Мышеловка святого Иосифа. Как средневековый образ говорит со зрителем

Р. S. Уличное благочестие

а небольшом рынке в центре Палермо, столицы Сицилии, к облупленной стене кнопками пришпилены десятки поблекших листочков: многочисленные изображения Девы Марии в самых разных обличьях, с Младенцем и без, Иосиф, прижимающий к себе маленького Иисуса, св. Антоний Падуанский, который тоже держит Его на руках, архангел Михаил, попирающий дьявола, а также популярнейший Падре Пио — в миру Франческо Форджоне (1887–1968). Этого монаха-капуцина, ставшего одним из самых популярных итальянских святых, еще при жизни почитали как мистика и чудотворца. На его руках видны повязки, закрывавшие стигматы — раны, напоминавшие раны Христа, которые, как он утверждал, появились у него в 1918 г.

Между фигурами святых висят такие же поблекшие плакатики и вырезки из газет с портретами футболистов [302]. Сакральное встроено в повседневность, переплетается с ней (святые — небесные кумиры, а футболисты — спортивные подвижники) и то тут, то там проступает сквозь ткань обшарпанного города. Даже если не считать церквей с их наружной скульптурой, город пронизан сетью из уличных часовенок, где за зарешеченным стеклом стоят гипсовые или пластиковые статуэтки Богоматери, часто опутанные светящимися гирляндами. Не забудем маленькие ниши, устроенные в каменных оградах или стенах домов, где оставляют статуэтки святых патронов, картинки с их ликами или фото таких статуэток [З03].

А еще повсюду на дверях приколоты или закреплены скотчем религиозные календари и другие образцы молитвенного масс-культа: Иисус в небесном сиянии, скорбная Дева Мария, держащая в руках сердце, пронзенное кинжалами скорбей, и т. д. [304, 305]. Такие уличные микро-святилища сохранились по всему католическому Средиземноморью. В Орвьето на одной из улиц в стене устроена ниша, а в ней стоит майоликовая плитка с полуфигурой Девы Марии как Царицы небес, а под ней идет латинская надпись: «Святая Мария, молись за нас» [З06]. А в другом месте в стену встроена деревянная рама, а в ней — черно-белая фотография старинной фрески с изображением Девы Марии с Младенцем. Снизу к ней привязаны металлические подвески с изображением сердца — дары, принесенные верующими.

Вce эти микросвятилища — «живые» (где ставят новые изображения, горят свечи или электрогирлянды) или просто оставшиеся от прошлого — напоминают о том, что в Позднее Средневековье и Раннее Новое время европейские города были буквально пронизаны сетью сакральных образов. Фигуры святых, написанные на стенах, стоящие в нишах над входами домов или над воротами, уличные часовни [307]… Где-то их смело протестантское иконоборчество, где-то они постепенно исчезли за века секуляризации и современной урбанизации, а там, где ни того, ни другого не было, порой сохранились почти в неприкосновенности. Как уличные святыни выглядели в прошлом, можно, скажем, представить, глядя на миниатюры в «Люцернской хронике» (1513) Дибольда Шиллинга [308–310].

В городах, где нет ни табличек с названиями улиц, ни номеров строений, главный способ найти чей-то дом или какую-то лавку — это ориентироваться по визуальным приметам и специальным опознавательным знакам. К примеру, в позднесредневековом Париже для этого служили три главных типа знаков: деревянные или реже каменные фигуры, которые были встроены в саму структуру дома; фигурки поменьше, которые устанавливались над входом или в небольших нишах; деревянные расписные вывески или небольшие предметы, которые подвешивали на шестах, чтобы привлечь покупателя в лавку или трактир[366]. В арсенале городских знаков были реальные и фантастические животные, небесные светила, различные предметы, связанные с ремеслами и торговлей, но значительная часть этих образов была заимствована из христианского репертуара. На углу улицы Сен-Дени и улицы Проповедников стоял «Дом с деревом у проповедников». Его так называли потому, что на его фасаде была закреплена девятиметровая деревянная скульптура — Древо Иессеево (родословие Иисуса Христа от Иессея — отца царя Давида), увенчанное фигурой Девы Марии[367]. Из старинных описей известно, что в Париже был «Дом с образом Божьей Матери», «Дом с образом св. Екатерины» и т. д. Фигуры святых, с их многочисленными специализациями, расчерчивали профессиональную карту города. Гильдии и ремесленные цехи избирали себе небесных патронов.

