На берегу Днепра

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Весь день и почти половину ночи шел сильный дождь. Идти по непролазной грязи в темноте было трудно. Поэтому, когда Никита Назаренко объявил своим товарищам, что они уже находятся на окраине села Сахновки и что до дома его дяди осталось недалеко, все облегченно вздохнули.

— Только бы на патрулей не наткнуться, — шепнул Сидорову Кухтин.

— Не должны, — ответил Сидоров. — По огородам их патрули не ходят.

— Тсс! — подал им знак Никита.

Все остановились.

— Сейчас будет высокий плетень, а за ним сад, — пояснил Назаренко. — Так вот, осторожненько переберитесь туда и ждите меня. В дом пока зайду один. — И он, подойдя к плетню, ловко перемахнул через него.

Никита хорошо знал расположение сада, но то ли от волнения, то ли потому, что ночь выдалась на редкость темной, он долго не мог найти тропинки и все время натыкался на разросшиеся кусты смородины. Наконец он отыскал тропинку и прошел к дому. Здесь он осторожно осмотрелся по сторонам, прислушался, затем тихонько постучал в окно.

Тихо. На стук никто не отозвался. Тогда он снова поднял руку, чтобы постучать, но тут же, услышав шорох открываемой форточки, затаил дыхание.

— Кто там? — настороженно спросили в полуоткрытую форточку.

— Мы, рижане, — условно ответил Никита.

— Сейчас я! — послышалось в ответ, и форточка моментально захлопнулась. Затем Никита услышал легкий шорох в коридоре, и Савелий Лукич впустил его в дом.

— Ну что нового? — сразу же спросил его старик.

Это был рослый, широкоплечий, с коротким, широким носом и маленькими проницательными глазами шестидесятилетний колхозник.

Назаренко вкратце рассказал о цели их прихода.

— Опасно это, очень опасно! — подумав, произнес Савелий Лукич.

— Нам это известно.

Савелий Лукич тяжело вздохнул.

— Ну ладно! — сказал он. — Давайте действуйте. Только смелее и наверняка.

— Постараемся.

— А вообще вам повезло. Сегодня днем почти весь гарнизон куда-то выехал. Но комендант и его охрана пока еще в селе.

Помолчали.

Савелий Лукич спросил:

— Ну, а хлопцы-то твои где?

— В саду.

— Веди их в дом. На чердаке всем места хватит, да и безопаснее у меня.

— Спасибо, дядюшка. Я сейчас за ними схожу.

— Постой! Ведь их и покормить нужно? А у меня, как на грех, ничего горячего нет.

— Это не обязательно, — успокоил его Никита.

— Да ты душой-то не криви, — сказал Савелий Лукич. — После такого перехода? Знаю, что солдату нужно. Ну, да ладно! Сегодня хлеба с салом покушаете, молочком запьете и сыты будете. А завтра чего-нибудь придумаем. Иди зови их.

Через час все десять человек, плотно закусив, отдыхали на чердаке.

С утра Савелий Лукич все время находился у себя во дворе. Никита Назаренко поручил ему проследить за магазином живущего по соседству Акима Луцюка, выбрать момент, когда там никого не будет, и сообщить ему. И Савелий Лукич, чтобы это не так бросалось в глаза, нашел себе работу. Он стал переносить с одного на другое место дрова. Савелий Лукич делал это не спеша, ни на минуту стараясь не упускать из виду соседский дом, куда все время заходили люди.

Старик нервничал, ругал покупателей. Еще больше он огорчился, когда увидел, что в магазин к Луцюку зашел полицай Тришка Наливайко.

— Теперь будет торчать там, чертов пьяница! — проворчал Савелий Лукич и, бросив работу, сел покурить.

Савелий Лукич не ошибся. Тришка зашел к своему дружку и сидел там битых два часа. Но вот, наконец, покачиваясь, Тришка вышел. Он был пьян и что-то громко говорил Луцюку, вышедшему на порог проводить его.

