На арене старого цирка

ГЛАВА VI

С момента приезда в Москву начали готовиться к предстоящему сезону. Появились много новых артистов. Группа клоунов состояла из Сержа Кристова, Ричарда Рибо, Альперова и Бернардо и Старичкова. Наездники были муж и жена Старкай, Девинье и Нони Бедини; сальтоморталист — Варя Серж, жена клоуна; жонглеры — Бенедетто; акробаты — Юлиани и семья итальянцев Аригони. В течение года должны были в разное время выступать гастролеры.

Открытие цирка назначено было на субботу. В пятницу вечером отец лег спать. Вдруг с криком и плачем прибежала жена Бернардо: Бернардо и Рибо поссорились, Рибо изранил партнера отца. Когда прибежали в номер Бернардо, то увидели, что он лежит на полу весь в крови. Его подняли, положили на кровать. Кто-то сбегал за доктором. Доктор привел Бернардо в чувство, вынул у него из головы много стеклянных осколков и забинтовал голову. Бернардо рассказал, что они с Рибо пьянствовали в ресторане, потом приехали к нему в номер, опять пили, повздорили. Рибо схватил со стола четверть красного вина и хватил Бернардо четвертью по голове. Вино и кровь смешались, залили белую рубашку Бернардо, и картина получилась такая, будто Бернардо весь залит кровью.

На другой день все разговоры в цирке вертелись вокруг подлого поступка Рибо. Артисты утверждали, что он сделал это нарочно из-за конкуренции. Ругали Бернардо дураком, если он не подаст в суд. Саламонский вызвал отца, сказал, чтобы он не беспокоился, что Рибо, конечно, сделал это из зависти, так как он человек фальшивый. Сообщил, что он готов сейчас же расстаться с ним, но в цирке нет другого рыжего. Обещал, как только приедет клоун Ольшанский, нарушит контракт с Рибо.

За все время болезни Бернардо жалованье им обоим выдавалось, и доктор оплачивался дирекцией. Особенно возмущена была Саламонская, она настаивала на немедленном увольнений Рибо. Но Саламойский не пошел на это. В последний день перед открытием приехали музыкальные клоуны Бим-Бом и русский наездник Сычев. В денъ открытия отец оделся в униформу, но Саламонский сказал, чтобы он шел смотреть в места.

Открытие прошло блестяще. Публика встретила Саламонского продолжительными аплодисментами. Наибольший успехимели клоуны Бим-Бом, наездник Сычев и антиподист Бенедетто.

Бим-Бом начали свою карьеру у Чииизелли в Петербурге, затем несколько сезонов проработали у Саламонского в Москве.

Они пользовались неизменным успехом у публики, поражая ее своей музыкальной виртуозностью.

Настоящие имена их были: Бима — Иван Семенович Радунский и Бома — Феликс Кортези.

Музыкальные клоуны у нас и за границей играли только на определенных музыкальных инструментах (гитара, мандолина, скрипка). Бим и Бом первые начали играть на всевозможных предметах. Радунский был большой изобретатель в этой области. На каких только вещах он ни играл! Тут были сковородки, цветочные горшки, бутылки, все, что только могло звучать. Бим и Бом подбирали эти предметы по тональностям и играли на них народные мелодии. Первое время они играли, ничего не говоря, потом стали разнообразить свои номера.

Феликс Кортези был прекрасный комик. Вдвоем они были бесподобной парой. К несчастью, в 1899 году Кортези утонул в Астрахани, купаясь в реке Балде. Для цирка это была большая потеря.

Сычев был наездником феноменальной ловкости. Второго такого артиста никто из нас, работников цирка, не встречал. Ему дали за границей прозвище «русский чорт». Номер его шел так.

На арену выбегала неоседланная лошадь без уздечки. Он просто вылетал на ней. Лошадь неслась, и как он на ней держался, этого никто понять не мог. Подражателей у Сычева не было, да и вряд ли могли они быть. В то время как сам он прыгал через обручи и через ленты, лошадь брала барьеры, и все это в таком темпе, что вся его работа проходила минуты в четыре, но публика бесновалась и орала от восторга. Бывали случаи, когда он падал с лошади, но так как он был прекрасным прыгуном, то как только касался земли, он делал несколько сальто в воздухе и ждал, пока лошадь обежит круг или приблизится к нему, и как кошка вскакивал на нее. Впечатление получалось такое, что он вовсе не падал, а все делал нарочно.

