Мыши Наталии Моосгабр

XIV

Не стало больше прекрасных сентябрьских дней.

Листва на деревьях высыхала, жухла и опадала, и не только в тихой боковой улочке у приюта святого Иосифа, она высыхала, жухла и опадала в парке и даже на кладбище. Цветы в парках и во всех положенных им местах тоже не цвели, а доцветали или совсем отцвели. И наконец, само солнце даже отдаленно не светило и не грело так, как раньше, и люди возле уличных киосков из стекла и пластика меньше ели мороженого, пили, возможно, только лимонад и уже не ходили раздетыми или хотя бы в плащах – надели теплые пальто. Наступил октябрь.

И вот однажды в октябре месяце привратница Кральц пришла к госпоже Моосгабр в половине третьего пополудни. Пришла в короткой шерстяной юбке, из которой торчали какие-то булавки, пришла будто на бал – возбужденная, с пылающими щеками и полной охапкой какой-то большой толстой полосатой материи. Материи такой толстой и тяжелой, что казалось, в руках у нее была целая текстильная лавка. Госпожа Моосгабр в длинной блестящей черной юбке и туфлях без каблуков уже поджидала ее и сразу открыла дверь. Привратница влетела в коридор, и госпожа Моосгабр кивнула.

– Вы уже здесь, – кивнула она. И привратница, влетев в кухню, с какой-то особой тщательностью расположила на диване толстую полосатую материю… и возбужденно воскликнула:

– Я уже здесь!

– Сперва угощу вас чашечкой кофе, – сказала госпожа Моосгабр и посмотрела на толстую полосатую материю на диване, – я купила его вчера, когда была в кооперации. Взяла и немного кукурузы. У нас почти два часа времени, – указала она на часы у печи.

– Два часа времени, – кивнула привратница, усевшись на стул, – если пойдете прямиком, вы в момент там. Один миг, и вы там.

– А вот и кофе, – госпожа Моосгабр поставила на стол чашку и посмотрела на полосатую материю на диване, – вы же знаете, что мне хотелось иметь хорошую кухню, но ничего из этого не получилось.

– Ну что вы, – засмеялась привратница и взяла чашку, – тогда бы вы мыли сегодня кухню, только этого не хватало. Только этого сегодня не хватало! Ну хорошо, глотну малость. – И привратница подняла чашку и быстро отпила кофе.

А госпожа Моосгабр в третий раз глянула на полосатую материю на диване и сказала:

– Послушайте, госпожа привратница, что, собственно, вы принесли? Что это?

– Госпожа Моосгабр, – засмеялась привратница и покачала головой, – так сразу показать вам не могу. Покажу под конец. Это сюрприз! – И привратница со стула склонилась над диваном, смеясь еще туже свернула толстую полосатую материю, чтобы ее меньше было видно, и сказала: – Итак, приступим.

Госпожа Моосгабр пошла в комнату и принесла коробку с бусами и серьгами-подвесками, румяна, пудру, помаду, карандаш для бровей и пакетик с белыми перчатками. Потом вынула из шкафа свою праздничную кофту. А когда она бережно достала черную шляпу с лиловой лентой и длинными разноцветными перьями, привратница сказала:

– Я знаю, госпожа Моосгабр, вы и сами могли бы все сделать, но сегодня вам надо быть – само диво дивное. Пока положите шляпу и кофту на стол и садитесь вот сюда на стул.

Госпожа Моосгабр положила шляпу и кофту на стол, села на стул, а привратница, еще раз глотнув кофе, взялась за гребень.

– Ну что ж, начну наконец, – сказала она и, склонившись над госпожой Моосгабр, коснулась гребнем ее волос, – так вот, ходила я вчера туда поглядеть. На улицу У колодца, шесть. Это в нашем районе, пройдете задами – и вы сразу там, незачем вам идти на перекресток к торговому дому. Представьте себе, – сказала привратница, причесывая госпоже Моосгабр волосы, – это самая высокая вилла из всех, что там есть, хоть и двухэтажная, там, наверное, высоченные потолки и большие комнаты. Вилла просторная и большое парадное с двумя колоннами, как в министерстве, – сказала она, причесывая госпоже Моосгабр волосы, – от парадного идет мощеная дорожка вдоль сада к калитке на улицу. На окнах тяжелые шторы, а внутри, наверно, ковры и хрустальные люстры, там, наверно, как в том подземном ресторане на станции «Кладбище». Да что я говорю, – поправилась привратница, причесывая волосы, – там, наверное, как в самом «Рице». Так, – отложила привратница гребень, – серьги повешу, когда намарафетим лицо. Теперь румяна. – Она взяла румяна и стала раскрашивать госпоже Моосгабр лицо. – Знаете, госпожа Моосгабр, – продолжала она, раскрашивая госпоже Моосгабр лицо, – не удивляйтесь, что у него такая вилла. Раз он оптовик и летает на Луну, значит, богатый. Вы вроде говорили, – спросила она, раскрашивая госпоже Моосгабр лицо, – что он торгует радио?

