На берегу Днепра

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сидоров был не в духе. В ночь, когда он был в Сахновке, в бригаду прилетали самолеты. Аня была на борту самолета и, так и не повидавшись с ним, улетела. Улетела и даже не передала привета. Все это взволновало Алексея, и он не находил себе места.

Товарищи, разумеется, сейчас же разгадали его состояние. Правда, они, как, впрочем, и сам Сидоров, не знали того, что Аня искала Сидорова, спрашивала о нем и что один солдат взялся привести ее к нему, но, как выяснилось, то был другой Сидоров. После этого Аня узнала у Черноусова, что Сидоров отсутствует, и попросила майора передать ему письмо.

После возвращения Сидорова из Сахновки майор видел его и уже полез в планшет, чтобы достать письмо и передать его проходившему стороной солдату, но в это время его окликнул Захарчук. Полковник отдал ему какое-то распоряжение, и майору стало не до письма. Да и Сидоров скрылся из виду.

И теперь Сидоров бродил среди землянок партизанского лагеря хмурый и потерянный. Но вот его внимание привлек разговор возле землянки командира отряда Колодченко. По голосу он узнал белоголового партизана Степана, который громко и сердито кричал на воспитанника Колодченко Сеньку, маленького и шустрого подростка.

— Ты мне брось эти штучки!..

— Приказано не пускать. Командиры что-то плануют, — отвечал Сенька.

— Да подь ты к черту со своими планами! Сказано пускай, значит, пускай. По срочному делу я.

— Не пущу! — упрямился Сенька.

— От окаянная твоя душа! А ну, отойди от двери.

— Не толкайтесь, я на посту, — сурово проговорил высоким ломким голосом подросток.

— Сеня! — приоткрыв дверь, крикнул Колодченко. — Кто там? Пусть зайдет.

— Ну вот, теперь можно, — очень серьезно объявил Сенька.

— Ух, окаянный, и упрям же! — переступив порог землянки, сердито проворчал Степан. — Говорю, по срочному делу, а он — не пущу да не пущу.

— И правильно делает. Так ему приказано. Ну что? — низким простуженным голосом проговорил Колодченко, бросая на партизана усталый, недовольный взгляд.

— Я только что из Сахновки.

— Ну?

— Немцы схватили Савелия и Антона Каурова.

— Да как же так? — удивился Колодченко.

— Подробностей пока не знаю, но боюсь…

— Подожди, не каркай, — с ноткой недовольства в голосе оборвал его командир отряда. — Савелий ничего не скажет. Я ручаюсь за него.

Дверь землянки была прикрыта неплотно, и услышавший о происшедшем в Сахновке Сидоров заторопился к себе в землянку.

Здесь солдаты писали коллективное письмо матери погибшего в бою Лорина. Увидев расстроенного Сидорова, все насторожились, устремили на него вопрошающие взгляды.

— Ты что такой кислый? — спросил Кухтин. — Что-нибудь случилось?

— Горе, Митя! Большое горе! Нашего Антона схватили фашисты.

В землянке стало тихо.

Арест Антона Каурова больше всех подействовал на Кухтина. Эту ночь он не смыкал глаз и все время думал, как бы спасти товарища. Но спасти Антона было невозможно. Его держали под хорошим замком.

Утром следующего дня из Сахновки в лес пришел еще один партизан и всем стало ясно, при каких обстоятельствах был взят Кауров. Все понимали, что и Савелия и Антона кто-то выдал. Но кто именно — никто не знал. Это так и осталось невыясненным. И только Ленька Кабанов, один может быть, правильно предполагал, что виновник этого, видимо, он. Ему почему-то казалось, что кто-то из его друзей кому-то еще сказал по секрету, что Савелию носят листовки обитатели соседнего леса, а тот в свою очередь другому, и так это стало достоянием одноглазого предателя. Ленька думал об этом, сомневался и мучился. Он опросил своих ребят, но все они в один голос отвечали, что никому ничего не говорили.

Никто никому ничего не говорил, а Тришка все знал. Он ждал Антона, и когда его рослая фигура, облаченная в немецкий мундир, показалась на улице села, Тришка проследил за ним. Потом он привел вооруженных немцев.

