Мыши Наталии Моосгабр

X

Часы у печи били первый час пополудни, когда раздался стук в дверь. Собственно, это был даже не стук, а буханье кулаками, и тут же следом послышался скрежет ключа в замочной скважине.

– Набуле, – вздохнула госпожа Моосгабр и положила на диван мышеловки. – Набуле. Господи Боже, – ужаснулась она, – Везр!

Кухонная дверь распахнулась, и появился Везр. За ним Набуле и еще один человек. Короткие черные растрепанные волосы, низкий темный лоб и вислые уголки губ, сомнений не было: чужой человек – черный пес. У госпожи Моосгабр потемнело в глазах.

– Целую руку, – услыхала она голос Везра.

– Готовит, – услыхала она смех Набуле.

– Не столовка ли у нее тут? – услыхала она голос Везра.

– А не работает ли она с мышеловками? – услыхала она Набуле.

И тут вдруг госпожа Моосгабр осознала, что она стоит у печи, на которой кастрюля и миски, увидела на диване мышеловки, которые за минуту до этого были у нее в руке, увидела на буфете кулек «Марокана», который за минуту до этого принесла из кладовки. И увидела, что на Набуле опять новое летнее пальто, светлое с кричаще-красными застежками, на Везре новый плащ серого цвета, а третий человек – черный пес, что пришел с ними, в пиджаке, а под ним – красивый белый свитер с высоким, под горло, воротником. И еще госпожа Моосгабр увидела, что у них в руках полно всяких белых свертков и держат они кучу газет, связанных толстой веревкой.

– Ишь, таращит глаза, – сказал Везр, и голос его был грубый и обдавал холодом, как низвергающаяся с гор снежная лавина, – против этого есть одно средство. Завязать глаза платком. – И Везр бросил на стол свертки и связку газет.

– Она, должно быть, думает, что мы с почты, – придурковато засмеялась мордастая Набуле, расстегнула красные застежки на пальто и села на стул, – думает, должно быть, что сейчас Рождество и это ей подарок.

– Должно быть, думает, – сказал Везр и тоже сел, как был, в пальто, – что будем раздавать подарки. И сегодня она не ошибается. Сегодня ей и вправду кое-что перепадет. Но что именно, – сказал он, и голос его гудел, как низвергающаяся с гор лавина, – я еще не знаю. Зависит от того, что будет в этих посылках.

Госпожа Моосгабр стояла у печи и смотрела на белые посылки на столе, как завороженная. Она видела, что все сидят за столом, что Везр ножом разрезает веревку на одной посылке и развертывает ее.

– Это мне всегда напоминает ярмарочные конвертики со счастьем, – засмеялся он, – что в ней будет? Золото, гроши, вата или мышь? – Потом он запустил руку в посылку и захрустел целлофаном. – Рубашка, – вскричал он, и его голос гудел, как снежная лавина, – белая, шелковая рубашка. – В самом деле, это были три белые шелковые рубашки.

– Они, конечно, не для зека, – взвизгнула Набуле и запрыгала, – зеки белых шелковых рубах не носят.

– Ты права, – кивнул Везр, – зеки носят полосатые майки. Это чтоб подмазать какого охранника, ясно. Но они маловаты, – он поглядел на воротник, – они не про нас. Да и какому-нибудь богатому студентику не подошли бы, тем более ей… – он кивнул головой в сторону плиты, – мужские рубашки она же не носит – небось не ряженая. Оставим их в целлофане, потом загоним, давай заверни… – сказал он чужому человеку – черному псу и взял другую посылку. Но прежде чем перерезать веревку, посмотрел на адрес. – Адрес сперва тут был другой, – сказал он. – Б. Клаудингер, Боровицин, Цветочная улица. Кто-то зачеркнул его и написал новый, наш. Тот, кто посылает ей это, даже не знает, что дама сменила местожительство. – И он перерезал веревку, Набуле прыснула со смеху, улыбнулся теперь и чужой человек – черный пес и стрельнул глазами в сторону плиты.

В посылке были старая кепка, старые маленькие башмаки, кушак от штанов, книжка в синей школьной обертке. И потом какой-то конверт.

– Это от ребенка, – взвизгнула Набуле, увидев почерк на конверте, – прочти, что он пишет этой Клаудингерихе.

И Везр разорвал конверт и прочел:

– «Дорогая тетечка, я чувствую себя хорошо и посылаю тебе вещи, которые мне уже не нужны. Булку я получил, дал Индре, он получил посылку от отчима и дал мне. Жвачки я тоже получил, они были в чулке. Я приеду на государственный праздник и потом на Рождество, потому что в другое время нам запрещено. Мы встаем в шесть, а в десять уже должны спать. Ходим сгружать уголь. Ноги в колодки мне еще не забивали, а Индре – да. Грозился, что когда-нибудь убьет того, кто ему это сделал. Он уже много раз получал розгой по ладони, а я только два раза, но тоже убил бы того. В воскресенье дают нам на завтрак чай. Пошли мне карманный нож, а также пистоны для пистолета, и еще кусок гребня. Больше не знаю, что еще писать, и поэтому кончаю. Напиши мне поскорее. С приветом, Али».