Старик прислушался, но слов не разобрал. «Да это и не так уж важно», — решил он и, проводив взглядом удалявшегося полицая, заторопился домой. В сенцах он трижды ударил в ладоши. В темном прогалке чердака появилась голова Алексея Сидорова.

— Давайте, да быстрей, — сказал ему Савелий Лукич, и голова солдата мгновенно скрылась. Затем с чердака спустились кованные железом сапоги, и перед Савелием Лукичом предстал Антон Кауров. На нем поношенный немецкий мундир ефрейтора, набекрень надетая пилотка, на ногах большие, с широкими голенищами, яловичные сапоги.

— Ну как? — спросил он старика, осматривая себя в этом одеянии.

— Ничего, пройдет, — отечески ласково сказал ему Савелий Лукич, и Кауров уловил в его голосе ноту скрытой тревоги.

— Не надо беспокоиться, — сказал он Савелию Лукичу. — Все будет хорошо.

— Антон! — свесив с чердака голову, окликнул его Сидоров. — Главное, не горячись. Слышишь: не горячись.

— Ладно, постараюсь, — и Кауров вышел за калитку.

Он пошел по улице не спеша, вразвалку.

Из соседнего с магазином двора вышла пожилая женщина и пошла ему навстречу. Они почти одновременно поравнялись с домом Луцюка, и Кауров, увидев, что она тоже идет в магазин, остановился, достал сигареты, закурил.

— Здравствуйте, Аким Никитыч, — услышал он.

Женщина говорила с лавочником заискивающим тоном.

— Ну, здравствуй! — раздался в ответ басистый голос Луцюка. — Чего пришла-то?

— Крупицы б мне хоть немножко… фунтик бы…

— Нету у меня крупы.

— Да как же так, Аким Никитыч! Вот ведь целый мешок стоит. Мне бы немножко, внучок больной, кашку б ему…

— Иди, иди, бабка! Ежели б я мог, я б тебе не фунт, а цельный мешок отпустил: питайся себе на здоровье. Да не могу. Этот товар отпускаю только немцам… по записочкам коменданта отпускаю.

— Креста на тебе нет, Аким Никитыч! — со стоном произнесла старушка и вышла.

— Крест носим! — сердито бросил ей в спину Луцюк и затеребил пальцами свою жидкую клинообразную бороду на пухлом, с кустистыми бровями лице.

Кауров вошел в магазин.

Увидев его, сидевший на табурете среди магазина Аким Никитыч вскочил, осклабился, зашел за прилавок и, раскланиваясь, залебезил:

— К вашим услугам, господин ефрейтор.

Кауров, не ответив на его приветствие, коверкая русские слова, заговорил:

— Я хотель, видит, этот… Э-э, ну, как это? Э-э… — он показал руками на дверь, ведущую в жилую половину дома.

— Мою квартиру? — подсказал Аким Никитыч.

— Да, да! — заулыбался Кауров. — Мой господин полковник хотель здесь остановился.

— Пожалуйста! — снова осклабился лавочник, поглаживая свою жидкую бородку. — У нас как раз никто не стоит. Всего неделя только как выехал господин майор Фриц Редель.

— О да! Мы это очень хорошо знал, — подтвердил Кауров.

В магазин вошли две женщины, и лавочник заторопился проводить гостя в дом.

— Пожалуйста, вот сюда пройдите, — услужливо открыв дверь в другую половину дома, сказал он Каурову.

Антон прошел.

— Ганна, у нас гости! — еще больше засуетился старик. — Поухаживай за господином, покажи ему наши комнаты, потом обедом угости!

Полная, с большими умными глазами на бледном лице тридцатилетняя женщина отложила в сторону книгу, бросила недовольный взгляд на отца и, поклонившись гостю, прошла в кухню.

Лавочник подскочил к ней, шепнул на ухо:

— Полюбезней будь, поласковей, а не то…

Ганна отшатнулась.

— Ну, ну, большевичка! Делай, как говорят!

