На арене старого цирка

ГЛАВА XV

Погода в Феодосии стояла теплая. Цирк был каменный, и принадлежал он Бескоровайному. В труппе старые знакомые: клоун Рибо с животными[43], наездник Курто с женой. Состав труппы очень приличный. Отец просил дать ему два дня для подготовки номеров. Дебют наш прошел очень хорошо, но сборы в цирке были просто жуткие. Отец ворчал: «Ну вот вам и цирк. Говорил, — надо зверинец открывать. Не хотели, — теперь сидите на бобах».

Бескоровайный ходил угрюмый и решил на пасху ехать в Батум. Поехали мы пароходом. Город показался мне сказкой. Пргода жаркая, на бульварах тропические растения и море роз. Зато здание цирка было ужасное, без окон, темное, сделанное из какого-то сарая. Мы начали играть только на второй день пасхи. Времени свободного было много, и потому мы с отцом ходили часто в Ботанический сад, любовались там столетними пальмами и другими тропическими растениями.

Накануне пасхи над Батумом пронесся ураган. Мы пошли с отцом посмотреть на море. У меня дух захватило от страха, и от волнения, и от восхищения. Казалось, что огромные волны сейчас бросятся на землю, зальют и поглотят ее. Мне было так страшно, что и (уже взрослый) крепко сжал руку отца. Совершенно невольно перед этим страшным и величественным зрелищем вспоминалась пословица: «кто в море не бывал, тот страху не видал», и мысли устремлялись к тем, кто сейчас носится по этим грозным волнам.

На другой день погода была опять прекрасная. Директор пригласил человек пятнадцать артистов. Мы вместе с ним и с его друзьями — турками — отправились на нескольких фаэтонах в опоры за десять верст, в какой-то расположенный в горах духан есть шашлык и пить вино. В духан пришли местные музыканты, и мы до самой ночи кутили в горах.

Первое представление прошло. Сбор был плачевный. Несмотря ни на какие афиши, несмотря даже на объявленную кавказскую борьбу, публика не шла. Объявлено было: «дамы бесплатно», но и это не помогло. В той гостинице, где мы жили, жили и артисты драматической труппы Константина Шорштейна. У них дела были настолько плохи, что им не на что было уехать. Их передовой обещал им прислать денег на дорогу, а они уже и все перезаложили и сидели полуголодные. Шорштейн бывал у нас, мать угощала его обедом или ужином, и он чуть не плакал

от отчаяния.

Отец надоумил его предложить какому-нибудь обществу дать спектакль в его пользу с тем, чтобы часть сбора пошла артистам. Шорштейн обратился к Вольной пожарной дружине. Та согласилась, и сама продала все билеты. Мы в вечер пектакля были свободны и пошли смотреть труппу Шорштейна его самого. Шла пьеса «Семья преступника». Билетов было продано на двести рублей, артистам дали сто рублей, Шорштейн был трагик и свою роль провел отлично.

На другой день драматическая труппа получила известие, что их передовой устроил им десять гастролей в Екатеринославе и выслал им на дорогу пятьсот рублей. К вечеру пришел телеграфный перевод. На радостях труппа устроила пир, а на другой день вечером артисты уехали. Мы же остались влачить жалкое существование, играя через два дня в третий.

Отец опять стал рассылать телеграммы, ища более верного заработка.

Наконец, из Владикавказа пришло предложение от директора цирка Первиля приехать к нему на два месяца работы. Других предложений не было, и мы решили ехать во Владикавказ. Отец заявил Бескоровайному, что уезжает, и, как часто бывало в последнее время, получил от него в уплату за работу векселя.

Во Владикавказе цирк достраивали. Первиль держал цирк не ради наживы, а потому что любил его и ему без него было скучно. Он пригласил хороший чемпионат дяди Вани Лебедева и к нему подобрал одиннадцать артистических номеров. Программу он хотел составить таким образом: в первом отделении восемь номеров, во втором — три номера и в третьем — борьба. Мы приехали во Владикавказ под проливным дождем, и дождь лил, как из ведра, подряд целую неделю, так что нечего было и думать об открытии цирка.

19 мая 1911 года состоялось первое представление. Сбор был полный. Труппа маленькая, но зато большой чемпионат. В нем Вахтуров, Шемякин, Фриц Мюллер, Клементий Буль, два негра. Всего в чемпионате было человек тридцать пять борцов и арбитр дядя Ваня. На два первых отделения публика собиралась слабо, но к борьбе цирк наполнялся.

Первые представления прошли хорошо, потом опять начались сильные дожди, да и чемпионат был не на высоте. Не сумел его сорганизовать дядя Ваня. Наприглашал он одних знаменитостей. Никто из них не хотел ложиться, а это не давало возможности разжечь азарт и заинтересовать публику. Каждый из чемпионов желал взять первый приз и не. Уронить своего престижа, и потому получалась сплошная ерунда. Вахтуров выходил из себя, так как утром он с Лебедевым составлял программу борьбы, а вечером начинались споры и скандалы. Знаменитости не слушают, хотят вести борьбу по-своему. Мелких борцов всех уже уложили, а сильные никак не могут сговориться.

Чемпионат хорош только тогда, когда все правильно организовано, всем розданы определенные роли, и каждый знает свое место. В каждом чемпионате — свои герои, злодеи и комики. Все должно быть хорошо срепетировано, это та же труппа с хорошим или плохим ансамблем.

Нет ничего хуже, чем когда собрались одни чемпионы и начинается борьба в «бур»[44]. Публика заснет от скуки, так как борцы не показывают никаких приемов, либо стоят в стойке либо лежат в партере, пыхтят. В каждом чемпионате один из борцов был, как его называли, «буровик». Весь чемпионат его клал, но если приходил чужой борец и вызывал премьеров, то ему говорили: «Вы сперва нашего слабенького борца попробуйте». На самом же деле это был не слабый, а сильный борец, он мог бы положить любого из чемпионов. Конечно этот слабенький ломал чужого борца, и тот после такого неудачного начала смывался.

Знаменито составлял борцовую программу Лурих, он делал сборы почти повсюду. Основой чемпионата был он, брат его Аберг и Збышко-Цыганевич. У Луриха была хорошо подобранная труппа сыгранных борцов. Финал они разыгрывали между собой, не стеснялись ложиться на лопатки, лишь бы заинтересовать публику и добиться таким образом сборов.

Чемпионатов в те годы было много, но лучшими были: Лурих со Збышко, Крылов с Карлом Микулом, Мартынов с Милоном Аренским, Макдональд с Кохутой. Это были лучшие труппы борцов, и у них все было поставлено артистически. Чаще других мне пришлось наблюдать Крылова и Микула. Я очень любил смотреть, как они проводили борьбу. У них нередко арбитрствовал отец. И хотя все артисты заранее знали, чем окончится борьба, все же смотрели на нее с удовольствием, как на хорошую артистическую игру. Во время борьбы комиков-борцов можно было умереть со смеху. Лучшим борцом-комиком из тех, кого я видел, я считаю Михеля Майера. Он ходил по городу в своем национальном тирольском костюме. Работал он

В чемпионате Крылова.

В чемпионате Луриха был комик Муханура, тоже прекрасный комический артист.

