Мю Цефея. Игры и Имена

Голос в моей голове (авторы Ольга Цветкова, Денис Приемышев)

Точно Обри знала одно: когда-то, в другой жизни у нее были волосы. Пышные, красивые, вьющиеся. Знала, хотя и не помнила. Просто без волос лицо, отражавшееся в масляных лужах, казалось слишком тонким. Просто рука сама тянулась откинуть со лба прядь, которой там не было. Просто плечи помнили скользящую тяжесть, движение по обнаженной коже, стоило мотнуть головой. Сейчас тело облегал лишь грубый черный комбинезон.

«Не отвлекайся. Работай, пока не приехали уборщики».

Бестелесный голос в ухе заставил вздрогнуть. Куратор. Хозяин. Она послушно оглядела мрачный закоулок между двумя стенами, унизанными квадратными решетками вентиляции. Ни окон, ни дверей, только серость бетона и узкая полоска света, теряющаяся в смоге. Она пнула яркую обертку с кислотно-желтыми иероглифами по краю и передернула плечами. То, что мусор под ногами выглядел интереснее и красивее неба, казалось… неправильным. Но краски завораживали, и запах гнили, пусть противный, ничуть не напоминал лабораторию. Он был живым.

«Дальше. Сигнал пришел оттуда».

Тело само сделало несколько шагов, и Обри наконец увидела то, ради чего ее сюда привели.

Мертвая женщина лежала на спине, открыв глаза. Разъем на виске — аккуратный, с серебристой отделкой — был выдран с корнем и валялся рядом. В отверстии виднелись заляпанные кровью и чем-то серым контакты. Наверное, поэтому женщина выглядела недовольной. Или ей тоже не нравилось тусклое небо. Зато какие волосы!.. Как можно быть недовольной с такими красивыми волосами, даже когда ты мертв?

Не дожидаясь новой команды, Обри шагнула ближе, опустилась на колени прямо в лужу крови. Не обращая внимания на холод, Обри пропустила шелковистый локон между пальцев.

«Ты здесь, чтобы найти того, кто это сделал».

— Как? Я — детектив? Кто я?

«Как? Не знаю. Тебе виднее, Вторая».

— Почему ты называешь меня Второй?

«А почему ты называешь себя Обри?»

Откуда в голосе, который не звучит по-настоящему, столько насмешки? И разве кураторы не должны быть равнодушными?

И это никак не отвечало на ее вопрос. Как искать? Без памяти, без понимания, без знаний? Она снова оглядела женщину. Разъем, срезанная на груди одежда, длинная извилистая рана меж ребер, синий от кровоподтеков живот, сломанные пальцы, вывихнутая нога. И все это ровным счетом ничего не давало. Найти убийцу она могла бы, только распишись тот на стене. Бессмыслица. Зачем Компании…

Сзади раздался резкий металлический лязг. Обри обернулась и успела увидеть, как решетка падает на бетон. По переулку прокатился грохот, и она поморщилась. Слишком громко. И что там — проржавели болты? Какое-то животное? Наверное, в шахтах могут водиться крупные крысы?.. Но вместо серой усатой морды из темного проема показалось грязное круглое лицо. Мужчина подмигнул ей, ловко выполз из люка и подошел, размазывая по лицу пот. Остановился рядом, глядя на тело и вздохнул.

— Жаль.

Обри кивнула — как она надеялась, сочувственно.

— Вы ее знали?

— Не-а. — Мужчина длинно сморкнулся, едва не попав ей на ботинок, и ухмыльнулся. — Но сиськи у нее были красивые. А терь вона, изрезаны все, тока уборщикам.

«Ну разве не прелестный образчик? Эдакое сопливое дитя трущоб».

Проигнорировав Куратора, Обри кивнула снова, признавая правоту Сопли. Груди женщины даже сейчас, когда она лежала на спине, смотрели вверх, ничуть не оплыв. Наверняка искусственные.

— Это вы сделали вызов?

— Я что, идиот? Должно быть, маячок на угрозу смерти. Знаешь, эта новомодная страховка, которая никогда не работает?

Обри не знала. Страховка? Нужно платить, чтобы тебя защитили? И оно не работает?

Сопля продолжал:

— Нет уж, мне внимание уборщиков привлекать не с руки. Не успеешь оглянуться, как фьють — полмозга нет, и на принудительных работах коряжишься. Уволь. А ты-то не такая, хоть и херня эта на груди. Сиськи у тебя, кстати, ничего.

Обри опустила голову, глядя на нашивку с перевернутым созвездием. Орион. Яркие точки поднимались и опускались в такт дыханию, и казалось, что рисунок живет. Набирается сил, чтобы сорваться с ткани, на свободу. Была ли ее грудь правда «ничего»?

— …так что я тока смотрел, но не лез. Себе дороже, а когда еще такое увидишь? Жаль, записать через решетку хер получится.

— Что? — Обри невольно схватила мужчину за плечо, и тот поморщился.

— Полегче, подруга. Интересно тебе — так я расскажу. Но не задаром.

— У меня нет де…

— На хрен деньги. Такие гладкие тут, думаешь, часто бродят? Она вот да ты. Так что давай, расстегивайся.

Голос в ухе молчал. Возможно, Куратор и сам не знал, что сказать. Возможно, ему было все равно. Вживую тишина бывает разной: густой, напряженной, легкой, угрожающей, стерильной. Обри знала про виды тишины все, но сейчас молчание было никаким — или его забивало сопение Сопли. Его любопытство. Вероятно, тот был болен, и это не удивляло — в шахтах наверняка рос грибок. Соглашаться? Нет? Сопля сморкнулся снова — длинно, зеленым. Обри проследила сгусток слизи взглядом, невольно ожидая, что тот, упав, поползет дальше, и потянулась к клапану комбинезона.

Интересно, а зачем ему комбинезон? Сопля, конечно, был тощим и угловатым, но все равно на полголовы выше Обри и шире в плечах. Не влезет.

Голую кожу на груди и животе укусил ветер. И вообще, кажется, она не должна тут вот так стоять. Обри даже захотелось застегнуться обратно, но грязная холодная рука не позволила. Забралась под комбинезон и выстудила то, что еще прикрывала грубая ткань. Сопля засопел громче, принялся сжимать и разжимать пальцы на полукружье груди, будто та была резиновой уточкой, а он пытался заставить ее пищать. Похоже, ему нравилось.

А как же комбинезон?

«Что ты чувствуешь?»

Сначала Обри показалось, что это спросил Сопля, но тому вряд ли было дело до ее ощущений. Слишком был поглощен грудью и попытками расстегнуть комбинезон еще глубже.

— Что он царапает меня обгрызками ногтей. И холодно еще.

— М? — Сопля на миг оторвался от своего занятия, всхрюкнул носом и навалился сильней, обдав канализационной вонью.

Почему Куратор спросил? Что она должна чувствовать? Он часто задавал странные вопросы. Спрашивал, не помнит ли Обри — нет, не помнит. Тогда чем она отличается от уборщиков или тех, других в одинаковой одежде, с одинаковыми лицами, одинаковыми цифрами вместо имен? Одинаковыми пустыми головами, помнящими лишь, как двигаться и произносить примитивные фразы? Куратор говорил, что отличалась.

Стало холодней теперь и внизу. Когда уже Сопля закончит там возиться?

«Постарайся не думать. Просто слушай себя, Вторая».

И это он тоже часто говорил. Обри слушала, старалась по крайней мере, но не понимала, что должна услышать. А вот сейчас — поняла. Ее не должно тут быть, давно не должно.

— Эй, ты чо делаешь? — взревел Сопля. — Не такой уговор, я только начал.

Обри почти без усилий вытолкнула его сопротивляющиеся руки из-под комбинезона и застегнула его до горла. Развернулась спиной.

— Тогда ничо и не получишь, сука, — зло пробурчал Сопля.

Жаль, наверное, Куратор хотел бы, чтобы она что-то выяснила? Или нет… Он молчал. Обри пошла по серому бетонному переулку. Только раз коротко оглянулась на изрезанную женщину — какие же все-таки у нее красивые волосы…

***

Что означает «слушать себя»? Это будто внутри какой-то голос твердит тебе: сейчас, за стрипклубом, поверни налево, переходи дорогу, остановись? Обри не слышала никаких голосов. Только звенящую тишину, бьющуюся внутри опустошенного сознания. Что от нее хочет Куратор, почему от нее?

Обри попыталась ухватить лежащую на груди прядь, привычно накрутить на палец, но поймала лишь воздух. Ах, да…

Город здесь был не такой, как в проулке. Стен, казалось, нет вовсе. Вместо них тянулись бесконечные стеклянные витрины или просто провалы, внутри которых скворчала и пахла одуряюще еда. Разноцветная, на палочках и в тарелках, без названия, потому что названия, если Обри их когда-то и знала, тоже были стерты.

— Зачем их забрали?

Мужчина в форме уборщика обернулся на нее. Приготовленный под мусор мешок завис в воздухе. Обри скользнула по его невыразительному лицу — такому же, как у других уборщиков, — поспешила дальше. С чего он решил, что она вообще к нему обращалась?

«Кого их, Вторая?»

— Мои воспоминания. Разве я бы не лучше справилась, если бы помнила?

«Это вряд ли».

— Я не понимаю…

«А тебе и не надо. Память — это, знаешь ли, иногда вредно. Ну же, давай, куда тебе хочется сейчас? Просто будь собой».

Как память может быть вредной?

— Разве мы — это не наши воспоминания?

«Охохо, какая мысль. Сама придумала или услышала где?»

— Сама.

И все же почему память может быть вредной? Когда Обри увидела ту женщину, ей показалось, будто она что-то вспомнила. Вдруг это могло помочь? Вдруг…

Ее накрыло так, что пришлось вжаться плечом в рекламный щит остановочного комплекса. Это женщина ведь была не первой? И эти ее волосы. Такие же как…

Могла ли такая память быть вредной? Ломающей, уничтожающей.

Но тогда чем Обри могла помочь, что сделать? Снова приманить? Уж точно не с этой лысой башкой.

— Вы идиоты, — тихо проговорила она, не уверенная даже, что Куратор мог ее услышать.

Кажется, он ответил. Или нет. Обри подняла глаза на вывеску, висевшую на очередной стеклянной витрине на другой стороне дороги. Неоново-розовые ножницы, под ними, за стеклом — розовые же округлые кресла на высоких ножках, точно большие тропические цветы, сожравшие людей. Вокруг них кружили другие люди с фенами и расческами, баллончиками лака. Обри ощутила, что ей туда надо. Она даже сделала шаг на пешеходный переход, но…

Нет.

Все не так, неправильно! И место — то и не то одновременно.

Нужно вернуться назад и сделать все, как надо.

За прошедшее время в проулке стало оживленнее. Отпихнув ногой сопленыша, тащившего снятый с убитой красивый алый шарфик, Обри протолкалась в центр толпы. Помогало то, что люди, заметив эмблему, отодвигались, пусть неохотно и ворчливо. Ей было все равно.

Долго искать не пришлось — Сопля обнаружился над телом. Он с сожалением разглядывал женщину, покачивая головой, а толстые грязные пальцы двигались, словно мяли… Обри рванула его на себя за плечо и толкнула к стене.

— Говори.

— Ну, подруга, мы так не до-ох!…

Обри не помнила, кем была, но тело отлично знало, как реагировать, когда требовалось. Кровь брызнула из разбитого локтем носа, и Сопля осел на бетон, уже начав подвывать от боли в подбитом колене. Начать выть по-настоящему не успел — Обри уткнула его в стену и сунула руку между ног, стискивая и перекручивая яйца. Возможно, без воспоминаний было и лучше.

Вместо Сопли завыл какой-то ребенок, но и ему хватило одного взгляда, чтобы угомонился.

— Говори.

— Да я и не видел ничего!

— Что-то видел.

«Я ли это? Нет? Откуда я такое умею? Солдат? Боевые искусства, импланты? И что это за чувство, когда здоровый мужчина дрожит и чуть не плачет под рукой? Я… довольна? Когда увидела, как он стоит, когда вспомнила его прикосновения…»

Грязь под комбинезоном ощущалась даже сейчас — мерзко, гадко. И это было неправильно. Кожа — всего лишь кожа. Оболочка тела. У уборщика был шанс бездумно отработать долг и жить дальше, у нее — нет. И все же…

«Ну-ну, какая сердитая. — В голосе Куратора переливалась насмешка, но и что-то еще. Гордость? — Какое шикарное тело, правда ведь. Подправить чуть тут, чуть там — и загляденье».

Подправить. Обри знала, что тело и она сама — собственность компании, только что об этом думала, и все равно слова заставили ее сильнее сжать пальцы. Сопля тонко заскулил.

— Ладно, ладно! В маске он был, модной такой, под китайского демона, половина золотой, мать ее, молодежи так ходит! Ткни пальцем в толпу, аккурат попадешь! Ну, помогло тебе?

— Дальше.

— А дальше, — Сопля осклабился, шмыгнул носом, — дальше началось веселье. Потому как фантазия у этого ублюдка, понимаешь ли…

Обри не понимала. Но кивнула все равно — и чуть разжала руку. В качестве поощрения. И чем дальше она слушала о фантазии убийцы, тем сильнее накатывало ощущение неправильности — и одновременно полной логичности происшедшего в переулке. Такого быть не должно. Но если оно было — то должно было оказаться именно таким, это она знала точно. Возможно, по тени памяти. Об этом она предпочитала не думать. Иначе слишком легко было представить себя на грязной улице в окружении ярких фантиков. Смотрящей в бесцветное небо.

И когда Сопля закончил, она, кивнув, отпустила его и встала на колени рядом с телом.

«Повторение — мать учения, но мы бы предпочли, чтобы оно работало с первого раза».

Обри пропустила шелковистый локон между пальцев, пробежала по нему до корней, развела пряди в стороны. Там тоже виднелась кровь. Выдран клок тут, клок там. Да. Вот так должно было быть. Словно случайно, но ведь вокруг не валяются выдранные с корнем волосы, и ветра тоже нет. Прядь, две, три. Пальцы скользили по голове женщины, застывая на прорехах. А потом Обри почувствовала на себе чей-то взгляд и вскинула голову. Девочка лет семи, закутанная в тусклую шаль, смотрела прямо на нее, задумчиво сунув палец в рот.

— Тетенька, а ты хочешь забрать себе все волосы? Папа говорит, они такие рас… роскошные, что можно выменять на… много на что.

На что? Чего стоят волосы мертвой женщины?

Обри медленно покачала головой.

— Нет. Кажется, все, что можно, здесь уже забрали.

***

Обри осторожно разжала кулак и позволила тонкой каштановой пряди расправиться на ладони. Это, конечно, не то же самое, что пропускать между пальцами собственные волосы. Чужие, вырванные украдкой, рассыпались на волоски, их даже пришлось связать тугим узлом. И все равно это было лучше, чем в тысячный раз хватать воздух.

Такие гладкие, длинные…

Ведь той женщине уже все равно? Обри выдернула совсем немного и быстро. Даже если бы хозяйка была жива, то вряд ли ощутила бы боль. Уж точно не такую, как… Обри с силой сжала кулак. Сопля сказал, будто убийца делал это медленно, а еще — не дожидаясь смерти. Разве не проще было забрать после?

«Ты помнишь?»

Обри даже вздрогнула. Раньше она будто плавала на поверхности мыслей, и голос Куратора в голове не пугал вот так. Слишком глубоко погрузилась — сложно выныривать.

— Помню что? — Обри скомкала прядь, чтобы ни один волосок не было заметно.

Даже так — чертовски приятно пальцам.

«Можешь оставить себе». — Он усмехнулся.

Значит, скрывать нет смысла? И значит, Куратор интересуется, помнит ли она, как из нее живьем драли волосы? Помнит ли, как ее имплант вырвали и воткнули в голову другой? Или то, как к бьющемуся еще сердцу подводили провода, а потом резали грудь, чтобы спрятать следы?

Обри не помнила. Как такое вообще можно помнить? Как можно оставаться живой, пока с тобой проделывают подобное? Но она почему-то не сомневалась, что Сопля не наврал.

— Зачем такое делать?

«Пока не знаем. Может, ты мне скажешь?»

— Я?

Обри наконец выбралась из переулка и огляделась. Куратор не давал никаких заданий, и она воспользовалась этим, чтобы отправиться туда, где в сгустившихся сумерках призывно светили вывески магазинов. Они обещали праздник, которого если и нельзя коснуться, то хотя бы можно посмотреть.

— Я не знаю, — ответила Обри, ощутив, что молчит слишком долго. — Ему нравилось? Сопля… То есть тот бездомный сказал, что не все порезы были там, где провода, некоторые он наносил… Иначе. С удовольствием?

«Раны — да. Наши специалисты проверят. А волосы?»

Обри подумала, что ей нравятся волосы. Вот те, что лежат в руке. Но вряд ли убийца тоже страдал от недостатка волос, так что… Она поднесла прядь к лицу, провела по ней кончиками пальцев, разглаживая.

«Пра-а-авильно, — протянул Куратор, хотя Обри ничего не отвечала. — Волосы наверняка трофей. У всех жертв были каштановые, на это мы сразу обратили внимание. Как и у тебя, к слову».

Пока он говорил, Обри перебежала дорогу и замедлила шаг у длинной сияющей витрины. За ней в мягком золотом свете медленно кружились манекены. Красивые женские лица, отрешенно смотрящие перед собой. Похожие на мертвых людей. Или мертвые люди похожи на них? Головы у них были лысые, как у самой Обри, но все равно эти женщины казались такими ослепительными в струящихся платьях с оголенной правой грудью или в свободных брюках с крупными радужными чешуйками. Глянцевые кожаные сумки, кокетливо перекинутые через плечо, фиолетовые чулки, каблуки. Если бы она надела такое, тоже стала бы красивой? Даже без волос?

«Вторая?»

— Как и у меня… — рассеянно повторила она.

Ну да, конечно. Она ни секунды не сомневалась в их цвете. Обри легко коснулась стекла и двинулась вдоль витрины, скользя пальцем по прозрачной границе между сумеречной улицей и теплым золотом магазина. Женщины внутри перебирали жакеты на вешалках, несли в примерочную блузки, перекинув через предплечье. Жили. Они были настоящими, а не просто страшным отражением в окне…

«Я говорю, — кажется, Куратор был раздражен, — и постарайся на этот раз услышать, что он выдирал волосы с корнем. Возможно, хотел убедиться, что цвет натуральный. Не исключено, что даже носил их к специалисту. Ты ведь туда пошла сначала, в парикмахерскую?»

— Я не красилась! — почему-то это обидело.

Нет, нет, ее волосы были настоящие! Каштановые, как… Как каштан! Так шутил папа. Папа? Белые рубашки с подвернутыми манжетами…

«Знаю. Я не о том».

— Он находил их в парикмахерских? Тогда бы точно знал цвет. Если дело в волосах, то он ведь мог, да? Вы все хотели, чтобы я вспомнила, и я вспомнила парикмахерскую. Он и меня там подкараулил?

Магазин неожиданно кончился, и Обри, тронув вместо прохладной гладкости стекла сухую известку стены, резко отдернула руку. Куратор коротко усмехнулся. Обри так и не поняла чему: ее досаде или ее догадке.

«Короче, мы проверим парикмахерские».

— А я?

Дальше был ювелирный, и драгоценный блеск пробивался на улицу, окружая витрину неким подобием силового щита. Куда бы она надела вот это колье из розовых топазов? Мог бы Сопля подарить ей кольцо из одиннадцати бриллиантов, если бы все же получил свой секс? Для этого ему пришлось бы продать свой разум Компании в вечное пользование.

«А ты… Погуляй тут пока, может, вспомнишь еще что-то. Все равно одна ты все не обойдешь».

Обри хотела уточнить, не шутка ли это, но не стала. Так можно было притвориться, что не поняла и просто выполнила приказание. Тем более впереди еще так много магазинов.

Любила ли она их раньше?

Куратор часто спрашивал ее, помнит ли она дом, любимый цвет, правила дорожного движения. Правила Обри помнила. У нее никогда не получалось понять по интонации, одобряет он или нет. Помнить — это хорошо или нет? Тогда у нее не было выбора в ответах — к лжи нечего приложить. Теперь же Обри была уверена, что любит красный, но сообщать об этом не спешила.

Она прошла мимо парфюмерного, мимо кафе с окнами, задернутыми тяжелыми коричневыми шторами, мимо магазина кукол, у которого задержалась неприлично долго. Мамаши с дочками смотрели на нее так, будто у нее была страшно заразная кожная инфекция.

Здесь вообще все смотрели. Жилой район — не какие-то подворотни и даже не центр, где уборщики и другие поделки «Ориона» были обычным делом. Тут комбинезон с нашивкой притягивал настороженные или откровенно недружелюбные взгляды.

Интересно почему. Может, она просто была напоминанием о том, кем можно стать, если плохо себя вести? Как если бы в церкви сидел живой черт с вилами.

Обри захотелось скрыться от этих взглядов, тем более она уже час бродила, заглядывая в витрины, как голодный беспризорник — в чужие окна. Ей хотелось зайти, потрогать ткани, пересчитать пальцами бусины в ожерелье.

Но дверь, в которую она вошла, вела в бутик с головными уборами. Свет там был странный, серо-сиреневый. Зато не такой яркий, как в других магазинах, и Обри стало спокойнее. Она прошла между стойками с пестрыми бейсболками, а потом не удержалась и провела ладонью по головному платку из какой-то тонкой шелковистой ткани.

— Вам помочь?

Обри от неожиданности отдернула руку. Наверняка выгонят. Она еще пахнет прикосновениями Сопли?

Девушка-продавец улыбалась. Не перестала даже, когда Обри развернулась, невольно демонстрируя форменный комбинезон и нашивку на груди.

Обри мотнула головой, но взгляд предательски скользил по ярким пятнам на полках.

— Если хотите, можете что-нибудь примерить, — предложила девушка.

У нее были красивые ровные зубы и длинная каштановая коса, перекинутая через плечо. Толщиной, наверное, с запястье. Если ее распустить…

— Я не знаю. — Обри рассеянно тронула лысую голову.

— О, это ничего! У нас есть такие прикольные штуки, сейчас покажу… Я Элисон.

Она легко маневрировала между стойками, набирая в руки береты, какие-то мохнатые шапки и целый ворох платков, а Обри пыталась понять, в какой момент Элисон рассмеется и попросит ее немедленно убраться. Но она не смеялась.

— Вас не будут ругать? — с сомнением спросила Обри.

— За что? За то, что показываю клиенту товар?

На Элисон была фирменная темно-серая блузка из какой-то явно дорогой ткани, но туфли не кожаные, с обшарпанными кругами там, где соприкасались косточки ног. И браслет. Браслет тоже не золотой.

— Здесь вряд ли рады таким клиентам, как я, — ответила Обри. Ей не было стыдно за себя, но это была правда, как есть.

— А мне нравится, что ты… Ничего, если я на «ты»? Что ты зашла сюда и смотришь на то, что тебе кажется красивым. Многие стесняются, потому что дорого, потому что думают, будто это место не для них. Но ведь это магазин! Сюда можно зайти и посмотреть, потрогать. Итак, на чем я остановилась?

Пока они опустошали крючки, прозвонил дверной колокольчик. Вошла женщина, куда более подходящая этому бутику, чем Обри. Разодетая, как манекен из того первого магазина, она прошла напрямую к Элисон.

— Покажите мне, что у вас…

— Простите, я сейчас занята с клиентом.

— С клиентом? — Женщина впервые посмотрела прямо на Обри. — Эта ничего не купит.

— А вы? — безукоризненно вежливо спросила Элисон.

В этот момент у женщины, кажется, лопнул какой-то жизненно важный сосуд в мозгу, и ответ придумать не вышло. Пока она размашистым шагом ретировалась из магазина, Элисон честно держала серьезное лицо. Потом засмеялась.

— Я действительно ничего не куплю, — созналась Обри.

— Нестрашно, — улыбнулась Элисон. — Она бы тоже не купила, я знаю таких. Перемеряет все, проторчит тут полдня, а потом уйдет.

— Но теперь тебя точно отчитают.

— Не-а, у нас сломалась камера, а техник уже вторую неделю не может до нас добраться. Только тш-ш-ш! — Элисон заговорщически понизила голос.

Обри улыбнулась уголком рта — кому она может проговориться? От кого она может что-то скрыть?

— Слушай, а каково это?.. — Элисон вдруг кивнула на нашивку. — Я в таких долгах, что наверняка еще после смерти придется отрабатывать.

«Ты там себе подружку, что ли, нашла? А она ничего. Даже похожа. Неужто завидуешь?»

Вот уже второй раз за час голос Куратора вышиб из колеи. Зачем он здесь, сейчас?.. Сам же дал время. Обри упорно молчала в ответ. Элисон, наверное, решила, что сболтнула лишнего, и не стала повторять вопрос, а Обри принялась излишне внимательно разглядывать кепку со стразами в форме крошечных розовых единорогов.

«Ладно, завязывай с мечтами. Есть три новости, и все — паршивые».

— Прости, если обидела. — Элисон тряхнула головой. Выглядела она в самом деле виноватой. — Вечно ляпну невпопад.

«Во-первых, мы смогли проследить ту женщину, и действительно, кто-то спрашивал, не крашеная ли она. Плохая новость, что парикмахер не помнит ни хрена кроме голубой маски с зеленью — красиво, говорит, было. Голос невыразительный, глаза светлые — вот и все. Я бы с удовольствием вытряс из него душу, но он и в самом деле не помнит. И раньше такого не видел, то есть наш милый маньяк достаточно умен, чтобы искать женщин в разных районах».

— Подожди…

— М? — Элисон подалась к Обри, но та отрицательно качнула головой.

— Я сейчас немного…

Как-то она быстро забыла за этой болтовней и шляпками, что настоящая ее жизнь — та, с голосом в голове и изрезанными жертвами. И Обри не хотела смешивать две эти реальности.

Серо-сиреневый свет, ряды шапок, крик Элисон вслед:

— Ты это… Заходи еще, если захочешь?..

***

«Второе — наши умники разобрали женщину по клеткам, и кое-что им сильно не нравится. Так-то и не заметишь, но убийца явно понимал, что делает. Работа грубая, но к нервной системе он подключался, все так. Выкачивал. Повторюсь, грубо, очень, без шанса на сохранение, но это его, думаю, и не волновало. И паршиво то, что технологии больно похожи на наши. С другой-то стороны, конечно, способов снимать данные с системы — не так и много, но все же для совпадения многовато маркеров. Разве что мы потоньше будем. Опыт, чистенькие лаборатории, все удобства. Думаю, сама помнишь».

Обри помнила, даже слишком хорошо. Поэтому чистенькая витрина магазина игрушек, кивавшего голограммами кукол, вызывала только желание швырнуть камнем. За яркими красками, нарядами все равно мелькали белые полки, а пластик окна слишком напоминал о других окошках — прозрачных или нет, но в любом случае означавших только одно: на тебя смотрят. Всей разницы — что сейчас она была снаружи, а куклы — внутри. Снаружи? С этим голосом в голове? Пьеро важно кивнул белоснежным колпаком, и Обри двинулась дальше, спрятав сжатые кулаки в карманы комбинезона. Жаль, она не могла себе позволить хоть яркий шарфик, хоть что-то.

— Хоть что-то свое…

«Прости?»

— Ничего.

Даже память была чужой, потому что сама она такой не выбрала бы никогда. Память, тело, чертова одежда — все дали взаймы, на время. Зачем она вообще что-то делает, зачем мечется по чьим-то указаниям, если можно просто сесть у стены и ждать, пока… да, именно поэтому. Если не идти — то ее заберут прямо сейчас. Посреди этого короткого, но все же ее дня. Чувство, когда пряди волос скользят в пальцах, запах улицы, хохот молодых девчонок, собравшихся у клуба. Элисон. Вот это — ее. И как же не хочется с этим расставаться!

— Продолжай.

«В-третьих, когда я заикнулся, что надо прошерстить всех — вообще всех, кто хотя бы теоретически на такое способен, — совет директоров был очень-очень против. Дескать, общество не оценит. Нет, ты бы их послушала, словно в самом деле средний управленец о таком беспокоится! Наверняка их волнует лишь то, что пропажа со дна сотни-другой спецов разом перегрузит систему до беспорядков. А беспорядки плохо отражаются в прессе — опять же, словно не мы ее держим. Что за мир… В общем, тупик. Невозможно обойти всех этих придурков, даже если я наскребу полный лист, а карт-бланш на легкое насилие нам не дают».

Куратор звучал разочарованно. Жалел, что не получится просто выбить сведения? А она? Жалела? Может быть, это и есть — жизнь? Может, стоило обойтись с Соплей круче и тогда она стала бы… более настоящей?

— Не нужно обходить всех. Дай мне список.

Снова то чувство, что сорвало ее с места и притащило к парикмахерской. Она знала, что нужно делать, и в этот раз — отчетливо, точно. Откуда? Разве просто то, что она была жертвой, в таком поможет? Схожесть с другими? Но ведь когда ловят убийцу, говорят, что нужно встать на его место, а не на место жертв. Или с маньяками оно работает наоборот?

Перед глазами мелькали имена, клички, айди — если кто-то не удосуживался завести себе что-то понятное. Что-то такое, что можно произнести вслух. Видимо, вслух к таким не обращались. Люди. Люди с именами. Обри им завидовала — горько. Список закрывал половину поля зрения, но ей было плевать. Что-то в сознании требовало действовать, двигаться дальше. Императив, приказ. Не только осознание, не только жажда жизни — черт, для этого, наоборот, стоило бы все затягивать! В конце концов, она живет, пока не добралась до цели, так? Но и сопротивляться Обри не могла. Голос Куратора, вложенные приказы подгоняли и, что хуже, дарили азарт. Радость погони, словно от съеденного черного шоколада… странно, откуда она помнит? В этой жизни шоколада пробовать еще не доводилось. И уже не доведется. Разве что маньяк угостит.

— Стоп!

Парень, присматривавший себе имплант памяти с уличного прилавка, вздрогнул и покосился, но Обри только махнула ему рукой: не до тебя. Лист замер и отмотался чуть назад, так, что нужное имя оказалось прямо посередине.

«Стою. А зачем?»

— Где найти этого… Этьена Анри?

«Хороший вкус, хотя, как по мне, слишком пафосно. Любят же они такое. — Куратор явно забавлялся, и Обри сильнее стиснула кулаки, впиваясь ногтями в кожу. Боль помогала стоять на месте. — Но лучше, чем какой-нибудь Сладенький Джо. На дне, но не совсем. В обычном справочнике не найти, но и шифруется так себе. Судя по файлу, когда-то подвизался в одной из лабораторий, но, увы, оказался слишком жадным. И имечко выбрал, конечно… Наша птичка?»

Вместо ответа Обри с горечью спросила:

— А как звали ту женщину из переулка?

«Тебе в подземку. — Куратор тоже умел игнорировать вопросы. — Куда именно — я скажу. Двигайся, Вторая».

— Я — Обри.

Из принципа она простояла на месте еще несколько минут. На большее не хватило сил.

***

Подземка гудела и шумела, заглушая мысли в голове. Среди других бритых и патлатых, затянутых в рабочие комбинезоны и наряженных в короткие салатные шубки Обри наверное могла бы затеряться. Выдрать чип из головы и бежать, бежать, бежать… Но куда? Нет денег, дома, даже памяти нормальной. Где папа, где друзья? У нее ведь должны были быть друзья? Почему она подумала об отце, но не о матери?..

В носу защипало, и Обри потерла его рукавом. Вместе с толпой загрузилась в вагон, встала лицом к дальнему окну. Темное — почти зеркало. Отражение некрасивой женщины с маленькой неровной головой.

За что? За что с ней так поступили? Ведь так наказывают только преступников и должников. Разве она уже недостаточно страдала? И почему выбрали именно ее? Ведь жертв было много…

— А как же другие? — тихо спросила Обри у стекла-зеркала.

«Какие другие?»

— Других вы тоже вернули и отправили по следу?

«Нет никаких других, Вторая». — Смешок.

— Но ведь ты зовешь меня «Вторая», значит, есть Первая? И будет Третья? Четвертая?

— Не говори глупости.

Двери разъехались, выпуская пассажиров на станции. Той самой станции. Да, Обри хорошо помнила бетонные стены, изрисованные граффити с монструозными роботами и голыми девушками. Помнила огромного розового пони через половину сводчатого потолка. Из глаз пони текли кровавые слезы, но губы тянулись в счастливой — до жути, до желания закрыть глаза — улыбке.

Она резко отвернулась от окна — в последний момент ей показалось, будто там, в отражении, взметнулся веер густых каштановых волос. Обри выскочила на платформу и кинулась к эскалатору. Пони с потолка провожал ее одобрительным взглядом. Прыгая через ступени, Обри добралась до верха, вышла в город с правого, а не с левого входа, хотя по указателю следовало сделать наоборот. Проскочила узкую подворотню с длинным рядом мусорных баков, вскарабкалась по лестнице на длинный балкон, огибающий дом. Прошла его до середины и нырнула в незапертую дверь, поражаясь, откуда в голове этот маршрут. Коридоры, решетки, матерные надписи на стенах — место не выглядело приятным. Вряд ли сюда вообще кто-то попадал просто так. И, если она все это помнила, значит — попадала? Не просто так?

На лестнице в подвал Обри чуть не врезалась в высокого человека. Белая рубашка с подвернутыми манжетами, красная маска на лице. Он глянул на Обри сверху вниз, задержав взгляд, но она опустила глаза и поспешила вперед, прожигаемая непонятным стыдом перед этим мужчиной. Наверное, потому что он был хорошо одет, приятно пах и такому совершенно точно должны нравиться женщины с волосами.

Она была уверена, что мужчина посмотрел ей вслед — спиной ощутила ожог взгляда. Метнулась за первый же угол, чтобы исчезнуть хотя бы так, а хотелось бы пропасть насовсем, раствориться. Кинулась вперед по коридору, не понимая, что так стучит — каблуки ботинок по бетонному полу или сердце? Такому точно нравятся женщины с волосами.

Обри врезалась ладонями в решетку — тяжелую, грубо врезанную поперек коридора, с толстой железной пластиной кодового замка. Пальцы сами легли на нужную комбинацию кнопок. Металл казался теплым, словно хранил отпечатки пальцев того мужчины. Или он был в перчатках? Щелчок. Обри даже не запомнила нажатые цифры, рука сделала все сама.

Дальше дверь, постучать два раза, потом пауза и еще два коротких удара. В кружок глазка сначала прыснул свет, потом его заслонила темнота. Дверь медленно открылась, и появился невысокий парень с подвижными глазами, мгновенно обежавшими Обри с ног до головы. Он на миг нахмурил косматые брови, тут же широко развел их, одновременно растягивая губы в улыбке. Приглашающе распахнул дверь.

— Дружка ищешь? Разминулась, красотуля.

Обри только моргнула. Потом все же переступила порог, отмечая взглядом, что сегодня здесь слишком пусто.

— Он только что ушел. У тебя все ок? — Парень скривил тонкие губы, вглядываясь в лицо Обри. Глаза то и дело поднимались к ее лысой макушке и тут же перемещались обратно. — Давно тебя не было.

— Да. Давно.

Давно? Когда Обри была еще не Обри, еще не Второй? А кем? Пустота там, где должно быть «я». Несуществование. Она продолжала оглядываться, выхватывая знакомые предметы, вспоминая прикосновения к ним, но не могла поймать когда-то звучавшие здесь разговоры. Лица. Шорох одежды. Узнавала лишь едва заметный запах крови поверх вони пластика и каменной пыли. Голос. Должен быть еще голос. Не этот, тонкий, чуть скрежещущий, а другой, теплее, ниже, словно…

— Что-то бледно выглядишь. А то, может, на хвосте кто?

Даже тень подозрения заставила собраться и мотнуть головой.

— Спать надо больше. Кофе тут все такой же паршивый?

Парень издевательски согнулся в поклоне, отвел руку, открывая полутемный коридор.

— Еще хуже. Самое то, чтоб гости не задерживались.

— Мерси.

Стаканчик мерзкой, отдающей силиконом жижи жег ладонь, но Обри не ставила его на гладкий металлический стол — боль помогала не слушать бормотание в голове. Почему этот дурак не может помолчать? Он разве не понимает, не чувствует, что ей не до того? Голос Куратора, тающий усмешкой, хотелось выгрызть, но…

«Нельзя».

Проще было жечь руки стаканчиком и разглядывать захламленную лабораторию и ее владельца. Жильца, если, конечно, задвинутый в угол спальник реально было расчистить от завалов плат и кусков механизмов. Даже так наверняка что-нибудь острое могло завалиться в складку, и…

— Слушай, я не пойму, ты кофе пить пришла? Люди, между прочим, работают.

Молодой лысый парень, сверкая серебром имплантов на щеке, щелкнул зажигалкой. Кончик папиросы затлел, и по комнате разлился сладковатый запах. Тут же надсадно загудела вытяжка, но это не слишком помогло. Дым резал ноздри, и Обри подавила кашель. Она старалась не смотреть на розовую кожу головы, но лысина раз за разом притягивала взгляд. Как кто-то может добровольно?.. Парень, затянувшись еще раз, продолжил:

— Или прибор не чпокает? Не верю. Только-только все на мази было. Почистил, смазал, как в лучших домах. Не хуже, чем в Компании — если б там такое клепали.

«Почему он об этом говорит мне? Мы вместе с кем-то… нам сделали прибор для… но я же шла по следу. Я шла по памяти. Нет, я…»

Вокруг стола в металлическом полу шла канавка — до стока в канализацию. У основания валялась промасленная тряпка в коричневых пятнах.

Лицо обволок очередной клуб дыма.

— Так что если претензии — это не сюда. Моя игрушка и вырывает, и вытягивает, и сохраняет, все проверено…

Вырывает. Зачем он рассказывает об этом той, кого?..

«Отлично! — Резкий голос Куратора заставил вскинуть голову, словно этот мужчина с насмешливым взглядом стоял рядом. — Жаль, эти идиоты мне не верили, и отряд не в готовности, но это вопрос получаса, и этого умника мы легко найдем. Молодец, Вторая! И я молодец тоже. Получилось почти все. Жаль, но…»

— Так что беги к папочке и скажи ему, чтобы отвел тебя к нормальному парикмахеру. Смотришься уродски. Если это все, то…

Огонек сжатой в пальцах папиросы метнулся к двери, и Обри машинально проводила его взглядом. Папочка. Тепло рук, уютные колени, ровный стук сердца под щекой. Отец. Нет, папочка. Смех. Пальцы в длинных, до талии, волосах. Он любил их мыть и расчесывать сам. Тогда, когда у нее было имя. Когда Обри была настоящей, а не куклой Компании.

«Вторая? Ты знаешь, у меня тут на консоли индикаторы, и они показывают кое-что странное. Ты там ничем интересным не?..»

В груди стало тесно-тесно, и она моргнула, чувствуя жжение в глазах. Значит, вот как. Кукла. Как они ее поймали? Вырастили заново. Заставили охотиться. Память пробивалась вспышками. Смех — ее? Кровь на руках с аккуратным маникюром. Это — ее жизнь? Это — она? Не веря, Обри шагнула дальше по лабиринту воспоминаний, наудачу толкая двери. Открывались не все, и она билась, лишь бы не думать о том, сможет ли стать… она попыталась рассмеяться так же, как в памяти, и парень раскашлялся, поперхнувшись куревом. Смеяться оказалось просто. Все остальное… ну, она же побила Соплю, так? Почти то же самое. Всего лишь еще один шаг. Разве не стоят того имя, тепло рук, стук сердца? Настоящесть? Жизнь. Жизнь, в которой не придется возвращаться, в которой не будет больше игл и ремней, не будет капсулы с гелем, в которой никак не получается захлебнуться.

— Э, подруга… ты бы шла, а? А то кликну, кого надо, вынесут. — Голос за щитом бравады подрагивал.

Обри пригвоздила его к месту жестким взглядом и медленно улыбнулась. Огонек забытой папиросы начинал подбираться к пальцам парня, и она выхватила ее, поднесла к носу, принюхиваясь, как кошка. Качество так себе, но сойдет. Глубокая затяжка обволокла разум туманом, в котором прятались зеркала, и она наклонилась ближе к человеку, на заказ собравшему прибор, способный вытягивать и сохранять что-то из волос. Из красивых каштановых волос, какие были у нее когда-то — и будут снова.

— Вообще-то, Этьен, я пришла по делу.

«Вторая?»

— Вообще-то мне от тебя кое-что нужно.

«Не смей! Где эти чертовы…»

Голос пропал, и Обри ощутила необыкновенную легкость. Наконец-то что-то делала она сама. Для себя. Не как кукла.

— Говоришь, умеешь не хуже, чем в Компании? Мне нужно, чтобы ты кое-что из меня достал. Чип-коммуникатор. Знаешь такие?

Этьен осклабился, снова обретая уверенность в себе, и подхватил с пола нечто похожее на стальную руку на толстой трубе. В ладони виднелись отверстия.

— А то ж. Так бы и говорила, а то явилась тут. Дело нехитрое. Сымай свой комбез. Обещаю — будет больно.

Обри вскинула брови, не обращая внимания на то, что разум в ужасе вопил, требуя остановиться, перестать, убраться отсюда как можно дальше, потому что иначе придется…

— Снимать совсем?