На беду, он мог работать только до получки. Как только в руки его попадали деньги, он запивал и исчезал, пропивая с себя буквально все. Водка была его гибелью. Саламонский говорил, что согласен платить ему любое жалованье, лишь бы он не пил. В месяц, он пятнадцать дней работал и столько же пил. Исчезнет, потом появится, потом опять исчезнет. Явится опять оборванный, грязный, вшивый. Артисты соберут денег, оденут его. Две недели он продержится, и опять начинается запой.

Придет босой, скандалит. Дирекция прогоняет его, артисты упрашивают взять обратно. Дирекция берет, но и артисты и дирекция знают, что это ненадолго, что Коля Сычев опять запьет.

Лошади у него своей не было, да она ему и не была нужна. Получив ангажемент, он прямо шел к шталмейстеру и просил самую быструю лошадь. Снимет ботинки, возьмет два хлыста, сядет на лошадь и круга два лупит ее хлыстами. Затем бросит хлысты, вскочит лошади на спину, и как будто его к ней гвоздями прибили. Лошадь может встать на дыбы, бить задом, — Коля Сычев сидит на ней, как пришитый. Днем он зайдет в стойло и нарочно ударит лошадь раза два хлыстом, чтобы она была зла на него. Перед его выходом лошадь ставили подальше за кулисы. Сычев садился на нее с хлыстами в руках, начинал лупить ее, она вылетала с Сычевым на арену, как бешеная, — впечатление было такое, что она вырвалась из стойла и несется.

Сычев был прекрасный учитель, хороший товарищ. Но все это — пока трезв. Пьяный он был невыносим. Умер он в 1912 году в трактире от разрыва сердца, держа в руках рюмку водки. Так погиб талантливый наездник, самородок, погиб, как и многие талантливые русские артисты, от алкоголя.

Выдающимся антиподистом был жонглер-итальянец Бенедетто. Мускулы ног его были чрезвычайно развиты. Ногами он жонглировал деревянной кроватью с куклами, шаром, большой бутафорской сигарой, зажженным факелом, глиняным горшком, покрытым сверху бумагой и завязанным. Этот горшок он крутил, подбрасывал, ловил, переворачивал, затем ставил его дном на подошвы; бумага, покрывающая горшок, разрывалась и из горшка вылезал сын Бенедетто. В конце номера он исполнял «живую карусель». Он брал длинный шест, к концам которого были подвешены две трапеции. По его приглашению двое из публики садились на трапеции. Им наказывали крепче держаться. Середину шеста клали Бенедетто на ноги. Он перебирал ногами и начинал крутить шест, все увеличивая быстроту вращения. Когда он, наконец, останавливался и сидящие на трапециях вставали, то у них так кружилась голова, что они шли, шатаясь, как пьяные. Публика смеялась над ними и награждала Бенедетто оглушительными аплодисментами. «Программа зимнего сезона 1895/96 года цирка Саламонского была составлена из крупных имен. У меня нет возможности написать обо всех них, я беру наиболее примечательных артистов, о которых отец и его товарищи вспоминали чаще и рассказы о которых крепко осели в моей памяти. Жалованье таким артистам платили, по выражению отца, губернаторское. Пятьсот-шестьсот рублей в месяц был средний оклад талантливого артиста цирка в столицах.

Отец и Бернардо начали работать недели через две после открытия. Дебют их был анонсирован афишами. Для первого выхода они дали антре «а-ля-Беккер». Антре было триумфом отца и Бернардо. Артисты поздравляли их с большим успехом. Радунский (Бим) очень хвалил антре и даже предложил отцу быть в их номере подставным лицом.

Радунский очень скоро подружился с отцом. Он был хороший товарищ, порядочный, очень искренний и независимый человек.

Саламонский после дебюта пригласил всю труппу ужинать, за ужином хвалил отца и Бернардо. Ричард Рибо не был приглашен ни на открытие буфета, на котором была вся труппа, ни на ужин. Через несколько дней Саламонский спросил, готово ли, антре «Фотограф». Отец оказал, что они показывали его в Риге и дадут сегодня вечером.

«Фотограф» прошел хорошо. Публика много смеялась, Саламонский был доволен. С этого вечера «Фотограф» не снимался с афиши. Режиссер, по распоряжению Саламонскоого, давал в программах и афишах антре «Фотограф» как отдельный номер.

Саламонский сдержал слово. Как только приехал Ольшанский, он заплатил Рибо за два месяца и расстался с ним.

Прыгунов в цирке было около тридцати человек. Дирекция выписала еще артиста Сосина.