Но мне больше нравился Михель Майер. Его борьба вызывала сплошной смех, причем всё что он проделывал на арене, он исполнял с таким серьезным лицом, так артистически, что мы всегда, поражались. Когда его противник-борец брал его подмышки, он изображал, что боится щекотки, и орал на весь цирк. Нужно было видеть, как он во время перерыва пил воду и захлебывался, а когда публика смеялась, он так строго смотрел на нее, что нельзя было удержаться от смеха. Уходя в перерыв в уборную, он нарочно мазал все тело валезином. Боровшийся с ним после перерыва борец возмущался этим, брал его на передний пояс и клал за ковром. Он же весь в опилках, прилипших к телу, хватал борца и клал его на лопатки. Цирк неистовствовал. Победы ему никогда не засчитывались. Его роль была чисто комическая. Это огорчало его иногда до слез. Нужно было видеть этого толстенького, низкого человека в слезах оттого, что ему не дают никого победить. Каждую борьбу он что-нибудь придумывал: или остановит музыку и вместо марша заставит играть ойру, или влезет на стол жюри, или сдерет с барьера ковер.

При правильной постановке дела финальная борьба давала несколько полных сборов. Надо было только уметь борьбу хорошо инсценировать. Особенно хорошо умели это делать Крылов и Микул. В Воронеже, в цирке Рудольфо Труцци, они делали бешеные сборы до глубокой осени. Сумели провести четыре реванша Крылов-Микул.

Карл Микул был «любимцем, публики», Крылов — «зверем», его любила галерка. Однажды они боролись сто десять минут вничью. Была объявлена вторая борьба без перерыва до результата. Перевес был (так это было задумано) на стороне Крылова, но под конец Микул положил Крылова за ковром. Крылов встал весь в опилках. Половина цирка кричала: «Правильно!», а вторая заявляла : «Неправильно!» А Крылов плачет и орет на весь цирк: «Православные, у кого крест на груди! Джентльмены! Вы же видите, что он меня за ковром положил».

В жюри — смущение. В публике — споры, крики. Крылов заявляет, что дает пятьсот рублей, если его положит Карл Микул.

Словом, каша заварена. Следующий сбор обеспечен. Во время третьей борьбы Микул все время жмет Крылова. Впечатление такое, что вот-вот он его положит. Наконец, перевес на стороне Крылова, и он несет его вверх ногами, вниз головой и так ударяет, что Микул падает без чувств, и его увозит карета скорой помощи. Последнее тоже было инсценировано.

После этого идет борьба на первый приз. Приз берет Крылов. Если рассказывать о всех борцовских трюках, то, пожалуй, не хватит и нескольких глав. Для меня же важно установить, что борьба — это артистическая игра, хорошо обставленная и срепетированная. Были, например, такие борцы-великаны, что их приходилось во время борьбы поддерживать, чтобы они не упали, и нельзя было их тушировать, то есть подавать вид, что они слабы, нельзя было брать их на прием. Бывали во время борбы и случайности, Так, во Владикавказе стушировал Вахтурова маленький борец Черный. В чемпионате все его клали. Начал с ним бороться Вахтуров и должен был по уговору положить его в шесть минут. Вахтуров должен был взять Черного на передний пояс, войти с ним на мост и там положить его, этим должна была закончиться борьба. Но когда Вахтуррв взял Черного на передний пояс и пошел с ним на мост, то случайно споткнулся и шлепнулся прямо на спину, держа на переднем поясе Чёрного, и так остался лежать. Арбитр во-время не засвистал, уже публика заорала ему: «Свисти!., свисти!., положил!..»

Получился конфуз. Когда Черный пришел за кулисы, борцы накинулись на него, и он получил пару здоровых затрещин. Он же, конечно, виноват не был.

В Сибири был очень популярен борец Бесов. Он прекрасно работал с железом и имел свой чемпионат. Его для рекламы возили оклеенного перьями в клетке и рассказывали, что он питается сырым мясом. С ним работал Терентий Корень, хороший поясник. Он был сильный человек: мог разорвать две сложенных вместе колоды карт; вбивал в двухдюймовую доску кулаком гвозди (доску предварительно клали в воду, чтобы гвозди легче шли).

Публику очень занимала борьба, и она приходила от нее в азарт. Часто можно было видеть, что на борцов ставили деньги.

Борцы не любили, когда им приходилось надевать маску. Это означало, что борец не должен ни с кем видеться, не имеет права выходить днем на улицу и целый день должен сидеть дома. Правда, борцы в масках получали увеличенное вознаграждение[45]. Среди борцов были фанатики своего дела. Они непрерывно тренировались.

Несколько раз за сутки мерили шею и би цепсы сантиметром, и если у него спросишь, какой он носит воротничок, он обязательно скажет на два-три номера больше. Стоило кому-нибудь сказать Крылову: «Такой-то хороший борец». А он в ответ: «Ну, какой же это борец, когда у него воротник сорок два».

Из борцов-зверей некоторые были на амплуа «злодеев». Таким «злодеем» был негр Жан-Амалью ля-Трибели, то есть страшный. Он во время борьбы бил, кусал. Публика возмущенно кричала и негодовала, и в момент наибольшего негодования борец-герой клал борца-злодея на обе лопатки. Это был один из трюков. Публика неистово аплодирует, герой убегает за кулисы, а злодей обращается к жюри и публике и заявляет, что сделал это случайно, в исступлении. Продолжая игру, тоже «в исступлении» он переворачивает стол жюри и уходит за кулисы. Оттуда же выбегает герой и заявляет публике, что зверь-борец хочет убить его. В итоге не нужно никакой рекламы, — сбор обеспечен. А вечером после представления герой и зверь, живя в одной квартире, дружелюбно разогревают себе на ужин котлеты и распивают очередную полбутылку водки. И зверь-трагик жалуется, что герой слишком нажимал на него коленкой и у него в непристойном месте синяк, ворчит, что во время борьбы не надо увлекаться и следует помнить, что ему сорок восемь лет, а не двадцать два года, как герою. После полбутылки они засыпают богатырским сном, забыв об инсценированной на арене вражде, а через день, заранее сговорившись, опять разыгрывают комедию, драму или трагедию, и все это только для того, чтобы сделать сбор.

Такова была оборотная сторона борьбы, которая привлекала массу зрителей, на которую тратились огромные деньги. Повторяю, что среди борцов были талантливые люди, которые играли в борьбу артистически.

Во время нашего пребывания во Владикавказе мы познакомились с очень известным в России балалаечником Пропащим, о которое много слышали раньше, но с которым нам не доводилось встречаться. Вот запись по этому поводу отца: «Дебют Пропащего без афиш прошел с большим успехом. Это лучший лапотный балалаечник, которого я в жизни видал».

Пропащий был преинтересный человек. Пьяница, но не буян, а тихий. Никогда никто от него не слыхал ни одного бранного слова. В цирке он появлялся всегда неожиданно и так же неожиданно исчезал. Имя его еще стоит в программе, а его уж и след пропал. Он очень любил молодежь. Всегда его все обижали. А этот талантливый человек придет скромненько к директору и скажет: «Я — Пропащий, дайте мне немного подработать». И даже о цене не уславливается, берет то, что дадут. Получил он за каждый выход. Проработает так пять-шесть дней и пропадет. Поездом он никогда не ездил, а ходил из города в город пешком или ехал на телеге.

— Что может быть красивей, — говорил он, — идешь ранним утром, солнышко встает. Кругом лес, поля. Идешь и думаешь, и легко на душе. Деньги есть — в лесу и поешь и выпьешь. А нет денег — подруга выручит,-он указывал на свою балалайку, — и в деревне, и в любом трактире накормит.

Он провел у нас пять дней, и я с ним очень сдружился. Мы предложили ему одеваться у нас в уборной. А он там и ночевал, там и пил. Пил он по маленькой рюмке, один, каждые десять минут. Но перед выходом на арену он часа за два бросал пить и все сидит, настраивает балалайку. Ну и действительно, она у него просто пела. Лучшим, что он исполнял, было попури из русских песен и затем скороговорки и поговорки разных губерний. Сколько он их знал! Перед тем, как начатъ играть и их нараспев говорить, он непременно скажет, где, в какой губернии это слышал. Публика его вызывала без конца. Он все исполнит и скажет: «Все».