– Радио, обогревателями, лампами и магнифонами, – кивнула госпожа Моосгабр, – вы думаете, на Луне у него идет торговля?

– А неужто нет, – засмеялась привратница, отложила румяна и взяла карандаш для бровей, – на Луне люди слушают Землю и потому должны иметь радио. И свет гореть должен, потому что там бывают ночи, это уже доказано. Ну а ночью там холодно, – привратница уже чернила госпоже Моосгабр брови, – холодно, как в леднике. Перед восходом солнца по утрам такая холодина, что без обогревателя человек враз замерзнет. Ну а магнитофоны там тоже нужны, он возит туда кассеты и ставит их. Продает и телевизоры. Людям там все же хочется поглядеть на Землю, на наши леса, луга, реки, тамошний край нагоняет страх. У этого вдовца-оптовика такой громадный бизнес, госпожа Моосгабр, что в вилле у него – голову дам на отсечение – все из золота. – Привратница отложила карандаш, глотнула кофе и взялась за помаду.

– Одним словом, экономке со всем этим не управиться, – сказала госпожа Моосгабр.

– Еще бы, – засмеялась привратница, – а сейчас минутку-другую помолчите, я накрашу вам губы. Губы, каких у самой госпожи Линпек не было, когда она играла в театре. Один Бог знает, сколько лет экономке, и если она хлопочет целый день по хозяйству, куда ей еще за мальчиком… как его зовут… – привратница на минуту умолкла, а услышав, как госпожа Моосгабр произнесла «Оберон», засмеялась и сказала: – Куда ей еще за Обероном приглядывать. Для этого ведь и особый талант нужен. Вы говорите, мальчик – гений?

– Да, – кивнула госпожа Моосгабр, и привратница снова на минутку перестала рисовать, – лучший ученик в школе. И занимается какими-то оккультными науками.

– Святый Боже, – засмеялась привратница и опять принялась быстро красить госпоже Моосгабр губы, – кто знает, чего только вы от него не наслышитесь, еще и ворожить от него научитесь. Я бы с вами пошла, только вот сейчас не получится. Поймите, госпожа Моосгабр, – привратница быстро докрасила губы, – это не то что с госпожой Линпек. В тот раз вы ходили выяснять, а сегодня идете представляться. – Привратница немного отступила от стула, посмотрела на лицо госпожи Моосгабр и засмеялась. – Верх совершенства, – засмеялась она восторженно, – теперь еще припудрю щеки, а потом очередь за украшениями… – И она взялась за пудру.

– Вы будете вроде воспитательницы, а знаете, госпожа Моосгабр, что значит воспитательница в такой семье, у вдовца-оптовика на Луне? – говорила она и восторженно пудрила лицо госпоже Моосгабр. – Наверняка в его вилле, присматривая за мальчиком, вы будете и питаться, и, конечно же, как нельзя лучше.

– Думаете, салат и ветчина будут? – спросила госпожа Моосгабр. – И лимонад тоже?

– Еще бы, – кивнула привратница, продолжая пудрить щеки, – ясно, будут. И вино… Ну, дело сделано! – воскликнула она.

– Интересно, что это за экономка, – сказала госпожа Моосгабр и глянула в зеркальце, – во мне какое-то беспокойство. Может, ей будет неприятно, что я определяюсь к мальчику, может, ей будет обидно.

– Оставьте, пожалуйста, – махнула привратница рукой, – почему ей будет обидно? С мальчиком она не справляется, мальчик нуждается в присмотре, так что все в порядке. – И потом привратница произнесла фразу, которой сама испугалась. – Госпожа Моосгабр, – сказала она, – вы как воспитательница будете выше ее. Она занимается хозяйством в вилле, а вы займетесь человеком.

На минуту в кухне воцарилась тишина, и госпожа Моосгабр повернулась к толстой полосатой материи на диване. Выпив кофе, привратница еще там-сям подправила госпоже Моосгабр щеки, брови и губы. Потом отступила на шаг и кивнула. Щеки у нее ярко пылали. А госпожа Моосгабр поднялась со стула и сказала:

– Еще неизвестно, как все получится с мальчиком, он, говорят, неслух. И у него длинные черные волосы, черные глаза, длинные ногти, и больше всего он любит носить черный плащ. Когда слышишь такое, – сказала она и посмотрела на часы у печи, – невольно испытываешь страх.

– Страх? – засмеялась привратница. – Но вы, пожалуй, мальчика не испугаетесь, госпожа Моосгабр. Вы с ним справитесь. При вашем опыте вы и с самим чертом справились бы. Оказывается, он еще и сладкоежка?

– Сладкоежка, – кивнула госпожа Моосгабр и, посмотрев на материю на диване, стала надевать праздничную кофту, – наверное, вроде этого Линпека.

– А послушайте, госпожа Моосгабр, – засмеялась привратница и еще отпила немного кофе, – что вы сегодня будете делать, когда придете туда? Это ведь не совсем так, как у киоска госпожи Линпек, правда? Вы так же представитесь и предъявите документ?