Она ждала, что Этьен ухмыльнется и кивнет, но тот только пожал плечами и забрал у нее папиросу.

— Не-а. До пояса хватит. В жопу их сажают редко.

Обри кивнула, стягивая ткань с плеч, и легла на стол. Холодный металл обжег кожу не хуже кофе. Этьен же, затянувшись, прижал прибор к ее предплечью, и пальцы сомкнулись.

Он не обманул — было больно.

Когда она уходила, в голове звенела полная, абсолютная тишина. Впервые в жизни она не слышала никого, кроме себя.

Это пугало до жути.

***

Что делает нас собой? Если тебя отстирали и выжали, выполоскали прошлую сущность добела, дочиста, а потом нанесли новый рисунок, что будет истинным? Старое? Новое? А если сквозь свежую краску проступили прежние пятна?

Обри — нет, она больше никакая не Обри, но имя, настоящее, нельзя вернуть просто так — уходила из лаборатории. Дорога больше не казалась туманным следом, манившим образами и запахами. Теперь Обри точно знала, куда сворачивать, где обойти, подняться, пролезть. Может, эти препятствия немного задержат людей из Компании. Хоть бы этот чертов Этьен успел свалить, иначе придется жалеть, что просто не убила его. Но она не могла, хотя руки зудели до сих пор. Он сука, мерзкая тварь, которую отторгла даже Компания, но — свой. Он помогал ей и папе.

Папа…

Как ему, наверное, было одиноко. Как было сложно.

Когда Обри знакомилась и мило болтала с девушками, а потом приводила их в тихое удобное место, папе оставалось только схватить, вонзить нож. Почти такой же, как тот, что сейчас лежал в ее поясной сумке, — сувенир из лаборатории. Интересно, куда делся скальпель, который ей подарил папа? Он так идеально ложился в ладонь, резал волос вдоль. Вскрывал кожу почти без нажима.

Это было… Хорошо. Счастье, свобода, безнаказанность. Папа гордился и согревал одобрением. А еще Обри любила запускать пальцы в их волосы — красивые, как у нее самой.

Волосы не умирают. Удивительно, правда? Стекленеют глаза, тело остывает, а волосы такие же мягкие и гладкие, так же блестят. Даже могут расти.

Обри показалось, что кто-то смотрит ей в спину. Оглянулась — пустая улица. Только уборщики равнодушно опорожняли урны. Они обычно не смотрят вслед людям, они вообще никуда не смотрят, кроме мусора. Обри пошла дальше, зачем-то держась ближе к стенам домов, куда меньше доставал свет фонарей.

Она поняла, что идет в квартал с магазинами, где встретила Элисон. Раньше она не прервала бы знакомство так. Не ощутила бы симпатии, не захотела бы снова увидеться, узнать ее лучше. Откуда взялись эти желания? Почему они заняли место тех настоящих? Желаний забирать, уничтожать. И где они теперь?

Сейчас Обри помнила свои прежние чувства, но не чувствовала.

Интересно, Элисон еще не ушла?

С ней было бы просто… Они знакомы, не нужно выстраивать доверие с пустого места. Если повторить, как раньше, может, удастся вырвать, исторгнуть из себя новую личину, возродив прежнюю себя? И вернуть имя.

Вот и знакомый пафосный магазин. Еще горит серо-сиреневый свет внутри. Обри остановилась напротив витрины. За стеклом — платья на больших белых куклах, платья на вешалках, стопки джинсов и кофточек. В дальнем конце магазина сидела, откинувшись на спинку стула, Элисон. Нога на ногу, в зубах кончик ручки, скучающий взгляд в потолок. Обычно клиенты покупают наряды днем, а не в последний час работы магазина.

Обри постояла бы еще, но ощущение, что кто-то наблюдает из темноты, погнало внутрь. Звякнул колокольчик. Элисон подскочила, уставилась на вход испуганными глазами, будто ее застукали за каким-то непотребством.

— Привет. — Обри улыбнулась.

Элисон мгновенно расслабилась и радостно подбежала к ней.

— Ух ты, пришла? Я и не думала, что правда вернешься. Тем более сегодня! Ну, то есть здорово, просто удивилась!

Обри пожала плечами.

— Было весело.

— О, это точно! Как вспомню лицо той тетки. Завтра наверняка влетит от хозяйки, может, даже уволят. Но, черт, оно того стоило!

— Может, — Обри склонила голову набок, — тогда сбежишь сегодня немного раньше, раз уж все равно влетит? Погуляем или посидим где-нибудь?

— А давай!

— Кстати, я Обри.

— Ну пошли, Обри. — Она солнечно улыбнулась. — Сейчас только ключи возьму и на сигналку поставлю.

Как хорошо, что камеры были сломаны, нигде не останется записи, как они уходят вместе.

В желтом свете фонарей каштановая коса Элисон вспыхивала рыжими искрами. Наверное, было бы странно попросить распустить волосы… Очень хотелось, но Обри сдержалась.

Да, именно так все и происходило раньше. Болтовня, смех, срезать через подворотню, я знаю тут лазейку, коридор глухого бетона. Тишина, голодные помоечные коты, темнота и папа.

В этот раз было все, кроме последнего. Придется самой. Вдали помигивала лампа над закрытой на навесной замок дверью, но ее света не хватало, чтобы Элисон могла разглядеть нож в руках Обри. Он не так хорошо лежал в ладони, но это и не важно. Лишь бы резал. Хоть как-нибудь.

— А тут точно есть сквозной проход? — настороженно спросила Элисон.

Обри промолчала. Сердце заходилось в груди, оглушало шумом крови в ушах. Раньше было проще — не было сомнений. Вместо совести и страха — папино одобрение, папина любовь, папина правда. Единственно верная.

А сейчас Обри не находила причин воткнуть нож в Элисон. Находила этого не делать — хотелось слышать голос, видеть безбашенную улыбку, неподдельную радость при встрече с ней, с Обри. И предать это было почти больно.

Чушь! Выстиранные мысли! Это не она, не она, не она! Стерильная Обри с тупым именем, сокращенным от «Образец». Не-личность!

— Распусти волосы, — хрипло велела она.

— Что? — Элисон перестала вглядываться в темноту подворотни и обернулась.

И будто не узнала.

— Я хочу, чтобы ты распустила волосы.

Обри точно знала, в какой момент Элисон заметила нож. Этот миг было не спутать ни с чем: короткий вдох, расширенные глаза. Человек еще не понимает, что видит, но тело реагирует само. Кто-то отпрыгивает, кто-то — редко — нападает. Элисон застыла на месте, глядя не на оружие — в лицо Обри. Словно специально делала все сложнее.

— За что? Что я тебе…

— Замолчи!

Еще и слушать было совсем невыносимо. Почему молчит Куратор? Почему не запрещает, не скрывает заботу за издевкой…

«Потому что ты его выбросила. Выдрала из себя и раздавила каблуком».

Но почему ощущение, что кто-то наблюдает, так никуда и не делось? Ведь его больше нет! И не будет!

По крайней мере, Элисон послушалась. Наконец-то Обри могла приказывать — сама, за себя, и ее слушались. Свобода. Власть. Так она должна чувствовать? Наверное, этого мало. Мало страха, неверия, обиды, словно у несправедливо обиженного ребенка — только почему «словно»? Разве Элисон заслужила такое?

«Почему она даже не сопротивляется?!»

Внезапная злость помогла стряхнуть оцепенение, и Обри резко шагнула ближе, прижимая Элисон к грязной стене. Лезвие ножа матово блеснуло у щеки. Еще немного. Чуть-чуть.

«Инициация».

Не ее слово, не Куратора, иное. Когда-то… по бледной коже потекла струйка крови. Элисон дернулась, но тут же застыла — нож скользнул ниже, к горлу, хотя Обри не помнила, как это сделала. Словно оружие жило само, словно им управляла чужая рука. Чужая? Ее?

«Молодец, вот так, девочка моя».

За голосом впервые появилось лицо. Крупные черты лица, широкие скулы, квадратный подбородок. Аккуратная черная бородка и тяжелые складки век. Следом пришел запах: крепкий гватемальский кофе, одеколон.

Еще шаг. Оставался только один, последний. Короткий росчерк, и Обри станет…

«Убийцей».

В этом была ее свобода? Она сама? Но… дом. Одобрение. Своя жизнь ценой чужой.

«А потом еще, и еще, и еще».

Но ведь если, убив, она станет прежней — той, кого это не мучило, кто не замирал, не решаясь ударить, при виде страха в чужих глазах, — это ведь будет неважно? Ударить раз, другой — и все изменится. Она чувствовала в груди этот темный узел, который нужно было разрубить, но ударить не могла. Не потому, что убить Элисон означало убить и себя — это Обри сделала и так, велев извлечь чип. Просто, черт побери, потому что Элисон не заслуживала, и от этого осознания хотелось выть. Что за беспомощная дура!.. И все же в том магазине она ощущала себя живой. И во время этой… прогулки.

«Мои это мысли? Вложенные Компанией? Ха! Словно их заботят жизни. Нет, если я…»

За спиной раздался шорох подошвы по асфальту, не дав додумать. Обри рывком повернула голову — и замерла. В проулке стоял тот же человек, с которым она столкнулась на входе в лабораторию. Он накинул поверх рубашки серое пальто, но рост, маска, запах… запах. Кофе и одеколон.

Элисон дернулась под рукой — вероятно, подумала, что пришла помощь, но Обри, толкнула ее обратно к стене так, что девушка задохнулась, сползла на землю и завалилась набок. Это ничего. Сотрясение пройдет. Смерть — нет.

Мужчина поднял руку к маске, и время замедлило бег. Линия волос. Темные глаза. Крылья тонкого носа. Аккуратно причесанная борода, от которой бывало щекотно шее. Морщинистый лоб.

«Господи, как он постарел».

И тут же:

«Господи, как он красив».

Маска упала на асфальт.

Та, кто была в этом теле до Обри, побежала бы, повисла на шее, наполняя легкие, всю себя этим запахом. Ткнулась бы носом в рубашку, стиснула бы пальцы на плотном фетре пальто. Зажмурилась, когда его руки сомкнулись бы за ее спиной.

Но сейчас Обри стояла на месте, не чувствуя сил даже на один-единственный шаг.

— Папа…

Слабый призыв, на который он откликнулся. Устремился к ней сам и сжал плечи. Он долго смотрел на Обри. Почему-то не на лицо, не в глаза, а куда-то выше. Его пальцы медленно поползли по плечам, вдоль шеи вверх, за ушами и остановились, стиснув ее голову. Прошлись через макушку к темечку и до затылка.

— Девочка моя, так это правда? — Отец ощупывал каждый миллиметр, будто тщетно что-то искал. — Что же они с тобой сделали?..

Обри захотелось плакать, столько невыразимой потери звучало в его голосе. Только ли волосы он имел в виду? Будет ли он любить ее такой? Такой… Слабой. Она не смогла даже…

— Кончай ее, и пойдем, — эхом ее мыслей отчеканил отец и резко выпустил Обри из объятий.

Сразу стало холодно. Обри присела возле Элисон, в неловкой позе лежащей на земле. Та дышала, и, кажется, едва заметно трепетнули ресницы. Обри покрепче перехватила нож. Сверху упало нетерпеливое:

— Ну же, Генриетта.

Генриетта… Папа вернул ей имя. Настоящее, красивое, а не просто грубый порядковый номер с таблички. Генриетта. Такие имена дают, когда любят.

В сердце остро кольнуло — забрать его, вернуть себе росчерком лезвия по коже. Но внутри не зародилось ни предвкушения, ни радости. Ничего.

«Обри» не хотела этого делать.

Не потому, что так велела Компания. Не потому, что Куратор запретил. Даже не из-за страха, что ее снова промоют и теперь уже точно отправят в уборщики. Просто это казалось отвратительным и жестоким — ей лично.

— Замри.

Шепнула она на грани слуха, на «прости» уже не хватало времени. Обри вскочила на ноги, резко развернулась к отцу и невинно пожала плечами:

— Кажется, я стукнула ее слишком сильно, прости, папочка.

Умильная и нахальная улыбка, за которую он всегда все прощал. Сможет ли он простить, что Генриетты больше нет?

***

Их маленькая квартирка… Две койки, на одной из которых — расправленная красная пижама, холодильник под потолок, доска стола, откидывающаяся прямо из стены. Еще половина крохотной комнаты отведена под мастерскую. Генриетта любила запах работающего паяльника и желтый теплый свет, озаряющий папину спину. А Одри вдохнула только сырой воздух, пахнущий плесенью. Дом.

Отец усадил ее на единственный в квартире стул и положил на рабочий стол нечто напоминающее хромированного паука с поджатыми лапками. Прибор пах свежей смазкой, металлом и болью. Слишком просто было увидеть, как лапы сжимаются вокруг головы, ладонь раскрывается… Обри подавила порыв почесать зудевшее плечо. Этьен в своих поделках явно придерживался одного дизайна.

— Сейчас, подожди. — Перехватив ее взгляд, отец улыбнулся с усталой гордостью.

Так знакомо. Так приятно, если не думать о том, что скрывается за усталостью.

Он открыл створки шкафа, которого раньше дома не было — слишком громоздкий для их крошечной квартирки. Там оказалось…

Обри словно заглянула в зеркало. Только какое-то белое и пластмассовое зеркало, отражающее лишь общие черты. Зато на той Генриетте были волосы. Густые, длинные, красивые… Даже слишком красивые, правильные.

— Да, дорогая моя, — произнес отец, не оборачиваясь. Он любовно погладил темные блестящие пряди. — Это твое спасение. Я ведь знал, что тебя никогда не выпустят — не по-настоящему. Знал и готовился. Искал тех, кто похож — не только снаружи…

Прежде чем забрать парик, отец потер руки, впервые выказав неуверенность. Обри моргнула. Отец всегда точно знал, что делает.

— Я верну тебе все, родная. Даже больше.

Он бережно снял парик, вложил внутрь него «паука» и поднял над головой Обри. Будто собирался короновать. На кожаной подложке блеснул металл.

Как там говорил Этьен: «…и вырывает, и вытягивает, и сохраняет…»?

— Это… — прошептала Обри и подалась назад, но ее не пустила спинка стула.

— Да, да! Ты всегда была умницей, моя дорогая. Тут все о тебе, обо мне, о них. О маме.

Мама… Отец никогда не говорил прямо, но ее он убил тоже.

И теперь хотел влить их в Обри. Всех. Идеальная дочь с идеальными волосами.

Обри мотнула головой, он замер в непонимании. Между ее макушкой и париком оставалось расстояние в ладонь.

— Нет.

Она подалась вбок, соскользнула со стула, продолжая трясти головой из стороны в сторону. Попятилась к двери, ожидая, что вот-вот отец кинется, схватит, как тех, остальных. Напялит на голову эту штуку, заставит быть той…

Отец стоял с париком в руках и отсутствующе смотрел на Обри. Вдруг кивнул и так же спокойно повернулся к шкафу. Надел парик на голову манекена, поправил растрепавшиеся пряди. А потом погладил манекен по голове, что-то негромко приговаривая.

Как с ней когда-то давно. Они вообще были когда-нибудь обычными дочерью и отцом? Которые ходят вместе в кино и едят в парке сладкую вату? Была ли на самом деле Генриетта или отец собрал ее не хуже, чем Компания — Вторую?

Убийца. Маньяк.

И все же — отец.

Почему-то именно сейчас, когда его всегда сильные руки подрагивали, а красивое лицо оплели морщины, ей стало жаль его. До слез.

Обри тихо притворила за собой дверь. Коридор обдал холодом, словно тогда, после бака, в котором ее… выращивали. Забавно, тогда она вывалилась на пол и долго пыталась подняться. Белая плитка, белый пластик, таблички. Индексы, названия, цифры, цифры, цифры. И одна как раз на уровне пояса…

«Обр. 2».

Обри замерла посреди лестницы, взявшись за обшарпанные перила. А потом пожала плечами и пошла дальше, в сырую ночь.

Как ни странно, публичный терминал работал, и контакты Куратора она помнила без всяких передатчиков. Адрес отца, имя — дальше разберется сам.

Поразмыслив, добавила в конец подпись: «Обри» и нажала кнопку отправки.

А потом долго стояла у столба, подняв лицо к низким облакам.

Какого черта? Обри — не такое уж плохое имя. Какая разница, откуда оно взялось.

И Элисон ее знает именно так. Интересно, она пришибет сразу с порога или просто вызовет полицию?

А если нет, найдется ли для Обри место в этом мире?

«Как же хочется курить».

По крайней мере, это желание точно было ее собственным.

Соулшифтер (авторы Юрий Гогоберидзе, Ирина Рагозина)

Мы одни в этом доме. Это северный ветер…

Из хриплых колонок сочится Гребенщиков.

Лада не любила эту песню, но переключать поленилась. Дурацкое сочетание — Аделаида Ивановна. «Это все твой папаша чокнутый», — бросила как-то мать, но дальнейшие расспросы об отце пресекла. Ровно ничего Лада о нем не знала — даже отчество ей дали в честь деда. Да и как матери было к отцу относиться? Она поднимала дочь одна. Растила, учила. Третий курс за плечами. Лада и сама крутилась, как могла: весной подтягивала школоту по биологии, на каникулах нанималась официанткой в кафе на Гагарина.

Мы у него в ладонях.

Проигрыш из-за плохой акустики походит на птичий клекот.

Свободное от работы время Лада старалась тратить с пользой. Мама опять начала сдавать. Заговаривалась, вспыхивала по поводу и без повода. Если придется класть ее в больницу, как три года назад, будет не до учебы. Поэтому Лада и на каникулах вовсю перерывала интернет в поисках материала для будущей дипломной работы.

Но северный ветер мой друг, он хранит то, что скрыто.

На сегодняшний вебинар Лада записалась чуть ли не за месяц. Колокольцев Денис Александрович, доктор наук, профессор, питерская лаборатория алгоритмической биохимии. На фотографиях с сайта лаборатории красовался эффектный, плечистый, почти не тронутый сединой мужчина в ладно сидящем пиджаке. Вердикт Ленки, задушевной Ладиной подружки, гласил: не чета нищим пермским студенточкам. Да она ни о чем таком и не думала, но свое имя — Лада Ларина — и пароль в форму для входа впечатала с предвкушением…

Уже на первых слайдах она поняла, что переоценила свои возможности. Денис Колокольцев, как запросто представился лектор, сыпал мудреными терминами — одномолекулярное секвенирование, геномный ассемблер, — и Лада быстро бросила попытки вникнуть в суть. Свернулась поудобнее в кресле и стала слушать голос Колокольцева. Глубокий, завораживающий — вот уж кому дряхлые колонки не помеха.

И он сделает так, что небо будет свободным от туч.

Из уютной полудремы Ладу вырвал дверной звонок. Она метнулась в прихожую, открыла матери дверь, чмокнула в щеку, забрала пакет с продуктами, впорхнула в кухню, включила чайник — все одним плавным несуетливым движением, за которое ей прочили блестящую официантскую карьеру. Компьютер вдогонку просигналил вызовом скайпа.

Мать, разувшись, вошла следом, грузно опустилась на табуретку. Растрепавшиеся волосы, поплывшая фигура, морщинки — по контрасту Лада вдруг остро вспомнила свою самую первую линейку: залитый солнцем школьный двор, полный первоклашек, новеньких портфелей, астр и гладиолусов, красавица-мама прижимает ее к себе и шепчет: «Ты моя девочка, я тебя никому-никому…»

— Никому не отдам, — внезапно сказала мать. Лада вздрогнула — в последнее время мама все чаще разговаривала сама с собой, а теперь еще и начала попадать в такт чужим мыслям. — Слышишь, Аделаида? Ты мою белую юбку спрячь и никому не отдавай. Я тебе перешью.

Лада налила чай, поставила перед матерью вазочку с печеньем и молча выскользнула из кухни.

А в скайп продолжали постукивать. Макс. У обоих научным руководителем была доцент Петраковская, только Ладе писать дипломную работу еще предстояло, а Макс свою уже защитил с блеском и важно поговаривал про аспирантуру.

Он худощав, белобрыс и серьезен, носил очки в тонкой оправе, ездил в универ на «Тойоте» — подарке родителей к совершеннолетию — и пытался ухаживать за Ладой. Перспективный кадр, по вескому Ленкиному мнению. Но Лада не торопилась заводить роман — Макс порой ее здорово раздражал.

Вот и сейчас в чате высветилось «Привет! Как дела?» с педантично расставленными знаками препинания и заглавными буквами. «Извини занята мама пришла», — отбила Лада. «Жаль, надеялся, что ты наконец уделишь мне внимание. Доброго вечера. Поклон Анастасии Ивановне». — Макс любил при случае щегольнуть старомодным воспитанием. «Какие мы обидчивые», — фыркнула Лада и переключилась на вебинар.

За время ее отсутствия лекция закончилась, слушателям предложили задавать вопросы, и разговор свернул на обсуждение эволюционной теории.

«Разве последние исследования не доказывают крах идеи мусорной ДНК?» — спрашивает кто-то с ником Rostov.

— Напротив, первые оценки генных останков показывали цифры в районе десяти процентов. То, что часть некодирующих последовательностей функциональна, допускалось с самого начала, наша лаборатория внесла свой вклад в исследование механизмов активации…

«А что вы думаете о работах Бихи, о разумном замысле? Как вам его Грань эволюции?» — еще один вопрос выхвачен из чата, и снова Колокольцев на высоте:

— Шаг назад по сравнению с пионерской работой. В гипотезе нередуцируемой сложности есть рациональное зерно, правда, скорее, в плане необходимости более детального изучения механизмов… А сказать, что за новые виды отвечает некий интеллектуальный агент в геноме, — по сути, возврат к доисторическим теориям ортогенеза.

— Вам знакомы труды Антуана Валерьевича Теремкова? Студентом, еще в СССР, за двадцать лет до Шапиро он разработал концепцию ДНК-компьютера. Более того, предположил, что внутри клеток спрятан своего рода вычислительный комплекс, который рассчитывает нужную мутацию. Предсказал, что в ДНК разных организмов должны существовать одинаковые элементы, что-то вроде меток, за которыми и расположены «темные» участки, используемые для расчетов. А его упрятали в психушку.

— Есть такое выражение — «Бог белых пятен», загуглите. Неопубликованная статья Теремкова, где он делает ряд подтвердившихся предсказаний, в том числе по наличию ультраконсервативных элементов ДНК — сплошной фейк охотников за сенсациями. Утверждают, что и самого Теремкова не было.

Лада встрепенулась. Голова сегодня работала на удивление хорошо — знакомое ФИО сразу вызвало нужные ассоциации. Нашарила мышку, щелкнула курсором в строку чата и, радуясь возможности хоть чем-то отличиться в ученом разговоре, напечатала: «А вот и неправда, был такой Теремков!))) Учился у нас в универе, преподы до сих пор вспоминают. Кажется, даже преподавал».

Профессор Колокольцев, как видно, успевал говорить и читать одновременно, потому что прервался на полуслове и, помолчав, сказал:

— Ага, приятно видеть, что в нашем обществе есть коллеги Антуана Валерьевича… Что ж, друзья, мы остановились на…

Лада готова была поклясться, что голос профессора Колокольцева дрогнул.

Я слышал, что время стирает все.

В тот же вечер профессор написал Ладе письмо — на электронку, с которой она регистрировалась на вебинар. Лада честно призналась, что фамилию Теремкова слышала всего раз: его с умилением вспоминала доцент Петраковская, когда отчитывала Ладину группу за ошибки в лабораторной. Да и этот случай Лада наверняка бы забыла, если б парой недель спустя не взялась помочь Ленке с архивом. Готовились к столетию универа, собирали материалы для выставки. И — да — веселились, листая пыльные сборники статей. Антуан Теремков — надо же было так назвать парня!

Колокольцев забросал Ладу вопросами про Ленку, про выставку и хранение документов на кафедре. Ошалев от собственного нахальства, Лада намекнула, что, если уж уважаемому профессору так интересны древние манускрипты, он мог бы и сам приехать взглянуть на них, а с экскурсией аборигены, так и быть, подсуетятся. И ошалела еще больше, когда увидела ответ: «Взял билет на 12 августа, рейс „Аэрофлота“, 15:40 по вашему времени. Встречай с ковровой дорожкой и цветами». И подмигивающий смайлик.

Из зала выдачи багажа Колокольцев вышел первым — даже не вышел, а вылетел размашистыми, энергичными шагами. Одет он был просто — куртка, джинсы, рюкзак, — но с каким-то лоском, который неуловимо отделял его, преуспевающего столичного жителя, от кучки встречающих рейс провинциалов. Сразу же направился к Ладе, тепло улыбаясь, протянул руку:

— Ну, здравствуй, рад наконец познакомиться лично!

Торопливо проведя по бедру вспотевшей ладошкой, Лада ответила на рукопожатие. Что-то промямлила в ответ, разом позабыв и вежливое «Как долетели, Денис Александрович?», и заготовленную шуточку про ковер и химчистку.

На стоянке такси Колокольцев галантным жестом распахнул перед ней дверцу первой же попавшейся машины, сам сел с другой стороны — и «Дэу Нексия» рванула по Аэродромной в сторону шоссе Космонавтов. На въезде в город о лобовое стекло хлопнулся какой-то комок — то ли грязь, то ли зазевавшийся воробей. Молчаливый водитель досадливо ругнулся, а Лада немного пришла в себя.

Как и на вебинаре, голова ее как будто прояснилась, в памяти закружились разные истории — и Лада попыталась занять разговором столичного гостя. Колокольцев выслушивал байки, кивал, рассеянно поглядывал на местные достопримечательности и чуть внимательнее — на саму Ладу, но, казалось, мыслями был где-то далеко.

То же ощущение не оставляло ее и в гостинице, где Колокольцев забронировал номер. Пока блондинка на ресепшене оформляла заселение, Ладе казалось, что он вовсе не замечает ее присутствия. Блондинка тянула время, заигрывала, сияла Колокольцеву глуповатой улыбкой — видно, он легко нравился женщинам. Не удержавшись, Лада посмотрелась в огромное зеркало в гостиничном вестибюле — проверить выражение собственного лица. Зеркала она не любила с отрочества — слишком часто в отражениях не узнавала себя. Да еще и Ленка как-то раз вытащила ее на этот фильм со своей тезкой-актрисой — то ли «Зеркала», то ли «Отражение». Бр-р…

Но вот с делами оказалось покончено, и к ней вернулся прежний, аэропортовский Колокольцев — улыбчивый и обаятельный.

— Покажешь мне город? — ласково спросил он Ладу, подставляя локоть. — И знаешь, зови меня просто Денис, так гораздо лучше.

И Лада, взволнованная и гордая тем, что так запросто идет под руку со светилом российской науки, потащила его от одной уличной скульптуры к другой…

Уже смеркалось, когда Колокольцев завел ее в ресторан на Комсомольской площади. Внутри было тепло, пахло свежим кофе, а из динамиков томно мурлыкали по-итальянски. Большой зал был заполнен едва ли на треть, а официантка приняла заказ у Колокольцева с уже знакомым Ладе глуповато-блаженным выражением.

Но сама Лада чувствовала себя все непринужденнее и непринужденнее.

— За знакомство, — сказал Колокольцев, когда принесли заказанное им вино.

— За науку, — в тон ему отозвалась Лада и, когда бокалы звякнули друг о друга, добавила: — А над чем вы сейчас работаете?

Колокольцев как будто ждал этого вопроса. Довольно откинулся в кресле и выдержал паузу, разглядывая Ладу поверх бокала.

— О, долго объяснять… Довожу до ума одну старую затею Теремкова.

И разговор перешел на Ладин биофак, факультетское хозяйство — лаборатории, деканат. Особенно Колокольцева интересовала библиотека, она же — архив, куда стекалась с кафедр всякая неизбежная в высшем образовании макулатура. В конце концов порешили на том, что назавтра Лада позовет Ленку и все трое попробуют попасть в библиотеку — хотя Лада уверена была, что никуда их не пустят в августе, когда все в отпусках и везде ремонт.

Перед уходом она отлучилась в дамскую комнату и, возвращаясь, увидела Макса. Тот сидел спиной к их столику, скрытый какой-то развесистой пальмой. Проклиная Максову привычку, за которую его на факультете за глаза звали «мажором», — заходить в ресторан почитать за чашкой кофе, Лада попыталась незаметно проскользнуть мимо, но опоздала. Макс поднял глаза от увесистого тома по орнитологии, увидел ее и расцвел: какими, мол, судьбами? Выбрался из-за столика.

— Максимушка, мне некогда, ждут, — сказала Лада кротким тоном, который, как она знала по опыту, лучше всего действовал на поклонника, и двинулась к выходу. — Я тебе позвоню.

— Подожди! — Макс, увязавшись за ней, заметил наконец Колокольцева, который уже стоял у выхода, скрестив руки, и насмешливо улыбался. — Лада, это он тебя ждет? Кто это? Я не ждал… не мог ожидать от тебя такого! Мы же…

«Как ревнивый муж, ей-богу», — подумала Лада.

— С каких это пор я должна перед тобой отчитываться? — и стремительно зашагала к входной двери.

И тут случилось странное. Профессор по-мальчишески подмигнул Ладе, а рванувшийся за ней Макс не то споткнулся, не то поскользнулся, нелепо, как в мультике, взмахнул руками, проехался по полу и грохнулся. Очки слетели с носа, и ошарашенный Макс был так нелеп, что Лада всю дорогу до дома хихикала и напрочь позабыла спросить, каким чудом профессор узнал ее в аэропорту, если она никогда не показывала ему свое фото.

Воскресным утром Ладе приснился почти забытый, из детства сон: мужчина без лица в плаще приводит Ладу в дом к другим девочкам, говорит, что скоро будет мама. А мамы все нет и нет. Раньше Лада всегда просыпалась от него в холодном поту. На детский рев прибегала мама, убаюкивала, целовала в макушку: «Девочка моя…»

Но нынче первая же утренняя мысль — о приезде Колокольцева — мигом развеяла морок. Лада слетела с постели и запорхала по квартире, собираясь. Быстро-быстро помыть голову, разогреть вчерашнюю картошку, залить ее парой яиц — и, может быть, надеть сегодня туфли на каблуке? И мамин подарок будет кстати — Анастасия Ивановна сдержала обещание и перешила свою белую юбку в платье для Лады: без рукавов, с короткой пышной юбкой и черными цветами-аппликациями. Красотень!

На чад от раскаленной сковородки выплыла из своей комнаты мама — бледная, в домашнем халатике. Постояла в дверях кухни, оглядывая Ладу, покачала головой:

— Куда бы ты ни собиралась в такую рань, дочь моя, сначала ты сходишь в аптеку.

Пока Лада бегала за валидолом, пока дожидалась автобуса, время ушло, и на условленное место встречи у фонтана она явилась последней. Уже издалека она поняла, что ее бойкая подружка замлела от Колокольцева точно так же, как и вчерашние девицы. Вертелась перед ним, заглядывала в глаза, жеманно поправляла короткие волосы — и едва ответила на Ладино «привет», словно не желала узнавать лучшую подругу.

Платье уже не казалось таким нарядным, а день — чудесным, и будто чей-то острый коготок неприятно царапал Ладу, когда она плелась за сладкой парочкой через ботанический сад к дальнему корпусу, где располагалась библиотека. Что они в Колокольцеве находят, почему так и вешаются на шею? Как они не видят холодный интерес в его взгляде — интерес ученого к лабораторной крысе, а не мужчины к женщине? Почему она вовсе не испытывает желания стелиться ему под ноги, хотя провела в обществе профессора гораздо больше времени? И почему — если уж на то пошло — вчера перед гостиничным зеркалом тот же холодок Лада заметила в собственных глазах?

К реальности Лада вернулась в библиотеке, ключ от которой безропотно отдала им старушка-вахтерша. Ленка вынесла откуда-то из подсобки стопку доисторических картонных папок на веревочных завязках и водрузила ее на стол перед Колокольцевым. Лада, не спрашивая позволения, подтащила стул и пристроилась рядом.

При виде статей Колокольцев преобразился и снова стал тем молодым профессором, с которым она познакомилась в интернете. Он представлялся ей теперь кем-то вроде индийского бога Шивы. Его руки жили независимо от него: развязывали веревки, переворачивали и отбрасывали страницы, буквально порхая от одной к другой. Когда он начинал говорить, объясняя выкладки, у Лады замирало сердце.

— Смотри, вот здесь еще простейшая логика, элементарные операции, хотя и раньше Эдлмана… а потом сразу целые программы, механизмы параллельных вычислений.

Конечно, он проговаривал все это больше для себя, объясняя неясные моменты, но ей нравилось думать, что он старается для нее, скромной студентки-четверокурсницы.

— Ага, тебе понравится! Инструкции, как находить… это можно назвать вычислительными участками. Везде! Хоть у людей, хоть у мышей или даже насекомых.

Она едва успевала следить за его мыслью, за мельканием синих строк, нуклеотидных последовательностей на желтоватых листах под его пальцами.

— Здесь все по-другому. Не так, как в дурацкой псевдостатье. То, что ядра делают эти вычисления, чтобы рассчитывать положительные мутации, — только первая версия.

В раскрытую форточку в зал влетела ласточка, стала биться о стены. Лада на миг почувствовала себя этой птицей, глупой, заблудившейся…

— Но почему? — Кое-что она все-таки понимала, или это ее мозги просто вновь встали на место. — Ясно же, этот участок эмулирует изменчивую среду! Как раз туда чаще всего идут внешние врезки. Дрейф таких же участков ДНК от других организмов.

— Так, да не так. То есть этот процесс присутствует, в целом ряде мест моделируется взаимодействие мутирующего потомства со средой. Я тоже сначала думал, что это главное. Но это даже не тридцать процентов загрузки. Основное — вот здесь! Он искал, как доказать. Спланировать эксперименты, пусть средств тогда и не хватало…

Лада ждала продолжения, но вмешалась Ленка. Погладила Колокольцева по плечу и проворковала:

— Вы не устали? Уйма ж работы, бедный вы наш! Может, я могу чем-то помочь?

Профессор думал одно мгновение.

— Мне нужны эти бумаги! Я бы забрал их… привести в систему до конца. Все равно их здесь некому оценить.

А? Как он может, нехорошо же! Даже Ленка отшатнулась:

— Ой, я не могу, что вы! Нам не положено!

Но Колокольцева было уже не остановить. По крайней мере, не библиотекарше. Он развернулся, глянул Ленке в глаза.

— Ну, хорошо. Я, и верно, устал. Расскажешь, что еще есть интересного в твоем мире полок, книг и стеллажей? Нет? Ну, хотя бы пойдем, согреем чайник… У тебя ведь есть чай?

Положил руку ей на талию и мягко подтолкнул к стеллажам. Лена радостно поддалась, засеменила вперед, и они скрылись в полумраке.

Лада рассеянно достала самую последнюю папку, начала смотреть. Почерк изменился по сравнению с прочитанными ранее листами, сломался, словно в жизни Теремкова произошло что-то нехорошее, стал еще более торопливым и менее разборчивым.

Говорили ведь, он сошел с ума?

Похоже, она совсем перестала понимать автора, не видела, куда ведут все эти каскады операций, врезок, сборок. Формулировки перепутались окончательно…

«По сути, жизнь вокруг — глобальный вычислительный процесс, а… (неразборчиво) … в целом — многопроцессорный комплекс, в котором каждое живое существо — отдельный процессор».

О чем это он? Что вычисляет этот процесс? Какая задача стоит перед комплексом? Кто ему ее поставил? Сплошные вопросы без ответов. Можно ли вообще с ним общаться? Нет, это не для ее мозгов.

И в самом конце: «…я себя исчерпал. Кому интересно, ищите здесь…» — и опять цепочки нуклеотидов.

Лада, сама не зная зачем, фоткнула лист, раздраженно отбросила папку и отправилась на поиски подруги и Колокольцева. Самое время успокоиться, попить чайку…

Она нашла их в самой глубине книгохранилища. Разомлевшую, с запрокинутой головой и закрытыми глазами Ленку и обнимавшего ее плечи Колокольцева.

— Ну, сделаешь? Отдашь бумаги? — требовательно спрашивал Денис, сжимая податливое Ленкино тело.

— Да… Конечно. Бери. Бери. Бери, — повторяла девушка шепотом.

Ладе стало противно. Она отвернулась и бросилась вон из библиотеки.

Пусть делают, что хотят. Опять она одна… плетется, как дура, по дорожкам ботанического, каблуки проваливаются в гравий, и птица где-то клекочет, как «Аквариум» в испорченных колонках… Ну почему, почему, когда ей кто-то так нужен рядом — ощутить тепло, никого нет? Ни мамы, ни предательницы Ленки, даже этого очкастого комедианта Макса!

На выходе с территории университета Лада столкнулась с Максом лоб в лоб и тут же забыла о том, что только что хотела его видеть. Не воспринимала она его всерьез, и все тут. Подумаешь, поцеловались разок на вечеринке.

— Лада! Что-то случилось? Я тебе столько сообщений отправил… Ты в порядке? Он тебя обидел? — Ну вот, сейчас заведет шарманку…

— В порядке! — отдышавшись, ответила она. — Но ты можешь помочь. Если объяснишь, что это такое.

И сунула ему под нос мобильник с цепочкой аминокислот. Коротко объяснила: ДНК-компьютер, все дела.

— Тогда это просто числа, наверное. Нужно только кодировку выяснить.

Кодировку она помнила. Перевела за мгновение и вывела на экран широту-долготу до сотых долей секунды.

— Подвези меня сюда.

Без лишних разговоров он усадил ее в свою «Тойоту». Сел сам, ввел координаты в навигатор…

— Так это из архивов Теремкова?

— Да. Слышал о нем?

Он нахмурился.

— Не понимаю, с чего ты взяла, что это координаты? Когда речь заходит о социопате — это может быть что угодно.

— Его лечили за диссидентство!

— В девяностые? А его жену?

— Что?

— Ну, кое-кто из его бывших коллег им, конечно, громко восхищается. А втихаря шепчут другое. В психушке сгноил жену. Якобы, в девяносто первом случилась с их семьей автомобильная авария. После операции выяснилось, что жена его иметь детей больше не сможет, вот он от нее и избавился. А вскоре и сам пропал без вести.

С этими словами Макс вернул Ладе телефон. В гуглмап кадр, снятый со спутника, показывал проселочную дорогу вдоль старого погоста, которая упиралась в заросли зелени. И все.

— Вези, разберемся на месте.

На секунду он заколебался, однако, бросив взгляд на напряженную — натянутая струна, да и только — Ладу, тронул «Тойоту» с места.

— Так что твой ухажер?

— Неважно. Я хочу его обскакать.

За рулем Макс был не похож на себя обычного, вел машину агрессивно, словно что-то подстегивало его, заставляло ехать все быстрее. Поворот — педаль в пол — еще поворот — обгон. «Тойоту» бросало, но Ладе не было до этого дела: вместо полотна дороги и плывущих по нему машин ей мерещились желтые листы с синими формулами.

— Знаешь, мы с Петраковской больше года убили, чтобы воссоздать один его эксперимент, — заговорил Макс. — На крысах. Делали копию сдохшего крысюка.

— Клонировали, что ли?

Макс усмехнулся:

— Это даже для нашей лаборатории было бы просто. Нет, мы создавали поведенческую копию. Чтобы двигался, бегал по лабиринту, как образец, жрал мюсли за обе щеки. Отобрали кандидатов, устроили горизонтальный перенос вычислительных участков между ними, задействовали ДНК-интерференцию…

Лада сфокусировалась на реальности. Оказывается, они уже свернули с шоссе и ехали по просеке посреди леса.

— Да, у Теремкова в бумагах что-то такое есть. Получилось?

— Не полностью. Видимо, надо было брать базу побольше или интенсифицировать мутации нейронов. Но копия вышла неплохая… Бли-ин!

Выйдя из поворота, они спугнули с грунтовки стайку синиц, что-то чиркнуло по крыше машины.

Макс вернулся, вышел, подобрал упавшую птицу — вроде жива, подлечим. Лада хмыкнула: раньше она не замечала за Максом особой любви к живности, разве что к лабораторным крысам.

Доехали они за полчаса.

— Это точно то место? — Макс выпрыгнул из «Тойоты», тряхнул головой.

Дрожащими руками протер глаза, видимо, ждал, что видение исчезнет. Лада, казалось, знала заранее — все вокруг более чем реальность.

— Но гугл! Спутниковая съемка! Здесь должно быть пусто!

Она попыталась успокоить парня, втолковать очевидное:

— Дорога не может упираться в пустоту. Я гово… — и замерла.

Мир качнулся. На полуслове. И этот звук внутри ее головы… Шорох как будто. Не осознавая, она заткнула уши ладонями. Зажмурилась. Кто-то снаружи схватил ее. Обнял. Что-то говорил. А потом все опять стихло.

Она открыла глаза. Увидела обеспокоенное лицо Максима. Отстранилась мягко, но безапелляционно. Мир вернулся на место, и все же Лада будто продолжала видеть пейзаж под чуть другим углом.

— Нам надо внутрь, — заявила она.

— Что-о? Лада, это странное место. Сама подумай. Ты вдруг… сама не своя.

— Я в норме. А почему ты на гугле своем ничего не видишь — ежикам ясно, присмотрись к зданию.