Дочь, прикусив губу, молчала.

— Дура! — уже мягче заговорил лавочник. — Ты понять должна, что не кто-нибудь, а сам полковник хочет стать у нас на квартире. А этот господин при нем служит, так что смотри у меня…

И он вернулся к оставленному в зале Антону Каурову.

— Вы уж извините, господин ефрейтор, — потирая руки, снова залебезил лавочник. — Я с вашего разрешения пойду в магазин, а дочка вам все покажет, расскажет.

Кауров в знак согласия закачал головой, и старик скрылся за дверью.

Ганна с ничего не выражающим, каменным лицом вошла в комнату и строго спросила:

— Будете обедать?

— Нет! Сначала поговорим, товарищ Тихая.

Ганна вздрогнула. Гитлеровец назвал ее конспирированное в отряде имя.

С усилием улыбнувшись, Ганна сказала:

— Вы ошиблись, господин. Моя фамилия Тихорецкая.

— Я все знаю, — пристально глядя в глаза молодой женщины, многозначительно произнес Кауров. — Вот прочтите записочку.

Ганна взяла поданный ей клочок бумаги, стала читать:

Сомнений не было — письмо написано командиром. Она сразу же узнала его почерк. Но тем не менее решила еще раз проверить:

— Я ничего не понимаю. Какой Колодченко?

— Триста тридцать три, — не задумываясь, улыбаясь, ответил Кауров, и Ганна облегченно вздохнула.

— Правильно! — сказала она. — Ну, будем знакомы.

Антон Кауров встал, подал ей руку, назвал свое имя.

— Тсс! — предостерегающе приложив палец к губам, предупредила Ганна. — Сюда идет отец.

Кауров опустил руку в карман, достал сигареты, закурил.

— Ну как, господин ефрейтор, — обратился к нему вошедший в комнату Аким Никитыч. — Нравится квартира?

— О да! Весьма приличный дом.

— Фрицу Карловичу тоже здесь нравилось, — похвалился лавочник. — Ну а теперь прошу вас отобедать. Доченька, собирай на стол!

— Сейчас я, — оживленно отозвалась Ганна.

«Вот и пойми ее! — удивился старик столь быстрой перемене в настроении дочери. — То губы надует и слова от нее не добьешься, а то вдруг засияла вся, точно под венец ее с милым ведут».

— Эй, хозяин! Где ты там запропастился? — позвал лавочника кто-то из покупателей.

— Извините! Опять меня требуют, — поклонился гостю старик и вышел.

Ганна пошла следом за ним на кухню. Старик остановился у двери и, придержав рукой поравнявшуюся с ним дочку, шепнул:

— Ну как?

— А тебе что? — ответила она.

— Давно бы так. А билетик свой порви. К старому возврату не будет.

— Ну уж иди, иди! Ждут там тебя. — И она вытолкнула отца за дверь, загремела заслонкой, достала из печи борщ, налила в тарелку, понесла Каурову.

— Зачем это? — возразил Кауров. — Я не хочу.

— Так надо, — сказала она. — За обедом мы спокойней побеседуем. Кушайте, пожалуйста, я тоже буду обедать. Да, кстати, почему вы так оделись? А вдруг кто-нибудь из фашистов остановит вас, заговорит, а вы…

— Не беспокойтесь, — перебил ее Кауров, — я знаю немецкий язык не хуже любого немца.

— Ах вот как! — удивилась Ганна. — Это уже лучше, хотя, откровенно говоря, вы слишком смело действуете. Вы, — она внимательно посмотрела ему в глаза, — вы рискуете быть каждую минуту схваченным, и тогда… — Она умолкла на полуслове.

— И что же тогда? — улыбнувшись одними губами, поинтересовался Кауров.

— И тогда может все очень плохо кончиться по той простой причине, что вы действуете от имени какого-то несуществующего полковника. А в нашем селе, насколько мне известно, до сих пор еще ни одного полковника не было.