– Вот бедняга, – прыснула Набуле и схватилась за красную застежку на пальто, – ведь он пишет из исправительного дома.

– Из исправительного – тетечке, – кивнул Везр, – и даже не знает, что тетечка тоже в кутузке. Пистоны, дорогуша, для пистолета она тебе уже не пошлет. Взгляни-ка… – крикнул он матери у плиты, – взгляни-ка на это барахло, может, тебе что и пригодится. Кепка, кушак, башмаки, это не про тебя, кушак и кепку ты не носишь, не ряженая небось. Если эта книжка… – Везр открыл книжку и полистал ее. – Это хрестоматия для спецшкол, – сказал он сухо, и его светлые холодные глаза в эту минуту были, как камень, – тут стихотворение о нашем председателе Альбине Раппельшлунде. А вот тут что-то еще об этой старой бессмертной курве… Хочешь чего-нибудь из этого?

Госпожа Моосгабр у плиты ничего не могла взять в толк. Только пялила глаза и с трудом переводила дыхание.

– Ну так хочешь чего-нибудь из этого барахла или нет?! – вскричал Везр, и его голос загремел, как низвергающаяся с гор лавина.

– Но ведь это Клаудингер, – наконец у госпожи Моосгабр хватило сил произнести слово, – Клаудингер, у которой живет Лайбах. Или это та Клаудингер, которая возглавляла шайку расхитителей посылок на почте в метро, на станции «Кладбище».

И Везр и Набуле разразились смехом. И черный пес улыбнулся.

– Мадам, – проговорил он наконец, и его голос был нежный, мягкий, как бархат. – Ну может ли это быть Клаудингер, у которой живет Лайбах? У той же нет племянника в исправительном доме, у нее вообще нет племянника. И живет она не в Боровицине, это в другом конце города, а здесь, в Блауэнтале. И потом все же, – черный пес мягко улыбнулся, – лайбаховскую Клаудингер не забрали. Она на свободе, и у нее проживает муж Набуле. И может ли это быть Клаудингер, которая возглавляла шайку в метро? Ей семьдесят, и у нее тоже нет племянника тринадцати лет. Вы что же, мадам, думаете, что существуют только две особы с таким именем?

– Заверни, – сказал Везр и бросил письмо в посылку. – Эту заверни. Откроем вот эту. – И он протянул руку к маленькому белоснежному свертку.

Госпожа Моосгабр уже совсем привалилась к плите, к тому ее краю, который был холодным, хотя печь топилась. Она опять пялила глаза и с трудом переводила дыхание. Она видела, как Везр открыл третью посылку, и в его большой руке что-то блеснуло.

– Бог мой, – прыснула Набуле и вырвала что-то из его ладони. – Бальные бусы. А ювелир, – она схватила визитную карточку, – из торгового дома «Подсолнечник». А это что, ну-ка подержи… – И Набуле вытащила из посылки красивый бело-золотой платок.

– Не про тебя, ты ж понимаешь, – Везр посмотрел на сестру и забрал у нее платок, – это для пожилой, так что для нее. И это тоже не предназначено для зека, – засмеялся он, разглядывая украшение и платок. – Зеки носят майки и куртки, а не бусы и бело-золотые платки. Это тоже послали зеку для подкупа, для жены какого-нибудь охранника. Смотри сюда, – крикнул он в сторону плиты.

Госпожа Моосгабр у плиты все еще пялила глаза, с трудом переводила дыхание, а теперь у нее и голова закружилась. Она смотрела на переливчатые бусы и бело-золотой платок, у нее кружилась голова, и вдруг захотелось пить.

– Ну поди, посмотри, – крикнул Везр снова и поглядел на Набуле и на чужого человека – черного пса, – оцени по достоинству. Это шелк, а бусы – бижутерия.

Госпожа Моосгабр, не сводя глаз с бус и платка, сделала несколько шагов к столу. У нее кружилась голова, ее мучила жажда. Набуле зажала ладонью придурковатые мордастые губы, чужой человек – черный пес тихо метнул глазом на госпожу Моосгабр, а Везр сунул руку в карман и закурил сигарету.

– Ну скажи, хочешь или нет? – спросил он и выпустил дым. – Но сперва скажи, что это и какова ему цена.

Госпожа Моосгабр сделала еще шаг-другой к столу, голова у нее кружилась, она с трудом переводила дыхание, ее мучила жажда. Она дотронулась до бус и платка, потом еще раз поглядела на Везра, Набуле и черного пса.

– Так скажи, черт возьми, что это, – вскричал Везр голосом, который гудел, как низвергающаяся с гор лавина, и стряхнул сигарету, – мы у глухонемых, что ли?