Дом. На вид крепкий, но заброшен не вчера. Сколько в нем не жили? Десять лет? Двадцать? Два этажа. Выбитые стекла, из потемневших оконных рам к крыше тянутся побеги. С первого этажа на второй, со второго к кровле, накрывая дом маскировочной сетью грязно-зеленой листвы. Кое-где на стенах зияют широкие прорехи, сквозь которые виднеется алый керамический кирпич.

— Думаешь, это из-за лозы? — спросил Максим.

Но Лада его уже не слышала. Чуть ли не на цыпочках, с опаской подошла к черной, что твой омут, двери. Коснулась ручки.

Ей показалось или она опять слышит далекую гитару, этот перебор? Дурацкое дежавю! И ветер с севера, зябкий для августа. Шепчет ей свое, непонятное — слов не разобрать. Да и некогда разбираться.

Она решительно схватилась за ручку и дернула на себя. Черная дверь взвизгнула. А через миг из пустоты проема им навстречу полетели птицы. Разные. Маленькие и побольше. Черные, белые, пестрые.

Клесты, синицы, вороны, канарейки, попугаи — от волнистых до какаду. Закружились радужным вихрем. В хлопанье крыльев ей чудилось нечто упорядоченное. Кто-как… как? — не понять. Они хрипели, клекотали, били перьями по лицу.

Не успела Лада защитить руками глаза, как от чего-то острого засаднило запястье. «Прочь…» — больше подумала, чем вскрикнула она, но вихрь уже разваливался, разбивался на рукава. Птицы разлетались, садились группами: на карнизе, на одиноком дереве за оградой, отделяющей домовой участок от старого кладбища. Часть все еще кружила, но высоко в небе.

Макс, спотыкаясь, бросился по разбитой брусчатой дорожке через калитку к дереву, грабу или вязу. Нервно мотнул головой на рассевшихся на ветвях ворон.

— Так и пялятся, сволочи, — и продолжил враз осипшим, чужим голосом: — Смотри.

Она подошла на ватных ногах, почти зная…

Что еще можно увидеть на кладбище? В тени ствола наособицу от простых деревенских могилок прятался повалившийся надгробный камень. Вершина сколота, ни портрета, ни имени, только две даты выцветшим золотом: 10.03.1987—21.08.1991. Маленький холмик просел, почти потерялся в траве.

— День рождения как у тебя. — Максим побледнел, прислонился спиной к стволу. — Год, правда, не тот… Ты как? Лада, с тобой все нормально?

— Вроде да, — ответила она, слизнув кровь с тыльной стороны ладони. — Не будем задерживаться. Мне кажется, нам на второй этаж.

Макс глянул удивленно, но промолчал, поплелся за ней — обратно через калитку, по дорожке в черную дверь. Уже войдя в дом, споткнулся обо что-то в пыли, если б не Лада, растянулся бы, как тогда, в ресторане.

Из подвала тянулся стебель. Взбирался по ступенькам. Расползался по старой мебели, грязным полкам, битым зеркалам, остовам пустых люстр, неверному паркету.

— Что это за растение такое?

— Не поверишь — плющ. Просто необычная разновидность. У нее должна быть любопытная корневая система. — Лада положила ладонь на стебель. — Можно спуститься, посмотреть.

— Спасибо, я пас. И ты сама сказала идти наверх. Слушай, а откуда ты вообще все это знаешь?

Она понятия не имела. Может, читала в детстве. Когда, как? Как… как, — зашептало ей эхо под ускользающую мелодию.

Они двигались вглубь дома.

Сначала — сквозь пыльный коридор, мимо рядов пустых клеток вдоль серых стен. Кого там держали? Собак, обезьян? Дальше — вверх по лестнице, осторожно ступая между древесными змеями лианы.

Второй этаж сохранился лучше первого. Никаких следов птичьего помета, почти все стекла в окнах, а до половины комнат не добрался даже вездесущий плющ. Жизнь как будто на время оставила это место: полумрак и забвение властвовали здесь безраздельно. Лишь скрип половиц под ногами в такт осторожным шагам нарушал сонную тишину.

И этот тихий шелест… шепот. Там, в дальней комнате — Лада слышала! — Кто… как тебя…

Когда Максим тронул ее руку, она сидела в высоком кресле рядом со старым столом-бюро. Всхлипывала, прижимала к груди что-то увесистое.

— Лада. — Макс присел на колено, тихо обратился: — Ладушка, давай уйдем. Это место плохо влияет на тебя.

Она подняла голову, оторвала руки от груди. Фотоальбом! Толстенный, в кожаном переплете с серебряной застежкой… где, когда она его подобрала?

Раскрыт на странице с обрывком семейного фото. Мужчина в белом халате и женщина с младенцем на руках. Лицо женщины оторвано, мужчина…

— Это он. Но у него не было ребенка!

Лада перевернула страницу и под целлофаном увидела фото ребенка, девочки. Ниже стояла подпись «Аделаида 1 год 10.03.1988 г.».

Что?

Как… как?

При… вет.

Она бросилась листать страницы. Везде была девочка Аделаида. Месяц за месяцем, начиная с годовалого возраста. После четырех лет и пяти месяцев следующие три листа были пустыми. А затем фотографий стало больше.

Сначала несколько маленьких, как на паспорте. На каждой девочка с белым бантиком в синеньком джемпере и юбочке. Все немножко разные, но в одной позе и одинаково улыбаясь.

Потом шли месяцы и годы, пока не осталась одна. И дальше — пустые листы. Один, второй…

Просто для проформы Лада раскрыла альбом на последней странице. Там, во внутренней стороне переплета, был устроен специальный карман, в котором пряталось одно-единственное фото. Хоть в рамку ставь: 15 на 20, не меньше. Снимали, видимо, на кладбище осенью. Над устланной желтой листвой землей возвышался могильный камень. Шлифованный монолит с двумя выбитыми на нем датами. 10.03.1987—21.08.1991. И забликованное вспышкой имя: …да Теремкова.

У Максима словно сели батарейки. Он согнулся, стал хватать ртом воздух:

— Прости, я продышусь во дворе, меня мутит от этих комнат.

Лада не стала его удерживать. Выглянула в коридор и долго смотрела вслед. День неумолимо катился к закату, так что в доме скоро должно стать совсем темно. Нужно было во всем разобраться. Ей недоставало какой-то мелочи, вот-вот — и все вещи встанут на свои места. Только бы в голове перестало шуметь. Не иначе, из-за общения с этим ужасным Колокольцевым… то одно покажется, то другое. Клекот птичий, теперь вот холодок в затылке, словно смотрит кто в спину.

Привет.

Она обернулась, но увидела лишь голую стену в полумраке да оконный проем.

— Кто здесь?

На секунду ей показалось, что кто-то или что-то ворочается в углу — там, где тьма сгущалась и выглядела почти осязаемой. Лада подошла ближе, присмотрелась. Ничего. Ощупала каждый квадратный сантиметр стены. Сначала взглядом, потом, не доверяя глазам, кончиками пальцев, как слепая. И нашла. Неожиданно теплые клавиши черной, с облезшими цифрами кодовой панели ткнулись ей в ладонь.

«Пароль?» — спросила она сама у себя, уже зная ответ. Год рождения.

Еще раз проверила дату. И набрала ее, скорее угадывая, чем видя расположение нужных клавиш. Сезам, откройся.

Полстены со скрипом отъехало в сторону, и в глаза Ладе ударил ослепительный кварцевый свет. Белая кафельная плитка на полу и стенах делала помещение похожим на большую кухню, только вместо гарнитура с плитой, микроволновкой и холодильником внутри размещалось биотехнологическое оборудование. В основном доисторическое или даже самодельное. Чего тут только не было: шкафы с реактивами, гелевые ванночки, биореактор, микроскопы, центрифуги, даже старенький спектрофотометр — на столах, тумбах, в ультрафиолетовых боксах вдоль стены. Что-то — просто на полу, подчас собранное «на коленке» из списанных деталей. Да хоть камера для электрофореза — похожую Лада видела на сайте DIYbio, «биотех своими руками».

Как… как… твое имя? — не унимался шепот в голове.

В дальнем углу затарахтело, и начал запускаться компьютер… 386, 486? Она не знала. Дисплей даже не ЖК, с длинным, как у старых теликов, корпусом, под ним — плоская коробка системного блока со слотами для дискет. От нее к оборудованию тянулись ленты кабелей. Аккуратно переступая их, Лада обогнула ветеринарный стол-каталку с микроманипуляторами и подошла вплотную. С экрана ее приветствовала «Виндоуз-95» и предлагала ввести пароль.

Она угадала с третьего раза. Lada87. Не Ада и не Ида.

Пока прогружалась заставка и экранные темы, Лада чувствовала, как выступают капельки пота на лбу и холодеют пальцы.

И снова это движение сзади. Шаги? Кто там?

Она обернулась, одновременно отшатываясь от нависшей над ней фигуры.

— Лада, не бойся. — Максим, и как только подкрался? — Это я! Вот, птицу принес…

— Макс, тут лаборатория целая.

Максим замер, будто прислушиваясь к себе, затем по-хозяйски прошелся по клавишам.

— Смотри-ка, автоматизированная! Мы сейчас этого зяблика вмиг починим.

Он положил едва дышащую птицу на каталку и запустил какую-то программу. Спустя минуту или две вся допотопная машинерия лаборатории задвигалась с лязгом и скрежетом. Пипетки опускались в склянки, визжали центрифуги, насосы качали жидкости по трубкам, микроманипуляторы вертели всем и вся, инъекторы касались живой ткани. Птица поворочалась и затихла.

— Уверен, что все так и должно быть?

Макс пожал плечами и вывел на экран текст. Она начала вчитываться. Лаборатория не просто чинила птицу — она изменяла ее, редактировала ДНК, усиливала регенеративные возможности организма, вмешивалась в нервную систему.

Лада встала из-за компьютера, пошла между столами, обращая внимание на знакомые операции. Точно! Вот, вот это она делала сама! Осенью, когда их группу пригласили в Томск поучаствовать в практикуме по генной инженерии. Брала автопипетками фермент, резала им ДНК-переносчик и чужеродную ДНК с нужным фрагментом, к смеси добавляла лигазу, мешала все в центрифуге. Другие с помощью электропоратора вводили векторные плазмиды с нужной ДНК-вставкой в трансформированные клетки.

Что станет с их птицей?

На нее опять навалились голоса, перед глазами замелькали страницы — желтые, с синим убористым почерком, который ломался.

Будет с нами… есть.

Биосфера. Недостающее слово — биосфера! И потом: «Как мы видим, этот суперкомпьютер принципиально многозадачен. Единственная проблема, по-настоящему серьезная — проблема интерфейса оператор-ноокомпьютер. Сейчас я покажу, как надеюсь ее решить, используя специфические механизмы в ядрах нейронов мозга. Я обнаружил, что нейроны постоянно переписывают свою ДНК, даже в кодирующей части, регулируют собственный геном».

— Смотри, здесь все объяснено. — Макс снова усадил ее за компьютер. — Тебе понятно? Они как одно. Скажи, что все понимаешь!

Ей казалось, она понимает. Нервная система птицы перестраивалась, становясь частью, узлом общей сети стаи. Но Лада молчала, ждала, получится или нет.

Наконец последняя игла отошла от маленького тельца. На экране пошел обратный отсчет времени.

8, 7, 6 — в лабораторию влетели три птицы и сели по краям ветстола; 5, 4 — пациент поднял голову; 3, 2, 1 — он попытался взлететь: приподнялся, с трудом удерживаясь в воздухе, и упал бы, если бы не сорока, поддержавшая его грудь головой.

На счет «0» птицы улетели, по очереди поддерживая нового члена стаи.

— А я все думала, как попугаям удалось пережить хотя бы одну зиму? Похоже, у него получилось!

— Верно. Нейроны взаимодействуют с комплексом! Это то, что нужно. — Максим разволновался, забормотал скороговоркой, забыв, что буквально час назад просил Ладу уйти.

Лада не вслушивалась в его болтовню, шепот отвлекал ее, не давал сосредоточиться.

Пыль, прах… но станешь…

Стоп! Было еще что-то… эти клетки внизу.

Почему она решила, что они для собак? Ей не нужно было спускаться на первый этаж, чтобы удостовериться: сейчас она отчетливо их представляла. Не просто клетки — зарешеченные каморки с рукомойниками и маленькими койками. По одной в каждой. Как она не видела раньше? Клетки… скорее, тюремные камеры. Кого там держали?

Макс мерил шагами лабораторию и продолжал говорить как будто в полузабытьи:

— Помнишь, тебе рассказывали про эксперимент с крысами? Про поведенческую копию?

Он подошел к очередному шкафу, с любопытством взглянул на склянку с жидкостью, набрал немного шприцом.

— Ты слушаешь?

— А? — встрепенулась Лада.

О чем это он? И на компьютере новое окно с текстом…

«Очевидно, биосферный вычислительный комплекс способен эмулировать работу менее мощного автомата, в том числе мозга. Если реализовать интерфейс, задача воспроизведения сознания станет решаемой».

Пыль… прах… глина.

Получается, эксперимент с клестом — шаг к такому интерфейсу? Обмен информацией между птицами идет по тому же механизму, просто они создали что-то вроде собственной локальной сети.

Куда клонит Теремков в этом своем тексте? Что-то про синдром исчезнувшего близнеца. При чем здесь вообще крысы? Они бегают по лабиринту. Маршруты, алгоритмы, автоматы… жаль, во всех этих программистских делах она была не так сильна, как Макс. Пожалуй, Ладе стоило сказать ему спасибо: довез, пошел с ней в этот дом, помогает… и сейчас подошел, встал за спиной, положил руку на плечо.

Она уже собиралась повернуться, даже набрала воздух в легкие, но почувствовала легкий укус в шею.

Как… твое имя?

Глина… Пыль.

Конечно!

В ушах звенело. Перебор из нелюбимой песни.

Я помню движение губ.

Прикосновенье руками.

Звук стал шершавым, потрескавшимся, как со старой грампластинки. Лада приоткрыла глаза.

Привет. Ты. К нам. Вернулась.

Лада лежала на чем-то жестком головой к входу. Она видела почти всю лабораторию: лампы на потолке, большую часть оборудования, шкафы сбоку. И двух мужчин. Максим стоял у стола — того самого, с манипуляторами, на котором раньше лежал клест, а теперь она сама, — и отсутствующим взглядом смотрел прямо перед собой. Вторым был профессор Колокольцев. Он сидел, наклонившись всем корпусом к монитору, и увлеченно листал какой-то документ.

Она попыталась встать, но не смогла. Ее запястья и лодыжки были надежно схвачены фиксаторами.

Вспомни.

Теперь она помнила. То, куда раньше ей не было хода. Продолжение сна с мужчиной без лица. Где много девочек и нет мамы. Она заходит в дом, осматривается, замечает лестницу, зеркала и только после — главное. Вокруг, по стенам — клетки, клетки, клетки.

Я слышал, что время стирает все.

Правда?

— Д… Денис Александрович, вы?

Колокольцев поднял голову.

— Солнышко, тут я задаю вопросы, — и вдруг рассмеялся. — Хотя какого черта… с тобой с самого начала шло сложно. С другими мне всегда было проще находить общий язык. В последнее время — особенно.

Колокольцев хлопнул в ладоши и жестом фокусника указал на Макса. Тот вскинул голову, механическим движением достал из шкафчика склянку со светящимся содержимым, удивленно посмотрел на нее. Потом сорвал резиновую крышечку со склянки, вылил немного жидкости на указательный палец и начал разрисовывать себе лицо. Подвел глаза, подрисовал ус, другой — на коже стала проступать кошачья маска.

— Хватит! Пожалуйста, хватит.

— Брось, это безвредно, обычный флюорофор для меток, ты знаешь, секвенировать ДНК, — отмахнулся Колокольцев. — А твой друг уже почти два часа под моим контролем, я нашел его внизу таким напуганным… Восприимчивый, да.

Макс опустил руку и снова уставился в стену. Лада выдохнула:

— Что? Что вы от меня хотите?

— Пожалуй, я начну издалека. Тем более, милая, тебе все равно захочется узнать.

Колокольцев пошарил у себя под рубашкой и снял с шеи ключ на цепочке. Вставил в скважину тумбочки компьютерного стола, повернул, открыл дверцу и достал кипу папок. Бросил на стол. Начал перебирать.

— Ты ведь не любишь зеркала? Вспомни…

Как он мог знать? Залез в голову, как к Максу? Лада боялась себе признаться, но с тех пор, как профессор появился в городе, ее не покидало необъяснимое чувство. Не просто волнение — ожидание.

Вспомни.

— …эту непреодолимую неприязнь. Ты будто кожей чуешь, что из зазеркалья на тебя смотрят. Твой темный близнец, который хочет поменяться с тобой местами. Скажи, в твоем доме не сохранилось фотографий, где ты младше пяти лет?

Первую свою фотографию Лада помнила прекрасно. На той самой школьной линейке, в белой блузочке, в сером ученическом сарафанчике, с букетом астр. С мамой рука об руку.

— Хах, кажется, что-то ты начинаешь осознавать. Но этого мало. Знаешь, твоя мама… та, кого ты за нее принимаешь… Можно родиться гением, но так и не узнать этого, прожить никчемную жизнь и умереть в безвестности. А можно встретить людей, подчас простых, тех, кто верит в тебя, вдохновляет, дает направление… ради которых ты готов пойти на все! И тогда для тебя больше нет преград. Да-да! Правда, жизнь может внести коррективы.

Колокольцев вытащил из кипы самый тонкий файл. Открыл и сунул Ладе под нос. В заголовке значилось:

«Пациент №… Анастасия Ивановна Ларина (Теремкова)».

А ниже — лицо ее матери.

«…выраженный персекуторный бред. Пациентка считает, что ее бывший муж украл их общего ребенка (дочь) и удерживает ее в подземном бункере. Бред яркий, реалистичный и логически безупречный…»

— Что… Мама?

— Мама, — кивнул Колокольцев. — Первая встреча… это было подобно удару молнии в безоблачный день. Я сразу понял — эта женщина… я даже не знаю. Идеал. Мечта. Воплощенное желание. Они любили друг друга нежно, алчно. Но потом… Ох, что-то я затянул со вступлением.

Он быстро застучал по клавиатуре, открыл окно с каким-то перечнем, выбрал нужное и аккуратно надавил… видимо, на «ввод». Потому что лаборатория опять затарахтела, и на Ладу сверху надвинулась шарнирная рука манипулятора с иглой.

Так вот что это был за укус! Максим вколол ей что-то, чтобы она отключилась! В этот раз укус был больнее, зато Лада осталась в сознании.

— Секвенирование и анализ интересующих меня участков этим старьем займут некоторое время. А пока у меня для тебя есть еще одна папка и кое-что повкуснее. Макс, будь добр.

Профессор положил Ладе на глаза ладонь. Ее кожа почувствовала дыхание ветра. Она вдруг оказалась внизу, в узкой комнате с разбитым окном. Лунный свет сочился сквозь прорехи в плюще, освещая руки и грудь стоявшего перед старинным сундуком человека — Максима? — и она видела эти руки, как будто они были ее руками.

Когда он только успел спуститься?

— Ты только посмотри на них! — восхитился Колокольцев, переводя ее взгляд на крышку сундука с шишечками по углам, на каждой из которых восседало по птице, и все они безмолвно смотрели на людей. — Какая дисциплина. А ты давай, Макс, открывай. Крышка не тяжелая.

Мужские — ее! — руки сжали монтировку.

— Какими бы мы ни были талантливыми. Какие бы теории ни строили. Чему бы себя ни посвящали. Мы должны признать: мы лишь пыль на ветру. Это не я, это Кастанеда. Мы знаем мало, понимаем и того меньше. Живем одним днем. Но следующий наступает неизбежно.

Макс просунул раздвоенный язык монтировки в щель между крышкой и передней стенкой сундука и, действуя ломиком как рычагом, пытался сорвать крышку. Птицы разом поднялись и закружили по чулану.

— В девяносто первом дочь Антуана Теремкова и Анастасии Лариной погибла в аварии. Анастасия Ларина в результате полученных травм больше не могла иметь детей. Она так и не пришла в себя от перенесенного. Попала в психушку. Однако в девяносто девятом, после выписки, у нее уже была пятилетняя дочь Аделаида.

Колокольцев оторвал ладонь от Ладиных глаз ровно на минуту и показал ей милицейский отчет. Ей хватило, чтобы рассмотреть. ДТП, август девяносто первого. Там была ее мать. И Теремков. И фото детского тела в джемпере и юбочке. Сломанная копия тех, из альбома.

Тем временем Максу удалось поднять крышку. Он порылся в глубине сундука и достал пластиковый пакет, из которого стал по очереди вынимать какие-то вещи… детскую одежду. Сандалики, колготки, юбочку, маечку, бант… — в неверном свете Луны все они казались серыми — что потемней, что посветлей.

— Это первый комплект. Скажи, когда ты смотришь в зеркало, ты испытываешь раздражение… не от того ли, что где-то в самом дальнем уголке сознания тебя гложет безумный вопрос? Вопрос, который ты сама себе запретила задавать? Вопрос, артикуляция которого поставила бы под сомнение целостность твоего разума? И этот вопрос…

Макс разбирал содержимое второго пакета. Комплект оказался схож с первым в номенклатуре, размерах, фактуре, мелких деталях.

— Как тебя зовут? — Колокольцев обнажил белые ровные зубы. — Макс, третий правее, под грудой тряпья.

Как тебя зовут? — хором вопросила тысяча голосов.

Когда-то у нее было имя, как у всех. Когда-то у всех них были имена. А потом они обрели единственное имя. И стали исчезать по очереди из белой комнаты. Пока не осталась она одна. И знала, как правильно ответить на вопрос. Отцу, милиции, врачам, матери, взрослым, детям, самой себе.

Ты лишь прах, глина.

Бесформенный кусок земли, ты лишь безликое ничто, но, как только я завершу лепку, ты станешь шедевром.

— Профессор… Денис! Зачем это все вам? — забормотала она, прорываясь сквозь морок к яви.

— Знаешь, это было нелегко. Собирать вас. Улучшать вас. Просеивать и возвращать миру отсеявшихся. Ты еще не поняла? Она просила, умоляла! «Теремков, ты же гений». Не хотела мириться. И он поверил. А потом это стало мечтой. Словно вдалеке, у самого горизонта сияла звезда, показывала путь. Макс, возвращайся. — Макс закинул за спину мешок с одеждой и повернулся к выходу. — Как легко все шло… Открытие за открытием. Вычислительные фрагменты, перенос. Я другой человек. Не только внешне — по сути.

— Другой человек?

— Знаешь, я читал сегодня те записи, в библиотеке… Конечно, другой. В него верили, он верил. Жизнь внесла коррективы. Его схватили в саду института, в оранжерее… знали мало. Но пытались. Все эти наркотики. Электричество. Снова и снова. Год за годом. Многие сходят с ума. Придумывают себе новые миры. Новые личности. Вот и он придумал. Только в отличие от многих он понимал, что надо делать. Бросал этим крохи, и они ставили на нем… мне мои же опыты! Так мне удалось получить силу и покинуть свою клетку.

Максим шел мимо зарешеченных камер. Теперь они не были пусты. В каждой из них Лада видела себя… маленькую девочку с белым бантиком в синеньком джемпере и юбочке.

— Но за все нужно платить, — проговорила Лада чужую, подслушанную мысль.

— Точно. Я запрятал Теремкова, забыл, кем я был на самом деле. Для меня не существовало ничего, кроме текущего момента. Много лет все, что я мог, — двигаться. Менять внешность. Заново учиться жить, работать. Наконец, когда мой бег окончился и во мне не осталось ничего от меня прежнего, появилась ты. И что-то внутри стало просыпаться! Вспышками, неконтролируемо… но достаточно, чтобы вспомнить.

Колокольцев — или Теремков? — отнял руку от ее лица, и она снова могла видеть своими глазами. На дисплее 386-го сияла надпись: «Анализ успешно завершен».

— Макс, выкладывай сюда.

Пока Колокольцев, насвистывая БГ, просматривал отчет, зомби Макс аккуратно разложил на дальнем столике детскую одежду.

— Как я и думал, все еще заготовка. Проблема в скорости обмена: биохимия — штука медленная, ты не способна держать постоянную связь. Я… Теремков пробовал вас улучшать, учить нейроны, ты подошла ближе всех! Что-то мы не видим, не понимаем. А нужно двигаться! Птицам как-то удалось… хотя бы на своем, локальном уровне.

Нет. Лада знала: он был не прав. По крайней мере, не целиком прав.

Пусть мимолетно. На какие-то минуты. Но это уже случалось.

В третий раз все вокруг пришло в движение. В голову Лады впивались иглы, зомби Макс расстилал джемперы и юбочки на ее теле, и они жгли Ладину кожу, трещала электрофорная установка, кряхтел старенький термоциклер, Колокольцев менторским тоном объяснял происходящее. Говорил что-то о спящих фрагментах ДНК, которые уже ждут своего часа в нейронах Ладиного мозга, о незнакомых ей механизмах переноса информации в эти нейроны. Потом подставил собственную голову под иглу со словами «это тебе мой подарок ко дню второго рождения».

Она не чувствовала ни боли, ни страха, ни сожаления. Она опять была там, внизу, ставила черную пластинку на старенькую радиолу «Урал», открывала дверцы клеток, обнимала девочек в синеньких свитерках… подружек, сестер, потерявших свои имена и лица. Плакала, но не могла утереть слезы, и опять не было мамы…

Ты лишь прах, глина.

Не так!

Она была и наверху, рядом со своим телом, в голове Макса — знала, что в глубине сознания он сохранил и остатки воли, и собственные мысли. Отрывочные, перескакивающие с одного на другое: нейросети, обучение… Он искал решение — для себя, для нее!

«Надо учить нейроны различать… понимать».

Что? Правду-ложь?

«Неважно, главное — процесс должен быть совместным, как у птичьей стаи, даже у крыс».

Но тех девочек давно нет, они где-то далеко! Думай еще, Макс, ты же умный!

«Они есть. У тебя внутри. Память… тоже задействует нейронные комплексы».

Что ты хочешь сказать? Помоги мне!

«Не могу. Просто прими себя, их — там, внутри… полюби, поверь».

Я попробую.

И нет ни печали, ни зла,

Ни гордости, ни обиды.

Визжала гитара, хрипел виниловый БГ.

И тут Лада поняла, что что-то поменялось, что она уже не знает, что произойдет дальше. Маленькие одинаковые девочки без имен и лиц вслед за гитарным перебором вдруг закружились в общем танце. Медленном хороводе, сходясь все ближе, все тесней. И начали обретать имена: Иришка — темненькая, глазастая, Варя — тихая, домашняя, Тоня откуда-то из деревни…

Она вспомнила ту, которая раньше была ею, — Сашу Синицыну, и ту, которой они должны были стать. Ада, Ида, Лада — Аделаида Теремкова, девочка постарше их, молчаливая, улыбающаяся чуть в сторону.

А потом они играли с зеркалами. Старшая девочка учила их. Они разбегались и прыгали внутрь, в маленькие серебристые омуты. По глади бежала волна, и зеркала принимали их. А потом девочки выходили другими. Лада сначала побаивалась, но девочки хлопали и звали ее попробовать. Она выдохнула и прыгнула.

Есть только северный ветер, и он разбудит меня.

Тот, кого она увидела, открыв глаза, выглядел другим. Колокольцев — нет, Теремков! — смотрел на нее иначе. Холод, вся его маниакальная харизма — пропали. Лишь усталые глаза всматривались в нее с безумной надеждой. Она чувствовала его ладони. Он обхватил дрожащими от нетерпения руками ее кисть.

— Лада… Ладушка! Ты вернулась к нам!

Глаза его сочились счастьем.

Он не понимал. Этот несчастный человек на краю жизни.

Она вспомнила один фокус из того, чужого, детства. Нарисовала улыбку на губах своих ли, зеркальных — разницы уже не было.

— Папа. Освободи меня.

Люди. Аморфные, расплывчатые образы. Мужчины в форме. И другие, в плащах или халатах. Так давно. В последний день ее неволи. После Теремкова они пришли за ней. Тогда она тоже попросила их. Маленький испуганный ребенок. Попросила, и они помогли. А затем выбросили ее имя из своей памяти, из жизни, из своих бумаг. Будто нашли лишь пустой дом. И ветер внутри.

— Да. Да. Конечно, дорогая, конечно.

Он стал торопливо развязывать ремни фиксатора на ее правом запястье. И вдруг остановился. Заглянул ей в глаза еще раз, прищурился.

— Кто ты?

О, сейчас она различала их отчетливо. В одном теле. Колокольцев. Хладнокровная, расчетливая машина выживания. Поздний Теремков, опустошенный тяжестью своих страданий, ослепленный сиянием дальней звезды. Разрушивший свой мир и хрупкие мирки тех, кто попался под руку. И еще третий, ранний, почти уже стертый, едва слышимый.

Колокольцев отпрянул от койки к столу и достал из внутреннего кармана старый черный макаров. Наставил дуло на «Ладушку».

— Кто ты? Как твое имя? Отвечай! Этот дурак видит в тебе свою дочь. Но ты… ты звучишь не как человек. Так не должно… Предупреждаю, я не стану колебаться!

Тело пожало плечами. Она уже не командовала, просто заново вживалась в него.

— Не хочешь помочь — прочь с моей дороги.

На нижнем этаже раздался шум. Треск. Хлопанье крыльев.

Зрачки Колокольцева расширились. Зомби Макс сделал шаг.

А затем в лабораторию ворвалась стая. Через дверь и вентиляцию, сметая все на своем пути. Птицы опутали мужчин радужными канатами, закружили вихрями. Кто-то кричал.

Клест и ворон сели ей на запястья и вмиг расклевали фиксаторы. Она освободила ноги. Встала в полный рост. С лодыжек стекала кровь.

Вихрь вокруг профессора заалел, из мешанины клекота и перьев одна за другой выпадали мертвые птицы. Колокольцев пытался остатками своего «я» перехватить инициативу.

Ей было не до него, но следовало устранить помеху. Тело щелкнуло пальцами.

Дом затрясся. Взломав стены, пол и потолок, в лабораторию проросли лианы и вонзились в вихрь Теремкова. Через полминуты Лада позволила оставшимся птицам уйти. Макс повалился на пол без чувств. Колокольцева, лишь слегка оцарапанного, крепко держал плющ. Пистолет лежал у его ног. Лада подобрала игрушку и разобрала на части.

— Тебе пора вернуться домой.

Она коснулась его ран своей кровью. Он закричал. И вскоре не стало ни Колокольцева, ни того, второго, ослепленного звездой. Остался лишь третий. Который любил свою Настю и маленькую девочку Ладу. Когда та была жива. Но это было давно, а он помнил… знал все.

— Я пойду, поговорю с мамой. Как жить тебе, решай сам.

Она вышла на воздух. Все вокруг: деревья, трава, органические пылинки, августовская мошкара — стало таким четким, структурно понятным и в то же время бесконечно многогранным. Каждый биологический фрагмент на земле ли, в воздухе, нес ей что-то новое.

Ты знаешь… Мир не примет тебя. Такой, какая ты есть.

— Для меня это не проблема. Если мир не примет меня такой, я просто стану другой.

Есть только северный ветер, и он разбудит меня,

Там, где взойдет звезда Аделаида.

Как большая птица (автор Нелли Шульман)

— 5091513, прошу не отвлекаться от поставленной задачи. Приняв решение, коснитесь экрана. Ваше время не ограничено, но помните, что у вас есть всего одна попытка.

Девушка повернулась к Хранителю:

— Я не знала, что нам, — она осеклась, — то есть мне, предоставляется выбор.

Хранитель мягко улыбнулась.

— Исследования доказали, что будущая мать лучше себя чувствует, когда у нее есть эмоциональная связь с отцом ребенка. В базе данных находятся не только медицинские и генетические сведения. Сейчас вы увидите лица Героев Содружества.

Она сбила с рукава белого комбинезона невидимую пылинку.

— Помните, что вам оказана величайшая честь. Вы становитесь частью подвига этих людей.

Затем поправила себя:

— Одного человека, на которого падет ваш выбор. Вы узнаете его имя и расскажете о нем малышу. Впрочем, у него появятся учителя и наставники. Ваша миссия — стать надежным сосудом для наследника одного из Героев.

После этих слов Хранитель поднялась. Строгое лицо на мгновение смягчилось.

— Я оставлю вас одну. Не торопитесь, сегодня вы принимаете самое важное решение в вашей жизни. Вы дочь Героя, вы дадите жизнь потомку Героя.

5091513 не сомневалась, что остальные Хранители видят каждое ее движение. Она помялась:

— Поэтому мне не разрешали покидать Землю, хотя я подавала рапорты?

Хранитель кивнула в ответ:

— Мы внимательно следим за дочерьми Героев. Некоторые не подходят для

дальнейшей, — она поискала слово, — работы. В таком случае они могут заниматься всем, чем хотят. Вернее, следовать полученному при Ориентации направлению профессиональной деятельности. Но в вашем случае генетические прогнозы оказались очень многообещающими. Мы не могли разрешить вам поставить под угрозу здоровье и, может быть, даже жизнь.

В этот момент 5091513 решила, что Хранителю лет пятьдесят, и вздохнула. Напомнила себе — она молодая женщина, сейчас почти все доживают до ста. Матери 5091513 было бы сейчас столько же. Однако не стоит спрашивать, что с ней случилось. «Она погибла во благо Содружества, — повторила себе 5091513, — как мой отец и остальные Герои».

Стены зала переливались радужными разводами. Хранитель задержалась рядом с выходом. Ее пальцы скользнули по панели, женщина ободряюще улыбнулась.

— Позже ваши рапорты будут удовлетворены и вы сможете трудиться вне Земли. Как биолог пригодитесь на Марсе или на дальних станциях. Содружество велико, работа для вас найдется.

Выходя, Хранитель посмотрела на коротко стриженные рыжие волосы 5091513, оценила упрямые, пусть и хрупкие плечи. Вспомнила, как на недавнем заседании заявила коллегам:

— Со здоровьем у 5091513 все более чем в порядке. Она находится в общем списке потенциальных матерей, но, разумеется, мы вычеркнем ее оттуда.

Гены 5091513 были слишком ценны. Пока остальные пролистывали досье на участниц первого витка программы, Хранитель добавила:

— Она дочь и внучка Героев. Она не рождена для обычного материнского долга.

Во времена Великого Рывка, как называли в учебниках освоение Луны и Марса, демографы подсчитали, какое количество детей должно каждый год рождаться в Содружестве. И, согласно этим расчетам, материнское бремя могло меняться. Например, после гибели всего населения Венеры человечество лишилось почти ста миллионов человек…

«Но это капля в море, — напомнила себе Хранитель, — нас не интересуют обычные люди. Нам важны особые дети, наши дети».

Она могла бы сказать 5091513, как погибла ее мать, однако решила промолчать. 5091513 знала, что она отдала жизнь на благо Содружества. Остального ей знать было не нужно.

Огромное помещение медленно темнело. Голос Зала Памяти всегда казался Хранителю слишком сухим.

— Вы увидите лица Героев. Сделав выбор, коснитесь экрана.

В школе 5091513 рассказывали, что в далекие времена мужчины и женщины встречались, как выражался их Учитель, случайным образом. Кто-то из подростков поднял руку: «Значит, кто угодно мог жить с кем угодно?» Наставник кивнул:

— Более того, они сами выбирали, когда и сколько им иметь детей.

Одноклассники зашумели, Учитель продолжил:

— Это было очень неблагоразумно. Посмотрите на графики прироста населения Земли, — на стенах учебного класса появились оси координат, — не случись Большого

Рывка, наша планета не выдержала бы такого количества людей, но после экспансии на другие планеты, после основания Содружества, все было поставлено под контроль.

Тогда 5091513 не слушала Учителя, глядя в чистое небо и рассматривая заросли фиолетовых колокольчиков на поляне. Школа пряталась среди лесов. За пятьсот лет, прошедших со времен Большого Рывка, загаженная свалками пригородная равнина превратилась в сосновый бор. Им показывали старинные снимки окрестностей. 5091513, правда, не знала, насколько они правдивы.

«Все, случившееся до Большого Рывка, недостоверно, — напомнила себе девушка, — у нас не сохранилось документов тех времен».

Тут экран замигал. Голос размеренно произнес:

— Через пять секунд вы начнете выполнение задания. Помните о вашей ответственности перед человечеством и об оказанной вам чести.

Еще раньше, на Совете Хранителей, 5091513 поставили в известность, что другого шанса у нее не будет. Тогда же она услышала, что перед миссиями Герои оставляют на Земле генетический материал.

Хранители в белом сидели на возвышении, а будущая мать стояла перед ними.

— Так сделал ваш отец, погибший на Юпитере, — 5091513 наизусть знала его

биографию, — так сделал и человек, которого вы выберете. Будем надеяться, что все пройдет успешно.

Благообразный человек с нашивкой медика, змеей и чашей, добавил:

— Никаких сомнений быть не может. После положительного исхода процедуры вы поступите под наблюдение Института Человечества.

В Институт, на заседание Совета, ее привезли двое служителей низкого ранга, женщина и мужчина, в красном и синем комбинезонах. Потом ей объяснили, что это будущие Хранители… Чтобы стать ими, учатся двадцать лет. Тогда 5091513 показались смешными ее пять лет на биологической станции. В Содружестве все получали образование, как говорили в выпусках новостей, на рабочем месте.

Она вздохнула, глядя на радужный экран:

— Теперь моим домом надолго может стать Институт.

Комплекс стоял где-то в Сибири. Чтобы добраться туда, они долго летели над бескрайними лесами. Потом на горизонте показались пронзающие облака острые башни. Женщина в красном комбинезоне благоговейно сказала:

— Добро пожаловать в Институт Человечества.

Ожидая появления на стенах зала ушедших Героев, девушка вздрогнула. Голос первого кандидата был веселым:

— Я 2034091, капитан космического корабля «Стремление».

5091513 помнила его лицо из выпусков новостей.

— Я благодарен Институту Человечества за возможность продолжить мой род…

«Стремление» пропало без вести в открытом космосе три года назад. 5091513 захотелось провести по экрану вправо, но это могли расценить как безответственность.

«От меня ожидают осознанного выбора, — палец заскользил налево, — кроме того, меня подключили к датчикам». На ворот комбинезона ей прицепили что-то вроде броши.

— Сканер активности мозга, — объяснила ей Хранитель, — для регистрации ваших эмоций.

5091513 не хотела, чтобы ее выбор объявили поспешным и недействительным. И палец продолжал скользить в левую сторону.

— Другого шанса мне не дадут. Меня отпустят на другие планеты, но у меня никогда не появится детей.

5091513 не сомневалась, что после такого Хранители навсегда вычеркнут ее из репродуктивных списков. Красные и синие послания от Института Человечества получали далеко не все. В школе им объясняли, что родительство — это огромная честь. Только немногие мужчины и женщины удостаивались подобного приглашения. Насколько знала 5091513, обычно такие процедуры проходили в региональных отделениях. А ее привезли прямо сюда… Голоса и лица Героев мешались у нее в голове. Надо собраться.

— Я здесь, потому что на мне лежит еще большая ответственность. Мне дадут побыть с моим ребенком, как дали моей маме. — От матери у нее остался один образ, надежно хранящийся среди остальных документов. А еще рыжие волосы 5091513 взяла от нее. — Серые глаза у меня от отца. Кажется, у него тоже были веснушки. — Она встрепенулась. В зале зазвучал насмешливый, суховатый голос:

— Черт, — 5091513 не знала, что это за слово, — надо оставить послание моему будущему ребенку, а я не знаю, о чем говорить.

5091513 взглянула на стену. У говорившего был длинный нос, скептическая ухмылка и смуглое, живое лицо. Парень в черном костюме Космофлота сидел на ступенях зала, похожего на учебный. Он поскреб упрямый подбородок и продолжил:

— Я 3148043. Первые три цифры — число пи, о котором, малыш, тебе расскажут в школе. Я физик, но люблю музыку, люблю историю, — тут показалось, что его голос дрогнул, — но я надеюсь, что ничего такого не понадобится и «Стремление» благополучно вернется домой.

Темные глаза посмотрели вдаль:

— Но если нас ждет иная судьба, то…

Запись оборвалась.

5091513, испугавшись, торопливо провела рукой по экрану.

— Спасибо, — стены погасли, — вы сделали выбор. Это 3148043.

Теперь она вспомнила это лицо:

— Максим, — девушка не поняла, откуда в ее голове взялось имя, — его звали Максим.

#

Высший Совет Хранителей не сомневался в удаче предприятия. Досье 5091513 изучили вдоль и поперек. Точный генетический анализ не выявил никаких отклонений от нормы. На встрече с руководителями Содружества глава Совета заявил:

— Мы стоим на пороге осуществления самой сложной в истории человечества задачи. Программа, созданная вами, — он поклонился, — полвека назад, скоро принесет первый плод.

Полвека назад глава Совета Хранителей только занял свой пост. Теперь же он оглядывал непроницаемые лица старых знакомцев — своих ровесников. Тогда ему было шестьдесят.

— Полвека назад стало ясно, что человечество нуждается в очередном рывке, как во времена освоения планет. Но тогда человечеством двигали отчаяние и страх. Жертв Большого Рывка никто не считал. А сейчас мы обленились, зарывшись в благополучные подземелья Луны и Марса.

Действительно. Планеты, непригодные для жизни даже под поверхностью, служили лишь объектами научных экспериментов.

