пришли миссионеры… —

Погасить прекрасный Новый Свет?

Ничего себе у них «молитва»,

Коль сумели раз и навсегда

Срезать, как чудовищная бритва,

Целые народы без следа?!

Как же быть? Как прошлое поправить?

Детям леса сделанное зло —

Чем избыть?.. Сорву листок на память

Обо всём, что с ними стать могло…

…Томный Запад! Тающая тайна…

В диких почках скрытая судьба…

Шелест… Проливное щебетанье…

Водопадов дальняя пальба…

Холод сладкий, трепет вдохновенный

Чащ, ослепших в собственной тени…

А туземцы где же?! Из Вселенной

Прочь навеки изгнаны они.

                  ________

Раса незаслуженного цвета —

Раса белых! Честь невелика!

Ведь твоя великая победа

Преступленьем впишется в века.

Дорог счёт за выветренный череп,

Сохнущий на солнце меж травы,

За корону из орлиных перьев,

Сорванную с гордой головы,

За печаль, догадку, сновиденье,

Где могло быть яви торжество,

Где лишь тот спасён от вырожденья,

Кто не знал рожденья самого!

Дорог счёт… Но всё ль он в старой силе?

Кто и с кем расплатится по нём?

Что же делать, если годы смыли

Кредитора вместе с должником?!

И тихонько отвечает ветер,

Пролетая в струйках снеговых: —

Кредитора, верно, нет на свете.

Но должник, по-моему, в живых.

Не на книжных сумеречных полках,

В полных чар Эмаровых томах, —

Он живёт в сомнительных потомках —

В ясных виллах, в барственных домах…

И ему ночами сладко спится,

Словно он ни в чём не виноват,

И ему не чудится, не снится

Страшный путь с востока на закат…

Пулями исклёванные «фрукты»,

Терпкие пропойцы, игроки,

У которых бороды — как муфты,

Бакенбарды — как воротники, —

Где они? От волчьего наследства

Только шерсть отбросив навсегда,

Он давно оставил пору детства —

Ту, когда бывает борода!

Носит он тончайшие манишки,

Бреется едва не до кости,

Занимает все мирские вышки,

Ходит в церковь (Господи, прости!).

Там, в лучах лампады негасимой,

Он застыл в поклоне у колонн:

Не отцов ли грех непоправимый

В этот миг замаливает он?

Где уж там! Одно он помнит крепко,

И одна молитва у него:

«Боже! Дай мне в зле, достойном предка,

Переплюнуть предка моего!

Намалюй своё благословенье

На горбах моих броневиков —

И свершу я за одно мгновенье

Преступленье нескольких веков».

                  ________

О, не поздно ль? Страны прозревают.

Поздно! Человечество следит.

Сам себя наш мир не прозевает,

Взлом земли земля предупредит.

Но при этом… Ищет новый разум,

Ищет в прошлом твой досадный след…

И восходит перед новым глазом

В новом свете тот же Новый Свет.

И, дивясь на старое злодейство,

Фермер останавливает плуг

Перед ветхим черепом индейца —

Перед чёрным делом белых рук…

…Пусть ушли, растаяли во мраке

Грозные лесные короли —

С их надгробий стершиеся знаки

Мы в сердца свои перенесли.

Узнай, Земля и Океан,

И вся Вселенная в придачу:

Сегодня грозный шах Гассан

Решает сложную задачу.

Сегодня в зал из янтаря

К нему, при пенье соловьином,

Ведут бродягу-бунтаря,

Который знался с Насреддином.

Бродяга. Но бунтарь ли он? —

Установить необходимо!

Бунтарь? Так, будет он казнён

За неименьем Насреддина!

(А Насреддин, прошу учесть,

Довольно крупно провинился

Затем, что шаха превознесть

В певучих бейтах поленился.)

Ответ бродяги должен быть

Находчивым в своей подаче!

Да так, что за прямой — казнить

А за уклончивый — тем паче!

— Скажи, бедняк из бедняков:

Что знаешь ты о Насреддине?

— Что у него бока — с боков,

А голова — посередине.

             — Толпа!

             Уклончив ли ответ?

             — Уклончив!

             — Нет!

             — Уклончив!

             — Нет!

— Но ты с ним, верно, говорил

(И этим верность мне — нарушил)?

— Клянусь движением светил,

Я говорил, но он — не слушал.

             — Толпа!

             Уклончив ли ответ?

             — Уклончив!

             — Нет!

             — Уклончив!

             — Нет!

— Ты говорил с ним? Но о чём?

Рассказывай! Повелеваю!

— А говорил я с ним о том,

Что говорить с ним не желаю.

             — Толпа!

             Уклончив ли ответ?

             — Уклончив!

             — Нет!

             — Уклончив!

             — Нет!

«Как быть? — подумал грозный шах,

Допрос прохожего закончив, —

Нет прямоты в его словах,

Но разговор был неуклончив…

Я ждал зыбучего, как сон,

Или железного ответа,

Но не подумал я, что он

Объединит и то, и это!»

— Ну что, бедняк? В конце концов

Не все властители жестоки.

И ценят Красное Словцо

На очарованном Востоке!

И шах бродягу отпустил,

Благодаря его ответам,

Не разглядев, что это был…

Сам Насредцин по всем приметам!

Что так чинно ходики ступают?

Что так сонно, медленно идут?

То ли стрелки к цифрам прилипают,

То ли цифры к стрелкам пристают?

         Ночь. Молчанье. Только дверь снаружи

         Напрягает раму и трещит,

         Листовою сталью лютой стужи

         Облицованная, словно щит.

Спит колодец в панцире, как витязь,

С журавлём, похожим на копьё…

На верёвке, чуть во мраке видясь,

Лязгает промерзлое бельё:

         Простыни в бесчувствии жемчужном

         Плавают, как призраки знамён,

         От рубах исходит то кольчужный,

         То как будто колокольный звон.

…Ну кого, скажи, не опечалит

Прямо в душу вмёрзшая зима?

Лишь зима зимою не скучает,

Веселится лишь она сама:

         Катится над серыми полями,

         Сети веток склеивает льдом,

         Громоздит сугробы штабелями,

         Чтоб никто — ни из дому, ни в дом.

То в дупло наклонное ныряет,

Как ловец за жемчугом на дно,

То снежинку острую вперяет

С любопытством в тёмное окно…

         Пальцами прищёлкивает стужа,

         Не мытьём, так катаньем берёт

         И как будто стягивает туже

         Пояса истаявших берёз.

…Что так чинно ходики ступают?

Что так сонно, медленно идут?

То ли стрелки к цифрам прилипают,

То ли цифры к стрелкам пристают?

Не сам сонет растаял в блеске лунном,

А давняя сонетная пора:

Древесный сок извечно будет юным,

Хотя веков крепка на нём кора.

Застыла ода идолом чугунным,

Элегия уходит со двора…

И лишь сонет — ещё бежит по струнам,

Ещё дрожит на острие пера!

Он жил давно. Но это не причина

Вновь не ожить ему для новых тем.

Его конец ещё не есть кончина.

(Смотря кто «кончил»! Как! Да и зачем…)

Шекспир — и тот не вычерпал сонета!

И ковш у родника оставил где-то…

Дворник листья неохотно ворошит

Под наплывом облетающих аллей.

Полог неба предвечернего прошит

Обрывающейся ниткой журавлей.

        За рекою, отражённые в реке,

        Люди с вилами подъехали к стогам,

        Точно карлы к великаньим пирогам

        С циклопическою вилкою в руке.

Веет свежестью обоих берегов.

Странной яркостью

И сказкой дышит быт.

За телегами по зелени лугов

Тучей ливневою бродит чёрный бык.

        Ухожу среди слабеющих берёз.

        Нет улыбки в их безликой белизне,

        Тем томительнее за сердце берёт

        Эта бледность, равнодушная извне.

Дети кукол рассадили возле пня

И, забыв о них, ушли за бузиной;

Куклы зябнут

И, уставясь на меня,

Отсыревшие, сидят передо мной.

Долги дни короткие.

Ветви в небе скрещены,

Чёрные и чёткие,

Точно в небе трещины.

        Плач берёз потупленных…

        Пни дождём разварены,

        Точно замков кукольных

        Древние развалины.

Листья под заборами.

На осинах вороны —

Осени блюстители,

Листьев заместители.

        Ближний лес туманится,

        Вкривь и вкось проветренный,

        Дождь резиной тянется…

        Снег — и тот приветливей:

Налетит, завертится,

Пень прикроет горкою,

На лету задержится

За рябину горькую,

        Всё собой оденет он,

        Всюду, всюду ляжет он,

        Всё куда-то денет он,

        А куда — не скажет он.

— Как ты можешь воспевать эвкалипты,

Никогда не повидав их глазами?

— Это клязьминских берёз манускрипты,

Как сумели, мне о них рассказали.

— Как ты можешь рассуждать про оливы,

Непричастная их шуму, их чуду?

— Я о них порасспросила у ивы —

Шелест листьев одинаков повсюду.

— Как ты смеешь, не бывав за пределом,

О Манилах толковать, о Гаване?!

— Я на лужицы гляжу между делом:

Рябь на лужах устремляется (в целом)

В ту же сторону, что зыбь

В океане.

По клетке, шкафами задвинутой,

Где книги в пыли вековой,

Взъерошенный, всеми покинутый,

Он бегает вниз головой.

Чудак с потускневшими перьями!

Чудит, а под веками — грусть.

Язык истреблённого племени

Он знает почти наизусть.

Язык, за которым ученые

Спускаются в недра веков,

Где спят города, занесённые

Золой раскалённых песков…

Язык, что плетьми виноградными

Петляет по плитам гробниц

И хвостиками непонятными

Виляет с разбитых таблиц.

Прекрасный язык — но забылся он,

Забылся, навеки уснув.

Огромный — но весь поместился он,

Как семечко, в маленький клюв.

Привык попугай разбазаривать

Бесценную ношу в тоске;

С собою самим разговаривать

На умершем языке,

В кольце кувыркаться стремительно,

Вниманья не видя ни в ком,

И сверху смотреть

Снисходительно,

Когда назовут дураком.

Как сложилась песня у меня?

И сама не знаю, что сказать!

Я сама стараюсь

У огня

По частям снежинку разобрать!

Вы объяснили музыку словами.

Но, видно, ей не надобны слова —

Не то она, соперничая с вами,

Словами изъяснялась бы сама.

И никогда (для точности в науке)

Не тратила бы времени на звуки.

Отстала ягода от кисти винограда;

Дрожит на кончике — всех меньше и темней…

Но презирать её, по-моему, не надо:

Наоборот! — Цена картины —

В ней.

Какой большой ветер

Напал на наш остров!

С домишек сдул крыши,

Как с молока — пену,

        И если гвоздь к дому

        Пригнать концом острым,

        Без молотка, сразу,

        Он сам войдёт в стену.

Сломал ветлу ветер,

В саду сровнял гряды —

Аж корешок редьки

Из почвы сам вылез

        И, подкатясь боком

        К соседнему саду,

        В чужую врос грядку

        И снова там вырос.

А шквал унёс в море

Десятка два шлюпок,

А рыбакам — горе, —

Не раскурить трубок,

        А раскурить надо,

        Да вот зажечь спичку —

        Как на лету взглядом

        Остановить птичку.

Какой большой ветер!

Ах! Какой вихорь!

А ты глядишь нежно,

А ты сидишь тихо,

        И никому силой

        Тебя нельзя стронуть, —

        Скорей Нептун слезет

        Со своего трона.

Какой большой ветер

Напал на наш остров!

С домов сорвал крыши,

Как с молока — пену…

        И если гвоздь к дому

        Пригнать концом острым,

        Без молотка, сразу,

        Он сам уйдёт в стену.

Жил кораблик, весёлый и стройный,

Над волнами, как сокол, парил.

Сам себя, говорят, он построил,

Сам себя, говорят, смастерил.

        Сам смолою себя пропитал,

        Сам оделся и в дуб, и в металл,

        Сам повёл себя в рейс:

        Сам свой лоцман,

        Сам свой боцман,

        Сам свой капитан.

                Тра-ля-ля-ля-ля-ля,

                Тра-ля-ля-ля-ля-ля,

                Сам свой боцман,

                Сам свой капитан.

Шёл кораблик, шумел парусами,

Не боялся нигде ничего.

И вулканы седыми бровями

Поводили при виде его.

        Шёл кораблик по летним морям,

        Корчил рожи последним царям.

        Все ли страны в цвету?

        Все ль на месте? —

        Всё записывал,

        Всё проверял!

                Тра-ля-ля-ля-ля-ля,

                Тра-ля-ля-ля-ля-ля,

                Всё записывал,

                Всё проверял!

Раз пятнадцать — раз двадцать за сутки

С ним встречались другие суда:

Постоят, посудачат минутку

И опять побегут кто куда…

        Шёл кораблик, о чём-то мечтал,

        Всё, что видел, на мачты мотал,

        Делал выводы сам:

        Сам свой лоцман,

        Сам свой боцман,

        Сам свой капитан.

                Тра-ля-ля-ля-ля-ля,

                Тра-ля-ля-ля-ля-ля,

                Сам свой боцман,

                Сам свой капитан.

Набегают волны синие.

     — Зелёные?

     — Нет, синие!

Как хамелеонов миллионы,

Цвет меняя на ветру.

     Радостно цветёт глициния,

     Она нежнее инея.

     А где-то есть земля Дельфиния

     И город Кенгуру.

     — Это далеко!

     — Ну что же?

Я туда уеду тоже.

Ах ты Боже, ты мой Боже!

Что там будет без меня!

     Пальмы без меня

     Засохнут,

     Розы без меня

     Заглохнут,

     Птицы без меня

     Замолкнут —

     Вот что будет без меня!

Да, но без меня в который раз

Отплыло судно «Дикобраз»…

Как же я подобную беду

Из памяти сотру?!

     А вчера пришло,

          пришло,

          пришло

     Ко мне письмо,

          письмо,

          письмо

     Со штемпелем моей Дельфинии,

     Со штампом Кенгуру.

Белые конверты с почты

Рвутся, как магнолий почки,

Пахнут, как жасмин,

          но вот что

Пишет мне моя родня:

     Пальмы без меня

     Не сохнут,

     Розы без меня

     Не глохнут,

     Птицы без меня

     Не молкнут!

     Как же это? Без меня?!

Набегают волны синие.

     — Зелёные?

     — Нет, синие!

Набегают слёзы горькие —

Смахну, стряхну, сотру…

     Радостно цветет

     Глициния,

     Она нежнее

     Инея…

     А где-то есть земля

     Дельфиния

     И город

     Кенгуру!

Летняя ночь была

Теплая, как зола…

Так, незаметным шагом,

    До окраин я дошла.

Эти окраины

Были оправлены

Вышками вырезными,

    Кружевными кранами.

Облики облаков,

Отблески облаков

Плавали сквозь каркасы

    Недостроенных домов.

Эти дома без крыш

В белой ночной дали

В пустошь меня зазвали,

    В грязь и глину завели.

На пустыре ночном

Светлый железный лом,

Медленно остывая,

    Обдавал дневным теплом.

А эти дома без крыш

В душной ночной дали

Что-то такое знали,

    Что и молвить не могли!

Из-за угла, как вор,

Вынырнул бледный двор:

Там на ветру волшебном

    Танцевал бумажный сор.

А эти дома без крыш

В душной ночной дали

Плыли, как будто были

    Не дома, а корабли.

Встретилась мне в пути

Между цементных волн

Кадка с какой-то краской,

    Точно в тёплом море — чёлн.

Палка-мешалка в ней,

Словно в челне весло!

От кораблей кирпичных

    Кадку-лодку отнесло.

Было волшебно всё.

Даже бумажный сор!

Даже мешалку-палку

    Вспоминаю до сих пор!

И эти дома без крыш,

Светлые без огня,

Эту печаль и радость,

    Эту ночь с улыбкой дня.

Жил-был пожарный в каске ярко-бронзовой,

Носил, чудак, фиалку на груди!

Ему хотелось ночью красно-розовой

Из пламени кого-нибудь спасти.

Мечта глухая жгла его и нежила:

Вот кто-то спичку выронит и — вот…

Но в том краю как раз пожаров не было —

Там жил предусмотрительный народ.

…Из-за ветвей следить любила в детстве я,

Как человек шагал на каланче…

Не то чтобы ему хотелось бедствия,

Но он грустил — о чём-то вообще…

Спала в пыли дороженька широкая,

Набат на башне каменно молчал…

А между тем горело очень многое,

Но этого никто не замечал.

Но этого никто не замечал.

Ах, как долго, долго едем!

Как трудна в горах дорога!

Чуть видны вдали хребты туманной сьерры…

А как тихо, тихо в мире!

Лишь порою из-под мула,

Прошумев, сорвётся в бездну камень серый.

Тишина. Лишь только песню

О любви поёт погонщик,

Только песню о любви поёт погонщик,

Да порой встряхнётся мул,

И колокольчики на нём,

И колокольчики на нём зальются звонче.

Ну скорей, скорей, мой мул!

Я вижу, ты совсем заснул:

Ну поспешим — застанем дома дорогую!..

Ты напьёшься из ручья,

А я мешок сорву с плеча

И потреплю тебя и в морду поцелую.

Ах, как долго, долго едем!

Как трудна в горах дорога!

Чуть видны вдали хребты туманной сьерры…

Ах, как тихо, тихо в мире!

Лишь порою из-под мула,

Прошумев, сорвётся в бездну камень серый.

Тишина. Лишь только песню

О любви поёт погонщик,

Только песню о любви поёт погонщик,

Да порой встряхнётся мул,

И колокольчики на нём,

И колокольчики на нём зальются звонче…

Развесёлые цыгане

По Молдавии гуляли

И в одном селе богатом

Ворона коня украли.

А ещё они украли

Молодую молдаванку:

Посадили на полянку,

Воспитали как цыганку.

Навсегда она пропала

Под тенью загара.

У неё в руках гитара,

Гитара, гитара!

Позабыла всё, что было,

И не видит в том потери.

(Ах, вернись, вернись, вернись!

Ну оглянись, по крайней мере!)

Мыла в речке босы ноги,

В пыльный бубен била звонко.

И однажды из берлоги

Утащила медвежонка,

Посадила на поляну,

Воспитала как цыгана:

Научила бить баклушки,

Красть игрушки из кармана.

С той поры про маму-папу

Забыл медвежонок —

Прижимает к сердцу лапу

И просит деньжонок,—

Держит шляпу вниз тульёю…

Так живут одной семьёю,

Как хорошие соседи,

Люди, кони и медведи.

По дороге позабыли:

Кто украл, а кто украден.

И одна попона пыли

На коне и конокраде.

Никому из них не страшен

Никакой недуг, ни хворость…

По ночам поют и пляшут,

Да в костры бросают хворост.

А беглянка добрым людям

Прохожим

Ворожит:

Всё, что было, всё, что будет,

Расскажет,

Как может…

Что же с ней, беглянкой, было?

Что же с ней, цыганкой, будет?

Всё, что было, — позабыла.

Всё, что будет, — позабудет…

Видишь? —

               зелёным бархатом отливая,

Море

           лежит спокойнее, чем земля.

Видишь? —

                как будто ломтик от каравая,

Лодочка

                    отломилась от корабля.

Яхты

       и пароходы ушли куда-то.

Видишь? —

                по горизонту они прошли,

Так же

          как по натянутому канату

В цирке

            канатоходцы пройти могли.

Словно

          за горизонтом обрыв отвесный —

Пропасть!

              И пароходы идут, скользя,

Робко

         и осторожно держась над бездной,

Помня,

          что оступаться туда нельзя.

Ты же

         так хорошо это море знаешь,

И песни,

            песни

                    про эту пропасть поёшь, поёшь…

Что ж ты

             за горизонтом не исчезаешь?

Что ж ты

             за пароходами не плывёшь?

Видишь? —

                канатоходцами по канату

Снова

        по горизонту они прошли, —

Снова —

            в Константинополь, Суэц, Канаду…

Снова —

           по краю моря на край земли.

Снова —

            в Константинополь, Суэц, Канаду,

Снова —

           по краю моря на край земли.

Мой караван шагал через пустыню,

Мой караван шагал через пустыню,

Первый верблюд о чём-то с грустью думал,

И остальные вторили ему.

И головами так они качали,

Словно о чём-то знали, но молчали,

Словно о чём-то знали, но не знали:

Как рассказать,

                      когда,

                               зачем,

                                        кому…

Змеи шуршали среди песка и зноя…

Что это там? что это там такое? —

Белый корабль, снастей переплетенье,

Яркий флажок, кильватер голубой…

Из-под руки смотрю туда, моргая:

Это она! Опять — Фата-Моргана!

Это её цветные сновиденья,

Это её театр передвижной!

Путь мой далёк. На всём лежит истома.

Я загрустил: не шлют письма из дома…

«Плюй ты на всё! Учись, брат, у верблюда!» —

Скажет товарищ, хлопнув по плечу,

Я же всердцах пошлю его к верблюду,

Я же — всердцах — пошлю его к верблюду:

И у тебя учиться, мол, не буду,

И у верблюда — тоже не хочу.

Друг отошёл и, чтобы скрыть обиду,

Книгу достал, потрёпанную с виду,

С грязным обрезом, в пёстром переплёте, —

Книгу о том, что горе — не беда…

…Право, уйду! Наймусь к Фата-Моргане:

Стану шутом в волшебном балагане,

И никогда меня вы не найдёте:

Ведь от колёс волшебных нет следа.