– Представлюсь, предъявлю, сразу же в дверях, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на часы у печи, – для того, чтобы видели, что я та, кого они ждут, а не другая. Ну а как представлюсь, должно быть, сядем с отцом куда-нибудь, и я скажу, что принимаю предложение. На три раза в неделю по полдня.

– Госпожа Моосгабр, – привратница подошла к госпоже Моосгабр и начала вдевать ей в уши сережки-подвески, – а как насчет грошей? Гроши он вам предложит?

– Предложит, – кивнула госпожа Моосгабр, – но я бы сама не стала просить, вы же знаете. Господин Смирш сказал, что речь пойдет о четырех грошах, но это исключено. Четыре гроша не получает даже писарь.

– Целое состояние, – воскликнула привратница, – вы и вправду разбогатеете. Знали бы про это Везр и Набуле.

– Наверное, узнают, – вздохнула госпожа Моосгабр и посмотрела на часы у печи, – чтобы еще раз меня обокрасть.

– Вам вообще не надо сюда их пускать, – решительно сказала привратница, продолжая вдевать госпоже Моосгабр сережки, – вещи, что у них тут под диваном, надо бы взять, вышвырнуть в урну у лестницы, а их самих не пускать. Но у них ключ, они и сами могут открыть дверь, вот беда, не пришлось бы вам сменить замок. А вы знаете, что один из этих каменщиков, что тут работают, слесарь? Если вы ему скажете, он вам сменит замок.

– Долго ли они тут еще будут? – вздохнула госпожа Моосгабр. – Не убирают ни кирпичей, ни тачки, ни бочки с известкой перед моими дверями, не ровен час, я и вправду упаду в эту бочку.

– Отчего ж, убирают, – сказала привратница, теперь она взяла бамбуковые бусы, – они вот-вот кончат. Подправили галерею у Фаберов и примерно через неделю уберут леса со двора. Их уже начали разбирать, но начали сверху. Так что снизу вы пока этого не видите. Ну-ка, госпожа Моосгабр, покажитесь… – И привратница, повесив на шею госпожи Моосгабр разноцветные бамбуковые бусы-шары, восторженно сказала: – Превосходно. Госпожа Моосгабр, превосходно. А теперь шляпу. Когда туда придете, снимать ее не обязательно, шляп не снимают даже в «Рице», разве что мужские. Разрешите. – И привратница взяла шляпу с длинными разноцветными перьями и осторожно надела ее госпоже Моосгабр на голову. – Так, – сказала она, – а теперь я ее еще приколю, вдруг на улице подымется ветер и, не приведи Господи, сорвет ее с головы. Сентябрь прошел, настала осень. – И привратница вытащила булавки, вколотые в ее шерстяную юбку, и прикрепила шляпу к волосам госпожи Моосгабр. – Так, – сказала она, – порядок. Теперь шляпу ветер у вас не сорвет, если даже захочет. Ну а перчатки наденьте под конец. А теперь займемся этими полосами.

– Ну слава Богу, – затрясла головой госпожа Моосгабр и посмотрела на полосатую материю на диване. – Слава Богу. Таких красивых пестрых полос я на вас еще ни разу не видала.

– Не видали, – засмеялась привратница, – и впрямь вы на мне этого еще ни разу не видали. Я ее тридцать лет не вытаскивала, она от родни мне досталась. От сестры моего благоверного, что сбежал от меня. Я не носила ее, – привратница засмеялась, – лишь раза два надевала на маскарад, когда была львом. На диване вы как следует не разглядите ее. То-то и оно, – засмеялась привратница, – я специально ее так несла, чтобы вы видели лишь яркие полосы и ничего больше. А главное – спрятано. И оно вот в чем. – И привратница быстро допила кофе, подскочила к дивану и схватила толстую полосатую материю. – Госпожа Моосгабр, – выпалила она, и щеки ее ярко пылали, – сейчас на минутку закройте глаза, я надену ее на вас, а вы чтоб не подсматривали. Потом я отведу вас в комнату, где большое зеркало, там вы все и увидите.

И госпожа Моосгабр засмеялась, закрыла глаза, и привратница надела на нее большую полосатую материю. Потом обошла ее и застегнула пуговицы.

– Мне кажется, – сказала госпожа Моосгабр с закрытыми глазами, – мне кажется, будто что-то щекочет мне уши. Что это? – Но привратница знай смеялась, отводя госпожу Моосгабр в комнату. А когда в комнате у зеркала госпожа Моосгабр открыла глаза, она едва не вскрикнула от удивления.

На госпоже Моосгабр была черно-коричневая полосатая шуба, но это было не главное. Главным было то, что окружало шею госпожи Моосгабр. Вокруг шеи госпожи Моосгабр была невероятно огромная грива.

– Я сказала вам, – смеялась привратница, и ее щеки ярко пылали, – я сказала, что раза два надевала ее на маскарад, когда была львом, и досталась она мне от сестры моего благоверного.

Воротник шубы был из огромного буйного меха с длиннющим коричневатым щетинистым волосом, в котором совсем исчезли бамбуковые бусы-шары, исчезла в нем и шея, исчезли и уши с подвесками, исчезла в нем вся нижняя часть лица. Это была огромная косматая грива.