Но пятьдесят лет назад один из новых руководителей Содружества сказал:

— Надо подстегнуть людей. Они должны поддержать, — он потрещал костяшками пальцев, — наши далеко идущие планы.

И то, что пятьдесят лет назад было лишь гипотезой, сейчас получило почти окончательное подтверждение. Хранитель вздохнул:

— И получило бы окончательное, если бы не случившееся со «Стремлением». Мы отбирали на корабль лучших из лучших, потомков Героев, что вышло нам боком, пользуясь древним выражением.

Руководители Содружества внимательно слушали, устроившись на парящей в воздухе платформе. Хранитель расхаживал по ее краю. «Если я оступлюсь, ничего не случится, охранные поля вытолкнут меня обратно, — вспомнил он, — а вот все мы сейчас, можно сказать, балансируем на краю пропасти»

3148043 тоже любил старинные выражения. Хранитель взглянул на экран, в знакомое, веселое лицо парня.

«Нет, — поправил он себя, — у капитана, 2034091, оно веселое. У Максима оно насмешливое».

В официальных документах употребляли только номера — те записывались на особые чипы, вживляемые детям при рождении. Однако Хранитель знал, что экипаж «Стремления» тайно пользовался давно запрещенными именами.

«Уничтожить устройство нельзя, — с облегчением подумал он, — и отключить тоже. Все передвижения контролируются, поэтому мы успели перехватить „Стремление“».

Корабль отправили к границам Солнечной системы на, как говорили в

древности, разведку. За последние полвека стало ясно, что предупреждения ученых

сбылись. Разрозненные сигналы, пойманные станциями слежения на спутниках внешних планет, начали складываться в единую картину. Через пару поколений человечество

должно было столкнуться с доселе неведомой им угрозой. Хранитель еще помнил, какая радость царила пятьдесят лет назад на Земле и ближних планетах. Все думали, что наткнулись на собратьев по разуму, и строили планы по совместному освоению дальнего космоса.

Но руководители Содружества заявили:

— Мы начали гнить и уже не готовы отразить атаку, буде такая случится.

Сила, приближающаяся к границам Солнечной системы, была отнюдь не собратьями по разуму. Хранитель даже наедине с собой не мог подумать о строго засекреченной правде.

«И никогда не подумаю, — он поежился, — все надежно скрыто, правду знает только Совет Содружества». Официально рейд «Стремления» был призван прояснить ситуацию на границе.

— Но все закончилось печально.

Члены Совета тихо переговаривались.

— …Хотя с точки зрения наследственных качеств такой исход надо признать положительным.

Он считал, что сейчас Содружеству требуется именно дерзость, граничащая с безумием.

Чья-то ладонь хлопнула по плавающему в воздухе столу. На стенах зала застыла скептическая ухмылка 3148043. Глава Совета Содружества указал на парня:

«Начинайте программу».

#

Хранитель мягко сказала:

— Мы подумали, что вам будет приятно. Растения доставили с вашей станции. Кроме того, — она перешла на деловой тон, — давно известно, что беременная женщина должна находиться в обстановке, способствующей правильному развитию эмбриона.

5091513 показали зародыша на экране медицинской машины. Тут ею занимались не лечебные системы, обычные на базах Содружества, а настоящие люди. Прежде 5091513 только несколько раз видела живых врачей. Почти везде необходимость в них отпала.

5091513 помнила, что в экипаже «Стремления» работал врач. Она задумалась:

— Мужчина. В миссию отобрали троих мужчин и трех женщин. Наверное, это были пары.

Ей не хотелось гадать, кто из трех женщин «Стремления» мог быть парой Максима, как про себя называла его 5091513.

Пройдясь по ковру зеленой травы, Хранитель прикоснулась к пышным лепесткам цветка.

— Вы здесь высоко, почти за облаками, но мы всегда останемся рядом с землей. Это пион… очень красивый. — Лиловые цветы играли золотом в лучах заходящего солнца.

Хранитель опустилась в кресло, и мягкая конструкция обняла ее тело.

— Сегодня ясная погода. Садитесь, — она повела рукой, — вам будет легче обжиться среди ваших творений.

На биологической станции 5091513 занималась селекцией цветов. В подземных городах Луны и Марса давно заложили парки. На планетах работали местные биологи, однако новые модификации, как их называли в документах, колонии получали с Земли. Хранитель поинтересовалась:

— Как называется эта модификация? Вы наверняка дали имя вашему детищу.

5091513 отчего-то не хотелось признаваться Хранителю, что она обращалась к пиону по имени. Девушка отозвалась:

— 27 дробь 429. Это номер в каталоге.

Про себя она звала пион Аэлитой. У 5091513 остался единственный образ матери. Рыжеволосая девушка в белом халате весело улыбалась. Про себя 5091513 называла мать, тоже работавшую биологом, именем первой женщины, высадившейся на Марсе. Памятник Аэлите стоял в подземной столице красной планеты.

— Она была дочерью Героя, — 5091513 вздохнула, — как мой отец был его потомком.

Хранитель ласково смотрела на девушку. Начатая полвека назад программа через девять месяцев должна была увенчаться успехом. Точнее, уже через восемь. Эмбрион развивался по всем правилам, процедура прошла отлично, беспокоиться не о чем. В старину такие программы относились к давно забытой даже специалистами области евгеники.

Хранителя немного беспокоило сосредоточенное лицо девушки. «Но человечество должно возрождать древние практики, — сказала себе она, — если сложилась такая необходимость». Лет через двадцать будущий ребенок 5091513 мог встать в авангарде защитников человечества. И она была не единственной в тщательно выверенном списке будущих матерей.

Теперь Хранитель исподтишка разглядывала 5091513. «К тому времени к нему присоединятся другие дети. Они не пустят враждебные силы дальше границы Солнечной системы».

Хранитель догадывалась о неминуемой угрозе, основываясь на услышанных украдкой разговорах. Однако сейчас ее больше занимало состояние беременной. Женщина решила, что она слишком волнуется. Вспомнила, как принимала роды у давно погибшей матери девушки. 5091513 казалась похожей на нее не только внешне, но и характером. Хранителю нравилась спокойная задумчивость девушки. «Главное, чтобы ее поведение не переросло в меланхолию или депрессию, — Хранитель надеялась, что такого не случится, — будь она обычным человеком, ее бы вылечили… не во время беременности, разумеется, а позже». Хранитель улыбнулась:

— Отдохните. Изучите материалы об отце вашего мальчика, — технологии процедуры были тщательно выверены, — кто лучше расскажет ребенку о его отце, Герое, чем вы, его мать?

Она указала на экран:

— Познакомьтесь с 3148043.

Дверь, отъехав в сторону, неслышно закрылась. На панели заиграли радужные разводы. Хранитель показала выход на террасу. 5091513 и не предполагала, что ей позволят самостоятельные прогулки по Институту Человечества.

— Здесь есть все, что нужно. Меня будут навещать каждый день, за моим состоянием проследят лучшие врачи Содружества.

Солнце золотило лепестки пиона. 5091513 окунула пальцы в дышащую росой прохладу. Мягкая трава щекотала босые ноги. Ей почему-то не хотелось называть его номер:

— Максим, — 5091513 не отнимала руки от пиона, — его звали Максим.

В голове пронеслось что-то мимолетное, и она напряглась:

— Ерунда, мне все рассказали и показали. Ребенку месяц, — мимолетное вернулось, — я не могу ничего почувствовать, он еще не двигается, не дышит, не живет, то есть живет… но…

5091513 не знала, откуда взялись эти слова:

— Божье имя, как большая птица, — губы зашевелились, — вылетело из моей груди. Впереди густой туман клубится, и пустая клетка позади.

Она не знала, что такое клетка. Зеленая стена растений расцвела яркими лепестками.

— Максим, — почти беспомощно позвала девушка, — Максим!

Она помнила его голос.

— Макс, — 5091513 поняла, что он улыбается, — все звали меня Макс. То есть зовут.

Я жив, 5091513. То есть тебя зовут София.

#

Он не был окончательно уверен в своей правоте, как и в том, где он сейчас находится. Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как «Стремление» перехватили автоматические станции, охраняющие границу Солнечной системы.

Перед стартом корабля Феликс, командир «Стремления», предложил им избавиться от чипов. Корабль готовили к полету на самой дальней площадке Содружества.

Научный городок, врубленный в толщу спутника Юпитера, Каллисто,

работал на обеспечение нужд космодрома, расположенного на поверхности. Именно отсюда черная громада «Стремления» уходила к ярким звездам Фронтира.

Официально такое название нигде не употреблялось, но космолетчики любили старинные словечки. Феликс достал прозрачный пакет с чем-то темно-красным.

— И старинные обряды, как говорится, семь футов воды нам под килем. — Биолог экспедиции, Кима, вытянула длинные ноги в черном комбинезоне Космофлота.

— Семь футов безвоздушного пространства, — она помахала смуглой рукой над головой, — но, как говорится в еще одной пословице, взлетать — не садиться.

Отец Кимы, знаменитый исследователь дальних планет, погиб в толще газовой оболочки Юпитера.

«Мы все дети Героев, — пришло в голову Максу, — интересно, они намеренно отбирали экипаж таким образом?»

Словно услышав его, Феликс мрачно сказал:

— Не сомневайся, — он повел глазами к переливающемуся радугой потолку, — ты слышал идеи Бориса на этот счет?

Врач экспедиции кивнул.

Бортинженер Ванда поерошила короткий ежик белокурых волос. Все космолетчики знали этот жест.

«Внимание, есть важная информация» — вот что он значил. Макс понял, что Ванда намеренно села в слепой зоне. Теперь экипаж внимательно следил за ее жестами. Записывающие устройства не зафиксируют движения ее пальцев. Молодец, она выключила почти все системы слежения в комнате.

Ванда три раза постучала сложенными пальцами по запястью.

— У нас есть пятнадцать минут, — облегченно выдохнул Макс, — за пятнадцать минут можно прийти к любому решению.

Жестовый язык Космофлота тщательно скрывался от Хранителей, которые и не совались в дальние экспедиции. Макс нехорошо улыбнулся. В таких миссиях случаются разные инциденты. Сволочи знают, что, если их выведут на чистую воду, им не жить. Экипаж всегда находил правдоподобное объяснение трагической смерти одного из членов миссии, если он вдруг оказывался засланным… Правильно сказал Феликс. Мы не потерпим крыс в наших рядах. Макс пару раз собственноручно выбрасывал в космос разоблаченных шпионов Совета Хранителей.

Надо было переходить к делу, но Феликс внезапно поинтересовался:

— Только нам пришлось выделываться на записи, оставляя послание нашим будущим детям?

Ольга, второй навигатор, бросила в рот строго запрещенный кубик прессованного табака.

— Яйцеклетки им ни к чему, замораживать их неэффективно. Ваша сперма, — она подтолкнула Бориса, — принесет сотни потомков, а наши яйцеклетки максимум несколько.

Борис хмыкнул, передавая дальше по кругу пакет с земным вином:

— Я уверен, что у них есть список потенциальных матерей, тоже детей Героев, которым запрещено выезжать с Земли. Мы для них пушечное мясо, однако они не преминули выдоить нас.

Борис считал, что Совет Хранителей балуется, как называл это врач, евгеникой.

— Они хотят вывести идеального землянина, — Борис взялся за табак, — вернее, идеального защитника Земли.

Макс издевательски протянул:

— Защитника от придуманной угрозы. Я не верю в агрессоров. Хранители наводят тень на плетень, чтобы люди боялись. Напуганным населением легче управлять, посмотрите на исторические прецеденты.

Профессии историка больше не существовало. Все, случившееся до Большого Рывка, объявили набором легенд.

— Нам говорили, что Земля стояла на грани катастрофы, — Макс тоже отщипнул немного табака. Скривился. Ему претила обязательная риторика Содружества, — что Большой Рывок спас человечество, что мы обязаны нашими жизнями Героям, погибшим ради будущей славы.

С отключенными системами слежения они могли разговаривать спокойно, но по привычке не изменяли жестам, сохранившимся в Космофлоте со времен освоения Марса.

«Об уничтожении марсиан они тоже молчат», — зло подумал Макс.

Высадившись на планете, земляне наткнулись на разветвленную систему искусственных тоннелей. Недра Марса скрывали горячие источники и запасы пресноводного льда. Макс никогда не видел марсиан, уничтоженных пять веков назад, однако слышал от старых космолетчиков рассказы о мирной расе, эволюционировавшей в темноте. Марсиане были антропоидами с недоразвитым зрением, однако они отлично слышали и обладали острым нюхом.

— И развитой жестовой речью, — хмыкнул Макс, — которую мы используем в Космофолоте. У них наверняка была и письменность, но все давно утеряно, как и на Земле.

Тому, кто интересовался древними временами, приходилось восстанавливать знания по крупицам. Пережевывая табак, Макс добавил:

— Спасибо приятелям Кимы с биологических станций. Мы обеспечены зельем, — он по-детски любил давно забытые слова, — до конца полета.

Старики в Космофлоте намекали, что кроме массовых убийств марсиан происходило и кое-что еще. «Марсиане были похожи на нас, — с болью подумал Макс, — что, если нам лгали? Что, если первые межпланетные полеты случились задолго до Большого Рывка, а марсиане были потомками земных звездолетчиков?»

Он искоса взглянул на Ванду. У нее, кажется, есть марсианская кровь. О таком открыто не говорят, но некоторым женщинам удалось спастись. Один из стариков, рассказывавших ему об освоении Марса, поведал: «Тогда на планете можно было спрятаться от Хранителей. Колонисты используют постройки марсиан, считая, что города и тоннели — дело рук первых поселенцев. Никто не говорил им правды и не скажет, а что касается спасенных, то в те времена некоторые пары исчезали с глаз долой. Не каждому хочется размножаться по свистку цербера в белом комбинезоне. Тем более что теперь родители не воспитывают детей». Во время этого разговора Макс запомнил доселе неведомое ему слово «цербер».

Сейчас в Содружестве сразу после появления ребенка на свет ему присваивали и вживляли личный номер, после чего мать расставалась с ним навсегда. (Но не в нашем случае, — поправил себя Макс, — нас до трех лет воспитывали.) Находя поселение изгоев в недрах Марса, Хранители уничтожали взрослых и детей старше трех дет. А малышей отправляли в интернаты, такие маленькие быстро все забывали.

Тут Феликс задвигал пальцами: «Не отвлекаемся, ребята и девчонки. Борис, что с чипами?» Медик хмуро отозвался:

— Без шансов, кэп. Я даже не знаю, где он точно расположен.

Кима нахмурилась:

— Я слышала, что в позвоночнике.

Ольга покачала головой:

— Мне говорили, что в тазовых костях.

Борис подытожил:

— Больничный отсек на «Стремлении» хороший, но речь идет о пяти операциях. Феликс поднял бровь:

— Остаешься ты. Никто из нас не справится с твоей операцией, а медицинская система не запрограммирована на такие вмешательства.

Тут заговорил Макс:

— Мы с Ольгой постараемся ее перенастроить.

Ванда подняла один палец. Осталось совсем немного времени на разговор — и на то, чтобы решить хоть что-то. Они надеялись, что Хранители на Каллисто спишут помехи в работе систем слежения на магнитные волны.

— Или еще на что-нибудь. — Экипаж «Стремления» сцепил руки. — Прорвемся, ребята. Один за всех и все за одного, как говорили в древние времена.

#

Теперь же Макс понятия не имел, где его друзья.

— И живы ли они, — вокруг него простиралась чернота, — и жив ли я сам.

Но он точно знал только одно:

— У меня будет сын, — холод сменился давно забытым теплом, — у меня и Софии.

#

За последний месяц лепестки пиона стали пышнее. За цветами ухаживала автоматическая система. Софии не требовалось касаться растений, окружающих лужайку с мягкой травой, однако она предпочитала проводить время именно здесь.

Она теперь знала, как ее зовут, однако не собиралась сообщать свое имя Хранителям. София понятия не имела, откуда Макс получил сведения о нем.

— Нет, я знаю, — она незаметно положила руку на живот, — от нашего мальчика. Он действительно не такой, как все.

Хранитель велела ей не забывать о физических упражнениях. Каждое утро София плавала в бирюзовой воде бассейна на террасе, опоясывающей здание. Она точно не знала, на каком этаже находится. Земля отсюда казалась очень далекой.

«Высота птичьего полета, — поняла София, — надо спросить у Макса, сколько это».

София молчала о ежедневных разговорах с отцом ребенка. Не была уверена, происходят ли они на самом деле.

— Может быть, я все придумала, — солнце грело ее затылок, — но нельзя о таком упоминать. Хранители могут решить, что я потеряла рассудок.

Об этом исходе событий София тоже услышала от Макса. Его обычно насмешливый голос стал ласковым.

— Не рискуй. Мысли они прочесть пока не могут, то есть я надеюсь, что не могут. — Макс помолчал. — А если ты признаешься, что слышишь меня, они не пощадят тебя, милая.

София не знала этого слова.

— Это значит, что ты мне нравишься, — смущенно признался космолетчик, — я тебя вижу. У тебя рыжие волосы и серые глаза.

София невольно хихикнула:

— У меня еще веснушки.

Макс отозвался:

— Их я тоже вижу. Это малыш, — уверенно добавил он, — ребенок пока не родился, но я уверен, что это он помогает.

София робко сказала:

— Мне говорили, что ты мертв, что экипаж «Стремления» геройски погиб в дерзкой миссии к границам Солнечной системы…

Макс фыркнул в ответ:

— Они вешают всем лапшу на уши. Потом объясню, что это. Слушай, что случилось на самом деле…

Он помнил тот день так, словно все произошло вчера.

#

— Мы с Ольгой почти закончили возиться с медицинской системой, когда в голове заверещала сирена. Борис хотел сделать первую операцию на себе…

Врач так и сказал:

— Придется мне быть в сознании. Я не ставлю под сомнение качество вашей работы, — Ольга выразительно закатила глаза, — однако, как говорится, доверяй, но проверяй.

Кима взяла его за руку.

— Я побуду с тобой. Ты отказываешь биологам в медицинских навыках, — Борис что-то пробормотал, — но я присутствовала на операциях.

Правда, насколько они знали, таких сложных операций пока никто не проводил.

«Все равно спрятаться негде, — невесело понял Макс, — даже если чип вынуть, то ни на Луне, ни на Марсе не укрыться от Хранителей. Времена неорганизованных поселений давно прошли».

Тут он услышал любопытный голос Софии:

— Борис и Кима, они…

Макс кивнул:

— Никто не знал, кроме экипажа, в космосе ничего не скроешь. Хранители ни о чем не догадывались, иначе их бы давно разделили. Они не получали разрешения, такие вещи строго наказываются.

София шепнула:

— Но ведь они могли исчезнуть.

Макс невесело отозвался:

— Куда? На Луне и Марсе все под контролем Хранителей, на Земле тем более, а другие места в Солнечной системе непригодны для жизни.

Тут он почувствовал, что София хочет спросить что-то еще.

— У меня никого не было, — сказал Макс. Добавил: — Ольга и Ванда встречались.

Она ахнула: «Так бывает?» Макс подтвердил:

— Бывает. Это лечат, как выражаются Хранители, вернее, люди исчезают без следа, как исчезла девушка Феликса.

Кэп, как они называли командира, никогда об этом не говорил.

— Они ждали ребенка, — Макс помолчал, — но им не давали разрешения на связь. Когда все вскрылось, Феликс был уверен, что их простят из-за его заслуг, но Хранители решили иначе. С ним ничего не сделали, но Зоя пропала.

София невольно закусила губу: «А ребенок?» Его голос был глухим:

— Неизвестно, что с ним случилось. Но Зоя не имела никакого отношения к Героям, поэтому им и не разрешали жить вместе.

Полуденное солнце играло в стеклянных башнях Института Человечества. София положила руку на живот:

— Они хотят создать нового человека, способного противостоять вторжению извне. Но Макс говорит, что никакого вторжения не было…

#

Сирена не умолкала. Кима просунулась в раскрытую дверь медицинского отсека:

— Кэп приказал всем собраться в рубке! Мы перехватили сигналы, похожие на переговоры.

Бросив медицинскую систему, Макс и Ольга побежали на капитанский мостик.

София слушала неожиданно мягкий голос:

— По нашим расчетам, мы миновали орбиту Плутона. Никто еще не подбирался так близко к пределам Солнечной системы.

…

Горизонт на западе горел огненным сиянием.

Макс сказал Софии, что ее держат примерно на километровой высоте. Потом добавил:

— Для ребенка такое не опасно. Хранители по дюжине раз в день проверяют температуру и давление в твоем отсеке.

София пошевелилась в объятиях кресла.

— Не в отсеке, а в клетке, вроде той, куда заключили тебя.

Макс объяснил ей, что такое тюрьма. София никогда прежде не слышала такого слова.

— На Земле их нет, — несмело сказала она, — а на Луне и Марсе…

Макс задумчиво отозвался:

— Наверное, тоже нет. Я не слышал о таких местах, прежде чем попасть сюда.

Он честно признался, что понятия не имеет, где находится.

— Я не могу двигаться, не могу говорить…

Вокруг простиралась холодная чернота.

«Они, наверное, избавились от девушек, — невесело подумал Макс, — женщины им не нужны. Но кэпа, Бориса и меня оставили в живых, если это можно назвать

жизнью…»

Поняв, что он может говорить с Софией, Макс сразу попытался связаться с друзьями.

— Но все бесполезно. Тебя я слышу, спасибо малышу, а кэп и Борис мне не отвечают.

София задумалась:

— Если другие женщины окажутся в моем положении, мы сможем переговариваться.

Макс выдержал паузу, потом проговорил:

— Надеюсь, что все именно так и случится. Это другие дети. Даже не появившись на свет, они способны на неподвластное простому смертному.

Он отчаянно надеялся на свою правоту.

И был удивлен тем, что ему оставили сознание. София однажды спросила, не чувствует ли он боли. «Но так пытка еще горше, — понял он, — моя жизнь закончится среди темноты и холода».

— Только душевную, — признался Макс, — может быть, я давно умер телесно, а мое сознание держат в живых, чтобы и дальше мучить меня…

#

Врачи говорили Софии, что она должна думать только о приятных вещах.

— О ваших любимых цветах, — предложила ей Хранитель, — о вашем мальчике, о том, как он встанет на ноги и сделает первые шаги, как назовет вас мамой.

София едва не сказала:

— И как в три года вы нас разлучите. Впрочем, если все пройдет удачно, то меня оставят здесь. У вас много генетического материала Героев, вам нужны подходящие матери.

Ее рука не покидала живота.

— Божье имя как большая птица, — вспомнила София. — Макс не знает, откуда эти строки.

— Я слышал их от своего первого капитана в Космофлоте, — попытался припомнить

звездолетчик, — он тоже не знал, откуда взял стихи. Хотя оды Содружеству передавали по всепланетной связи каждый день.

— Но это совсем другие стихи, — София подалась вперед, — пустая клетка позади. Макс вырвется из клетки, у него есть я и малыш.

— Именно так, любовь моя. — Макс не мог ничего разглядеть толком, но все же видел ее перед собой, еще не существующим зрением их нерожденного сына. — Слушай, что было дальше…

#

Они с Ольгой влетели в рубку. Феликс наклонился к прозрачному экрану.

— Система сделала расшифровку, — бросила Ванда, — я сравнила знаки с находящимися в памяти «Стремления», и похожие переговоры перехватывали автоматические пограничные станции, расположенные рядом с Плутоном.

— Это перевод, — добавила Ванда, — а вот оригинал.

Макс уже не обращал внимания на верещание сирены.

— Нам не показывали оригиналы перехватов, — понял он, — только так называемые переводы. Там речь шла о военных крейсерах и атаке на Солнечную систему.

Вид знаков в новом послании был непривычным, но Макс мог их прочесть.

— Нам лгали, это никакие не пришельцы. — Ванда закусила губу.

— Может быть, машина ошиблась, остальные послания говорят о другом…

— Выведи на экран ранние перехваты. Подлецы из Совета Хранителей долго водили нас за нос, однако пора их разоблачить. — Макс не знал точного произношения букв, но мог разобрать слова.

— Братья и сестры, мы пришли с миром, — знаки ползли по экрану, — ответьте нам. Мы покинули Землю пять сотен лет назад. Братья и сестры, мы пришли с миром, с миром, с миром…

Макс шагнул вперед:

— Кэп, надо передать кое-что на их корабль, — он надеялся, что произнесет все правильно, — это не враждебная сила.

София сглотнула: «Кто это был, Макс?» Он тяжело вздохнул:

— Там были люди, милая, такие же, как мы.

#

Ольга предостерегающе подняла руку:

— В поле зрения пограничная станция. Она может уловить сигналы наших чипов.

Кэп, надо принять решение.

В рубке повисла тишина. Макс еще не верил услышанному.

— Я почти ничего не понял, — объяснил он Софии, — это древний язык, исчезнувший после Большого Рывка.

В школах их учили, что человечество в то время добровольно отказалось от многих языков, выбрав один, ставший официальным в Содружестве. Теперь Макс сомневался в верности этих заявлений.

— Говоривших на других языках могли уничтожить, как это произошло с марсианами. Я тоже ничего не знал бы, не интересуйся я историей человечества. — Хотя история человечества, с его точки зрения, больше напоминала большое белое пятно. — Они все расскажут, — Макс наклонился к передатчику, — осталось совершить последний рывок.

Он кое-как складывал слова:

— Напишите. Напишите, что случилось.

Мужчина с неизвестного корабля отозвался:

— У нас есть члены экипажа, знающие ваш язык.

Его голос сменился женским, торопливым:

— Меня зовут Ирина, — Макс вздрогнул, — ребята, не тратьте время зря. Мы все объясним вам здесь, — она говорила на языке Содружества, — совершайте рывок, мы видим вашу автоматическую станцию. Не рискуйте, у вас почти не осталось времени.

Феликс положил руку на рычаг.

— Экипажу занять свои места, — спокойно сказал капитан, — я придаю кораблю ускорение.

Макс много раз проходил гиперпространственный рывок, но все равно вжался в кресло.

«Стремление» пронзил низкий тоскливый гул. Кости заныли, голова закружилась, к горлу подступила тошнота.

— Еще немного, — Макс считал секунды, — осталось потерпеть немного.

«Стремление» стонало, звук становился сильнее.

— Нет, — Феликс хватал ртом воздух, — нет, не получится. Автоматическая станция включила защитное поле, мы отскочим назад.

Однако Макс успел подумать:

«Словно струна в рояле, — он видел изображения древних инструментов, — сейчас она порвется».

Безжалостная сила удерживала «Стремление» на месте, звук раздирал внутренности.

— Все кончено, — вокруг сгустилась непроницаемая чернота, — все бесполезно, мы мертвы.

Но рука Софии дышала теплом:

— Все только начинается, Макс, — шепнула она, — ты жив. Наш мальчик видит,

где ты.

#

Бирюзовая вода бассейна едва колыхалась. Перистые облака повисли над башнями Института Человечества. За несколько месяцев волосы 5091513 отросли.

Рыжие кудри падали на закрытые комбинезоном плечи.

Хранитель добродушно сказала:

— Скоро вам придется носить другой покрой одежды, но не волнуйтесь, мы обо всем позаботимся.

Растения вырвались из прозрачной клетки павильона, где обитала София. Пионы и сирень, шиповник и жасмин вились вокруг веранды. Хранитель почти ожидала услышать птичий щебет, но напомнила себе, что в небе давно нет птиц. Все животные жили в лабораториях. Человечество заботилось о лесах, но в остальном планета была пуста.

Консилиум врачей считал, что беременность проходит, как выразился глава Совета Хранителей, точно по учебнику. Они избегали называть будущего ребенка плодом или эмбрионом.

В серых глазах 5091513 отражалось утреннее солнце. Хранитель улыбнулась:

— «Мальчик» звучит лучше, к тому же 5091513 надо установить тесную связь с сыном.

Пару недель назад будущая мать впервые почувствовала шевеления ребенка.

«В старые времена такое назвали бы чудом, — вспомнила Хранитель, — она никогда не была близка с мужчиной, но скоро, как в старой легенде, она произведет на свет дитя».

Лицо 5091513 было безмятежно спокойным. «Они ни о чем не догадываются, — облегченно поняла София, — не стоит тянуть, надо сделать это сейчас, пока здесь только один Хранитель».

Мальчик слышал ее.

— И Макс меня слышит.

До Софии донесся ласковый голос:

— Слышу, конечно. Я жду вас, мои милые…

София не знала, как все сложится дальше. Она небрежно поднялась. Ветер развевал ее отросшие пряди.

— Ясно одно. Я знаю, где Макс. Мы навсегда останемся вместе и не покинем тебя, наш цветок.

Солнце переливалось в пурпурных лепестках пионов, в розовых гроздьях сирени. София подошла к серой стене, опоясывающей террасу.

— Там тоже есть цветы и есть садовники. Мы не одиноки в этом мире. Пусть свободные люди далеко, но мы с Максом и малышом доберемся до них, а за нами последуют другие. Наш мальчик первый, но в будущем тоже родятся такие дети.

Низко завыла сирена. Хранитель закричала:

— Тревога! Немедленно включите защитные поля, у нее помутился рассудок!

Раскинув руки, София закрыла глаза:

— Макс будет жить. Пока мы вместе, смерти нет.

Мальчик шепнул ей: «Не бойся, мамочка».

Оттолкнувшись от террасы, София птицей взлетела в небо.

Химия (автор Алексей Соловьев)

1

Маленькие города среди пути как спасение. Они как благодать, когда долгое время за окном поезда только лес, трава и провода, прыгающие от столба к столбу, и тяжелые мысли и образы начинают одолевать так, что, кажется, нет избавления. И вдруг маленький город нарастает волной — сначала в стороны разбегаются деревья, сменяемые покосившимися заборами и выцветшими домиками. Затем начинается крепкий частный сектор — уверенно сидящие на своих местах, как свежие грибы, деревянные дома. Они еще постоят, но и их время и пространство уже невелики. Теперь, смотрите, гул и грохот (поезда здесь древние, еще на прежних стальных колесах) — это железнодорожный мост через мелкую речку, а дальше, на берегу, пятиэтажные невысотки, расставленные как коробки на складе супермаркета, — одна, две, три… Цивилизация. Рельсы разбегаются в стороны, ветвятся, путаются. Станция. И вот пакгаузы, вагоны, старые, похожие на акул, локомотивы и, наконец, вокзал — поезд замедляет ход. Проводник, молодая черноволосая девушка (слишком правильная и слишком милая, чтобы быть настоящим человеком), трогает Белова за плечо. Ваша станция, пассажир, пора выходить.

И Белов надевает пиджак и выходит.

Сколько ни старался, он не мог расстаться с образом Тани Щербинской. Сквозь него он смотрел на этот город на Краю, нарастающий за окном вагона. Город, каких прежде он никогда не видел наяву, похожий на набор забытых в углу детских игрушек. Оператор выцветшего такси-терминала разговаривала с ним голосом Тани. Сквозь окно архаичного электромобиля он смотрел на занавешенное тяжелыми тучами небо, как на его фоне Таня медленно снимала платье, обнажая плечи, и протягивала к Белову тонкие загорелые руки. «Белов, Белов…» — слышал он ее высокий голос в такт своим шагам, гулко раздающимся в грязном вытертом подъезде. Тане нравилось называть его по фамилии, а ему ее — по имени. Давно это было? Как вчера. А на самом деле? Почти десять лет.

Ее имя прочитал он на металлической табличке, закрепленной на двери нужной ему квартиры. Tanya. Так писали его американцы. Коротко. Каждый раз произносить Татьяна Щербинская для них было слишком сложно. Присмотревшись, Белов, конечно, увидел, что на самом деле на табличке выбиты полустертые вензеля — профессор такой-то, но это далось ему с большим трудом. Буквы, составляющие ее имя, не желали сходить с вытертой желтой латуни. Совладав с собой, Белов решительно нажал на черную пуговицу дверного звонка.

Позвонить пришлось еще раз, только после этого дверь с шумом открылась. На пороге Белова встретил невысокий пожилой человек, согнутый вперед так, словно плечами он опирался на невидимую трость. Густая шевелюра, усы, просторные брюки и рубашка навыпуск — Белову он показался похожим на какого-то древнего писателя или ученого. Но, даже покопавшись в закоулках памяти, Белов не смог вспомнить, на кого именно. И это тоже было весьма странно: обычно память его не подводила.

Ведь Таню он помнил до самых ничтожных и больных мелочей.

— Белов, — коротко представился Белов. — Вы ученый Кондратьев, мы с вами договаривались…

— Обычно принято говорить «профессор Кондратьев», — надтреснутым голосом поправил его старик, — но я извиняю вашу неловкость, сейчас эти тонкости никто не принимает всерьез. — Профессор улыбнулся. — Я Кондратьев. Проходите, Белов. Я вас ждал сегодня. — И он отодвинулся в сторону.

Белов сделал шаг в прихожую… и как будто провалился на триста лет назад в середину… каких… да-да, наверное, 30-х годов ХХ века. Высокий потолок, обои пресного цвета с тонкими, часто повторяющимися полосками. Впрочем, по-другому и не могло быть здесь, в этом городе, где все было прошлым. Как и то стало прошлым, что было у них с Таней. Разумеется, он слышал, что Край, находящийся в двух тысячах километров от Мегаполиса, безнадежно далеко отстал от общего развития этноса, но никогда бы не подумал, что настолько. И никогда раньше он не поверил бы, что ему придется побывать на Краю. Но вот пришлось. И причина этому — Таня Щербинская, чье имя он только что читал на полоске желтого металла, пока не рассеялся мираж.

— Проходите, проходите, — продолжал скрипеть профессор, закрывая дверь. — Не стесняйтесь, здесь стариковский бардак и пыль. Туда, пожалуйста. — Он оттеснил Белова внутрь полутемной комнаты, более или менее жилой вид которой придавала старая мебель: большой мрачный шкаф, диван и пышная люстра под потолком, выполненная в форме шара из множества мелких стеклянных сосулек.

«Невеста», — вновь вытащил из памяти Белов.

— Я, конечно, не знаю, — продолжал говорить профессор. — Мое оборудование весьма старо, однако и вы, простите, не молоды. Поэтому, собственно, вас и не могут обследовать на современной технике. Однако мы попробуем провести все тесты, которые подойдут.

Профессор вздохнул.

— И судя по тому, что вы мне рассказали, проблема, которая вас беспокоит, не так проста. И можно ли помочь ей моими покрывшимися пылью лампочками? Вы были очень откровенны, знаете?

— Знаю, — кивнул Белов. — Давайте начнем. У меня нет других вариантов. Я просто не могу дальше быть с этим.

— Давайте начнем, — согласился Кондратьев и, пройдя к мрачному шкафу, стал доставать приборы.

2

Спустя час они сидели у Кондратьева на кухне. Белый стол, такой же когда-то белый, теперь уже посеревший холодильник и эти стулья… как они тогда назывались… табуреты, фотография молодой женщины с тонкими чертами лица на подоконнике. За окном свинцовое небо и вот-вот ливень. Профессор наливал чай из металлического чайника. Белов не притронулся к чашке даже из приличия. Все тесты были закончены, и Кондратьев выглядел еще более рассеянным и растерянным, чем показался Белову при встрече.

— Кто эта девушка? — спросил он, и Белову показалось, что профессор просто не знал, что сказать.

— Мы… — Белов на долю секунды задумался, подбирая более точные слова. — Когда-то мы были вместе.

— А потом?

— А потом произошло недоразумение. Ее больше нет.

— Что за недоразумение?

— Я не хочу говорить, — покачал головой Белов. — Послушайте, профессор, проводя тесты, вы сами могли все взять из моего банка памяти. Зачем вы спрашиваете?

— Во-первых, из приличия я туда не лез, — Кондратьев как будто бы обиделся, — не было необходимости. Ваша память не влияет на ваше текущее состояние. Ностальгия — только людям свойственно это подлое чувство. Но, честно говоря, я впервые встречаюсь с такой ситуацией. Давно ее образ в вашем оперативном сознании?

— С тех пор как она ушла.

Профессор некоторое время молчал. Затем встал, подошел к окну, за которым набирал силу ливень.

— Ушла? Она жива?

— Я полагаю, да, — ответил Белов, почувствовав резкую боль в голове. Наверное, системы самотестирования, все-таки определив подключения извне, проверяли, все ли в порядке. Как, вздрагивая при наступлении сна, проверяет себя организм людей — не смерть ли это?

— Я не нашел в вас никаких следов воздействия вредоносных программ или сбоев в вашем собственном алгоритме. Я даже не знаю, что сказать… — Торчащие в стороны волосы профессора зашевелились, и Белов был уверен, что если сейчас старик повернется, то непременно с улыбкой на лице. — Может быть, вы надышались женских духов возле какого-нибудь супермаркета?

— Нет. Такого не было, — ответил Белов. — Почему вы так говорите?

Кондратьев повернулся к нему. Нет, он не улыбался. Он пододвинул свой стул ближе к Белову и осторожно сел.

— Потому что, молодой человек, — тихо произнес он, — или немолодой андроид, человекоподобный робот, если разрешите вас так называть, хотя это давно считается неэтичным в нашей сверхправильной и сверхэтичной цивилизации. Потому что где-то в вашей физике, в вашем точно выверенном электронном интеллекте появилась химия. Понимаете? Вам покажется это невероятным, вы, как сверхрациональный механизм, скажете мне: сумасшедший старик, застрявший в двадцатом веке, не может быть. Но я скажу! Она где-то началась в вас, эта химия, где-то на окислившихся контактах микросхем, в подкорачивающих проводниках, в ваших тиристорах и триггерах, черт возьми, но она есть! Как человечество выросло из пылинки в космосе, из одноклеточного, так и ваша… болезнь, дефект… благодать… наказание, возможно, вышло из элементарной электрохимии, развившись в реакцию, обнаружить и прекратить которую можно, только вскрыв и разобрав вас, да и то не факт. Да-да, я свихнулся…

— Я верю вам, — сказал Белов.

— Что? — переспросил профессор.

— Я верю вам. Верю. Скажите, что мне делать. Я не могу с этим быть. Не могу видеть ее каждый день. Это мешает мне. Это вредит мне. Я не могу быть, не могу работать. Мною недовольны. Это закончится тем, что меня отключат и разберут. Я не хочу…

— Если бы вы были человеком, вы бы сейчас заплакали, — сказал Кондратьев. — Я вижу это. Глупо, как глупо и невероятно и как остроумно с его стороны. Робот и любовь. Физика чистой воды и химия. Рациональность, выверенный расчет и случайно выпавшая карта.

Белов молчал. Он понимал и в то же время не мог до конца понять слова этого странного человека с острыми карими глазами под густыми бровями. Слова одного из последних специалистов, инженеров, работающих на аналоговом оборудовании с человекоподобными роботами старых модификаций. Человека, на поиски которого он, Белов, потратил почти два года ради одного — избавиться от образа и имени Татьяны Щербинской.

Билоу. Вот как она его называла, когда шутила. Дурачилась.

Билоу.

Она много общалась с американцами.

— Химия, мой друг, — с горечью произнес Кондратьев. — Она сама как женщина. Непредсказуемая, взрывная, искрометная. Радует нас бурной красотой реакций, а потом часто оставляет наедине с тяжелым и горьким осадком.

— Что мне делать? Что? — бесчувственным голосом повторил Белов.

Кондратьев встал с табурета и тяжело прошагал в комнату. Он вернулся через несколько минут с прямоугольным свертком в руке. Книга. Или картина. А может, старинный жесткий диск. Лет триста назад такие были в ходу.

— Вы знаете, Белов, — тихо, но твердо произнес Кондратьев, — я ученый. И поэтому ни капли не верю, что человечество произошло из пылинки в космосе, из одноклеточного или еще какой-то без… без… — Он запнулся. — А, ладно, сейчас эти слова уже забыли. Любовь, душа… Диктатура потребления съела все! Я расскажу вам, что делать, потому что вы верите мне, хотя это тоже не свойственно роботам.

Он протянул Белову сверток и повернулся к фотографии женщины на подоконнике.

— Когда она ушла…

3

В старой серо-коричневой раме истертый, почерневший от времени портрет. Краски выгорели, пыль, кислород и время превратили, возможно, когда-то насыщенную гамму картины в набор горьких паленых оттенков начинающего сгорать в костре дерева.

После смены на сборке Белов сидел в своей блок-комнате, типовой, как у многих работников конвейера, — четыре стены, одно окно с видом на расстилающийся вдалеке Мегаполис, самая необходимая мебель.

Ему была незнакома эта техника рисования. Он смотрел на изображенное на небольшой картине лицо мужчины с тонкими чертами. Под тонкими правильными полумесяцами бровей большие выразительные глаза, маленькая клиновидная бородка, правильный тонкий нос. Белов анализировал это лицо по параметрам физиогномики, когда-то заложенной в его память в душевных порывах производителей, и алгоритмы не могли выдать определенный результат, какой человек (или не человек) может обладать такими чертами лица. На мгновение даже образ Тани Щербинской погас в его сознании. Белов усилием заставил себя отвести взгляд и поставил картину на полку.

Встав на колени посреди комнаты, одно за другим он стал вытаскивать из памяти те слова, которые передал ему профессор Кондратьев.

Отжени.

Господи.

От меня.

Мысли о ней.

Отжени уныние и печаль.