Кауров в это время сидел за столом и пил молоко. Он видел, как немцы окружили дом, смутился очень, но уже в следующее мгновение взял себя в руки.

Дверь с шумом распахнулась, и на ее пороге, с пистолетом в руке, появился высокий, с пожелтевшим сухощавым лицом обер-лейтенант.

Кауров торопливо вскочил, стал по команде «Смирно» и, вскинув кверху руку, крикнул:

— Хайль Гитлер!

Офицер недоумевающе посмотрел на Каурова, потом на своих солдат и, торопливо спрятав в кобуру пистолет, спросил:

— Кто вы такой и ваши документы?

Кауров вышел из-за стола, расстегнул китель, достал из него документы, подал офицеру.

Обер-лейтенант долго перелистывал странички солдатской книжки, затем спросил:

— Где ваша часть?

Кауров уверенно назвал номер батальона и село, расположенное по соседству с Яблоновским лесом. Он заметил, что офицер одобрительно кивнул головой. Видимо, он знал этот батальон.

— Куда идете?

— В Черкассы… — не задумываясь, начал Кауров. — По пути нас обстреляли партизаны. Машина загорелась. Я убежал. Что стало с другими, не знаю. Сейчас возвращаюсь к себе в часть.

— Врет он, врет он! Я его уже здесь второй раз вижу, — на ломаном немецком языке торопливо заговорил Тришка Наливайко.

От этих слов у Каурова потемнело в глазах. Перед ним стоял человек, опаснее и страшнее любого гитлеровца. В груди у него заколотило, и он, уже не в силах совладать с собой, сквозь зубы процедил:

— Ах ты, гадина! На, получай, предательская твоя морда! — и ударил Тришку под подбородок.

Полицай упал, потерял сознание.

Солдаты растерянно переглянулись и уже в следующее мгновение по сигналу своего офицера набросились на Каурова, скрутили ему руки.

Кауров рванулся, сбил с ног офицера, выхватил пистолет. Сзади успели выстрелить. Пуля перебила партизану правую руку, и она, как плеть, упала вниз. Пистолет выпал из ослабевших пальцев.

…Каурова и Савелия Лукича привели в штаб, допрашивали, били, потом зачем-то возили в город Канев, а на третий день, еле живых, снова привезли в Сахновку.

В полдень следующего дня их повели на виселицу. Сюда, на площадь, согнали все село. Склонив головы, люди молча плотной толпой стояли в ожидании казни. Но вот толпа заходила, закачалась. По ней пробежал говор:

— Ведут!

— Ведут!

Крестьяне увидели Савелия Лукича. Его товарища никто не узнал. Лицо Каурова было так изуродовано, что признать в нем учителя районной школы было трудно. Каурова вели в одном белье, покрытом во многих местах пятнами крови.

— Господи! За что их так-то! — сквозь слезы выкрикнула какая-то женщина.

Все зашевелились. Но это было мгновение. Сразу же воцарилась тишина.

Прихрамывая, Савелий Лукич медленно прошел сквозь расступившуюся толпу и остановился. Солдат прикладом подтолкнул его, указывая на стоявшие на земле табуретки. Савелия Лукича заставили влезть на одну из них. Только тут увидел он свисающую с перекладины веревку и взглядом стал отыскивать в толпе дочь. Но ее здесь не было.

— Граждане! — выйдя вперед, обратился к односельчанам Тришка Наливайко. — Сейчас комендант нашего гарнизона прочтет вам доклад.

— Не доклад, а пояснение! — поправил его майор.

— Слухайте пояснение, — поправился Тришка.

Майор вышел на середину, заложил руки назад и, быстро пробежав глазами по молчаливой толпе крестьян, заговорил на плохом русском языке. Он в мрачных красках обрисовал положение Советской Армии, заявил, что она полностью разбита, а ее разрозненные остатки, разбежавшиеся по лесам, успешно уничтожаются. Фашист врал как только мог.