В эту минуту часы у печи отбили половину второго, и госпожа Моосгабр немного пришла в себя.

– Атлас вышитый, – выдавила она из себя.

– И дорогой? – спросил Везр и снова посмотрел на Набуле. – Грош стоит?

– Больше, – кивнула госпожа Моосгабр и снова дотронулась до бус и платка.

– Ну, а ты это хочешь?! – вскричал Везр и вперил в госпожу Моосгабр свои холодные светлые глаза.

Госпожа Моосгабр неуверенно посмотрела на Везра, Набуле и черного пса, так и метавшего на нее взгляды, а потом вдруг ее глаза уставились на угол буфета и на ручку матового кухонного окна…

Но в эту минуту Набуле прыснула со смеха, а Везр сказал:

– Ладно. Ты молчишь, как рыба, и, значит, ты права. Это не надевают ни на кладбище, ни в Охрану. Это надевают разве что в отель «Риц», а туда ты не ходишь. Для тебя куда лучше юркнуть к привратнице и там спрятаться. Для тебя куда лучше выстирать флаг и сходить в парк. И потому, значит, – он засмеялся грубо, холодно, точно с гор низвергалась снежная лавина, – ни шиша ты не получишь.

Госпожа Моосгабр отошла на шаг к плите, в глазах мелькнули матовое окно, угол буфета, диван, а потом она всмотрелась в мышеловки, которые лежали на нем. В эту минуту она как бы совсем очнулась.

– Куда лучше юркнуть к привратнице и там спрятаться! – вскричала она. – Куда лучше выстирать флаг и сходить в парк! Уехали, бросили меня, посмеялись надо мной. В той записке так и было написано. А где вы это взяли? – крикнула она и указала рукой на посылки. – Где вы эти посылки взяли? Вы их украли.

Они поглядели на нее непонимающе, вопросительно. Везр своими холодными светлыми глазами, человек – черный пес метнул на нее темный взгляд, а Набуле засмеялась. Завизжала.

– Да, украли, – закричала госпожа Моосгабр и еще ближе подошла к плите, – украли так же, как деньги и вещи в прошлый раз. Деньги и вещи, которые вы здесь делили. Только посылки вы украли на почте.

– Госпожа, – сказал теперь чужой человек – черный пес, и его голос был нежный, мягкий, как бархат, – на какой почте? Все это ваши выдумки. И еще говорите с такой уверенностью, будто вы из полиции. Или, может, вы на картах гадаете?

– На картах я не гадаю, – вскричала госпожа Моосгабр, – но это краденое. На почте в метро на станции «Кладбище».

– В метро на станции «Кладбище», – сказал Везр и стряхнул пепел.

– Да, в метро, – вскричала госпожа Моосгабр, она стояла уже у плиты, – на почте в метро, а вы перекупщики. Но полиция напала на ваш след. Гиену взяли, вы сами знаете, а теперь и вас возьмут. И арестуют еще и других, я все знаю.

– Подумайте только, – сказал Везр, глядя на Набуле и черного пса, который снова молчал и лишь мягко смотрел на госпожу Моосгабр, – а как ты узнала об этом? Откуда узнала, что это из метро со станции «Кладбище», и кто такая гиена? Насколько мне известно, это зверь в зоопарке. В зоо сидит в клетке, как лев. Кто это, ты можешь поделиться с нами?

– Госпожа, – улыбнулся снова чужой человек – черный пес ласково, мягко, и его вислые углы губ поднялись вверх, – что это за гиена, и кто такие другие, и почему из метро со станции «Кладбище»? Там почта, откуда люди отправляют посылки по разным адресам. Но неужели вы не видите, что все посылки отправлены по одному и тому же адресу? Неужели вы не видите, что на всех посылках один и тот же адрес – государственная тюрьма? Самая большая тюрьма в нашей стране?

Госпожа Моосгабр у плиты на мгновение потеряла дар речи и неуверенно посмотрела на стол.

– Значит, из тюрьмы, – сказала она, – но они все равно с почты. И вы очень скоро сядете в тюрьму, так и знайте. И ты первый, – сказала она Везру, – ты еще и прийти из нее не успел, как снова засядешь.

– Видишь, что она желает тебе, – прыснула Набуле и толкнула брата.

– Мадам, – снова нежно отозвался чужой человек – черный пес, – вы все время говорите какие-то странные вещи. Еще в прошлый раз я вам сказал, что вы не знаете, кто такой Везр и что он делает. Вы все время утверждаете, что он был в тюрьме, а теперь и вовсе каркаете, что он туда вернется, – тихо улыбнулся он, глядя на госпожу Моосгабр, – но при этом даже не знаете, кто такой Везр. Знали бы вы, кто такой Везр, – тихо улыбнулся он, глядя на госпожу Моосгабр, – вы гордились бы им. А что касается посылок, вижу, что вы способны пойти в полицию и донести об этом, не правда ли? На меня вы также бы донесли? – Человек – черный пес улыбнулся, и его вислые уголки губ блаженно поднялись. – Но вы же меня даже не знаете.