…Но караван всё шёл через пустыню,

Шёл потому, что горе — не беда.

В закатных тучах красные прорывы.

Большая чайка, плаваний сестра,

Из красных волн выхватывает рыбу,

Как головню из красного костра.

Двумя клинками сшиблись два теченья,—

Пустился в пляску яшик от сигар,

И, как король в пурпурном облаченье,

При свете топки красен кочегар.

        Мы капитаны, братья капитаны,

        Мы в океан дорогу протоптали,

        Мы дерзким килем море пропороли

        И пропололи от подводных трав,

        Но кораблям, что следуют за нами,

        Придется драться с теми же волнами

        И скрежетать от той же самой боли,

        О те же скалы рёбра ободрав.

На что, на что смышлён весёлый лоцман,—

Но даже он стирает пот со лба:

Какую глубь еще покажет лот нам?

Какую даль — подзорная труба?

Суровый юнга хмурится тревожно

И апельсин от грубой кожуры

Освобождает так же осторожно,

Как револьвер — от грубой кобуры.

Мы капитаны, братья капитаны,

Мы в океан дорогу протоптали,

Но корабли, что следуют за нами,

Не встретят в море нашего следа.

Нам не пристали место или дата;

Мы просто были где-то и когда-то.

Но если мы от цели отступали,—

Мы не были нигде и никогда.

Ночь напечатала прописью

Чьи-то на глине следы.

Над плоскодонною пропастью

Эхо — как пушечный дым.

Видно, прошёл тут и шёпотом

Песню пропел пилигрим;

Долго стреляющим хохотом

Горы смеялись над ним.

Тут не отделаться дёшево,

Как бы ни крался в обход:

На смех подымут прохожего

Чудища, каменный сброд!

Пусть, опасаясь предательства

Отзвуков, путник молчит;

Стук его палки в ругательства

Гулкая ночь обратит.

         Вижу, как ночь приближается

         Высохшим руслом реки,

         Но всё равно продолжается

         Песня, словам вопреки.

…Где это море? — вы спросите, —

Где этот пляшущий риф?

Где — без морщинки, без проседи —

Юный зелёный залив?

Где эти заросли тесные

В лунной летучей пыльце?

Звери да птицы чудесные?

Люди с огнём на лице?

Гибкие пальцы упрямые?

Чаши, цепочки с резьбой?

Эхо! Не путай слова мои! —

Я говорю не с тобой!

         Вижу, как ночь приближается

         Высохшим руслом реки,

         Но всё равно продолжается

         Песня, словам вопреки.

Но утешенье напрасное —

Только на эхо пенять:

В тёмное слово и в ясное

Спрятан порыв — не понять!

Слово потом разветвляется,

С ним же ветвится разлад…

Не оттого ль замедляется

Путь между каменных гряд?

Ночь напечатала прописью

Чьи-то на глине следы…

Над плоскодонною пропастью

Эхо — как пушечный дым.

В сумрак, исчерченный змеями,

Русло уходит, ветвясь…

В путь!

Между розными звеньями

Рвусь восстанавливать связь.

Кисть художника везде находит тропы.

И, к соблазну полисменов постовых,

Неизвестные художники Европы

Пишут красками на хмурых мостовых.

Под подошвами шагающей эпохи

Спят картины, улыбаясь и грустя.

Но и те, что хороши, и те, что плохи,

Пропадают после первого дождя.

Понапрасну горемыки живописцы

Прислоняются к подножьям фонарей

Близ отелей,

Где всегда живут туристы —

Посетители картинных галерей.

Равнодушно, как платил бы за квартиру,

За хороший иль плохой водопровод,

Кто-то платит живописцу за картину

Либо просто подаянье подает.

Может, кто-то улыбнется ей от сердца?

Может, кто-то пожелает ей пути?

Может, крикнет: «Эй, художник! Что расселся?

Убери свою картинку! Дай пройти!»

Но, как молнии пронзительную вспышку,

Не сложить ее ни вдоль, ни поперек,

Не поднять её с земли, не взять под мышку, —

Так покорно распростёртую у ног!

И ничьи её ручищи не схватили,

Хоть ножищи по её лицу прошли.

Много раз за ту картину заплатили,

Но купить её ни разу не смогли.

На землю падал снег,

И кто-то пел о том,

Как жил да был старик

С шарманкой и сурком;

Что он вставал чуть свет

И шёл за песней вслед;

О том, что на земле

Шарманок больше нет.

       Шарманок, шарманок,

       Шарманок больше нет.

Скажите, а зачем

Шарманка вам нужна? —

И сиплая совсем,

И хриплая, она

Скрежещет, как возок,

Скрипит, как бурелом,

Как флюгер, как сапог,

Как дерево с дуплом!

       Как дерево, как дерево,

       Как дерево с дуплом!

Достойные друзья!

Не спорю с вами я:

Старик-шарманщик пел

Не лучше соловья.

Но — тронет рукоять, —

И… — верьте, что порой

Он был самостоя —

тельнее, чем король!

И радость, и печаль

Звучали в песне той,

Был тих её напев,

Старинный и простой…

Не знаю, как мне быть!

Нельзя ли как-нибудь

Шарманку обновить,

Шарманщика вернуть?

       Шарманщик! Эй, шарманщик!..

       Шарманщика вернуть!

       Шарманщик! Эй, шарманщик!..

       Шарманщика вернуть…

Любви моей ты боялся зря, —

Не так я страшно люблю!

Мне было довольно видеть тебя,

Встречать улыбку твою.

И если ты уходил к другой

Или просто был неизвестно где,

Мне было довольно того, что твой

Плащ

        висел на гвозде.

Когда же, наш мимолётный гость,

Ты умчался, новой судьбы ища,

Мне было довольно того, что гвоздь

Остался после плаща.

Теченье дней, шелестенье лет, —

Туман, ветер и дождь…

А в доме событье — страшнее нет:

Из стенки вырвали гвоздь!

Туман, и ветер, и шум дождя…

Теченье дней, шелестенье лет…

Мне было довольно, что от гвоздя

Остался маленький след.

Когда же и след от гвоздя исчез

Под кистью старого маляра, —

Мне было довольно того, что след

Гвоздя

         был виден — вчера.

Любви моей ты боялся зря, —

Не так я страшно люблю!

Мне было довольно видеть тебя,

Встречать улыбку твою!

И в тёплом ветре ловить опять —

То скрипок плач, то литавров медь…

А что я с этого буду иметь?

Того тебе — не понять.

Люблю дома, где вещи не имущество,

Где вещи легче лодок на причале.

И не люблю вещей без преимущества

Волшебного общения с вещами.

Нет, не в тебе, очаг, твоё могущество.

Хоть весь дровами, точно рот словами,

Набейся — я и тут не обожгусь ещё,

Не будь огонь посредником меж нами.

Мне скажут: брось мечты, рисуй действительность;

Пиши как есть: сапог, подкову, грушу…

Но есть и у действительности видимость,

А я ищу под видимостью душу.

И повторяю всюду и везде:

Не в соли соль. Гвоздь тоже не в гвозде.

В зоопарке в тесноватой клетке

Беззаботно жили два бобра,

Разгрызая ивовые ветки,

Мягкие, с отливом серебра.

       Но горчил печалью полускрытой

       Терпкий привкус листьев и коры.

       «Ну а где же то, за что мы сыты?

       Где работа?» — думали бобры.

Как рабочих к лени приневолишь?!

Им бы строить, строить да крепить,

А у них для этого

                          всего лишь…

Пополам расколотый кирпич!

       Подошли бобры к нему вплотную,

       Половину подняли с трудом,

       С важностью взвалили на другую…

       Из чего же дальше строить дом?

Что же дальше делать им? Не знают.

Приутихли. Сумрачно глядят.

Сгорбились. О чем-то вспоминают.

И зелёных веток — не едят.

Баклажаны бока отлежали,

Им наскучили долгие сны.

Возле красной кирпичной стены

Огуречные плети повяли.

        Мак потух на ветру, как фонарь;

        Лепестки, словно отблески света,

        Разлетелись — и замерли где-то…

        Солнце в небе — как в море янтарь —

В мокрой дымке, похожей на ил…

Но ещё лопухи лопушатся,

Но ещё петухи петушатся;

Чу! — строптивое хлопанье крыл…

        Лишь один только старенький кочет,

        Приближенье зимы ощутив,

        Кукарекнуть для бодрости хочет,

        Да никак не припомнит мотив

И слова… И в зобу застревает

Стертый хрип, неосмыслен и ржав,

И на месте петух застывает,

Бледно-жёлтую ногу поджав.

        Всплыли в нём ломота и томленье

        Бледным пальцем грозящей зимы,

        Мрачен трепет его оперенья,

        Как пожар за решёткой тюрьмы.

Бузиной гребешок багровеет,

Льётся блеск ревматичного мха

Вдоль по перьям,

И холодом веет

Чуть заметная тень петуха.

Потеряла галчиха галчонка —

Колченожку, плюгашку, чернушку.

А подкинули галке скворчонка —

Прямоножку, милашку, пеструшку.

Стала плакать она и рыдати,

Стала грудью к земле припадати,

И слетелись на крик её птицы,

И расселись по краю криницы.

— Что ты, глупая, плачешь, рыдаешь,

Что рыдаешь, к земле припадаешь?

Уж твоё ли дитя не резвушка,

Прямоножка, милашка, пеструшка?

— Не моё это чадо, а ваше,

А моё-то дитя было краше:

Мутно пёрышко, тускла макушка,

Колченожка, плюгашка, чернушка!

Прошёл, прошёл,

       Осыпался Новый год:

Все куклы с ёлки

       Попадали вниз лицом…

Блестящий шарик,

       Как перезрелый плод,

Свалился с ветки —

       Смирился с таким концом.

Морозной ночью,

Стыдливо, крадясь, как вор,

Уносишь ёлку —

Бросаешь на задний двор,

Но завтра снова —

За шкафом и там, в углу, —

Найдешь от ёлки

Ещё не одну иглу.

И долго будешь

От игол свой дом полоть,

А иглы будут

С укором тебя колоть —

Так тихо-тихо,

Как, долгую мысль тая,

Руку свою же

Кольнёт иногда швея.

Я в поэзию

Пришла по лезвию,

И открылась мне Гора священная.

В современность гонит мир — поэзию,

Но она ВСЕГДА — несовременная.

Приглядись к Олимпу: настоящее

Для него — яйца не стоит выеденного,

Ибо он — планида, состоящая

Из Воспоминанья и Предвидения.

He пиши, не пиши, не печатай

Хриплых книг, восславляющих плоть.

От козлиной струны волосатой

Упаси

Твою лиру

Господь!

Не записывай рык на пластинки

И не шли к отдалённой звезде,

В серебристую дымку

Инстинкты

И бурчанья в твоём животе.

Верь:

Затылок твой — круглый и плотный,

Группа крови и мускул ноги

Не предстанут зарёй путеводной

Пред лицо поколений других!

…Как волокна огнистого пуха,

Из столетья в столетье

Летят

Звёзды разума, сполохи духа,

И страницы в веках шелестят…

Но уж то, что твоя козлоногость,

Возгордясь, разбежалась туда ж, —

Для меня беспримерная новость!

Бедный мастер!

Закинь карандаш,

Отползи поскорее к затону,

Отрасти себе жабры и хвост,

Ибо путь от Платона к планктону

И от Фидия к мидии — прост.

Что не плакальщица я, не причитальщица,

Не рыдальщица, сердцам не надрывалыцица,

И к чужому-то я горю не привальщица,

И волос-то на головушке не рвальщица!

        Не люблю я нашу плакальщицу Фёклушку:

        Она ходит бережливо, как по стёклышку,

        Поколыхивает чёрною одёжею,

        Юбкой пасмурной да шалью непогожею.

А и смотрит она, Фёклушка, иконою,

А лицо-то у ней воблино, копчёное,

А зовут-то её, чёрную палачицу,

Где самим бы надо плакать, да не плачется!

        А вы гляньте ей в глаза: они сухим-сухи;

        Суше камня, суше ветра, суше засухи!

        Аж до боязного сухо, до песочного!

        Никакого дуновения проточного.

На крылечко-то ничком она бросается,

Лбом-то бьётся, да слеза не вытрясается,

А как не было бы Фёклушке заплачено,

Вот тогда бы наша Фёклушка — заплакала!

Глупцы, пускаясь в авантюру,

С одной лишь низостью в душе,

Себе приписывают сдуру

Всю авантюрность… Бомарше!

Естественно, у бомаршистов

Ум изощрён, размах неистов:

Сейчас дракона обкрадут!

Змею вкруг пальца обведут!

Но…

Жертвы их корысти страстной,

Как поглядишь со стороны,

То беззащитны, то больны,

То простодушны и несчастны…

Так верят в добрую судьбу!

Столь кротко носят на горбу

Груз незаслуженных мучений,

Что Бомарше

(Добряк и гений!)

Перевернулся бы в гробу.

Поэт,

Пинающий собаку,

Божусь,

Не вступит с тифом в драку.

И не напишет, хоть убей,

Ни «Илиад», ни «Одиссей».

А в довершение обиды,

Не сотворит и «Энеиды».

             ________

У лорда Байрона был пёс,

Любимый Байроном

Всерьёз.

«Друг самый верный, самый близкий», —

Писал о нём поэт английский…

А ты — собаку пнул ногой.

Нет, ты не Байрон! Ты — другой…

Если в сочинительстве любом

Надобно влияния искать,

Думаю, что яростный Рембо

Вашей музе взялся помогать.

Нет сомнений! — вас ведёт Рембо.

Как мужик с соломой в волосах,

Как силач, способный ткнуть в ребро,

Ну и… как хороший коммерсант.

«Я из камня сделал шёлковое слово», —

Некогда сказал великий Рудаки.

Да. Но он не знал, что переводчик

        Снова

Сделает кирпич

Из шёлковой строки.

«Поэзия должна быть глуповата», —

Сказал поэт, умнейший на Руси.

Что значит: обладай умом Сократа,

Но поучений не произноси.

Не отражай критических атак,

Предупреждай возможность плагиата…

Поэзия должна быть глуповата,

Но сам поэт — не должен быть дурак.

Когда впаду в какую-либо страсть,

Я внутреннего сторожа встревожу.

«Почто, — спрошу бессмысленную рожу, —

Даёшь мне лгать, подглядывать и красть?»

«Но случай-то, — польстит мне нечестивец, —

Особенный! Как на голову снег!

Другим нельзя. А это лжёт — правдивец.

Подглядывает — честный человек!»

В палаццо и храмах таятся,

Мерцая, полотна и фрески.

Зажгла их рука итальянца

И скрылась в их царственном блеске…

Даль в дымке, одежды цветущи,

Фигуры ясны, но не резки.

На ликах

Огня и покоя

Слиянием — кто не пленится!

И все же (строка за строкою)

Всегда (за страницей страница)

Я Питера Брейгеля буду

Злосчастная ученица.

Ах, лучше бы мне увязаться

Вослед за классическим Римом!

Не так-то легко и солидно

Брести по пятам уязвимым,

Ранимым… За Брейгелем Старшим,

За Брейгелем неумолимым.

Прозренья его беспощадны,

Сужденья его непреложны.

Его дураки безупречны,

Его богомольцы — безбожны,

Его отношения с вечной

Бессмертной Гармонией — сложны.

Его плясуны

К небосводу

Пудовую ногу бросают,

Как камень из катапульты…

Старухи его

Потрясают

Лица выражением тыльным

На пиршестве жизни обильном.

…Однажды

За ветками вязов,

Меж сонных на солнышке хижин,

Увидел он пир деревенский.

И понял, что пир — неподвижен.

И только, пожалуй, бутыли

На этом пиру не застыли.

Увидел детину-танцора.

И красками в памяти выжглось,

Что фортелей в танце — изрядно,

Но главное в нём — неподвижность.

А с публикой тоже неладно,

И главное в ней — неподвижность.

Нежнейшие краски на грубых

Фигурах. На прочных жилищах.

Мадам с кошельком на шнурочке

(Мол, знайте, что мы не из нищих!),

И завтрашний бюргер (к вам боком)

С его наставительным скоком.

Той скачущей пары напору

Противиться — сил не достанет!

Ещё бы! — и выскочки оба,

И выскочить рады на танец,

Затем, чтобы, взрезав пространство,

Совсем ускакать из крестьянства…

Молчанье росло, невзирая

На стук деревянных бареток.

Был танец такой деревянный —

Как пляска хмельных табуреток!

И ста языков заплетанье…

И всё это — разве не тайна?

И молния быстрой догадки,

Что некий мясник мимолётен,

Как пёрышко, как сновиденье!

Хотя предостаточно плотен,

И нет на лице трепетанья.

Не странность ли это? Не тайна?!

Сплошной, носовой, анонимный

И ханжеский гомон волынок

Зудел, обволакивал танец

Волной звуковых паутинок…

Но странным молчанием тянет

От гульбищ на этих картинах.

И слышу: как музыка листьев —

(Тишайшая!) — голос пронёсся:

«Те фортели были недвижны

Задолго до их переноса

На Брейгелевы полотна!

То, плотное — было бесплотно!..»

                ________

Симпатией приятной

К художнику влеком,

Хохочущий Заказчик

Бряцает кошельком.

         Он ехал из Брабанта, —

         Звенели стремена,

         Позвякивали шпоры,

         Как звякает казна.

Звенела вся лошадка:

Ступив на поворот,

Копилочною щелью

Ощеривала рот.

         Он ехал из Брабанта, —

         Пунцовый от вина…

         И нёс

         Весенний ветер

         С деревьев семена…

…Он смотрит на картину.

Он пятится назад.

Он бьёт себя по ляжкам

(И ляжки вдруг звенят).

         Он мастера находит,

         В простой беседе с ним,

         То Брейгелем Мужицким,

         То Брейгелем Смешным…

                       ________

Воистину, зрелища явны:

Кто стал бы скрывать показное?

На публике зрелища зреют,

Как рожь под ударами зноя.

Тем более дорого стоит,

Кто тайное в явном откроет.

О, каверзный Брейгель!

Простейшие пьянки и пляски,

Как жуткую тайну, открыл он.

Как заговор, предал огласке.

И взгляд уловил моментально,

Что это действительно — тайна.

Не тайна — пещеры драконов

И пропасти чёрной Гекаты:

Таинственен

Подслеповатый,

Приплюснутый,

Тусклый,

Бессвязный,

Создания перл компромиссный,

Творенья венец безобразный.

Таинственно всё, что ничтожно.

Таинственно,

Невероятно!

Понятьем объять невозможно.

И, значит, оно необъятно!

Великое измеримо.

Ничтожное необъятно.

Бессмертие вовсе не странно,

Но смерть изумляет, ей-богу!

…Прогнать ее тщась,

Неустанно

Названивал Брейгель тревогу:

Верёвки на всех колокольнях,

Звоня,

Оборвал понемногу…

Как блики на пряжках башмачных,

Как срезки мертвецкой фланели,

Как сыр, — у натурщиков жутких

Створоженно бельма тускнели,

В последней картине «Слепые»,

Застыв на последнем пределе.

С тех пор,

Подвернувшись попутно,

«Слепых» принимает канава:

Извечно, ежеминутно…

Но где же Гармония, право?

Где длинные трубы-фанфары,

Звучащие так величаво?!

           ________

Ступает Гармония ровно,

Нигде не сбивается с шага.

Один её взор,

Безусловно,

Для нас наивысшее благо!

А плащ её — ветер весенний

Для целого Архипелага.

Верна, постоянна, урочна,

Как Разум, Душа и Святыня.

Но жаль: не указано точно,

Где именно

Эта богиня

Слоняется?

Лес?

Катакомбы?

Край пропасти?

Пустошь?

Пустыня?

Я карту дорог раскатаю,

Я путь её, в шутку, размечу…

А спросят: «Гармония — сказка?»

«Чистейшая правда!» — отвечу,

Но я-то пока не питаю

Надежды на личную встречу.

А есть же на свете — ей-богу! —

Счастливчики, вещие люди:

Они ежедневно, помногу,

По их показаниям судя,

Гармонию зрят!

И свободно

Об этом калякают чуде!

Ну что же!

К юродивым часто

Нисходит святой в ореоле.

По-свойски: с какой-нибудь пастой

Иль мазью от мелочной боли…

А вместо святого явиться

Не может Гармония, что ли?

Но даже прохвосты (обычно

Причастные каждой святыне,

А им-то уж точно и лично

Известны приметы богини!)

Не чаю, когда разобяжут

И где ее встретить — подскажут.

Гармония!

В мире не мирном,

Скрипящем, наморщенном, сложном,

Готовом низвергнуться в бездну

При слове неосторожном, —

Дурак, ограниченный малый —

Один гармоничен, пожалуй.

Гармония?

Сладко мечтая,

На древних руинах Эллады

Один восседал бы. Другие

Сидеть на сегодняшних рады,

В развалинах греясь привычно,

Вписав себя в них гармонично,

Публично

Крича от придуманной боли

В действительно трудной юдоли.

                  ________

Антверпен покидает

Заказчик-пилигрим.

Занятных две картины

Слуга везёт за ним.

На будущей неделе

Заказчик будет сам

Потешные картины

Показывать гостям.

        …Боярышник пушистый

        Сиял ему в глаза…

        А где-то за холмами

        Невнятно шла гроза,

И тщетно пилигриму

Шептал вечерний зной,

Что Брейгель — не Мужицкий,

Что Брейгель — не Смешной,

        Что, может быть, не стоит

        Гостей-то приглашать?