Уйдет и больше не выходит — и сейчас же за водку. Я его любил, и он для меня по моей просьбе играл «Солнце всходит и заходит…» Как он эту песню исполнял! Играет — и как будто где-то кандалы звенят. Играет, а сам плачет и ничего не говорит. Ушел он от нас через пять дней. Приходим в цирк, а его уже нет. Встречал я его и позже. Он мало изменился, играл так же прекрасно. «Подружка» все еще слушалась и выручала его.

В первых числах апреля во Владикавказе появились рекламы о полете на свободном воздушном шаре и о спуске с него на парашюте парашютиста Древницкого. Полет состоялся на Тереке. Народу собралось множество.

Огромный воздушный шар надули необычайно упрощенно. Зажгли мокрую солому, от нее поднялся теплый дым, этим дымом наполнили шар. Под шаром была трапеция, на которую сел Древницкий с парашютом. Когда шар достаточно надулся, его отпустили, и он устремился вверх. Наконец, шар перестал подниматься. Древницкий дернул кольцо и бросился с парашютом вниз. Парашют раскрылся, и Древницкий спустился на землю. Шар продолжал лететь. За ним на извозчике поехал организатор полетов, стал следить, где он сядет, чтобы во время взять, а то боялись, что его порежут. Зрелище это по тому времени было новое и необыкновенное.

В конце сезона дядя Ваня уехал, и чемпионат распался. Первиль выписал другой чемпионат, но дело было уже испорчено, и борьба сборов не делала. Во Владикавказ приехала украинская труппа Суходольского. Сборы у труппы были тоже плохие. Тогда Первиль решил пригласить их выступать в цирке. Программу составили так: в первом отделении цирковые номера, во втором — украинская труппа, в третьем — борьба. Сборы по прежнему были слабые. Три сбора сделала пантомима «Тарас Бульба», поставленная силами цирка и украинской труппы. Играли ее и на манеже и на сцене, выстроенной для украинцев.

Первиль решил цирк закрыть. Его затея ему обошлась в две-тысячи рублей. Опять мы, так же как и другие артисты, оказались без работы. Опять телеграммы и письма, рассылаемые в разные города. Неожиданно, на наше счастье, во Владикавказ приехал директор цирка Поторжинский набирать артистов для открываемого им в Пятигорске цирка. Он дал нам пятьдесят рублей аванса, и мы решили поехать поработать у него.

В Пятигорске мы нашли прекрасную комнату и пошли осматривать город, так как открытие цирка должно было состояться только через два дня. Неприятное впечатление производила пятигорская публика, разодетая и праздная. Казалось, люди приехали не лечиться, а фланировать и выставлять напоказ свои туалеты. Цирк был сделан из сарая, публика сидела по обе стороны манежа. Условия для работы неважные: света мало и оркестр плохой. Труппа тоже была слабовата. Придя после первого представления домой, мы не могли без смеха вспомнить, как смешон был директор цирка на лошади. Ездил он сносно, но одет был необычайно. Черные чулки, желтые бархатные штаны, розовая рубашка и красный галстух. Сборы, конечно, были слабые. Курортная публика в цирк не шла, а городской состоятельной публики было мало. Одна надежда оставалась на борьбу. Анонс начальством был подписан, но когда пошли за разрешением на дамский чемпионат, такое разрешение не было дано, и сколько дирекция ни хлопотала, так разрешения и не получила. А дамский чемпионат делал везде хорошие сборы и начинал входить в моду. Лучший дамский чемпионат был у Алекса Миллера. У него было двенадцать дам-борчих крупного сложения. Они боролись в трико и вызывали на борьбу любителей.

На меня женская борьба производила очень неприятное впечатление.

Цирк наш влачил жалкое существование. И дирекция не знала, что придумать.

Мы с отцом после представления ходили принимать серные ванны, но не в курзал, а к источнику, который тек прямо с гор. Там была сложена из камней огромная ванна, вернее бассейн, где помещалось разом человек пятнадцать. Купались там одновременно и женщины, и мужчины. Ванны эти назывались «бесстыжими». Первое время нам было как-то неудобно, но все относились к такому совместному купанью просто и не обращали друг на друга никакого внимания. Доктора же говорили, что здесь вода теплее и насыщеннее и что такие ванны полезнее. Так прошли мы курс лечения, хотя было неизвестно, от чего мы лечимся.

В Пятигорске отец получил телеграмму, что клоун Ричард Рибо арестован. Вот запись отца по поводу ареста: «20 июля 1911 года Рибо привезли из Георгиевска сюда в тюрьму за реприз «Редкости». Обвиняют в политической неблагонадежности. Посажен он по распоряжению наказного атамана. Просит притти к нему в тюрьму»; А 21 июля он записывает: «Приехала по телеграмме вызванная мадам Рибо, несчастная, разбитая параличом. Дело с его освобождением осложняется. Им что, один сваливает на другого. Эта грязная история ему обойдется в хорошую копеечку, да сколько нравственно переварить придется». 23 июля отец пишет: «…Дело начинает принимать крутой оборот. В дело вмешалось бельгийское посольство, а наказной атаман жене Рибо сказал, что через десять дней его освободят, и затем советовал ехать хлопотать в Тифлис к наместнику. Словом, легко в тюрьму попасть, да не легко вырваться». 24 июля отец идет на свидание к Рибо, но его к нему не пропускают как к политическому, а 25 июля записывает: «Сегодня выяснилось положение Рибо. Наказной атаман просьбу жены о его освобождении оставил без последствий. Значит, ему придется, бедняге, сидеть неизвестно сколько, до трех месяцев. Завтра животных отправляют в Москву, и завтра уезжает мадам Рибо. Отвратительный финал. Говорили о вмешательстве в это дело бельгийского посла, но это только разговор». 14 августа отец добился свидания с Рибо. Тот был очень тронут его визитом.

Цирк Поторжинского закрылся, и мы опять вместо денег получили векселя. Отец решил ехать всей семьей в Москву. 22 августа мы сели в переполненный поезд и двинулись в Москву. В Воронеже отец увидел около вокзала афишу цирка Рудольфо Труцци. Он сошел с поезда, а мы поехали дальше в Москву. В Москве нас ждала телеграмма от отца, чтобы мы возвращались и Воронеж, так как он подписал на месяц контракт к Труцци, пробно, с правом пролонгации. Мы купили билеты, сели в поезд и поехали обратно в Воронеж.

30 августа состоялся наш дебют в цирке Труцци. Рудольфо в Воронеже не было. Он уехал в отделение цирка, работавшее в другом городе. В Воронеже была Мариетта и управляющий Кремзер.

Не успели мы после работы войти в уборную, как к нам ввалилась полиция. Привожу запись отца: «Вся работа, прошла, как дай бог, всегда. Но от громадной неприятности из-за Пуришкевича и чиновников спас меня только Кремзер. Черносотенная администрация во главе с чиновником особых поручений при губернаторе на стенку полезла. Хотели сейчас же ночью нас выдворить, из города. Вот до чего попал в точку. Только хорошие отношения Кремзера с полицмейстером нас спасли. И то и с нас, и с дирекции взяли подписку под страхом немедленного выселения из города ни звука не говорить в манеже острого». На следующий день отец записывает: «К нашему антре как бы сговорились. Целая куча полиции. В переднем выходе Кремзер и мадам Мариетта. В ложе вице-губернатор с полицмейстером. И вот, когда вся эта напряженно следящая за каждым нашим шагом ватага собралась, ахнуть бы что-нибудь крепкое политическое. Боже! С Кремзером бы наверное сделался разрыв сердца».