– Ну вот, теперь вы похожи на диво дивное, – объявила привратница, и щеки ее ярко пылали, – куда там купчихе с Канарских островов, жене камердинера или министра, даже знаменитая артистка Мелиса Недо не идет ни в какое сравнение. Как только войдете туда, – смеялась привратница, и щеки ее ярко пылали, – этот мальчик… как его зовут… Оберон, – привратница засмеялась и схватилась за юбку, – он онемеет, как вас завидит. Голову даю на отсечение, пусть он какой угодно озорник, но как вас завидит, враз онемеет.

Часы у печи пробили четыре, и госпожа Моосгабр надела белые перчатки с кружевом, взяла черную сумку – ту, что поменьше, – посмотрела, есть ли там документ и ключи, и кивнула. А потом вместе с привратницей вышла из квартиры.

– Эти перчатки, госпожа Моосгабр, – с пылающими щеками сказала привратница, когда госпожа Моосгабр в проезде запирала дверь квартиры, – эти перчатки там тоже не снимайте. В «Рице» и в некоторых кофейнях дамы сидят в перчатках. Я обожду вас, пока вы не придете и не расскажете мне, как все было. Как там вдовец-оптовик, как экономка и этот Оберон…

И госпожа Моосгабр кивнула и, осторожно обойдя кирпичи, тачку, бочку с известкой, пошла. Привратница проводила ее до самых ворот на улицу и там остановилась.

– Оберон, – остановилась она и засмеялась, – Оберон, такого имени отродясь не слыхала. А вдовца зовут как сына, что ли? Госпожа Моосгабр, – засмеялась привратница уже на улице, – этот район вилл близ наших улиц, и вправду вам не надо идти к перекрестку, идите прямо задами, и в два счета вы там.

И госпожа Моосгабр кивнула и пошла.

Вся черно-коричнево-полосатая, с огромной косматой гривой вокруг шеи, в шляпе с разноцветными перьями, которые дрожали и колыхались, она вскоре завернула за угол, а привратница глазела и глазела ей вслед.

* * *

В шляпе с длинными разноцветными перьями, с красно-белыми щеками, с накрашенными бровями и губами, в черно-коричневой полосатой шубе с огромной косматой гривой, госпожа Моосгабр еще засветло дошла задами до указанного адреса – улица У колодца, шесть. Но в вилле на первом этаже уже горел свет. Это и вправду была высокая двухэтажная вилла с парадным – парадное с двумя колоннами и вправду было большое, как в министерстве, и от него вдоль сада к уличной калитке вела мощеная дорожка. Госпожа Моосгабр толкнула эту калитку, и калитка открылась.

Она шла по мощеной дорожке к парадному с двумя колоннами и по пути не забывала оглядывать сад. Деревья стояли уже довольно сухие, голые, но опавшей листвы на земле не было. «Должно быть, ее сразу убирает служитель, – подумала госпожа Моосгабр, – должно быть, у них есть садовник». В саду уже не было и цветов. Остались лишь круглые клумбы, которые еще месяц назад наверняка цвели, а сейчас опустели, почернели и отсырели. Госпожа Моосгабр дошла до парадного с колоннами и позвонила. Через минуту парадное открылось – в нем стоял мужчина.

Мужчина лет пятидесяти был среднего роста, в синем костюме, белой рубашке и желтом галстуке. Он казался довольно загорелым, словно только что приехал с моря, глаза темные, но волосы скорее светлые, с небольшой проседью. Когда он появился на пороге, на его лице была улыбка. Но улыбка длилась одно мгновение. Она тут же погасла, глаза его расширились, и рот полуоткрылся.

– Я Наталия Моосгабр из Охраны, – сказала госпожа Моосгабр, вынула из маленькой черной сумки документ и подала его мужчине. Мужчина, так и не взглянув на документ, непроизвольно попятился. Его рот был по-прежнему полуоткрыт, глаза расширены, и, только пропустив госпожу Моосгабр в зал и заперев за ней дверь, он немного пришел в себя.

– Оберон Фелсах, – придя в себя, он поклонился и подошел к госпоже Моосгабр, – прошу, мадам, разденьтесь. – И пока госпожа Моосгабр, не выпуская из руки маленькую черную сумку, расстегивала пуговицы, он осторожно взял шубу сзади под гривой и постепенно стянул ее. Потом повесил шубу на одну из вешалок у входа в зал. Госпожа Моосгабр осталась только в шляпе с перьями, в праздничной кофте и белых перчатках, с маленькой черной сумкой. Теперь стали видны и разноцветные бусы и подвески. Господин Фелсах, снова вытаращив глаза, сказал:

– Проходите, пожалуйста… – и подвел госпожу Моосгабр к одному из мягких гарнитуров – дивану, трем креслам и столику. Он указал на кресло и сказал: – Прошу садиться. Что я могу вам предложить? Кофе, коньяк или ликер «кюрасо»?