        Что в мир приходит гений

        Не тешить, а мешать,

Что страшно он смеётся.

(Не там ли, за холмом,

Он, кашляя, смеётся,

Как сумеречный гром,

Большие бочки смеха

Куда-то вдаль катя?..)

Но ты дремли! Не бойся,

Усатое дитя!

        Закат поджарил рощи

        На бронзовой золе…

Спи телом,

Спи душою,

Спи дома,

Спи в седле…

                     ________

…При мысли о душах несложных,

Разгадывать кои не надо:

К раскрытию коих

Подходят

Ключи от амбара и склада, —

Всегда ли резонно — не знаю,

Но Брейгеля я вспоминаю.

При мысли о лицах недвижных,

В тугом напряженье покоя

(На задней стене мыловарни

Всегда выраженье такое!

На брусьях, на дубе стропильном…);

При мысли о каменно-мыльном,

О твёрдо-подошвенном взоре

Асфальтовых глаз Примитива;

О пальце картофельно-белом

На кнопке вселенского взрыва;

О судьбах, скользящих по краю, —

Я Брейгеля вспоминаю.

При мысли о логике нищей,

О разуме задремавшем,

О стоптанном ухе,

Приникшем

К железным чудовищным маршам, —

О Брейгеле я вспоминаю! —

О Питере Брейгеле Старшем.

Поворотилась на тихой оси планета —

Заговорили деревья толпой сердитой…

Печь забелела в углу, в серебре рассвета,

Каменной редькой, очищенной и отмытой.

        Стекла оконные дымом заря питает,

        Венские стулья за спинки лучом хватая…

        К слову, как нимбы, тающему: «Светает» —

        Первая в жизни рифма пришла: «Святая».

…Библии старой — всю ночь не спала! — страшилась.

Тёмных ее картин избегала взора…

Вся — подозренье, не спать до конца решилась,

Маясь тоскою, что утро ещё не скоро.

        В тёмной ночи плутали, грустя и плача,

        По лесу Красная Шапочка и Козетта…

        Тихо несла Колыбельная песнь Рыбачья

        Люльку младенца по серым морям рассвета…

Тени тускнели… И вот, просочив телами

Смутную стену, вскипали чудовищ горы;

Скосив глаза, наблюдала за их делами,

За жизнью мрачной, влюблённой в свои повторы…

        (Могла ли знать, поражаясь упорству тени,

        Как будто винтик на месте какой «заело»,

        Сколько ещё возвращений и повторений

        Тьмы, что и в первый раз — давно надоела!)

…Звёзды слезятся,

На землю глядеть не смеют —

Так далеко переставил их мрак непрочный…

Снизу, как ветер,

Подул полусвет молочный;

Камни являются,

Пятна земли белеют —

И тёмный

Сон

Приходит,

Когда, при виде

Алого утра, — звёзды дрожат в обиде…

К чему изобретать национальный гений?

Ведь Пушкин есть у нас: в нём сбылся русский дух.

Но образ родины он вывел не из двух

Несложных принципов и не из трёх суждений;

Не из пяти берез, одетых в майский пух,

И не из тысяч громких заверений;

Весь мир — весь белый свет! — в кольцо его творений

Вместился целиком. И высказался вслух.

…Избушка и… Вольтер! Казак и… нереида

Лишь лёгкой створкой здесь разделены для вида;

Кого-чего тут нет!.. Свирель из тростника —

И вьюг полнощных рёв; средневековый патер,

Золотокудрый Феб, коллежский регистратор,

Экспромт из Бомарше и — песня ямщика.

К России все подходят разно: кто робея,

Кто любопытствуя: мол, дескать, вот она,

Анекдотическая даль… Гиперборея!

Страна величественных вихрей! Царство сна.

       Кто до себя поднять (простак!) Россию хочет,

       Кто, ей безбожно льстя, иронию таит,

       Кто беды ей несет (и сам же их пророчит!),

       Кто покровительственно с нею говорит,

Кто — напрягая лоб, кто — в духе скверной шутки,

Кто — как с пастушкой, нежно дующей в свирель,

Кто — как с пророчицей, помешанной в рассудке,

Кто — как с царицею, кто — как с рабой своей.

       К ней пожинать плоды снисходят Христа ради,

       Устроить «гений» свой, свой бизнес, петь, порхать…

       Но редкому придёт простая мысль… пахать

       На земледельчества неслыханной громаде!

       (Покличь сердешного, его и не слыхать!)

Так, стало быть, он гость? Тогда… какого сорта

Цель высмотрел пострел в столь бедственном краю?

Послушай, это мысль! — Ты узнаёшь Лефорта?

Нет. И его не узнаю.

Лефорт — Кот в сапогах. Маркизу Карабасу

Несущий к Рождеству игрушек ярких массу,

Метущий, кланяясь, пером нашляпным пол…

А этот не привнёс, как говорит проверка,

В морозный зимний мрак ни искры фейерверка

И пёрышком в сенцах ни разу не подмёл.

Не внёс ведь ни-че-го!

Ни в избу — крошки ситной,

Ни новой чёрточки в Руси вид самобытный.

Так, может быть, хоть гнев? Быть может, разъярясь

На нашу «нищету, невежественность, грязь»,

Хоть дверью хлопнул бы, и вспыльчив и не мирен,

Негодованием высоким трепеща?

Но… слитком золота изрядным оттопырен —

Как раз при выходе — был край его плаща.

       Вот наши судьи кто!

       Вот наши кто эзопы!

       Их рвенье — в грязь втоптать Руси стези

                                                                   и тропы,

       Её Историю навыворот прочесть,

       С насмешкой приписать ей славу всей Европы,

       Чтоб тем ловчей отнять ту, что и вправду есть.

А есть немалая!

Свой — богатырский, детский,

Благочестивый жар, свой гений есть у ней!

Что толку ей лубок приписывать немецкий

И псевдоавторство над лавкой мелочей?

       Прочь, лесть безмерная!

       Прочь, преувеличенье

       Вещей, действительно имеющих значенье!

       Льстец мало что лукав,

       Льстец — нагл! За ним разбой и превышенье прав.

       Нагл баснословный царь, велевший море высечь,

       Но тот наглей, кто льстит волнам; кто осмеять

       Их тщится… И мудрит, стремясь преувеличить

       То, что и так нельзя объять.

Ты говоришь: «Хочу дать сердцу волю;

Поддамся гневу, чванству, лени, страхам,

Пуд лишнего себе свершить позволю, —

Уж то-то будет лирика с размахом!»

        Ты говоришь: «Раскрепощаю слово!

        Ужимок не могу терпеть манерных!»

        Но всё ль «раскрепощённое» так ново,

        Чтобы новее быть времён пещерных?

И вещи разве ты не видел жутче

«Паркетного манерничанья»? Боже!

Когда пожары и пивные путчи,

«Манерность» ни при чём, «паркетность» — тоже,

Зато «раскрепощённость» кажет рожи…

        Знать к сёмге вкус, к себе грести руками

        Ещё никто за партой не учился.

        А сдерживанью учатся веками.

        Но мало с кем большой успех случился.

…В далёкий путь певец пустился юным

И мнил: «Зачем старик шарманку крутит?

И лирнику зачем бряцать по струнам?

Струну порвать — вот то-то песня будет!»

        Не чуя пальцев он, в кулак сведённых,

        Рыдал: «Поймите, сколь свободны все вы!»

        И с кафедр, виноградом оплетённых,

        Стада сатиров звал топтать посевы…

Как Дионисов грек, не то Аттила,

Безумство проповедовал успешно.

Вернулся к ларам. …Дух перехватило,

И шапку с головы стянул поспешно.

        Богатым вышел он, вернулся нищим

        И над могилами поник смущённый.

…А где-то там, над общим пепелищем,

Носился Ницше дух «раскрепощённый»…

Избранник муз в торговых кланах редок, —

Поэзии банкирство не к лицу.

Герр ростовщик почти нормальный предок

Кому угодно. Только не певцу.

Но если род, столь преданный Тельцу,

Вдруг Ориона выдаст напоследок;

Но если — против чаянья, вот эдак, —

В цепи предлинной, где делец к дельцу,

Смешав их строй, сверкнёт Поэт впервые, —

Обрубит он все корни родовые,

Не их прославит, выразит — не их,

Нет! — сердца жар отдаст он всем народам!

Лишь дом свой бросит. Где девиз над входом

Звал жить иль гибнуть — только для «своих».

Буйно-пребуйно росла бузина,

В росте весёлом неслась без ума:

Ветер устами не мог продышать,

Месяц лучами не мог промешать.

        А под широкою той бузиной,

        В омуте, в холоде — жил Водяной,

        Жил-поживал, пузыри пожинал,

        Той бузины отраженья жевал.

А из-под камня таращился рак,

Диву давался, выспрашивал так: —

Сладко ли, батюшка, воду-то грызть?

Эк ведь какая чижёлая жисть!

        — Сладко не сладко, — ему Водяник,—

        Делать-то нечего, я и привык.

        Коли прикинуть да ежели взять,

        «Голод не тётка» и даже не зять.

Знамо, калиновы тени вкусней

Да и сытнее бузинных теней,

Ан не беру я калину в расчёт:

Вишь, загордилась — у нас не растёт!

        Я и малину в расчёт не беру:

        Не хороводится в нашем бору,

        Не отражается в царстве моём…

        Что отражается, то и жуём.

— Чем же ты думаешь хлеб оправдать?

— За год стараюсь поменьше съедать,

Дно подметаю, протоке служу,

На зиму впрок отраженья сушу.

        Али не веришь, опасливый рак

        В кухню ко мне заходи, коли так!

        Видел и ты отраженья в воде,

        Только сушёных не видел нигде!

— Ты меня в гости зовёшь, Водяной,

А угощаешь, так тенью одной!

Что ж нам бузинные тени жевать?

Что ж… хочь живой бузины не нарвать?

        — Ох, не сломить мне багряную гроздь:

        Я на земле не хозяин, а гость,

        Только в воде моя сила и власть,

        Стыд Водяному — прибрежное красть!

Разве что в омут единожды в год

Ягода с ветки сама упадёт?

Вот уж тогда я над ней — голова!

Так бы и съел её! В день или в два…

        Ан берегу я её для гостей,

        А и делю-то на сорок частей,

        Ан затеваю той самой порой

        Пир — не пригорком, а цельной горой!

…Так вот и жил Водяной, поживал,

Тихою тенью под тиной сновал,

Странничков тешил в полуденный зной.

Только пришёл к Водяному

Лесной!

        Леший прослышал (невнятно пока)

        Про подкоряжную жизнь старика;

        Слух до него докатился и гул

        Про Водяного опасный разгул.

«А Подкоряжник-то дедушка — хват,

Сильно гораздый шутить невпопад!

Эк разгулялся в своем терему —

Ягоды на год хватает ему!..

        Видно, у ягодки росту — верста!

        Нет в моём царстве такого куста,

        Чтоб наедаться по ягоде в год…

        Где Водяник таковые берёт?..»

А и как начал Лесной хохотать,

С берега сучья-коряги метать,

Пни муравьиные в воду валить,

Ровно из пушек, из дупел палить,

        Ровно из пушек из дупел палить,

        Пылью палить да трухою пылить,

        Перьями перить да пухом пушить,

        Ломом да сором протоку душить.

Старыми листьями пруд завалил,

Так завалил — ровно чай заварил:

Тёмной да бурою стала волна,

Туча песчаная встала со дна!..

        …Высохла речка, и омута нет.

        А Подкоряжного — сгинул и след;

        Видела белка: шагал с узелком…

        (Спутала, видно, с простым стариком.)

Вместе с водою и сам как вода,

Встал да ушёл неизвестно куда…

Только весной на деревьях опять

Мелкими каплями стал выступать,

        Только туманами бродит в логу…

        (Больше скажу — поневоле солгу!)

        Только летает кулик молодой, —

        Тонкие крылышки пахнут водой.

Поистине, я знаю, трясогузка,

Была бы до суровости серьёзна

Твоя из чёрно-белых нитей блузка,

Не будь ты так резва и грациозна!

        На что тебе и красок перегрузка?

        Лишь пёрышком да тушью скрупулезно

        Рисованная, реешь… И — бесхозна,

        Свободна по песку твоя притруска.

Ты вся — рисунок на этрусской вазе! —

Составленная с тактом безупречным

Из быстрых линий, точных, словно токи,

        Порхающая по кустам приречным,

        Не знающая ни пылинки грязи —

        Знак высшей пробы серебра протоки.

На рассвете, в сумерках ледовых,

Хор берёз был выше и туманней.

И стояла роща, как Людовик, —

В сизых буклях изморози ранней.

Но опять, за далями пустыми,

Красное, как будто после бури,

Встало солнце с мыслью о пустыне

В раскалённо-грезящем прищуре.

По коре взбирался, укреплялся

На ветвях огонь его раскосый,

И кудрявый иней выпрямлялся,

Делался водой простоволосой.

Иней таял, даже не стараясь

Удержаться в лёгкой сетке чащи,

Уменьшаясь,

Точно белый страус,

Отвернувшийся и уходящий.

Кисть весела, и живопись красна.

Твои печали — не её печали,

И о тебе не думает она;

Ей — только бы тона не подкачали!

Ей всё равно, чьё «Утро на причале»,

Чем «Богоматерь» вправду смущена

И заработали или украли

Лилового, на крючьях, кабана…

Лишь Гойя цену знает кабану.

Лишь Брейгелю натурой не упиться!

Но их-то я как раз не в живописцах,

А в страстотерпцах горьких помяну:

Ведь ложь они презрели бескорыстно,

А истина — совсем не живописна!

Заката в долах жар животворящий.

Но лозы в гневе. Рдея, — плеть за плеть, —

Пошли, как трещины в стене горящей,

Как щели ада, лающе алеть.

Мне снится кардинальский — то напевный,

То ржущий пурпур. Битвы ржавый свет.

До треска красный, пушечно-полдневный,

Владетельный, громово-алый цвет.

Предел бесстыдства на лице безбровом.

Впервые запылавшая щека

Низвергнутого в ад ростовщика.

Вельможный плащ. Клеймо на родниковом

Челе блудницы. Странно жжёт глаза

Мне в тихий вечер тихая лоза!

Лоза в кудрях, лохмотьях и огне,

Как беглый узник замковых развалин;

Он плащ порвал и руки окровавил,

Спускаясь на верёвках по стене,

Но, в двух прыжках от выцветшей травы,

Внезапно замер, даль обозревая,

Скосив глаза на варварские рвы

И в хитрости холмы подозревая…

За этим красным ветровым пятном,

Как за огнём, слежу глазами детства

И вижу битвы, скованные сном,

На месте завертевшиеся бегства,

И неподвижный залповый огонь

Смеживших веки, грезящих погонь…

Творил Рембо, как гений с гордым лбом,

Но пробил час (дела и мысли лживы!),

И всё, что сохранилось от Рембо,

Прокляв стихи, ушло на путь наживы.

Захохотало золото-металл

Над золотом его стихотворений.

Как старый скряга, золото считал

В палатке бедуина — юный гений…

И всё же — как различны две судьбы!

Считала деньги мать не хуже сына,

Но вряд ли ей понадобилась бы

Для этого… палатка бедуина!

Знать, был поэт из редких! Из таких,

Чьё бегство от стиха — такой же стих.

Сделать песню из промежутка

               между песнею и молчанием.

Ведь в зазоре меж радостью и отчаяньем

        Тихо. Жутко.

Сделать песню из материала,

Из которого состояло

Всё, что песню твою убивало.

Как бедняк мотыгой убогой

Тощий клин между полем чужим и проезжей дорогой

Отвоевывает по ночам воровато,

Сделать песню — что так искома! —

Из невозможности петь;

                                   из кома

В горле.

Из железного перехвата.

        Ненавидящий, ненавистный,

Презирающий и презренный,

        Каждый дюйм воспой!

        Каждый миг! Капризный,

        Ускользающий, пропадающий

                             зря во вселенной…

Из белены, цикуты,

Из полынного в чаше осадка,

Из горьких или из пресных шипов пустыни,

Из напрасно прожитой жизни

                   влачащегося остатка —

              Сделай песню ныне!

Сделай песню, щемящую сладко,

Муза —

Пчела полыни!

Старинные багровые светила

Больших грехов склонились на закат,

Но добродетель их не заменила.

На смену — похотлив, жуликоват —

Пришел грешок. Но многие твердят:

«В нём — демонизм, огонь, свобода, сила…»

Что ж, повторим: столетья три назад,

Наверно, в нем, и правда, что-то было?

Когда он виселицы украшал,

Монастырей каноны нарушал

(По грозной схеме: Страсть. Позор. Темница…).

Но нет картины жальче и мерзей,

Когда, свободный, с помощью друзей,

Трус и пошляк над честностью глумится.

Не поминай Дюма, узнав авантюриста.

Увы! Сей рыцарь пал до маленьких страстей

И ужас как далек от царственного свиста

Над океанами терзаемых снастей.

Уж не фехтует он. Верхом в ночи не скачет.

Не шутит под огнём, на голову свою.

А трусит, мелко мстит, от ненависти плачет…

По трупам — ходит ли? О да! Но не в бою.

Неведомы ему и той морали крохи,

Что знали хитрецы напудренной эпохи:

Он даже дерзостью их вольной пренебрёг,

И наглостью берёт (нарочно спутав слово).

Ах! Добродетели падение не ново:

Новее наблюдать, как низко пал порок.

Всё едино? Нет, не всё едино.

Пламя, например, отнюдь не льдина.

Плут о благе ближних не радетель.

А насилие — не добродетель.

        Всё едино? Нет, не всё едино:

        Ум — не глупость. Край — не середина.

        Столб фонарный веселей простого.

        Пушкин одарённее Хвостова.

Всё едино? Нет, не всё едино:

Детский самокат не гильотина.

Есть Большой, есть Маленький, есть Средний

Человек. (И Средний — есть последний!)

        Всё едино? Нет, не всё едино

        (И «Майн кампф» — не шутка Насреддина);

        Малый да Большой — едины станут,

        Среднего — и тросом не притянут!

Всё едино? Нет, не всё едино:

Волк не голубь. Жаба не сардина.

О единстве бухенвальдской печи

С Красотой — не может быть и речи.

        Всё едино? Нет, не всё едино!

        Нет, не всё сжевать должна скотина;

        Разобраться прежде должен гений

        В некоторой разнице явлений.

Всё едино? Нет, не всё едино;

В рощах нет повторного листочка!

Потому что это «всё едино»,

Значит — «всё дозволено». И точка.

В чёрных ладьях полудикие песни проплыли —

Хриплые песни военных, на рыцарский лад.

Грустно их слышать, на свет извлекая из пыли

Хоть бы и лучшие доблести лучших солдат.

      Мало прошло по земле справедливых баталий:

      В чёрной отаре — лишь несколько белых овец!

      Но и в приятнейших войнах, как мы подсчитали,

      Всё-таки самое славное время — конец.

Как бы то ни было, сердце пленяли невольно

Храбрость, отвага и мужество шедших на бой:

Телом рискующих (вечной душой, как ни больно!),

Жертвы берущих. Но жертвующих и собой.

      Даже в погибели крылась живая основа —

      Гении славы смягчали и худший исход.

      Но порассудим (уж коль доживём до такого):

      Разве солдат на последнюю кнопку нажмёт?

Разве герой?

Разве рыцарем надо родиться,

Чтобы на клавишу смерти — лилейным перстом?!

(Есть отчего молодцу гоготать, заноситься,

В чарку глядеться, усы завивая винтом!)

      Где они все? Как подвижники, так святотатцы?

      Храбрость и трусость? Султаны из конских волос —

      И костыли лазаретов? Да всё это вкратце!

      Вкратце настолько, что к махонькой кнопке свелось!

Может быть, это и к лучшему? Легче и проще

Мигом загинуть, чем вечные слёзы точить?

Жалкая кнопка!

Но как пресмыканье от мощи,

Подлость от подвига — как при тебе отличить?

      Стоит ли всадником, лучником, витязем зваться?

      Вздрагивать, вскакивать, спрыгивать, ползать, бежать,

      Лезть, гарцевать, наклоняться, пришпоривать, мчаться,

      Мускулы холить? Зачем?

      Чтоб на кнопку нажать?!

Бедная кнопка,

Последняя кнопка вселенной!

Ба! — и Ахилл, и трубящий, как раненый лось,

Дерзкий Роланд, и наглец Ланцелот несравненный

В реющих перьях — и всё это в кнопку свелось?

      Надо ли быть Геркулесом, Атлантом, Зевесом?

      (Надо ль греметь барабану, а лошади ржать?)

      Надо ли слабым хотя обладать интересом

      К фортификации, брат, чтоб на кнопку нажать?

Надо ли было рядиться в мундиры и латы?

Шлемы ковать или вече сзывать, например?

Кнопка не выдаст, что кони бывали крылаты!

В кнопку свои легионы увёл Искандер…

      Горе! Сжимайся не в боли — сжимайся в размахе!

      Падайте, тысячелетние слёзы, в цене!

      Сдержанность Гектора, горестный вскрик Андромахи,

      Плач Ярославны в Путивле на древней стене —

В кнопку, туда же! (Лишь только бы после ошибкой

Дружеский пепел не путали с вражьей золой!)

