Мятеж на «Эльсиноре»

ГЛАВА XXXI

Чем больше я вижу мисс Уэст, тем больше она нравится мне. Объясняйте это постоянным общением, моим одиночеством, – чем хотите. Я, по крайней мере, не берусь объяснить. Знаю только, что она – женщина, и желанная. И я, кажется, даже горжусь тем, что я такой же мужчина, как и всякий другой. Ночные чтения и настойчивое преследование, которому я подвергался в прошлом со стороны женского пола, на мое счастье, не окончательно испортили меня.

Меня преследуют эти слова: женщина – и желанная . Они горят в моем мозгу, заполняют мои мысли. Направляясь на палубу, я часто делаю крюк, чтобы только взглянуть в открытую дверь каюты на мисс Уэст, когда она не знает, что я на нее смотрю. Удивительное создание – женщина! Удивительные женские волосы! В женственной мягкости есть что-то чарующее… О, я знаю, что такое женщины, но именно потому, что я знаю, меня еще сильнее тянет к ним. Я знаю – готов прозакладывать душу, – что мисс Уэст разбирала меня по статьям, как возможного мужа, в тысячу раз чаще, чем я ее как жену, и все же она – женщина, и желанная.

Мне беспрестанно вспоминается неподражаемое четверостишие Ришара Ле-Галльена:

Советую всем философам, страдающим мировой скорбью, предпринять продолжительное путешествие морем в обществе такой женщины, как мисс Уэст.

Отныне я в этом рассказе не буду больше называть ее «мисс Уэст». Для меня она уже не мисс Уэст. Она – Маргарэт. Я больше не думаю о ней как о мисс Уэст, – я думаю о ней как о Маргарэт. Это – красивое, женственное имя. Какой поэт придумал его? Я никогда не устаю его повторять. Маргарэт! Оно само просится на язык. Маргарэт Уэст! Оно околдовывает, это имя, вызывает мечты, оно преисполнено таинственного значения. В нем вся история нашей непостоянной расы. В нем гордость, власть, отвага и победа. Когда я твержу его про себя, предо мной проносятся видения изящных, с изогнутыми носами кораблей, крылатых шлемов, стальных шпор, беспокойных людей, царственных любовников, отважных искателей приключений, смелых бойцов. Да, даже и теперь, в эти дни, когда нас убивает жгучее солнце, мы все-таки сидим на почетных местах правящих и господ.

Кстати – ей двадцать четыре года. Я спрашивал мистера Пайка, в котором году произошло столкновение «Дикси» с речным пароходом в бухте Сан-Франциско. Оказывается, в тысяча девятьсот первом. Маргарэт было тогда двенадцать лет, а теперь у нас тысяча девятьсот тринадцатый год. Да будет благословенна умная голова, выдумавшая арифметику. Ей двадцать четыре года, ее зовут Маргарэт, и она желанная.

О многом еще придется рассказать. Где и как кончится это сумасшедшее плавание с этой сумасшедшей командой – невозможно предугадать. Но «Эльсинора» подвигается вперед день за днем, и день за днем ее история записывается кровью. А пока здесь совершаются убийства, пока вся эта плавучая драма приближается к холодным широтам Южного океана и к ледяным ветрам мыса Горна, я сижу на почетном месте с господами и – говорю это с гордостью – не боюсь (и опять-таки с гордостью говорю) в экстазе и без конца про себя: «Маргарэт – женщина, Маргарэт – желанная ».

Но возвращаюсь к рассказу. Сегодня первое июня. Со дня шторма прошло десять дней. Как только люк номер третий был исправлен, капитан Уэст снова повернул судно по ветру, лег в дрейф и ушел от шторма. С тех пор и в штиль, и в дождь, и в туман, и в бурю мы подвигаемся на юг, и сегодня мы уже почти поровнялись с Фалкландскими островами. Берега Аргентины остались на западе, далеко за линией горизонта, и сегодня утром мы пересекли пятидесятую параллель южной широты. Отсюда начинается обход Горна – с пятидесятой южной параллели Атлантического океана до пятидесятой параллели Тихого океана, – так определяют его мореплаватели.

В отношении погоды у нас пока все благополучно. «Эльсинору» мчит попутный ветер. С каждым днем становится холоднее. Большая печь в кают-компании раскалена добела и гудит, и все выходящие сюда двери открыты, так что во всем кормовом помещении тепло и уютно. Но на палубе лютый холод, и мы с Маргарэт надеваем теплые перчатки, когда прогуливаемся по корме или идем по исправленному мостику к средней рубке смотреть цыплят. Вот уж подлинно несчастные существа, рабы инстинкта и климата! Приближаясь к южной зиме Горна, когда им нужны все их перья, они начинают линять, потому, надо думать, что на их родине теперь лето. Или, быть может, период линяния обуславливается тем временем года, когда они родились? Надо будет спросить Маргарэт, – она должна знать.

Вчера делались зловещие приготовления к обходу Горна. Все брасы были сняты со шпилей главной палубы и приспособлены таким образом, чтобы можно было орудовать ими с крыш всех трех рубок.