В средине сезона Саламонский дал водяную пантомиму. Для нее поставили специальный паровой котел. Вода была теплая. Баки были железные. Из-за границы выписали режиссера-конструктора, который руководил всеми техническими установками. В середине арены была сделана будка, из которой били в разных направлениях фонтаны. С купола цирка спускались гирлянды цветов, цирк превращался в сад. По арене, наполненной водой, разъезжали в лодках пары, играли на гитарах, мандолинах, пели неаполитанские песни. На фонтаны наводились прожекторы, и они сверкали разноцветными огнями. Все это освещалось бенгальским огнем и вспышками фейерверка. Пантомима называлась «Карнавал в Венеции». Она делала полные сборы.

Цирк посещала самая разнообразная публика. Галерку занимали мелкие чиновники, ремесленники, рабочие, учащиеся.

Билеты в партер покупала московская энать и купечество. Некоторые из них посещали цирк почти постоянно. Они считали себя друзьями цирка, но, конечно, дружба эта шла больше по линии выпивок и кутежей.

Из знати особенно частыми посетителями были князь Куракин и Извольский; из московского купечества — булочник Филиппов, водочник Смирнов и нефтепромышленник Красильников.

Много денег просаживали они, кутя с артистами, и вреда артистам приносили немало. После бурно проведенной ночи артисты утром часто не могли репетировать, а вечером работали лихорадочно, с большим напряжением. Их было много, этих любителей скорее кутежей, чем цирка, и деньги у них водились немалые. Часто бывало, что артисты убегали после представления задним ходом, чтобы не встретиться с этими «друзьями».

Прибежит домой артист, поужинает, пора на отдых, а тут вдруг вваливается компания с кульками провизии, с корзинками бутылок — и пошла попойка. Рюмочка, другая, а там уже кто-то предлагает ехать в ресторан.

И так до утра. Чаще же всего пьянка начиналась с буфета и кончалась рестораном, а нередко — еще позже — публичным домом на Грачевке или Цветном бульваре. Этих домов было много — от «простонародных» до шикарных.

Изредка среди любителей цирка попадались люди, действительно интересовавшиеся им. Они приходили на репетиции, знакомились с семьями артистов, бывали за кулисами, расспрашивали о жизни цирка, об артистах и их работе.

Надо все же сказать, что такой интерес к цирку был редким, большинство знакомилось с артистами для бахвальства и чудачеств. Были случаи, когда кто-нибудь из знати или купечества увлекался талантливостью того или другого артиста и делал ему ценные подарки.

О жизни цирковых артистов создавалось много легенд и сплетен. Одну из таких легенд о распущенности цирковых наездниц я хочу разрушить.

Мало кто знает и мало кто до сих пор интересовался тем, как протекает жизнь цирковых артистов: работа, репетиции, семья, дети; цирк и замкнутый круг семейной жизни. Редко жена артиста сама не артистка. Редко она не работает. А работа наездницы одна из самых опасных работ, немыслимая без ежедневных репетиций. Где тут место кутежам и ночным попойкам, когда рано утром начинается репетиция с лошадьми и на лошадях. Кроме того, почти все наездницы были замужем, и мужья их работали тут же в цирке на других артистических амплуа. А семейная жизнь цирковых артистов отличалась такой же порядочностью, как и жизнь людей других профессий. Часто даже работа, репетиции и тренировка вне цирка занимали столько времени, что его нехватало ни на что другое, и жизнь сводилась к жизни для цирка.

Возле цирка, в его буфете, можно было нередко встретить самодуров-богачей. Один интересовался лошадьми, другой дрессировкой мелких животных, третий был знаток и любитель клоунского жанра.

Богач Извольский часто бывал в цирке, увлекался клоунами и, допившись до чортиков, ловил их вокруг себя. Он прокутил огромное состояние и дошел до положения хитрованца.

О чудачествах князя Куракина ходило много рассказов. Он брал на представление сразу несколько лож. В одну ложу положит шляпу, в другую пальто, в третью — калоши, в четвертую — трость, в пятую — сядет сам.

Однажды в буфете с ним кутило человек пятьдесят. Он спросил счет. Обычно с ним ездил его управляющий, который и расплачивался за него. На этот раз управляющего не было. Когда Куракину подали счет, он вдруг возмутился, что за сельтерскую воду поставили двадцать копеек за бутылку, когда она повсюду стоила пять копеек; начал кричать, что не допустит этого, пойдет жаловаться к губернатору и т. д. Буфетчик соглашался вычеркнуть совсем сельтерскую из счета. Не тут-то было. Утишить куракинский гнев было нелегко. Он продолжал скандалить, перебил рублей на триста посуды, кричал, грозил.