Чиновнику особых поручений не понравилась, как нам потом сказали, наша реприза о чиновниках. Шла она так.

Отец спрашивал, отчего меня не было видно и куда я на такой длинный срок уезжал. Я отвечал, что был в Японии чиновником, но мне пришлось уехать оттуда потому, что я заболел страшной японской болезнью «бери-бери».

— А что это за болезнь?

— Нечто вроде нашей чумы; если заболевший не переменит климат, то он умирает.

— Здорово! А я тебе хотел спросить, ты знаешь, какая разница между японским и русским чиновником?

— Не знаю.

— Не знаешь? Так я тебе скажу. Японский чиновник от «бери-бери» умирает, а русский чиновник от «бери-бери» карманы набивает.

Весь инцидент с полицией произошел из-за этого реприза.

В Воронеже обосновался Анатолий Дуров. У него был здесь дом, и дом этот он превратил в музей. Стоял дом Дурова на склоне горы. Высилась в живописном саду беседка, из нее открывался чудный вид. Дурова в Воронеже не было, но в дом и сад нас пустили, и мы с любопытством осматривали дуровский музей. Чего только там ни было, начиная с египетской мумии и кончая вертящейся комнатой и катакомбами. Все, что только в своей скитальческой жизни Анатолий Дуров видел интересного, он скупал и привозил в музей. У него было много хороших картин, была туркестанская комната с редкой коллекцией оружия. Он часто месяца по два не выходил из дому, с большим вкусом устраивая свой музей. Сам рисовал эскизы, сам работал с мастерами, делая все необходимое для размещения экспонатов. Музей его мне казался земным раем. Особенно красиво было вечером, когда весь сад с его гротами и беседками освещался электричеством.

В цирке скоро открылся чемпионат борьбы Крылова и Карла Микул. Состав был хороший, вели чемпионат умело, и он делал прекрасные сборы. Последние десять дней все время был аншлаг.

Наши служебные отношения с Рудольфо Труцци все как-то не налаживались. В Воронеж он не приехал и нас не видел. Пробный месяц наш кончался, и Труцци предложил отцу за те же триста пятьдесят рублей ехать работать в Ригу. Отец не соглашался. Он знал, что если сразу себя не зарекомендуешь как надо и не получишь хорошее жалованье, да еще в большом цирке, то потом трудно будет, как говорят артисты цирка, «поднимать себе марку».

11 октября 1911 года труппа уехала на зимний сезон в Ригу, а мы опять остались без работы. Мадам Мариетта и Кремзер уговаривели отца согласиться и ехать в Ригу, он стоял на своем. После отъезда труппы отец поехал в Харьков и в Киев искать ангажемент. Вернулся он ни с чем. Только после упорной и длительной переписки мы получили, предложение от Альберта Сура сына старика Вильгельма Сура на двести пятьдесят рублей в месяц. Отец согласился, и 16 ноября 1911 года мы выехали в Полтаву.

Цирк еще не был готов. Строил его старый цирковой управляющий Михнов. Отец хорошо знал Михнова, по вечерам он приходил к нам, и за игрой в шашки они с отцом вспоминали о старых цирковых работниках, о старых цирках, о происшествиях и работе в них.

Скоро приехал Альберт Сур. Он ничем не был похож на своего отца. Это был человек на редкость доброй души. Отец мой говорил, что он «не от мира сего», и называл его «идеалистом». Открытие цирка предполагалось 1 декабря. Цирк был построен хорошо, с теплыми уборными, и несмотря на это, в нем все же было холодно. Сур очень любил выделять молодежь. У него были ученики и ученицы, он сам занимался с ними и ездой и балетом. Очень любил (несмотря на свой преклонный возраст) репетировать. Это был высокий, уже седой человек, необыкновенно симпатичный. За все время службы у Альберта Сура я не помню, чтобы он про кого-нибудь оказал дурно. И труппа, и дети цирковых артистов его очень любили и уважали, он ни с кем никогда не бывал груб. Даже самые отчаянные дебоширы, и пьяницы его слушались. Сур подойдет, подзовет скандалиста и тихо ему скажет: «Мамочка, ваш пьяный, я вас просит итти спать». И вот человек, которого перед тем и с полицией нельзя было вывести из цирка, смиряется, как по мановению магического жезла: «Сейчас, мосье Сур, иду… только для вас, иду…»

Цирк у Сура был небольшой, жалованье он платил тоже небольшое, но был необычайно аккуратен в расплате. Часто без всякой расписки летом принесет жалованье домой, а зимой придет выдавать его в артистическую уборную. Если он чем-нибудь увлекался, то с юношеским пылом и страстностью. Вставал он каждый день в восемь часов утра и начинал репетировать с лошадьми. В десять часов приходили ученики, и он занимался с ними сам часов до двенадцати. После этого садился в ложу и читал до часу газету. В час начиналась общая репетиция, а если ее не было, то Сур отправлялся в буфет и там играл с артистами в шашки. Этой игрой он очень увлекался, и серьезным противником ему был отец. Они часто просиживали за шашками по три-четыре часа подряд, играя с необыкновенным азартом. Интересно было наблюдать за Суром, когда он перед выходом сам чистил себе ботинки. Этого он никогда не разрешал делать ученикам. Даже утром он чистил их сам. Единственное ругательное слово, которое он употреблял, было: «Ма сволочь!» При этом то же слово он произносил, когда от чего-нибудь приходил в восторг. Если хотел кого-нибудь из нас похвалить, то говорил: «Ма, сволочь, как это хорошо». Случалось, на представлении он сидит, смотрит, артист делает трудный трюк, а никто не хлопает, тогда он обращался к публике и говорил : «Ма, это «очень трудно! Хлопайте! что же вы сидите и не хлопаете?!» — и сам первый начинал аплодировать артисту.

В каждом городе, где он бывал, его очень любили. И каковы бы ни были до этого сборы, его бенефис всегда был обеспечен. Он всегда брал его последним и получал много подношений.

В Полтаве у него составилась вполне приличная труппа, но с очень экономным бюджетом. У него было много номеров своих и его учеников, но первое время он их не давал. Артистов он брал не больше как на месяц. Ангажируя, он не рассчитывал на сборы. Он говорил: «Я беру артистов тогда, когда у меня их жалованье лежит в банке, а на сборы я не рассчитываю».

У его жены были деньги, но, как он говорил: «Мамочка больше не даст. Она дала столько-то на труппу, и я должен так сделать, чтобы хватило».

Вот программа цирка Сура в Полтаве 1 декабря 1911 года.

Открытие состоялось при переполненном цирке. С четверга до воскресенья все представления шли с аншлагом, и Сур оправдал месячный бюджет труппы. А во вторую неделю покрыл и все свои расходы на здание. Сборы все время были блестящие.

На следующий день после открытия отца вызвали к полицмейстеру. Он записывает: «Ходил к полицмейстеру на кофе. За «Четыре человека» и «Бери-бери» после обычного наставления отпустил с миром, советуя с ним не ругаться».