Порой их выбор был обусловлен профессией святого: скажем, ювелирам покровительствовал их коллега св. Элигий, а сапожникам — св. Криспин, который, по преданию, вместе с братом Криспинианом делал обувку для бедняков. Однако часто специализация, которая со временем закрепилась за святым, определялась не его ремеслом, а обстоятельствами его смерти. Трудно не увидеть мрачной иронии в том, что апостол Варфоломей, с которого содрали кожу, стал покровителем кожевников и перчаточников. На мастерских, где изготавливали колеса, устанавливали фигуру св. Екатерины Александрийской, которую, по легенде, безуспешно пытались колесовать. Над постоялым двором могли поместить изображение св. Мартина Турского, поскольку он, чтобы спасти нищего от холода, отдал ему половину своего плаща. Продавцы жареного мяса использовали как свой символ решетку, на которой был зажарен св. Лаврентий. Епископ Власий, которого разодрали на куски металлическим гребнем, превратился в патрона чесальщиков шерсти [З11]. роли опознавательных знаков домов, эмблем кварталов или атрибутов различных ремесел фигуры святых, конечно, воспринимались иначе, чем статуи в церкви. Им вряд ли молились и, за редкими исключениями (см. ниже), не ждали от них чудес[368].

Их сакральное измерение отступало на второй план. Чем плотнее христианская символика вплеталась в повседневную жизнь города, тем чаще она обыгрывалась, пародировалась или использовалась в не самых почтенных целях. В XVI в. французский священник, поэт и памфлетист Артюс Дезире в стихах сетовал на то, что таверны и дома разврата носят имена святых: там, где правит бал дьявол, на вывесках малюют Бога и его избранников. В одном кабаке на вывеске нарисована Троица, в другом — св. Иоанн, в третьем — св. Мавр…[369] А во времена Людовика XIV писатель Эдме Бурсо в письме к полицейскому комиссару Бизотону возмущался, что над постоялым двором на улице Юшетт, где живет много жуликов и развратников, висит изображение Благовещения. А в переулке между улицей Сент-Оноре и улицей Ришелье над небольшим кабачком, где можно недорого (à juste prix) перекусить, изобразили Христа, арестованного в Гефсиманском саду, и подписали «au juste pris» («у только что схваченного»). Сакральный сюжет превратился в каламбур-рекламу[370]. Религиозные образы, конечно, встречались не только на улицах, но и в домах.

Французский историк Даниэль Александр-Бидон проследила за тем, как к XVI в. они — очень медленно — стали появляться даже в самых скромных жилищах[371]. Конечно, главным пространством, где человек лицом к лицу встречался с высшими силами, всегда была церковь. Однако уже с XIII–XIV вв. на стенах замков и их часовен, даже в самых отдаленных, бедных и отсталых уголках Европы, встречаются росписи или гобелены с какими-то христианскими сюжетами. В домах знатных господ и состоятельных горожан бывали домашние алтари, небольшие витражные окна с фигурами святых, распятия, несколько книг с миниатюрами или пергаменные листы, прикрепленные к стенам. В жилищах попроще, у ремесленников и тем более у крестьян, собственных религиозных образов долго не водилось, либо их набор ограничивался крайним минимумом: кто-то мог купить небольшую фигурку святого, а у кого-то на изразцах, украшавших печь, изображались сцены из Ветхого и Нового заветов. Собственные святые стали массово доступны в XV в., когда в Европе распространилась гравюра на дереве.

Эта технология позволяла быстро и дешево тиражировать изображения и короткие тексты[372]. В XVI в. гравированные листы можно было встретить уже и в домах фламандских крестьян, как это видно по картинам Питера Брейгеля Старшего и его последователей [312–314]. Сегодня, чтобы почувствовать насколько в XV–XVI вв. христианские изображения были вездесущи и как плотно они были встроены в повседневность, стоит перенестись в совершенно другую цивилизацию. Например, прогуляться по улицам Катманду — столицы Непала, где индуисты живут бок о бок с буддистами. Помимо больших и малых храмов с их статуями, которые в старых кварталах города встречаются на каждом шагу, на домах (чаще всего над входом) висят бесчисленные картинки-амулеты [315].