Помоги мне забыть, Господи.

Спаси и сохрани нас! Все мы дети твои!

4

Белов был неисправен (болен, как сказал бы Кондратьев) почти два месяца. Блоки центрального процессора один за другим давали сбои, и ситуация развивалась так, что в отделе почти приняли решение снять его с работы и отправить на демонтаж. Однако поставка партии новых конвейерных сборщиков была сорвана, и Белова, с трудов вернув в работоспособное состояние, оставили на конвейере под особым наблюдением. Таню не пускали в карантин, так как долгое время Белов находился с подозрением на вирус, и только после того, как он вернулся к работе, Таня нашла его под искусственными липами, на аллее, по которой он возвращался в блок-общежитие после смены. Он немедленно среагировал, когда, догнав на аллее, Таня дотронулась до его руки. Рецепторы послали молниеносный сигнал в центральный процессор — тот мгновенно выдал ответ. Дрожь. Белов повернул голову. Русые волосы, улыбка, правильные черты лица и едва заметный шрам на щеке — моделям последних поколений придавали своеобразный шарм при помощи таких деталей. Серые, как дым, глаза ищут ответный взгляд. Белов слушал, как эта совершенно незнакомая ему красивая девушка настойчиво рассказывает про их будущее, про то, что она вся о нем и все для него, он, Белов, лучший из всех, кого она знала… Поставленный в тупик Белов совершенно не знал, что ответить. Только блуждал взглядом по незнакомому лицу, вежливо, как было заложено в программе, улыбался и качал головой…

5

…а в глубине его рационального выверенного механизма, оснащенного почти безупречным искусственным интеллектом, на окисляющихся контактах интегральных микросхем, в подкорачивающих проводниках, в триггерах и транзисторах зарождалась, как огромный пожар из искры, непредсказуемая, взрывная и такая бессмертная химия.

Рыбья доля (автор Дарья Леднева)

На водах черной реки пенились и лопались пузырьки. Берега цвели бодяком и иван-чаем, которые кое-где давали слабину и отступали перед разросшейся лещиной или ломаной ивой. Река резко изгибалась, и дальше, наваливаясь на самый берег, росли высокие ели и тоскующие по солнцу березы. Старая, обожженная ель несколько лет назад упала в воду, образуя что-то вроде заводи, темной и тихой, как омут. Тонкие беззаботно-живучие березы и чахлые, цвета пыльного малахита ели взбирались по склону, цеплялись друг за друга, переплетались кривыми стволами и превращались в древесную паутину. Золотые капли утреннего света тонули в угольной воде.

От скользкого берега, через старый бурелом, тянулась тропинка. И хотя жители соседних деревень здесь не ходили, от силы раз в год забредал грибник, но тропинка все равно была вытоптанная и незаросшая. Она приводила к перекошенной избе. По северной стене полз болезненно слизистый мох-сфагнум. Он будто на последнем вздохе вскарабкался по бревнам, а теперь устал и потихонечку скатывался вниз.

Подпрыгивая на корнях, пересекавших тропу (уже — другую, всеобщую, не тайную), к избе подъехали велосипедистки: молодая женщина и девочка лет двенадцати.

Женщина слезла с велосипеда и прислонила его к старому плетню. Девочка спустила длинные ноги с педалей и продолжила сидеть на седле. Она отстраненно обвела взглядом лес, чуть задержалась на старой избе и, заметив за краем обрыва широкую, изъеденную шафрановыми пятнами черную гладь реки, остановилась на ней. В глазах девочки промелькнул призрак живости.

Тем временем ее спутница обошла избу на кирпичных столбах. С улицы запросто можно было залезть в подпол. В дождливую погоду подвал, наверное, становился приютом для заблудшего зверья.

Присев, женщина прикоснулась рукой к земле, отковыряла кусочек, поднесла к носу, принюхалась, коснулась губами и, брезгливо хмыкнув, выбросила. Когда-то здесь жгли живое существо. Жгли, но не дожгли. Нет, не человека, конечно. Затем подошла к реке и долго хмурилась, глядя в чернильно-бурую воду, затянутую разорванным узором ряски. Безымянная река молчала, но женщина ей не доверяла. Она знала, что существо, которое жгли, умыкнуло в воду.

После женщина вдруг взбежала по крыльцу и толкнула незапертую дверь. Навстречу ей бесшумно вылетел рой мошкары.

Внутри пахло смолой, раскрошившейся от времени сушеной полынью и низкой грибов, которая одиноко висела у печи. Грибы уже совсем иссохли и превратились в черные сухарики, оплетенные молочной паутиной.

— Ладно, мы остаемся. — Женщина выглянула из-за двери.

Девочка недоверчиво слезла с велосипеда.

— Уверена?

— Нет, но я устала и хочу отдохнуть. Тебе тут понравится.

Девочка пожала плечами, прислонила велосипед и тоже зашла в дом. Что ж, старшей сестре виднее.

Они настолько часто меняли места, нигде не задерживаясь, что однажды девочка предложила присоединиться к цыганам. Те ведь тоже кочуют. Но старшая сестра отказалась, и тогда девочка сама сходила к ним. Но не успела она и слова сказать, как цыгане зашипели на нее, обозвали дохлой рыбой и пригрозили побить, если не уйдет. Так что если ежкина изба, то пусть ежкина изба.

Часто Есения думала, что лучше бы держаться подальше от рек, увезти младшую сестру туда, где реки нет и быть не может. Однажды Есения попробовала: они долго колесили, но треклятые реки постоянно возникали то тут, то там. Кажется, в этой бесноватой стране рек было больше, чем людей. Уехать в пустыню? Но от слова «пустыня» пробирала дрожь. Казалось, что там они от тоски просто захлебнутся пылью.

И все-таки однажды Есения нашла закуток, случайно забытый речным дьяволом: там не было реки, не было озера, не было даже пожарного пруда. На несколько десятков километров ни одной реки. В первую же ночь Ева искусала губы и разодрала руки. Есения проснулась от дикого крика младшей сестры. На смятой, мокрой от пота постели Ева сидела в запекшейся крови — даже непонятно, ее или чужой и кровь ли это. Она кричала и кричала. Есения пыталась ее угомонить, прижимала к себе, пробовала завернуть в простыню, как в смирительную рубашку, но Ева билась, как пытающаяся сорваться с крючка рыба, наконец, вырвалась и выскользнула из дома. И они бежали. Бежали километр, два, пять, десять — в груди уже кололо, — пока с разбегу не плюхнулись в застоявшийся пруд с колючим тростником и редкими, земляного цвета болванками рогоза. Есения держала Еву, и та, почти полностью уйдя под воду, лежала на спине. Только нос и приоткрытые губы осторожно выглядывали над водой. Когда набегала рябь, вода заливалась в рот. Есения напрягалась, готовая в любую секунду вытащить сестру, но Ева не тонула, просто лежала, едва выступая над поверхностью. Вокруг них от илистого дна до самой кромки грязной вонючей воды поднимались пушистые стебли роголистника и, дойдя до поверхности, растекались по ней, точно волосы русалки.

Есения перестала избегать рек, но выбирала среди них самую безопасную, ту, где не водятся сомы, где поменьше водорослей, где не купаются местные, подальше от чужих глаз.

Она знала — всегда знала, что река заберет Еву, поглотит ее, даст ей новое имя, которого Есения не будет знать, не сможет верно произнести, и тогда река больше не отпустит Еву. И сколько бы Есения ни кричала, сестра ее не услышит, она будет слышать только новое, рыбье имя. Но без реки Ева умрет еще быстрее. Как вырваться из замкнутого круга? Никто не знал.

Весь день они таскали из реки мутную воду и мыли избу. Носить воду было нелегко — единственное ведро оказалось без ручки. Есения набирала половину, обхватывала ведро руками и осторожно, как ребенка, несла в избу. Ева мыла подоконники, скамейки, стол, иногда загадочно, случайно улыбаясь мыслям.

Незаметно заклубились сумерки. Вечерняя вода покрылась красным золотом, лопавшиеся пузырьки точно вбирали в себя свет и выплевывали его, и свет переходил на прозрачные крылья круживших над водой мошек.

Есения поехала в поселок закупиться продуктами в магазине. Ветер приятно обдувал, чистый лесной воздух бодрил, и тень улыбки забрезжила на губах. «Вдруг приживемся здесь?» — подумала она, проезжая мимо зарослей белой пушицы. Господи, какой запах!

— Что-то я вас раньше не видела, — сказала продавщица, пробивая чек. — Приехали к кому-то в гости?

— Да вроде как на лето поселилась.

— У кого живете?

— А там, у реки.

Лучше бы не говорить, что у реки. Но врать Есения не то чтобы не любила, а просто не умела, слова правды всегда сами срывались с языка. Улыбка сползла с ее лица. Да, про реку не стоило говорить. Маленький поселок, слухи быстро и неизбежно расползутся, и придется уехать.

Есения сложила в рюкзак продукты, вышла из магазина и уже хотела садиться на велосипед, как к ней подошел мужик. От него очень сильно разило зверьем. Видимо, он со зверофермы. Но он не просто разводил зверей, он будто сам был зверем, так глубоко в него впитался звериный запах.

— Так это вы теперь на реке живете? — Он положил огромные черные руки на руль велосипеда.

— Живу.

Мужик как бы невзначай обернулся, проверил, не подслушивает ли кто. На секунду Есении показалось, что звериный запах на его теле перекрывает другой запах, горелый, будто он когда-то очень сильно обжегся.

— Перевертыши?

Есения вздрогнула. Что-то смутно знакомое промелькнуло в незнакомце. Будто она уже однажды с ним говорила, будто он вел ее за руку через тенистый лес. Что-то зашевелилось в памяти, светлое и радостное, но страх тотчас же затушил этот внезапный огонек.

— Нет.

— Как? Неужели ведьма?

— Не понимаю о чем вы, — холодно отрезала Есения. — Извините. Мне пора.

Мужик вдруг улыбнулся, беззлобно, скорее как заговорщик.

— Извините. — Есения дернула велосипед, освобождая от рук мужика. И что было сил закрутила педали.

«Только этого не хватало! Стоило приехать, так сразу же нашелся кто-то ушлый! Пронюхал ведь! Теперь не отстанет».

Есения недолго злилась. Так уже бывало не раз. Неизбежно. Всегда кто-нибудь узнавал, и начались паломничества с просьбами. Странно, что мужик ни о чем не просил. Обычно просят что-то умершим передать.

«И ведь это никогда не кончится!»

Как проклятие: вечные, бесконечные просьбы, передайте, спросите, зачаруйте, приворожите, найдите, помогите, вы порчу наложили, вы сглазили, испортили, приворожили, вам здесь не место, — и в сонме чужих голосов, голосов, которые всегда с собой, как лай цепных псов, Есения слышала еще один неразборчивый шепоток, который иногда получалось заглушить этими паломничествами, иногда ворчанием телевизора, но иногда он прорывался и противным «ш-ш-ш» выцарапывал что-то в голове. В эти тревожные ночи Есения не спала, лежала напряженной струной под одеялом и чувствовала приближение чего-то смутного, засасывающего, похожего на водоворот.

Конечно, Есения сама виновата. Зачем селиться в доме, в котором раньше жила ведающая? Но время поджимало. Нужно было выбрать место, других вариантов на примете не оказалось. К тому же Есения сама себе в этом не признавалась, но странным образом — неразборчивым шепотком — ее тянуло в бывший дом ведающей.

Но когда Есения подпрыгивала, переезжая на велосипеде через могучие корни, змеями выползшие на тропу, когда ветер подхватывал и бросал в стороны волосы, когда со смехом жужжал шмель, когда в воздухе летали белые пушинки, тогда неожиданно и невообразимо Есения была спокойна. Но не был ли этот покой паучьей паутиной, а Есения — зазевавшимся мотыльком?

Младшая сестра сидела на берегу, пальчиками ног прикасаясь к воде и разводя круги. Ева казалась счастливой. Хотя Есения никогда не понимала, настоящее это счастье или нет. Ева всегда отличалась от других. У нее будто не было детства: она никогда не играла. Ни разу. Сколько бы игрушек ей ни покупали, Ева не играла. Только река вызывала на ее лице улыбку, пусть загадочную, с потусторонним оттенком, но все же улыбку. Есения думала, что в каком-то смысле воды реки текут по телу Евы.

«Но это, конечно, абсурдно», — тотчас же добавляла Есения.

Прошлым летом Ева утонула. Сестры купались. Есения очень долго не хотела ехать на озеро, но Ева так уговаривала! И вот, когда сестра отвлеклась, Ева зашла на глубину и скрылась под водой. Именно зашла, не утонула, заплыв на глубину, а просто шагом зашла вглубь, как если бы гуляла по саду. «Ева! Где ты? Где моя сестра?» — истошно кричала Есения. У нее тогда чуть сердце не остановилось. Она кричала и не слышала крика. Может, ей только казалось, что она кричала, а на самом деле лишь безмолвно открывала рот, подобно выброшенной на сушу рыбе. И все-таки кто-то услышал, кто-то сквозь воду увидел девочку, сидевшую на дне. Еву тогда вытащили. Откачивать ее не пришлось, она была в сознании и даже не наглоталась воды. Кто-то засуетился, хотел вызвать скорую, чтобы девочку осмотрели, но каким-то чудом Есении удалось подхватить сестру, вывести из толпы, запихнуть в машину и уехать. Нельзя чтобы ее осматривали врачи. Они сразу поймут, что что-то не так, и тогда отберут Еву, разлучат, и разлука будет подобна смерти, подобна беспокойному сну, в который проваливаешься при тяжкой болезни и из которого не можешь выкарабкаться.

Тем вечером Ева забралась к Есении в постель и тихо прошептала: «А я умею в рыбу превращаться». От этих слов Есения вздрогнула, ее прошиб холодный пот. Она долго и безмолвно смотрела на сестру, сжимая ее ледяную руку. Она все хотела обнять сестру, прижать к себе, но боялась, что не услышит привычного биения сердца в ее груди.

Сейчас Ева сидела на берегу и с какой-то рыбьей любовью смотрела на воду, а у Есении все внутри обрывалось.

«Неужели это конец?» — вдруг подумала Есения и тотчас же прикусила губы. Хотелось дать самой себе пощечину. Нельзя о таком думать! Но странный взгляд сестры. Что такое рыбья любовь к воде? Необходимость и осознание того, что там твое место. Невозможность разорвать эти оковы и выйти на берег. Невозможность прожить какую-то другую судьбу, кроме той, которая тебе дана.

— Ева, пойдем ужин готовить! — крикнула Есения.

Готовили ужин. Ева медленно нарезала картошку соломкой, стараясь, чтобы все соломинки получались одинаковой толщины. Есения ни разу не видела, чтобы кто-то так старательно резал картошку.

«Меня, что ли, хочет утешить?»

— Так, это, может, дров наколоть? — В избу зашел тот магазинный мужик. — Дров-то у вас нет. Я посмотрел.

Есения поджала губы. В самом деле: оставалось всего штук пять поленьев, маленьких, узеньких, с бело-черным березовым узором, похожим на кружево. Ненадолго хватит.

— Ну, наколите.

От мужика так просто не избавиться. Но, чего бы он ни хотел, Есения этого исполнить не сможет. Не захочет. Надоело! А ведь этому не будет конца, нигде, никогда. Сколько ни беги от треклятого рока, все равно он будет идти за тобой по пятам, то нагоняя, то отпуская.

И все же против воли Есения ощущала любопытство. Ей казалось, что с ней играют. И ей хотелось поиграть. Бесовский задор, глупое, суетливое желание потягаться с судьбой, вдруг получится обмануть?

Мужик улыбнулся. Достал из рюкзака новенький топор и отправился в березовую рощицу выбирать сухое деревце.

Вскоре ужин был готов. Вспотевший мужик наколол столько дров, что они не помещались в поленницу.

— Идите с нами ужинать, — крикнула Есения. — Как вас звать-то?

— Герман.

— Ну, садитесь, Герман.

— О, картошечка! Это хорошо. А водочки нет?

Есения покачала головой.

— Ну ладно. А чего чай с таким привкусом странным?

— Это травы.

— А вкус-то как у мухоморной настойки?

— Сами такой пьем, — нахмурилась Есения. Она сидела напротив Германа и смотрела немного исподлобья. Надо было не соглашаться на колку дров, а сразу его прогнать, чтобы потом благодарить не пришлось. Но тогда пришлось бы где-то искать топор, брать у кого-то в долг, самой колоть, а тело уже ныло от усталости.

— Ну ладно, не обижайся-то, я же не со зла. Я противу таких, как ты, ничего не имею. Я Аграфене Борисовне всегда помогал, а она мне водочки ставила. Но можно и без водочки.

Дальше ели молча. Порой Герман поглядывал на девочку, но та отвернулась и ни на кого не смотрела.

Есения иногда оборачивалась туда, где за занавешенным окном мирно стелилась черная река. С воды доносится шепоток. Река как будто расползалась вокруг черным туманом мошкары. Но не злым, а непроницаемым. Есения вспомнила, как держала окровавленное тело сестры, как они всю ночь провели в стоячем прудике, в киселе из роголистника, и как вода шептала: «Останься, останься со мной». Кому именно шептала вода. Ей? Сестре? Обеим? От шепота сердце будто переставало биться, скрадывалось дыхание, кружилась голова. Ведь можно остаться, просто шепнуть воде тайное, истинное со-бытийное имя, дать водному хтону власть над собой, и услышать от него свое рыбье имя, и остаться — навсегда.

После ужина вышли на улицу.

Вечер тек необычно, медленно, будто иногда время поворачивалось вспять, возвращалось назад и, подождав, неторопливо продолжало бег. Уже давно должно было бы стемнеть. Но небо цвета золы никак не переходило в темно-фиолетовую, с болезненно-желтой луной ночь. Мягкий серый свет скользил по воде, пытаясь догнать прытких водомерок, щекотал шишки рогоза, клубился вокруг елей и поднимался до самых макушек, а оттуда вновь спрыгивал в воду.

Герман тоже смотрел на реку.

— А вы все-таки не такие, как Аграфена Борисовна.

— Мы не ведуньи и не ведающие, если вы об этом.

— А кто вы тогда?

— Просто сестры.

— Да уж, — и чуть помедлив: — Приходите ко мне. Одна без сестры. Дело есть.

Есения вздрогнула. На первый взгляд, было что-то неуместное и неприличное в этом предложении. Но, посмотрев на Германа, она поняла: он о другом. Хотела отказаться, но шепоток от реки ответил за нее:

— Хорошо.

Ночью Есения не спала, беспокойно дремала и слышала, как Ева вышла из избы, как босыми ногами ступала по холодной земле, как на берегу скинула белую ночную сорочку, как вздрогнула, покрывшись мурашками, как по мокрой глине соскользнула в воду. Густая, вязкая вода поглотила ее хрупкое, лилейное, болезненное тело. Безымянная река, смурная, беспокойная, не помнившая своего имени и сути, шептала. Ева шептала ей в ответ. Они стремились друг к другу, две неприкаянные души, но слиться не могли, струились бок о бок, касаясь, но не чувствуя прикосновений. Река могла бы дать Еве рыбье имя, и Ева навсегда бы исчезла. Но река не знала собственного, со-бытийного имени. Имени, зная которое ты обретаешь целостность. Имя — дарующее тебе себя. Река не знала имени и потому могла только страстно желать его узнать, но не могла ничего предложить взамен. И Ева будто чувствовала чужую боль и, чтобы утешить, обнимала реку, как самое дорогое и хрупкое, что только может быть.

Есения резко села в постели. Пойти и вытащить ее? С силой выдернуть? Отобрать у реки? Побороться? Нет. Нельзя. Река ее избрала. Река ее поглотит. Река не отпустит. Можно сколько угодно нырять, плавать, переплывать туда и обратно, но Еву она этой ночью не найдет. Этой ночью Ева — с рекой. Они будут вместе в потоках времени искать имена. И ничего не найдут. Не сегодня.

Оставалось только слушать неразборчивый шепот. Шепот убаюкивал. Но убаюкивал холодом. Есения чувствовала смутную вину. За что? За кого? Как будто мучной осадок никак не может осесть и все кружится и кружится в воде.

Ева вернулась под утро, когда Есения уже задремала беспокойным горячим сном. Ева незаметно прошла мимо сестры, оставляя на полу мокрые отпечатки ступней. Наскоро обтерлась полотенцем. На пол осыпалось немного темно-синей чешуи. И, забравшись на печь, девочка крепко заснула.

День шел тихо. Ничего не происходило. Только стоячая вода в заводи вдруг начала течь и обновляться, и ряску и тину уносило вновь по течению. Черная вода очищалась, светлела и становилась сине-изумрудной, как листья молодой крапивы.

— А тебе река что-то ночью шептала? — спросила Ева.

— Ничего мне река не шептала, — отмахнулась Есения. — Мы с рекой не разговариваем.

Теперь нахмурилась Ева. Она не стала допивать чай и вышла из-за стола. Ей было неприятно, что старшая сестра постоянно врет. Ладно — другим, но она врет самой себе. Ева села на берегу реки. Она никогда не помнила, что происходило ночью между ней и рекой. По взглядам сестры она догадывалась, что ночью она, Ева, совершала то, что сестру пугало. Но Еве никто ничего не объяснял, все замалчивалось, будто бы если все отрицать, ни о чем не говорить, то можно притвориться, что все в порядке. Еве казалось, что есть какая-то незримая, непостижимая, недосягаемая тайна, познав которую она обретет что-то: Ева и сама не понимала что, но знала: это что-то важное.

К берегу резким движением, точно конькобежец, подплыла водомерка, очень большая, и ее лапки чуть-чуть продавливали поверхность воды. Ева наклонилась к ней. Водомерка не убежала, а будто приподнялась на тонких ножках, как паучок, чтобы лучше видеть девочку. Тогда Ева начала прокручивать в голове воображаемый разговор с водомеркой.

«Ты почему не в воде?» — спросила водомерка.

«А должна? Мне сестра не разрешает».

«Там твое место, ты — рыба».

«Почему?»

«Сестра тебе не рассказала?»

«Чего не рассказала?»

«Ты — рыба. Перевертыш».

«Ничего такого она не говорила. И я такого за собой не замечала».

«Ты ничего не помнишь, потому что не знаешь своего рыбьего имени».

«А что такое рыбье имя?»

«У каждого человека есть обычное имя, известное всем, а есть со-бытийное имя, которое указывает на твою принадлежность к миру, к гармонии бытия. Твое настоящее имя. Его никому нельзя называть, иначе другие люди обретут над тобой власть. У перевертышей есть второе имя — рыбье имя. Имя твоей второй сущности. И чтобы обрести целостность и стать самим собой, нужно знать оба имени».

«А как узнать рыбье имя?»

«Его знает рыбий царь».

«И где он?»

«На той стороне реки».

«А почему тогда сестра не разрешает мне его узнать?»

«Потому что твоя сестра ничего не понимает. Рыбьего царя можно найти только ночью. Плыть нужно будет долго, пока не попадешь на ту сторону. Приходи вечером, я отведу тебя».

Водомерка резко оттолкнулась от воды, сделала несколько яростных пробегов и исчезла. Ева долго смотрела ей вслед, пока круги на воде не слились с тишиной. Ева хотела узнать рыбье имя. Сестра никогда не рассказывала ей, что так бывает. Ева знала свое со-бытийное имя, будто бы родилась с этим знанием, но, когда она спросила сестру, та испугалась и запретила когда-либо и с кем-либо об этом говорить. Но Еву поразил больше не запрет, а смертельно белое лицо сестры и дрожь в ее голосе. Ева до сих пор помнила, как сестра трясущимися руками обняла ее за плечи.

«А может, она зря мне все запрещает? Если она боится, то я сама узнаю!»

Непременно. Этой ночью.

Но Ева и не догадывалась: чтобы получить рыбье имя, нужно будет сказать рыбьему царю свое со-бытийное имя, и тогда он получит над тобой власть, и ты уже не сможешь вернуться на берег. Рыбий царь не отпустит.

Вечером Есения шла к Герману. Лес молча провожал ее. Белые головки пушицы, похожие на седовласых старцев, с укором смотрели вслед. Ветер нашептывал что-то неразборчивое, ветер, подобный мелодии, которую играли без старания и с запинками.

Идти к Герману не хотелось. Что-то тревожное прозвучало в его предложении. Стоило сразу собраться и уехать прочь! Стоило, но вновь срываться с места? Хотелось краткой передышки, замереть на мгновение, задержаться там, где есть воздух. Любопытство и усталость притупляли тревогу. Есения уже предчувствовала, что дороги назад не будет, но все-таки не могла заставить себя повернуть и убежать.

Как маленькие зонтики отцветшего одуванчика отрываются и улетают навсегда, как сохнет могучий борщевик и мертвым богатырем застывает на берегу реки, так и Есения шла к Герману.

Он и в самом деле разводил зверей на участке за невысоким штакетником. У калитки были привязаны две лоснящиеся черные собаки с крупными мордами. Они чуть оскалились, увидев гостью, прорычали сквозь зубы, но не встали. Дальше тянулись кроличьи клетки, одна на другой, в три яруса. Из загона сверкали глазищами две козы с длинной густой шерстью.

Герман сидел на открытой террасе. Ждал. Увидев Есению, вышел на улицу.

— Чаю вам предложить?

— Нет. Что у вас за дело?

— Эх, какая вы. — Герман вздохнул и сел на ступени крыльца. Есения села на скамью. За ее спиной рос пышный, дурманный розовый куст. Его непослушные ветви тотчас же попробовали схватить гостью за волосы. — Вы интересовались, что случилось с Аграфеной Борисовной? — спросил Герман.

Конечно, интересовалась!

В самом начале их с Евой скитаний Есения обычно просто снимала домик. Многие сдают дачи на лето. Но жить в поселке у всех на виду было непросто. Очень скоро кто-то глазастый замечал, что по ночам Ева ходила к реке, погружалась в воду и не выныривала до утра. Зимой — еще ничего. С наступлением холодов на дачах мало кто жил. Да и холодная вода покрыта ледяным щитом. Зимой Ева сворачивалась калачиком под одеялом и вылезала только раз в сутки, когда сестра звала обедать, или и того реже, впадала в спячку, иногда Есения несколько дней не могла ее добудиться.

Зимой сестры возвращались в деревенский дом, который когда-то принадлежал их матери и в котором Есения провела все детство. Жить там летом невозможно — слишком много знакомых, соседей, которые знали о странностях сестер. Зимой соседи перебирались в город и сестер никто не тревожил. Но летом все крутились вокруг их участка, перешептывались, норовили из любопытства зайти в гости. А если вдруг случалось, что Ева ночью убегала! Словом, летом сестры уезжали туда, где их никто не знал, и так выигрывали несколько тихих дней. Иногда Есения задешево снимала какую-нибудь берлогу на отшибе, иногда они занимали пустующие дома, заброшенные, как вот эта изба в лесу. В надежде на то, что их примут за цыган и не станут приставать.

Есения заплатила бы за жилье, но сейчас было туго с деньгами. Поэтому теперь они летовали нелегально в избе ведуньи и отвечали на дурацкие вопросы. Вляпались именно в то, чего так старательно хотели избежать. Вернее, избежать-то хотела Есения, Еве — все равно.

— Аграфена Борисовна? Она утонула. И что?

— Ведьмы часто тонут, не находите?

— Не нахожу.

Есения вперила внимательный взгляд в Германа. Зачем эта таинственная встреча? Зачем эти традиционные ведьминские намеки? Нет, если бы он просто хотел передать послание умершему родственнику, то так бы сильно не заморачивался. Он что-то задумал, как голодный сом, притаившийся на дне.

— Вы сказали, что у вас какое-то дело. Так говорите какое.

— Ладно, ладно. А вы нетерпеливая. Не очень хорошее качество, суетное, а за суетой люди обычно не видят самого главного, — улыбнулся Герман. — Но я вам сначала про Аграфену Борисовну расскажу.

Герман вытащил из кармана маленький брелок на шнурке: вырезанную из дерева рыбку, уже потемневшую от времени.

У Есении точно сердце остановилась. На мгновение или несколько она потерялась, будто оказалась в другом месте, не здесь, а в темной душной комнате, где закончился воздух, и ты последние секунды, из последних сил колотишь в дверь, и дверь открывается, и через нее на тебя обрушивается поток грязной воды, вязкой, илистой, и ты погружаешься в нее, как заживо погребенная в болоте.

«Значит, Аграфена Борисовна знала, что мы приедем».

Когда Евы еще не было на свете, Есения познала тягу к воде. И испугалась: вода темная, зыбкая, захлебнешься, легкие наполнятся горечью. Каждую ночь ей снился один и тот же кошмар, где она падала с высокого берега в глубокую черно-угольную, как ночная пещера, воду, как водоросли мокрыми языками обвивали ее ноги. Есения пыталась всплыть, но ее крепко держали речные цепи, потом кружил водоворот, и уже было непонятно, в какую сторону плыть. По утрам Есения плакала и просила маму сделать так, чтобы вода не забирала ее, Есению. Вода все манила и манила, раскрывала перед ней, как могила, земляное нутро, сверкала вечным забвением, шептала. Шепот воды глубоко проникал в сознание, будто ты уже захлебнулась и лежишь на дне. Мама прижимала к себе и гладила по голове. Мама плакала. Ее слезы падали на дочь, и та даже в слезах видела отражение черной воды и оттого боялась и вырывалась из материнских объятий. Они ненадолго поехали в деревню — маленькая Есения не запомнила какую, — мама с кем-то говорила, с женщиной. Есения об этом и не вспомнила бы, если бы Герман не показал ей рыбку. Да, мама говорила с ведающей. Та ей что-то пообещала. Они ушли. Мама вернулась одна, обняла Есению так крепко, как никогда раньше не обнимала. По маминому лицу змеились дорожки высохших слез. Через девять месяцев мама родила Еву и умерла родами. Шепот и зов, которые слышала Есения, стали глуше, почти замолкли. Но когда Есения взглянула на Еву, то по ее глазам поняла, что Ева слышит реку.

Вместо нее.

Есения никогда не задумывалась, что именно сделала мама. Когда мама только вынашивала Еву, у нее появилась деревянная рыбка на шнурке, которую она носила на шее и часто подолгу держала в руке, прижимая кулак к груди и смотря куда-то вдаль.

Такую же рыбку показал Герман, Есения сняла с шею вторую.

Две совершенно одинаковые рыбки. Только рыбка Германа холодная, как лед, удивительно, разве дерево может быть таким холодным? Рыбка Есении — нагретая теплом человеческого тела.

Два маленьких почерневших сома с длинными усами.

«Господи, зачем я приехала в это проклятое место? Надо бежать». — Но Есения не двинулась с места. Как бы сильно ни огрызался страх перед неизвестностью, любопытство пересилило. Даже не любопытство. Подспудное желание остаться и — Есения не отдавала себе отчета — что-то внутри нее, что жаждало остаться, какой-то осколок, будто она когда-то напоролось на битое стекло и затем чужеродные осколки проникли в ее кровь. Нет, скрытое дождевой хмарью чувство, желание — желание обрести целостность? Но Есения страстно не хотела этого признавать.

— Говорите.

Герман не торопился. Стемнело. Обходя дом, Есения видела несколько уличных ламп, они висели по углам дома. Но Герман, кажется, не собирался их зажигать.

Доносилось журчание реки, хотя река — далеко. Из-под звериного запаха выбивался запах тины.

— Тут все просто, как видите, — медленно заговорил Герман. — Аграфена Борисовна зналась с духом реки, рыбьим царем. Вы были ему предназначены. Должны были уйти в реку. Почему именно вы? Весь окружающий нас мир пребывает в гармонии. Человек часто не понимает и не принимает гармонии. Но в природе все устроено по уму, все идет своим чередом, и весь секрет в том, чтобы научиться принимать жизнь такой, какая она есть, и себя тем, кто ты есть. Вам не нравится это слово — перевертыш. Мне тоже. В нем заключено что-то двуликое, двуличное — будто бы двойственное, как добро и зло. Как будто одна часть перевертыша, человеческая часть — это хорошо, а рыбья — нет.

Герман достал самокрутку, щелкнул зажигалкой. На секунду огонек озарил его лицо. Есении оно показалось одутловатым и восковым.

Сидели в ночной темноте. И только едва заметным огоньком тлела самокрутка.

— Почему некоторые люди рождаются перевертышами? Я много над этим размышлял, но так и не нашел ответа. Это нужно принять. Законы природы не подвластны человеку и не всегда понятны. И если нам не дано чего-то познать и объяснить, то нужно это принять как должное. Если так бывает, значит, так надо.

— Но! — перебила Есения и осеклась. Часть ее, суетная, человеческая вопила о том, она, как рыба, путается в сетях.

Герман выпустил колечко дыма.

— Да говорите уж, коли перебили.

— Вы предлагаете мне смириться с тем, что моя сестра станет рыбой, что я потеряю ее навсегда? Вы хоть понимаете, что говорите? Я не позволю какому-то рыбьему царю ее умыкнуть!

Есения замолчала, бессильно, злобно. Больше всего злило, что Германа она не задела. Он продолжил говорить так же тихо и спокойно:

— Вы что же, хотите сразиться с ним? Или будете изнурять себя вечным бегством? Вы не хотите увидеть одной простой вещи: рыбья сущность — это не зло. И река не отбирает у вас Еву. Вы сами отбираете у себя сестру. Разве хорошо, что вы скрываете от нее правду?

— Я ее защищаю! Я! — Есения бессильно зарычала. Ей не хватало воздуха. Кружилась голова. Накатывала тошнота. Этого просто не может быть. — Зачем вы мне говорите этот бред? Я хочу уйти.

— Но не уходите, — очень просто и без усмешки ответил Герман.

Есения издала сдавленный крик отчаяния, похожий на собачье рычание.

Герман продолжил:

— Вы зря не даете мне договорить. Я ведь пытаюсь вам помочь. Слушаете? — Есения молча кивнула. — Хорошо. Итак, вы родились перевертышем, ваша рыбья сущность взывала к вам, но вы ее испугались. Тогда ваша мать обратилась к Аграфене Борисовне, чтобы отвести от вас эту судьбу. Ваша мать долго искала ведающую. Помните, как в детстве вас водили по всяким знахаркам, гадалкам, ведьмам? Нет, не помните. После ритуала вы почти полностью забыли детство.

Есения тяжело вздохнула, просопев, но промолчала. Герман тянул резину, говорил странное.

«Неужели он мне не поможет?»

Герман рассказывал:

— Нельзя просто так отвести судьбу, взять ее и выбросить. Судьба уже существует в законе природы, ее оттуда не вырезать и не стереть. Судьбу можно переложить на другого. Но это нарушение гармонии. Игра в бога. Люди почему-то думают, что имеют право играть в бога. Хотя кто дал им такое право? Человек должен осознать свое место в мире. Но человек постоянно бунтует. Не знаю. Возможно, так было задумано. Мне не дано постичь эту тайну.

Герман затянулся и выпустил колечко дыма. Есения на секунду закрыла глаза. Шум реки.

«Попробуй успокоиться».

Вдох. Выдох.

— Итак, твою судьбу переложили на Еву. Ты, наверное, заметила, что с появлением сестры перестала видеть тревожные сны. Перестала испытывать тягу к воде. Можешь себя контролировать. Заметила. Это сложный ритуал и стоит дорого. Для всех сторон.

Помолчали немного. Есения не знала, что сказать. То, что говорил Герман, казалось правильным, но в то же время — неужели Еву не спасти?

— Я пытался отговорить Аграфену Борисовну, но уж не представляю, как твоя мать ее разжалобила. Аграфена Борисовна согласилась. Увы. Мне ее не хватает. Она была моим другом. В каком-то смысле другом. — Герман вздохнул.

Есения смотрела в темноту. Но вместо туманных очертаний огородных грядок она видела размеренный бег реки и ночную мошкару, от крыльев которых отражался лунный свет. Луна висела огромная, похожая на растекающейся желток, а звезды — на осколки скорлупы.

Возможно, в мире все устроено правильно и красиво. Но что правильного в том, чтобы обрекать девочку на жалкое существование в холодной, темной воде?

Герман затянулся еще раз и продолжил:

— Суть ритуала в том, что Аграфена Борисовна отвела судьбу от тебя и переложила на твою еще не зачатую сестру. Вернее, твоя сестра была зачата во время ритуала. У вас только мать общая. А отцы — нет. Отца у Евы не было. Ева не задумывалась как человек в полном смысле этого слова.

Есения сжала кулаки. Что он такое говорит! Ей хотелось хорошенько врезать Герману, но тогда он не закончит проклятый рассказ.

— Отцом Евы в каком-то смысле являюсь — я. Но в большем смысле ее зачала река.

В бессильном удивлении, как рыба, Есения открыла рот. Вдохнула ночной воздух, в котором был развеян дым от самокрутки и который пах тиной и илом.

— Во время ритуала Аграфена Борисовна сделала так, что твои со-бытийное имя и рыбье имя стали сокрыты от реки и речного царя и не доступны никому, кроме тебя. Но ты так боялась слиться с рекой, что и сама отказалась от этих имен, отказалась от своей сути. Забыла имена. Поэтому ты себе места и не находишь. Человеку нужно его со-бытийное имя, чтобы понять себя.

— Многие люди живут и даже не подозревают о том, что вообще бывают со-бытийные имена.

— Да, многие так живут. В этой простой профанной жизни нет ничего плохого.

— Так и я хотела профанной жизни! Послушайте, я вижу, что вы много знаете. Вы — отец Евы. Да, вы видели мою мать лишь однажды, а Еву — только вчера. Мы вам никто, чужие люди, незнакомцы. Но я прошу вас, умоляю — помогите. Помогите мне навсегда оградить ее от реки.

От волнения она хотела схватить его за плечо, но Герман сидел настолько безучастно, что Есения замерла с протянутой рукой.

— А я ведь только что неправильно сказал, а вы меня не поправили, — ответил Герман.

— Что?

— Про имя.

Есения вскочила, развернулась, хотела уйти. Как он мог проникнуть в мысли! Как! Сделав несколько шагов, она остановилась. Ночь обволакивала нежной темнотой. Не было ничего тревожащего, только тихий шепот, такой привычный, что его можно и не заметить. Луна, как родная, стояла за плечом и подбадривающе гладила незримыми руками. Есения повернулась к Герману. Густая ночь не позволяла увидеть выражение его лица.

— Да. В первый раз, когда Ева утонула, я вспомнила свои со-бытийное и рыбьи имена. Они всегда были во мне, запертые, сокрытые, я, я, — Есения набрала воздуха, — я всегда их ненавидела, боялась.

— Я вас не понимаю. Вы давно могли обрести целостность, но почему-то не сделали этого.

— Я не хочу становиться рыбой. И Еве не позволю. Мы — люди, а не рыбы или перевертыши. Просто скажите уже наконец, какой ритуал нужно провести, чтобы навсегда это закончить?

В тишине печально обменялись вздохами луна и река, покачали белоснежными головами старцы пушицы, грустно прозвенела мошкара.

— Никакой, — вздохнул Герман. — Я пытаюсь объяснить, но вы не хотите понять. Судьба Евы — слиться с рекой. И она сольется. Пока мы здесь, Ева уже плывет на ту сторону реки, чтобы узнать настоящее, рыбье имя. И она назовет рыбьему царю свое со-бытийное имя, и он получит над нею власть. Его голос будет сильнее вашего, и Ева вас никогда не услышит, и никогда не вернется. Но она будет пребывать в мире и гармонии, там, где ее место.

— Вы меня специально сюда завлекли? Кто вы? Вы ведь не человек? Да что же я тут сижу!

И не дожидаясь ответа, с полукриком-полурычанием, Есения побежала к реке.

Бежала, и на нее обрушивались обрывки снов, от которых она всегда отмахивалась. Все, что она знала, но притворялась, что не знает. Точно бурная река прорвала плотину и теперь обрушилась на ложную крепость, которую Есения возвела вокруг себя, и река снесет крепость, смоет всю неправду, оставив Есению одну, без защиты, на затопленной равнине.

Ева не спала, хотя и обещала сестре. Река звала. Лежа в постели, девочка думала: разве плохо быть рыбой? Можно будет путешествовать по рекам, увидеть совсем другой мир, разговаривать с рыбами и с водомерками, можно будет много чего. Почему сестра не хочет? Что ее пугает? Ева пыталась вспомнить, как плавала в реке, но не могла. Знала, что это было, но ничего не помнила. Разве честно отбирать у человека половину его естества?

Река звала. Ева ворочалась с боку на бок. Хотелось войти в реку, узнать рыбье имя и обрести целостность. Стать собой. Помнить все, не забывать. Помнить, как лунный сок растекается по черной воде, как из лопающихся пузырьков рождаются водомерки, как их бег рождает музыку, похожую на тихий плач гитары. Впустить в себя мир и слиться с ним.

— Но я обещала сестре, что никуда не пойду.

Ева перевернулась на бок и уставилась в стену. Разве сестра права? Неужели она не понимает, что Еве так было бы лучше?

— И почему всегда Есения все решает? — Девочка отбросила одеяло и встала.

Босыми ногами прошлепала по глинистому берегу. Вода — холодная и колючая. Длинные мечеобразные травы клонились к скользкой земле. Рогоз тянулся к луне, и та белыми кольцами расходилась по лилово-черной воде. Редкие пузырьки лопались мелкими брызгами.