В цирке началась горячка. В труппе было много молодежи, и по распоряжению Сура манеж с двенадцати до двух часов предоставлялся в наше распоряжение. Шло соревнование в прыжках, каждый показывал свои трюки и репетировал новые. Выделялся среди молодежи Энрико Растелли, который впоследствии стал мировым жонглером. В Полтаве он работал со своим отцом в номере «Полет». Полет состоял из четырех человек: отца, матери, Жоржа Дехардса и его самого, причем он был в парике и одет девочкой. Он так боялся летать и упасть, что мы все над ним подтрунивали. Наконец, он объявил отцу, что будет делать все, что угодно, только чтобы не летать и не лезть на мостик. Кроме полета, он работал еще с отцом своим во втором номере. Отец его был хорошим жонглером и обещал разрешить ему не летать, если он сделает свой самостоятельный жонглерский номер. Энрико очень обрадовался и принялся репетировать. Это была уже не репетиция, а какая-то горячка. Он уходил в семь часов утра и до четырех непрерывно репетировал. Чтобы не наклоняться самому за падающими во время упражнений предметами и меньше уставать, он нанял мальчика, который подавал ему падающие мячи, тарелки к тому подобное. В четыре часа он шел обедать и спать, в семь часов приходил в цирк и занимался до начала представления. Окончив свои номера, он сейчас же шел домой спать, чтобы рано утром опять начать репетировать. Репетировал он очень охотно и не терял ни минуты. Потом у него это вошло в привычку настолько, что он и в жизни все время что-нибудь вертел или бросал.

После того как он сделал два самостоятельных жонглерских номера, мне довелось с ним работать в двух городах, и позже я встречал его в Москве в «Эрмитаже». Он выработал себе определенный режим, репетировал очень много, и ничто, кроме этого его не интересовало. Бывало летом позовешь его купаться. Он пойдет и обязательно возьмет с собой шарики. Выкупается, сидит на солнце и бросает, и ловит. Он был моложе меня на четыре года и очень дружил с братом Костей. В Воронеже мы жили с ними в одном доме, и часто то мы обедали у них, то они у нас. За столом, пока подадут еду, он сидит, разговаривает, сам уже начинает бросать, то ножик, то вилку, то шарики из хлеба. Мать моя его за это часто ругала. Позже, когда он был уже знаменит как жонглер, кто-то спросил его: «Энрико, почему ты все время что-нибудь бросаешь, ведь ты и так хорошо жонглируешь?» Он: стоял в это время у умывальника, чистил зубы и подбрасывал то мыло, то зубную щетку. Он удивленно посмотрел на спрашивающего и ответил: «Еели бы я все время не бросал, я бы никогда не был хорошим жонглером». Жонглерство один из труднейших цирковых жанров. Нелепо прервалась жизнь Энрико Раетелли — одного из лучших жонглеров. Погиб он от палочки, которую держал в зубах во время работы и на которую ловил мяч. Утром он вырвал себе зуб, а после обеда пошел в варьете, где работал, и начал репетировать. Палочка была наканифолина. Он, как всегда, взял ее в рот и проделал все, что было нужно. Вечером он работал. На другой день у него распухла щека и у него началось заражение крови. Умер он в 1933 году. Однажды, уже в революционное время, я встретил в Москве жонглера Каро, когда-то не менее знаменитого, разговорился с ним и спросил: «Ну, как Энрико за границей работает?» — «Что говорить, – ответил он мне, — наши старики приехали смотреть его в Винтер-гартен. После его выступления оба они, и Солерно и Чинкевалле, пошли к нему в уборную, по их словам, им и в голову не приходило, что можно делать такие штуки. Да и я, даже в мой расцвет, ему в подметки не годился бы».

Сур поручил мне заниматься акробатикой с учениками, а сам со мной занимался мимикой и ездой на лошади. В цирк мы приходили к десяти часам и уходили из цирка в четыре. У Сура был управляющий Байдони. Жалованья он не получал, а мог безвозмездно пользоваться буфетом. Отец мой называл его «кабатчиком». Сам Сур его недолюбливал, а жена Сура его жаловала. Эта, когда-то красивая женщина была раньше шансонетной танцовщицей. Выступала она под фамилией Мерседес. Сур влюбился в нее, ушел от отца и открыл свой цирк. Она вела всю хозяйственную часть цирка и ведала балетом. Была она француженка, своим ученицам давала иностранные имена: если приходила Катя, то она перекрещивала ее в Кармен, Наташу называла Нелли, и т. д. Весь балет состоял из Кармен, Марго, Эльз, Кетти, Жужу, а на самом деле это были Насти, Кати, Маруси, Анюты и Дуни. Тех из девушек, кто был поспособнее, Сур ставил на лошадь и делал из них наездниц.

«Сурша» (как мы ее звали) была женщина нелюдимая, черствая и держала, самого Сура в руках. Она располагала крупными деньгами, но была очень экономна и давала их только в случае крайней необходимости. В то же время не любила никому должать и при плохих сборах брала деньги из банка и платила жалованье артистам полностью. Несмотря на угрюмость своего характера, она любила молодежь, и у нее были фавориты.

Первое место среди них занимал упоминавшийся ранее Вася-горбун. Мерседес была убеждена, что он приносит им счастье, он был ее доверенным лицом и главным билетером. Выделяла она еще шорника Тимонина и осветителя Фирсова, специалиста, по raзовому освещению. Оба они стали (не бросая своей работы) хорошими артистами-гимнастами.

Труппа жила дружно. Сур умел так управлять, что мы считали его не директором, а командиром и очень уважали. Артисты делали в цирке все. Им об этом говорить не надо было. Даже, если нужно было, вешали шапито. Выходило так, что цирк был нашим общим делом. Такой дружеской атмосферы не было ни в одном цирке. Однажды заболели две балерины, yчаствовавшие в пантомиме. Заменить их никто из женщин не мог. Тогда Энрико и Костя предложили Суру свои услуги. Вечером они надели парики и женские костюмы и удачно справились со своими ролями.

Сур поставил пантомиму «Дрейфус», и, как это ни странно, она в те годы делала сборы. Дрейфуса играл отец, а Эстергази — я.

В Полтаве мы, наконец, получили вещи, оставленные нами в Вологде. Привожу запись отца: «Наконец-то вологодский багаж получен. Восторгу нет конца. После шестнадцати месяцев все вещи совершенно целы и кажутся какими-то странно новыми. Весь вечер были заняты разборкой, в особенности Костя до часу ночи копался в своем сундучке».

Работа у Сура после других цирков казалась особенно приятной. Не было недовольства, натянутости, фальши. Все делалось с охотой. Сур любил поощрять молодежь. Нам с Костей он предложил выступать на утренниках, заменяя отца. В программе стояли Д. и К. Алыперовы. Отец был свободен, и Сур говорил ему: «Ма, у вас взрослые дети. Давайте им работать. Пусть учатся».

Наблюдал, как мы выступаем, и давал советы.

В январе сборы упали, так как стояли сильнейшие морозы. Публика не могла высидеть всего представления и уходила. Не помогли сборам ни гастролеры, ни чемпионат Крылова. Партнер Крылова, тридцатилетний геркулес Карл Микул, умер в Луганске от брюшного тифа, и Крылов один держал чемпионат.

Весь пост мы пробыли в Полтаве и перед пасхой переехали в Воронеж. Первое представление состоялось в первый день пасхи 26 марта 1912 года. Публика нас встретила очень тепло, как старых знакомых. Но нам не повезло. Мы давали номер «Продавец яиц». По ходу номера я ставлю корзинку яиц на длинный шест, спотыкаюсь и валю эту корзину в публику. Корзина прикреплена к шесту, яйца деревянные, привязаны на веревочке, и потому в публику они не падают, а остаются болтаться на шесте. И вдруг в то время, как я наклонил шест в публику, он сломался, и корзина с деревянными яйцами и половина шеста улетели в публику. Мы ушли с арены без единого хлопка и были очень огорчены. Сур сейчас же пришел к нам в уборную и сказал, чтобы мы готовили другое антре, так как он нас выпустит в третьем отделении. Новое наше выступление сгладило впечатление от первого неудачного.

Несмотря на все еще стоявшие холода, цирк посещался охотно.