— Не спорю. Может быть, и не было, но… может быть. Его ждут сюда со дня на день.

И он рассказал Ганне, как трое суток тому назад партизанам удалось захватить на дороге ехавшего в Сахновку полковника, по документам которого они и, установили, что он назначен командиром сильно потрепанного на фронте пехотного полка, который также должен быть выведен в район Сахновки. Никита также рассказал, что в их селе будет стоять штаб этого полка и что часть штабных офицеров уже приехала в Сахновку.

— Так что о приезде этого полковника все они уже осведомлены, и в случае чего я им покажу вот этот мандат. — Он извлек из кармана заверенный круглой печатью какой-то документ, написанный на немецком языке.

— А что это?

— Предписание полковника коменданту Сахновки майору Мюллеру с просьбой подготовить для него хорошую квартиру.

— Теперь понимаю! — оживилась Ганна. — Вы как бы посланец этого полковника?

— Совершенно справедливо.

— Умно придумано. Но тем не менее я бы вам порекомендовала не встречаться с Мюллером. Так будет лучше для вас.

— Я и не стремлюсь к этому.

— Ой! — вдруг спохватилась Ганна. — Борщ совсем остыл. Ешьте.

Кауров съел борщ, поблагодарил хозяйку, закурил и, оглянувшись на дверь, приглушенно заговорил:

— А теперь слушайте, что я буду вам говорить… На днях мы получили информацию о том, что ваш отец выдал гитлеровцам двух наших товарищей.

Ганна вздрогнула и закрыла лицо руками.

— Что я вам могу сказать? Кажется, это верно, — тихо подтвердила она. — И их уже расстреляли.

— Уже расстреляли? — побагровев, переспросил Кауров.

— Да. Вчера в полдень их вывели за село и там, в овраге, прикончили.

Помолчали.

— Дела-а! — сквозь тяжелый вздох задумчиво протянул Кауров. — Человек уже одной ногой в могилу смотрит, а все еще продолжает пакостить. И кому же? Своему народу, своей Родине. Мне очень жаль, что это ваш отец. Поверьте, очень жаль. Но его — я не могу скрыть этого от вас — решено в срочном порядке арестовать и предать суду военного трибунала. С этой целью я и пришел к вам, как к коммунисту и бойцу, за содействием.

Кауров умолк и принялся следить за выражением лица молодой женщины. Оно стало растерянным и жалким.

— Я понимаю вас, товарищ Тихая, — снова заговорил Кауров. — Вам, безусловно, очень трудно. Но… долг прежде всего.

Ганна вскинула голову, строго посмотрела ему в глаза и, вздохнув, сказала:

— Вы хотите знать мое отношение ко всему этому? Пожалуйста! Как отца мне его, безусловно, жалко, но как человека — нет. Он враг своему народу, Родине и своей собственной дочери. И исправить его уже, кажется, никому не удастся. Короче говоря, что от меня требуется?

Видно было, что Ганна говорит то, что давно уже решено и продумано ею. В голосе ее звучали и твердость, и уверенность в своей правоте, и боль, и желание поскорее покончить с этой трудной и мучительной жизнью под одной крышей с отцом, ставшим для нее чужим и непонятным человеком. Но все-таки это был отец, и поэтому пальцы молодой женщины дрожали, когда она произносила эти слова, и голубая жилка на виске часто-часто билась.

Кауров молчал.

— Если я не ошибаюсь, то Колодченко просил меня оказать вам содействие. Что же я должна сделать?

— Видите ли… — несмело начал Кауров. — Мне рассказывали, что ваш отец сидит ночью под семью замками и попасть к вам в дом не так уж просто.

— Да, — подтвердила Ганна.

Видимо, у нее болела голова, потому что она поднесла руку к виску и зажала ею пульсирующую голубую жилку.

— Поэтому я хотел бы попросить вас… — он снова замялся, умолк.

— Ну, ну! — поторопила его Ганна.