История уличных святых далеко не всегда была благостна. Почтение к своим небесным патронам или просто привычка к тому, что на любой улице взгляд сталкивается с каким-то христианским символом, в ней часто соседствовали с панибратством, а порой и с намеренным поруганием. В средневековых хрониках, «примерах», которыми клирики оснащали свои проповеди, и в следственных делах нетрудно найти упоминания о том, как кто-то из горожан в порыве гнева или в подпитии осквернил какую-то статую или фреску. Причем речь шла не об идейных иконоборцах из еретиков, не об иноверцах — иудеях и мусульманах, которые приравнивали католический культ образов к идолопоклонству, и не о политических противниках, которые через поругание образов мстили городу или знатному роду, которые их почитали, а о простых католиках, часто из местных жителей[373]. Их повседневное святотатство часто свидетельствовало не о сомнениях в вере или религиозном скепсисе, а о досаде на высшие силы, которые их оставили[374]. В 1501 г. во Флоренции был повешен некий Антонио Ринальдески[375]. Проигравшись в кости в таверне под названием «Иль Фико», он на улице стал хулить Деву Марию. И пошел в сторону церкви Санта-Мария-дельи-Альбериги. Там снаружи у боковых врат находилась часовенка, а в ней небольшая фреска, изображавшая Благовещение. Он поднял с земли кусок навоза, бросил в лицо Богоматери и отправился дальше. Азартные игры, с их бурными эмоциями, активными возлияниями, всплесками насилия, алчностью и (тщетной) надеждой на случай, — настоящий театр богохульных речей и жестов. Поскольку, кидая кости, игрок возлагал свой успех на Бога/фортуну или на своего святого патрона, то, проигравшись, он легко обрушивался с проклятиями на высшие силы — ведь они его подвели[376]. Однако, как было сказано в одном из свидетельств о его преступлении, немного навоза «чудесным образом… прилипло к диадеме над затылком изображения наподобие сухой розетки». Так что святотатство не осталось не замеченным. Когда власти установили, кто посмел обесчестить Деву Марию, за Ринальдески пришли, он попытался себя заколоть, но не сумел этого сделать. В итоге его схватили, судили и казнили. К безвестной до того фреске стали нести свечи и вотивные изображения. Как это часто случалось и в Средние века, и позже, в эпоху Религиозных войн между протестантами и католиками, поруганное изображение постепенно превратилось в объект народного почитания, ^французский историк Оливье Кристен, описывая противостояние между католиками и протестантами в XVI в., назвал этот механизм «сакральной перезарядкой» (recharghe sacrale)[377]. Благодаря статусу жертвы изувеченные образы превращались в символ, способный сплотить католическое сообщество в противостоянии еретикам или иноверцам. Но то же самое могло происходить даже в тех случаях, когда кто-то совершал святотатство без всяких идеологических побуждений — в расстройстве чувств или под действием алкоголя. Например, в 1418 г. в Париже пьяный швейцарский гвардеец набросился с ножом на статую Богоматери (Notre-Dame-de la Carole), которая стояла на углу улицы Урс и улицы Саль-о-Комт. Дева Мария, по преданию, тотчас закровоточила, а преступник был схвачен и сожжен. В качестве искупления святотатства местное братство с тех пор каждый год проводило процессию к месту преступления, и ее участники несли огромную куклу швейцарца. Как свидетельствовал в 1780-х гг. известный бытописатель парижской жизни Луи-Себастьян Мерсье, фигура преступника должна была кланяться всем изображениям Девы Марии, какие встречались по пути. В конце концов чучело, как некогда самого гвардейца, предавали огню на радость собравшимся[378]. Атаки, совершавшиеся пьяницами или игроками, напоминают эмоциональные всплески, за которыми — по крайней мере, насколько мы можем судить — обычно не стояло осознанной фронды по отношению к культу образов и католическому учению. Тем не менее некоторых (видимо, немногих) из таких преступников ждала смерть — кого-то казнили по приговору суда, кого-то линчевала толпа. А реакция церковных властей и прихожан на повседневное святотатство иногда следовала тому же сценарию, какой активизировался в случае реальных или вымышленных атак со стороны иноверцев, а в XVI в. — протестантов-иконоборцев. Образы, ставшие жертвами намеренного поругания, а порой и поврежденные случайно, часто превращались в объект почитания. И вокруг них не без помощи местного духовенства выстраивался новый культ[379]. Нo существует и обратный — более масштабный — процесс. Его можно назвать «разрядкой» сакрального. В отличие от зрелищной десакрализации (когда иконоборец-кальвинист или позже антиклерикал уничтожает католического «идола», чтобы продемонстрировать его пустоту), разрядка может происходить постепенно и не обязательно сопряжена с насилием. Одно из ее последствий — медленное забвение, саморазрушение или демонтаж христианских изображений, которых некогда было так много на городских улицах; другое — их переосмысление как произведений искусства и превращение в экспонаты музея. В XIX–XX столетиях в пространстве европейских городов утверждается новая форма сакрального — образы, прославляющие нацию, государство и лично властителя — монарха или вождя.