– Она бы всех нас заложила, если б могла, – крикнула Набуле и затряслась, – всех. Но она, – кричала Набуле, схватившись за красную застежку на пальто, – прежде она еще хорошо подумает! – А потом сразу же засмеялась придурковатым мордастым смехом и завизжала: – Она знает, как бы ей досталось за это, она знает, что от этого не было бы ей проку!

– Не ори, – Везр вдруг погасил сигарету об стол, – нет времени, у нас еще газеты и колодец. Вот смотри, – сказал он и уставил свои холодные светлые глаза на мать, – значит, так: ты этих вещей не коснешься и хорошенько спрячешь. Спрячешь все под диван, на котором у тебя мышеловки, а я потом за этим приду.

– Мы тут, мадам, – улыбнулся чужой человек – черный пес, – хорошенько спрячем вещи под диван, только чтоб они не отсырели и чтоб их мыши не сгрызли. Обложите их вашими мышеловками, – улыбнулся он и указал на диван, – у вас их навалом. А Везр за вещами придет.

– О Боже, – крикнула госпожа Моосгабр и снова подошла от печи к столу, – ничего я не спрячу! Это краденое, а вы даете мне прятать. Теперь я знаю, что вы перекупщики, нечего мне все это сюда таскать.

– Ах, скажите пожалуйста, – улыбнулся Везр и встал, – нечего мне все это таскать. Будто это уже и не наш дом. Да она нас просто гонит из дому. Но это, верно, потому, что еще ничего не знает об этой кипе газет… – и он указал на пачку газет, обвязанную толстой веревкой, – потому что еще ничего не знает о колодце. Я уже начинаю сомневаться, – загоготал он, и его голос теперь снова загудел, как низвергающаяся с гор лавина, – я начинаю сомневаться, стоит ли эти газеты ей здесь оставлять, если она нас гонит из дому. Стоит ли ей вообще говорить о колодце.

– Я бы насчет колодца помалкивала в тряпочку, – сказала Набуле и схватилась за красную застежку на пальто, – еще разбрешет этой своей свиристелке, и шиш из этого выйдет. Ни к чему ей.

– Мадам, – отозвался опять чужой человек – черный пес, – вы здесь строите всякие козни, лишь бы только не сохранить посылки, утверждаете, что они краденые и что мы перекупщики, а при этом Везр хочет вам сказать о колодце и оставить вам эту кипу газет. Да, хороша благодарность, – сказал он мягко, нежно, – хороша благодарность за его старания. Послушайте, мадам, скажите нам сперва вот что. А ну как это еще не все посылки? А ну как будут еще и другие? А ну как это только начало, – он тихо улыбнулся, глядя на госпожу Моосгабр, – вы же сами говорите, что могут прийти еще и другие посылки с почты на станции «Кладбище», вы же говорите, что в них может быть золото и серебро. А золото и серебро, – тихо улыбнулся он, глядя на госпожу Моосгабр, – вам все-таки придется спрятать, чтобы никто не нашел, и молчать. Если вы и об этом скажете, – он тихо улыбнулся, – вы нас с головой выдадите, а знаете, чем это для вас может кончиться?

Везр зажег новую сигарету, взял посылки и сунул их под диван. Чужой человек – черный пес встал со стула и помог ему. Набуле тоже встала, посмотрела на мышеловки на диване и засмеялась.

– Ну что ж, – сказал Везр, – все уложено, точно в камере хранения аэропорта. В сухом и теплом месте. – А потом он стряхнул пепел, подошел к матери и сказал: – Так, а теперь кое-что тебе расскажу. Чтоб ты знала: тебе тоже немало достанется, хоть ты и не заслужила этого. Итак, газеты. Вот эта пачка газет, – он повернулся к столу и схватил пачку за веревку, – тебе для заработка, причем сразу в руки. Дневной выпуск «Расцвета». Сейчас около двух… – он посмотрел на часы у печи, – самое время выйти с газетами и продать. Тут двести штук, за сто проданных получишь двадцать геллеров, двести штук продашь за четверть часа. Дневной выпуск люди друг у друга из рук вырывают, потому что в нем есть то, о чем вечером и утром не пишут. А как все продашь, возьмешь вырученные деньги и с этой карточкой… – Везр сунул руку в серое пальто и вынул карточку с адресом и телефонным номером «Расцвета», – с этой карточкой пойдешь в редакцию, отдашь им вырученные деньги, и они заплатят тебе сорок геллеров. Сорок геллеров на руки всего за четверть часа, это тебе не два гроша в месяц за твои могилы. Сделаешь бизнес, какой мало кому подворачивается. А еще дам совет, куда тебе с газетами встать и что выкрикивать, чтобы за четверть часа все они разошлись. Чтобы у тебя из рук их вырывали. Пойдешь на перекресток к «Подсолнечнику» на угол близ киосков, откуда тянется проспект на площадь нашего председателя Альбина Раппельшлунда, на этом проспекте и редакция. А выкрикивать будешь какой-нибудь заголовок с первой страницы… – Везр указал на первый экземпляр газеты, что лежал сверху, – читать ты умеешь или как? Выкрикивай хотя бы этот заголовок о старой бессмертной курве. И не забудь карточку. – Он бросил карточку «Расцвета» на стол к посылке.