— Поэтому, — призывал майор, — всем вам необходимо подумать о своей судьбе. И особенно тем, кто еще продолжает косо смотреть на нас и своим подстрекательством смущает других. Таких людей надо выдавать и изолировать. Они мешают вам и нам. Это ваши и наши враги. Людей, именующих себя партизанами, мы будем жестоко наказывать. И для того чтобы это было более убедительно, мы сегодня в присутствии вас повесим вот этих двух бандитов, осмелившихся поднять руку на германскую армию. Я считаю нужным напомнить вам, что так будет со всяким, кто хотя чем-нибудь будет мешать осуществлению наших планов.

Майор кончил говорить, отошел в сторону и кивком головы приказал начинать.

Толстый солдат торопливо вскочил на табуретку, надел намыленные петли на шеи Савелия и Антона Каурова.

— Селяне! — торопливо закричал изменившимся голосом Савелий Лукич. — Передайте дочке, нехай отомстит за меня. Нехай…

Но больше он так и не успел ничего сказать. Солдат торопливо выбил из-под него табуретку.

— Товарищи! — заторопился Кауров. — Передайте нашим, что я ничего не сказал. Ни одного слова! — и сам спрыгнул с табуретки.

— Ах вы, изверги! Бей их! — кто-то громко закричал в задних рядах.

Крестьяне зашевелились, зашумели.

— Стоять! — пригрозив выхваченным из кобуры пистолетом, прикрикнул комендант.

Все умолкли.

— Ну!.. — грозно добавил он. — Кто здесь собирался бить нас? Пусть выходит!

Народ молчал.

— Пусть выходит! — повысив голос, снова повторил майор. — Иначе мы повесим каждого десятого.

Крестьяне продолжали молчать, хотя все знали, что кричал младший сын Кабанихи Ленька.

— А ну-ка, иди сюда! — подозвал комендант впереди стоявшего старика со слезящимися глазами, в белой, без пояса, рубахе.

Старик оглянулся по сторонам, потом нерешительно подошел.

— Кто кричал?

— Та хиба я знаю.

Майор злобно отвернулся от него и, остановив свой взгляд на одной из женщин, угрожающе процедил:

— А ну-ка, матка, и ты иди сюда, и ты тоже, — ткнув дулом пистолета в грудь десятилетнего подростка, торопливо приказал майор.

Старушка и побледневший мальчик молча вышли из толпы.

— Кто кричал? — играя в руках пистолетом, грозно сказал комендант и, подождав немного, выстрелил в старика.

Старик упал. Вороненое дуло пистолета направилось на подростка.

— Дяденька, не стреляй! Не надо!.. Не надо!.. — взмолился мальчик, закрывая грязными ручонками застывшие в ужасе глаза.

— Не трожь мальца! Слышишь! Не трожь! — кто-то смело крикнул в задних рядах.

— За что дите-то!

— Он не виноват!

— Отпусти его, душегуб окаянный!

— Не трожь ребенка!

Комендант обвел глазами толпу и выстрелил в воздух. Все умолкли, но в задних рядах кто-то возился и кричал.

— Пусти, Архип Иваныч! — кричал коренастый парень, вырываясь из крепких объятий чернобородого мужика.

— Не пущу, дурья твоя голова!

— Пусти, тебе говорят, — и парень, вырвавшись из его рук, расталкивая людей, выскочил из толпы.

Это был Ленька, младший сын вдовы Кабанихи. Он подскочил к коменданту и, не обращая внимания на наставленный на него пистолет, тяжело дыша, произнес:

— За что стреляешь невинных? Стреляй меня! Я кричал! Я хотел бить тебя, паразита! — и Ленька, распахнув ватный пиджак, вызывающе уставился на майора.

Майор выстрелил. Ленька покачнулся, но не упал. Искаженными от боли глазами, он смотрел на майора и что-то быстро говорил.

— Стрелять-то не умеешь… — донеслись его слова.

Комендант разрядил в Леньку всю обойму пистолета.

На какое-то время стало очень тихо. Затем раздался душераздирающий крик матери Леньки…

Кабаниху домой принес на руках колхозный кузнец, тот самый Архип Иванович, который во время казни Савелия Лукича и Антона Каурова пытался удержать Леньку. Он уложил ее в постель и не уходил из дому, пока не вернулся ее средний сын Федор. Кузнец рассказал ему обо всем и посоветовал быстрее покинуть село.