В городе состоялось в один из дней торжественное открытие памятника поэту Никитину, уроженцу Воронежа[46]. На открытие было привезено от разных обществ и учреждений много серебряных венков. Хранились эти венки в городской управе, и когда у нее на что-то нехватило средств, управа эти венки заложила. Весть об этом мигом облетела город и послужила нам темой для одного из номеров. 8 апреля 1912 года у отца следующая запись: «Каламбур про никитинские венки произвел фурор. Полицмейстер, хотя и смеялся, но просил к нему в управление зайти на чашку кофе. Ох, уж это кофе! Знаю я его! Каламбур про венки, конечно, запретили».

Вскоре Сур разделил труппу на две части. В Воронеже он оставил чемпионат Крылова при шести маленьких номерах. Когда по городу были расклеены афиши о чемпионате, жители стали говорить: «Опять Крылов». Тогда Крылов придумал трюк. Он уехал из города, и чемпионат работал без него десять дней. Первое место занял Людвиг Келлер. На десятый день в воскресенье на арене появляется борец в маске и вызывает на борьбу весь чемпионат. Келлер борется с Русаковым и кладет его запрещенным в цирке приемом борьбы. Поднимается невероятны шум. Тогда с мест срывается борец в маске, берет Келлера за задний пояс и кладет его на обе лопатки. В цирке необычайное оживление, шум, говор, аплодисменты. Вскакивает Келлер и сдирает с положившего его противника маску. Под маской оказывается Крылов. Что сделалось в цирке! Я думал, что он рухнет от аплодисментов.

Так Крылов вступил в чемпионат. На другой день он ходил петухом и все спрашивал артистов: «Ну, как, джентльмены? Здорово получилось? А вы говорите — Крылов не артист».

Очень любил Крылов эффектные трюки. Одним из излюбленных приемов его был следующий. Уже конец чемпионата, остается только финальная'борьба, а Крылова в цирке еще нет. В публике крики протеста и в01змущения. Арбитр предлагает заменить борьбу Крылова и его противника любой парой из чемпионата на выбор. Публика не соглашается, кричит: «Лавочка!.. Давайте Крылова!» Но Крылова все нет. Наконец, за пять минут до полицейского часа, т. е. до двенадцати часов, с криком, в одной жилетке, с болтающимися сзади помочами вбегает на арену Крылов и кричит, что он опоздал из-за неправильного хода часов. Сует всем под нос золотые часы. На них одиннадцать часов. Он взволнован. Тут же на арене снимает под общий хохот штаны, рубашку, все еще с часами в руках. Он хочет бороться, но арбитр заявляет, что полицейский час, и он не может выпустить ни одной «пары. Крылов ругается, плачет и как хватит от злобы часы об арбитрский стол. Часы, конечно, вдребезги. Борьба откладывается до следующего раза. Публика расходится, веря Крылову, что он опоздал. А в уборной Крылов спрашивает: «Ну, как, джентльмены? Здорово? Еще сборик обеспечен. А часы всего двадцать пять рублей стоят. Да еще золото в лом сдам. Не обманешь — не продашь, джентльмены!»

Другим частым трюком Крылова было «кровопускание». Проборовшись минут пятьдесят, он уходил в перерыв за кулисы и там брал в рот маленький резиновый пузырь, наполненный красными чернилами. На арене противник кладет его за ковром передним пассом, на лопатки. Б это время он раскусывает резинку прямо в лицо противнику и размазывает на своей физиономии льющуюся изо рта кровь. Ну, конечно, борьба прекращается до следующего раза. Ходил про него слух, что где-то он по ошибке наполнил в темноте резиновый пузырь черными1 чернилами вместо красных. Во время борьбы раскусил и выплюнул, тогда только заметил ошибку и пришел в бешенство. Потом, когда его спрашивали: «Петр Федотович, а как там получилось с чернилами?», он строго смотрел на спрашивающего и говорил: «Молчи, щенок. Это, джентльмены, все анекдоты. С кем они не бывали»

Из Воронежа мы поехали с цирком Сура в Нижний Новгород. Но не на ярмарку, а в город. Taм построили на сенном базаре цирк под шапито. Открытие цирка состоялось 30 апреля 1912 г. Несмотря на очень приличную труппу, сборы были крохотные. Нижний без ярмарки был пустой город. Кроме того, в нижегородском театре играли постоянно гастролеры. Все это вместе взятое и влияло на сборы. Сур был в отчаянии. Надежда оставалась опять-таки только на борьбу.

В Нижнем в нашей семье произошло прибавление. Родилась сестра Клеопатра. Мы все наперебой няньчилисъ с ней. Ходили мы с отцом смотреть на то место, где обычно бывала ярмарки. Странно выглядели ряды, закрытые магазины, пустующая площадь. Kaк будто попали мы в сонное царство, где все и вся спит мертвым сном. Кроме сторожей мы там никого не видали.

7 мая отец записывает: «Сегодня всем клоунам полицмейстер запретил говорить нецензурированные вещи, взяв от Сура подписку». 15 мая он отмечает: «Состоялся наш бенефис. Но гастроли в театре Варламова, как и нужно было ожидать, подорвали наш сбор».

29 мая мы выехали в Павлова, живописный городишко, который считался селом, а не городом. Жители Павлова не соглашались переходить на положение горожан, считая, что тогда придется платить больше налогов и им не разрешат иметь в каждом доме кузницу.

Цирк был открыт, но публика не шла, сборы были по десять-пятнадцать рублей в вечер. Тогда Сур решил давать общедоступные представления. Это было правильно, сборы сразу поднялись до двухсот рублей. Кустари Павлова зарабатывали очень немного, так как делали только черновую работу для фабрик и получали за нее гроши. Фабрики же их (как теперь говорят) полуфабрикаты доделывали, шлифовали, никелировали и пускали в продажу.

По настоянию Сура в день нашего бенефиса по улицам Павлова разъезжала кавалькада из двенадцати извозчиков и десятка цирковых лошадей. Артисты ехали верхами, на извозчиках был размещен оркестр. В руках у артистов были большие плакаты: «Сегодня бенефис клоунов Альперовых». Вечером сбор был наивысший за все пребывание в Павлове. Сур торжествовал, что его идея оказалась удачной.

Дом, в котором мы жили, принадлежал женщине, муж которой был сослан на каторгу как фальшивомонетчик. Хозяйка, простая, недалекая женщина, рассказывала, что муж ее делал рубли из лома серебра и совершенно, как настоящие. Он не попался бы, если бы не дети, которые случайно взяли для игры недоделанные рубли. Полиция нагрянула с обыском. Взяла штамп и совершенно готовые пятьсот серебряных рублей. А на суде делавшие обыск полицейские показали, что нашли только штамп. Пятьсот же рублей остались в карманах полицейских.

18 июня 1912 г. мы покинули Павлово. Уезжали мы в восемь

часов утра на Кочковском пароходе «Проворный». Отец записывает: «Провожают, масса народу иа пароходе и пристани. Высыпало все село. Тысячи платков и шапок приветствуют. Трогательный момент».

Мы переехали с цирком в Муром, где должна была открыться ярмарка. Ярмарочная площадь была немощеная. Палатки деревянные. Много щепного товара: дуги, колеса, лопаты. Все это горами навалено прямо на землю. Торговцы ночуют тут же на возах, в палатках, оберегая свое имущество. На ярмарке два балагана и кино. И повсюду главный ярмарочный российский товар — водка. Пьяных можно было встретить в неограниченном количестве и днем и ночью. А тоску русский человек изливал в бессмысленной, на мой взгляд, песне «Пускай ма-а-а-гила меня накажет за то, что я ее люблю…» Песня эта рыдающим воплем стояла над всей ярмаркой. Отец записывает: «Город специфический — в «русском» духе. Гнездо союзников. Вся наша администрация советует на манеже быть осторожными».