Госпожа Моосгабр стояла теперь уже достаточно близко к столу и смотрела на кипу газет. Голова у нее опять кружилась, и она опять испытывала непонятную жажду. Потом вдруг услышала голос за своей спиной от печи.

– Что хорошенького вы варите, мадам? – спросил чужой человек – черный пес у плиты, заглядывая в кастрюлю и миски. – Обед варите, а нам даже ложки не дадите? А ведь мы не часто к вам захаживаем.

Госпожа Моосгабр хотела что-то сказать, но в этот момент завизжала Набуле.

– А как же колодец, – завизжала она и закружилась, – ты ей еще про колодец скажи. Это для нее будет полный отпад, если вообще она не рехнется. Сегодня лучше скажи ей половину, а остальное в другой раз, – завизжала она и закружилась, – по крайней мере, станет нас уважать и, когда опять придем, – будет ждать нас с обедом.

– Колодец, – засмеялся Везр и стряхнул пепел с сигареты на пол, – стало быть, колодец. Знаешь, о чем речь?

Госпожа Моосгабр смотрела на чужого человека – черного пса, который пялился на картофельный суп и кукурузную кашу на плите, но тут вдруг она обернулась и поглядела на Везра.

– Какой колодец? – спросила она.

– Колодец, – сказал Везр и прошелся по кухне, – здесь поблизости в одном дворе есть колодец, и ты о нем не знаешь. Живешь здесь лет пятьдесят, а о колодце поблизости даже не знаешь. Да и откуда тебе знать, если о нем не знает никто. Но и тот, кто о нем знает, – стряхнул он пепел и вдруг посмотрел на буфет, где стоял пакетик «Марокана», – кто о нем знает, не знает главного. Что в этом колодце – клад.

Госпожа Моосгабр тряхнула головой, посмотрела на Везра, Набуле и на чужого человека – черного пса, который уже отошел от плиты и тихо глядел на нее, и сказала:

– Это, должно быть, вранье. Должно быть, обман.

– Вот видите, – вскричал Везр, – это тоже вранье и обман.

– Я знала, что она глупая, – прыснула Набуле и схватилась за красную застежку.

– Мадам, – сказал чужой человек – черный пес нежно и мягко и снова сел на стул, – как вы можете так говорить? Вы сегодня уже утверждали то, что было явно неправдой: и что посылки украдены в метро на станции «Кладбище» и что мы перекупщики. А теперь твердите, что колодец – вранье и обман. И еще говорите, что вы не из полиции и не гадаете на картах. А может, вы по звездам гадаете? Как у вас язык поворачивается? И еще изволите утверждать, – черный пес тихо улыбнулся, – что Везр был в тюрьме и снова туда вернется…

– Так что это за колодец? – спросила госпожа Моосгабр, глядя на кипу газет на столе.

– Что это за колодец, – повторил Везр и подошел к буфету, к пакетику «Марокана», – я сказал. Колодец близко отсюда, и в нем – клад. О кладе никто не знает, знают только о самом колодце. А ты вообще не знаешь о нем, хотя живешь здесь пятьдесят лет. Этот клад может стать и твоим, если ты нам поможешь. Там золото, серебро и целый мешок грошей.

– Ей не нужны деньги, – Набуле придурковато засмеялась, – она же богачка. У нее и так есть гроши, – придурковато засмеялась она, – в гримерном столике в комнате, где она марафет наводит. Зачем тебе было говорить ей о колодце, – засмеялась она, – голову даю на отсечение, что она обо всем раструбит своей свиристелке.

– Но больше я ей ничего не скажу, – сказал Везр и бросил сигарету на пол, – увидим, как она будет вести себя, когда мы придем в следующий раз. Как будет беречь посылки, которые отказывалась взять. Не отсыреют ли они здесь под диваном, не сгрызут ли их мыши. Накормит ли она нас обедом в следующий раз… – сказал он и поглядел на плиту.

Тем временем госпожа Моосгабр продолжала таращить глаза на кипу газет на столе, на карточку с адресом редакции и наконец сказала:

– Если хотите, я и сейчас накормлю вас обедом. Но у меня только картофельный суп и кукурузная каша. С готовкой я не мудрю, покупаю себе только хлеб. А уголь зимой пригодится.

– А мне бы вы тоже дали поесть? – спросил чужой человек – черный пес.

– Тоже дала бы, – кивнула госпожа Моосгабр.