Пошлый и слабый — нажмёт с идиотской улыбкой…

Грубый, слепой, раболепный… (А впрочем, «не злой»…)

      Доблесть, однако ж (казалось, нажал бы — и ладно!),

      Доблесть не гаснет, а только меняет места:

      Квакнет, нажмет — и почувствует… «гордость Роланда»,

      «Ярость Ахилла» и — может быть! — «святость Христа».

Когда вступили мы впервые

В ревущие сороковые

(Но не широты, а года),

        Мы не смогли бы, не сумели

        Под пули стать, надев шинели:

        Ведь были дети мы тогда!

Наш путь, однако, не был нежащ:

Мы жили

Как бомбоубежищ

Из стен пробившийся росток:

        До нас полою доставала,

        Нас тусклой пылью обдавала,

        Тень войск, идущих на восток.

Но редко мы твердим об этом.

Не потому, что «шпингалетам»

Был всяк заказан батальон,

Не потому, чтоб не видали

Войны существенных деталей

И смерти явственных сторон,

        А потому, что ведь (по слухам)

        Одетым в чёрное старухам

        Не надобно напоминать

        Про их прощанье с сыновьями!

        И без того

        (Мы знаем с вами!)

        Вовеки сына помнит мать.

Зачем к печалям беспримерным

Нам приступать Фомой Неверным?

В незаживающее лезть?

Прости, Фома!

Но палец в рану

Я ей заталкивать не стану,

И так я знаю: рана — есть.

        Молчание — не умолчанье.

        И дико нам само звучанье

        Разговорившихся скорбей!

        Ужели истинное горе

        Не в немоте, а в разговоре?

        Не понимаю, хоть убей!

А ты, — прости! — с какого краю

Ты подходил к войне, — не знаю:

Не может быть, чтобы связист

Или сапёр на поле боя,

Увидев смерть перед собою,

Стал так напыщен и фразист,

        Как не был и до встречи с нею!

        Я за тебя давно краснею!

        Друзей так много, может быть,

        Там, на глазах твоих, почило!

        Но… даже смерть не отучила

        Тебя красиво говорить!

Теперь,

Какую ткань ни вытки

И, наставительный до пытки,

Каких ни распиши атак,

С перстом, надменно вверх воздетым,

Мы спросим: — Ты-то — был при этом? —

Мы скажем: — Что-то здесь не так…

        О да! Покуда подрастали,

        Мы смерти явной не видали:

        На нас не прямо глянул Вий,

        А только искоса и вкриве

        (Когда в своей недоброй гриве

        Мотал нас ветер дистрофий),

Но и теперь,

В семидесятых,

По мелочам и для дебатов

Тревожить павших не хотим:

Пройдем, молчание утроив.

Глубок, священен сон героев

И с суетой несовместим.

И снова Русь изнемогла под ношей.

У новеньких историков, однако,

Бирон «хороший» и Гапон «хороший»,

Харон — «хороший»… Только русич — «бяка».

Баюкает их помысел приятный,

Что русский от рожденья — «отщепенец»,

И что ему заменой был бы знатной

Стиль а ля рюс — узор для полотенец…

Метали камни в нас и комья грязи.

Куражился над нами каждый встречный.

За доброту нас часто водят за нос.

Но мы НАРОД. И ни в котором разе

Ни свергнуть, ни лишить нас жизни вечной,

Ни заменить, ни выдумать — нельзя нас.

Кудри, подъятые ветром,

Вольный, порывистый вид…

С дикой скалы

Обыватель

В бурное море глядит.

        Платье на нём пилигрима,

        Посох убогий при нём.

        Щёки, что розаны, рдеют,

        Очи пылают огнем.

Рёв комфортабельной бури,

Страстный, восторженный сплин…

Всё в этом мире возможно:

Даже моряк-мещанин!

        Сказку Сервантеса вспомнить

        Рад иногда и сервант:

        В нём затрепещут бокалы,

        Словно заржёт Россинант…

Лавочник

Любит дукаты,

Но и к мечтам не суров…

(Тонет «Летучий Голландец»

С грузом голландских сыров…)

        Всё выполнимо на свете!

        Словно молоденький ствол,

        Раз

        Под рукою поэта

        Посох цветами зацвёл…

        (С тополем, корня лишённым,

        То же бывает весной…)

        Всё в этом мире возможно

        (Кроме безделки одной).

Только одно невозможно

(Хоть и не стоит труда):

Палка с дуплом для дукатов

Не зацветёт никогда.

Искать себе врагов прямых, как солнце юга,

Открытых, царственных — не велика заслуга:

Как можно требовать, дружище, от врага,

Чего не требуют обычно и от друга?

Напрасно, старина, в мечтании прелестном

Ты мыслишь о враге прямом, открытом, честном.

Крепись! Бери его таким, каков он есть:

Злым, хищным, маленьким, тупым… Неинтересным…

И враг же у тебя! Отвага в честном взгляде,

Лежачего не бьёт, не подкрадётся сзади…

Послушай! Вот тебе пяток моих друзей,

Но этого врага — отдай мне, Бога ради!

Я недругу за ложь коварством не плачу,

Но нежность к недругу мне вряд ли по плечу.

Стараюсь поступать, как долг повелевает.

Позволь хоть чувствовать мне так, как я хочу!

С ним ладишь, кажется, а он грозит борьбой.

Но другом скажется, когда объявишь бой.

Ни дружбы, ни вражды, скотина, не выносит!

Нет, не таких врагов искали мы с тобой.

У деда моего был, сказывают, враг,

В раздоре — золото, сокровище для драк:

Не сразу нападёт, а крикнет: «Защищайся!»

Никто, никто уже теперь не крикнет так!..

Честность работает. Мудрость вопросы решает.

Зависть — одна лишь! — досуга себя не лишает.

Ах! Не трудом же назвать неустанное рвенье,

С коим она и труду и таланту мешает.

Даже завидуя гению, зависть ленива,

Даже завидуя диву труда — нерадива,

Даже завидуя доброму делу — злонравна,

Даже завидуя правде — коварна и лжива.

Будь осторожен! Завидуя славной судьбе

Славного брата, — по скользкой же ходишь тропе!

Сам рассчитай: посягнувши на всю его славу,—

Все его подвиги делать придётся тебе.

Где та гора, что завистники встарь своротили?

Где те моря, что завистники вплавь переплыли?

Очень бы я почему-то услышать хотела

Истину ту, что завистники миру открыли!

Люди всему позавидуют, надо — не надо.

Если вы Гойя — завидуют горечи взгляда,

Если вы Данте — они восклицают: «Ещё бы!

Я и не то сочинил бы в условиях ада!»

«Хочешь ли видеть собрата простёртым у ног

Или в него самого обратиться разок?» —

Дьявол спросил у завистника. Но одновременно

Оба заказа — и дьявол исполнить не мог!

Ударила опера громом

Над миром притихшим и серым,

Над племенем, с ней незнакомым.

Но первым запел менестрель.

Но первая песня — за нищим,

Но первая — за гондольером,

За бледной швеёй,

За старухой,

Качающей колыбель…

Журчит — пробивается к свету,

Сочится из каменной чаши…

Бежит — прорывается к свету,

То руслом пойдёт,

То вразброс…

Поэмы — аббатства большие,

Романы — империи наши,

Симфония — царство мечтаний,

А песня — республика грёз.

Как синее небо, простая,

Над синими

Льнами.

Как синее небо, простая,

Народная…

        (Даром что царь

        Давид запевал её встарь!)

Она подымается к солнцу,

Как жаворонок над нами,

А к ночи спускается в море,

Как тонущий нежный янтарь.

Как синее небо смиренна,

        Проста и смиренна.

Как синее небо смиренна,

        Как небо горда…

Её распевает извозчик,

Погонщик поёт вдохновенно…

Но жуткая тишь на запятках:

Лакей не поёт никогда.

…Не нам шлифовать самоцветы.

        (И думать-то бросим!)

Не нам шлифовать самоцветы

И медные вещи ковать:

Ремёсла сначала изучим. Но песню,—

Но песню споем — и не спросим;

Нас ласточка петь научила,

И полно о том толковать!

Напрасно сухарь-мейстерзингер

Грозит нам из старых развалин,

Напрасно

Перстом величавым

Нам путь указует педант:

Волов погоняющий с песней

Цыган — непрофессионален,

Простак-соловей — гениален,

У жаворонка — талант.

И парии нет между парий

(Бродяг, дервишей, прокаженных,

Слепых, на соломе рождённых

Под звон андалузских гитар),

Босейшего меж босяками,

Дерзейшего из беззаконных,

В чьём сердце не мог бы открыться

Таинственный песенный дар.

…Бежит,

        Прорывается к свету

Родник Непокоя священный,—

Тростин перезвон драгоценный,

Гром кузницы, тайна, вопрос…

Посмотришь: большие романы —

Как Цезарем взятые страны,

Симфония — царство мечтаний,

Но песня — республика грёз.

Страшно мне за рожь перед грозою!

Вот уж пополудни скоро шесть,

В ней же и разгневанному зною,

И дневному блеску место есть.

        В красной мгле её сухих разливов

        Будто шерсть горящая трещит,

        Будто электрический загривок

        Медных кошек… Будто медный щит

        Собранного к битве полководца,

        Рдеет поле с трещиной межи:

        Искры неба ждёт — не дозовётся

        Искра, затаённая во ржи.

Но безвредней капли застучали,

Благодушней, чем земля ждала.

В каждой капле тлел заряд печали,

Но угрозу ночь превозмогла.

        Сломанные, смятые плюмажи

        Тихо уронив за край земли,

        Навзничь, как подкупленные стражи,

        Пьяные колосья полегли…

Подобрался низенький туманец,

Упаковку блеска разорвал,

Затаённый в воздухе румянец,

Как живую розу, своровал…

        Не боюсь огней небесной боли!

        Мне не страшно искры той сухой.

        Поскучнев, межа уходит с поля

        И, намокнув, гаснет за ольхой.

Молодой скворушка

Обошёл дворушко,

Обскакал дворушко,

Потерял пёрышко.

        Подбирал пёрышко

        Воробей Жорушка,

        Собирал сборушко:

        Чьё, ребя, пёрышко? —

Налетал сборушко

(На воре ворушко!),

Подымал орушко:

— Отдавай пёрышко!

И — пошла ссорушка!

В деревне соседней чинить собираются крышу…

То крик петушиный… То — оклик, шагами дробимый…

А я повседневных, я будничных звуков не слышу,

Пока не подымется ветер холодный —

        Мой ветер любимый…

Но слышу, как ходят полозья, как шепчутся люди

На бледной стене золотистой — на копии льдистой

С холста Ван-Остаде, — где, в сонной осенней остуде,

Катается отблеск вечерний, как пух серебристый,

        Вращается чистый, как шар на серебряном блюде…

Люблю эти миги!

Ловлю эти слабые блики!

В их беличьем беге, в их мелочной кроличьей дрожи

Они на обрывки линялого меха похожи,

С великой равнины гонимые ветром великим…

        Как будто равнина летит через комнату — тоже!..

Люблю эти блики… Они, как неясные лики,

Ненастны и дики… Но самый их холод мне дорог.

Пугливы, как бегство бродяги, как песня заики,

Как белые мыши с зонтами из красной гвоздики,

Бегущие в страхе улик… Но и сами — улики,

Что милость равнины таких не обходит каморок!

Равнина по стенам свой свет горностаевый стелет,

Равнина в каморке! (Не так ли из главного зала

В клетушку слуги досягает сияние в щели?)

То — снежное в тучах посольство… То — ветра начало…

        И вот уже входит Зима, подымая забрало.

И вот уже ветер, охотничий рог подымая,

Гвоздичным и заячьим бликам наносит обиду;

Их далее гонит по стенам, по «Зимнему виду»…

И, голоса будней в безветрии не принимая,

Я с первым порывом — совсем упускаю из виду

Обязанность Прозы…

        Пускай даже к ночи не выйду

В размах листопада, листы из него изымая…

При свете месяца, как замыслы,

Клубились дымчатые заросли.

И что-то хрупко шелестело,

И что-то тоненько хрустело…

И, как лицо туманнобровое,

Курилось озерцо бобровое:

Казалось — если приглядеться,—

Лицо курящего индейца.

        В воде распахивались форточки —

        Бобры высовывали мордочки,

        Так чутко двигая носами,

        Как будто звездный свет сосали…

        Вздымалась мордочка — и пряталась.

        Тогда бобру в макушку брякалась

        Вода стальная — в виде круга,

        Похожая на крышку люка.

Светало — смутно и томительно…

И, улыбаясь одобрительно

Теченью беспокойных мыслей,

Шёл добрый Нэтти в шапке лисьей.

И были кожаными нитками

Рисунки остренькие вытканы

На двух лосиных мокасинах,

Каких не купишь в магазинах.

        При заморозке пахло листьями…

        Воротника ворсинки мглистые

        До подбородка доставали

        Серебряными остриями.

        И, как ножны из алюминия,

        На них садились иглы инея;

        Как повторенье игл меха,

        Как призрак меха — дух и эхо.

В горах, на скалах, тьмой притупленных,

Ждал солнца стан лесов предутренних.

Ружьё — при первом шатком свете —

Синело за спиною Нэтти;

Оно, — гласит лесная хроника, —

Могло, не целясь, бить без промаха.

(Но, с тайной целью, зачастую

Оно стреляло вхолостую.)

        «Чудно! Стрелок не ищет крови-то!

        Ни лишней капли им не пролито!

        Не хочет век прожить со славой!»

        (Так ястреб думает кровавый.)

        «…А мог бы сделать бой забавою!

        (Так думает лисица ржавая.)

        Жестокой мог бы жить игрою,

        Как то положено герою!»

Чудно! Чудно! Не зная промаха,

Ни росомах, ни птиц, ни кролика

Не бьёт без надобности крайней!

Не правда ли — всё это тайной

Окружено неразрешимою?

Но знает холм с лесной вершиною,

И лог, и плёсы мелких речек

Разгадку снайперских осечек.

        Стрелок нарочно осекается.

        И, осекаясь, он не кается:

        За исключеньем Зла и Быта,

        Вся жизнь охотнику открыта,—

        Всех дебрей недра одичалые!

        И не страшатся звери малые

        Того, кого по всем долинам

        Прозвали Глазом Соколиным.

Он дважды знал лесные шелесты:

Один был песней, полной прелести,

Другой — таил ответ-примету:

Откуда ветер дул по свету…

Он дважды знал лесные запахи:

Ловил одни — читал как записи,

Другие видел как портреты…

Он знал все тайны, все приметы,

        Неявность, явность, ускользания,

        Прямую речь, иносказания,

        Все вздохи, выкрики, невзгоды,

        Улыбки, трепет, плач Природы…

        Тумана внутреннюю сторону…

        Найдя перо, — какому ворону

        Вернуть перо… Где дно без ила…

        Всё, всё ему доступно было!

        Клин журавлиный, в небо вогнанный,

        Кулик, фламинго бледно-огненный,

        Блеск утра… Ночь, — когда в долины

        Сползались тени-исполины;

        Дождя и ветра смесь волнистая…

        Весна… Подножья травянистые

        Деревьев — темных и одутлых

        От снега, тающего в дуплах…

Скалистых Гор черты надменные,

Племён обряды сокровенные,—

Где слуху музыка не рада,

Где зрелище страшится взгляда;

Узор, каким по дну изложины

Растений помыслы изложены…

Всё видел, слышал, чуял, ведал

И ни одной черты

Не предал.

        Неунывающей тропинкою,—

        Бегущей с детскою запинкою

        И с молчаливым заиканьем,—

        То перед вынырнувшим камнем,

        То перед корнем заковыристым,

        Из-под земли внезапно выросшим,—

        Шагал охотник белокожий,

        На всех охотников похожий.

И не похожий, и особенный:

К таким простым не приспособленный

Вещам, как скука, злоба, скверна…

Его грехи — и те, наверно,

Иной бы счёл за достижения!

Его простейшее движение

Другим казалось бы шарадой…

Сопровождалось бы тирадой…

        (Потом, когда пошли бы жалобы

        На сложность Нэтти, — я сказала бы,

        Что эти сетованья ложны:

        Охотник прост. Мы сами сложны;

        Как много в жизни вдохновенного!

        Как мало в ней обыкновенного

        И неизысканного! Вроде

        Стремленья к чести и природе!)

…Уже зари краснеют полосы.

Что там трепещет в рыжей поросли?

В ледке и в зелени сверкает?

Сверканьем путь пересекает?

Откуда целый склад гортанности?

Кто здесь довел до непрестанности,

До пустомельства переливов

Речь делаваров молчаливых?

        Ручей!

        К нему стрелок спускается.

        Струя с камнями пререкается,

        Играет солнечным оплетьем…

        К индейских сходок междометьям

        Припутав трели клавесинные,

        Весну несёт в леса пустынные,

        То расширяясь постепенно,

        То вдруг мелея… На колено

Охотник рядом с ним становится,—

К священнодействию готовится

(С нехитрой горсточкой приёмов,

Что от бобров узнал знакомых);

Смущая свистом чащу дикую,

Запруду строит невеликую

И, не без некой тайной цели,

Отводит воду к новой щели…

        …Была ли щель, через которую

        Могла пойти в другую сторону

        Вода истории? Не знаю…

        Но часто Нэтти вспоминаю.

        Того, чьи странствия чудесные,

        Слова прямые, мысли честные

        Показывают непреложно,

        Что людям быть людьми — возможно.

Счастья искать я ничуть не устала.

Да и не то чтобы слишком искала

Этот зарытый пиратами клад.

Только бы видеть листочки да лучики…

Только бы чаще мне были попутчики:

        Тень на тропинке,

        Полёт паутинки

        И рощи не сумрачный взгляд.

Но измогильно, откуда-то снизу,

Жизнь поднялась. И под чёрную ризу

Спрятала звезды, восход и закат…

Ну и повысила ж, ведьма, в цене

Это немногое, нужное мне:

        Тень на тропинке,

        Полёт паутинки

        И рощи не сумрачный взгляд!

— Ну, — я сказала, — раз так, — я сказала,

Что ж! Я сорву с тебя, жизнь, покрывало!

А не сорву — не беда. Наугад

В борьбе с тобою,

В борьбе с собою,

В борьбе с судьбою

Добуду с бою

        Тень на тропинке,

        Полёт паутинки

        И рощи не сумрачный взгляд!

Глупо, однако, что посланный на дом

Воздух, и лес, колыхавшийся рядом,

Надо оспаривать, ринувшись в ад,

Дабы, вернувшись дорогой окольной,

Кровью купить этот воздух привольный,

Тень на тропинке,

Полёт паутинки

И рощи не сумрачный взгляд…

Вижу я даль с городами громадными,

Дымные горы с тоннелями жадными,

Грозного моря железный накат,

Но не схожу с великаньего тракта

В поисках трёх лилипутиков! Как то:

        Тень на тропинке,

        Полёт паутинки

        И рощи приветливый взгляд…

Так из-за нужного массу ненужного

Робкий старик накупил. И натужливо,

В тачке, увозит томов пятьдесят —

Ради заморыша-спецприложения!

Где вы?

За вас принимаю сражение,

        Тень на тропинке,

        Полёт паутинки

        И рощи таинственный взгляд!

…Что же лежу я под соснами старыми?

Что не встаю обменяться ударами?

Пластырем липнет ко лбу листопад.

Латы росой покрываются мятые.

Жизни вы стоили мне, растреклятые! —

        Тень на тропинке,

        Полёт паутинки

        И роща, где вязы шумят.

Та область,

Куда космонавты, вдвоём

(Не то из Подвала, не то с Потолка!),

Шагнули, — взволнован Луны водоём

Ракетой-бадьёй на верёвке рывка,

        Вторженьем землян, лунохода клешнёй…

        Не странно ли? — детям, рождённым сейчас,

        Под новой, дающейся в руки, Луной,

        Уж той не видать, что сияла для нас!

…Сбылось!

Поколений великий накат

На две половины Луна рассекла;

Одна — воздымала к ней пламенный взгляд,

Другая — сама к ней дорогу нашла.

        Но лунное счастье — на чьей стороне?

        Не знаю… Ведь нынешним детям Земли

        Приходится жить при доступной Луне.

        А мы — недоступную видеть могли.

Закат прекрасен, как душа Лауры,

Как мысль травы, сияюще-зелёной,

Как мысль травы, поднявшаяся выше

Древесных куп над далью ослеплённой.

         Темны деревья. Но поля покато

         Облиты блеском… Я догадки строю:

         К чему столь расточительная трата?

         Не связано ли всё, чем жизнь богата

         И не напрасна, — с пламенем заката

         Надёжнее, чем с утренней зарёю?

Блеск и огонь на бузине укромной.

Блеск и огонь на пыльно-золочёных

Волнисто-старых стёклах кухни тесной,

Раздвинувшейся вдаль, как зал учёных,

         И в гроздьях вулканических рябины, —

         Как стекловидный пурпур изверженья,

         Внезапных, проницаемых прозрачно

         И раскалённо-жидких на мгновенье.

Да, как трава, зелёный! Травянисто —

Зелёный! — травянисто-лучезарный

Жар, свежий пламень! С тенью золотою,

Союзной свету; жаркой тенью тою,

В какой не скроешь умысел коварный!

         Да! Итальянский свет! Пушисто-красный,

         Оливковый… В слепящих срезах глины,

         На голубятне, в рощах… В ренессансных

         И кардинальских пурпурах рябины,

Уже непроницаемых, однако,

Уж не кипящих на пределе жженья.