Муром — город красивый. Много зелени. Прекрасный сквер с рестораном. В построенной на берегу Оки четырехярусной беседке мы просиживали с отцом до восхода солнца, любуясь на огни пароходов, темные ночью плоты с единственной светлой точкой от разложенного костра.

Работа иа ярмарке покрыла Суру все материальные недохватки в Павлове и Нижнем Новгороде. Десять представлений прошло с аншлагом.

В Муроме Сур решил продать одну из своих школьных лошадей, которая плохо поддавалась дрессировке. Лошадь была седая в яблоках. Выучил он ее только испанскому шагу, да еще умела она под марш выбрасывать передние ноги. Сказал Сур барышникам, чтобы они ему подыскали покупателя. Барышники сообщили, что настоятелю монастыря нужна лошадь. Байдони стал сговариваться с настоятелем. Попробовали лошадь: идет в паре с другой серой лошадью хорошо. Настоятель решил, что можно будет на ней встречать архиерея и возить иконы, и стал закидывать удочку, не пожертвует ли Сур лошадь для монастыря. Байдони нашелся сейчас же и сказал: «Напрасно будешь говорить, батя, ведь хозяин — немчура». Настоятель покряхтел и заплатил требуемую сумму. Угостил Байдони коньяком и к сумме продажной расписки приписал стоимость двух бутылок коньяку и себе рублей двадцать пять. Байдони согласился подписать расписку только с условием, чтобы и на его долю было приписано десять рублей. Расписку переписали, и десять рублей Байдони, конечно, тут же пропил.

Через несколько дней приехал архиерей. Приехал он поездом, ему подали коляску, запряженную двумя серыми лошадьми: он должен был проехать через всю ярмарку в собор. На вокзале его встречало духовенство и много народу из горожан. Мы на вокзале не были, а пошли вместе с Суром и Байдони посмотреть, как он выедет на большую дорогу, шедшую мимо ярмарки. Видим — едут, лошадь идет хорошо. Как только коляска поровнялась с ярмарочной территорией, в балагане оркестр заиграл марш. Наш «Монплезир» давай выкидывать передние ноги в такт музыке, сбивая этим с шага и вторую лошадь. Кучер дергает возжи, а он то испанским шагам идет, то в такт музыке. Это было так смешно, что мы катались от смеху. Один Сур волновался, хотел поправить дело, подбежал с палкой к лошади и стал приказывать ей. Она же, заслышав его голос, старательнее стала делать па под музыку. Пришлось остановить экипаж, архиерей пересел в другую коляску. Духовенство было в смущении, а мы долго вспоминали «Монплезира», его испанский шаг и растерянные лица архиерея и сопровождавшего его духовенства. Все «благолепие» выезда пропало.

В Муроме все постройки были деревянные. И потому, как только где-либо начинался пожар, люди бросали все и бежали тушить. В городе была только одна пожарная часть. В день нашего бенефиса ударил набат. Вся публика моментально-бросилась вон из цирка. Не осталось ни одного человека. Мы не доканчивали спектакля. На другой день шла пантомима «Тарас Бульба». Я играл Андрея. Меня только что убили, я упал, лежу и вдруг слышу опять набат. В минуту цирк опустел. Слышу голос отца: «Вставай. Не для кого играть». Я вскочил, бросился в уборную, наскоро снял грим и помчался с другими артистами на пожар. Прибежали мы, смотрим — пожарных нет. Оказывается, загорелось сразу в двух концах города. Жители бегают, тушат сами. Искры сыплются на соседний дом, и он вот-вот загорится. Тогда мы, циркачи, бросились на крышу дома, нам подали туда простыни, одеяла и из рук в руки начали передавать ведра с водой. Мы сидели на крыше и поливали одеяла из простыни. Таким образом, пока тушили пожар, нам удалось отстоять соседний дом, и пожар был ликвидирован. К концу пожара приехал исправник и благодарил нас. Когда же, наконец, приехала пожарная команда, толпа встретила ее смехом и тюканьем.

На другой день Сур собрал нас на манеже и категорически запретил нам, молодежи, бегать на пожары.

Ярмарка кончилась. Сборы сразу упали. Площадь очистилась от картонных домиков, возы с последней кладью уехали, и только, как большой, доживающий последние дни гриб, посреди площади стоял цирк.

На пароходе мы перебрались в Касимов; город красивее Мурома, но к нему трудно добраться зимой: стоял он в пятидесяти верстах от железной дороги. В городе много татар. Особенность города: обилие очень красивых лошадей. Цирк находился между городом и ярмаркой. Часто можно было видеть: едет татарин, упряжь у него небогатая, а лошадь — загляденье. Мы почти каждое утро ходили смотреть торг. На ярмарке продавалось много лошадей и всякого другого скота. Огромное поле — его взглядом не окинешь, и все лошади. Часто слышалось: — держи!., лови!.. Это означало, что лошадь сорвалась и убежала. Мы в первое время думали, что вора ловят, но в этом отношении касимовская ярмарка составляла счастливое исключение. Воры сюда на гастроли не приезжали, так как знали местный обычай: если поймают вора, то тут же с ним расправлялись самосудом. На ярмарке не было ни «тринадцатой веры», ни «трех листков».

Вечером перед цирком выстраивались телеги, брички, фаэтоны, линейки. Татары приезжали на представление целыми семьями.

В Касимове у нас начали выступать гастролеры — труппа дагомейцев. Они показывали быт и жизнь «диких» чернокожих племен. По улицам они ходили почти голые. На них были только юбочки из соломы. У женщин много.бус. По-моему, вид их привлекал толпу, и сборы были хорошие. Они исполняли воинственный танец, ходили босиком по битому стеклу и пили горячее олово.

В это время шел спор между Яном Польди и англичанином Честер-Диком. Англичанин объявлял в цирковом журнале, что он предлагает пятьсот рублей тому, кто сделает такое сальто-мортале с велосипедом в воздухе, какое делает он.

Ян Польди решил во что бы то ни стало сделать это сальто.

Он заказал себе особый аппарат. Была поставлена наклонная доска, разбегом в восемь аршин. На конце доски сделаны были перила. На верхней части наклонной доски скобы, которые за колесо держат велосипед с седоком. Когда снизу дергают за веревку, то скобы отпускают велосипед, и он катится по наклонной доске. Ударяясь внизу о перила, ездок вместе с велосипедом переворачивается в воздухе и приходит с четырехаршинной высоты на пружинный помост колесами. Для выполненья этого трюка надо было иметь точный расчет аппарата. Над этим как раз и трудился Ян Польди, и это ему плохо удавалось. Мы над ним подсмеивались и еще больше раззадоривали его. Он тратил на аппарат свои последние сбережения, переделывая его несколько раз. Наконец, у него нехватило денег и он пришел просить отца дать ему денег для уплаты за переделку. Отец дал. Аппарат принесли, поставили, и Польди начал репетировать. Я держал ему лонжу. Сначала у него дело не клеилось, потом постепенно наладилось. Сур настаивал, чтобы он и вечером делал трюк на лонже, так как это было безопаснее. Польди согласился. Вечером он выступал. Вот запись по этому поводу отца: «Сегодня сальто с велосипедом прошло с полным фиаско. Не доехав до пункта, пустил руки с руля и, не крутя, полетел вниз, ударившись лбом о стойку. Не будь лонжи — прощай, Ян Польди! Голову он себе разбил здорово».

На другой день артисты судили, рядили и нашли, что подушка, на которую приходит после сальто Польди, слишком тверда. Опять надо было переделывать аппарат. Польди со слезами на глазах говорил, что проклинает день и час, когда связался с этим аппаратом.

— Добьюсь, — говорил он, – найду себе сначала покой, а потом — он махал безнадежно рукой. — Но все равно поворота назад быть не может.