Однажды в субботу приехал Куракин в цирк в подвыпитьи, с большим чемоданом. Все спрашивают: «Что в чемодане?» Отвечает: «В антракте увидите».

Публика на субботнем представлении была изысканная, было много дам в бальных платьях. И вот, когда эта публика пошла в антракте в буфет, Куракин раскрыл чемодан, поднял его и высыпал из чемодана на публику змей. Началась паника. После он сам рассказывал, что закупил с утра во всех зоологических магазинах ужей и привез их в цирк в чемодане.

Устроил он еще раз такую историю. Ушел с представления незадолго до его окончания, вышел в подъезд, видит — дождь льет, как из ведра. Тогда стал он подзывать одного за другим извозчиков. Дал им каждому по пять рублей и велел отъехать от цирка как можно дальше и не подъезжать к нему, по крайней мере, часа два. Пригрозил, что если кто из них появится раньше, то будет иметь дело с ним, князем Куракиным.

Разослав всех извозчиков, он начал подзывать «собственные» экипажи. Отсылал их домой со своей визитной карточкой, которую приказывал передать «господам» на следующий день утром. Сам же стал в подъезде ждать конца представления. Представление окончилось. Публика хлынула из цирка. Зовут извозчиков — их нет. Собственники ищут свои экипажи — их тоже нет. Пришлось и богатым и тем, кто победнее, итти под проливным дождем домой пешком.

Таких самодуров-богачей было в Москве изрядное количество.

— С этого сезона — рассказывал отец, — приучился я пить. Немыслимо было удержаться. Не хочешь, а выпьешь. А тут еще заболело раз у меня горло. Заболело так, что не могу говорить. Доктор прописал молоко с коньяком. Пошел в буфет. Все, узнав в чем дело, начали меня наперерыв поить. До того подливали в молоко коньяку, что домой меня вели уже под руки.

Сезон 1895-96 года закончился. Саламонский на лето отпустил отца в Ригу. Зимою отец должен был опять работать у него в Москве.

В Риге работал цирк Мануила Герцога. Труппа у него была слабая, несмотря на то, что большинство артистов было из-за границы. Кроме отца и Бернардо, этим летом у него работали Бим-Бом.

Альперова и Бернардо в Риге знали и любили. Бенефис их прошел удачно. Для нашей семьи это было важно, расходы ее все увеличивались, так как летом родился брат мой Костя.

Директор Герцог, видя, что сборы неважные, выписал из-за границы труппу негров с «принцессой людоедов Гуммой».

Ходили негры в первобытных костюмах, полуголые. На улице их провожала толпа зевак. На арене они показывали сцены из бытовой и военной жизни их племени. Труппа сделала несколько сборов. Герцог решил ехать с цирком за границу и пригласил с собой отца и Бернардо. Цирк Герцога проработал в Риге месяц, снялся и переехал в Кенигсберг. Отец и Бернардо работали в Кенигсберге на немецком языке. Город был маленький, сборы очень средние. Получал отец то же жалованье, что и в России, только не рублями, а марками. Подсчитав свои: капиталы, отец увидел, что к возвращению нашей семьи из-за границы у нас не будет ии копейки. Тогда он решил тотчас же вернуться в Москву и там ждать начала зимнего сезона. Жизнь в Германии, по его словам, была дешевая, одежда была «почти даром», но денег не было, так как Герцог дал отцу вместо денег вексель на двести семьдесят пять рублей. Это был первый вексель, полученный отцом. Позже их набралось столько, что на них в то время можно было бы открыть приличный цирк.

Возвратились мы в Москву в августе, а цирк должен был начать работу в октябре. По счастью, приехал Саламонский. Узнав, что у отца нет денег, он спросил его, почему он не занял ни у кого, хотя бы у того же водочника Смирнова. Отец ответил, что эти «друзья» цирковых артистов — только тогда друзья, когда цирк играет.

— Мы здесь уже десять дней, — сказал отец, — хоть бы кто рюмкой водки угостил. Да я и ее пойду у них просить. Так всегда было и будет. Артист на арене – все наперебой тянут, зовут. Стоит один день не играть — все исчезают, никто тебя не знает.

Саламонский дал отцу и Бернардо денег и сказал, что до открытия сезона они будут получать половинный оклад. Они начали работать над новыми антре к открытию сезона.