Госпожа Моосгабр в шляпе и с сумкой, зажатой в белой перчатке, уселась в кресло и едва в нем не утонула. Перья у нее затряслись, бусы зашелестели, подвески закачались – ей показалось, что она сидит на перине или в пене. Чуть оглядевшись в кресле, она узрела господина Фелсаха, стоявшего поодаль в ожидании ее заказа, и ей стало неловко. Она попросила последнее, что он назвал, «кюра», и чуть улыбнулась. Улыбнулся и господин Фелсах и, поклонившись, вышел из зала. Госпожа Моосгабр осталась в одиночестве и смогла оглядеться более внимательно.

Здесь и вправду было, наверное, как в самом «Рице», в «Рице» вряд ли могло быть великолепнее. Пол был застлан множеством огромных разноцветных ковров, пушистых и несказанно мягких, на потолке сияло несколько хрустальных люстр, на стенах висели огромные картины в золотых рамах. На окнах – розовый тюль в алых портьерах, и повсюду столики, кресла, диваны. Кресла, диван и столик, где сидела госпожа Моосгабр, отличались особенной красотой: диван и кресла обтянуты золотой парчой, а столик покрыт блестящим стеклом. Лестница в конце зала вела на второй этаж, и госпожа Моосгабр заметила, что она мраморная. Под лестницей стояли две женские скульптуры, державшие в руках необыкновенные красные светильники. Рядом с лестницей – несколько дверей темного полированного дерева. А вдали от нее, в другом конце зала, виднелись огромные стеклянные задвижные двери – в них и вошел господин Фелсах. Госпожа Моосгабр из глубины своего кресла сумела разглядеть за этими огромными стеклянными дверями какой-то зал с большим сервантом, столом и креслами, по-видимому столовую. Потом госпожа Моосгабр задержала взгляд на середине зала. Там находился мраморный бассейн, откуда поднимался расширенный на конце стебель из металла или камня, а из стебля била вода. Этот фонтан госпожа Моосгабр, конечно, заметила, как только вошла. И она с удовольствием продолжала бы и дольше разглядывать это чудо посередине зала, но в стеклянных дверях появился господин Фелсах с серебряным подносом, на котором стояли рюмки и две бутылки. Госпожа Моосгабр предположила, что в одной бутылке – вода, а в другой – «кюрасо».

Господин Фелсах подошел к столу, поставил поднос и налил госпоже Моосгабр в рюмку ликеру.

– Милости прошу, – сказал он и сел.

Госпожа Моосгабр поблагодарила, слегка улыбнулась и пригубила. Это был очень хороший ликер – госпожа Моосгабр на минуту потеряла дар речи. Перед ней в кресле сидел господин Фелсах, загорелый, со светлыми волосами и темными глазами, в синем костюме, белой рубашке и желтом галстуке, и его лицо уже не было таким удивленным, он даже улыбался и готов был вести разговор.

– Госпожа Кнорринг сказала, чтобы я сегодня зашла к вам, – проговорила госпожа Моосгабр, – что сегодня вы дома. Что дело касается вашего сыночка.

– Да, – кивнул господин Фелсах, и на этот раз действительно улыбнулся, глядя на бусы госпожи Моосгабр, на подвески в ушах и на перья на шляпе, – это так. Примерно месяц назад я обратился в Охрану по поводу сына Оберона. Мне нужен человек, который хотел бы приходить к нам три раза в неделю после обеда и следить за тем, чтобы Оберон был дома и слушался. Одним словом, ему нужна дисциплина, причем для ее усвоения – по мнению наших мудрых педагогов – необходим присмотр. Я знаком с господином Виттингом, генеральным директором государственных исправительных учреждений нашей столицы, впрочем, он сам читает иногда лекции о воспитании. Он меня и утвердил в мнении педагогов. Сперва предложил мне подыскать для Оберона какого-нибудь старого опытного полицейского из государственной тюрьмы. Но мадам Кнорринг из Охраны высказалась против, и это можно понять. Она порекомендовала мне вас и, думаю, не ошиблась.

Госпожа Моосгабр слушала, едва дыша, и с каждой минутой чувствовала себя лучше. После последней фразы господина Фелсаха у нее просто замерло сердце.

– Господин купец, – сказала она и белой перчаткой потрясла небольшую черную сумку. – Я действительно сотрудничаю в Охране двадцать лет и имею некоторый опыт. Но в семье я еще никогда не служила. Работа в вашем доме три раза в неделю по полдня меня привлекает, но прежде всего нужно выяснить, что за мальчик и каким образом можно воздействовать на него. Кое-что мне известно от госпожи Кнорринг из Охраны. – И госпожа Моосгабр снова краем глаза оглядела зал и лестницу.