Но даже весть о допущенье мрака

Теперь не омрачит воображенья.

         Черны деревья,

         Что вдали горели

         Кольчугой медной и драконьей раной

         И реяли, как плащ героя рдяный:

         Там ночь и осень. Свёртываясь, гаснет

         Драконьей кровью клёнов жар багряный.

Но так неукоснительно, так властно

Движенье поступательное света,

Что в ночь уже не веришь.

         Сердцу ясно:

Не может тьмою кончиться всё это.

Синее море, белая пена,

Бурных волн бесконечная смена…

Знаю — за той чертой,

За поволокою,

За волоокою далью далёкою, —

Знаю — за той чертой

Вечно чудесные,

Мне неизвестные

Страны лежат.

В зарослях тёмных райские птицы

Так горят — как лучи сквозь ресницы!

Там по прибрежию дружною парою

Ходят рядком какаду с кукабаррою.

А за утёсами

Там носом к носу мы

Можем столкнуться,

Можем столкнуться

Порой с утконосами —

В дюнах, под солнца

Лучами раскосыми.

А за лианами переплетёнными

Там водопады стоят веретёнами…

Ветер травой шумит,

Равнина тянется…

Там кенгуру,

Там кенгуру пробежит —

И вдруг оглянется!..

Синее море, белая пена,

Бурных волн бесконечная смена…

Когда одна я, совсем одна,

И вечер свеж после жарких дней,

И так высоко стоит луна,

Что земля темна и при ней,

И холодный ветер пахнет травой,

И веки смыкаются в полусне, —

Тогда является мне на стене

Река

       и чёлн теневой.

А в том челне старина Гек Финн

Стоит вполуоборот:

И садится он, и ложится в челнок,

И плывёт, закурив, плывёт…

В лучах пароходов и городов,

Один-одинёшенек-одинок,

Становится точкой его челнок,

       Но не так, чтоб исчезнуть совсем,

       Но не так, чтоб исчезнуть совсем…

И все ему на реке слышны

Остроты встречных плотовщиков.

Спросите, а чем они так смешны?

И смысл у них каков?

А просто смех на реке живёт,

А просто весело ночью плыть

Вдоль глухих берегов

По реке рабов…

Но в свободный штат,

Может быть!

Вдоль глухих берегов

По реке рабов…

Но в свободный штат,

Может быть!..

Когда потеряют значенье

                    слова и предметы,

На Землю, для их обновленья,

                    приходят поэты.

Под звёздами с ними не страшно:

                    их ждёшь, как покоя!

Осмотрятся, спросят (так важно!):

                    «Ну что здесь такое?

Опять непорядок на свете без нас!»

       (Кругом суета:

       Мышь ловит кота,

       К мосту рукава

       Пришиты,

       От всякой букашки

       Ищет защиты

       Бедный великан!

       Зелёный да алый

       На листьях дымок, —

       Их бархат усталый

       В жаре изнемог…)

Вступая с такими словами

                    на землю Планеты,

За дело, тряхнув головами,

                    берутся поэты:

Волшебной росой вдохновенья

                    кропят мир несчастный

И сердцам возвращают волненье,

                    а лбам — разум ясный.

А сколько работы ещё впереди!

       Живыми сгорать,

       От ран умирать,

       Эпохи таскать

       На спинах,

       Дрожа, заклинать

       Моря в котловинах,

       Небо подпирать…

       (Лучами блистает

       Роса на листе,

       Спеша, прорастает

       Зерно в борозде.)

Привет сочинителям славным,

                    чьи судьбы предивны!

Но колбасникам, тайным и явным,

                    поэты противны —

Что в чужие встревают печали,

                    вопросы решают…

Ах, вопросы нам жить не мешали,

                    ответы — мешают!

И скажут ребятам такие слова:

       «Вы славу стяжали,

       Вы небосвод

       На слабых плечах

       Держали,

       Вы горы свернули,

       В русло вернули

       Волны грозных вод…»

       Потом засмеются

       И скажут потом:

       «Так вымойте блюдца

       За нашим скотом!»

Когда потеряют значенье

                    слова и предметы,

На Землю, для их обновленья,

                    приходят поэты.

Их тоска над разгадкою скверных,

                    проклятых вопросов —

Это каторжный труд суеверных

                    старинных матросов,

Спасающих старую шхуну Земли.

В мороз и зной

                     в юдоли земной

Вижу я ночью свет без огня.

Свой дом и очаг

                     у каждого есть,

Но нет его у меня.

Свой дом и очаг

                     у каждого есть,

Но нет его у меня.

У птицы есть,

                     у ящериц есть,

Есть у крота, у всех, кто живёт,

И только меня

                     на празднество дня

Никто не ждёт, не зовёт.

Проскачет всадник,

                     следом — другой,

Но я ничего у них не прошу,

Я только спою:

                     «Дорога — мой дом» —

И дальше в путь ухожу…

Люблю я утра

                     первый восход,

Люблю я погоду, если тиха,

Гнездо жаворонка

                     в жёлтых полях,

Костёр, костёр пастуха.

Люблю я даль

                     с гуртами овец

И над очагами тающий дым,

Боярышника

                     багряный венец

И месяц ранний над ним.

В мороз и зной

                     в юдоли земной

Вижу я ночью свет без огня…

Свой дом и очаг

                     иметь может всяк,

Но нет его у меня.

Кто умён — не хитёр. Кто хитёр — не умён.

От начала времён до скончанья времён

Неизменным останется вечный закон:

Кто умён — не хитёр. Кто хитёр — не умён.

Скупой берёт за всё: за чувство раздраженья,

С каким он грабит вас (в порядке одолженья),

За кукиш, каковой он сам же вам подносит…

Ведь кукиш тратится в процессе подношенья!

И плагиатор ценит тон любезности.

Зови ж его не хищником словесности,

А… сборщиком фольклора безымянного

В среде поэтов мировой известности.

Мудрец вопросы миру задаёт.

Дурак ответы скорбные даёт.

(К тебе, глупец, как раз не обращались;

Ведь ты и есть причина всех невзгод!)

С холодностью снегов мы чистоту связуем,

Но «жизненным теплом» блудливость именуем.

Скажи: нельзя ли быть и чистым и живым?

Трагический исход — неужто неминуем?

Сто тысяч лет подряд погонщик бил осла.

Сто тысяч лет подряд из раны кровь текла.

Но кто дерзнёт сказать, что в мире не хватало

При этом «трепетности, ласки и тепла»?

Шалуны Языка, ослепительные пустомели!

А видать, не напрасно вы так в Языке нашумели:

Это бунт обычайности, скрипку ломающей с треском,

Чтоб никто не узнал, что играть вы на ней не умели.

«Что есть Истина?» — голос раздался в ночных небесах,

Обратись к Языку (что всегда как солдат на часах).

А Язык — промолчал. Потому что «решительной ломке»

Подвергался как раз… И стоял в это время в «лесах».

Есть, есть разрыв — ручаюсь головой! —

Меж сущностью и формой стиховой:

От формы — пляшешь, носишься, летаешь…

От сути — ковыляешь, чуть живой…

— Чего тебе, тоскливое созданье?

— Мне дайте форму. Но — без содержанья.

Я формалистка. Ибо только форма

Ещё не причиняла мне страданья.

За что седой Восток так долго и упрямо

Хайяма избегал? А тут была программа:

«Коран или Хайям», — сказали мусульмане

И так естественно избрали… не Хайяма!

Какие ни имей жестянщик недостатки,

Не отразиться им на мировом порядке.

Философ и халиф! На мягком воске мира

Лишь ваших слабостей застынут отпечатки.

Поэт не о себе скорбит. Как ни тяжка

Зависимость певца от черствого куска,

Стократ ему больней, что от куска зависят

Умы, характеры, народы и века.

В дыму интриг, убийств и зуботычин

Лишь Летописец сдержан и приличен.

Держись, не падай! Ибо в целом мире

Один за всех ты должен быть логичен.

Когда заносчивость припишут вам лукаво,

Но и на равенство у вас отнимут право

И каждой курице дозволят клюнуть вас,—

Ловите этот час и знайте: это — слава.

Не верь, что постоянство приедается.

Такая мысль ничем не подтверждается:

Когда ж успело б нам приесться качество,

Которое так редко попадается?

Поскольку в историческом потоке —

Не вдруг поймешь — где доблести, где склоки,—

Давай не на историю молиться,

А на ее отменные уроки!

Вбежал и уязвлённо заявил:

«Сальери никого не отравил!»

Возможно. Но спустя два века после странной

Кончины Моцарта — откуда этот пыл?

Бесчинства объясняются войной.

Зловредный нрав — природою дурной.

И только честь ничем не объяснима.

Но верить можно только ей одной.

Они усы и бороды носили, —

Гремящий трагик, романист, поэт…

Но в общем парни — женщинами были;

Ведь женственней души французской — нет!

Весь мир беспечностью они пленили,

Изяществом очаровали свет

И с томной красотой соединили

Девичьей грусти ливневый расцвет.

Одна вспылит, другая прослезится…

Та — ворковать, та — с перстнями возиться,

Подымет эта ближнего на смех…

Учтив, спокоен, храбр, великодушен,

Не столь плаксив, не всем ветрам послушен,

Один Жорж Санд — мужчина среди всех.

Когда выходишь из кино

        В мерцанье вечера сырое,

Лишь краем зренья замечая,

        Что землю снегом замело,

То существуешь за двоих:

        И за себя, и за героя.

Или совсем не существуешь:

        Ни за себя, ни за него.

Ознобом воздух напоён,

        Тоской по Куперу и Грину.

Приторможёнными ручьями

        Бесшумного снегодождя…

Кинематограф, как сова,

        Тебе глядит упорно в спину,

Зелёнолунными очами

        Над городами поводя.

…Как тень жаровни по стене,

        Текли виденья в тёмном зале:

Был полон счастья и печали

        Старинной песенки напев,

Пока не гас на полотне,

        Перерождаясь в ропот устный,

Картины оборотень грустный,

        От превращений побледнев…

Нет! Место низости не тут!

Иллюзион — страна титанов!

Момент — и хоры великанов

Подхватят клич передовой…

Но и случайный в пятке зуд

Здесь облик обретает плотный.

И огонек встаёт болотный —

До колокольни головой!

…То не борцы-тяжеловесы,

То мыслей тёмные процессы!

Мне представали в ходе пьесы

И страхи в латах Жанны д’Арк,

И низкой прозы интересы

В обличье сказочной принцессы…

Искусства дальние экспрессы,

Вы поворачивали в парк!

Угадывалось: близок час,

Как за Джульеттою Мазиной

Пойдут эскортом, цепью длинной

«Блаженных» новые сорта:

Придут бой-золушки, пай-жанны…

Гибрид из бокса и нирваны.

Вся та святая простота,

Что не проносит мимо рта.

…Но зал, как донор-пеликан,

Питал детей своих фантазий;

Стоял, как лекарь, с банкой мазей

Для новых Золушкиных ран…

Устроить Золушку на бал

Толпой пытались персонажи…

А мне от Золушкиной сажи

Хотелось выстирать экран.

(В чём счастье зрителя? Молчать

При хохоте единодушном

Или хихикать одиноко

В молчанье зала гробовом?)

…Как жаль, что Золушка теперь,

Когда на бал бежать ей нужно,

Уж не проходит через стены,

А прошибает стены лбом!

Так, значит, снова — в добрый час?

Съедим горчайшей соли гору,

И выпьем Стикс,

И много сносим

Железом кованных сапог,

Пока простейшее поймём:

Что, подготовленной к отпору,

Железной Золушке —

Не впору

Хрустальный башмачок!

А как растроган был экран,

Что не свята Святая Жанна

(Хотя придумал это сам)!

Она сгорала на костре,

А в промежутках, как на грех

(Что не в пример для Жанны странно!),

Держалась Жанна хуже всех.

А в лучшем случае — как все.

Она Руанов не брала,

Не колыхала знаменами,

Ан воевала — за себя!

Не поджигай, палач, постой:

Здесь просто нечему гореть.

И если молвить между нами,

Она согласна и с ханжами,

И с инквизицией «святой».

Ей, разорительнице гнёзд,

Галчиных бедных гнёзд семейных,—

Смешно доспехами греметь,

Мечом размахивать грешно!

…Об оклеветанных тенях,

О чувствах к ним благоговейных

Ты по-старинному грустишь,

Когда выходишь из кино.

Искусство ищет новых троп.

Искусство смешивает жанры.

Но, даже смешивая жанры,

Мешать понятья ни к чему.

…И неуклонно в эту ночь

Стучит мне в сердце пепел Жанны,

Стучит мне в сердце пепел Жанны,

И трудно сердцу моему.

Когда сердце,

С себя сбивая

Скорлупу, одну за другою,

В гадость памяти обрываясь,

Мчится воющими пропастями,

Ты представь себе

Своё горе

Нарисованным… на фарфоре.

Да и то не всё, а частями.

        Но… круги и зигзаги ада

        На фарфор наносить не надо:

        Ведь фарфор и фаянс так ломки! —

        Против жанра идти не стоит…

        Да и кто ты такой, отучая

        Человека от чашки чая?

        Если жизнь ты ему отравишь,

        Разве это тебя устроит?

Только маленькие промашки,

Улыбаясь, рисуй на чашке:

Слишком сильное заблужденье

Нипочем под глазурь не ляжет!

Выбирай картинки былого

Наименее всё же злого…

(Сердце, рвущееся на части,

Вкус и меру тебе подскажет.)

        Как люблю я фарфор с фаянсом!

        С нанесённым на них Провансом,

        С их Аркадией…

        Как природа их белопенна!

        Постараюсь, чтобы страданье

        Соскользнуло с них постепенно

        (С целой тучей забот, которым

        Повседневность — не оправданье).

Есть резон моему пристрастью:

Даже бьётся посуда — к счастью!

(Хороша и та, что не бьётся:

Уж зато цела остаётся!)

Есть резон моему пристрастью

И гончарному упоенью:

Если бьётся посуда к счастью,

То не бьётся — к успокоенью.

        И откроется очень скоро

        При расписыванье фарфора,

        Что грешно малевать кошмары

        На батисте из рода глины;

        Гадость памяти, сил крушенье,

        Оскорбленье и поношенье…

        В этом случае допустимы

        Только розы и мандолины.

Как мой вкус изыскан, однако!

А изысканность — грех великий:

Слишком тонкое — снова грубо.

(Я эстетов кляну, каналий!)

Но поскольку речь о посуде, —

Прикладном, а не главном чуде, —

Отчего не ценить фарфора?

Табакерок, резьбы, эмалей?

        Над боярышником фаянса

        Тени ночи летать боятся;

        Никогда мадам Косарица

        На фарфоре не воцарится!

        Я по свету хожу; я всюду

        Разрисовываю посуду,

        Чтобы хор ее нежноголосый

        Пел анафему ведьме безносой!

И пускай Зоил образцовый,

Принимаясь за пашквиль новый,

Как всегда не подумав, скажет

(Ведь Зоил человек простецкий!),

Что в расписыванье фарфора —

Ни судьбы, ни с судьбою спора,

Ни отчаянья, ни задора

И ни удали молодецкой.

        И пускай питомец зоилов

        Носит громы на лирных вилах,

        Бурю (якобы) в поле ловит,

        Рвёт, рыча, на груди рубаху, —

        Вот кто пляшет среди фарфора!

        Ан заденет его — не скоро:

        Порешить свою обстановку —

        Не достанет ему размаху.

Вообще же… Взращённому в холе

Скакуну — как не рваться в поле?

Но скакун, испытавший сечу,

Зря не прыгнет ветрам навстречу.

Это бюргеру льстит ужасный

Ураган в байроническом роде.

Но бродяга

Плохой погоде

Не споёт серенады страстной.

        Ах, фарфор на старом камине!

        Уж не бюргерский ты отныне,

        Так как бюргеры переменились:

        Практикуются на ураганах…

        Но поскольку у них такие

        Поразительные стихии,

        Что не только не бьют фарфора,

        А тем пуще оберегают, —

То… дозволено мне да будет

Расписать эти несколько блюдец

Сценками

Из моей пасторальной

Жизни — долины взгляда…

И пока филистеры с жиру

Множат скорбь, грозящую миру, —

Вы уж дайте мне улыбнуться!

        В память

О последнем обрыве ада.

Навстречу мне — не помню, сколько раз, —

Вы подымали пару мрачных глаз,

Тяжелых и увесистых, как гири.

(В каком-то смысле вы штангистом были!)

        Вы подымали «каверзный» вопрос:

        Как отношусь я к нациям?

        Всерьёз.

        Ревниво и неравнодушно смалу

        Я отношусь к Интернационалу.

Быть может, дело в том, что прадед мой

Был фельдшер корабельный, врач морской?

Он переслал мне в гибком кругозоре

Всеврачеванья мысль и образ моря.

        И парусник прадедовских времён

        В глазу моем с тех пор отображён.

        Он подбирает почту. Но и тоже

        Всех тонущих. Любого цвета кожи.

Я всех приветствую наперебой,

Кто мне не предназначил быть рабой.

Но тем, кто надо мной желает власти,

Я говорю не «здравствуйте», а «здрасте».

        Когда я вижу: кто-то плут и псих,

        Я не спешу обидеть малых сих.

        (Гм… Дюжих малых сих… Сих дюжих малых —

        Прожжённых бестий и пройдох бывалых!)

Кто я, чтобы сурово их судить?

Я та, в чьем арсенале могут быть

(Уж я не говорю про недостатки!)

Пороков неосознанных десятки.

        Но и мое терпенье не гранит!

        Мне жизнелюбство пошляков — претит.

        И с пылом протестантов убежденных

        Я не терплю

        Повелевать рождённых!

Как?! Вечно пальму первенства искать,

А дивной пальмы равенства — не знать?!

Не понимать речения блаженства

С старинным ударением: «Равенство»?!

        По счастью, тем, кто трудится, плевать

        На всех «родившихся повелевать»;

        Там, где они приказывать родятся,

        Не всяк родился им повиноваться.

И… путается их прожектов нить…

Как с миром быть? Пригреть или спалить?

Они ещё и сами не решили,

Ан вознестись над нами поспешили!

        Хоть не созрел ещё для взлётов тот,

        Кто злобствует, ворует или лжёт;

        Смешно, когда из-под небесной тоги

        Обычные выглядывают ноги!

Людская серость, впрочем, всех лютей

Престолов жаждет. Скипетр снится ей,

Гром, крылья, цепи, кровь, попранье братьев…

(Всё то, чего нельзя желать, не спятив!)

        Людская серость, впрочем, всех лютей

        Стремится спятить. Допинг нужен ей.

        И факелам тем пуще дурни рады,

        Чем суше в зной пороховые склады.

Таким — великовозрастным — нельзя

«Детишкам» спички доверять! Не зря

Их жёстких глаз прожилки кровяные

Перетекают в зарева сплошные!

        И — «мальчики кровавые в глазах».

        Но то, что Годунову было — страх,

        Отчаянье, раскаянье, прозренье, —

Для них… источник удовлетворенья.

Чего Борис себе простить не смог,

Для них — тренаж! Гимнастика навпрок.

Что прошлым для него ужасным стало, —

Того им и для будущего мало!

        Им жалость непонятна. Трус и смерд

        В их представленье тот, кто милосерд!

        И вы согласны, чтоб вандалы эти

        Людьми считались первыми на свете?!

Кто сам себя избрал — не суть мудрён,

Хоть и ловкач! Расизмы всех времён

С бордюрчиком романтики по краю

Я «бабьим экстремизмом» называю.

        Зачем за бесноватеньких душой

        Вступаться вам? Эх, на крови чужой

        Цветёт «прекрасный юноша», Нарцисс-то!..

…Что с вами?

Я обидела нациста?

        Но зверских кланов гнусному отцу,

        Нацизму оскорблённость не к лицу,

        Потерпит! Но скажите, разве было,

        Чтоб я национальность оскорбила?

Когда же я смолкаю, всё сказав, —

Зачем у собеседника в глазах…

Нет, не протест, не вызов, не обида:

Нож и огонь! Гроза и Немезида!

        Зачем — в конце столь, в общем, здравых слов —

        Он… Ба! Да он убить меня готов!

        В припадке яростного, как пиранья,

        «Национального самосознанья»?!

Находчивость в ответах

      При споре и в беседе

Случается от прочных

      И выстраданных мнений,

От опыта в раздумьях

      Того, кто в споре с нами

Или в живой беседе

      Находит мыслям русло.

      Находчивость в ответах бывает и от злого,

      Дрянного отношенья ко всем и вся на свете;

      От бойкого нахальства,

              В котором быть не может

      Ни вежливости трудной,

              Ни страха вас обидеть.

Ведь тот, кто уважает

Или (того тяжеле!) —

Кто любит вас, — тот редко

Блестящ и колок с вами;

Жестом неосторожным задеть он вас боится;

Тем более — в подборе и слов и выражений

Он, точно пленник, связан.

      И даже если точный, блистательно-лукавый

      Ответ он держит в тайне, — и то — чудесный козырь

      Он впрок приберегает;

      Когда один, при свечке,

      Раскрыв свои тетради,

      Перо добряк очинит, и — с воздухом заспорит;

      С ночною тьмой, царящей за окнами, сразится, —

      То время, то пространство, то сам уклад вселенский

      Ловя на предрассудках…

О, трижды прав далекий

      От устных излияний!