Ярмарка в Касимове кончилась. Цирку здесь делать было нечего. Мы прожили в городе еще несколько дней. Ходили ловить рыбу, купаться и пить кумыс на другую сторону Оки. В городе была одна достопримечательность — это могила шута Балакирева[47]. Он родом из Касимова, его похоронили здесь и над могилой поставили памятник.

Родился в 1699 году. Был привлечен к суду в процессе Moнca и сослан. Из ссылки возвращен при Екатерине I и произведен в поручики. Существует ряд сборников «анекдотов Балакирева», т. е. рассказов об остроумных выходках, приписываемых Балакиреву, как шуту Петра I. В эти сборники вошли анекдоты из различных источников, русских и иностранных.

Из Касимова мы двинулись пароходом на Рязань, чтобы оттуда попасть в Козлов, где для нас уже строился цирк.

Цирк в Козлове стоял на базаре. На открытие приехал из Тамбова губернатор. Первое отделение прошло очень хорошо. Во втором отделении первым номером стоял «Полет на голове через весь цирк».

В цирке натянули трос. К нему на скользящих колесиках подвязали трапецию. На трапецию должен был стать на голову артист и по наклонному тросу, съехать с переднего хода к выходу на конюшню.

В переднем ходу трос был привязан за губернаторскую ложу. Она была построена наверху, и в нее нужно было подниматься по лесенке. Началось второе отделение. Артист Верст проделал свои упражнения на трапеции, подошел к тросу, сел на подвешенную трапецию, подтянулся на руках и стал спускаться. Доехал до середины и, вдруг чувствует, что проволока как-то поддается, обвисает. Заметила это и униформа и не может понять, в чем дело. Видят только, что в ложе губернатор машет руками, а дети, сидящие с ним в ложе, плачут и кричат. Артист перестал скользить и повис на проволоке. Ничего не подозревающий оркестр шпарит во-всю. Бросились к губернаторской ложе — смотрят: она наклонилась и отъехала от лестницы аршина на полтора. В ложе — паника. Дети плачут, губернатор взволнован, вокруг бегает полиция и не знает, как ей вытащить из ложи губернатора и губернаторских детей.

Наконец, кто-то догадался вызвать пожарную команду, находящуюся рядом. Подставили лестницу, и все были сняты из ложи. Губернатор уехал, приказав Суру завтра явиться к нему. Представление кое-как было закончено.

Под впечатлением этого скандального случая ночью все принялись укреплять ложу. Оказалось, что столбы, на которых она стояла, были плохо врыты в землю. Михнов, строивший цирк, не проследил, как врыли столбы. Утром. Сур поехал объясняться к губернатору. Он пробыл у него долго и, приехав, рассказал, что губернатор объяснялся с ним по-французски, расспрашивал, как это случилось, нет ли тут подвоха, не было ли это сделано нарочно. Сур рассказал о плохо врытых по небрежности столбах и заверил, что подвоха никакого не было. Губернатор заметил: «Будь я один, это бы неважно, а то я был с семьей и знакомыми».

Он не разрешил цирку играть до осмотра здания комиссией. Комиссия же предъявила такие требования, что их выполнить в один день было невозможно. Пришлось цирк на три дня закрыть. Сур поехал в Тамбов к губернатору с актом комиссии.

В это время отец получил письмо от Рудольфо Труцци с предложением заключить с ним контракт на год и начать с 28 сентября 1912 года играть в Риге. Отец долго не мог сказать этого Суру. Привожу его запись: «Собрался с духом окончательно заявить Суру о своем уходе из труппы в сентябре. Изумился, поразился и просит до завтра не посылать Труцци контракта и дать ему возможность протелеграфировать жене в Касимов, откуда пришел ответ: пусть мы закончим в первую получку».

Тогда отец заявил Суру, что мы уже кончили, и просил нас больше на программу не ставить. Это было на репетиции при всех артистах. Отец мне с братом крикнул: «Собирайте сундуки!» Сур, видя, что отец рассердился, начал уговаривать отца и дал ему слово, что мы закончим тогда, когда нам будет нужно.

Артисты noтом жали руку отцу за его решительный и независимый разговор с Суром. А Сур был один из наиболее мягких и деликатных директоров, правда, он находился в материальной зависимости от жены, которая ни одним из указанных свойств не отличалась.

Раздражение отца было вызвано тем, что артисты получали жалованье два раза в месяц и все договоры и расчеты пригонялись к этим числам. Можно было получить ангажемент на месяц, на два месяца, но очень трудно на две недели. Артисты, конечно, старались перейти со службы из одного цирка в другой.

Вечером на семейном совете отец говорил: «Вот что значит жить скромно и беречь копейку на черный день. Я могу диктовать и не подчиняться капиталу только потому, что у меня есть какие-то сбережения».

В этот день вечером отец записывает: «Растелли, узнав мой ответ Суру, пришел мне пожать руку за храбрость и стойкость, за артистическую независимость и поражение капитализма».

13 августа был скромно отпразднован тридцатилетний юбилей Сура. Сур поблагодарил переполнявшую цирк публику за внимание к его юбилею. Артистам он заранее строго-настрого запретил делать ему какие-либо подношения. После спектакля всю труппу пригласили в буфет, где был сервирован очень скромный ужин. Юбилей прошел тепло.

24 августа над Козловом разразилась буря с ливнем. Бурей в клочья разорвало шапито цирка. Хорошо, что Сур был человек предусмотрительный и у него было запасное шапито. Все же цирк два дня приводили в порядок.

У отца грустная запись, относящаяся к этим двум свободным от работы дням: «…целый день провел дома, ибо не к кому пойти и не с кем скоротать время. Старая, но печальная правда. Все мы цари, пока цирк играет… на манеже цари, а шаг за манежем и цена нам грош».

4 сентября 1912 года мы выехали из Козлова в Серпухов. Серпухов произвел на нас прекрасное впечатление. В нем, по выражению отца, «проглядывал дух Москвы». Цирк открылся при полном сборе. Из записи отца видно, что антре «Четыре человека» принято было «восторженно». А реприза о Пуришкевиче до публики не дошла.

Я думаю, что это произошло потому, что на серпуховские фабрики, где в это время работали преимущественно женщины, газеты столичные попадали мало, а местная была реакционного направления. Про Пуришкевича могли и не знать. А реприза «Четыре человека», очень проста и потому доходчива. Отец, спрашивал, сколько у нас главных людей на свете. Я говорил:

— Не знаю.

— Не знаешь, так я скажу: четыре человека.

— Кто ж они?

— Первый человек-городской голова.

— Почему?

— Потому что он за всех думает. Второй — адвокат.

— Почему?

— Потому что он за всех врет. Третий — доктор.

— Почему?

— Потому что он всех лечит. Четвертый действительно главный— крестьянин,...

— Это почему?

— Потому что он за всех работает и платит всем.

12 сентября состоялся наш бенефис. Сбор был плохой, так как бенефис совпал с поминальным обедом по фабриканте Коншине, погибшем во время автомобильной катастрофы. Запись отца: «Нашему бенефису помешал затянувшийся до поздней ночи поминальный обед в собрании по случаю смерти фабриканта Коншина. Весь город был в трауре. Мы ходили смотреть. На фабричном дворе были сбиты столы, и для рабочих фабрики был тоже устроен обед, хотя в этот день фабрика работала».

24 сентября 1912 года мы в последний раз отработали в цирке Альберта Сура и выехали в Ригу. Провожать нас на вокзал пришла вся труппа. Пришел Сур с оркестром музыки, но жандарм на вокзале не разрешил оркестру играть, несмотря на все протесты Сура. Проводы были очень трогательные.