– Госпожа, я охотно сообщу вам все, что я знаю, – кивнул господин Фелсах и налил в рюмку каплю воды, – все, что я знаю, хотя моя информация не может быть точной. Я вижу Оберона крайне редко, потому что почти все время отсутствую. Наверное, мадам вам сказала, что я веду торговлю на Луне и бываю дома этак раз в месяц. – Госпожа Моосгабр кивнула и снова отпила хорошего ликера, а господин Фелсах продолжал: – По свидетельству школы, мальчик необыкновенно одарен. Ему четырнадцать, но он уже так начитан, что по речи нельзя определить его возраст, он говорит, как взрослый, как писатель. Школьную программу он давно освоил, так что уроки учить ему не приходится. Он занимается другими вещами, главным образом так называемыми тайными науками, хотя я не уверен, правильно ли это обозначение, если эти науки уже частично изучают в наших институтах и в некоторых министерствах. Он читает книги и сам пишет примечания к ним. Он беседует об этом с нашей экономкой, если у нее остается время, она ведь содержит в порядке весь дом и готовит, так что работы у нее хватает, а после работы она имеет право на отдых или на свои собственные прогулки. Но здесь наверху у нас живут два студента, сыновья моих деревенских друзей, они учатся в университете и дают Оберону конспекты лекций, он читает их и беседует со студентами об этих тайных науках. Это всё его достоинства. То, что он чревоугодник и любит сладости, тоже не большая беда, если он, конечно, не слишком пренебрегает овощами, особенно фукусами и другими водорослями, которые наша экономка часто покупает и готовит по-разному. Пожалуй, не такая большая беда и его длинные черные волосы и черные глаза, это его естество, хотя длина волос во власти человека и парикмахеров. Говорят, однако, что длинные волосы ему к лицу, впрочем, длинные волосы носят многие наши художники и ученые, даже господин министр Скарцола. Гораздо хуже, что он слишком бережно стрижет ногти. Он отращивает их, особенно на мизинцах, там они чуть ли не загибаются. Однако самый серьезный его порок начинается там, где дело касается дисциплины. Здесь и вправду с ним трудно найти общий язык. Он, говорят, непослушный, упрямый, строптивый. Весьма склонен, если он не за книгами, выбегать из дому в своем черном плаще и бродить целый день по городу. Захаживает даже в Боровицин или Алжбетов, где как раз строят прекрасные дома, отправляется даже на «Стадион» к звездодрому или в Линде. Когда же вечером приходит домой и экономка делает ему замечание, он мстит тем, что не дотрагивается до тарелки с водорослями, которую подаст ему экономка, а то делает и худшие вещи… – господин Фелсах повздыхал, помолчал с минуту и выпил воды, – иногда хватает тарелку с фукусами и грохает ею об стол. Экономка сокрушается, переживает. Пожалуй, Оберон издевается над экономкой и более неблаговидным образом, скажем, запирает ее в погребе, когда она спускается туда за вином, или устраивает ей какую-нибудь каверзу, чтобы напугать ее, к примеру, в бассейн, – господин Фелсах указал на мраморный бассейн с расширенным стеблем в центре зала, – к трем красным рыбкам, которые там плавают, бросает какую-нибудь черную искусственную жуткую рыбу, и экономка дрожит от страха. Экономка боится мальчика и потому старается не попрекать его, когда он убегает из дому и неведомо где шляется. Я целыми месяцами не бываю дома, и здесь никого нет, кто мог бы приглядывать за Обероном и справиться с ним.

– А что же студенты? – спросила госпожа Моосгабр. – Я тоже знаю одних студентов, которые живут где-то в красивой вилле, и они очень умные. Студенты могут оказывать на мальчика влияние.

– Я рад, – кивнул господин Фелсах, – что они живут здесь, хотя мне часто кажется, что влияние оказывает скорее он на них. Да ведь и они редко бывают дома. Утром уходят на лекции, возвращаются вечером, а когда дома – занимаются, наверху у них своя комната с передней и удобствами, они могут вообще не спускаться вниз. Экономка, так же как и я, рада, что они в доме, по крайней мере, ей не так одиноко, но какой от этого прок, когда за Обероном все равно некому присматривать. Студенты могут с ним беседовать, давать ему читать лекции, но следить за тем, чтобы он не шлялся, они не в силах.

– Значит, господин купец, – сказала госпожа Моосгабр и допила хороший ликер, – у вас, значит, сложности с мальчиком.

– Сложности с мальчиком, – кивнул господин Фелсах, и на его загорелое лицо легла тень, – боюсь, что, когда вместе с ним вырастут и его недостатки, он станет трудным субъектом. Вы, наверное, знаете, что его, возможно, ждет…

– Знаю, – кивнула госпожа Моосгабр и обратила взор на фонтан посреди зала, – хорошо знаю. Спецшкола, исправительный дом, чернорабочий, поденщик…

– Да, именно так, – кивнул господин Фелсах, и его загорелое лицо снова подернулось тенью, – я говорил об этом с господином Виттингом, с генеральным директором исправительных учреждений. Он подтвердил, что таких случаев много.

– Много, – кивнула госпожа Моосгабр и бросила взгляд на фонтан, из стебля которого била вода, – знаю это по собственному опыту. Сын Везр в третий раз вернулся из тюрьмы, а дочь Набуле, которая недавно вышла замуж за Лайбаха и собирается купить квартиру на Алжбетове, того и гляди, тоже туда угодит. Дети с малолетства озорничали… – госпожа Моосгабр не спускала глаз с бассейна, – шлялись, били своих одноклассников и воровали. Попали в спецшколу, потом – в исправительный дом. А ведь я, когда они были маленькие, пела им колыбельную, наша привратница знает это, да и госпожа Кнорринг тоже. Сейчас Везру двадцать пять, – госпожа Моосгабр смотрела на фонтан, – Набуле двадцать, дети у меня поздние…

– Изведали вы, значит, достаточно, – сказал господин Фелсах, и его загорелое лицо все еще было чуть осенено тенью, – у вас опыт, мадам Кнорринг дала мне это понять.