— Поторопись, а то поздно будет, — сказал он на прощанье и ушел.

Все еще крепившийся Федя нервно прошелся по хате, затем сел за стол, опустил на руки голову и заплакал.

Кабаниха застонала.

Федор встал, подошел к кровати, посмотрел в лицо матери и невольно отшатнулся, столько муки было в старческом лице матери, в ее потемневших, с сузившимися зрачками глазах.

— Мама! — тихо прошептал он. — Мама! Надо нам уходить отсюда.

— Куда? — так же тихо одними губами спросила старая женщина и, с усилием подняв руку с синими вздувшимися жилками, погладила кудрявую голову сына.

— Куда-нибудь… В лес пойдемте, мама.

В дверь постучали.

Федя смахнул ладонью с лица слезы, повернулся к входу.

— Ты пришел уже? — просунув в приоткрытую дверь голову, осторожно спросил Леша Куценко.

— Пришел.

— Выдь на минутку.

— Иди сюда!

Леша вошел и, остановившись посреди комнаты, несмело начал:

— Больше нельзя… терпеть нельзя… Все идем сегодня в лес. Все ребята уходят. С Колодченко партизанить будем.

Федор молчал.

— И тебе нельзя оставаться, — снова заговорил Леша, — как узнают, что ты Ленькин брат, пропал ты. И потом еще сюда их новая часть пришла. Уж по домам на постой разводят, так что нам теперь совсем плохо будет.

Федор вывел товарища в сенцы, о чем-то поговорил с ним, а когда вернулся обратно в хату, то застал мать стоявшей на коленях перед Иконой. Отвешивая низкие поклоны, она усердно молилась богу. Она вслух просила Иисуса Христа покарать виновников смерти ее сына, помочь русским людям изгнать с родной земли этих жестоких иностранцев.

Федор с тоскою посмотрел на мать и в раздумье зашагал по хате. Ему стало очень жаль ее, а потому и захотелось быстрее уйти из этого ада, начать мстить немцам за Леньку, Савелия Лукича и других невинно погибших людей. Он уже решил, что будет партизанить, обязательно поймает коменданта и лично с ним расправится.

Так рассуждал Федор, нервно расхаживая по своей маленькой хате, и вдруг, посмотрев на окно, испуганно остановился.

На мокром стекле он увидел чей-то расплюснутый нос и высокую немецкую фуражку со свастикой.

— Мама, фашисты!

Кабаниха торопливо встала и округленными глазами молча уставилась на дверь. Лицо ее стало бледным, в глазах застыли испуг и тревога.

В сенцах зашаркали ногами. Дверь без стука распахнулась, и в избу вошли три невысоких, тщедушных солдата.

— Вот, хозяйка, привел тебе людей на постой, — сказал ей Тришка Наливайко. — Так что шевелись. Люди с дороги, умыться им надо, ну и покушать чего-нибудь приготовь… За делами-то и забудешь свое горе. Кабаниха молчала.

— Пожалуйста, господа, располагайтесь! — раскланивался перед солдатами Тришка Наливайко.

Один из солдат одобрительно кивнул головой, стал раздеваться. Два других, поставив к стене автоматы, стали снимать свои длинные, забрызганные грязью шинели.

— Дров принеси, воды нагреть надо, — распоряжался Тришка Наливайко.

Кабаниха принесла дров, развела огонь. Федор куда-то вышел. Вернулся он поздно. В доме все уже спали. На кровати, застланной белым одеялом, прямо в сапогах лежал солдат. На полу, также не раздеваясь, спали его два товарища.

Увидев сына, Кабаниха поманила его к себе, шепнула на ухо:

— Где был?

— Так, у соседей задержался.

— А про Леньку не узнал? Куда они дели его?

— В овраге всех их зарыли.

— Ах ты ж, господи боже мой! Надо же было этому случиться! — снова заплакала старая женщина.

— Не надо, мама. Успокойся. За Леньку я отомщу. Это им так не пройдет.

— Тише, сыночек, тише! — настороженно зашептала мать сыну. Не ровен час — услышат нас, да с пьяных глаз-то и прибьют.