Звук речи — та стихия,

В которой, неприметно захлёбываясь, гибнут

Все помыслы благие.

На девять миль длиннее, чем мы подозреваем,

Язык наш — корень адов!

Наш разговор не только приятностями скрашен:

Он для натур несмелых

      Превратностями страшен,

Как шаткий путь синдбадов!

      Находчивость в ответах —

      Резерв паркетных снобов, —

      Нутром — малюток нежных,

             Но хваткой и напором —

             Ущельных великанов!

      Находчивость в ответах

             Рождается за вистом,

      За веером раскрытым, скрывающим усмешку,

             Змеящуюся грубо,

      Да смертную зевоту…

      Находчивость в ответах

      Живёт в одном приходе

      С тобою, скука мира…

О, ты бываешь всякой,

       Словесная сноровка!

Свидетельствуя часто

       О чувствах беспощадных,

О склонностях презренных,

       О низком воспитанье,

       Злорадстве, вероломстве…

Вот почему не плакать, а радоваться надо,

Не каждой краской спектра

Подобного владея:

Блеск Евиного змея

К нам не тогда приходит,

Когда мы сердцем чисты и вымыслом бездонны,

Но иногда — что делать! —

Он к нам тогда приходит,

       Когда мы — беспардонны!

      Ах, тот, кто много мыслей

      Во лбу своем содержит, —

              Не вдруг решит, какая

      Из многих тысяч — лучше

              Для быстрого ответа.

      А тот, кому Паллада

      Три мысли подарила,

      Уж тот (наверно!) знает:

              Где у него — какая…

(И вот что, между прочим,

       Тут надобно отметить:

К двум-трём своим насущным,

       Единственно возможным,

Прибавив три чужие,

Ты всё же таки сразу —

       Не много и не мало —

Шесть мыслей получаешь!

А сколько вариантов?

       Те — вовсе бесконечны!)

      Базарная торговка

      (Попробуйте-ка с нею

      Заспорить!) вас бойчее

      «Отбреет», чем Сенека!

      (Опять — читайте выше! — базарная торговка

      Не друг для человека!)

Руссо боялся острых,

      Усаженных шипами,

Парижских язычков,

      Быстрей кофейных мельниц

Вращающихся в «свете»,

И на вопрос вопросом,

      Остротой на остроту —

      Не мог ответить сразу…

Задумала мышь в кладовую сходить, —

Хорошего сала кусок ухватить!

Опасны такие дела,

И робость воровку взяла.

Но мышь сказала:

       — Волков бояться — и в лес не гулять.

       Волконского бояться — Лесковского не знать.

       Страшиться Волковицкого — не видеть Лесовицкого.

       И пошла мышь смело,

       И украла, и съела.

Хозяйка заметила мыший разбой,

Пошла, принесла мышеловку с собой,

В ловушке оставила сало,

И мышь

В мышеловку

Попала.

Но мышь сказала:

       — Что ж…

       И на старуху бывает проруха.

       И на старушку бывает этак прорушка.

       И на старушенцию бывает прорушенция.

       Старушенченко идет —

       Прорушенченко ведет…

А к ночи Котенко в кладовку зашел,

В кладовку зашел — мышеловку нашел;

Мышенко хотел проглотить,

Но как мышеловку открыть?!

И мышь сказала:

— Ах! Не всё коту Масленица!

Не токмо к Маслову Котову прогуливаться-стать!

Забудь, Котовиков, дорогу в Масленников Посад,

Да протопчи-тко тропку теперя да в Постникову Пустынь!

По-моему, так никакому коту

Сломать мышеловку невмоготу!

И взял себе кот отпускного,

И вряд ли воротится снова…

       Радуется мышь-воровка:

       Спасает иногда, гляди, и мышеловка!

       И мышь сказала:

           — Нет худа без добра, что я сюда попала!

           Нет Худякова, — говорит, — без Добрякова!

           Не представляю, — говорит, — себе Худовецкого

           Без неизбежного (выглядывающего из-за его плеча)

           Добровецкого!

           Худыня, — говорит, — без Добрыни — не человек.

Читатель-чувственник, сластёна любострастный,

С губами, вроде как сосущими лимон.

Лишь похождениями бредит он, злосчастный,

Но Приключения — не восприемлет он!

       И вольный парусник, и в море путь опасный,

       Шторм, абордаж, побег — его вгоняют в сон,

       Как монотонное ворчанье дамы классной,

       Оберегающей девичий пансион.

Как едко он острил (чуть не с Вольтером вместе!)

Над добродетельностью «ангелов» и «дев»!

Потрафим; подгребём к нему пригоршню бестий,

Таких же, как он сам! Но вдруг, рассвирепев,

       Он вместе с «ангельством» пиратство отметает

       И — уж без примесей — бульварщину читает!

О тех, кто живёт без заботы, но рваным не ходит отнюдь,

Сказала бы я: хиппиоты. До хиппи им долго тянуть!

Вот хиппи. Их курточки рваны, и нос у них синий такой…

А вот хиппиоты. Карманы дублёнок набиты деньгой.

Не хиппи мне здесь эталоном. Но мерзок мне всяк их пророк!

(Лишь тот и зовись отрешённым, кто выбросил свой кошелёк!)

Вот хиппи. Живут под мостами. От холода ночью дрожат.

А вот хиппиоты: хвостами ондатр, барахлом дорожат!

Но зная, сколь бедные святы, всё пробуют в нищих пожить,

Искусственные заплаты к богатому платью пришить.

И хоть золотого — солидно — тельца осязают в руках,

Жизнь хиппи им, дурням, завидна, как тень журавля в облаках.

В комической жажде сиротства, со вскинутым к небу лицом

Всё мнят они выследить сходство меж тем журавлём и тельцом.

Эх! Дом журавля разоривши, учитесь своих узнавать…

Мечтательные нувориши, гаврошами вам не бывать!

Как мучающая мелодия, в их пышные вкралась дома,

Подделанная под лохмотья — индейская бахрома.

Но… если застенчиво лезет богатство из дыр, то на ком

Сорвёшь? Кто гаврошеством грезит, тот должен быть сам бедняком.

Мадонна! Призрей хиппиота! Скажи ему, как ему быть;

Как честную бедность поэта с тугим кошельком совместить?

Ты что ж, брат? — и гульдены множишь, и нищенство любо тебе?

Захочешь быть бедным — не сможешь. Загниешь в бесплодной борьбе.

Есть хиппи. А есть хиппиоты. Влюбленные в нищенский стяг,

Ненужных им стран патриоты, сидячие слуги бродяг…

Я знаю, что можно не видя любить и невидимым жить.

Но можно ли, в комнатах сидя, бродяжьему флагу служить?

Я знаю, что можно и это: у скальдов дорога — в груди,

Условно пространство поэта, а свет — всё равно впереди.

Но можно ли, жмурясь коварно, за деток обкуренных пить?

Шептать, что спасенье вульгарно, и жизнью сей взгляд не купить?!

Сидеть хоть на малом приколе (на краешке стула хотя б)

И славить — в неведомом поле последний бродяжкин ухаб

И пот ледяной?! Поелику (питомцам контор страховых)

Их гибель нужна вам для шику, для вставки в тираду и стих!

Чудовищные хиппиоты! Романтики с наглым брюшком!

Их краски, их вирши, их ноты — в согласии с их кошельком.

Но смерти щемящая флейта всё манит их в серости дней.

Чьей смерти? Своей или чьей-то? Тьфу, пропасть! Опять не своей!

Им нравятся травы, канавы, гитары, порывы дождя

И чувство, что юноши правы, от общества в ночь уходя…

И Сартром взмахнёт грациозно, и мешкающих подтолкнет…

Но в то, что для хиппи серьёзно, не верит крепыш хиппиот.

Есть хиппи, а есть хиппиоты. И хиппи (как в небе стрижи,

Земной убегая заботы) не верят ни правде, ни лжи.

Цель хиппи нельзя обозначить. Цель хиппи — концы отдавать.

А цель хиппиота? Подначить. Оплакать. Романтизовать.

Прекрасная марихуана! Как сказки твои хороши!

Дай неба нам! Дай океана! От тёмной земли отреши!

Судьба — нападательный минус… Оскомина жизни горька…

Печальный курильщик! Возьми нас, прими нас в твои облака!

В твоих-то хоромах уютней! Мы будем довольны судьбой!

Как крысы за гамельнской лютней, мы ринемся вслед за тобой!

Но хиппи, наследник печали, растаял в кипящем дыму,

И зрители сразу отстали, которые льнули к нему.

Подначка — великое дело! Прекрасная вещь — западня!

Воспеть же! (Отпеть же!) И смело вернуться к насущности дня.

Но вскорости ж — новые траты… И снова увязывать вам

Искусственные заплаты с естественной тягой к деньгам.

Так хиппи, лишась интересов, несут на загривке, под блюз,

Своих неотвязчивых бесов дублёный и замшевый груз.

Мостами, лесами проносят на ниточках тоненьких шей,

Не чуя, как носят, где сбросят непрошеный тучный трофей.

Готовый к любым присосаться системам, филистер живёт

Банальный. Не все согласятся, что имя ему — хиппиот.

Трудней, чем зарубки на сучьях, давать хитрецам имена:

Их лики меняются. Сущность их — та же во все времена.

Буржуйство! Тебе не впервые

Кататься у нищих на вые!

На сотнях мостов, поворотов (Америка, Лондон, Мадрид) —

Глянь: хиппи несут хиппиотов. Кто смотрит — всегда разглядит.

Кто в романтику жизни не верит,

Тот не верит (нелепая туша!)

В океан, на земле занимающий

Втрое более места, чем суша!

Но и логику тот ненавидит,

Кто, упёршись копытами в берег,

Смотрит в море, — а моря не видит,

Смотрит в небо, — а в небо не верит.

— Нет! — сказала Ева. — Я упряма:

Я не выйду замуж за Адама!

            — Но почему и отчего? —

            Скажи мне, будь добра!

            — Да он калека! — у него

            Недостаёт ребра.

Хороводы вакханок в экстазе,

Фавна к нимфе копытца несут…

Что ж, сойдет, как рисунок на вазе,

Но для лирики — чистый абсурд!

       Лишь небесная страсть остается

       В песнях вечной. (Лаура, живи!)

       Существует, но вряд ли поется

       Земноводная грубость любви.

Кто там в рощу так робко прокрался?

Притаился под сенью ветвей?

Пой! — пока на балкон не взобрался,

Не назвал Инезилью своей.

       Пой — пока, по искусства законам,

       Девять Муз во главе с Купидоном

       Девять шёлковых лестниц совьют…

       Серенады поют — под балконом.

       На балконах — уже не поют.

И, тем паче, с высот геликонов

Тот сорвётся, кто тайны притонов

С гордым видом выносит на суд.

(Вас на пуговицы переплавят,

Сир! А пуговицы — пропьют!

Кто же карту краплёную славит?!

Спрячь её, незадачливый плут!)

       Очень многое — так нам сдается, —

       Существует. Но… ах! — не поётся.

       Грусть — поётся. Надеждой на чудо,

       Упованием песня жива.

       Но у блуда нет певчего люда;

       Вещий голос-то взять им — откуда?

       (Что поделаешь — жизнь такова!)

Только тот, кто любви своей силой

За возлюбленной тенью в Аид

Мог спуститься, —

       Тот песню для милой

В неподкупных веках сохранит.

       Коль же скоро во всяком напеве

       Похоть та же и разницы нет,

       То за что же вакханками в гневе

       Был растерзан великий поэт?

Жизнь — цветок. Ей закон — аромат.

Не ищи же, теряясь по сортам,

Божью искру в Калачестве Тёртом,

Друг мечты и романтики брат!

       Пой — цепляясь на лестничном шёлке;

       Пой — пока твои мысли невинны

       И пока на губах молоко

       Не обсохло…

               Пути твои долги,

       Твои лестницы — длинны-предлинны,

       Твой балкон — высоко,

                                       высоко…

Говорят: «Народный юмор груб.

Грубостью простому сердцу люб».

Что вы! Юмор грубый чересчур —

Он как раз для избранных натур!

       Старый вертопрах

                    наедине

       Шепчет сальности чужой жене.

       Вроде бы и юмор площадной,

       Ан, глядишь, рассчитан для одной.

Муженёк в угоду девке ржет.

Посмеяться так же в свой черед,

В стороне, с улыбкою кривой,

Ждет жена соломенной вдовой.

       То-то и оно, что грубый смех —

       Смех кустарный, редкий, не про всех!

       Не скажу, насколько он прожжен,

       Да не про детей и не про жён!

Груб, а ведь не каждого берет.

(Ржёт конюшня — да и то не вся!)

Что за притча? Что за анекдот,

Если вслух рассказывать нельзя?

       При мужьях нельзя, при стариках,

       При маэстро, при учениках,

       Там, где людно, там, где молодёжь,

       При знакомых, незнакомых — то ж…

Если двое крадучись идут

«Посмеяться», третьего не взяв,

Скоро эти двое создадут

Царство смеха на его слезах.

       Если шутка выстраданный вкус

       Истинных артистов оскорбит,

       Что же в ней «народного»?

       Божусь, —

       Лишь филистер грубостью подбит!

Говорят: «Народный юмор груб,

Грубостью простому сердцу люб».

Что вы! Юмор грубый чересчур —

Он как раз для избранных натур!

       Вот смеются у дверей в кино.

       Разве я не так же весела?

       Но — что делать! — с ними заодно

       Посмеяться так и не смогла…

…Спутник селадонов и блудниц,

Чёрных лестниц, краденых утех,

Смех «плебейский» — для отдельных птиц.

«Аристократический» — для всех.

Что маленькое солнце

                собой напоминает

Подсолнух, — каждый знает!

                Хотя не каждый знает,

Что маленькое солнце

                подвержено затменью;

Когда лучи свободны,

                а диск — окутан тенью.

Я отродясь ленива;

                так мало успеваю…

Я даже не на каждом

                затмении бываю!

Отнюдь не вся планета

                достойно мной воспета,

Но маленькою жизнью

                я называю лето.

В детстве я встретила слово «зияние»,

Камнезвенящее, точно змея:

«Бездны зияли». Так это ж «сияние»!

«Бездны сияли!» — подумала я.

       Дальше я встретила слово «нисходит»;

       «С высей нисходит…» Вот снова секрет!

       Всё-таки «сходит» он или «не сходит»?

       Пусть он решается: да или нет?

Дальше узнала я слово «дерзание».

Эх, не считайте другого глупцом!

Если содержите в планах «терзание»,

Так и скажите! И дело с концом.

       Не Микронезия, а Мокронезия!

       В воде, в воде! А ещё? Нигде.

       Была в ней пронизывающая поэзия

       Галоши, плавающей в воде.

…Идёт усыпляющий дождь тропический,

Зигзаг прилива бежит впотьмах,

Молния

Картою географической

В чёрных показывается небесах.

       Вижу несчётные грады и веси я,

       Шапки магнолий, как сахарный снег…

       Мокрые пальмы скрипят: «Мокронезия…»,

       Вторит им гром: «Нантакет…», «Бробдингнег…»

И годы шли.

Исправленья законные

Принял учтиво мой скромный язык:

Молча словечки отверг неучёные

И от неправильностей отвык.

       Уж не ведёт к ним тропинка заросшая!

       Взрослым за ними — судьба не велит.

       (Ведьмински-стар и лукав, кто нарочно

       Эти неправильности говорит!)

Разве что… тёмной предутренней ранью,

В серую темь, когда все ещё спят,

Тихо и крадучись

В полуреальный —

Полуприснившийся выбраться сад?

       Там, у стены крепостной,

       У подножья

       Яблонь кривых беззаботно присесть,

И соучастницей — тьмой бездорожья

       Отгородясь от всего, что ни есть,

Камень достать из стены, самый крайний,

Красного дерева ящик извлечь;

Спит в нём, ах, спит в нём

Покрытая тайной

Храброго детства забытая речь!

Давно ли, старый друг Четырнадцатистрочник,

Мы вдаль с тобой брели под пыли пеленой?

И ты на замок свой глядел, король-заочник,

Из-за наружных рвов за крепостной стеной!

И мог придраться к нам по прихоти шальной,

И за нос дёрнуть нас любой прохожий склочник,

И щебнем завалить, кривляясь, всяк источник,

Откуда черпали мы воду в летний зной…

И что ж? Ты вознесён! Твоей воскресшей славе

Ведь, кажется, и я порадоваться вправе?

Пусть там, где праздник твой, меня сегодня нет,

Но я, твой преданный, бессрочный твой придворный,

Что был слугой тебе в изгнанья день твой чёрный,

Кричу издалека: «Да здравствует сонет!»

В долгах мы. Как Сервантес! В виде шутки —

Кому он должен был — давай считать:

Жене-пройдохе. Дочери-малютке.

Гутьерресу, умеющему ждать.

Родителям. Дали-Мами — пирату.

Царя Гассана властной пятерне.

Казне. Святому Братству Просто брату.

За хлеб и воду в долговой тюрьме.

За путаницу при налогосборе.

За свет в окошке. За корабль в море.

Ну а ему? За подвиги его?

За ту, в боях простреленную, руку?

За «Дон Кихота»? За добро и муку?

Ужель никто не должен ничего?

Личность под тентом,

В качалке, с курортной газетой,

Мне намекнула, что стих мой

                  «от жизни оторван».

Я удивилась! Задумалась я:

                                       от которой

Жизни меня оторвали?

От той или этой?

Перебирая в уме всевозможные темы

(И, как всегда, надрываясь

                  под жизненной ношей),

Я догадалась:

От жизни оторваны — ВСЕ МЫ!

Только ведь кто — от плохой,

А ведь кто — от хорошей…

Братьев Чириблов тропинка

(Так уж я её зову)

Складки старческой улыбки прячет в жёсткую траву.

Здесь гуляет чёрный самый, сдав манжеты в дымоход,

Вечным Ваською да Гамой путешествующий кот.

       Здесь почти провинциальный подорожников уют.

       Голуби в кругах сияний жёлтое зерно клюют,

       А над ними (и над нами) в знак защиты и журьбы

       Мощными опекунами мощно клонятся дубы,

Чтоб от жара не ослепли дети скопищ городских,

Чтобы, в крыш алжирском пекле взмывший, в маревах, кривых

От зернистости карнизов, — август высказался весь

В зёрнах жёлтых, в крыльях сизых, в синей зелени древес.

       Вот крадётся наш Василий (о мошенник!), сделав вид,

       Будто голубя хромого хищно сцапнуть норовит!

       Но едва мы отвернёмся, сделав вид, что не глядим,

       Зверь зевнёт: де — «и не думал я охотиться за ним…»

Братьев Чириблов тропинка. Так уж я её зову.

Кто пройдёт по ней за нами — сны увидит наяву.

Тут живут воспоминанья.

И витает здесь мечта

По охотничьим угодьям Васьки, чёрного кота.

       Помнишь старые страницы?

       Братья честные, вдвоём

       О чужом пекутся благе и о счастье (не своём!).

       За конторкою высокой пишет добрый старый клерк…

       Этот след не затерялся. Этот образ не померк.

Но уж вновь заполыхали комментаторов очки, —

Дескать: «Неправдоподобны филантропы-добрячки!

Только в склоке, только в драке, в уголовщине сплошной,

Передравшись, как собаки, люди хлеб добудут свой!

       Мы считаем, что такой-то недостаточно свиреп:

       Чего доброго — без драки заработает на хлеб!

       Ведь «борьбу» предаст, каналья, раньше времени поев,

       Никого ни покалечить, ни прикончить не успев…»

Кровожадные! Уймитесь;

Что за радость — множить зло?

Как бы злыдничество ваше вас самих ни подвело!

Слишком противоречивы и напоминают чушь

К благоденствию призывы при неверье в щедрость душ.

       Коли зол от сотворенья человек (ведь вот стервец!),

       Киньте, бросьте негодяя, — пусть погибнет наконец.

       Если добр от Сотворенья человек (а это так!),

       Отчего бы его долю не вернуть ему — без драк?

Только что там понапрасну к лютым извергам взывать…

…Снег пошёл.

                    Мороз подкрался. Будем зиму зимовать.

Быстро сумерки спустились. Лёг зелёный зимний час.

Лишь глядят с небес прозрачных братья Чириблы на нас.

На каждом шагу оскорбляющийся,

Властителем мира являющийся,

А попросту молвить — валяющийся

На всех перекрёстках, вкус,

Наверное, нас не похвалит,

Но это нас мало печалит.

Давайте-ка лучше

                           песню споём,

Споём про китовый ус!

       Китовый ус — королеве!

       А прочим — китовый жир,

       Чтоб ворвань варить

       И вслух говорить

       Про наш океанский мир!

Но ворвань, слыхал я, не варят

И с хлебом её не едят,

А в пламя светилен её,

Точно филин,

Из тьмы, не мигая, глядят.

И так мы упорно глядели,

И так мы лупились во мрак,

Что старую Англию мы проглядели —

Сами не знаем как…

       Китовый ус — королеве —

       И сто сундуков похвал.

       А нам — бродить —

       Серебром обводить

       Зеленобурый вал.

Пока мы носились по бурным волнам,

Чтоб земли открыть, неизвестные нам, —

Родину предков утратили мы,

И не дали к родным берегам

Пристать нам дельцы-живодёры,

Банкиры, жуиры, обжоры,

А законодатели

Законопатили

Выход наш к лучшим дням.

       Китовый ус — королеве,

       А кит — из цветных пластмасс!