Кауров молчал, соображая, как бы помягче передать ей свою просьбу, но ничего подходящего на ум не приходило, а потому и сказал прямо:

— Сегодня ночью вы должны открыть нам дверь.

— Я этого сделать не смогу.

«Не хочет», — впервые за все время усомнился в ней Кауров.

— Дело в том, — продолжала она, — что ключи от обеих дверей он держит у себя. Так что этот вариант отпадает.

— Н-да… — протянул Кауров.

— Ну, а если вы откроете окно? — барабаня пальцами по фанерной крышке стола, прервал ее размышления Кауров.

— Открыть окно… — машинально повторила она, все в той же глубокой задумчивости смотря куда-то через окно вдаль и зажимая рукой трепещущую на виске жилку.

«Откажется», — подумал Кауров.

— Ну что ж! — вдруг бодро и решительно заговорила она. — Коль все так сложилось, я открою. Когда вы придете?

— После двенадцати.

— Хорошо. Я буду ждать.

— А попутно, товарищ Тихая, мы заберем из магазина вашего отца кое-какие продукты. Соль, например…

— Это ваше дело.

— Тпр-ру ты, дура, стой! — донеслось со двора.

Кауров встал. Во двор въехала запряженная в телегу лошадь. Возле нее, держась за уздцы, шагал пожилой крестьянин в рваной поддевке. Лошадь рвалась куда-то в сторону, не останавливалась, и крестьянин стал злобно бить ее кулаком по морде.

— Опять Машка капризничает, — наблюдая эту картину, сказала Ганна.

— Хорошая лошадь и, видно, норовистая, — заметил Кауров.

— Очень даже. Если не захочет, нипочем не пойдет. Зато уж если крикнуть ей одно слово, то так побежит, что и машину перегонит.

Кауров недоверчиво посмотрел на Ганну.

— Интересно! — протянул он. — И что же это за слово?

— Есть такое. Отец приучил к этому. Как захочет, ехать быстрей, так кричит ей: «Машка, грабят!» И она тогда несется сломя голову.

Антон засмеялся.

— Да, да! — тоже улыбнувшись, подтвердила она.

Но вдруг лицо ее сделалось суровым, в глазах застыл испуг. Она поспешно оттолкнула от окна Каурова, торопливо зашептав:

— Отойдите дальше. Во дворе полицай Наливайко. Он идет сюда, но он не должен вас здесь видеть. Идите быстрее за мной.

Тихорецкая провела Каурова через кухню в сени и, тихонько открыв дверь, сказала:

— Отсюда вы сразу попадете на улицу. Идите!

Кауров вышел. На улице не было ни одного человека. На мгновение он задержался у крыльца, осмотрелся по сторонам и направился к товарищам.

Ради предосторожности решено было не снимать наблюдения за домом Луцюка. Все обошлось благополучно. Отец Ганны, как и всегда, очень рано закрыл ставнями окна, набросил крючки на двери, и после этого к его дому не подошел ни один человек.

Время подвигалось к двенадцати. В селе давно уже все спали. Не спали только Савелий Лукич да обитатели его чердака.

— А ну-ка, Кухтин, посмотри на свои золотые, — тихо проговорил Назаренко.

— Без пяти двенадцать.

— Надо выходить.

Солдаты слезли с чердака и, попрощавшись с Савелием Лукичом, вышли на улицу.

Вскоре они были уже у дома Луцюка. Осторожно осмотрели его со всех сторон, но нигде открытого окна не нашли. Все они были плотно закрыты ставнями.

«Неужели обманула?» — забеспокоился Кауров, но вслух этой мысли не высказал. Он еще раз прошелся мимо окон и только тут заметил, что в одном из них железный засов неплотно прилегал к ставням. Он легонько потянул его к себе и, почувствовав, что засов подается, облегченно вздохнул.

— Дай я! — шепнул ему Сидоров.