Ева зашла в воду по грудь. Мягкий роголистник коснулся ее ног. Зашевелилось смутное воспоминание. О чем? Когда? Кажется, Ева когда-то лежала в воде на ложе из роголистника, как уставшая рыба, и вода наполняла ее истощенное тело.

Ева поплыла. На середине реки, среди пузырьков, она замерла. Сестра говорила, что пузырьки бывают оттого, что на дне реки разлагается органика. Но Ева думала: это речные существа дышат. Она легла на спину. Пусть река сама отнесет ее, куда захочет.

«Я хочу знать свое рыбье имя».

Луна понимающе кивнула, звезды забегали по небесному озеру, как маленькие серебристые рыбки. Они собирали пузырьки света и отправляли их к Еве, чтобы осветить путь.

По водной глади заскользила стайка водомерок, они подхватили Еву и понесли на ту сторону реки, туда, куда не дозволено заплыть человеку, но куда попасть могут только хтоны.

Илистое дно светилось мириадами речных огоньков. Ева опустилась на мягкое дно, и икринки света прилипли к ее русалочьим волосам. Как же, наверное, хорошо зарыться в ил! Роща длинногривых водорослей размеренно покачивалась туда-сюда.

Вдруг илистое дно вздыбилось, и из мутного осадка поднялся огромный сом. Ева не знала, каких размеров обычно бывают сомы, но если бы знала, то поняла, что явившийся ей сом раза в два больше самого гигантского сома, известного людям.

Рыбий царь.

У себя в голове Ева услышала его голос:

«Ты пришла узнать свою суть?»

«Да».

«Ты была обещана мне».

«Обещана? Кем?»

«Обещана законом природы. Ты — часть мира, но часть отколовшаяся. И для гармонии ты должна вернуться домой. Я — рыбий царь. Я не принадлежу ни миру живых, ни миру мертвых, ни людям, ни рыбам, я вне всего этого. Ты будешь такой же, как я. Ни рыба, ни человек. Но нечто большое. Дух реки. Скажи свое со-бытийное имя, и я скажу твое рыбье имя».

«Хорошо. Мое со-бытийное имя означает „та, которая заменит сестру“».

И Ева произнесла имя: то, которое нельзя произносить, то, которое ни разу и нигде не звучало, то, которое звучит на древнем языке, ныне преданном забвению. Нет, это имя уже звучало однажды, когда Аграфена Борисовна прошептала его на ухо младенцу. Никто не слышал. Кроме младенца. Всю жизнь оно вертелось у Евы в голове, тайное, запретное, жгучее, зудящее. Теперь оно нашло выход.

«Я даю тебе рыбье имя. Теперь ты станешь частью реки, а река станет частью тебя».

И сом назвал имя. Непроизносимое, невыразимое. На рыбьем языке, понятном лишь рыбам.

Услышав имя, Ева познала реку и поняла, что река — ее суть. Река всегда звала ее. Всегда терпеливо ждала.

Ева стала рекой.

Вернувшись домой, Есения не нашла сестру. Она кружила вдоль берега и звала Еву. Кричала так истошно и громко, как только могла, пока не охрипла и не зашлась болезненным кашлем. И совсем тихо шептала настоящее имя Евы — она узнала его случайно, может, оно ей приснилось, потому что Есения так сильно любила сестру и так сильно не хотела ее потерять.

Ева не откликалась.

В изнеможении Есения села на берегу.

Она никогда не переворачивалась. Перевертыш — какое странное, несуразное слово. Не оборотень. А тот, кто переворачивается. Что это вообще значит? Герман нес какую-то чушь про двуликость, и что это не является неправильным. Герман. Отец Евы! Есения сжала кулаки. Найти бы его и разбить поганую морду! Он ведь знал, что река заберет Еву! Он помогал реке!

«Но Еву еще можно вернуть. Можно договориться. Взять судьбу обратно».

Есения ступила в воду. Холод щипался. Вода вязко сопротивлялась, будто хотела вытолкать чужачку обратно. С трудом зашла по пояс, по грудь, по шею, наконец, исчезла под водой. Открыла глаза. Воду пронизывал свет, но не лунный, а из неизвестного источника. Вода не была кошмарным водоворотом, как во снах, которые в детстве преследовали Есению.

Вода сияла размытой акварельной красотой.

«Как много света!»

Есения шла через свет. Она не знала, куда идти точно и как попасть на ту сторону реки. Если бы она приняла судьбу, целостность — но не ради Евы, а ради самой себя, — то видела бы путь. Но, будто пронизанная лучами света, Есения блуждала во тьме.

Постепенно вода становилась еще плотнее и вязче, как застывший кисель, свет слабел, точно у художника закончились искрящиеся краски. Идти становилось труднее. Поняв, что заблудилась, Есения вынырнула.

На воде насмешливо лопались пузырьки. Брызги тухлой воды, как нарочно, метили в лицо.

Есения тяжело дышала. Сделала несколько гребков в одну сторону, затем в другую и назад. Ничего. Только темные воды реки с кляксами лунного света. Берега — далеко, где-то во мраке, если вообще были. Если. Если уже не вернуться? Если — все, конец, пустота?

— Эй! Меня кто-нибудь слышит! — крикнула Есения. Но даже эхо не ответило. Река текла беззвучно. Есения слышала только сбившееся дыхание. Что потом? Когда покинут силы? Илистое дно, похожее на сфагновое болото? — Эй! Мне нужен рыбий царь!

Вдруг Есения увидела водомерку, та стремительно удалялась прочь. Что есть сил Есения поплыла за ней, но упустила из виду, как только туча заслонила луну и свет исчез. Пузырьки перестали лопаться. Тишина. Только прерывистое затухающее дыхание.

Есения глубоко вдохнула и перевернулась рыбой. Проглянувшая через дымовую завесу луна успела отразиться от чешуи прежде, чем Есения погрузилась в воду.

У самого дна ждал большой черный сом. Он чуть шевелил седыми усами. Конечно, он почувствовал, что Есения плывет к нему, но и виду не подал. Ждал.

Есения опустилась в ил перед ним. Сом молчал. Рядом с ним Есения ощущала себя маленькой зеленой пластинкой ряски, которая оторвалась от племени и теперь одиноко скитается по миру гигантов. От волнения голос дрожал.

«Я хочу обменять сестру на себя, — заговорила Есения. — Я скажу свое со-бытийное имя и рыбье имя, я останусь с тобой. Приму судьбу, от которой бежала, только отпусти мою сестру».

Сом чуть повернул морду. Он походил на древнее чудище, и казалось: если он широко откроет рот, то в один миг поглотит все воды реки и вместе с ними Есению.

«Вот как? Ты все еще думаешь, что рыбья часть тебя — наказание. Пойми: не наказание. Это часть тебя. Это ты и есть».

«Хорошо, пусть так, только отпусти Еву».

«Значит, ты останешься здесь, а ее, забывшую рыбью суть, отправишь в тот мир? И что она будет там делать? Одна? Как выживет в вашем человеческом мире?»

«Лучше там, чем здесь. Она поймет, когда вырастет».

«Если вырастет. Ты ослеплена яростью, злостью. Без тебя твою сестру просто сдадут в детдом, в приют. Хочешь, чтобы она через это проходила?»

Есения яростно дернулась, взбаламутила хвостом ил, закружила кругами.

«Да пусть лучше приют!»

Услышала вздох рыбьего царя. Вода задрожала. Испуганно отпрянул роголистник.

«Если я соглашусь на обмен, то обреку Еву на страдания. А я этого не хочу. Я долго ждал, когда вы вернетесь, когда Ева займет место рядом со мной».

«Ждал?»

«Ты даже этого не поняла. А ведь мы с тобой уже говорили. В моем человеческом обличии ты знаешь меня. Там, на поверхности, меня зовут Герман».

Есения замотала головой, открывала и закрывала рыбий рот, выпуская наполненные черной смолой пузыри.

Сом продолжал:

«Я не отпущу Еву. Не хочу и не могу. Ева рождена от реки, от рыбьего царя. В ней от рыбы больше, чем от человека. И отправить ее на сушу — значит обречь на страдания. Она не сможет забыть рыбью сущность, и кошмары будут преследовать ее, пока не сведут с ума».

«Ты — чудовище! Я бы убила тебя! Ты!»

Есения задыхалась от бессильной злости. Ничего! Ничего нельзя поделать. Только поднимать рыбьим хвостом бурю ила. Не находившая выхода злоба раздирала ее на части. Надо было сразу уехать!

Рыбий царь спокойно объяснял:

«Да, Аграфена Борисовна тоже попыталась убить меня. Сжечь меня. Ты ведь почувствовала жженый запах? Я прощаю тебя, Есения. Ты хочешь быть с сестрой. Я понимаю тебя и помогу. Единственный способ быть с Евой — отдать себя реке, принять свою суть. Знаю, тебе страшно. Но не дай страху победить. Это твоя суть, это ты сама. Отрицая судьбу, открещиваясь от реки, ты отрицаешь себя. Просто прими себя. И ты будешь с сестрой всегда».

«Я тебя ненавижу!»

«Ненависть пройдет, когда ты поймешь. Твоя сестра сейчас счастлива. И ты будешь».

Есения посмотрела наверх, туда, где по черной воде растекались белила лунного света. Навсегда, навсегда остаться в бесконечном перетекании красок. Холодном, безжизненном, мертвом, существовать в киселе роголистника, в иловой каше, копошиться в тухлой жиже. Неужели это смерть?

Неужели Ева может быть здесь счастлива? Нет, рыбий царь лжет. Лжет! Но ведь там, на суше, Ева была несчастна. С какой рыбьей любовью она смотрела на реку? Может, действительно есть что-то еще?

Лунный свет прозрачен, как слеза, и черная вода не черная, а будто сотканная из потоков разного цвета, и роголистник мягкий и нежный, как материнская рука.

«Хорошо. Ради сестры».

Есения собрала остатки мужества и открылась навстречу неизвестности.

«Мое со-бытийное имя — Та, которая бежит. Мое рыбье имя…» — и Есения произнесла то имя, которое слышать и произнести может только рыба.

«Я принимаю тебя», — ответил сом.

Есения ощутила, как река проникает в нее, как через тело проходят воды всех времен и как ее душа сливается с душой мира. И все вдруг озарилось светом и смыслом. Все страдания, ночные кошмары, боль, страх — все растворилось, остались только легкость и счастье. Если это смерть, то прекрасная смерть.

Есения больше не была Есенией, но чем-то большим.

Чистое утро. Дул прохладный ветер. Рогоз перешептывался с роголистником, тот передавал его слова полевому бодяку, и вместе с ветром шелест шепота уносился далеко-далеко. Метелки манника с тихим восторгом провожали его. Водомерки скользили по наполненной светом реке и стремились перешептать роголистник, сказать свое, смеялись. Их тихий хохот сливался с лопающимися пузырьками и впитывал в себя солнечные улыбки, чтобы ночью поделиться ими с луной и звездами, сердцевинками небесных цветов.

Есения прошлепала на глинистый берег, и комочки грязи облепили ее ступни. С нее стекала вода, а вместе с водой серебристые рыбьи чешуйки. С плеском и хохотом вынырнула Ева. Поднимая вихри брызг, она выскочила из воды и побежала к избе. Солнечные лучи отразились от ее мокрой спины. Казалось, бежало само солнце.

— Есения, давай готовить завтрак! Умираю как есть хочу!

Девочка забежала в дом.

Есения улыбнулась, подняла одежду, сложенную на берегу, и оглянулась на безымянную реку.

Теперь у реки было имя: Та, которая помогает принять.

Роза пахнет розой (автор Наталья Орнадская)

В прекращение разных неудобств признали мы за нужное следующие распоряжения:

все экземпляры вредоносного пасквиля после обнаружения сжечь,

виновных в составлении и распространении подметных писем подвергнуть усекновению языка и ослеплению.

Совет Мудрых, 7 июня 1859 года

Утро моей казни будет теплым и солнечным.

Я надеюсь на это.

Не только потому, что напоследок хочу увидеть мир во всем его великолепии.

Мне нужно, чтобы как можно больше людей пришли посмотреть на мою смерть.

Ясная погода приведет их.

Толпа на площади увидит, как я разрушу древнее проклятие, тяготеющее над нашим народом.

Я разрушу заклятие имен.

И власть угнетателей падет.

При мысли об этом меня охватывает лихорадочное возбуждение, я вскакиваю с места, и начинаю метаться по узкому квадрату моей тесной камеры, не в силах совладать с собой.

Мой друг Пабло, услышав дробь, которую выбивают башмаки по каменному полу, тихонько стучит в стену камеры.

«Эй, брат, не печалься, я с тобой», — значит этот стук.

Бедный Пабло! Мы познакомились, когда мне было пятнадцать лет. За прошедшие с тех пор годы — когда мы вместе боролись, голодали, мерзли — он так и не освоился с мыслью, что я вырос. Пабло признает мое лидерство, исполняет мои приказы. Но где-то в глубине души, тайным внутренним взором, по-прежнему видит худосочного подростка, нуждающегося в утешении, которому даже не дано оплакать любимого брата, потому что страшное колдовство, привязанное к его имени, выжгло душу и высушило слезы.

Я коротко стучу в ответ. У нас нет никакого тайного шифра. Мы столько лет провели, скрываясь в городских трущобах и темной чаще, как травленые крысы, но так и не придумали ни тайный язык, ни систему знаков. Так что я не могу объяснить своему другу, что мои метания вызваны не ужасом, а предвкушением торжества.

Впрочем, оно и к лучшему.

Завтра мы победим, но заплатим за это своей жизнью.

Так пусть лучше волнуется за меня, чем предается мучительным раздумьям о близкой смерти.

Впереди еще долгая темная ночь.

Мне пришлось бы провести ее с призраками людей, которых я любил и потерял, в муках ожидания, но мне повезло: у меня есть керосиновая лампа, бумага и перо.

За это я должен благодарить одного доброго человека из охраны: он сочувствует нам, но слишком боится за свою семью, чтобы присоединиться к Движению.

Но он все же дал мне то, в чем я больше всего нуждаюсь: возможность говорить с тобой, друг мой, и обещание передать послание адресату.

Несколько лет назад я написал тебе другое прощальное письмо.

С тех пор мои чувства и мысли не изменились, так что не буду повторяться.

Позволь мне просто поболтать с тобой и отвлечься от мыслей о завтрашнем дне.

Я сегодня вспоминаю многое.

Закрываю глаза — и буквально чувствую на лице капли дождя, падающие сквозь прохудившуюся крышу.

Мне снова десять: я убежал из особняка отца, который так и не привык считать домом, в нашу старую лачугу на берегу реки. Я прячусь от посланника колдунов. Если отец узнает, меня накажут: за трусость и за то, что говорю: «Колдуны». Надо говорить: «Совет Мудрых».

Но я надеюсь, он не заметит.

Дон Алехандро, глава одного из семи самых богатых и знатных родов нашей страны, редко обращает на меня внимание: я его разочаровываю.

У меня три брата. Двое родных, Луис и Анхель, и старший единокровный — Эмилио. Все они — копия отца в молодые годы, высокие и красивые, как северные боги.

Я же похож на маму: невысокий, смуглый, неотличимый от тысячи крестьян, гнущих спины на окрестных полях.

Эмилио однажды сказал, что меня стоило бы утопить — так поступают с племенным браком.

Я на него не обижаюсь.

На месте Эмилио я ненавидел бы нас всех.

Не прошло и двух лет после бракосочетания, а его мать была вынуждена смотреть, как дон Алехандро каждый вечер переправляется на лодке на другой берег реки, чтобы нырнуть в маленький дом моей матери. Потом — один за другим — на свет появились Луис и Анхель.

Четыре года в столице подарили донне Анне короткую передышку.

Возвращение домой принесло ей новое горе: мое рождение. Такого унижения мать Эмилио не перенесла: умерла через несколько дней после первого дня моей жизни.

Моя мать умерла год назад.

В хижине над рекой до сих пор остался ее запах: смесь ароматов корицы и яблок.

Запах свежеиспеченного пирога.

Запах счастья.

Я сижу внутри, ловлю ртом капли дождя, падающие сквозь дыру в крыше, и полной грудью вдыхаю этот аромат.

Неожиданно свет в дверном проеме меркнет: на пороге появляется Анхель. Прищуривается и, разглядев меня во мраке, заходит внутрь, плюхается рядом.

— Вот ты где, маленький братец.

Я молча утыкаюсь ему в плечо. Недолго — буквально несколько секунд — мы делим на двоих это ощущение: словно мама прошла рядом и взъерошила волосы.

Потом брат встает и за шиворот тянет меня наверх:

— Вставай, надо возвращаться. После полуночи отец собирается представить нас посланнику и просить о милости.

Я молчу. Я не хочу стоять на коленях перед посланником колдунов, слушая униженные мольбы отца: разрешить ему усыновить собственных детей.

Хотя я знаю, что это единственный способ избежать лотереи.

Дети аристократии — рожденные в законном браке, с благословения Совета Мудрых — в ней не участвуют.

Дети простолюдинов — первой весной после своего шестнадцатого дня рождения.

В этом году придет черед Луиса.

Первый раз я увидел розыгрыш лотереи, когда мне было пять.

Этот день остался в памяти, как грозовой пейзаж: всполохи красного и желтого на сером фоне.

День был пасмурный, молчаливая толпа на главной площади окрестного городка — хмурой и сосредоточенной.

Шестнадцатилетние подростки быстро подходили к большой корзине на помосте, вслепую вытаскивали круглые яркие шары.

Те, кому доставались желтые, с облегченным всхлипом ныряли в толпу.

Обладатели красных молча выстраивались в шеренгу на помосте.

Когда каждый достал свой шар, посланники колдунов — люди в красных одеждах, с золотой краской на лицах — быстро и деловито перерезали им горло, сливая кровь в ритуальную чашу.

Потом кровь вылили на жаровню, и дым нашей жертвы полетел к небу, где уже сто лет, заслоняя нам солнце, парит летающий остров, на котором живут колдуны.

Но этого я уже не увидел. Как только брызнула первая кровь, я начал кричать и плакать, так сильно, что нам пришлось уйти домой.

Дома нас ждал отец. Увидев мои слезы и узнав, чем они вызваны, он рассердился и начал кричать на маму.

Она остановила его одной фразой:

— Разве им не надо привыкать?

Я не хотел привыкать. Я был в ужасе. Я не мог понять, почему этот кошмар нельзя остановить.

Когда моя истерика утихла, мама вышла на крылечко, посадила меня рядом с собой. Луис и Анхель расположились у ее ног. В сумерках, мягко падавших на реку, я в первый раз в жизни услышал о нашем поражении.

Мама словно рассказывала сказку:

«Давным-давно, более ста лет назад, из неведомых краев прилетел волшебный остров и замер в небе над нашей родиной. С острова на землю спустились прекрасные люди с золотой кожей, ярко-алыми глазами и огненными волосами. Они прилетели на крылатых конях, и многие решили, что пришли новые боги и скоро наступит золотой век.

Эти романтичные мечтатели жестоко ошиблись.

Золотые люди пришли нас поработить.

Объявили, что наша вода, земля, наши леса и поля, даже воздух, которым мы дышим, теперь принадлежат жителям летающего острова. За право пользоваться ими мы будем платить.

Послушные останутся жить.

Непокорные умрут.

Наши предки не поверили.

Расплата за неверие пришла на следующий день.

Небо вспыхнуло огнем. Уже не крылатые кони — драконы спустились к нам, и смерть начала свою жуткую пляску.

Наши слабые, изнеженные правители испугались. И заключили сделку: за право сохранить свои дворцы и поместья они продали души и жизни своих подданных, и их детей, и детей их детей — до самых последних дней.

Темное колдовство свершилось в ночи.

И стало так: есть имена, которыми мы зовем друг друга.

Есть истинные имена, их называют колдуны.

И получают власть над нашей жизнью и судьбой. Если колдун вслух назовет твое имя, ты сделаешь все, что угодно: убьешь, украдешь, умрешь…

Вот почему с тех времен и до сих пор мы повинуемся им беспрекословно. Ведь все мы хотим жить и надеемся, что нам повезет».

— Это глупо, — сказал я. — Драконы умерли давно. Все имена сразу назвать нельзя. Почему мы не боремся? Почему происходит то, что было на площади?

— Потому что люди боятся. Потому что за годы рабства они привыкли повиноваться. Потому что никто не хочет, чтобы имя, которое колдун успеет назвать, оказалось его. И потому что, кроме силы магии, есть еще сила оружия.

А лотерея была, есть и будет, потому что страх нужно питать. Ну и развлекаться они любят, конечно.

— Когда-нибудь, — сказал Анхель, — это закончится.

«Я это закончу», — было написано на его лице.

— Надеюсь, — отозвалась мама.

Воспоминание об этом дне заставляет десятилетнего меня вырваться из рук брата.

— Наша мама не хотела бы, чтобы мы ползали перед колдунами на коленях!

— Наша мама хотела бы, чтобы мы выжили, — отвечает брат. — Чтобы мы боролись и победили. Мертвые ничего не могут, малыш, поэтому для начала надо остаться в живых.

Он берет меня за руку, ведет под дождь, и я не сопротивляюсь. Впереди — несколько самых унизительных часов в моей жизни, но я это переживу.

Чтобы бороться, надо жить.

Ты знаешь, мой друг-тюремщик только что принес мне яблоко. Старается меня подбодрить, бедолага…

Яблоко розовое, наливное. Его румяный вид, хруст на зубах, брызнувший сок напоминают мне о ясных морозных днях, которые я проводил в Марике.

Жую, пытаясь воскресить это ощущение…

Мне пятнадцать. Полгода назад я убежал из дома и присоединился к Анхелю.

Мы не пишем домой, потому что рассказать, чем мы занимаемся здесь на самом деле, нельзя.

Отец думает, что мы бездельничаем, и, видимо, сходит с ума.

Он давно лишил нас довольствия, но это не имеет значения.

В моих воспоминаниях все дни — солнечные, и голова кружится не только от голода и холода, но и от ожидания чуда. Еще чуть-чуть, еще немного — мы начнем и победим. Шайка голодранцев войдет в историю!

Так говорит Анхель, а в него мы верим, как в Бога.

Ты знаешь, друг, мой брат был ослепителен, и самые темные загорались, когда он проходил мимо.

Я вспоминаю день, когда продал свое пальто.

Продать его было большой глупостью, потому что мечты и надежды греют, конечно, но только морально.

А не продать — нельзя, надо же как-то платить за съемную квартиру и за еду, а денег за всей этой революционной деятельностью взять неоткуда.

Можно, конечно, податься к Марии, но она и так уже содержит человек двадцать нахлебников из нашей братии, это уже просто стыдно.

И вот я иду, клацаю зубами от холода и думаю о том, что Анхель вернется со дня на день, привезет денег, а Пабло — наш мастер на все руки — и его команда наконец закончат строительство летучего корабля. У нас есть волшебник. Недоучка, правда, да и где ему учиться, ведь колдуны запретили любую магию, кроме их собственный, да и наш магический университет разогнали. Но мы верим, что его навыков и таланта Пабло хватит, чтобы поднять нашу «Ласточку» в воздух и добраться до летающего острова. Мы высадимся в ночи, тайными тропами доберемся до цитадели колдунов, возьмем ее штурмом и сбросим ненавистное иго. Многие, конечно, останутся на этом пути, ну так что же? Есть цена, которую нестрашно заплатить!

Я молод и глуп и так погружен в мечты, что не замечаю ничего вокруг.

Человек на крыльце дома с моим чердаком застает меня врасплох.

Сердце в груди на радостях спотыкается: «Анхель!» — и в ту же секунду я осознаю свою ошибку. Этот мужчина чуть шире, чуть коренастее, чуть проще…

— Луис.

— Ну наконец-то! Я уже весь зад отморозил, тебя дожидаясь. — Он спускается с крыльца мне навстречу, обнимает, и я сразу чувствую себя маленьким и ничтожным. — Где ты шлялся?

— Гулял. — Я неопределенно машу рукой. — Слушай, пойдем в дом, а? Я тоже замерз ужасно.

— Надо думать, — откликается он, — одежка у тебя малость не по сезону.

— Пальто в стирке, — вру я и спешу к дому — побыстрее вырваться из-под громады Луиса, из-под его острого, цепкого взгляда.

Дом, в котором я живу, расположен в тихом переулке в не самом процветающем районе города.

Но и не в самом неблагополучном.

Это очень удобно — не докучают ни шпана, ни полиция.

Наверное, когда-то он был очень красив. Колонны перед входом, опоясывающая здание терраса, словно сплетенная из каменных кружев, ажурные балконы позволяют сделать такое предположение. Но сейчас…

Облупившаяся краска, разбитые витражи, выщербленные плиты внутреннего дворика, где от былой роскоши остались только две каменные кадки со странными растениями и полуразрушенный фонтан.

Впрочем, по всему городу так.

«Графские развалины», — говорит Анхель.

Но мне все равно здесь нравится.

Под всей этой пылью, под разрухой и запустением ощущается присутствие старой Марики — Марики героев и разбойников, мореходов и пиратов, своей волей, мечтой и кровью сковавших наше государство.

Чтобы попасть ко мне на чердак, нужно нырнуть в боковую дверь и долго-долго подниматься по узкой винтовой лестнице.

Наверное, когда этот дом сиял в блеске славы, здесь была комната для прислуги — с отдельным входом, дабы не докучать господам.

А теперь Аналиса, хозяйка дома, сдает ее за баснословно низкую цену. Денег, вырученных от продажи пальто, мне может хватить на несколько месяцев.

Впрочем, я надеюсь, до этого не дойдет.

Мы поднимаемся быстро, я достаю из кармана медный ключ, утверждающий меня в гордом звании домовладельца, и отпираю амбарный замок, сторожащий вход в мое жилище.

Как же все-таки приятно войти в тепло! Первым делом — нагреть кипятка и завернуться в одеяло.

Хорошо, что я утром не поленился и набрал воды. Теперь не нужно спускаться с ведром вниз, опять вылезать на этот холод.

Луис останавливается в дверях и рассматривает мой миленький, уютный чердак с выражением брезгливого недоумения.

— Ты правда здесь живешь?

— Угу. Да что ты там топчешься, проходи уже! Можешь сесть на стул, он, наверное, тебя выдержит.

Луис с сомнением глядит на колченогую табуретку. Кидает взгляд на раскладушку в углу, примеривается к подоконнику… Вздыхает и бурчит:

— Я лучше постою…

Он прислоняется к столу. Стол угрожающе скрипит.

Мы неловко молчим.

Потрескивает, разгораясь, огонь — скоро будет кипяток.

Заходящее солнце напоследок заглядывает на чердак, словно желая во всей красе продемонстрировать гостю его убожество.

Луис в своем новеньком костюмчике, в теплом бежевом пальто, чистенький, благоухающий, нарядный, так неуместен здесь — как призрак на городском балу.

— Как ты можешь здесь жить, Габриэль? — наконец спрашивает он.

— Нормально. Здесь есть всю самое необходимое: стол и стул, подоконник и раскладушка, камин и ведро для воды. Даже чайник! А из окна изумительный вид…

— На окрестные крыши. Ты этим здесь занимаешься? Сутками пялишься в окно?

— Нет, в основном шатаюсь по городу. Такая архитектура!

Мы снова замолкаем. Я хочу спросить, зачем он приехал, но стесняюсь. Это будет грубо, а я все-таки рад его видеть.

Рад, хотя знаю, что он перешел на сторону папы и Эмилио, что считает, что мы должны приспосабливаться и налаживать жизнь, а не маяться дурью. Он служит колдунам, как и все остальные, но я все равно его люблю.

С тех пор прошло больше десяти лет.

Но я до сих пор жалею, что не сказал Луису тогда, что рад его видеть и что я его люблю.

Это ничего бы не изменило, конечно. Но мне все-таки жаль.

А тогда, на чердаке… Луис наклоняет голову и бросается в атаку. Критикует Анхеля, меня, наш образ жизни, требует, чтобы мы вернулись домой. В его речи логика мешается с раздражением, и я слышу отцовские интонации в каждом слове.

Наш разговор кончается руганью, как обычно.

Наконец он вздыхает, смотрит на меня печально и говорит:

— Отец же умирает, Габриэль. Врачи обещают ему несколько месяцев. Неужели для вас с Анхелем это ничего не значит?

По отношению к отцу у меня смешанные чувства, но его смерть мне не безразлична. И все же…

Я молчу.

Луис гневно вспыхивает.

— Я жду вас завтра на городском причале. На закате мы можем вместе сесть на корабль, уплыть домой, и никто вас ни в чем не упрекнет.

Разворачивается и уходит. Я не смотрю ему вслед.

Я не знаю, что вижу брата в последний раз.

Утром вернется Анхель. С Луисом они так и не увидятся, во всяком случае, на этом свете.

Через неделю мы поднимемся на «Ласточку» и взлетим.

Вот это воспоминание — одно из самых драгоценных, несмотря на все, что было потом.

Как же прекрасно парить между звезд, ощущая абсолютную свободу!

Абсолютная свобода кончилась полным крахом.

Наша высадка стала кораблекрушением.

Вместо того чтобы причалить к тихому песчаному пляжу, мы врезались прямо в скалы.

И сразу попали в руки солдат колдунов.

Может быть, нам не повезло.

А может, среди нас был предатель.

Сейчас уже не важно.

В то лето я впервые увидел, как работает магия имен.

Это воспоминание мучает меня ночами до сих пор.

Огромная площадь, заполненная людьми. Снисходительные улыбки на лицах колдунов. У них и в самом деле золотая кожа и алые глаза. Но они не прекрасны, они уродливы, как новорожденные крысы.

Запуганная горстка человеческой аристократии. Те, кто знает нас лично, испуганно отводят глаза.

Мы стоим в центре на дощатом помосте. Мы не связаны, бежать ведь некуда — всюду охрана. Анхель улыбается мне из глубины своего страдания. Я пытаюсь усмехнуться в ответ, но губы, кажется, забыли, как это делается.

Главный колдун плавно скользит к нам, не касаясь земли ногами в бархатных башмаках. Я еще успеваю подумать, что сейчас он будет совсем близко и можно попробовать сделать хоть что-то…

А потом его губы почти беззвучно шевелятся, и Анхель вспыхивает как факел.

Он горит мучительно долго и кричит почти до самого конца.

Наши последние товарищи сгорают рядом.

Золотое лицо обращается ко мне, и на секунду мне становится невыносимо больно, я чувствую, как закипает кровь в моих жилах.

А потом все проходит. Я слишком юн. Меня отпускают домой.

Толпа на площади славит милосердие Совета Мудрых.

Через несколько дней я буду дома. Вернее, на развалинах дома. Нашу усадьбу сожгли и разграбили, имущество конфисковали. Отца, Эмилио и Луиса повесили за несколько дней до казни Анхеля.

Там, на пепелище, меня и нашел Пабло. Бог знает, как ему удалось выжить! Но я выжил благодаря ему.

— Мы будем бороться. Мы отомстим. Мы проиграли битву, но не войну. — Банальные слова. Но разве истина становится ложью, если ее повторить много раз?

Друг мой, я не буду сейчас предаваться воспоминанием о нашей дальнейшей борьбе! Ты был со мною, и ты знаешь не хуже меня, как долго и тщательно мы готовились, как скрывались в лесах и городских трущобах, как осторожно искали союзников.

Я думал, Анхеля погубили неопытность и нетерпение.

Я думал, тщательное планирование — залог успеха.

И сначала все шло так хорошо! Восстание вспыхнуло жарким костром, и мы возвращали свои города, свою землю, небо и воздух — шаг за шагом, медленно, но неизбежно.

Каждая наша победа оплачена сотнями жизней.

Я верил, цена оправданна.

Я верил, мы победим.

Но однажды… Черные глаза моей возлюбленной вспыхнули алым огнем, губы шевельнулись — и я оказался заперт в ловушке собственного тела.

Я знаю, многие считают меня предателем.

Но меня не купили, нет.

Я не мог сопротивляться магии моего истинного имени.

Я даже убить себя не мог.

После разгрома восстания я скрывался в лесах на севере страны. Колдуны заставили меня жить, запретив властью моего имени самоубийство. Но я надеялся, что какой-нибудь дикий зверь прервет наконец мои страдания.

Однажды ночью я лежал у лесного озера и смотрел на звезды. Вспоминал волшебное чувство полета и незаметно упал в пучину сна.

Меня разбудили тихий плеск, легкий смех и ласковое прикосновение женских губ.

Ее кожа в свете луны была нежно-зеленой, а хвост — серебряный, как снег в морозную ночь.

— Я думал, колдуны извели всех русалок, — сказал я.

— Я последняя, — отозвалась она.

— Мне жаль.

— Не жалей, помоги!

Я не знал, что ей сказать. Я даже себе не мог помочь.

— Я бессилен перед магией имен. Пока колдуны владеют ею, их не победить, — признался я.

Русалка положила руки мне на плечи. Сквозь одежду я почувствовал их нежную прохладу — это было приятно, как стакан воды в жаркий полдень.

— Дурачок, — шепнула она. — Магия рождается и умирает в человеческих сердцах. Имя — всего-навсего набор звуков. Как можно верить, что оно отражает твою суть?

Отпылала, вильнув хвостом. В руках водяной девы возникла белая лилия, и воздух наполнился сладким ароматом.

— Если я назову лилию жабой, — спросила русалка, — она заквакает? Перестанет источать благоуханье?

Снова приблизилась. Вложила цветок в руку и поцеловала меня в лоб.

— Прощай, Габриэль. Я дарю тебе свободу и отдаю взамен свою жизнь.

Гром не грянул, и небо не потемнело, но она начала растворяться, рассыпаться каплями воды.

— Помни, — шепнула напоследок, — лилия останется лилией, и роза пахнет розой… Хоть розой назови ее, хоть нет…

Через неделю я шагал по королевскому тракту. Цветок спрятал в ладанке на груди, и, когда я касался ее рукой, кажется, чувствовал пьянящий аромат.

Мне было радостно и свободно. Осталось сделать так мало — нанести колдунам такое оскорбление, чтобы меня приговорили к публичной казни через магию моего имени.

Ты знаешь, мне это удалось легко.

Единственное, что тяготит мою душу, — это участь бедного Пабло.

Злосчастная судьба привела его на мою дорогу к смерти, а честь не позволила бросить меня одного.

Друг мой, пожалуйста, позаботься о его семье.

Мы скоро умрем. Но я знаю — и это наполняем меня ликованием, — когда колдун произнесет мое «истинное» имя, не произойдет ничего.

Конечно, меня убьют все равно.

Но в те несколько минут, когда они будут стоять, ошеломленные, я успею сказать людям, что магия рождается и умирает в человеческих сердцах.

Что лилия — всегда лилия, и роза пахнет розой, как их ни назови.

Способность выбирать делает нас свободными.

Я не узнаю, что будет потом. Но я верю: люди, которые меня услышат, допишут счастливый конец.

В мою камеру сквозь решетчатое окно пробиваются первые лучи солнца.

Начинается новый день.

Прощай, друг мой.

Я, нижеподписавшийся Алехандро Хименес, настоящим свидетельствую: это письмо написано собственноручно моим другом Габриэлем в ночь перед его казнью и передано мне надзирателем городской тюрьмы после его смерти.

Прочитайте его и распространите в память о человеке, который подарил нам надежду.

Конец игры (автор Дмитрий Бовичев)

Джиалло прогуливался по улицам Лидца в мрачном расположении духа. Вчера он дрался на трех дуэлях, срывая злость на глупых петухах-дворянах, а сегодня отправился в порт и нахамил команде китобоя. Моряки неслабо намяли ему бока, но веселья хватило лишь на четверть часа. Выйдя из схватки весьма потрепанным, но непобежденным, он сменил личину и отправился на поиски чего-нибудь еще, что могло бы поднять настроение. Однако спустя полчаса ему уже снова хотелось кого-нибудь избить. А все от бессилия и из-за женщин.

Евгения прокляла его, и теперь в своем истинном облике он может соблазнить разве что слепую спятившую старуху. Но дело даже не в этом, ему, меняющему тела с той же легкостью, с какой ветер меняет рисунок облаков в небе, не страшно потерять один из сотен обликов. А в том, что против такой напасти нет лекарства: не помогут, ни мази, ни примочки, ни благословения богов. Подействует только прощение строптивой тетки, а являться к ней на поклон не менее упертый племянник не желал. Стелла могла бы замолвить за него словечко, но после истории со сгоревшим храмом она тоже не отзывается. Да и вряд ли станет помогать, даже если и выслушает — не та у него репутация… Так что приходится бродить по миру в чужих личинах, что ужасно злит и лишает игры со смертными изрядной доли интереса.

К тому же люди теперь стали называться прозвищами, так пока вызнаешь истинное имя — полвека пройдет, а если учесть, что и назвать его еще должен именно владелец, то выходила сплошная морока. В этом новом обычае Джиалло подозревал козни кого-то из родственничков.

А Лидц, большой по местным меркам город, жил своей суетной жизнью и не обращал внимания на мрачного полубога, шатающегося по его кривым улицам. Двух-трехэтажные каменные дома с белеными стенами и черепичными крышами образовывали узкие протоки для людских рек, из-за чего Джиалло иногда чувствовал себя угрем на нересте. Удивительные существа люди: по отдельности готовы трепетать перед неожиданно зацветшим пнем, но стоит им собраться, как они не заметят и всего божественного пантеона у себя на площади. Впрочем, узнать побочного сына тысячеликого Атона все равно никто бы не смог.

Прошлявшись без толку полдня, он уже решил было пойти в кабак и хорошенько набраться, когда краем уха услышал разговор двух хозяюшек — матрон средних лет и пышных форм. Одинаково скроенные суконные платья и кружевные чепцы делали их почти сестрами.

— Да-да, светлая Стелла всегда откликается на ее молитвы!

Весенний, еще прохладный ветер уносил слова беседующих, и Джиалло подошел поближе — прислушался, опершись на широкое тележное колесо.

— А еще я слыхала, что мельник Уолло Худородный…

— Это тот, который получил от ворот поворот от вдовы Каллахен десять лет назад?

— Он самый! Так опростоволоситься! Ведь через весь город нагишом промчал, его за то и стали звать Худородным.

— Да, с тех самых пор ничего подобного не случалось!

— Так вот, он отправил свояка Свена…

— Свена, который женат на Длинноногой Брижит?

— Да-да, на той самой, что однажды чуть не переступила через лошадь!

Ох, уж эти квочки, эдак тут можно долго проторчать.

— Здравствуйте, милые барышни! — широко улыбнулся собеседницам Джиалло.

Девичье обращение, как всегда, подействовало — матроны расцвели, будто два пышных куста черемухи.

— И тебе здоровья и всякого благополучия, добрый… господин, — запнулась одна из них.

Одет Джиалло был богато, в парчовый сюртук и шелковую рубашку, но после портовых развлечений щегольскому наряду сильно досталось.

— Я случайно услышал ваш разговор и прошу вас о вспомоществовании.

Просительные нотки, кроткое выражение приятного лица и такое интересное необычно-длинное словцо склонили дам к благожелательному настрою, пусть это было и не в их обычае.

— Помогать людям — богоугодное дело, что тебя тревожит?

— Мое сердце разбито, и ничто в свете не доставляет мне больше радости, — грустно поведал он и обхватил себя руками, будто замерзнув.

— Какой ужас!

— Ах, несчастный.

— Я проклят злобной ведьмой.

— Спаси нас Евгения! Убереги Стелла, — отпрянули испуганные горожанки.

— Нет-нет, не страшитесь, проклятье пало лишь на мою голову. Мне нужна заступница, а я слышал, вы говорили о ком-то, кого услышит Светлая богиня.

— Видно, путеводец Оран направил тебя. Мария из Сентского храма — все ее молитвы достигают уха Стеллы!

Имя монашки кольнуло слух каким-то воспоминанием и будто смазалось: то ли Мара, то ли Мира. Странно, ведь обычно имена он помнит так, будто они высечены на алмазных скрижалях в его голове. Но это может подождать, а вот вдохновенная теткина жрица — это очень интересно. Сродственница как-то упоминала, что паствы у нее много, а вот любимых последовательниц очень мало.

— Неужели она поможет мне?

— О, конечно, ведь нет никого добрее Мэри.

Если эти ветрогонки так лестно отзываются о своей сестре-женщине, стало быть, с ней что-то не так, и Джиалло удивленно приподнял бровь.

— Она пошла в монахини, не найдя себе жениха, — в один голос поспешили поделиться сплетней матроны, качая головами.

— Худосочна, узкобедра, слабосильна, — охотно пояснила одна, скорчив сочувственную гримасу, — как такая родит, как работать будет? Вот и не берет ее никто.

— Бедняжку, — согласилась вторая.

Улыбнувшись своим мыслям и не произнеся более ни слова, полубог повернулся и пошел к храму двоюродной тетки, сопровождаемый недоуменными взглядами женщин.

Местный «дом Светлой Стеллы» вольготно расположился в пригороде за внешней стеной. Монастырь был неожиданно большим: белокаменное святилище с традиционным куполом и два покатых крыла жилых помещений, вместе образующие внутренний двор. Вокруг здания жались одноэтажные, крытые соломой домики простолюдинов, а у ворот, как и везде, сидели нищие.

Выбрав наименее пропитого из них, Джиалло выудил из своего кошеля медную монету и кинул тому в миску.

— Пошли, куплю тебе поесть.