       Кто вспомнит — когда

       Живого кита

       Глядели в последний раз?

Мы были народом — страной моряков,

Единым и славным во веки веков,

Но вихрь нас умчал от родных берегов…

Ты, Англия, — помнишь ли нас?

       …Чу! — Стража ли где прокричала?

       (Завыл ли в снастях ноябрь?) —

       Чтоб нам не бросали причала,

       Что призрачный — наш корабль,

       Что нет в нас ни капли толка,

       Что зрительный мы каприз,

       Что все мы когда-то привиделись только

       Глазам сухопутных крыс…

Катается с грохотом бочка, — смотри:

Как будто в ней кто-то хохочет внутри!

А ветер за пирсом качнул фонари

И снова, зевнув, замолчал

В глубинах безвестных подводных могил…

Ту песню мне вспомнить — быстрей помоги!

Тогда сторожа нам зажгут маяки

И нам Англия бросит причал!

       Мы песни старые помним. Но, жаль, —

       Не вспомним концов и начал…

       И снова нас в море

                                   на палубах чёрных

       «Летучий голландец» умчал.

Китовый ус — королеве,

А ворвань жаркая — Деве

Для ста лампад золотых!

«Китовый ус — королеве…»

И в моря яростном чреве

Последний ропот затих…

Куда девалась буква «ё»?

Кто утаил от нас её,

Тогда как «е» — уж лезет горлом?

Мне не хватает «ё» одной,

Чтобы шедёвр искусств иной

Не ПЕРЛОМ называть, а ПЁРЛОМ!

О Никарагуа!

И ни кола-гуа и ни двора-гуа!

Так думала когда-то я и верила,

(Решила так: поверим-ка!)…

Но пораскинулась ты, Никарагуа,

Привольно, что твоя микроамерика,

От тихоокеанского

До атлантического берега…

         О Никарагуа!

         Я думала, я мнила, что бедна она

         (Пустили слух такой — газет ханжи несносные),

         Но там растёт банан,

         Таинственно слюдой мерцает кварц,

         И реки там текут золотоносные…

О Никарагуа!

Под усыпительные сказки о твоей горючей бедности

Богатства твои разграблены

Полуоседлыми крепостниками лукавыми!

(Щедрые недра вычерпывать

Истинно легче, пока они

Простым болотом объявлены…)

         О Никарагуа!

         Двух океанов омываемая влагою!

         Словно сквозь двойственность волн, сквозь кривую корягу, я

         Вижу двоящийся лик твой …В банкирах, на славу удавшихся,

         Я глубоко неудавшихся вижу твоих карбонариев,

         «Гарибальдийцев», — стотысячный раз да за тридцать динариев

         Перепродавшихся.

                 Но крестьян твоих изголодавшихся

                 Что-то давно не вижу я.

Где же мескито? Ниже,

Ниже должна пригнуться я,

Чтоб разглядеть его «дом» среди лодочных склизких днищ…

Для кого была Революция,

Если индеец нищ?

         Не корзину под хлеб, а под водку — паром

         Получает мескито затравленный:

         Не имеющий хлеба, — имеющий ром

         Тем скорее сопьётся, не правда ли?

О Никарагуа!

Только что они могут об этом понять, Никарагуа,

Правовики, для которых не писан закон?

Разве им жаль антикварной находки времён, —

Тайны племени неповторимого?

Подтолкнуть — и уже невозвратного.

Очернить — и уже только мнимого.

Разве жаль им народа? И цвета, и мёда, и улья его?

Блеска испуганных глаз? Ожерелья из зуба акульего?

Постепенно стихающих слов языка ароматного?

         Думалось, мнилось; и этот индеец ушёл;

         Не я ли — в последних мечтаниях юности в путь проводила его?

         Вроде и хуже, а вроде и легче

         Было мне от того,

         Что в Полях Великой Охоты покой человек обрёл

         И не охотится больше никто на него самого.

Радоваться или плакать, приняв тревожную весть;

Потомки Выселенных из Вселенной на свете всё ещё — ЕСТЬ!

И всё ещё новоэтнограф «не знает», куда их деть и отнесть!

И всё ещё всякой козявке МЕШАЕТ ПОСЛЕДНИЙ ИНДЕЕЦ ТВОЙ, —

Последний полуиспанец и земледелец последний твой,

Никарагуа!..

         …Обрывок суши в воде по уши

         Уже. Сужается круг

         Судьбы гонимой; мескито уходят в воду…

         Не надо людям «нести свободу», —

         Страшна свобода — из липких рук!

         Не надо людям — бессчётных

         Лозунгов зажигательных, сказок дремотных!

         Я думаю так, что не надо их спаивать,

         Хижины их поджигать;

         Не надо «праздников искромётных»

         Устраивать

         Им опять

На улочках шириной в полтора вершка

Из мусора и ракушечника;

Где водоросли судорожная призрачная рука

Уже и сама, проступая сквозь волны, ловит их, —

Не хуже любого крепостника

К «новой жизни» готовит их…

         О Никарагуа!

         Курорт «бунтарей-карбонариев»,

         Скупивших (за тридцать динариев)

         Красу неоглядных земель!

         Их раззолочено платие —

         Им ни к чему демократия

         И ни кола-гуа,

         Ни двора-гуа

         У тебя, земледелец Мигель, —

Истый потомок Сервантеса!

Но… кажется, я и тебя различаю неясно теперь…

И вообще непонятно: куда подевались

Все, для кого революции затевались.

Звёздный отблеск на оконных стёклах,

Их бренчание в порывах тёплых.

В зарослевом летнем запустенье —

Трепет стёкол, ветер, листьев тени…

         Листьев тени, по стеклу мелькая,

         По стеклу мелькая, набегая,

         Мне напоминают не впервые

         Пушкина рисунки перовые.

Что же вдруг они проснулись ныне,

Эти бесшабашные наброски?

Будто в рощах скачут перед ними

Мысли, их родившей, отголоски…

         И они

         За этой мыслью пылкой

         Гонятся причудливой толпою,

         Вскачь, как цыганята за кобылкой,

         Как безумцы — за судьбой слепою…

Слышу дребезг я стеклянно-струнный.

Веки мне смежает сон коварный.

Ночь бурлит кудрями рощи лунной,

Получёрной, полулучезарной…

         Там шумел ветвями дуб сражённый,

         Как живой… На три версты светились

         Три пути. Легки, бумагой жжёной,

         Тени облаков по ним катились…

И как будто не было дуэли!

И тяжёлой не было кручины.

И как если бы на самом деле

Для кручины не было причины

         Там, где звёзды счастье прорицали,

         Где ольха помахивала веткой,

         Чтобы две чернильницы мерцали

         Перед чёрной лунной статуэткой.

Тот автор, что Ставрогина Николу

Нам вывел как растлителя детей,

Жаль, не видал сегодняшнюю Школу,

Не посетил Детсадик наших дней,

Не сведал, что таких, как он, людей

Наивных — мятежу и произволу

Теперь каюк! И книжечку весёлу —

Порно-Букварь со множеством статей

И снимков для дошкольного показу,

Жаль, не листал! Не то смекнул бы сразу,

Что понапрасну «Бесов» создал он,

Что их взяла! И что его Ставрогин

Не цепью волчьей клацает в остроге,

А… в педагоги днесь произведён!

Когда бы, Эккерман, для лучезарной чести

Сквозь время прошагать с бессмертным Гёте вместе

Явились бы не Вы, а кто-нибудь другой,

(Сравнимый мелкостью с подсолнечной лузгой!);

Когда б на свой Олимп — на Веймара высоты

Не Вас — кого-нибудь другого поднял Гёте

В друзья, в советчики свои под старость лет, —

Донёс ли бы другой до нас живые речи,

Остроты старика? Гнев? Смех его при встрече?

Находки для стихов? Догадки? Притчи? Нет.

Вы! Только Вы один достойны были чести,

Какой не вынес бы никто на Вашем месте;

Другой бы осмеял великие черты,

От зависти ослеп, от гордости взбесился,

В соавторы к творцу (посмертно) напросился

Иль просто выкрал бы священные листы.

По нашим временам сужу. О, не по вашим!

Их не вернуть. А ты, о муза, ты воздашь им

Простое должное? Иль, уж теперь, как все,

Забудешь облаков божественные лики,

Германских ясных утр на красных креслах блики

И ночь? И лес дриад? — весь в звёздах, весь в росе!..

Я книгу распахну, как с музыкой шкатулку,

Чтоб Вашу с ним найти в ней дальнюю прогулку;

(О, здесь не упустить так важно — ничего!)

Его больших шагов тяжёлую крылатость,

И Ваших добрых глаз чуть-чуть подслеповатость,

И то, как слушали Вы жадно речь его!

…Он ВСЁ обожествлял. (Жука не обезбожил!)

Он Вам показывал места, где юность прожил,

Стол, где работал он, и, в землю врытый, стул…

Весна ещё едва курилась, неодета.

И столько тишины скопилось в рощах света,

Что Гёте произнёс: «Должно быть, Пан уснул».

Пусть

Усмехнутся хмуро

Или скажут, что я — чересчур,

Но кроме

Томаса Мура

Была Марианна Мур.

        У нас её знать не желали,

         Об ней и сейчас — тишина.

         Мне выпало много печали,

         Что я её книг лишена.

Зачем судьба мне судила

О Вас так поздно узнать?

Ведь я уже всё сочинила,

На что Вы могли повлиять!

         И только уж после, вдогонку —

         Вы мне дивный выслали знак,

         Как золото — вслед паломнику,

         Которого кормят за так.

— Но где же всё-таки сын мастера перчаток,

Где недоучка мог познаний накопить?

— Что ж! Если нужен вам познаний недостаток,

То у Шекспира он имеет место быть.

Кто был в латыни слаб? Кто век знай путал с веком?

А принца-регента — с монархом? Видит Бог,

К такому хаосу маяк Науки Бэкон

Никоим образом причастен быть не мог!

Так как же нам теперь свои достроить штучки?

Как нам шекспировского авторства алмаз

Другому передать?! Однако с тем как раз,

Чтоб уж — без ляпсусов титана-недоучки?

На солнце пятна. Хвать! Дай — пятна совлеку,

Чтоб солнце знатным сдать, а пятна — мужику!

Пример ничтожен мой, но есть и в нём загвоздка…

Едва я выбилась на поприще Пера,

Зоилы и жрецы постановили жёстко,

Что пишет за меня стишки… моя сестра!

А за сестру — отец. Кто ж за отца-то? Мать.

А за неё, кажись, внучатый отчим тёти…

Гром разрази совсем! Ужель, в конечном счёте,

Сам за себя — никто не в силах сочинять?!

Свет зол на Авторство. Шекспиру самому,

Глядишь, то Бэкона, то Ратленда назначат,

Как второгоднику! Подтягивайся, значит,

До знатных лиц, мужлан!.. И верит всяк — чему

Угодно! Лишь в один не веря факт упрямый:

Что сам Шекспир писал шекспировские драмы.

Я наверно против кого-то,

Но не знаю — против кого.

Просто я нахожусь во власти

Песнопения своего.

Осуждаю?

Нет: рассуждаю.

Не судья, чтобы всех осуждать.

Но и, всё ж, не солдат, которому

Не положено «рассуждать».

Рассудив, кого и обижу,

Да «обидчицею» не кличь:

Просто я

ПОЮ, ЧЕГО ВИЖУ,

Как нанаец из старых притч.

А чего не вижу — того я

Просто-напросто — не пою.

             ________

Помолчи и ты, ретивое! —

Одинокий певчий каюр.

Давно, давно не бывало ветра с порывами.

Катили тучи, трясли групповыми гривами,

Гремели гривнами града, и снега белого

Горстями сыпали остро…

Но ветра не было.

        Так царь — с колесницы мечет в народ дукатами

        И люди верят, что будут теперь богатыми;

        Кто схватит льдистое, кто — златое (под видом медного)…

        В любой монете «ловили ветер»…

        Но ветра не было.

Как долго не было, чтобы вдруг — да в лицо повеяло!

Была минута, когда я в это почти поверила!

А вы — не верьте, что это ветер; то был неведомый… —

Магнит ли? Радий? (Мятеж во аде?)

Но ветра не было.

        А нынче к ночи вдруг зазвенело окно по-старому!

        И сразу вспомнилось, как в трубе Домовой постанывал;

        Пугал — но с толком, стращал по делу, а не из прихоти!

        Учил — не слушались… (Лишь рукавицей махнул при выходе)

Дуй, ветер, вей! Вороти надежду нам, неприкаянным!

Сдуй пыль, свей скверну с вещей! Рачительным стань хозяином,

Да не навей нам того глухого, того нелепого

Кошмара снова! — где всё готово,

Чтоб ветра… не было!

        Как тихо, Господи! Потерпев кораблекрушение,

        Без криков тонут… (Ведь не у каждого разрешение

        На право голоса есть!) Но кто и зачем потребовал,

        Чтоб ураганы громили страны,

        А ветра — не было?

К воде ползли повозки, за которыми

Следили эвкалипты или ивы.

Товарищество

Связано с просторами,

А с теснотою — ссоры да разрывы.

         Но и в просторах

         (вроде столько сделавших,

         Чтоб не было к побоищам соблазна),

         Вдруг разгорался бой

         В защиту девушки,

         Которую могли обидеть грязно.

Теперь — не могут. (Крепко спят, — не вскинутся —

В игле, в кольце, в ларце, в макушке дуба, —

Все те,

Кому был ясен стих шекспировский

Про «девственность, поруганную грубо».)

         Теперь — не ясен. Что такое «девственность»?

         Где стыд девичий? Где мужская совесть?

         Воюй за то, что и сейчас на свете есть,

         А не за то, чего никак не вспомнить!

Бесчинствуй смело; на дуэль не вызовут

И в рыло не дадут: здесь безопасно!

Небось не дровосек какой безвизовый,

А что не дворянин — так это ясно.

         Но в мире дольнем есть воспоминание

         О лучших днях, — которыми гордится

         Нерабский дух! Звенит, как заклинание,

         В лучах блестит, как в колесе ступица

В мельканьи утр, внутри пути зелёного,

Великое воспоминанье это

О мощи — не для низостей рождённого;

Для счастья предназначенного, света!

         Мужская честь — на страже чести девичьей;

         Всей чистоты, всей грации — на страже!

         Так было. Листья плыли по воде ничьей…

         Фургоны шли… Я слышу, слышу даже,

         Я и теперь как будто слышу даже:

В изножье гор с их лиственными свитами,

У розовой равнины в изголовье —

Перебирают лошади копытами

Да колокольчики бренчат воловьи,—

Те самые…

В тех далях.

В том верховье.

Мама, помнишь тот сад полночный

И черёмухи свет непрочный?

Зной стоял. До утра мы не спали —

Всё полынь молодую искали.

        У соседки в горшках петуньи

        Огневели в воздухе мёртвом.

        Всем казалось, что мы — колдуньи

        И ночами — скотину портим!

Но не портили мы скотину

Ни рогатую, ни безрогу;

Это ветер путал картину, —

Пел в берёзах… Звал нас в дорогу —

        По верховному соизволенью

        Той весенней ночи высокой, —

        Недоступной закабаленью,

        Беспокойной и одинокой.

Есть Райкин, есть Никулин… И ещё

Актёры есть находчивее многих.

И… вдруг заметишь ты, как горячо

Участвуют они душой в далёких

(И столь недавних!) «Новых временах»

Невозвратимой чаплинской эпохи,

Где у кофеен подбирает крохи

Бродяга Чарли в латаных штанах!

…Ты, мания величия, враждебна

Всему, что справедливо и волшебно.

Но люди Сердца поняли давно:

Ничто так не рифмуется открыто

С величием, как срочная защита

Отверженных! И в жизни, и в кино.

«Молочник» был, а стал «молошник».

(Пустует — вот он и грубит!)

И торжествует «полуношник»,

А «полуночник» позабыт.

И я приёмник выклюшаю,

Штоб вышказаться напрямик:

«В полношный шас по молошаю

Не шастай, шокнутый штарик!»

Когда бы вся Периферия

Заговорила через Центр,

Кто не вскричал бы: «Вот Россия!»

Но и один людской процент

На том наречье не гуторит,

Которому Столица вторит!

Ну, дожили! Включив беспечно

Себя в языковые дожи,

Пойми, арбитрушко, что «нечто»

И «нешто» — не одно и то же!

Как ты ни стой на безобразье,

Как ни алкай переворота,

А «нечто» — это значит «что-то»,

А «нешто» — это значит «разве»!

Бог весть кому актёр, художник

В испуге вторят, холодея:

«Тошь-в-тошь», «достатошно», «молошник»…

Кто ты, тиран, который нами

(В стране, свободной по идее)

Заочно вертишь, как рабами?!

У ягод бузины не вкус, а кислый чад.

У лиственных глубин — лазоревость угара,

Как будто, истопив прохладами очаг

Июня, истопник закрыл заслонку рано!

В тех зверских кисточках — томатный зной коралла

И едкость перца есть! И — в сизых ободках

Тумана — все они краснеют, как в очках

Совиных (к сумеркам), — и огненно, и вяло.

Пресытясь красками, слабеет летний день.

И детство, крадучись, опять приходит к нам.

Ну как же! Красота всегда вмещает пытку!

Ведь там, куда сейчас оглядываться лень,

Не только яркость; был на кой-то нужен нам

И жёлчный привкус «бус», наколотых на нитку!

Красно-рыжую с бурым тайгу

Взял мороз, но отпустит потом:

Леса бронзовый лис

Убирает хвостом

Голубые следы на снегу.

        Осень леса рванётся к садам,

        Краскам родственным в далях — мигнёт,

        Да по снежным по тем васильковым следам

        Опахалом сырым полыхнёт…

Но к чему эта ростепель вновь

Рушит заморозка филигрань?

Жаль мне красных лисиц!

Васильковых снегов!

Жаль святую рассветную рань!

Заповедную жаль глухомань…

        Там Еловка — деревня твоя,

        С материнскою прялкой в избе.

        Или избы вдали

        Аж под корень снесли,

        Чтоб никто не узнал о тебе?

Там недетские думы копил,

С тайным ужасом слушал псалмы

Под соломой, слетающей с чёрных стропил…

Или все свои льды океан растопил,

Чтоб не стало сибирской зимы?

        Или зря о заре серебрил

        Высоченные кроны мороз?..

        — Всё в Сибири офомно! На то и Сибирь,—

        Помню, с важностью ты произнёс.

Мы вроде вчера сговорились

Плясать до утра с Амариллис

На нашем Овечьем лугу?

        Так что же нейдёт Амариллис

        Плясать, как вчера сговорились?

        Я долее ждать не могу.

Я был бы, конечно, скотиной,

Когда бы с пастушкой Беттиной

С досады пустился плясать!

        Но… был бы я также — скотиной,

        Когда б не сдружился с Беттиной:

        Зачем же ей вызов бросать?

Двух песен с Беттиной не спели,

Два круга пройти не успели —

Уже Амариллис пришла!

        И, видя, что я ей не верен,

        Свой сельскохозяйственный веер

        Леандру всердцах отдала!

А он подарил ей гитару,

Перчаток пастушеских пару

И розовый зонтик при том.

        (Гитара — для драк, для огрева,

        Перчатки из кружев — для хлева,

        А зонтик — ходить за скотом.)

Весь в розах, в пастушеских бантах,

Побрёл я в сарай на пуантах

И, — пару хозяйственных цитр

Хватив о бордюр балюстрады,

Амврозии выдул с досады

Я чисто пастушеский литр.

И вспыхнул в моих подсознаньях,

Под шляпою в перьях фазаньих

Типично пастушеский план:

        Леандр! Легкомысленный скотник,

        До женского пола охотник,

        Ответишь ты мне за обман!

Вблизи мелового карьера

В долину спускалась портьера:

Я спрятался в складках ея

        И, маску достав из крапивы,

        Сел ждать, чтобы вместе пришли вы,

        Леандр и плутовка моя!

Ну, что ж вы? Смелее — на сцену!

А я вас не песнями встрену…

Мне трудно читать вам стихи;

        Рывок, да перчатки, да маска,

        Да вострая сталь из Дамаска, —

        Вот то, чем берут пастухи!

Зачем ты не шла, Амариллис,

На пляску, как мы сговорились?

Почто объявилась не в срок?

        А я-то! — я чтил её свято.

        Свидетели — овцы, ягнята

        И розы,

        И горы,

        И дрок!

Сегодня сериалы в моде:

Мы сразу к ним попали в тон.

Тем человеку легче вроде,

Чем больше серий видит он.

Но раздражительный пижон

Готов напасть — путём пародий —

Уж и на зрелища в народе,

Который хлебушка лишён.

«Ах! Марианна примитивна!» —

Бунтуют снобы. Им противно.

Что здесь без грязи обошлось.

А залепи в них неучтиво

Сплошной похабщиной — небось

В ней не увидят примитива!..

Хвала великой прозябательной

Способности журденских масс!

Но их натуры занимательной

Я не поклонница как раз.

Я не ищу амёбной участи.

Дожить хотела бы и я,

Но не благодаря ЖИВУЧЕСТИ,

А СТОЙКОСТИ благодаря.

Я не желаю быть комическим

Всекоммунальным существом

Из тех, что жизнь берут КОЛИЧЕСТВОМ,

А думают, что… БОЖЕСТВОМ!

Им не понять (в горячке ловчества),

Что большинство не божество

И что надышанность сообщества

Не есть — возвышенность его.