Так, фок-брасы проходят теперь к крыше бака, грот-брасы к крыше средней рубки, а бизань-брасы к корме. Очевидно, ожидается, что главную палубу будет часто заливать водой. Так как нагруженное судно глубоко сидит в воде, то на случай сильного волнения от кормы к носу вдоль обоих бортов протянули спасательные веревки на высоте плеч человека. Кроме того обе железные двери, открывающиеся прямо на палубу на правой и на левой стороны заделаны наглухо. Их откроют только тогда, когда мы войдем в Тихий океан на пути к северу.

А пока мы подходим к самой бурной полосе в мире, готовимся к битве со стихиями, и наше положение на судне становится все мрачнее. Сегодня утром Петро Маринкович, матрос из смены мистера Меллэра, был найден мертвым у люка номер первый. На теле было несколько ножевых ран, и горла было перерезано. Вне всякого сомнения, это – дело рук одного или нескольких разбойников с бака, но из них ничего не выжмешь. Виновные, конечно, молчат, а остальные, может быть, и знают, но боятся говорить.

Еще до полудня тело спустили за борт с неизбежным мешком угля. Человек был и отошел в прошлое. А те, живые, на баке напряженно чего-то ждут. Перед обедом я ходил на бак и в первый раз заметил определенную враждебность по отношению ко мне. Они хорошо понимают, что я принадлежу к почетной гвардии юта. Ничего не было сказано, но по тому, как все они смотрели на меня или избегали смотреть, можно было с уверенностью сказать, в чем тут дело. Только Муллиган Джэкобс и Чарльз Дэвис снизошли до беседы со мной.

– Туда ему и дорога, – сказал Муллиган Джэкобс об убитом. – Он был не лучше какой-нибудь вши. Избавились от него наконец. Он жил свиньей и умер свиньей, – теперь с ним покончено, и слава Богу. Здесь на судне есть люди, которые могли бы позавидовать ему. Ну да придет и их черед.

– Вы хотите сказать, что… – начал было я.

– Можете думать все, что вам угодно, – ядовито засмеялся мне в лицо гнусный уродец.

Я заглянул в железную каморку Чарльза Дэвиса, и он тотчас же начал изливаться передо мной.

– Хорошенькое дельце для суда в Ситтле, – радовался он. – Оно только подкрепит мою жалобу. А вы посмотрите, что будет, когда за мое дело возьмутся репортеры. Они хорошо заработают на нем. «Безобразные порядки на „Эльсиноре“! Возмутительные порядки!» и так далее.

– Я не видел пока никаких безобразий, – проговорил я холодно.

– А вы не видели, как обращаются со мной! Не знаете, в каком аду мне приходится жить?

– Я знаю только, что вы – хладнокровный убийца.

– Это выяснит суд, сэр. Вам придется лишь удостоверить факты.

– Я покажу, что, будь я на месте старшего помощника, я повесил бы вас за убийство.

Его глаза метали искры.

– Я прошу вас, сэр, припомнить этот наш разговор, когда вы будете говорить под присягой! – крикнул он вне себя.

Признаюсь, этот человек внушал мне невольное уважение, почти восхищение.

Я оглядел его убогую железную каморку. Во время шторма ее затопило водой. Белая краска облезла во многих местах, и на обнажившемся железе была ржавчина. Пол был до невозможности грязен. Каюта вся пропиталась зловонным запахом его болезни. На полу стояла кастрюля и прочая немытая после еды посуда. Одеяло его было мокро, платье на нем тоже мокро. В углу валялась куча мокрого грязного белья. Он лежал на той самой койке, на которой он пробил голову О'Сюлливану. Много месяцев прожил он в этой гнусной дыре, и если он хотел жить, ему предстояло провести в ней еще много месяцев. Но хоть я не мог не восхищаться его кошачьей живучестью, сам он был ненавистен и противен мне до тошноты.

– И вы не боитесь? – спросил я его. – Почему вы думаете, что доживете до конца нашего плавания? Вы знаете, состоялось пари по этому вопросу.

Он быстро приподнялся на локте и навострил уши: он, видимо, был задет за живое.

– Вы, конечно, побоитесь сказать мне, кто держал это пари, – усмехнулся он.

– Я лично держу за вас, за то, что вы доживете, – сказал я.

– Это значит, что другая сторона полагает, что я не доживу, – подхватил он с волнением. – А это в свою очередь значит, что здесь, на «Эльсиноре», есть люди, материально заинтересованные в том, чтобы отправить меня на тот свет.

В эту минуту буфетчик, направлявшийся с кубрика на ют, мимоходом остановился в дверях и, ухмыляясь, стал прислушиваться к нашему разговору.

– Ну что ж, так и запишем, – продолжал Чарльз Дэвис. – А вас, сэр, я попрошу показать на суде в Ситтле насчет этого пари. Если только вы не солгали беспомощному больному человеку, то, я надеюсь, вы не станете лгать под присягой.

Чарльз Дэвис положительно не угадал своего призвания. Ему следовало бы быть юристом на суше, а не матросом на море. Он добился чего хотел, уязвив меня и заставив ответить:

– Да, я расскажу на суде все, как было. Но, откровенно говоря, я не думаю, чтобы я выиграл пари.