Открытие состоялось в первых числах сентября. Из старых артистов были Бим-Бом и отец с Бернардо. Из вновь приглашенных работала талантливая семья Вильзак, наездники, клоуны и акробаты.

Для открытия поставлена была пантомима «Дуэль после бала». Пантомима, смешная по сюжету, поставлена была очень красиво.

На маскараде две маски в костюмах Пьеро ухаживают за красавицей-испанкой, прекрасной танцоркой. Ее просят снять маску, она снимает и бросает ее. Из-за маски возникает ссора. Один из соперников дает другому пощечину. Происходит дуэль на кладбище.

Первая картина — бал-маскарад — была богато обставлена. Сыпались конфетти и серпантин. Было много балетных номеров. Вторая картина изображала кладбище. На середине манежа — могила с крестом и два надгробных памятника. С двух сторон выходят соперники во фраках. За ними идут секунданты и слуги. Картина кладбища вначале приводит зрителей в мрачное настроение, но постепенно все принимает буффонный характер. Появляется доктор с хирургическими инструментами, его движения утрированы в плане клоунады,

Соперникам дают две шпаги, один слегка ранит другого. Доктор бросается на помощь и вместо раненого перевязывает одного из слуг. Секунданты достают большие пистолеты, заряжают их, дают их дуэлянтам. Те передают их слугам, чтобы они сражались вместо них. Слуги отказываются. Идет буффонадная игра с пистолетами. Наконец, слуги начинают стрелять, все убегают. Остаются одни соперники, стреляют бесцельно в воздух, затем сходятся, мирятся и целуются. Хотят уже уйти, но в музыке слышится сигнал движения: кто-то идет к ним. Они прячутся в надгробные памятники, которые раскрываются, как ящики. В такт музыке входит французский жандарм с огромными усищами. Осматривает кладбище, маршируя, по-военному, носками вперед; хочет уже уходить, как вдруг из памятников показываются на мгновение головы дуэлянтов. Памятники наклоняются и стукают жандарма. Жандарм пугается, опять все осматривает, решает заглянуть в памятник, медленно открывает крышку. Сидящий в памятнике дуэлянт незаметно для жандарма выскальзывает и прячется. Внутренность памятника пуста. Жандарм удивляется и мимикой показывает публике, что, памятник пуст. Этим моментом пользуется дуэлянт, чтобы опять залезть в ящик. В это время из другого памятника показывается голова другого дуэлянта. Жандарм бросается к нему. Повторяется та же игра. В третий раз жандарм придавливает крышку в тот момент, когда дуэлянт высунулся из памятника. Памятник закрыт плотно, на нем танцует жандарм, а голова дуэлянта болтается сбоку. Впечатление такое, что шея сплющена в папиросную бумагу.

Делалось это просто – приблизительно так же, как проводилось на раусе «отсекновение головы». Вырезалось отверстие шире шеи. Отверстие закрывалось черной материей с резинкой наверху. Голова давила на резинку, попадала в выдолбленное пространство, а зрителю казалось, что крышка врезалась в шею. Во время танца жандарма на памятнике выскакивал второй дуэлянт, сталкивал жандарма и таким образом освобождал своего

бывшего противника. Затем они вдвоем хватают жандарма, вталкивают его в памятник, захлопывают крышку, спрыгивают, хотят бежать, но в это время на арену выбегают слуги с ракетами, и начинается фейерверк.

Пантомима эта, как видно, совершенно невинная по содержанию, нравилась публике. И вдруг оказалось, что буффонадная дуэль оскорбительна для офицерства. Многие из них говорили артистам, что если Саламонский не снимет пантомимы, то они перестанут ходить в цирк. Саламонский не обращал внимания на такие разговоры, и пантомима шла. После десятого представления полицмейстер вызвал Саламонского. К градоначальнику, по его словам, поступили жалобы, что в цирке высмеивают офицерство.

Саламонский утверждал, что никакой насмешки нет, что пантомима — забавная шутка, не более.

— Шутка? Хорошо,— ответил полицмейстер, — но из-за такой шутки я могу лишиться места. Это уже не будет шуткой. Давайте снимем пантомиму. И мне, и вам будет лучше.

Пантомиму сняли. Позже она шла почти во всех цирках.

Чтобы заполнить брешь, нанесенную снятием пантомимы, Саламонскйй пригласил клоуна Бекетова, со стадом дрессированных свиней. Свиньи Бекетова действительно проделывали чудеса: ходили на задних лапах, с подушки прыгали через десять стульев, ходили по деревянным бутылкам и шару и т. д. Из Москвы Бекетов уехал в Чикаго на выставку. Объехал со своими свиньями всю Америку, нажил большое состояние и открыл свой цирк.