– Отлично, – сказал человек – черный пес, теперь и он смотрел на пакет «Марокана», – отлично. А что, мадам, у вас в этом пакете, сахар? Вы песком подслащиваете?

– Это не сахар, – сказала госпожа Моосгабр, – это «Марокан», мышиный яд. Посыпаю им куски сала в мышеловках, – указала она на диван.

– «Марокан», – улыбнулся черный пес, – мышиный яд. Посыпаете куски сала. Мадам, – улыбнулся он, – вы меня вроде забыли. Разве вы не помните, что я вам предложил в последний раз, и к тому же в письменной форме. Пообещал вам грош, если избавите меня от мышей. Но вы это письмо, должно быть, порвали и даже не соизволили ответить.

– Но ведь я не знаю вашего имени, – сказала госпожа Моосгабр.

– Но вы же знаете, что я каменотес, – улыбнулся черный пес, – если вы так хорошо умеете это делать, приходите к нам в мастерскую. Она у главных кладбищенских ворот. Там вроде есть еще один каменотес по имени Бекенмошт.

– Ну пошли, – сказал Везр и еще поогляделся в кухне, кинул взгляд на диван, на котором лежали мышеловки, на буфет, где стоял яд «Марокан», на плиту, на которой были кастрюля с супом и миска кукурузы, – пошли. Так, стало быть, возьми газеты и топай, да побыстрей, уже два. Топай на перекресток к «Подсолнечнику» и кричи хоть про эту курву, – ткнул он в один из заголовков газеты, что была сверху, – а потом с выручкой и этой карточкой мигом в редакцию. Получишь сорок геллеров на руки. Ну и еще кое-что, – сказал он, – вот гляди. Видишь веревку на газетах. Как продашь их, веревку возьми себе и дома спрячь. Жаль бросать, хорошая, крепкая, и центнер удержит. Ну мы пошли…

Набуле закружилась, затряслась и засмеялась, застегнула красные застежки на светлом пальто, и все трое вышли из кухни в коридор.

– Есть ли у нее еще шест и черные флаги? – прыснула Набуле в коридоре, и госпожа Моосгабр, которая шла за ней, сказала:

– Шест, как видишь, еще есть, вон он там в углу. А флаги, выстиранные, в шкафу, где им и положено быть.

А потом Везр открыл дверь, и они вышли в проезд.

– Так, мадам, будьте здоровы, – сказал черный пес, обходя бочку с известкой, и чуть сморщил низкий лоб под черными волосами, – ступайте с газетами, спрячьте веревку и думайте о колодце. А также о мышах, за которых предлагаю грош. Тьфу ты, эта бочка с известкой вечно торчит тут…

Вскоре их шаги стали не слышны на улице, будто шаги духов.

* * *

Госпожа Моосгабр посмотрела на перевязанную толстой веревкой пачку газет на столе, потом дотронулась до них, словно не верила своим глазам. Она не верила своим глазам, хотя эта пачка действительно лежала здесь на столе и ко всему еще была так безупречно сложена, словно сошла с машины, а название «Расцвет» так и сияло черной типографской краской. Госпожа Моосгабр никогда не покупала газет и редко читала их – разве что иногда кто-нибудь из соседей, привратница или Штайнхёгеры, давали ей их для растопки, и на этом дело кончалось. А уж выйти на улицу и продавать газеты – такое госпоже Моосгабр и вовсе не снилось. Да и могла ли она поверить, что тут ей оставили двести экземпляров, за которые она получит, если, конечно, продаст, целых сорок геллеров! Она посмотрела на заголовки на первой странице под веревкой и мало-помалу стала их – через веревку – читать. Сверху был заголовок: «Министр полиции Скарцола был принят председателем Альбином Раппельшлундом. Не угрожают ли нашему дорогому отечеству разногласия?» А под этим заголовком были два других: «У кратера Эйнштейн заканчивается строительство современной тюрьмы для 500 депортированных убийц. Они приговорены к пожизненному заключению в скафандрах». И рядом: «Новые сведения о репетициях „Реквиема“. Его разучивают тысяча музыкантов и тысяча певцов. Дата премьеры пока неизвестна». Под этими статьями была еще одна, но прочесть ее всю было нельзя, так как газета была сложена пополам. Заголовок звучал так: «Народ хочет видеть княгиню».

Госпоже Моосгабр припомнилось, что вроде это та статья, на которую указал Везр, когда советовал ей, какой заголовок выкрикивать, чтобы люди рвали газету из рук, и она тряхнула головой. Статья о том, что тысяча музыкантов и певцов что-то разучивают, была, верно, и о госпоже Кнорринг, и о господах Смирше и Ландле из Охраны. «Это про то, что они играют на валторнах и поют, – подумала она. – Современная тюрьма на пятьсот убийц у какого-то кратера… – госпожа Моосгабр лишь тряхнула головой. – Это на Луне, и это, наверное, новое достижение», – подумала она. Первую статью о министре полиции, о приеме у председателя и о разногласиях в стране она просмотрела лишь мельком.