— О, благослови вас Светлая Стелла, добрый господин.

— Да, хорошо бы.

До харчевни пришлось пройтись. Внутри, в темном зале властвовал дух кислой капусты, ближе к кухне уступая правление жареному луку. Разместившись за широким засаленным столом и сделав заказ, «добрый господин» стал выпытывать у бродяги все, что только можно, о монашке Мархе, да так, что тот едва успевал класть ложку в рот.

— Мирия — святая, не отказывает в молитве никому, даже нашему брату-нищему. Нет, не слабоумная. Да, живет при храме, в третьей келье левого крыла. Нет, не красавица — уж больно тоща. Вот это не знаю. Она говорит с богиней каждый второй день в неделе. А? А, чтобы не утомлять ее просьбам прихожан.

— Что же, так много страждущих?

— Да полно, ведь ее молитвы достигают уха Стеллы.

— А ты сам часто ее просишь?

— Раньше просил. А теперь нет, пропащий я человек, чего уж… не хочу больше беспокоить святую женщину.

— Ну и ну, совестливый нищий — такая же редкость, как и искренняя монашка. А как тебя зовут?

— Ак-бродяга, добрый господин.

— Нет, а настоящее имя? То, что отец с матерью дали.

— Я не местный, и мое имя… оно не очень хорошо звучит…

Бродяга даже покраснел.

— Акакий, добрый господин.

Истинное имя, произнесенное владельцем, скользнуло в уши полубога и затаилось в груди.

— Ах-ха-ха-ха! — посмеялся Джиалло для вида. — Послушай, Акакий, ха-ха, ты так славно меня развеселил, что я хочу тебя щедро наградить. Вот, этот солид твой, но при условии — сейчас же отправляйся в порт и садись на любой отчаливающий корабль.

— О, благодарю, благодарю вас, добрый господин! А зачем мне куда-то плыть?

Надо же тебя куда-то деть, не под пирс же спускать — настроение не то.

— Зачем? Эм-м, ну, для того чтобы повидать другие края. Да, путешествие, оно помогает от хандры, увидишь, ты рано себя хоронишь, Акакий, ха-ха, рано.

Удивительный собеседник нищего поднялся и, не слушая более радостных благодарностей, вышел.

Немудрящее имя действительно повеселило Джиалло, а может, настроению способствовало то, что, кажется, нашелся способ снять проклятие. Он закрыл глаза и подставил лицо весеннему солнцу, снова наслаждаясь жизнью.

На обратном пути к храму полубог размышлял о том, что можно бы сделать с этой дорогой теткиному сердцу поклонницей. Что если похитить? Дело нехитрое: нанять головорезов, и те с радостью уволокут монашку в темный лес. А через недельку явится он, спаситель, перебьет всех злодеев и освободит любимую жрицу. Неплохая идея, и роль рыцаря ему нравилась, но только вот зачем разбойникам монашка? И как он, прямо скажем, известный не как герой, оказался в их логове? Да и Стелла не станет долго ждать — попросит кузена Кулгара, и тот вмиг примчится верхом на своем синем буйволе, а то и сама явится.

А что, если соблазнить? В монастырь-то она подалась от одиночества, хм… Это мысль интересная, ее надо подумать получше.

Уже недалеко от храма Джиалло свернул в тупичок, явно служивший добрым горожанам отхожим местом.

— Акакий, — тихо произнес он.

В то же мгновение где-то в груди отозвалось истинное имя, а легкий туман окутал его фигуру, стирая старый облик и рисуя новый. Поменялось все: и рост, и вес, и даже цвет волос. Из-за угла вышел уже другой человек — брат-близнец одного из храмовых нищих. Одет он, правда, был пока что хотя и в рваную, но дорогую одежду. Исправить это удалось довольно быстро — покупкой ношеных тряпок у первого попавшегося торгаша, что ходят с лотками всякой дряни по улицам. За серебро тот снял их прямо с себя — смертные готовы на все ради блестящих железок.

— Эй, Ак! Я гляжу, ты приоделся, — раздалось за спиной, когда Джиалло уже собирался войти в ворота монастыря, — ну-ка, гони должок!

Двое нищих под предводительством третьего неспешно подходили к нему, на лицах их играли легкие улыбки, не сулящие ничего приятного адресату.

— Я ничего тебе… не должен, — резко ответил обычно кроткий бродяга, презрительно выделив обращение.

Ак расправил плечи, задрал подбородок и вообще принял такую позу, будто он местный лорд, приехавший с инспекцией.

Разительная перемена в поведении дойной коровы обескуражила вожака. Как так? Строгая иерархия их общины не позволяла такого обращения с главарем.

— Ты что, мочи ослиной перепил, голяк обгвазданный?! — попер предводитель, щеря гнилые зубы.

Он был массивнее любого из местных нищих — питался намного лучше — и потому все вопросы решал кулаками.

— Стоять! — решительно ответила жертва. — Еще шаг, и я разделаю тебя как бог черепаху прямо на глазах твоих шавок.

Поза Ака не поменялась в виду явной угрозы быть избитым, а голос оставался неожиданно уверенным. Уж не свихнулся ли он? Когда уже перестает радовать дрянное вино, тогда случается, что замордованный скотской жизнью и строгими правилами общины бедняк решает покончить с этим миром и отправиться дальше. Бывает, что с собой он забирает и тех, кто никуда не спешил.

— Ладно, — процедил главарь, — поговорим, когда стемнеет.

В одно мгновение Ак изменился — пропала горделивая осанка, исчезло надменное выражение лица.

— Весной поздно темнеет, но я… я буду трепетно ждать нашей встречи, милый, — проворковал он, заглядывая в глаза и прижав сложенные руки к груди.

Толстяк отшатнулся. Точно свихнулся, тем лучше — меньше урона репутации.

Полубог улыбнулся и продолжил путь к келье Миры. Такие случайные приключения в чужом облике неизменно доставляли ему удовольствие.

Богослужения уже закончились, и монашка мыла полы, тщательно проходя тряпкой по всем углам, так что Джиалло успел оценить слова давешних матрон о ее привлекательности. И в самом деле, маленькая и худенькая, но это у смертных что ни век, то новая мода, а долгоживущие менее подвержены изменениям; он счел жрицу вполне привлекательной.

— Здравствуй, Мара.

— Здравствуй, Ак, как ты странно меня назвал, — улыбнулась девушка. — Хочешь помолиться Светлой Стелле?

Когда она подняла на него взгляд, в душе Джиалло трепыхнулось какое-то давнее воспоминание или даже намек на него. Светлые волосы, правильные черты лица, небольшой рот с тонкими, но красивыми губами… Нет, ее он не встречал. Вгляделся в большие голубые глаза, обрамленные темными ресницами, но ничего больше не вспомнил. А ощущение осталось — будто от укола.

— Как хорошо ты сегодня выглядишь, — ответил он.

— Спасибо, — удивленно поблагодарила монашка.

— Нет, я не за благословением, просто хотел увидеть тебя.

— Да? Зачем?

— Мне подумалось, что будь я помоложе, то увел бы тебя отсюда сразу, как увидел.

— Спасибо, Ак, — снова улыбнулась она и, вздохнув, продолжила: — Но я уже привыкла жить здесь, рядом с моей богиней.

— А если бы нашелся молодой, красивый парень, ты бы согласилась покинуть храм?

Нищий внимательно следил за девушкой, подмечая не только слова, но и жесты.

— Нет, не знаю. За двадцать три года не нашелся, откуда теперь возьмется?

— У меня есть хороший знакомый, он спрашивал про тебя.

— Нищий?

— Не-ет, он подал мне сегодня полновесный солид!

— Богач? Нет, такие не для меня, я бы всегда чувствовала себя бедной рядом с ним, — честно ответила она, а потом, опустив глаза, спросила: — А он правда красивый?

— Да, на мой вкус, ха-ха. А какой бы тебе понравился?

— Не знаю, Ак. Что у нас за странный разговор?

— Я не мастер описывать, но, если ты расскажешь, я смогу ответить, такой он или нет.

— Да зачем это? Я не хочу никого, уже поздно, я старая дева и…

— Ну, ладно, ладно. Но если он опять спросит про тебя, я скажу ему, чтобы он к тебе подошел.

— Ох, Ак, не надо, прошу тебя.

— Как хочешь, пойду разменяю мой солид.

Джиалло неспешно отправился домой, а точнее, в особняк одного безвременно скончавшегося лорда, на ходу размышляя о выпавших ему картах. Что ж соблазнить монашку можно легко, она еще не похоронила в себе чувства. Чем сильнее Марьям влюбится, тем больнее потом будет ее разбитому сердцу и тем больше станет ее жалеть тетка. Вот тут и явится он.

Однако ж самому действовать опасно — попадешься под взгляд Стеллы, и конец интриге. Тут нужно действовать похитрее.

Уже давно стемнело, когда Джиалло в задумчивости подошел к своему дому и постучал в дверной молоток, а когда отворили, ступил внутрь. Слуга поначалу опешил от того, что какой-то оборванец без слов вперся в дом господина, как в собственную лачугу, а опомнившись, ухватил нахала за шкирку.

— Что? Что ты делаешь? Стой, бол… — воскликнул было Джиалло, когда его потянули к выходу.

Но закончить не успел, так как увесистая туфля лакея, врезавшись точно по центру божественного зада, отправила сына Атона в полет с лестницы.

— В следующий раз думай головой, босяк! — напутствовал его слуга.

Это происшествие, однако, вовсе не разозлило Джиалло, а наоборот — позабавило, и он решил игру продолжить: отполз в темноту, произнес имя убитого лорда и принял его облик.

— Свен, ты что, ополоумел? — окликнул он слугу. — Ты что же, с ума спятил? Ведь я тебя за это в подвалах сгною!

Онемевший слуга неверяще глядел на господина, выбиравшегося из того самого места, куда он только что отправил какого-то побирушку смачным, тяжелым пинком.

— Скажешь что-нибудь на прощание? — подошел Джиалло вплотную. — Нет? Умрешь молча? Хм, ну что ж, молодец, давай-ка рассчитаемся.

Лорд развернул затаившего дыхание лакея, наклонил и вернул полученное ранее приветствие — обутая в развалившиеся, но тяжелые башмаки нога врезалась между фалдами ливреи, и второй за вечер Икар взлетел над лестницей.

— А за службу — хвалю! — крикнул в темноту полубог, положил на порог монету и пошел спать.

В следующий вечер интриган пожаловал в одну из самых грязных клоак Лидца — кабак «Хозяйское подворье». Явление его произвело сильное впечатление на завсегдатаев, ведь нечасто встретишь в такой дыре господина, разодетого как лорд.

— Милейший, на два слова, — обратился «павлин» к косматому мужику за стойкой, и они отошли в угол.

Хозяин заведения также находился в некотором недоумении и только вопрошающе глядел на невиданного гостя.

— Мне нужны некоторые услуги… не вполне законные… вы меня понимаете?

Господин говорил медленно, делая паузы в надежде на деликатность, но кабатчик все так же общался исключительно взглядом. Тогда посетитель достал из увесистого кошеля золотой и сунул его под нос хозяину. Действие это не ускользнуло от внимания всех присутствующих.

— Экхм, да, ваша милость, конечно, что вам угодно?

— Мне нужен смышленый малый, притом не урод.

— У Пройдохи смазливая рожа, он иногда заходит ко мне. — Голос у местного прорезался, а взгляд зацепился за монету.

— Чем промышляет?

— Да бабенок окручивает, а после барахлишко приносит, — глянул скупщик из-под бровей.

— Прекрасно, как его зовут, с кем дружит?

— Звать вроде как Ген, а дружит? Ваша милость, дружба — это не про нас.

— Ну, с кем знается? С кем пьет?

— Да со всеми понемногу, с Кривозубом, с Прилипалой, с Пикой, да всех, что ль, перечислять?

— А кто-нибудь из них есть сейчас здесь?

— Вон тот, что справа у стены сидит, с лысиной и в рваном кожаном дублете, — Кривозуб.

Кабатчик уже начал волноваться.

— Где Ген живет?

Богатей прокатил золотую монету между костяшками пальцев прямо перед носом знатока городских отбросов.

— Где-то на улице Истопников, в пригороде, — сглотнул слюну тот.

Джиалло подбросил сверкающий солид в воздух, поймал и протянул кабатчику.

— Благодарю, милейший.

— Вы бы не светили здесь золотом, ваша милость. — Монета вмиг исчезла в складках одежды.

— Неужели… неужели мне что-то угрожает? — Голос «павлина» предательски дрогнул.

На лице его появилось сначала недоумение, а затем страх, он затравленно огляделся и втянул голову в плечи. Люди в кабаке оживились как по команде, начали вставать, многие искренне улыбались, одновременно доставая ножи.

— Хе-хе, нет, ну что вы, что вы, — оскалился хозяин и попятился назад, за стойку.

Первый же подошедший бандит без слов ткнул гостя снизу-вверх ножом в живот. Денежный мешок согнулся и обхватил своего убийцу руками за плечи.

— За что?! За что ты лишаешь меня жизни, брат? За эти жалкие кусочки металла? Ужель это цена человеческой жизни?! — патетически прокричал зарезанный.

Разбойник философского посыла не уловил и ткнул его еще раз — уже в бок — и только теперь понял, что нож не вошел в плоть, а наткнулся на кольчугу. Джиалло врезал неудачнику коленом в пах и забрал клинок.

— Люди, остановитесь! Где же ваш разум?! Ведь вы не звери! Почему мы не можем договориться?! — возопил он, явно переигрывая или, что скорее, превращая трагедию в фарс.

Следующий головорез отшатнулся и завалился на подступающих коллег, зажимая перерезанное горло.

— Ну, вот и результат — драма из пустяка! А ведь он чей-то отец, муж, брат, а быть может — свекр!!! — валял дурака «павлин», искусно вращая в руке трофейный бандитский косарь.

Вторая рука поднялась вверх в знаке благословения.

— Одумайтесь, несчастные!! — подтолкнул он глупцов к краю пропасти.

— Ах ты, падаль, издеваешься?! — догадался один из бандюков. — А ну-ка, навались!

Руконогий монстр с оскаленными бородатыми лицами и острыми железками надвинулся со всех сторон, обхватил, облапил жертву, как делал уже не раз, и потянулся к глазам, к горлу, к уязвимым частям тела. Однако ж чудище встретило не менее жестокого, но более умелого противника. За долгую жизнь Джиалло побывал в подобных переделках сотни раз и сейчас, вспарывая животы и выбивая глаза алчным людишкам, лишь наслаждался очередным приключением. Не то чтобы он был жестоким, просто действовал зеркально, что не мешало, однако, получать удовольствие от процесса. Вскоре все посетители кабака легли на пол, кто на время, а кто навсегда.

— Ух, ребята, а с вами еще веселее, чем с морячками, — похвалил он бесчувственные тела.

Углядев движение около двери справа от стойки, метнул нож, и тот вошел в старые доски по рукоять.

— Милейший, погоди, не уходи, — окликнул гость кабатчика, порывавшегося уползти через кухню.

Тот замер.

— Закрой дверь в свой клоповник и утащи живых в подпол. Так где же Кривозуб?

Найдя нужного бандита живым, Джиалло улыбнулся и стал приводить того в чувство.

— Кривозуб, дружище, как твое настоящее имя? — спрашивал он некоторое время спустя.

— Не помню, господин.

— Это как?

— Все зовут меня Кривозубом, и сам я так называюсь. Давно уже.

— Ну а мама тебя как называла?

— Я сирота, ваша милость, и матери не помню.

— Та-ак… — протянул Джиалло.

Он поставил на место опрокинутый в пылу борьбы стол, придвинул к нему лавку и сел поудобнее — закинув ногу на ногу и откинувшись спиной на стену.

— Хозяин! Лучшего вина мне! Себе с Кривозубом тоже чего-нибудь плесни. А ты, — обратился он к приятелю Гена, — вспоминай и рассказывай сначала — с самого раннего детства.

И разбойник, сперва запинаясь, но с каждым глотком и словом все более уверенно, начал свою историю. Так уж вышло, что повествование это оказалось о тяготах, невзгодах и обидах. Мрачный мир изнанки человеческого общества — вскользь брошенного оскорбления, равнодушия и ограниченности — не отпускал того, кому не посчастливилось в нем очутиться. Не удивительно, что через пару часов главный герой рассказа уже рыдал, изредка сморкаясь в рукав. Кабатчик тоже смахивал слезу, а Джиалло удивленно покачивал головой.

— Да-а, Кривозуб, вот это мемуары так мемуары. Пожалуй, если ты сможешь изложить их на бумаге, то любой театр купит у тебя этот сюжет за полновесное серебро.

— Ы-ы-ы, а-а-а, — лишь выдавил из себя участник драматической истории.

— Так как, ты сказал, тебя зовут? — невзначай спросил полубог.

— Милан, ваша милость, Ланчиком матушка звала.

Истинное имя отозвалось в груди.

— Уф, вот это похоже на правду.

Джиалло встал, потянулся, припечатал к столу золотой и пошел к выходу, брезгливо обходя тела убитых. Уже в дверях он бросил:

— Милан, поезжай-ка ты из города, смени обстановку, может, ты еще не совсем пропащий. А ты, милейший… — обратился Джиалло к кабатчику и задержал на том задумчивый взгляд.

Хозяин заведения, будто став на мгновенье ясновидящим, четко увидел свою жизнь висящей на волоске.

— Ладно уж, если кому проболтаешься, то… вон, на новопреставленных глянь, — не захотел полубог портить убийством послевкусие от жалостной истории Милана.

Поздним утром следующего дня Джиалло был уже на улице Истопников — черной от угольной пыли. Где живет Пройдоха, указал первый же попавшийся нищий. Ген лежал на несвежей постели в своей полутемной норе — квартирке за пять медяков в месяц — и маялся от похмелья. Действительно недурное лицо его с утра — в недобрый час — было помято.

— Пройдоха, есть для тебя работенка, — просипел Кривозуб и вломился без приглашения.

— Иди ко всем чертям, лысый хрен, — вяло промычал больной и отвернулся к стенке.

— О, похоже, я не вовремя, ну, ничего, это дело поправимое.

Кривозуб удалился, а через четверть часа вернулся с двумя пузатыми кувшинами вина. Без слов налил и всучил кружку Гену.

От кислого запаха дешевого пойла Пройдоху замутило еще сильнее, но он проявил стойкость и выпил.

— Уф, да, так-то лучше.

— Для тебя работенка.

— С чего это ты заботишься о моем заработке? — искренне удивился исцеленный и налил себе еще.

— С того, что есть кошель золота и мне нужна половина.

— Ха-ха-х… — рассмеялся было Ген, но схватился за больную голову. — А почему не весь?

— Да не гогочи ты! Мог бы я сам его взять, так и взял бы весь.

— Хм…

— В храме Светлой Стеллы…

— Погоди, погоди. В храме?

— В нем.

— Со жрецами я дел не имею — проклянут.

— Эк, — крякнул Кривозуб и разлил по кружкам третью порцию. — Светлая Стелла не проклинает, а у ее послушницы в келье лежит чистое золото, не меньше пяти монет.

— Пять солидов? Ой-ей, а точно знаешь?

— Верняк — как если бы я сам их туда положил!

— И как мы их возьмем?

— Окрутишь послушницу Мири, и золото наше. Сладишь с ней?

— С монашкой? Не знаю, я ж больше по вдовам или тем грустным бабенкам, у которых мужики скисли.

— Она в монастырь ушла, потому что замуж никто не брал; нужно-то только намекнуть на подвенечный наряд — и она твоя.

— Ну, если так, то можно, — улыбнулся Ген злой улыбкой.

Судя по складкам вокруг рта, это выражение лица его посещало частенько.

— Давай тогда выпьем за удачу.

И они выпили, а потом еще и еще, и вот когда второй кувшин подходил к концу, Кривозуб неожиданно спросил:

— Ген, дружище, а как тебя зовут?

— Ген, ик.

— Не-ет, по-всамделишному, как мать называла?

— Не, не скажу, ик.

— Давай еще выпьем!

— Наливай.

— Не налью, пока не скажешь!

— Ну и гад же ты, Кривозуб, ик! Ладно, но только — никому!

— Я — могила!

— Евгения, ик.

— Что?

— Евгения, как богиню. Старуха моя, ик, чтоб ей не лежалось, очень девочку хотела, ик, и обещалась богине назвать третьего ребенка, ик, в ее честь. Если девочка будет.

— И что?

— А родился я.

— Так ты баба? — искренне удивился Кривозуб.

— Сам ты баба! Щас рожу разобью! — потянулся через стол оскорбленный мошенник.

— Ну, ну, Пройдоха, не кипятись.

— В общем, меня так и назвала. А потом всем говорила, мол, испугалась гнева богини, дура трехнутая. Я все детство бабой был, в платьях ходил, пока не сбежал. С тех пор женщин, ик, ненавижу.

— А папаша что же?

— А он ноги сделал еще до меня.

— Да, и как вы, смертные, только не учудите со своим потомством, — непонятно ответил Кривозуб, вставая. — Значит, так-таки ненавидишь?

— Да!

Этот женоненавистник оказался прямо подарком судьбы.

— В борделе на улице Фиалок, я тебе скажу, можно хлестать баб по заду прямо плетью — только плати.

— Откуда знаешь? — заинтересовался Ген.

— Да так, была там одна знакомая. Так вот, а не сходить ли нам туда, как обстряпаем дельце?

— Дык, если хапнем, то можно.

— Заметано, в храм пойдем завтра, бывай.

Однако ж на деле все вышло не так просто. Марьям оказалась крепким орешком: добрая, но не глупая, отзывчивая, но строгая к себе, она плохо поддавалась на бесхитростные потуги Пройдохи, и Джиалло пришлось вмешаться.

— Здравствуй, Мэри!

— А, это ты, Ген… послушай, я же уже сказала тебе, что между нами не может быть ничего общего — замуж за тебя я не пойду, я не «коровушка», и хватать меня за «вымя» не надо.

— Хм-м, я лишь шутил, дорогая Марьям.

Не надо было и пытаться послать этого глупца, по недоразумению прозванного пройдохой.

— Вот, послушай, сегодня ночью я написал стихи и посвящаю их тебе.

Хм, ну и тебе тоже… Джиалло припомнил дежурный стих, ссутулил плечи и простер руки к монашке:

— Передо мною ты стоишь,

Как цвет весны, как свет мечтанья.

Страшусь сердечного признанья

И лишь молю —

Не откажи мне в обожании.

Тебя я трепетно люблю.

Девушка была сильно удивлена переменой в поведении знакомого и какое-то время не знала, что и ответить.

— Да, очень красиво, но все же…

— Молю — не откажи, — перебил псевдопоэт, — давай начнем наше знакомство заново.

— Ладно, — после еще более долгой паузы ответила Мэри.

— Тогда, может быть, погуляем?

— Сейчас я занята — принесли пожертвования, и мне надо перебрать крупу.

— О, я с радостью помогу тебе и заодно расскажу одну интересную историю.

— Ладно…

Дни шли за днями, и постепенно полубог стал добиваться своего — девушка влюблялась.

Оказывая знаки внимания и знакомясь с Мархой, Джиалло с удивлением обнаруживал, что у него самого рождается интерес к ней и не только интерес. Смутные, тревожные воспоминания, раньше будто бы завешенные серой пеленой, пробуждались от долгого сна и тревожили безмятежного полубога.

— Я как будто знаю тебя давно, — однажды сказала Мира, когда они, обнявшись, прогуливались за городом. — Мне тепло и уютно в твоей компании, хотя мы знакомы всего пару недель.

— И у меня такое же чувство, — ни капли не соврал Джиалло и вдруг понял, что подобное уже было.

Он так же гулял с женщиной — лица ее не видно, — так же обнимал за плечи и говорил ей почти те же самые слова: «И у меня такое же чувство, давай никогда не расставаться».

— Давай никогда не расставаться, — повторил Джиалло, будто в тумане.

Мэри улыбнулась:

— Давай!

И близкое воспоминание ускользнуло — ответ той, другой женщины, был иным.

Странно, это было очень странно, и нужно было во всем разобраться, но помешал случай.

Полубог держал Пройдоху на коротком поводке, подкидывая мелочь и вино, но на двадцатый день тому надоело ждать, и он решил действовать сам. Поздним вечером, выпив для храбрости, он ввалился в келью к Мире.

И если раньше девушка подняла бы крик и монахи скрутили бы нахала, то сейчас она оставила его на ночь.

Джиалло был в бешенстве, он едва не убил шута, когда тот с гордостью рассказывал о своем успехе. Теперь приближаться к монашке в образе Гена полубог не мог — нужно было заставить ее страдать, — как не мог и разобраться со своей памятью.

Надев личину Ака, он решился прощупать почву.

— Здравствуй, Мира. Девочка моя, ты сегодня прямо светишься!

— Здравствуй, Ак! Я счастлива так, как, кажется, никогда не была прежде!

— Я думаю, что знаю причину, — с хитрой улыбкой проговорил нищий, — этот парень навестил тебя ночью, а?

— Ак! Ты смущаешь меня, — зарделась девушка.

— Это просто стариковское ехидство, дорогая Мэри, я очень рад за тебя!

— Спасибо тебе, Ак, что ты познакомил меня с ним, он удивительный и такой разный! В один день он может рассуждать о природе вещей и делать мне удивительные поэтические признания, а уже вечером превращается в простака, который и двух слов связать не может.

— Действительно удивительно. Скажи, ты уже молилась о нем богине?

— Да, и не раз.

Джиалло затаил дыхание.

— Да? А сколько раз? А давно?

— В первый раз, когда он появился в моей жизни, и еще сегодня утром, когда он спал.

— Уф, — выдохнул нищий, — и что, что она говорит о нем?

— Она рада за меня, хотя, кажется, он ей не по душе.

— Ну, это ничего, ведь он и не обязательно должен нравиться ей. Ты, знаешь что, ты попроси ее за него! Ведь если она присмотрится к нему получше, то наверняка полюбит, как тебя.

— О! Это замечательная мысль, спасибо, Ак!

— Не за что, девочка моя, не за что.

Пускай-ка Стелла поглядит на избранника своей жрицы, а я буду подливать масла в огонь. Пройдоха уже развлекался по полной, открывая для себя неизведанные грани порока, и то, чему стала бы свидетельницей Стелла, никак невозможно было бы передать нежной Марьям.

Когда Ген не пришел к девушке ни вечером, ни на следующий день, Ак-бродяга посоветовал ей просить о помощи патронессу — вдруг с ним приключилась беда? Но богиня ничего толком не рассказала о возлюбленном, отделавшись заверениями, что он жив. И Мэри решила, что он разлюбил ее, а Стелла не говорит из жалости. И по большей части оказалась права.

План Джиалло работал как часы и подходил к кульминации, когда Мэри позвала Ака-бродягу к себе.

— Ак, не слыхал ли ты чего-нибудь о Гене?

— Нет, Марьям, ничего нового.

— Ох, мне хочется плакать, но слез больше нет. Молю тебя, узнай, узнай, что с ним сталось.

— Я думаю, тебе лучше спросить Светлую Стеллу, Мира.

— Она не отвечает толком и советует забыть его, а я… я не могу.

— Марха, девочка моя…

— Ак, ты, так же как и он, называешь меня другими именами, но сейчас мне от этого не весело. Я Мария, Мария! Запомни это.

Истинное имя отозвалось в груди полубога и сорвало с памяти ту пелену, что хранила его долгие века. Ак-бродяга побледнел, взгляд его остановился, и он упал там, где стоял. Мария, Мария, Мария — имя стучало в его висках и выплескивало воспоминания о любви, тоске и безумии.

Еще на заре своей молодости он встретил девушку: красивую и умную, добрую и веселую, как сама жизнь. В том теплом краю, где цветут лимоны, в тени высоких гор, у берега ласкового моря Джиалло впервые влюбился по-настоящему. Он купался в лучах ее улыбки днем и наслаждался ее мягкими губами ночью, он слушал музыку ее голоса, словно игру арфы, а ее суждения неизменно поражали его своей глубиной. Он был влюблен и счастлив.

Со временем эйфория прошла, уступив место нежному чувству близости и таким крепким узам привязанности, что, бывало, мысли их переплетались и не нужно было слов.

Так прошла жизнь, вся жизнь Марии. По мере того как она старела, Джиалло искал себе новые личины — под стать ее возрасту: Марио для пятидесяти, Сильвио для шестидесяти, Джузеппе для семидесяти и… все.

Когда она заболела, в семьдесят два, сын Атона впал в панику. Он боялся ее смерти больше, чем она сама, и с радостью бы лег рядом с ней, если бы мог. Последние месяцы подорвали его дух, став первой ступенькой в бездну.

Тоска и пустота, охватившие молодого полубога в день ее смерти, стали его неразлучными спутниками. Жизнь потеряла смысл и краски. Но солнце все так же вставало по утрам, а теплый ветер все так же, как ни в чем не бывало, трепал оливковые кусты, и это было невыносимо. Как может мир жить, если она умерла? Джиалло сжег дом и все вокруг, что смог подпалить, но это не помогло ни капли. Наоборот, усилия показались смешными, а сам он — жалким. Проклиная себя, свою бесполезную божественную суть и все вокруг, он отправился куда глаза глядят.

Следующе два десятка лет прошли в бреду из смеси воспоминаний и фантазий. Лишь на часы выныривал он из этих грез, пока случайно не встретил жрецов Евгении, которые терпением и добротой вернули его к жизни. С тех пор прошло двести лет, и за все время полубог ни разу не влюбился, ни разу не вспомнил заветного имени.

Теперь же над Джиалло, вся в слезах, склонилась Мария, не та, но очень похожая на его умершую любовь.

— Ак, Ак, что с тобой?! — взволнованно кричала она, безостановочно тормоша его.

— Мария, это я, твой Джиалло, — ответил полубог, все еще находясь на грани яви и воспоминаний, и прошептал свое истинное имя.

В тот же миг белый туман скрыл Ака, а затем явил взору монашки урода, покрытого язвами и черными струпьями.

— А-а-а-а!!! — в ужасе отпрянула она от чудовища и взмолилась: — Спаси меня, Стелла!

И богиня явилась в ответ на отчаянный крик своей любимой послушницы — светлая точка появилась над полом и, стремительно разрастаясь, превратилась в изящный портал, откуда вышла женщина в белом одеянии. Облачение ее лишь оттеняло теплый свет, льющийся сквозь кожу небожительницы.

— Мария, я здесь! Что случилось?! — Она обняла свою послушницу.

Девушка ничего не могла сказать, лишь таращилась на полулежащего урода.

— А, так это твоих рук дело, негодник! — обратилась богиня к племяннику.

— Нет, нет, нет, — только и смог сказать Джиалло, вставая и протягивая черные руки к Марии.

— Не приближайся, несносный пакостник! О, я попрошу Евгению, чтобы она оставила тебя таким красавчиком до конца времен!

— Постой, Стелла… — начала было Мария, но та увлекла ее в портал, и Джиалло остался один.

Оглядевшись, полубог сел на постель и обхватил голову руками. Что за жизнь он вел — бессмысленную и неполную, состоящую из одной бесконечной игры. Настало время оглянуться и встретиться с прошлым. Пустота и одиночество снова подступили к сыну Атона, но были уже не так сильны — все же опыт прожитых лет достаточно закалил его.

Тяжелая ночь, полная раздумий и воспоминаний, прошла. Кто он и зачем ходит по земле — на эти вопросы ответа он не нашел, но это и невозможно сделать быстро. Тоска увязалась за ним, словно прилипчивая песенка, но он знал, что с ней делать.

Утром Джиалло уже был в порту и нанимался в давешнюю команду китобоя. Что может быть лучшим лекарством от сердечных переживаний? Тяжелая и опасная работа.

Странное варево (автор Игнат Коробанов)

Школа как школа. Ну, спрятана надежно во глубине Великих гор, ну, изучают здесь тайные науки, подумаешь! Да, для отпрысков знатных семей и одаренных детей, разумеется, преподаватели самые лучшие, ну и что с того?! Все равно ведь занятия с утра до ночи, порядки строгие, домашки труднее некуда — в общем, сплошное разочарование, грусть-тоска смертная.

А на воле погода распрекрасная: тепло, воздух свежий, ветерок, травка, цветочки, солнышко. Может, и дождик льет, конечно, из-под горы не разобрать, что там снаружи творится — окон в школу, как говорится, не завезли, дабы никто внутрь не заглядывал, лишнего и странного не видел.

Перышко прикинула время: три переворота большой склянки с песком минуло, скоро лекции конец. Тема нудная, от этих магических треугольников и кругов зубы сводит и клонит в сон. Скамейки в аудитории жесткие, узкие, зачем только такие сделали. Магистр геометрии — дряхлый седобородый старик, голос у него скрипучий, руки похожи на засохшие темные ветки. Доска исписана мелом под завязку, места уже живого нет, а он все никак не угомонится: стирает, кряхтит, упорно выводит свои драгоценные фигуры, снова стирает…

Перышко закрыла глаза и представила лошадь на лугу. Обычную, белую, без выкрутасов. Стоит себе тихонько неоседланная, никому не мешает, травку щиплет, гоняет мух длинным хвостом, грива густая, глаза умные. Эх, вот бы сейчас рвануть к ней, покормить лошадку яблоками, погреться на солнышке, поглазеть на облака, плывущие в небесной вышине…

Дин-дин-дон! Долгожданный звонок колокольчика!

Перышко открывает глаза — аудитория уже опустела, учеников как ветром сдуло.

— Эй, Заноза! Айда с нами, дело есть! — махнул ей рукой паренек из левого сектора для мальчиков и сам рванул на выход. Черные волосы до плеч, худющий, нескладный — это Филин, не то чтобы друг, скорее диковатый приятель, опять что-то затеял.

Почему Заноза? Да никто не помнит уже, откуда пошло, все мальчишки ее так называют. Ну и пусть! Прозвище Перышко тоже в низком вульгарном тоне, хотя оно и любимое, клевое. У нее уже и взрослое имя есть в одном из высоких тонов, но знать его никому не положено. Говорят, такие имена дают власть над человеком, с ним превратить можно его во что угодно, хоть в зверя дикого, хоть в бездушный предмет. Наверняка враки, страшилки для маленьких детей, но пока никто на себе не рискнул проверить, каждый, кто знает, хранит в тайне, бережет, как зеницу ока. Даже мама взрослое имя Перышко не произносит, хотя сама дала ей тот лоскуток, где ключ был записан.

— Читать научилась, значит, сможешь из прозвища имя свое извлечь в высоком тоне. Только вслух его не произноси и не записывай никогда, — сказала мама и закрыла ее в темном чулане.

Перышко просидела там одна незнамо сколько, корпела над коварной тряпочкой битый час, вспоминала звучание тайных знаков, пробовала снова и снова поднять тон, крутила ключ так и сяк, злилась, пока не прочитала. Взрослое имя ей совсем не понравилось, оказалось оно слишком грозным, даже зловещим чуть-чуть. Перышко в сто раз лучше, идеально подходит, другого не надо!

— Заноза, ты чего залипла?! — подтолкнул ее в спину тучный мальчик по кличке Пуд. — Пойдем, пойдем скорее!

Вся банда уже в сборе, засели в пустом классе. Со стен смотрят строго портреты великих ученых и щедрых меценатов, подозревают неладное. Филин во главе стола, перед ним стоит светильник, разложены бумаги, рядом пристроились братья Водяные и рыжий Сом.

— Короче, мы все добыли, теперь твоя очередь, — говорит Пуд.

Ясно-понятно, «не в первый раз замужем» — никто из мальчишек пока не умеет переводить с высоких тонов на вульгарный, а Перышко с горем пополам может. Листы полупрозрачные, гладкие, необычная бумага. Текст и рисунки отчетливые, будто выдавленные, можно даже пальцами попробовать читать.

Перышко сняла перчатки, знаки на ощупь странные, но знакомые, только слова низкого тона никак не хотят из них складываться, не выходит обратная трансляция.

— Ну, чего там? — шепчет у самого уха Филин.

— Точно не химо, может, теко? — Перышко повернула голову, они теперь нос к носу, глаза в глаза. — Где схемы взял?

— Где взял, там их больше нет! — Филин отпрянул всем телом, словно испугался, что она его в губы сейчас поцелует. — Прочитать сможешь?

— Попробую, — улыбнулась Перышко, представив, что могло бы произойти, если бы она его сейчас и правда поцеловала при всей честной компании. Смешно, в следующий раз так и надо сделать, наверное, посмотреть на их удивленные рожи. Слишком злая шутка? Да ладно, им впору будет, называете Занозой — готовьтесь страдать!

Хм, это точно теко. Слова сложные, знакомых совсем мало, но кое-что можно извлечь.

— Три входа в систему тут, тут и тут, — показывает пальцем Перышко. — Ключевой тон настроить смогу.

— А это чо? — Сом тычет в большой заштрихованный прямоугольник.

— Ли… Ле… Ле… — Она пытается читать вслух, но выходит пока плоховато. — А-а, это же библиотека или архив, документы там хранятся!

— Молодчина, Заноза! — хлопает ее по плечу Пуд. — Нашла! Почет тебе и уважение!

— Кто полезет? — интересуется Филин.

Толстый Пуд виновато улыбается:

— Простите, ребята, я бы с радостью, но сами понимаете…

Водяные переглянулись настороженно, оба не хотят.

— Давайте я, — предлагает Перышко, — только на Музыке Сфер меня прикройте…

Филин смерил ее придирчивым взглядом с ног до головы, цокнул одобрительно:

— А что, ты везде проскользнешь, точняк пролезешь. По рукам!

— Ну, пошли? — облегченно выдохнул Сом. Тоже ползать по тоннелям не хотел, боялся, что силком могут заставить.

Ближайший проход в систему оказался в мужском туалете.

— Да-а-а, у нас проблемы! — разочарованно развел руками Пуд.

Перышко взглянула на него пристально, надвинула капюшон поглубже, фыркнула и решительно шагнула вперед.

Никого внутри не оказалось, повезло. Нормально у них тут, хорошо устроились, все путем, почище даже, чем в девчачьем.

— Тоновую отмычку тебе даю, — сказал Филин, — смотри не потеряй.

— Не нужно, у меня есть, — улыбнулась Перышко и подмигнула Водяным, стоя́щим «на стреме» у входных дверей.

Тоновая отмычка сама по себе штука редкая, абы у кого не водится. А у нее непростая, инженерная, они такой даже не видели никогда. Двенадцать колец по двенадцать позиций, а у Филина обычный цилиндр восемь на восемь, поди.

Так и есть, публика в шоке! Знай наших, девочки начинают и выигрывают!

Тон, обозначенный на схеме, подобрала попытки с десятой, оказался очень низким теко, неразличимым для уха. Металлическая заслонка щелкнула, отъехала в сторону, открыла узкий лаз в стене за крайним писсуаром.

— Слушай, Заноза, ты же выглядишь прямо как пацан! — рассмеялся Сом. — Зря парились, тебя за девчонку все равно никто не принял бы!

Ты поплатишься за это, глупец, отольются кошке мышкины слезки, кто злопамятный, тот сегодня Перышко.

— Знаешь, что в библиотеке брать? Постарайся побольше мэ принести, пожалуйста, — попросил Пуд.

— Давай там осторожнее. — Филин легонько коснулся ее плеча. — Удачи тебе, Перышко!

Ну вот, совсем другой разговор! Ладно, ты прощен, живи пока, не буду больно жалить.

Инженерный тоннель низкий, тесный, но на четвереньках идти еще можно. Проход за собой закрыла, тоновую отмычку в зубах зажала, подсвечивает дорогу крошечным белым огоньком. Смотреть особо некуда, по обе стороны кабели, переплетения труб, пыль, паутина. Осторожно! Головой биться не стоит, голова не для того нужна…

На первой развилке уверенно сворачиваем направо. Простите, пацаны, в другой раз до тайной библиотеки доберусь! Перышко сразу углядела на схеме вертикальную шахту в центральной части системы. Если вверх подняться, где окажешься рано или поздно? Правильно, на вершине горы! Коварство? Да ладно, таким шансом грех было не воспользоваться.

Своды вроде стали повыше, можно еще чуть-чуть разогнуться. Страшно, конечно, но ползком было бы гораздо хуже. Хорошо, что крыс нет и воздуха пока хватает.

Что делать, если проход окажется перекрыт? Развернуться не выйдет, придется задом пятиться, наверное. Отстой! Сразу дыхание сбилось, не надо о плохом думать, лучше про лошадь и облака.

Долго еще? Метров сто? Триста? Больше?!

Потянуло прохладой, хороший знак. Перышко присела передохну́ть, отдышалась немного. Сколько она успела облазить тесных щелей, тоннелей, пещер — не сосчитать. Чем еще детям заниматься в этих бесконечных подземельях? Эх, лошадка, травка, ветерок…

Впереди подъем, решетка прямо по курсу — откроется или нет? Еще один тоновый замок, пробуем отмычку, щелк, щелк — проход свободен!

Зал какой-то темный, своды высокие, можно стоять в полный рост, руками до потолка не достать, даже если подпрыгнешь. Перышко стряхивает пыль со штанов и с куртки, достает из кармана схему, прикидывает, куда дальше идти.

Нет, это не эхо. Скрип, шорохи — неужели крысы?! Мурашки по спине, волосы на загривке дыбом — она тут не одна, кто-то еще прячется в темноте. Выключила огонек на отмычке, обратилась в зрение и слух.