В конце сезона Саламонский пригласил Анатолия Дурова[19]. Дали громкую рекламу, и в цирке были битковые сборы. Публика забыла про Таити Бедини. Ее кумиром стал Дуров. Правда, Дуров рос с каждым годом, показывая новых животных и птиц, давая новые номера. В это время он как раз вывел на арену пеликанов, которые изображали, как чиновники важничают перед подчиненными и гнут шею перед начальством. Он показывал дрессированных крыс, живущих в дружбе с котом. Вся острота его выступлений была в их злободневности.

Я часто спрашивал отца, как и почему началась вражда и конкуренция между братьями Дуровыми. Отец рассказал мне следующее.

Анатолий начал работать и выступать раньше Владимира. Однажды Анатолий придумал следующий трюк. Он взял два ящика. Один подвесил под галерку, другой поставил на манеж и объявил, что устроит невидимый полет через весь цирк. Стрелял из револьвера и проваливался в ящик и в то же время моментально появлялся из ящика на галерке. Стрелял там, проваливался и появлялся на арене. И так делал много раз подряд.

Публика недоумевала. А он делал этот номер с братом Владимиром, который до того времени не выступал и был чрезвычайно похож на него.

Это выступление, подало Владимиру мысль начать работать самостоятельно. Позже я опишу работу обоих братьев. Теперь скажу только, что, как только Владимир стал выступать, Анатолий стал писать о себе «Анатолий Дуров настоящий». Тогда Владимир стал прибавлять к фамилии слово «старший». Так началась их конкуренция, а с нею вместе и их вражда. А надо правду сказать, что оба они были равно талантливы, каждый по-своему, и один не портил репутации другого.

В цирке Саламонского Анатолий Дуров делал сборы все время, так что цирк работал не до апреля, как обычно, а до начала июня. Отец в это время сильно хворал воспалением легких. Он пролежал в постели полтора месяца. Бернардо хотел поехать работать в провинцию один, но Саламонский его не отпустил. Платил им обоим жалованье полностью и пригласил их на следующий сезон. Обещал прислать из-за границы новые антре. Лето мы провели в Москве. Отец поправился только к середине августа. В это время через Москву проезжал Рудольфо Труцци, который пригласил отца и Бернардо работать к ним в цирк. Но приехавший Саламонский сказал, что откроет сезон первого сентября и поэтому ехать к Труцци уже поздно, а надо готовиться к открытию. Он рассказал отцу содержание нового антре с колодцем, но отец решил работать над другим антре. Он заметил, что в газетах и разговорах предметом насмешек часто бывали дворники, изображавшие из себя начальство. И он решил создать сценку из московской жизни.

На арену выходили двое: отец играл, а Бернардо танцовал камаринского. Появлялся шталмейстер, приказывал прекратить игру и танцы, грозил позвать дворника. Так как они продолжали играть и танцовать, то по приказанию шталмейстера униформа приносила куклу дворника в натуральную величину и ставила ее на манеж. Отец и Бернардо замечали дворника, постепенно прекращали игру и танец, переглядывались, начинали обвинять друг друга, оправдываться, ссориться. Отец подходил ближе, убеждался, что дворник — кукла и начинал смеяться. Бернардо тоже замечает неладное поведение дворника, подходит к нему, берет его за руку, рука падает. Задирает кукле вверх голову и говорит: «Это чучело!» и плюет кукле в лицо. Отец и Бернардо берут куклу в охапку и бросают ее в униформу. Опять играют и танцуют. Униформа приносит второго дворника. Отец и Бернардо думают, что это опять кукла, хотят бросить ее униформе, но кукла оживает и гонит их прочь. Антре имело успех. Бернардо был в нем бесподобен.

Открытие цирка сезона 1896/97 года состоялось первого сентября.

Кроме отца с Бернардо и Бима-Бома, в труппе была третья пара клоунов — братья Альбано и Гвидо Гозини. Их успеху мешало незнание русского языка. Из наездников новым был Маньен; из жонглеров — семья Растелли. Гвоздем сезона были двенадцать слонов под управлением Томсона. Они делали битковые сборы. Их вожак мулат Томсон заставлял их проделывать сложные пирамиды. Больше всего нравилось публике, когда слон быстро и легко ложился и очень долго раскачивался, вставая. Слоны хорошо вальсировали.