Госпожа Моосгабр взглянула на часы, было четверть третьего. Она вспомнила, что когда идет в это время по улице – хотя бы в кооперацию за хлебом, – то действительно видит продавцов, выкрикивающих последний выпуск «Расцвета», вспомнила и то, что у этих продавцов действительно в два счета раскупают газеты. И госпожа Моосгабр решилась.

Она быстро надела старый платок, кофту и туфли без каблуков, в длинную черную юбку положила ключи и карточку с адресом «Расцвета», окинула беглым взглядом пакет на буфете, схватила пачку газет за веревку – и пошла.

Было по-прежнему хорошо, стоял прекрасный сентябрьский день, светило солнце, было тепло. Госпожа Моосгабр пробежала с пачкой газет тремя убогими улицами и там в конце их, близ перекрестка у торгового дома «Подсолнечник», где начиналась новая часть Блауэнталя, на минутку остановилась. Пачка газет была довольно тяжелой, светило солнце, было тепло, на минутку она положила пачку на землю. И тут мелькнула в голове мысль о том, о чем она почти забыла: колодец! «Где-то здесь поблизости есть колодец, и никто не знает, что в нем клад. Об этом нельзя говорить, – сказала она себе, – но привратнице я, пожалуй, могла бы намекнуть. Спросить, что она об этом думает. Уж не обман ли это, как с тем „Ри…“?» Она подняла газеты с земли и продолжила путь. На зеленый свет перешла перекресток по белым полосам на асфальте и дошла до угла главного проспекта, посреди которого была редакция «Расцвета», а в дальнем конце проглядывалась площадь Альбина Раппельшлунда с его статуей. Госпожа Моосгабр посмотрела на киоски из стекла и пластика, у которых стояли люди, пили лимонад и, наверное, ели мороженое – конечно, людей было мало, был послеобеденный час, – и остановилась. Положила пачку газет на землю возле стены и стала развязывать веревку.

«А вот продам ли? – спрашивала она себя. – Что ж, придется выкрикивать. Я еще никогда газет не продавала, как скажу привратнице, она аж глаза вытаращит. Надо было ей сразу сказать, она бы со мной пошла». Пока госпожа Моосгабр развязывала веревку – она и вправду была толстая, что твой лошадиный кнут, и газеты были ею несколько раз перевязаны, – люди прохаживались за ее спиной, но никто не обращал на нее особого внимания. И все же некоторые обратили внимание, что какая-то старушка в старом платке, блузке, длинной черной юбке и туфлях без каблуков развязывает на земле у стены газеты. Когда временами госпожа Моосгабр поднимала голову и осматривалась, она замечала таких людей, и ей казалось, что они, проходя мимо, нарочно замедляют шаг. Вдруг ей померещилось, что неподалеку от угла, где она стоит и развязывает веревку, в каком-то проезде или проходе прячутся какие-то люди, которые тайно следят за ней. Она внимательно посмотрела в ту сторону, потом на киоски, но никого не увидела. Только у киосков стояли несколько человек, пили лимонад и, наверное, ели мороженое. Она снова нагнулась, чтобы развязать последний узел, и в ту минуту подумала, что, возможно, многие за ее спиной уже ждут не дождутся, когда она начнет выкрикивать и продавать. «Удивительно даже, – подумала она, – я всегда хотела продавать салат, ветчину, лимонад, иметь киоск. Киоска у меня нет, и все-таки я буду продавать. Как скажу привратнице, она аж глаза вытаращит». Наконец она развязала пачку газет, скрутила толстую веревку и положила в карман юбки – она едва там уместилась, – потом взяла несколько газет, остальные оставила лежать у стены за спиной, выпрямилась и в первый раз открыла рот.

– «Расцвет», дневной выпуск, – кричала она, совершенно не узнавая своего голоса – так странно он звучал здесь на улице, на углу перекрестка и главного проспекта. Госпожа Моосгабр еще ни разу в жизни вот так на улице, по доброй воле, ничего не выкрикивала… – «Расцвет», дневной выпуск, – кричала она, – новая тюрьма на Луне, министр полиции, раскол, народ хочет видеть княгиню… – И люди стали останавливаться.

Первым подскочил какой-то плешивый человек и сунул госпоже Моосгабр монету. Госпожа Моосгабр поняла, что это полгроша, и тут же подумала, что у нее нет денег, чтобы давать сдачу с более крупных монет.