— Не прибьют.

— А ты не храбрись. Ложись да спи. Так лучше будет.

— А где ложиться-то? — спросил Федор, с сожалением посматривая на запачканное белое одеяло.

— Да вот здесь, возле печи, на лавке ложись. На твоей-то вишь кто спит?

Федор, не раздеваясь, прилег. Однако уснуть он не мог. Мысли, словно рой пчел, опережая одна другую, будоражили голову, мешали забыться. Не спала и мать. Изредка она всхлипывала. Потом ей показалось, что кто-то из спящих в избе встал.

— Кто это? — дрогнувшим голосом тихо спросила она.

— Я, — нехотя отозвался Федор.

— Чего не спишь-то? Ложись.

— Сейчас, — досадуя на некстати проснувшуюся мать, ответил он.

— А это зачем? — встревоженно зашептала Кабаниха, увидев блеснувший в темноте топор.

— Так надо! Вы спите, мама!

— Не надо, сынок! Не надо! — умоляюще прошептала она.

— Молчите, мама! — только и смог ответить ей Федор, еще крепче сжимая в руке дубовое топорище.

— Не надо!.. Вон их сколько!

— Молчите, мать! — прошептал Федор, решительно шагнув к спящим солдатам. Последовал один, затем другой и третий глухие удары топора.

— Что ты наделал?! — в ужасе вскрикнула Кабаниха.

— То же, что делают они с нами, — срывающимся голосом ответил Федор.

Он подобрал с пола три немецких автомата, повесил их себе на плечо и, обняв мать, сказал:

— Пойдемте, мама, нас ждут! Хорошие люди ждут!

…В эту ночь все, кто был способен носить оружие, ушли в лес, к партизанам. А несколько дней спустя после казни Каурова и Савелия Лукича по приказанию Захарчука батальоны Черноусова и Михайлова совместно с отрядом Колодченко окружили Сахновку и полностью уничтожили стоящий там гарнизон гитлеровцев. Сам комендант был взят в плен и по настоянию крестьян предан военно-полевому суду. Очень хотелось Кухтину и его друзьям то же сделать и с полицаем Тришкой Наливайко, но он успел скрыться.

Кухтин долго не мог забыть гибели Антона Каурова, с которым он крепко сдружился. Участие в операции по разгрому гарнизона в Сахновке и то, что комендант — главный виновник смерти Каурова — был взят в плен, помогли ему пережить свое горе. Он стал более разговорчив и даже поделился своими сокровенными мыслями с Сидоровым. Кухтин рассказал другу, что если останется жив, то после войны обязательно женится на партизанке Насте.

— Только, — шептал он ему на ухо, — она не хочет ехать в Москву. Говорит, не любит шумных городов. К себе в село зовет. А в селе-то что же я делать буду? Я же верхолаз.

— Ничего, в колхозе для тебя работа найдется, — успокоил его Сидоров.

— Это так, — согласился Кухтин, — вот только жаль профессию менять.

В землянку вошел Василий Будрин, а вместе с ним рыжеволосый солдат, которого Сидоров до сих пор не знал.

— Вот этот товарищ, — Будрин ткнул пальцем в грудь Алексея, — и есть наш Сидоров.

— Наконец-то! — заулыбался рыжеволосый. — Ну-те-ко, получите письмецо.

— Мне? — удивился Алексей. — От кого же это?

— От летчицы. А устно привет просила передать. Очень сожалела, что не застала вас.

Глаза Сидорова радостно заискрились. Он вырвал из рук рыжеволосого письмо и, пулей выскочив на улицу, торопливо надорвал конверт.

— Слушай, Будрин, что ты наделал? — сразу же после ухода Сидорова сказал помрачневший Кухтин.

— А что особенного? Ты ведь сам предложил.

— Предложил. Это давно было. И вообще надо было только привет передать, а ты и письмо еще выдумал. Кто писал-то?

— Я.

— Ой! — скривился Кухтин.

— Зря паникуешь.

— А что хоть написал-то?

— Так, ничего особенного. Дескать, люблю, жди и прочее.

— Ну, смотри! Узнает, не поздоровится нам.