У отца с Бернардо за сезон было четыре бенефиса. На одном из них произошла история, которая потом всегда связывалась с их именами.

В день бенефиса днем их позвал к себе на обед водочник Смирнов. Отец и Бернардо хотели отказаться, но Саламонский нашел это неудобным и сказал, что сам будет следить, чтобы они не напились. Но за обедом, как только Саламонский отворачивался, им сейчас же подливали вина, а потом они сами стали отвлекать Саламонского, чтобы тот не мешал им пить. Словом, к представлению, по выражению отца, они оба были «красавчики». Ничего не соображая, вышли они на арену, получили подношение — цветы, и продолжительно кланялись.

Им предстояло провести антре «Телефон».

— Рисуем по опилкам на арене телефонный провод, — рассказывал отец, — и по концам — воображаемые телефоны и начинаем переговариваться на злободневные темы. Телефон я нарисовал, но как только лег на арену, коснулся щекой холодных опилок, чувствую — поднять головы больше не могу, все путается, уходит куда-то. Я и заснул. Бернардо с другой стороны арены задает мне вопросы, я не отвечаю. Он хочет поднять голову, посмотреть, что со мной, и не может, — сам засыпает. Через несколько минут на арене стал раздаваться громкий храп.

Униформа думала, что мы даем для бенефиса новый трюк и с любопытством наблюдала за нами. Во втором ряду сидел Саламонский. Когда мы захрапели, в публике раздался смех. Цилиндр Саламонского вначале был на макушке, — рассказывал нам кто-то из униформы, — потом стал постепенно слезать на лоб, наконец, директор не выдержал, обежал кругом и сказал по-немецки стоявшему у входа на арену режиссеру: «Выбросьте вон этих пьяных клоунов!» На арену выбежала униформа, взяла нас за руки и за ноги и под аплодисменты публики унесла с манежа.

За кулисами бенефициантов долго не могли разбудить. Саламонский велел растягивать представление, чтобы дать им время выспаться и притти в себя, хотя бы к концу третьего отделения. Врач дал им рвотного, нашатыря, привел их в себя. Когда они вышли на арену, в публике стоял сплошной стон от смеха, так как сначала партер, а затем ложи и галерка узнали, в чем дело. Отец и Бернардо отработали свой номер хорошо, но Саламонский сказал, чтобы они ему на глаза не показывались.

На другой день они в цирк не пошли, — в этот день, по традиции, бенефициантов на афишу не ставили. На третий день оба послали сказать, что больны, так им было стыдно. Мать пришла передать об этом Саламонскому. Саламонский рассердился и сказал: «Верно опять пьяны. Чтобы через пять минут были на репетиции».

Когда же оба провинившиеся бенефицианта появились в цирке, труппа подняла их на ура и стала качать.

Отец не любил вспоминать этот казус, но старые артисты не раз говорили мне: «Опроси своего отца, как он в бенефис заснул на манеже».

Сезон 1896-97 года кончился. Отец и Бернардо на лето подписали контракт в цирк Труцци. В Вильно к Труцци отец приехал, как к себе домой.

Цирк за четыре года сильно окреп и мог вполне конкурировать с Саламонским. На конюшне стояло около ста лошадей. Обстановка и инвентарь были богатые. К программе и к ходу представления и дирекция, и артисты относились очень серьезно.

После ряда лет работы у Саламонского серьезное отношение и любовь Труцци к цирковой работе особенно бросились отцу в глаза.

У Саламонского спектакль проходил легко. Случалось, что артист был навеселе, — на это никто не обращал внимания. Саламонский иной раз даже, сидя в местах, посмеивается. Бывало, что тот или иной артист дней десять не попадал на программу. У Труцци все было иначе. Представление начиналось, как священнодействие. После первого звонка все шли одеваться. Программа составлялась так, что все были заняты по нескольку раз в вечер, никто не оставался праздным. В буфете цирка не было никаких длительных заседаний или картежной игры далеко за полночь. Если утром не было репетиций, артисты отдыхали до четырех часов. Вечером все находились на манеже в униформе. Позади униформистов стояли Труцци, наблюдая за ходом представления. Руководство представлением они не доверяли никому, особенно строго соблюдая его слаженность и темп. В этом, по их убеждению, был залог успеха.

Жены артистов в Вильно и других городах исполняли обязанность контролеров. В сравнении с Саламонским труппа была маленькая, состояла преимущественно из итальянцев. Шли почти непрерывно пантомимы.