Кауров уступил ему место, и через минуту ставни и окно были открыты. Затем Сидоров тихонько подтолкнул Кухтина, и тот понял, что наступила и его очередь. Маленький, шустрый, он ловко забрался на подоконник, бесшумно спустил ноги на пол, затаил дыхание.

Тихо.

Кухтин постоял, присмотрелся, осторожно сделал несколько шагов и тут только увидел большую никелированную кровать, а на ней сидевшую с опущенной головой женщину. «Это ее спальня», — подумал Кухтин и уже более смело приблизился к Ганне.

— Идите, — шепнула она, указав рукой на дверь, ведущую в другую комнату.

— А вы вылезайте через окно. Там вас ждут. Вас проводят в лес. Здесь вам незачем оставаться.

Молодая женщина поспешно собрала какие-то вещи, засунула их в снятую с подушки наволочку и остановилась в нерешительности посреди комнаты.

— Вас ждут! — повторил Кухтин, и Тихорецкая направилась к окну.

После этого Кухтин осветил карманным фонарем комнату и открыл дверь. Вслед за ним в комнату тихо вошел Кауров. Лавочник спал в соседней комнате. Кухтин дулом пистолета легонько постучал ему в грудь.

Лавочник открыл глаза и, увидев наставленный на него пистолет, испуганно вскрикнул.

— Тише, тише! — предупредил его Кухтин. — Подымайся — и ни единого слова. В случае чего — пристрелю… — И он угрожающе поднял пистолет.

Старик не двигался.

— Ну-ка, дед, поднимайся! — поторопил его появившийся рядом с Кухтиным Антон Кауров. — Мы ведь спешим, не задерживай. — И он приподнял старика с постели, поставил его на ноги. — Одевайся, одевайся. Где штаны-то твои?.. Вот они!.. На-ко, надень.

Старик молча протянул руку к одежде.

— Постой! Там ничего нет такого? — Кауров торопливо ощупал карманы: у Луцюка могло быть оружие. — Все в порядке!

Луцюк стал одеваться.

— А ну-ка, Антоша, посмотри под подушку! — сказал Кухтин.

Кауров запустил руку под подушку и извлек новенький немецкий кольт.

— Ай-яй-яй-яй-яй! — закачал головою Кауров. — Такой старый человек, а все еще игрушками увлекается. Ну к чему он вам? Он ведь выстрелить может!

Кауров спрятал пистолет в карман и снова нырнул рукой под подушку. На этот раз в руке у него оказалась большая связка ключей.

— И это, — Кауров загремел ключами, — вам тоже теперь не понадобится. — И он пошел открывать двери магазина.

Луцюк оделся, и Кухтин, приказав ему поднять руки, вывел его в сени.

Бледный и дрожащий, предатель прислонился к стене, с ненавистью посматривая на солдат, выносивших из его магазина мешки. «Пропал я теперь, убьют они меня!» — подумал он. И от этого ему стало даже жарко и душно. Он хотел расстегнуть воротник, но руки опустить нельзя. Рядом стоит так хорошо одурачивший его человек в мундире ефрейтора. «А я ведь поверил ему, распинался перед ним, а он, как видно, партизан. Эх, так обидно! Да и как провел меня, сукин сын! Как мальчишку обвел вокруг пальца, — пришел, высмотрел все, а теперь!..»

— А ведь твой приятель, дед, — перебил его мысли Кауров, — этот самый Фриц Карлович Редель не доехал до Канева. Мы с ним в дороге встретились, поскандалили немного, ну и… приказал он долго жить.

Лавочник промолчал.

— Ну все, Антон! Можно ехать, — подойдя к Каурову, сказал Сидоров.

Кауров вышел, а вслед за ним Кухтин вывел на улицу и лавочника. Здесь стояла уже нагруженная мешками с солью, сахаром и мукою подвода. Его усадили среди мешков.

— Трогай! — скомандовал Никита Назаренко.

Подвода тронулась. Солдаты стали подталкивать ее. Выехали на огороды и прямо через поле направились в сторону леса.