– Господин, у меня нет сдачи, – сказала она, и плешивый человек, опустив руку, без слов отошел. Но тут же подошли другие. Госпожа Моосгабр давала им газеты, а они совали ей в ладонь четвертаки. Один дал пятак, и госпожа Моосгабр вернула ему три четвертака. А когда покупать уже перестали, она закричала снова: – «Расцвет», дневной выпуск, народ хочет видеть княгиню, министр полиции, на Луне – тюрьма…

И вот уже к ней подвалили следующие, и госпоже Моосгабр вскоре пришлось нагнуться за другой пачкой, и четвертаки сыпались ей в ладонь, и она думала: «Вот я и продаю, продаю, пусть не салат, не ветчину, не лимонад, и у меня нет киоска, но я продаю. Газеты». И было ей как-то очень приятно. И то, что произошло, произошло, пожалуй, в эту самую минуту, но можно ли в такую страшную минуту измерить время, а это и вправду было страшно…

Вдруг кто-то на тротуаре, в нескольких шагах от госпожи Моосгабр, крикнул. Крикнул ей, госпоже Моосгабр, – она стояла у стены, за ее спиной лежала пачка газет, и про себя говорила: «Вот я и продаю…», крикнул ей, госпоже Моосгабр, крикнул также в толпу, которая текла мимо, крикнул и в воздух, как кричат на улицах некоторых более счастливых стран, объявляя тревогу.

Госпожа Моосгабр увидела, что вдруг перед ней стали останавливаться люди, но останавливаться не так, как до сих пор, когда покупали газеты, она увидела, что эти газеты, этот «Расцвет», который она продает, многие уже держат в руке… и тут вдруг услышала новые выкрики, шум и грохот, и у нее перед глазами замелькали поднятые кулаки. Она не понимала, что происходит. А не уснула ли она на этом углу, не снится ли это ей, не рухнул ли где поблизости дом? Она сжала в руке несколько номеров, словно это была соломинка, за которую хватается утопающий, но тут вдруг перед ней вырос какой-то незнакомый мужчина и страшным голосом заорал.

– Вы что продаете, дуреха, – заорал он, – вы что из нас идиотов делаете? Это же «Расцвет» недельной давности.

Госпожа Моосгабр попятилась, не в силах произнести ни слова.

– Мадам, бегите. – прошипел кто-то, – Бога ради, бегите, не то вас побьют.

– Мадам, быстро, быстро отсюда, – прошипел кто-то другой, – бегите отсюда, не то вас измолотят.

– Мошенница, – крикнул кто-то третий, – воровка!

А потом в толпе кто-то заорал:

– Где тут камень?

Но госпожа Моосгабр ничего уже не слыхала. Она лишь чувствовала, как чьи-то руки вытягивают ее из людского кольца, смыкавшегося вокруг нее все плотнее, увидела поднятые кулаки, а за толпой голов какие-то лица, которые ужасающе смеялись, ей казалось, будто это были те, что прятались в каком-то ближнем проходе и, может, откуда-то знают ее… а потом она уже и не понимала, что с ней происходит. Кто-то бросил ей на голову пачку газет, которая лежала у нее за спиной, но слегка промахнулся. Она уже мчалась прочь с теми несколькими экземплярами, которые остались в руке, мчалась к перекрестку, а кто-то вслед кричал: «Быстрее, быстрее бегите!», а кто-то другой вопил: «Патруль, патруль!», а еще кто-то: «Отдайте деньги, что вы выманили у нас, бросьте их на землю…» Но она уже мчалась через перекресток по белым полосам на асфальте, мчалась на красный свет наперерез потоку машин, мчалась мимо торгового дома «Подсолнечник», и ее туфли без каблуков сваливались с ног, и длинная черная юбка путалась под ногами, и путалось под ногами еще что-то, о чем она не имела понятия, она увидела полицейского в черной, окованной серебром каске и с бахромой на плечах, она бежала, бежала и вдруг…

Вдруг, когда силы ее были на исходе, в ней все утихло. Это было в минуту, когда она вбежала в первую из трех убогих улиц близ своего дома и когда уже действительно не могла бежать дальше. Когда кровь в голове и груди стучала так отчаянно, что, казалось, этим стуком повергнет ее наземь. Она даже не понимала, почему так внезапно позади нее все смолкло, пожалуй, это было какое-то чудо дивное, или, может, это произошло потому, что большой перекресток она пробежала на красный свет и поток машин преградил преследователям дорогу. Бог весть. Но действительно, когда она остановилась в первой из трех убогих улиц, потная, изможденная, со стучавшей в голове и груди кровью, за ней не было ни одной живой души. Она увидела, что навстречу идут какие-то совсем безучастные к ней люди, которые даже не знали, не предполагали, что случилось, они шли откуда-то с противоположной стороны, а за ними – чуть дальше – другие: в перепачканных известкой блузах, они свистели и визжали, это были, наверное, каменщики, что возвращались с работы… Госпожа Моосгабр вскоре снова продолжила путь и в конце концов добежала до дома. Она вбежала в проезд, обежала кирпичи, тачку и бочку с известкой, открыла дверь и прошмыгнула в квартиру. В кухне она опустилась на диван, словно старое высохшее подрубленное дерево. И разве что смогла еще разжать руку, из которой на пол к ее ногам выпало несколько номеров «Расцвета». Там же на полу лежал и конец толстой веревки, ее другой конец был в кармане.