– Вы его наверняка проиграете, – вмешался буфетчик, кивая головой. – Этот парень очень скоро умрет.

– Держите с ним пари, сэр, – подзадорил меня Дэвис. – Ручаюсь, что вы останетесь в барышах.

Положение создавалось достаточно нелепое и смешное, и меня припутали так неожиданно; что я не нашелся, что ответить.

– Деньги верные, – приставал ко мне Дэвис. – Я не умру. Послушайте, буфетчик, – сколько вы предполагаете поставить?

– Пять долларов, десять долларов, двадцать долларов, – ответил буфетчик, презрительно пожимая плечами и давая этим понять, что для него тут дело не в сумме.

– Очень хорошо. Мистер Патгерст принимает пари – скажем, на двадцать долларов. Согласны, сэр?

– Отчего же вы сами не держите с ним пари? – спросил я.

– Я тоже буду держать. Буфетчик, я ставлю двадцать долларов за то, что я не умру.

Буфетчик покачал головой.

– Ну, мои двадцать против ваших десяти, – хотите? – настаивал больной. – Что же вы упираетесь? Чего вы боитесь?

– Ты жив – я проиграл, я плати. Ты умер – я выиграл, а ты мертвый. Кто же будет платить? – объяснил буфетчик.

И он отправился своей дорогой, продолжая ухмыляться и качать головой.

– Все равно, сэр, он будет полезным свидетелем, – засмеялся Дэвис. – А репортеры… Увидите, как жадно они набросятся на мое дело.

Собирающаяся в каюте повара клика азиатов имеет свои подозрения относительно смерти Маринковича, но не высказывает их. Ни от Вады, ни от буфетчика я ничего не мог вытянуть. Оба только покачивают головами и бормочут что-то непонятное. Попробовал я говорить с парусником, но он только жалуется, что у него опять разболелась рука, и говорит, что не дождется, когда мы придем в Ситтль, и можно будет посоветоваться с врачами. А когда я стал допрашивать его об убийстве, он дал мне понять, что это дело не касается служащих на судне китайцев и японцев. «А я – японец», – добавил он.

Но Луи, китаец-полукровок с оксвордским произношением, был откровенен. Я поймал его по дороге от кубрика к складу, куда он шел за провизией.

– Мы чужие этим людям, сэр, мы другой расы, и для нас всего безопаснее не вмешиваться в их дела, – сказал он. – Мы много толковали об этом между собой и ничего не можем сказать, сэр, решительно ничего. Войдите в мое положение. Я работаю на баке, я нахожусь в постоянном общении с матросами, я даже сплю в одном с ними помещении, и я один против многих. Единственный мой соплеменник на судне – буфетчик, но он помещается на юте. Ваш слуга и оба парусника – японцы. Нам они не слишком близкая родня, хоть мы и условились держаться вместе и в стороне ото всего, что бы ни случилось.

– А Коротышка? – сказал я, вспомнив то, что говорил мистер Пайк об его смешанной национальности.

– Мы его не признаем, сэр, – сладко протянул Луи. – Не то он португалец, не то малаец, немножко, правда, японец, но он полукровок, сэр, а полукровок – тот же ублюдок. К тому же он дурачок. Не забывайте, сэр, что нас очень мало я что наше положение вынуждает нас держать нейтралитет.

– У вас, я вижу, мрачный взгляд на вещи, – сказал я. – Но чем же все это кончится, – как вы думаете?

– До Ситтля-то мы, вероятно, дойдем, по крайней мере некоторые из нас. Но я вам вот что скажу: всю мою долгую жизнь я провел на море, но никогда еще не видал такой команды. Настоящих матросов у нас почти нет, дурных людей много, а остальные– сумасшедшие или что-нибудь еще похуже. Заметьте, сэр, я не называю имен, но есть здесь люди, с которыми я не хотел бы быть во вражде. Я всего только повар Луи. Я делаю свое дело по мере сил и уменья – вот и все.

– Ну, а дойдет до Ситтля Чарльз Дэвис, – как, по-вашему? – спросил я и, меняя тему разговора в знак того, что я признаю за ним права на сдержанность.

– Не думаю, сэр, – ответил он, поблагодарив меня взглядом за внимание. – Буфетчик мне говорил, будто вы держали пари, что он доживет до Ситтля. Думаю, сэр, что вы проиграете. Нам скоро предстоит обход Горна. Я делал его много раз. У нас теперь середина зимы, и мы идем с востока на запад. Каюта Дэвиса целыми неделями будет под водой, никогда не просыхая. Даже здоровый, крепкий человек не выдержит такой сырости, а Дэвис далеко не здоров. Сказать вам, одним словом, сэр, я знаю, в каком он состоянии: ему совсем плохо. Врачи могут продлить его жизнь, но здесь, в этой мокрой норе, его ненадолго хватит. Много раз приходилось мне видеть, как люди умирают в море. Для меня это не ново, сэр… Прошу прощения, сэр, благодарю вас.

И хитрый китаец-англичанин поспешил ретироваться с низким поклоном.