— Не узнает. Видал, как он сразу оживился? Видно, здорово она ему голову вскружила.

— Это нас не касается. Только зря ты с письмом. Необдуманно все.

Письмо, адресованное Алексею Сидорову, было небольшим, но по обилию ошибок в нем нетрудно было догадаться, что написано оно кем угодно, но только не Листопадовой.

И действительно, Сидоров с первых же строк понял, что его разыгрывают. Вернувшись в землянку, он строго спросил рыжеволосого солдата:

— Ты где взял это письмо?

— Летчица дала, — не моргнув, ответил солдат.

— Врешь!

— Ну коль не веришь — дело твое. Только это письмо она мне самолично передала… Пойду-ка я лучше… Обидно даже. Искал тебя, думал — отблагодаришь, а ты…

— И не стыдно?

Солдат опустил глаза.

— Пойми, дорогой, эта девушка имеет среднее образование и такого безграмотного письма написать не могла.

— Ну и дела! — искусственно улыбнулся Будрин и подальше от греха незаметно выскользнул из землянки.

— Да отвечай же ты, не мямли! — повысил голос Сидоров. — Кто подослал тебя? Будрин?

— Он, — тихо выдавил из себя солдат.

— Зачем? Посмеяться хотели?

— Да нет же! Просто из-за жалости к тебе так сделали. Говорят, у тебя никого родных нет, а эта летчица тоже тебя забыла.

— Эх, вы! — добродушно пробурчал Сидоров и вышел из землянки.

Солдат пошел следом за ним.

— Ты не обижайся, — виновато начал он. — Ребята хотели лучше сделать, а вышло недоразумение.

— Ладно, ладно! Ступай себе своей дорогой.

Сидоров в раздумье долго бродил по лесу.

Обернувшись, он увидел, что Будрин в отдалении следует за ним. Он сделал ему знак подойти, но пулеметчик вместо этого нырнул в кусты.

За деревьями показалась рослая фигура комбата. Сидоров вытянулся, отдал честь.

— Здравствуй, Сидоров! — весело поздоровался с ним майор и прошел было дальше. Но тут же вернулся, подошел к солдату и смущенно заговорил: — Вот оказия! Целую неделю ношу в планшете письмо и все никак не могу передать. Вот получи. Просили лично вручить.

— Не надо, не надо, товарищ майор! — замахал руками Сидоров. — Я уже знаю, кто писал.

— Вот и прекрасно. Получи-ка, — и он протянул солдату голубой конверт.

— Не возьму! — наотрез отказался Сидоров.

— Это почему же? — спросил майор. — Поссорились?

— Ни с кем я не ссорился, товарищ майор, только смеяться надо мною тоже нехорошо. Не заслужил я этого.

— Позвольте! Я ничего не понимаю! Кто над вами смеется?

— Я знаю кто, потому и не хочу брать.

Командир батальона непонимающе пожал плечами и снова спросил:

— Вы знаете, от кого это письмо?

— Знаю.

— Ну и что же?

— А то, что это письмо не настоящее, а поддельное.

— То есть как это поддельное?

— Опять, наверное, Будрин написал, а вас попросил мне передать.

Майор нахмурился.

— Ну знаете что, Сидоров! Это уж слишком. Разве я когда-нибудь вас обманывал?

— Нет, товарищ майор.

— Так в чем же дело?

— А дело вот в чем, товарищ майор, — заговорил выросший словно из-под земли Будрин. — Здесь во всем виноват я. — И пулеметчик коротко рассказал комбату, что солдаты написали от имени летчицы письмо, чтобы утешить товарища.

Майор засмеялся.

— Ну ничего! — сказал он. — Зато это, — он потряс голубым конвертом, — настоящее, да, кажется, еще и с фотографией.

Сидоров взял у майора письмо, распечатал его и, обнаружив фотокарточку, расплылся в радостной улыбке.

— А ну-ка, покажи! — попросил майор.

Сидоров подал ему открытку.

— Хорошая девушка! — от души сказал майор. — А еще не хотел брать. Эх ты, Сидоров! Ну ладно! Не буду тебе мешать.

Сидоров примостился под деревом и стал читать дорогое для него послание.