В Вильно сборы были неважные, и, чтобы поднять их, Труцци ввел в программу борьбу. Так же, как когда-то в Ростове, нашелся силач-любитель. Все пошло по-старому: в дни борьбы цирк был набит битком, особенно галерка. Часто, чтобы пройти в эти дни в цирк, вместо билета совали три, шесть рублей. Ажиотаж царил во-всю.

В Ковно и Радоме сборы были хорошие, и к борьбе прибегать не пришлось. В Ковно со стариком Труцци произошел курьез. Все Труцци с большим подобострастием относились к властям, побаивались и градоправителей и полиции. Если случалось, что представителя цирка вызывали в полицию, то никто из них не ходил, а всегда посылали управляющего. На одном из спектаклей кто-то ив артистов сказал старику Труцци, что в цирке губернатор. Труцци спросил: «Где?» Ему указали на одну ложу. У старика было слабое зрение, он посмотрел в ложу, видит — там, действительно сидит кто-то в форме. Труцци заволновался, позвал сыновей; еще не поднимаясь в ложу, распорядился переменить униформу, пополнить и изменить программу. За кулисами началось волнение, артисты все на ногах, стараются сделать программу интереснее. Так как управляющий был в отъезде, а сыновья не хотели итти представляться губернатору, то в ложу отправился сам Труцци. Он надел фрак, привел свои волосы в порядок и поднялся в ложу. Вошел, поклонился и сказал: «Синьор губернатор, как нравился вам мои артисты и мои представления?»

Человек, сидевший в ложе, вскочил, надел на голову пожарную каску, вытянулся и отдал Труцци честь. Это был дежурный пожарный, который, видя пустую ложу, вошел в нее и смотрел представление.

Нельзя описать, говорил отец, что было со стариком. Он выбежал из ложи красный, сердитый и смущенный. Начал добиваться, кто первый пустил слух о пребывании губернатора в, цирке. Все отказывались, а сам Труцци не помнил от кого первого он это услышал. Дня три он ходил хмурый, чернее тучи, потом сдался и сам не раз смеялся над этим происшествием.

Из Ковно мы переехали прямо в Москву к открытию сезона у Саламонского. Саламонский вернулся из-за границы больной, с сильно разыгравшейся подагрой. Труппа была уже вся в сборе. Из-за границы приехали режиссер, и балетмейстер, так как Саламомский решил поставить несколько новых пантомим. Появились новые артисты: акробаты Эйжен, Дюбуа и Пуло, музыкальные клоуны Разай, наездницы Калина и Кремзер, клоун Вилли Кремзер, клоун «Искра» с дрессированными животными и наездницы Кети и Ляля Лей.

Сезон выдался скучный. Саламонский хворал, все было в руках режиссера Готье. Готовилась новая пантомима «Камо гря-деши». В ней была занята вся труппа. Ее долго репетировали, так как никак не могли найти актера на роль Урсуса. Готье пробовал многих артистов, но они оказывались неподходящими.

Было дано объявление в русских и заграничных газетах. И вот по объявлению приехал из Подольска крестьянин, никогда не видавший ни цирка, ни театра, но по фигуре подходивший к этой роля, так как он был колоссального роста и очень широк в плечах.

С приехавшим стали заниматься по очереди несколько артистов. Занимались по восемь часов в день. Роль его была небольшая. Дано было пять генеральных репетиций, и, несмотря на это, он на представлении все забыл и перепутал. Позже он вошел во вкус и стал хорошо играть.

Пантомима была богато обставлена. Участвовал дрессированный бык, и тот момент, когда Лигия лежала на быке привязанная, был очень эффектен. Костюмы и бутафория были прекрасные. Даны были конные ристалища в Риме с участием восьми лошадей, бой гладиаторов с сетками и мечами, балет римских гладиаторов со щитами и мечами в такт музыке. Исполнен был также очень красивый комбат[20]. Пышно обставлен был выезд Нерона и хорошо сделана арена Колизея.

Пантомима очень нравилась публике и выдержала большое количество представлений. О ней столько говорили, что даже Энрико Труцци приехал специально в Москву смотреть ее и сговорился с Саламонским, что по окончании сезона цирк Труцци покупает декорации, костюмы и реквизит пантомимы.

Сезон 1897/98 года кончился тихо. Отец и Бернардо подписали на лето контракт в самый большой того времени цирк-зверинец братьев Никитиных. С этого момента начинается многолетняя работа отца в провинции. Работа эта уже проходит частью на моих глазах, и я сам начинаю принимать в ней участие.