Вот оно, слабое бледное сияние движется в ее сторону. Призрак?!

Колени предательски дрогнули. Закусила губу, сжала кулаки, замерла на месте.

Мерцающий доспех плывет прямо по воздуху, на зерцале виднеется число «30», по бокам серебряные крылья.

— Приветствую тебя, Перышко! — говорит благородный рыцарь.

Никакой он не призрак, моложавый, высоченный, широкоплечий, глаза озорные.

— Откуда вы знаете, кто я такая?! — осторожно интересуется Перышко. Странноватый рыцарь, доверия не вызывает: меч в ножнах огромный, улыбка лукавая, волосы то ли действительно пепельно-белые, то ли свет так причудливо падает.

— Мне известно куда больше, — незнакомец изображает вежливый поклон, — ты будущая жена мастера Нанны.

Ах, даже так! Измена! Мама всегда говорила, что ее высокое предназначение — тайна за семью печатями, как же этот наглый тип узнал? Еще и вслух так спокойно, между делом ввернул, вот же предатель!

— А вас как зовут, простите? — попыталась перейти в атаку Перышко.

— Мое имя… — начал незнакомец, и тут на нее обрушилась лавина звуков высокого тона, резанула по ушам так, что слезы сами собой брызнули из глаз. Она даже зажмурилась на мгновение. Испугаться толком не успела, боль накатила и быстро ушла, руки еще трясутся, но кровь носом не хлынула, пронесло вроде.

Что же он ей такое сказал?! Незнакомый высокий тон, жутко мощный. А потом до нее дошло, глаза округлились от изумления:

— Это ведь ваше…

— Да, мне скрывать нечего, — улыбнулся незнакомец. — Желающих называть меня по имени днем с огнем не сыщешь!

— А можно я попробую? — набралась смелости Перышко. — Ну, пожалуйста…

— С первого раза у тебя не получится, со второго и третьего, впрочем, тоже. Важно не только, что ты говоришь, но и как. Нужный тон взять сложно, но ты обязательно сможешь, только не сегодня. Слух у тебя чудесный, дома тайком потренируешься, когда начнет получаться, сразу поймешь.

— Ладно, — разочарованно отступила Перышко. — А что вы тут делаете? Чем занимаетесь?

— Охраняю вентиляционный колодец. Так что ты не сможешь сегодня тут на поверхность выбраться, не в мою смену, извини.

Да что же это такое?! Точно сглазили! Облом за обломом, а ведь он ей уже почти понравился…

— Ясно-понятно, — обреченно вздохнула Перышко и протянула ему руки. — Вяжите, я сдаюсь!

— Ну уж нет! — рассмеялся незнакомец. — Я лучше тебя домой отправлю прямо сейчас.

— Что, даже не в школу?! — удивилась Перышко.

— Ты на обед уже опоздала. Поэтому сначала домой: повидаешься с мамой, перекусишь, а потом в школу своим ходом вернешься. Как тебе такой план?

— Звучит довольно привлекательно…

Да просто зашибись! Она уже приготовилась к худшему, а тут все шансы появились выбраться сухой из воды. И никаких тебе разборов полетов, позорных линеек и долгих ночей в карцере! В школе порядки строгие, у них там не забалуешь.

— Следуй за мной! — махнул рукой рыцарь и повел ее куда-то в темноту.

— Можно вопрос? — подала голос Перышко.

— Валяй! — как-то по-детски отозвался незнакомец, продолжая идти вперед.

— А какой он человек? Вы же с ним знакомы наверняка…

— Мастер Нанна? Во всем твоя противоположность!

— Как же так?!

— Сама подумай, не может быть иначе. Мужское и женское, холод и жар — только в единстве и борьбе противоположностей рождается истина.

М-да-а, сбываются ее худшие опасения, как в первый раз про свое дурацкое предназначение услышала, так сразу его невзлюбила всеми фибрами души!

— Мы пришли. — Рыцарь смотрит на Перышко сверху вниз. — Закрой глаза, будет немного страшно.

Она послушно зажмурилась и тут же провалилась куда-то. Под ногами разверзлась пустота, уши заложило, время будто остановилось. В кромешной темноте Перышко падала, неслась вниз с ужасающей скоростью по гладкой узкой трубе. Ловушка! Вот же, бестолочь, доверилась ему, дала себя заболтать! Приступ паники, всплеск бессильной злобы, отчаяние. Мама, мама, мамочка, помоги!

Бум! Снова под ногами твердый пол, ноги целы, руки целы, голова на месте.

Перышко осторожно открывает глаза — она дома, в том самом чулане! Ничего себе, и такие технологии есть на белом свете?!

Тоновая отмычка и схема Филина все еще в кармане, рыцарь в мерцающих доспехах оказался сама любезность. Ладно, не обманул, при встрече надо бы извиниться, поблагодарить, что ли, а то ведь даже не попрощалась, не сказала спасибо. Стыдно, в общем, некрасиво получилось.

Мама колдует на кухне. Такая сосредоточенная, серьезная, надела кожаный нагрудник своей гильдии, краги на руках, волосы убрала под колпак — все как положено, в полном соответствии с правилами.

В огромном медном котле у нее за спиной остывает странное варево. Фиолетовое с отливом, все в радужных разводах, не похожее ни на что.

— Опять с занятий сбежала? — Она нисколько не удивилась, на Перышко даже не посмотрела.

— Так точно! А что ты сегодня варишь?

— Хочешь попробовать?

— Ну, можно, наверное… — с опаской согласилась Перышко.

Мама ловко зачерпнула кружкой прямо из котла:

— Держи.

Перышко осторожно понюхала питье:

— Пахнет ягодами.

— Какими?

— Лесными! Клюква и что-то еще… Это морс!

— Верно.

— А зачем ты разливаешь его по бутылочкам?

— Я делаю зелья.

— Какие?

— Ну, слева ослабляющие, вот тут озлобляющие, а там отравляющие.

— Мам, но ты же во все бутылочки морс из одного котла наливаешь! — удивилась Перышко.

— В котле не морс, ты что! Из котлов никогда не пей! — всплеснула руками мама. — Морсом мое варево стало только в твоей кружке, а вот в этой бутылочке оно же стало ядом.

— Правда, что ли?! Как же у тебя так получается?

— Видишь таблички с тайными знаками? Они задают основной тон трансмутации: если написано «Яд», значит, в сосуде окажется яд, а если «Мертвая вода», то мертвая вода. Понимаешь принцип, милая?

Перышко задумалась, осмотрела внимательно бока своей кружки, ничего не нашла, подумала еще немного и подняла ее над головой. Разумеется, на дне обнаружилась крошечная табличка с тайными знаками, которые она с немалым трудом, но все же смогла прочесть: «Вкусный мамин морс для любимой доченьки». Это если читать в низком тоне, а на высоком химо выходит: «Питательный слабо-кислый раствор, рецепт М10-10-01, безвредный». До чего странный этот химо, постоянно какая-то тарабарщина получается!

— Умница. — Мама одобрительно кивнула. — Уверена, однажды ты станешь прекрасной женой сама знаешь для кого.

— Мам, а можно как-то судьбу изменить с помощью такой таблички?

— Можно, наверное, но не нашу! У нас с тобой очень цепкая судьба, дочка, от нее не отвертеться, даже переписав все таблички мира!

— Эх, а я уж подумала, что нашла способ избавиться от этой своей дурацкой судьбы! — махнула рукой Перышко. — Не хочу я за него замуж, он старый, вредный, и нос у него крючком!

— Да ладно! — Мама сняла краги и погладила ее по голове. — Это на картинках его таким рисуют, кто знает, как он там под маской сейчас выглядит…

— А Нергал под маской какой? — решилась спросить Перышко.

— Ужасающий, властный, — улыбнулась мама, — смотреть страшно, но я не жалуюсь!

— Вот то-то и оно… — печально вздохнула девочка.

Мама обняла и поцеловала Перышко:

— Не унывай, дочка! Все будет хорошо!

В центре кожаного нагрудника вытравлена эмблема гильдии: две веселых змеи, обвивающих крылатый посох. Разглядывая ее, Перышко почему-то вспомнила о своем рыцаре в сияющих доспехах. Когда она научится произносить его имя, обязательно что-то важное должно произойти! Есть еще шансы избавиться от этой дурацкой судьбы, точно есть!

Надо для пацанов историю складную придумать, наверное. Сказать им, что там все проходы перекрыты были, а схему где-то потеряла? Ну, можно и так, ничем не хуже и не лучше других вариантов. Ох, и разозлятся они! Хорошо, если не поколотят, станут Перышко костерить на чем свет стоит, тут без вариантов. Ну и пусть! Останется Филин нецелованным, значит, не будет у них больше общих дел, разойдутся пути-дорожки.

— С людьми и правда так бывает, человек становится кем-то другим, если ему сменили табличку с названием, — сказала мама и как-то странно посмотрела на Перышко. — Подумай об этом на досуге.

— Переварю и усвою!

— Ладно, грей обед, хитрюга. — Мама украдкой сняла ком пыльной паутины с волос дочери. — Быстро поедим, и марш обратно на занятия!

— Слушаюсь и повинуюсь! — улыбнулась Перышко.

Пурпурные знаки на эмблеме гильдии неожиданно сложились в слова: «Я люблю тебя!»

Это если читать в низком тоне, а на высоком химо почему-то вышло: «От моего укуса противоядия нет!»

— Ну что, вернулась она в школу? — Высокий гость с трудом пристроился за кухонным столом, вытянув длинные ноги в проходе. Перчатки снимать не стал, от еды отказался, пил пиво из высокой глиняной кружки, слегка приподняв серебряную маску, способную повергнуть в ужас любого.

— Да, благодарю. Хорошо, что ты отослал ее домой. Про вашу встречу ничего не сказала и про то, что снова пыталась выбраться на поверхность, тоже.

— Молодец! Она пока не сообразила, кто я такой. Дал ей свой код вызова, пусть попытается освоить.

— Удачно получилось! — Мама Перышка улыбнулась. — А она тебе свой?

— Не дала, конечно, осторожная воспитанная девочка, хитрая в меру возраста и опыта.

— Ты ведь без маски был, да, поэтому она тебя не узнала?

— Ну, разумеется, зато при полном параде! Меч, крылья — все при мне!

— Выходил на поверхность?! И как там?

— Воздух свежий, осадки в норме, в Европе все еще воюют. — Нанна покачал головой. — Они освоили отравляющие газы и примитивную авиацию, истребляют друг друга в рекордных количествах. Прививка романтизма не сработала, выбираем теперь между вульгарным постмодернизмом и полным перезапуском истории.

— Может, не надо спешить? Дайте им еще немного времени!

— Сто лет? Двести? Сколько, Ласу? У ядовитого дерева отравленный плод. Сеем разумное, доброе, вечное, сеем, а на выходе снова горчичный газ…

— Все потому, что они хотят походить на гневных богов, — вздохнула мама, — одержимы борьбой за власть.

— Так и есть, — согласился Нанна, — но это путь в никуда, сама знаешь. Богам не нужны братья и сестры, и рабы им давно уже не нужны.

— Значит, опять потоп? Оледенение? Может, рискнете, дадите им время разобраться?

— Ты вечно под землей готова сидеть, Ласу? — Маска Нанны уставилась на нее глазами из чистейшего желтого янтаря. — И дочку тут держать будешь, да?

— Ничего, мы перетерпим, — сказала мама Перышка, — как-нибудь справимся.

Нанна наклонился поближе и шепнул:

— Давай хотя бы сделаем ей лошадь, а? Школу и приятелей наколдовали, почему не устроить и все остальное?

— Рано пока, она учиться совсем перестанет, будет на травке целыми днями валяться, греться на солнышке… Я люблю ее, пусть растет в строгости!

— Может, все таки потоп?! — подмигнула ужасающая маска Нанны. — Ладно, ладно, я пошутил, в этот раз отдам свой голос за постмодернизм!

Во имя добра (автор Алексей Бурштейн)

Гнедой конь переминался с ноги на ногу в двадцати шагах от серой, мышиной масти кобылы. Фырканьем отогнав назойливую муху, статный жеребец прянул ушами и наклонился к траве, росшей вдоль наезженной дороги, справедливо рассудив, что в бой придется отправляться еще когда, а подкрепиться можно уже сейчас.

Его наездник наскоро крепил на левой руке щит, одновременно пытаясь метать взглядом молнии. В результате на крепления внимания не хватило, щит перекосился и повис на одной петле. Оруженосца, ринувшегося было поправить столь важную часть снаряжения, отогнали на безопасное расстояние почти таким же фырканьем, каким жеребец отгонял муху: честь рыцаря не позволяла подвергать слугу опасности, хотя, будем откровенны, в придорожных трактирах оруженосец пробовал еду первым.

В двадцати шагах дальше по дороге второй рыцарь опер щит о собственную ногу, положил правую руку на верхний край, пристроил на нее подбородок и откровенно скучал, ожидая, пока соперник разберется со своим доспехом. Правила рыцарства строго запрещали нападать на равного по статусу, но не готового к бою. Без свидетелей, конечно, случалось всякое, но в данном случае оба героя путешествовали с оруженосцами, и вдобавок на муле с вещами сидела цыпочка, подобранная вторым рыцарем в таверне для согревания постели. Гоняться за всеми ними по местным буеракам бессмысленно, хоть кто-то да убежит, и если убежавший запомнит гербы и проболтается… «Нет уж, — взгрустнул рыцарь, — придется сражаться по правилам».

Рыцарь почесал плохо выбритый подбородок, вспомнил, что про него и так ходят нехорошие слухи, потому что это уже шестой оруженосец за последние полтора года, и приуныл еще сильнее.

Первый рыцарь, пыхтя и отдуваясь, наконец сумел закрепить щит, после чего в нарушение всех канонов рыцарства повернулся к сопернику спиной и принялся лихорадочно рыться в седельных сумках, пытаясь сообразить, в какую из них упакован турнирный меч.

— Я имею честь вызвать вас на бой! — решился произнести ритуальную формулу он. Щит, повешенный на левую руку, фактически нейтрализовал ее, поиски оружия грозили затянуться надолго, и рыцарь банально боялся, что соперник устанет ждать и уедет восвояси.

— Да-да, безусловно, имеете, — учтиво ответил второй рыцарь, возвращая подбородок обратно на сгиб локтя. — Но, может, не надо? Солнце клонится к закату, я хотел миновать эти холмы и добраться до города засветло, а туда еще добрых два часа топать, да и вам, чтобы добраться до цивилизованных мест с горячей пищей по ту сторону холмов до темноты, надо поторапливаться. Может быть, вы не будете вызывать меня на бой, я не буду отвечать и мы тихо-мирно разойдемся? Если меня спросят, я могу сказать, что я вас не заме… Не встретил.

Перья на плюмаже первого рыцаря задрожали от возмущения. При этом сам шлем с плюмажем находился в руках оруженосца.

— Никогда!!! У вас на гербе три алых грифона и черненая лестница — вы из рода Стохо!

Второй рыцарь удивленно приподнял брови.

— Вы правы, я Анхельм Стохо, двоюродный племянник герцога Стохо Криволапого. И если вы посмеете отпустить шутку по поводу его прозвища, мы потеряем шанс разойтись миром.

— Вы его уже потеряли! — Первый рыцарь кипел от возмущения. — Род Стохо вот уже сто двадцать лет служит правой рукой магнатов Теократии Рейнхольма! Вы мерзкие поработители, угнетатели, работорговцы, кровопийцы! Ни один из вас не пройдет на территорию Альянса Ферт, это говорю я, Доминик Тойль, старший наследник дома Тойлей!

Анхельм выпрямился. Отношения между Тойлями и Стохо, одними из самых богатых, знаменитых и влиятельных семейств в своих странах, лучше всего описывал термин «вендетта». Длилась эта вендетта вот уже без малого триста лет, и полному вымиранию участников препятствовал лишь тот факт, что в описываемые дни самым эффективным противозачаточным средством была горячая молитва.

— Но у вас не герб Тойлей! — нахмурился Анхельм. — Их герб я знаю лучше своего собственного. В лазури два золотых павлина, разделенные змеей. А у вас что?..

По-прежнему копающийся в седельных сумках, уже пунцовый от одышки Доминик покраснел еще больше, теперь от смущения.

— Вон тот балбес, собирая мне доспехи, впотьмах взял в оружейной щит какого-то из предков моей жены. Я балбеса, конечно, выпорол, но принесенная клятва препятствует мне вернуться домой и поменять щиты до того, как я совершу хотя бы три подвига. — Доминик развернулся ко второму рыцарю, триумфально потрясая мечом.

Анхельм сочувственно покивал. Клятва — это серьезно. Особенно если при свидетелях.

— Ага. То есть вы вернуться не можете. А мальчишку послать?..

Вытянувшееся лицо Доминика ясно, как божий день, говорило, что он о таком варианте даже не подумал.

— Вот поэтому вы, Стохо, мерзкие, изворотливые крючкотворы, должны сгинуть в Геенне Огненной! Будем биться! До смерти! Ты не осквернишь своей вонючей ступней земли Альянса Ферт, гнусный некромант! Я убью тебя во имя добра!

Девчонка радостно завизжала, предвкушая дармовое развлечение. Рыцари обернулись на звук; она и оба оруженосца бок о бок с удобствами разместились на склоне чуть выше дороги, рядом с пасущимися разгруженными мулами, разделили друг с другом пригорошню семечек и азартно спорили об исходе предстоящей битвы. Анхельм прислушался к ставкам и улыбнулся.

— Да, после «угнетателей», «кровопийц», «мерзких поработителей», «вонючей ступни» и, конечно, после того, как вы мне тыкали, боюсь, у нас нет выбора, — кивнул Анхельм. — Так уж и быть, я убью тебя во имя добра. Биться будем без доспехов, только мечи и щиты, — я не хочу провести здесь вечер, сначала надевая весь этот металлолом, а затем снимая его. Скажи, когда будешь готов защищаться.

Доминик бросил ножны оруженосцу, сделал пробный взмах мечом и покрутил кистью, разминая мышцы.

— Погоди, как это — ты убьешь меня во имя добра?! Теократия Рейнхольма — это не добро, это чистое зло! Это я сражаюсь во имя добра!

Утверждение задело представителя почти что правящей семьи за живое:

— Нет, конечно! Это ваш Альянс — зло! Стали бы мы воевать с кем-то, кого считаем добром?!

— Альянс — зло?! Ну и чушь! У нас свобода!

— У вас не свобода, у вас шоу под названием «демократические выборы», в которых побеждают при помощи популистских лозунгов и речей! Разве можно приравнивать голос обнищавшего бродяги или наемного работника к голосу купца, банкира или промышленника? Ведь последние однозначно лучше понимают законы экономики, раз они преуспевают в делах! Как можно считать, что правительство, выбранное бедняками, приведет государство к экономическому преуспеванию? Если бы бедняки знали хоть что-то об экономике, они не были бы бедняками!

— Для этого есть советники, профессионалы, которые отлично разбираются в экономике! Но эти советники — наемные работники на службе у государства! А выборные представители лучше понимают чаяния граждан, чем потомственные аристократы, умеющие только набивать собственные кошельки и не нюхавшие реальной жизни!

— Не нюхавшие реальной жизни?! Каждый аристократ, идущий на государственную службу, сначала учится управлять своим поместьем, а это государство в миниатюре. Таким образом, наши кадры приступают к управлению страной уже подготовленными! А где мог набраться опыта управления государством ваш выборный президент, бывший адвокат? В суде?

— Мы заботимся о нуждах и чаяниях каждого! А ваши аристократы стремятся набить только свои карманы!

Анхельм развел руками:

— Так и мы заботимся о нуждах и чаяниях каждого! Чем больше средств будет у населения, тем большие суммы можно будет прикарманить!

— Вы наводнили свои города патрулями!

— Исключительно во имя добра! Количество преступлений против личности снизилось в восемь раз. Количество краж — в шесть. Невинная девушка может в одиночку пересечь всю Теократию из конца в конец, и ей будет угрожать опасность разве что натереть ноги. Вдобавок расширенный штат городских когорт создает новые рабочие места.

— А комендантский час?!

— Классная идея, правда? Мы ожидаем бума рождаемости к следующему лету.

* * *

Вечерело. Солнце коснулось вершин холмов. Устав ждать поединка, оруженосцы развели костер, и девушка, реквизировав немного съестного из припасов обоих рыцарей, кашеварила над котелком. Стреноженные лошади и мулы бок о бок щипали траву. Рыцари, сидя на собственных щитах, чтобы не застудить афедроны, продолжали вести бой. Словесный.

— Как ты можешь рассуждать о свободе вероисповедания, если у вас в Альянсе есть государственная религия?

— У нас нет государственной религии. У нас есть религия, которую исповедуют девяносто три процента населения.

— Вы выгнали всех остальных из городов!

— Если большинству граждан не нравятся молельные дома других религий, то у них есть гарантированное Конституцией право запретить размещение этих домов в пределах населенных пунктов. Каковым правом граждане и воспользовались. Это называется «референдум», понятие, до которого вам, балбесам теократическим, еще расти и расти.

— И какая же свобода выбора есть у верующих других религий?

— Либо переться в свои храмы за пять лиг от города, либо сменить религию. Все равно их прежняя религия ложная и не приведет к Спасению. Но заметь, никто их ни к чему не принуждает, они полностью свободны в своем выборе. А что делаете с иноверцами вы в своей Теократии?

— Сажаем их на кол. Но исключительно во имя добра, чтобы они не засоряли умы нашей молодежи ложными учениями. Понимаешь, наши дети для нас намного важнее чужих взрослых. Сажая всех проповедников ложных религий на кол, мы следим за монолитностью нашей страны в религиозном плане, обеспечиваем преемственность духовных ценностей и боремся с разложением молодежи.

— Сажаете на кол?! Я слышал, что вы их просто высылаете за границу…

— В общем, так и есть. Потом мы их вышвыриваем за границу, чтобы не портили вид. Мы даже кол из ценных пород дерева не извлекаем, он остается в потерпевшем в качестве компенсации — потому что мы добрая страна и во имя добра компенсируем доставленные неудобства. А вот я слышал, что у вас любой может открыть кафе.

— Вранье. Не любой. Чтобы открыть кафе, нужно пройти санитарную инспекцию. Это сложно. Например, нужно мыть руки по крайней мере дважды в неделю. Инспектора за этим строго следят.

— И эти люди будут говорить мне о правах человека! Тебе самому-то не кажется, что требование мыть руки является вторжением в личное пространство?

— Но это же во имя добра!

Анхельм величественно вознес палец к небу:

— Заставлять людей мыть руки во имя добра — это как-то мелковато!

— А что ты скажешь о попрании свободы печати, как делаете вы в своей Теократии? Это что, по-твоему, не злое дело?

— Это дело, безусловно, доброе! Мы фильтруем новости, отсеиваем то, что не является важным для граждан или может их расстроить. Вот, например, давеча Магнат проработал на два документа больше, чем следовало, захмелел и во время официальной церемонии принялся танцевать джигу под гимн, вдобавок не попадая в такт. Ваши борзописцы, конечно, расписали бы этот случай во всех подробностях и снабдили бы статьи светографиями?

— Разумеется! — Доминик воспылал праведным гневом. — Люди имеют право знать, что ими управляет алкаш!

— А что им это даст? — дружески приобнял его за плечо Анхельм. — Сместить Магната они все равно не могут, повлиять на него тоже. Получается, граждане будут всего лишь беспочвенно расстраиваться, гадая, насколько Магнат был пьян, когда обещал снизить налоги. Спойлер: он вообще не помнит, что собирался снижать налоги. Так вот, сам посуди: зачем зря расстраивать людей? Не лучше ли писать о чем-то хорошем, например, о том, что растут надои козьего молока в пересчете на валовый вес телят, что хлопкоробы Крайнего Севера перевыполнили план по обмолоту озимых яровыми, и что уже совсем скоро в серию пойдут новые ковры-самолеты с противоугонным заклинанием отечественной разработки?

— Но это же обман!

— Ни в коем случае. Обман — это сообщение ложных сведений из злых побуждений. А мы сообщаем чистую правду во имя добра. Просто не всю правду. И слегка смещаем акценты. Мы охраняем покой наших граждан. Мы убираем из новостей все ненужное, лишнее, бесполезное и неприятное. И как результат — количество людей, идущих на работу с улыбками на лице, в Теократии Рейнхольма на сорок процентов выше, чем у вас в Альянсе Ферт. Мы делаем мир добрее!

— Но в результате люди не знают, что Магнат — пьяница!

— Ну вот узнают они. Решат, что с этим надо что-то сделать. Поскольку легального способа объявить Магнату импичмент у нас нет, они устроят общественные беспорядки, выведут народ на площади. Стихийные выступления могут, чего доброго, перерасти в подстрекательства к революции. Тайная полиция выявит зачинщиков, мы устроим показательные судебные процессы, на которых зачинщики признаются в работе на чью-нибудь разведку, да хотя бы и на вашу, и суд с глубокой печалью на сердце вынужден будет повесить их за измену Родине. Кому от этого будет лучше? Нам, лишившимся хороших, отважных, смелых людей, которые могли бы принести пользу стране, если бы не начали играть в революцию? Их семьям? Их детям, которые останутся без отцов? Теперь ты понимаешь, что ограничение свободы печати — это хороший поступок, который нам приходится совершить во имя добра?

— М-да. Ну, а что ты скажешь о нарушении принципа презумпции невиновности в ваших судах? Это тоже хороший поступок, который вы совершаете во имя добра?

— Послушай, давай подойдем к вопросу диалектически. Основной задачей правоохранительных органов во всем мире является снижение числа преступлений, согласен? Таким образом, наши суды, действуя на опережение в соответствии с директивой о превентивном наказании…

* * *

Луна серебрила дорогу своим мертвенным светом, на полуночном ветру шумело разнотравье. Оба оруженосца и девчонка давно спали, накрывшись одной попоной. Лошади и мулы тоже спали, прижавшись друг к другу теплыми боками и время от времени взмахивая хвостами. Рыцари, забыв о полупустом котелке и приглушив голоса, чтобы не мешать спящим, продолжали свой спор:

— Но вы, в своей Теократии, практикуете некромантию! Ваши мертвые не знают покоя!

— Мы считаем экономически нецелесообразным зарывать в землю хорошие средства производства. Использовать зомби на низкоквалифицированной работе намного выгоднее, чем даже раба: зомби не заболеет, не умрет, он может работать в гуще нечистот или под водой. Он не нуждается в воздухе и в сне, ему не нужны страховой полис, зарплата или питание. Он не отпросится с работы по болезни, не уйдет в декрет, не запьет и не уедет в отпуск. А еще зомби намного сильнее рабов. Использование труда зомби высвобождает рабочих для тех задач, для решения которых требуется хоть немного интеллекта.

— А как же уважение к покойникам?! Разорение могил — это, безусловно, злой поступок!

— Уважение к покойникам — это неплохо, но уважение к живым намного важнее. Освободить от низкоквалифицированной работы живого человека — очень добрый поступок. А мертвецам уже все равно, так что для них работа после смерти — тоже не зло, наши мистики и философы это доказали диалектически. Поэтому мы вправе поднимать мертвых и заставлять их работать во имя добра.

— Неужели ваши мертвецы не заслужили отдых хотя бы после смерти?

— Есть ли что-то более великое и возвышенное, чем труд на благо родной страны?! — патетически воскликнул Анхельм. — Видишь, ты согласен со мной. А что ты ответишь, если тебе скажут, что, когда ты уже не будешь уставать и страдать, твое тело сможет потрудиться на благо родной страны еще немного? И при этом ты освободишь от тяжелого, монотонного труда своих родных? Вот, ты уже киваешь! Мертвецам наплевать на отдых после смерти, зато их труд обеспечивает отдых живым при жизни, а это, безусловно, добрый поступок.

— То есть ваша некромантия — это во имя добра?

— Конечно!

— И ваши нападения на кладбища соседних стран с целью пополнить ваши когорты зомби — тоже во имя добра?

— Вы зарываете мертвецов в землю и, очевидно, не планируете использовать, а у нас они послужат доброму делу. Вдобавок отпадает нужда в таких огромных кладбищах, и вы можете пустить в оборот освободившуюся землю. Видишь, сколько добрых дел мы совершаем?

— И ваши армии зомби, захватывающие соседние страны, — это добро?

— Ну мы же договорились, что Теократия Рейнхольма — это добро. Умножать добро на земле и приносить его соседям — это добрый поступок. А если при этом удастся сохранить жизни солдат, отправив вместо них зачарованных мертвецов? Да такой поступок может служить эталоном добра и заботы о людях!

Доминик потряс головой:

— Ты складно излагаешь, Стохо, но я вижу тебя насквозь. Твои речи сладки, как мед, но твое сердце чернее угля. Тебе не переспорить меня, Анхельм Стохо, ведь я знаю истину. Мы будем биться!

— Видит небо, я пытался решить вопрос миром. Ладно, будем, непременно будем; если ты глух к логическим аргументам, придется вколотить их в тебя мечом. Но только завтра. Сейчас уже слишком поздно, темно, луна скоро зайдет, а махать мечом на слух — то еще удовольствие. Давай выспимся перед поединком, а утром сразимся, хоть конными, хоть пешими?

— Хм… Пожалуй, ты прав. Подождем утра. А утром холодная сталь рассудит, кто из нас останется тут, а кто отправится дальше — во имя добра!

Анхельм и Доминик со сноровкой, выдающей недюжинную практику, устроили себе спальные ложа. Оба слишком устали, чтобы слушать жалобы оруженосцев, и поэтому рыцари не стали их будить. В конце концов, если бы к лагерю приблизился кто-то незнакомый, кони подали бы голос.

Рыцарям пришлось тесно прижаться друг к другу, чтобы накрыться второй попоной.

* * *

Спустя несколько часов, когда луна зашла и землю освещал только слабый свет звезд, у ложа рыцарей возникла бесшумная тень. Скупыми, опытными движениями девушка, подобранная Анхельмом в таверне, вынула короткий нож и перерезала глотки обоим рыцарям. На следующий день оруженосцы продали амуницию и коней своих бывших хозяев первым встречным, а деньги в полном согласии с разработанным еще вечером планом разделили на троих. Девушка использовала полученную долю, чтобы погасить долги своей матери перед лендлордом, купить лекарства для отца и оплатить учебу брата в церковной школе, и до конца жизни считала, что поступила правильно, во имя добра покончив с влиятельными фигурами реакционного феодального сообщества и значительно продвинув мир к более развитому капиталистическому строю.

Так добро в очередной раз победило зло.

Пятьдесят оттенков серы (автор Александр Сивинских)

Примечание редакции: данный текст не рекомендуется к прочтению несовершеннолетним и лицам с тонкой душевной организацией, так как содержит запредельное количество сарказма, нетолерантного юмора и обсценной лексики.

Там, где буря небо кроет, там, где громы бьют в литавры, где косые хлещут ливни, полоща драконий кал, где принцесс уестествляют злые, сука, минотавры — на коне багряной масти благородный Дюк скакал.

Он скакал, копье нацелив в грудь огромного урода, волосатого как жопа и рогатого как бес. На котором — сразу видно — отдохнула мать-природа, чьим зачатьем увенчался многоразовый инцест.

Кто пророс чертополохом на говне за гаражами, кто взрослел, сшибая деньги у приличной детворы, кто при женщинах способен сквернословить этажами.

— Сдохни! — крикнул Дюк уроду. — Провались в тартарары!

Но копье из доброй стали и на ясеневом древке угодило в щит урода и рассыпалось в щепу. В тот же миг с восторгом взвыли размалеванные девки.

Что за девки? Не пытайте, я и в мыслях не гребу.

Рысака багряной масти опрокинуло на сраку, Дюка хряпнуло о землю, выбив воздух из груди, а урод расхохотался:

— Не хвались, идя на драку! Раньше, чем врага отпежил, о победе не свисти! Не расправившись с медведем, не дели медвежьей шкурки, не перемахнув забора, слово «гоп» не говори — вот такие афоризмы популярны в Уродбурге! А вообще, меня уродом кличут только говнари, ведь зовут меня…

Но имя перекрыли взрывы грома, а слепящий росчерк молний по губам не дал прочесть. Лишь одно расслышал рыцарь: «…ныне правящего дома. Так что знай, со мной сразиться — восхитительная честь!»

А затем потоки ливня скрыли жуткую фигуру, грязь распухла на дороге, напрочь смыв следы копыт. Так эпичный поединок свелся, сука, к каламбуру.

Типа:

— Как же Дюк?

— Как урка!

— В смысле?

— До сих пор сидит.

Но иное пораженье — не позор, а шаг к вершине!

Дюк встает, прямой и грозный, и, вздымая крестный щит, присягает перед Богом на безграмотной латыни, что отыщет образину и без жалости сразит.

***

Вот он вновь летит галопом, на скаку выносит гадов: минотавров, и вервольфов, и разбойников лесных. На привалах распевает распрекрасные рулады, шпили-вилит трубадуров — черных, рыжих и льняных.

Все у Дюка в шоколаде: слава, деньги и турниры. Есть вполне приличный замок, сервов как бы до хера. Есть в хозяйстве виноградник, сыроварни и трактиры, но в душе зияет мраком исполинская дыра.

Гадкий бес, его сразивший, волосатая скотина, где-то нагло топчет землю, греховодит и блудит. Грабит, сука, караваны, жрет без меры, хлещет вина. Петля плачет по уроду! Гильотина, блин, грустит!

И в один из дней осенних, темных, как душа злодея, Дюк решается прибегнуть к колдовству и ворожбе, а спустя всего неделю принимает в дом халдея, тамплиера, иудея и гадалку на пупе.

Еретическая кодла, обратившись к Бафомету, обезглавив десять куриц, двух овечек и козла, объявила:

— Найден, субчик! И добраться найден метод. Вот тебе скакун, наш рыцарь. Не смотри, что он метла. Прилетишь на ней к уроду, прямо к самому порогу, и урода озалупишь, поимеешь взад-вперед. В том клянемся чем угодно (но без обращенья к Богу). Пиздюли урод посеял? Так теперь пиздец пожнет!

***

Дюк недолго собирался, месть не терпит промедленья. Прицепил клинки на пояс, взгромоздился на метлу и, пришпорив жуткий транспорт в пароксизме исступленья, устремился сбрить яйчишки волосатому хуйлу.

Помело свистит и воет, и резвятся рядом черти, птички божии от страха градом валятся с небес.

Дюку — все по барабану, он сейчас носитель смерти, у него елда на взводе и стилет наперевес.

Вот метла снижает скорость. Дюк хохочет и ликует, он сквозь слезы — что от ветра — видит холм, на нем шатер. Черти сдриснули бесследно — во как демоны очкуют. Дюк метлу бросает на хуй: он не дворник, а бретер!

Он — вершитель божьей кары, инквизитор, крестоносец. Он прокрутит образину на своем мясном багре. Он — изрядный фехтовальщик, и крушитель переносиц, и тэдэ в подобном духе.

Шаг — и Дюк уже в шатре.

А внутри — прохлада, сумрак, дух озоновый смолистый. Пчелы с гулом собирают мед, разлитый по столу, а на шелковой постели голый, потный, мускулистый — наш урод. Азартно жарит чернокожую герлу.

Дюк с болезненной усмешкой приближается, заносит над спиной урода ножик… и втыкает что есть сил!

Сука-а-а-а, в самый миг оргазма! Образину с телки сносит.

Дюк угрюмо каламбурит:

— Слил, урод? Да мимо слил.

***

Волосатое страшило, истекая липкой кровью, извиваясь, как опарыш, и стеная, как банши, издыхает. Дюк кивает, шевельнув белесой бровью:

— Да, клинки толедской стали неизменно хороши!

Повернувшись к чернокожей, любопытствует, зевая:

— Ну а ты-то здесь откуда, неуместная герла?

Та, со вздохом:

— Это автор! Осторожный, сука. Знает, быть расистом некрасиво. Инклюзивность, все дела…

В это самое мгновенье — будто, знаешь, в фильме «Нечто» — начал вдруг преображаться остывающий урод. Негритянка шмыг наружу, Дюк — руками за сердечко. Ну еще б, такой нежданчик! Гребануться ж поворот!

Если честно, здесь и автор чуть не сквозанул налево. Стреманулся, блин, по полной, а ведь шпарил бодрячком.

Но восстал не труп ходячий, а прекраснейшая дева! Не опишешь даже в сказке — кровь с тигриным молоком.

Приколись, метаморфоза: из чудовищ — в фам фатали! (Я бы ей присунул взносов в материнский капитал.)

Дюк, с трудом скроив беспечность на породистом хлебале, хоть и педик, замечает: у него чуть-чуть привстал.

***

Дева, скромно пунцовея, выступая, будто пава, ретируется к постели, где, укрыв шелками стан, подоткнув под бок подушку, улыбается лукаво и чарующим контральто говорит:

— Кароч, братан. Раз уж ты пришел незваным, подло ткнул мизерикордом, обломал меня с чернявой и лишил добра в штанах, то послушай-ка в отместку быль о том, за коим чертом бонвиван, кутила, витязь стал теперь девчонкой нах.

Я — царевна Беловодья, ангелочек, хохотунья. Мной с пеленок любовались, мной гордился царь-отец, но, как водится, однажды уязвил монарх колдунью.

Дальше все по экспоненте: гнев, проклятие, пиздец.

В одночасье солнце скрылось, Беловодье стало серым, ведьма плюнула в ладони и прошамкала, кряхтя:

— Пятьдесят градаций скверны, пятьдесят оттенков серы, пятьдесят крушений веры ты изведаешь, дитя! Весь твой мир сгниет и сгинет, превратится в бестиарий. Беловодье станет топью, Уродбургом — Китеж-град. Все, кто дорог, воплотятся в гребаных рогатых тварей. Жизнь предстанет чередою злоключений и утрат. Ты же в теле коемрази, волосатого урода с огроменными рогами, но некрупным черенком, будешь портить людям нервы все сильнее год от года, изъясняясь, блин, не прозой, а стихами с матерком!

Утомила ведьма каркать. Я, уже на треть уродец, подняла отцовский скипетр и втащила ей в пятак. Примотала камень к шее да спровадила в колодец.

Говорят, не тонут ведьмы? Ведьмы тонут только так!

В сказках искренние чувства исцеляют страшных бестий. С этой верой безыскусной, а на практике — плохой, я отправился по свету, где изведал столько бедствий, что иллюзии и грезы стали тленом и трухой.

В пень похерив пилигримство, гуманизм отправив в топку, начал я кошмарить бизнес, портить девок без стыда и, в конце концов, нагрянул в вашу сраную Европку, где однажды зародилась и твоя ко мне вражда.

Где, заметь, брехня из сказок плотью обросла и кожей (хоть, конечно, будто гомик, и подкралась со спины). Хоть похабно, через жопу, но сбылась же!

И, похоже, сказки пусть и лгут безбожно, но намеки в них верны.

***

Тут прекрасная царевна закругляется с отчетом, из шатра выходит в поле, там седлает помело и со свистом улетает в Бело-где-там? Бело-че-там? — рыцарю от этих «бело-» ни прохладно, ни тепло.

Он лишился давней цели и уперся в сверхзадачу, в парадокс, вопрос вопросов, в когнитивный диссонанс: если ненависть врачует, если зло несет удачу, то добро накрылось тазом, а за ним и Ренессанс?

Все закрутится обратно: время, ценности, законы, вместо века Просвещенья — снова Темные века?

Вместо прелести — уродство, вместо космоса — иконы, прославление лентяя, восхваленье дурака?

— Че ты ноешь, как девчонка? — вдруг звучит небесным гулом.

Рыцарь в шоке, что за напасть? Иисус, оборони!

Оказалось, афроледи никуда не улизнула, а для нужд сюжетной арки просто спряталась в тени.

— Верь, как я, добро всесильно, — продолжает фройлян с пылом. — Сказано ж Тертуллианом: «Крэдо, квиа вэрум эст». День за днем, забив на скепсис, причиняй добро, педрила! Только это в жизни важно, чтоб мне сдохнуть, вот те крест!

***

Там, где солнце светит ярко, мурава ласкает ноги, где грудастые пейзанки пастушков влекут на луг, где с принцессами танцуют менуэт единороги — грязной бранью и пинками негритянку гонит Дюк.

Но принцессам и пейзанкам никакого, сука, дела. И единорогам по хрен на расизм и шовинизм. Знают, Дюк в исконном праве — фройлян жестко залетела, ибо здесь пускай и сказка, но, увы, феодализм.

Где закон — с мечом и в латах, беззаконие — с молитвой; спорынья в насущном хлебе, в бабах — черт, в одежде — вши.

Где Оккам без разговоров сущности кромсает бритвой; где чума, гнилые зубы, мракобесие и… жизнь.

Ведь от рыцарей Артура, от бояр царя Гороха базис всяческой культуры, лоно, семя и ядро — то, о чем кричала Дюку чернокожая дуреха: не скули, не жди награды, просто делай, блин, добро!

Без дурацких колебаний, пофиг, если неумело. Из чего — ваще не важно. Вот серьезно — до балды. Главный принцип — просто делай! Понимаешь, просто делай.

Хоть из самой черной злобы. Хоть из долбаной вражды.

И тогда в извечном мраке недекартовой вселенной в божьих мельницах проснутся архимедовы винты и намелют всем на свете — даже Дюку! — неизменной веры в чудо, секса, рока и ума и красоты.