– Дала это понять, – кивнула госпожа Моосгабр, и перья на ее шляпе затрепетали, – но вам, господин купец, думаю, она сказала не все. Когда дочка Набуле недавно выходила замуж, она мне даже попить не дала, а у них было вино, лимонад… и ветчина, и салат, а пирожки, что я напекла им на свадьбу – я люблю печь, – выкинула во двор лошади, а потом и меня прогнала со свадьбы. А ведь я на эту свадьбу надела свое лучшее праздничное платье.

– Ужасно, – кивнул господин Фелсах с горечью и сказал: – Госпожа, милости прошу еще… – и налил госпоже Моосгабр еще рюмку «кюрасо».

– И ваша жена умерла, – обронила госпожа Моосгабр и посмотрела на господина Фелсаха, – мальчик мать потерял.

– Жена умерла, – кивнул господин Фелсах, – умерла семь лет назад. Оберону было семь. Но еще задолго до этого она тяжело заболела, так что Оберон рос, собственно, под опекой нашей экономки. От матери он унаследовал хорошие качества, любовь к музыке. У него проигрыватели, радио, магнитофоны, словом, везде – музыка. В столовой за ужином, – господин Фелсах слегка кивнул за спину – на широкие стеклянные двери, – он тоже включает радио, и экономка только приветствует это. Она говорит, что Оберон, слушая музыку, становится спокойнее и послушнее. Я, конечно, обеспечил его самыми лучшими аппаратами, – господин Фелсах улыбнулся, – которые скрыты в стенах. Этим я и торгую.

Госпожа Моосгабр кивнула, рукой в белой перчатке снова взяла рюмку и обвела глазами зал.

– К сожалению, – сказал господин Фелсах, глядя на ее накрашенные щеки, губы и брови, – к сожалению, мадам, Оберона сейчас нет дома. Он поехал с экономкой к четырем часам на представление фокусников в Керке, хотел непременно их видеть. Но это не имеет значения. Вы узнаете его, когда начнете работать. Однако нам надо обговорить одну весьма важную деталь, – господин Фелсах улыбнулся, сунул руку в карман своего синего пиджака и вынул блестящий блокнот, – вы бы согласились, мадам, находиться у нас три раза в неделю примерно от трех до семи? – И когда госпожа Моосгабр кивнула, господин Фелсах сказал: – Ваша основная обязанность, пожалуй, следить за тем, чтобы Оберон был дома. Он может находиться где угодно: здесь в зале, в столовой или в своей комнате… а если дома будут студенты, то и у них. Но в сад выходить он не должен – может убежать. Впрочем, уже осень, дни становятся короче, наступает ненастье. Сад опустел, листва опадает, цветы отцвели.

– А что, если, – сказала госпожа Моосгабр вдруг и рукой в белой перчатке затрясла сумкой, – что, если он убежит из дому? Возможно, он убежит из дому, а я об этом и не узнаю?

– Возможно, – кивнул господин Фелсах и посмотрел в блокнот, который держал в руке, – теоретически это возможно. Вы будете в какой-нибудь комнате, а он меж тем возьмет да и убежит от вас. Допустим, однажды это случится. Но во второй раз, думаю, этого не случится, во второй раз он уже не осмелится. Вы добьетесь его уважения, воздействуете на него, и он испугается. Я, впрочем, не знаю его хорошо, почти совсем не знаю его, вижу от силы раз в месяц. Но полагаю, вы можете побеседовать с ним об этих его оккультных науках, послушать, что он вам скажет, а потом, пожалуй, он уже не убежит. Вы можете сидеть с ним в комнате или в соседней и в открытую дверь следить за ним – он тоже не убежит. Вы можете сидеть здесь в зале и стеречь выход – здесь ему тоже от вас не ускользнуть. Вы можете как угодно припугнуть его, у вас ведь по этой части большой опыт. Мадам Кнорринг уверяет, что вам это несомненно удастся.

– Я постараюсь, – кивнула госпожа Моосгабр, и перья на ее шляпе заколыхались. Глядя теперь на широкие стеклянные двери столовой, она вдруг заметила, что стекло в этих дверях довольно матовое, почти такое же, как и в ее кухонном окне, и, значит, когда двери закрыты, сквозь них плохо видно. Она снова перевела взгляд на фонтан посреди зала, а господин Фелсах, полистав блокнот, сказал:

– Но я хотел обговорить самое главное. Я имею в виду гонорар. Я буду вам платить… пять грошей в месяц.

У госпожи Моосгабр в кресле перехватило дыхание и закружилась голова. Она не поверила своим ушам. Она тряхнула головой, перья на шляпе заколыхались, а ее рука в белой перчатке невольно потянулась к стакану с водой.