Ты помнишь, как в икру лягушечью

Филистер гофмановский влип?

Тебе бы всё — смешки, игрушечки,

А человек пропал! Погиб!

Хоть отряхнулся он, как водится,

Вернулся к жизни и труду, —

Я ни к труду, ни к безработице

За этим типом не пойду.

Не принесут мне утешения

Ни вавилонское смешение,

Ни кухонный переполох.

Количественные решения

Не для поэта, — видит Бог!

Количественное клокочество

Несёт войну, разбой, недуг…

Кто забракует одиночество,

Тот и для общества — не друг.

Хвала могучей, прозябательной

Непотопляемости стай,

Но с их сплочённостью ласкательной

Совпасть мне, Господи, не дай!

Чем в общей бочке быть спасённою,

Втереться сельдью меж сельдей, —

Быть лучше — ветром унесенною

От времени и от людей.

Не знаю: были правы иль не правы

Античности улыбчивые люди,

Но в том, что были счастливы они,

Последние сомнения гони:

На древности серебряном сосуде

Ты не увидишь пятен в наши дни.

Искусство — отблеск счастья

Не прямой.

И лишь НЕПРЕВЗОЙДЁННОЕ искусство

Отчётливей о счастье говорит;

Смелей, прямей в рог радости трубит,

Являя нам и светлый непокой,

И весь возможный мир сообщности людской

Затем, что не запальчиво, не шустро,

Не переусложнённо, не красно,

А попросту — БОЖЕСТВЕННО оно.

О, был ли счастлив наш поэт великий,

Когда, под шум древес многоязыкий,

Кумирами язычества пленён,

Он был… христианин? Но, дружный с наважденьем,

И вещим, озорным ведомый заблужденьем,

ВПОЛНЕ христианином — не был он?

Поэт, которому весна стучится в грудь,

Пока хоть так, — но счастлив будь!

Прозренье редко людям душу греет.

А заблуждение не долго длится.

Простим часы гармонии певцу;

Тому и «многобожие» к лицу,

Кто эллинских богов так близко видит лица,

Неповторимому доверясь Образцу.

Простим полуневеденье блаженных

Воспитаннику статуй совершенных!

Что вкруг него?

Античность во плоти,

Чьи духи осязаемы почти…

И сладок лёгкий хлад касаний их мгновенных.

Судьба ль тебе назначила, Поэт,

Быть одиноким даже и со свитой?

Жить отрицаньем, но… во цвете лет?

Безверие питать. Однако ж под защитой

Таинственных божеств Эллады знаменитой.

Но в миг младоязычества (игрой

Беззвучной схвачен изваяний рой

Улыбчивый…) —

«Фернейский злой крикун»

При них же… И настройку вещих струн

Фернейцу приписать так хочется порой!

Твоей прохладой, мрамор ключевой,

И свежей тяжестью листвы над головой,

И виршей звонких записью живой

Не знаешь иногда — кому обязан:

Наивным грекам?

Царскосельским вязам?

Или сарказму радостно-кривой

Усмешки вашей, искуситель старый,

Гудоновский Вольтер, насмешник сухопарый?

Святой Господь, помилуй и спаси

Людей, меж нигилизма и красы

Увязнувших, пленясь неравной парой!

Забыв, что дале — ад; забыв, что на Руси

Оглядка надобна; что ментор хитроярый

Весь круг полётов пленника следит, —

Опомнись! И спроси, доверчивый пиит:

Кто, ежели не Бог, безумца защитит?

Не поздно ли?

Тогда… Зачем так дивно веет

Теплом — ослабевающий закат

От невесомых лиственных громад,

От их цветного дырчатого мрака?

(Бывает мрак, но радужный, однако!);

Зачем ты счастлив?

Ах! Ещё успеет

Исправиться неисправимый бард!

Хоть и не Феб его накажет за азарт,

Не Пан и не Гермес, — проказливые дети,

А тот безбожный мим,

Что примешал своё изображенье к ним,

Не веруя ни в них и ни во что на свете;

Ни в радость, ни в друзей, ни в стоящих врагов,

Ни в христианских, ни в языческих богов…

О! Там, где Царское, где Павловск, Петергоф

С их европейским сном, укромным и пригожим,

Ещё не дрогнули перед лицом снегов,

Где путник всё ещё не схвачен бездорожьем, —

Легко мешает он язычество с безбожьем,

А солнечный Олимп — с вольтеровым подножьем,

Как воду и вино… И в идолах досель

Ещё равны ему Гудон и Пракситель,

Вольтер — и светлый Феб; не видит он вражды их,—

Взращённых, мнится, в родственных стихиях;

И то! — ведь лиственный един над ними свод:

За небожителя и леший тут сойдёт.

А ты, — доверчивый сын творческого жара,

Поклонник идолов от мала и до стара,

Вестимо, знамо, ты «язычник» не всерьёз!

Но блеск античных снов,

Но пир счастливых грёз,

Безверия в душе твоей смягчив удары,

Замаскирует лик надвинувшейся кары,

Не даст отпутаться от многих тонких пут…

И этот каменный потатчик — тут как тут:

Рад яды расточать и старческие чары

И жёлчный смех мешать с аккордами кифары, —

Как будто и его в Элладе с мёдом ждут!

И просят у него, почти как снисхожденья,

Немного уксусу для целей возрожденья!

Стой, пиротехник зла и учредитель смут, —

Богов не тронь! в тебе они ВТРОЙНЕ умрут!

Дела твои — не загляденье;

— Вот, — прокричит людской, хотя и поздний, суд, —

Вот верх паденья! Низ паденья!

…А годы мчатся вскачь.

Вопросы есть? О, есть!

И нечисть, как всегда, их за народ решает.

И век не устаёт умам тенёта плесть.

А для инспекции — видоков приглашает…

Что духу времени твоё вино с водой?

Гляди, — ещё не то ещё не с тем смешает

Сей ветренник полуседой!..

А что же, мсьё Вольтер, твой первый ученик?

Ты упустил его, «единственный старик».

Держись! Тебе ещё увидеть остаётся,

Как (словно брезгая достичь твоих седин)

На чернорецкий снег

Падёт ХРИСТИАНИН.

И ХРИСТИАНСКАЯ из раны кровь прольётся.

Кто верит, что я «ничего не видала,

От подлинной жизни в отрыве», —

Не знает,

Что я далеко забредала

И видела почки на иве.

        Я видела снег, облепивший полозья,

        И зелень рассады под градом

        И то, как, набычась, мотает предфозье

        Цветами, растущими рядом.

Я видела:

На дождевом бездорожье,

Где нет на рябинах коралла,

Неверная почва пружинит, как дрожжи,

А верной — становится мало.

        Я видела, как собеседник лукавит —

        По холоду глаз его. Эка! —

        Я видела даже, как многие фавят

        Всю жизнь — одного человека!

«Мимозой тепличной» молва окрестила

Меня. А не в той ли «теплице»

Я видела, как замерзают чернила?

Как пишешь, надев рукавицы?

        В стихах моих оранжерейность искали.

        Не в этой ли «оранжерее»,

        В промёрзлых углах расцветая,

                                                   сверкали

        Из снега и льда орхидеи?

Что видела я, чтобы хвастать так яро?

Каких-то семьсот ограблений,

Две с лишком войны, единицу пожара

Да несколько штук выселений.

        Я видела:

        С неба снежинки слетали

        На вышвырнутые пожитки…

        Помилуйте!

        Это ЖИТЬЯ не видали.

        А ЖИЗНЬ мы видали. В избытке!

И прописи школьные в глаз мне не суйте,

Её восхваляя суровость.

Ступайте к другим и другим указуйте.

А нам — и диктанты не в новость.

Просили его унывать,

Молили его унывать,

Но он стоял на своём

И не хотел унывать.

        Золя ему в ухо жужжал,

        Что мир отменно блудлив;

        Толстой резину тянул

        Почти на тот же мотив:

Что мир, конечно, хорош,

Но счастью в нём — не бывать…

А он — стоял на своём

И не хотел унывать!

        Просили его унывать,

        Молили его унывать.

        «Отстаньте!» — он им отвечал

        И не желал унывать.

Просил его царь Соломон,

Молил его скальд Оссиан,

Просили — валялись в ногах! —

И Фрейд, и весь его клан.

        А там уж и Старость: «Пора

        Позиции, — шепчет, — сдавать!»

        Но он

        Настоял на своём

        И не захотел

        Унывать.

Близ дубов я подбираю жёлудь

И в карман кладу, как лазурит,

Потому что жёлудя тяжёлость

Мне о ценном, цельном говорит.

        Оттого ли, что, лошадно-гладок,

        Ливнями налит, бочарно-бур,

        Этот тип с оттенком старых кадок

        Кажется тяжёлым чересчур?

Он карман мне тянет; он в подкладку

Укатиться может (ватник рван),

И приходится мне для порядку

Снова лезть за жёлудем в карман.

        Помню жест мой в том краю далёком;

        Жест, который мог бы ненароком

        На безлюдье важности нагнать!

        Так часы (с цепочкой и с брелоком)

        Из жилетки

                         под любым предлогом

        Извлекает завтрашний магнат…

Жёлуди мои в лесу зелёном!

Все вы (я ищу вас до сих пор!)

Были с репетицией, со звоном;

Все — как серебро и мельхиор!

        Где ты, чаща с полукруглым входом?

        Где поэт, привыкший год за годом

        О серьёзном будущем радеть?

        И на каждый жёлудь —

                                          Гесиодом[70]

        Техники, — как на часы с заводом,

        Как на вещь прекрасную глядеть?

Принято на свете между всеми

На часы глядеть — «Который час?»

Жёлудь, жёлудь!

                         Покажи мне время,

Навсегда ушедшее от нас.

Пумперникель с Никербокером

Засиделися за покером.

Из окна у них видна была

Крыша противоположная:

Тополь, облетевший наголо,

Нёс ей снежное пирожное.

Пумперникель с Никербокером

Ели каперсы с картофелем.

В это время хлопья выткали

Крышу с дымовыми трубами,

Облицованными плитками,

Точно пряниками грубыми.

Пумперникель с Никербокером

Подрались, как шкипер с докером.

А в окне у них видна была

Та же крыша (в третьем действии),

Переписанная набело

Первой вьюгой Равноденствия.

Никербокер с Пумперникелем,

Баламуты превеликие,

Успокоились и начали

Мыть посуду после ужина.

(А за стёклами маячила

Кровля с лесенкой завьюженной.)

Пумперникель с Никербокером,

Добряки голубоокие,

Чай допили — к синим сумеркам

Под рождественскою ёлкою.

…В окна другу машет с улицы

Никербокер треуголкою.

Никербокер с Пумперникелем

Были выполнены грифелем.

Крыша — чуть была завьюжена:

На ней лесенка студёная

Серебрилась, как жемчужина,

В виде лесенки рождённая.

Пумперникель с Никербокером

Завтра встретятся за покером…

Эта притча о том, как Простак не побрезговал жутью

Ненормальности друга. О том, как лукава Мечта…

Эта притча о том, как простилися у перепутья

Полоумие и Простота.

Эта притча о том, как Простак изловился «на мушку»,

Как его наградили смешным деревянным конём

И столкнули — в доспехах картонных — на остров-игрушку.

(И как БЕДНЫЙ ПРОСТАК ЗАМЕЧАТЕЛЬНО ПРАВИЛ НА НЁМ!)

Эта притча о том, как доверчив мужик и незлобен,

И о том, как другие над ним потешаются всласть.

И о том, что никто мужику уступить — не способен

Настоящую власть.

Эта притча о том, что — чем злее ылита и прытче,

Тем труднее поверить в ылитников «герцогский» род.

Эта притча о том, что… сия невесёлая притча

До глухих — не дойдёт.

Лёд на берёзе подтаял чуток, —

Мшистая тень подо льдом.

Смотрится в пасмурный снежный поток

Наш покосившийся дом.

        О золотые родные места!

        В том подмосковном лесу

        Не в переводе, а прямо с листа

        Я прочитала весну…

Сослана к соснам веленьем судьбы,

К листьям берёз молодым,

Я полюбила большие дубы,

Ветер, фиалки и дым…

        В сумерках серых опилки красны.

        Быстро просохшие вдруг,

        Щепочки светятся… Ветер весны

        Рвёт медуницу из рук…

Вечер. Черёмухи выход немой.

В воздухе — с гулом — жуки.

Белые платья… Внакид — пиджаки.

Смех под гармонь…

А зимой —

        Снег, перевитый на вьюжной юле,

        Кровь леденящий мороз,

        Толпы молящихся в солнечной мгле,

        Бьющих поклоны, берёз;

Их ностальгически-нежный хрусталь,

Как бы нездешний уже! —

Коего, — словно отъехавшей, — жаль

Даже оседлой душе…

        Дней протекал несжимаемый круг.

        К нам не цеплялись никак

        От новолуний — опущенность рук,

        От полнолуний — тоска.

Разве бывали «магнитные дни»?

Что мне могло помешать

Складывать песни? Садиться на пни?

Воздухом вольным дышать?

        Кольцами в омут закат уходил,

        Месяцем падал на дно…

        Век (не «магнитный», не «лунный») щадил

        Старых и малых — равно.

Так отчего же,

Безумью под стать,

Всё исказилося вдруг?

Знать, не положено людям

Роптать,

Бурю подкармливать,

Жар нагнетать,

Плакать

И рваться за круг.

Такой туман ехидный,

Как будто сожгли в нём резину…

Такое впечатленье,

Что в море подлили бензину,

        Что жирный блеск бензина

        Мне радугу скорчил для виду,

        Что старая дрезина

        Собой заменила Тавриду.

Какое странное море! —

Ни белое, ни голубое…

Такое впечатленье,

Что сдан Севастополь без боя.

        Неужто лиходеи

        От праведной кары закляты?

        Такое впечатленье,

        Что крепости — ПОДЛОСТЬЮ взяты!

О, всякий плен печален,

Погибельно рабство любое.

Но доблестных плененье,

Но рабство отчаянных — втрое!

        Решусь ли оглянуться

        На шум заповедного флага?

        Такое впечатленье,

        Что льётся из глаз моих влага,

Что в мире

Нет одиноче

ГЕРОЕВ,

СВОБОДЫ ЛИШЁННЫХ.

Что нет ничего жесточе

Трусов вооружённых!

        И щиплет глаза от рези,

        Как будто попал в них и жжёт их

        Отскол от статуи Фрэзи —

        Заступницы мореходов…

Но тот не взвидит света,

Кого униженный проклял.

Такое впечатленье,

Что там, за моросью блёклой

        Есть яркое море Грина

        И Фрэзи Грант на «Бегущей»…

        Такое впечатленье,

        Что с нами Бог Всемогущий.

Шотландской крови в Вас — такая малость

(Хоть капля эта дивно-знаменита),

Что вряд ли вообще до Вас домчалась,

А в жилах Ваших пращуров размыта.

Вы русский. Лермы? Но уже на пятой

Ступеньке рода (сколь бы ни блестящей)

Не остаётся крови привходящей.

Вы русский. Чистый. Вылитый. Завзятый.

Вы, — сердце обжигающий стихами

Родимыми; Вы, — в ком Отчизна дышит,

Вы — русский! Даже ежели припишут

Русейший гений, выраженный Вами,

Не этой вот махине, в Вас осевшей,

А капельке, — до Вас не долетевшей.

— Кто мне ответит, — спросил декан в заключение

(Это должно быть известно художникам думающим!), —

Что означают слова: «Золотое сечение»?

— Это, — ответил студент, не успев подготовиться, —

Это — когда ваш ребёнок хамит, но ВЫСЕЧЕН будучи,

Вдруг ЗОЛОТЫМ становится.

Учёный муж — не тот, кто знает письмена

Халдеев… И латынь… И наделён смекалкой…

А тот, кого жена

Порою учит палкой.

Если стакан до краёв не долили,

Мне его видеть — каким?

Наполовину наполненным или

Наполовину пустым?

        Если мы в духе, — запомним

        Этот стакан — полуполным.

        Если же вдруг загрустим, —

        Наполовину пустым.

Не подходи к жаровне с лейкой,

К медведю — с тёплой телогрейкой,

А к леонардовой «Мадонне» —

С логарифмической линейкой.

Чтобы вновь развеселиться

Наконец могла и я,

За врагов моих… молиться

Обещали мне друзья!

Братцы! Если негодяи

И не стоят батогов, —

Что же вы так быстро взяли…

Сторону моих врагов?

И хоть я, — вы не сумлитесь! —

Благодарна вам весьма,

За СВОИХ врагов молитесь!

За МОИХ — уж я сама.

Да. Стишки довольно серы.

Но, по-моему, не надо

Выдавать за «чувство меры»

Серость авторского взгляда.

        Покоряясь чувству меры

        И живя как будто в путах,

        Трижды правы Гулливеры

        В королевстве лилипутов:

Если сам себя поддаться

Чувству меры не заставишь,

То, — куда бы ни податься, —

Всё — кого-нибудь задавишь!

        Но святое чувство меры

        И пигмей лелеет сглупу,

        А такое «чувство меры»

        Видно… только через лупу!

Ан — малютку и такое

«Чувство меры» жжёт и гложет:

Всё и вся — одной ногою

Задавил бы! Да не может.

Мне дружбы героическим уютом

Непросто овладеть, золотокрылым!

Дружить? Но как же?

Как Патрокл с Ахиллом?

Как Гёте с Шиллером?

Или… как Цезарь с Брутом?

Дружище! Не горюй, что я без премий:

В густой толпе, где всяк — лауреат,

Неплохо: отличиться между всеми

Отчётливым ОТСУТСТВИЕМ НАГРАД.

И шум и гам, и трения и прения:

— Позор! Позор! Художник принял премию

Через посредство деспота, как плут!

Афина! Подивись на этих демонов:

Они и сами добрых дел не делают,

И деспотам их делать не дают.

Кому судьба на шпагах драться —

Уж за кирпич не должен браться.

Но — с незапамятных времён! —

Подобный тип распространён.

Ни в чём не взять ему умом,

А только подлостью да силой.

А норовит, чтобы о нём

Шептали: «Ловкий!», «Умный!», «Милый!»…

Но ошибаетесь, друзья,

Не поношенье — цель моя:

Без вышеназванных трюкачеств

Он был бы малый лучших качеств.

Как часто

Зрителей турнирных

Пленял бы он и ослеплял,

Когда бы выпадов рапирных

Пинками ног не подкреплял.

Кто нынче

В этом мире хрупком

Всех учит праведным поступкам?

Священник? Истинный поэт?

Актёр? Философ? Лекарь? Нет.

И не декан, и не старьёвщик,

А… НАТОВСКИЙ БОМБАРДИРОВЩИК!

Чего не повидали вроде?

Премногих подняли на свист…

Но вот вам — новое в природе:

Бомбардировщик — моралист!!!

Нынче в хозяйстве моём

Долго царит запустенье.

Где Ариаднина Нить?

Где Золотое Руно?

Нету! Кастальский Родник

Сохнет без примененья.

Дерзкий подкидыш Зоил —

Ходит не порот давно…

Певец растленья маленьких детей!

Накалыватель бабочек на спицу!

В курортной романистике твоей

Я чую грифа! Зрю гиену-псицу!

А кто тебе сказал, что ты звезда?

Да; иногда бывает гений грубым.

Но смачным — никогда. Но красногубым,

Но масляным, но хищным — никогда.

Вернулся к нам, однако ж, Мезозой.

И где бы он тебе ни кинул «Здравствуй», —

Уж из камней выглядывает глаз твой

Под крокодильей чувственной слезой.

И уж ходить не надо за экватор,

Чтобы с тобой столкнуться, аллигатор!

Распахнувшая пурпур свой,

Вновь болезненно сжала

Лепестки с морозной росой

Чаша розы. Держава,

На багор навалясь, бросив рупор,

Ту страну оттолкнула,

Где до времени роза пурпур

На ветру распахнула.

Погляди! — Литва отплывает

На отколотой льдине

С тихой женщиной посередине,

Той, каких не бывает!

Её дело — стихов её свитки.

Её имя — Янина.

Скрип её заповедной калитки —

Словно звон пианино.

Погляди: под ноябрьскою тучей

В океан, полагаясь на случай,

Вильнюс мчит с ускореньем!

Сообщая холодный, горючий,

Водяной вкус — кореньям;

Всем кореньям, куреньям, соленьям,

Спящим в каждой квартире

(Дух крысиной кладовки

С оленьим

Силуэтом на сыре).

Дух невольничьих трюмов (где трюфли

Не растут) — колоссален!

Стенки трюмные влагой набухли…

Но и льдины уж нет… Пересядем

Под обноски снастей не поющих,

Парусов не надутых…

Мчат пловцы промеж бурь вопиющих

В те края, где не ждут их.

В неисправных бесправных просторах

Ничего им не светит.

Трюмных крыс, на предательство скорых,

Там, как родичей, встретят.

Но не нужен там ясень карминовый,

Серых башен камень наследный;

Там не надобны: ни соловьиный

Саломеи[72] напев, ни Янины

Стих последний и хрип последний.

Спасибо за осень!

(Но дело не в грядках,

Не в грузе плодов, ослепляюще-сладких,

Не в кадках с продавленным дном, —

Не полно ли о съестном?)

        Спасибо за то, что тропинки не круты,

        Что вечность вмещается в ёмкость минуты,

        Что можно себе повелеть

        Не слишком о лете

        Жалеть.