– Господин купец, – сказала она, омочив губы, – это большие деньги. Я всегда работала для Охраны бесплатно. У меня маленькая пенсия за мужа, возчика на пивоварне, а добавление к этой пенсии я всегда получала от кладбища. Пять грошей в месяц – это большие деньги, и я буду делать все, что в моих силах… чтобы присмотр был наилучшим. Чтобы мальчик приучился к дисциплине… – госпожа Моосгабр снова посмотрела на фонтан, – чтобы не убежал из дому, чтобы избавить вас от забот. Чтобы предотвратить… – госпожа Моосгабр смотрела на фонтан, на его стебель, из которого била вода, – чтобы предотвратить то, что могло бы на вас обрушиться, если бы мальчик рос без присмотра. Когда мне приступить к работе? – спросила она, продолжая смотреть на стебель фонтана. И только сейчас разглядела, что вода бьет из него двумя струями. Видимо, заключила она, наверху стебель как-то раздваивается, и оттого поток воды тоже.

– Да, – кивнул господин Фелсах и сам посмотрел на бассейн, – я как раз об этом думаю. Я задержусь здесь, – он заглянул в блокнот, – на неделю. Мне нужно улететь на Луну еще до государственного праздника, а государственный праздник за два дня до Душичек, в последний день октября. Мадам, – господин Фелсах заглянул в блокнот, – не могли бы вы приступить к работе именно в этот день? В день государственного праздника? Думаю, это необходимо.

– Я приду именно в день государственного праздника, приду в три часа пополудни.

– В день государственного праздника, но только в пять пополудни, – сказал господин Фелсах и уставился на разноцветные бусы госпожи Моосгабр, а также на ее сережки, щеки, губы и брови, – в пять пополудни в день государственного праздника, тридцать первого октября, и я вам скажу почему… Именно в день государственного праздника я был бы рад, если бы мальчик вообще не выходил из дому. В стране определенное волнение, – сказал господин Фелсах и огляделся в зале, – у людей всякие странные предчувствия. Когда на днях я говорил с госпожой Кнорринг, она сообщила мне, что и у нее какие-то странные предчувствия, и именно в день государственного праздника может произойти самое неожиданное.

– Я знаю, – кивнула госпожа Моосгабр, – я сама это слышала от госпожи Кнорринг. В первый раз, когда я была у нее по поводу госпожи Айхен, во второй раз – по поводу госпожи Линпек. У нее какие-то странные предчувствия. Значит, вы полагаете, что мальчик в этот день должен быть дома.

– В этот день – решительно дома, – кивнул господин Фелсах и кинул взгляд на фонтан, – впрочем, это будет не так трудно. Это будет не так трудно, если он заинтересуется окнами. У нас здесь достаточно окон, и многие будут торжественно убраны. Цветы, свечи, пироги и бокалы вина, как обычно бывает на именины нашей княгини тальской, мы и комнаты окуриваем ладаном. Оберон это любит и, пожалуй, увлечется этим. Экономка приготовит ужин, возможно, придут студенты, и вы вместе одновременно отметите здесь два события. Ваш приход на службу и государственный праздник. Экономка и Оберон будут ждать вас в пять часов пополудни тридцать первого октября, в день государственного праздника – тезоименитства вдовствующей княгини правительницы Августы. При этом экономка вручит вам месячное жалованье.

Господин Фелсах помог госпоже Моосгабр надеть черно-коричневую полосатую шубу с огромной косматой гривой, помог надеть ее возле мраморного бассейна, и госпожа Моосгабр теперь уже отчетливо увидела, что стебель, из которого бьет двойной поток воды, наверху расширен и раздвоен, и, по всей вероятности, из металла, и еще она заметила, что в бассейне под плещущейся водой плавают три красные рыбки. Она еще раз осмотрелась в зале, поглядела на широкие двери столовой из матового стекла, на картины в золотых рамах, на ряд темных полированных дверей у лестницы, на мягкие гарнитуры, а также на хрустальные люстры и на две женские скульптуры под лестницей, державшие два необыкновенных красных светильника… и наконец поглядела на пушистый мягкий ковер под своими туфлями без каблуков. Она тряхнула головой и небольшой черной сумкой, зажатой в белой перчатке, и простилась с господином Фелсахом. Он проводил ее к выходу, открыл дверь и отвесил поклон. Его темные глаза снова были несколько расширены, а смуглое лицо – несколько удивлено. Госпожа Моосгабр вышла из парадного с двумя колоннами на широкую мощеную дорожку и отправилась вдоль сада к уличной калитке. Господин Фелсах с минуту глядел ей вслед, на ее полосатую шубу, большую косматую гриву и на дрожащие зеленые и красные перья. А когда она вышла за калитку на улицу, он закрыл дверь и подошел к бассейну посреди зала. Он смотрел на расщепленный стебель, из которого била вода, на три красные рыбки под плещущейся поверхностью, и его лицо снова было очень спокойным. Потом он с довольным видом подошел к столику, за которым они сидели, чтобы убрать рюмки, бутылки и серебряный поднос.