На далекой заставе

Н. Брыкин СУВЕНИР Рассказ

Я собирался уезжать с заставы. Граница, ее люди, ее дела, ее природа, тревожившие мое воображение, предстали передо мной уже не топотом копыт, погонями, облавами, пытливыми слежками за отчаянным и решительным врагом. Нет, иные впечатления уже занимали меня. И когда лейтенант Ротко, несловоохотливый начальник заставы, замолкал как раз на том месте, где приподнималась завеса смутной, но большой тайны, я уже не любопытствовал, как прежде.

В последний раз, прощаясь с лейтенантом, я сидел в его просторном, уютном домашнем кабинете.

С потолка, оклеенного белой бумагой, с белых стен глядели на меня десятки бойких птичьих глаз. Это была комната охотника, путешественника и зоолога; такой во всяком случае она сразу показалась мне. Охотничья сумка, патронташ, кривые ножи, карабины, пустые патроны и походный телефон на столе — вот, что я увидел в этом кабинете.

Синевато-белые испуганные глаза старого зеленого дятла, казалось, искали дерева, на которое можно было бы забраться, а над ним, распластав свои крылья, гнался за маленькими пеночками, за длиннохвостыми синицами, за лесной мелочью, за щебетуньями-завирушками свирепый коршун.

Чучела собак, одна с развороченной мордой, другая с перебитой ногой, прекрасные немецкие овчарки, словно готовые по первому приказанию сорваться и кинуться на перебежчика, навеки застыли на деревянных подставках. Их заботливо вычесанная шерсть золотилась на солнце. Обитатели этой комнаты оставили где-то в непроницаемой зеленой чаще пограничных лесов свои звериные души, но и сейчас, успокоенные, они как будто хотели напомнить друг другу о покинутой вольной жизни.

Подойдя к лейтенанту проститься, я заметил, что в узком простенке между окнами, вбиравшими буйство весеннего солнца, почти касаясь острого края письменного стола, висит человеческая рука. Да, искусственная человеческая рука.

Обугленная, как показалось мне, от плеча до кисти, она судорожно сжала скрюченные пальцы, так что лопнули швы тонкой кожаной перчатки.

— Так вот, — как бы возобновляя прерванный рассказ, начал Ротко, — из-за этой вот вертихвостки я чуть было с моими покойными родителями не встретился.

И Ротко, улыбаясь, провел рукой по выцветшим перьям самой обыкновенной дикой утки, стоявшей на столе рядом с фотографическими карточками, изображавшими крестьянина и его жену с распрямленными ладонями на коленях.

— Это была забавная история, — задумчиво продолжал лейтенант, не замечая моего волнения.

И он рассказал мне, как в первый год пребывания на заставе он, не зная Сырой гати с ее предательскими болотами, полез за раненой уткой. Три километра, проваливаясь по пояс в воде, шел он за ней в том лихорадочном азарте, который так понятен охотникам. Казалось, вот-вот он достанет ее, трепыхающуюся в осоке, но вдруг птица, истекая кровью, встрепенулась последним усилием и перелетела через кочку. Еще шаг — и Ротко уже сам погружался по плечи в трясину.

Я слушал забавную историю с уткой, а думал об искусственной руке. Мое взбудораженное воображение уже рисовало одну картину за другой. Мысленно я уже видел погони, засады, облавы. Каким образом очутилась эта рука в уютном, выходившем в сад кабинете начальника заставы и для чего он хранит ее у себя? Рука ли это убитого диверсанта, темной ночью пробиравшегося на советскую землю, или же враг утерял ее во время отчаянной схватки с ним…

Я решил не уезжать — и не прогадал. Предчувствие не обмануло меня.

— Не для острых ли ощущений украшает ваш музей эта рука? — спросил я лейтенанта, указывая на простенок.

Словно вспомнив что-то неприятное, товарищ Ротко невольно процедил:

— Нет, я не поклонник Эдгара По и терпеть не могу всех его ужасов. Граница — это не шахматная доска. Когда враг попадает на пограничное поле, он оставляет на нем свою голову, но бывают случаи, когда он теряет и руку, как вещественное доказательство…

Я смотрел снова на скрепленную у сгиба металлическими полосками черную искусственную руку.

Мы вышли в сад. Западный ветер старательно сдувал лепестки черемухи. Теплым, ласковым снегом осыпались они на светло-зеленую гимнастерку лейтенанта и на мое выгоревшее городское пальто. Во всей природе было столько мягкости, аромата, воздух был так прозрачен, легок и чист. Я даже слегка вздрогнул, когда начальник заставы заговорил:

— Было это двадцать третьего мая 193… года. Помню это как вчера, — начал Ротко, стряхивая с обветренного лица легкие лепестки. — Отправив вторую смену на пост, я вернулся в кабинет, открыл окно и занялся просмотром почты.

День был тихий и ясный. И я подумал, что погода уже не изменится. Но не прошло и часа после ухода второй смены на пост, как тихоня-день начал буреть, мрачнеть. К вечеру подул легкий северный ветерок. Вначале он торопливо пересчитывал на деревьях листья, счищая с яблонь лепестки, которые вполне могли сойти за крылья бабочек, так легки, невесомы и прозрачны были они. Постепенно усиливаясь, ветер начал трепать орешник, слабосильные кусты ольхи и растревожил лесную мелюзгу, которая ютится около крупного леса.

Скоро ему и этого показалось мало. Ветер подступал к деревьям нашего Окатовского бора. Он так бесцеремонно их раскачивал, пригибал к земле, что временами мне казалось: если ветер не образумится, весь наш старый, почтенный бор поляжет, словно прибитая градом рожь.

За какие-нибудь полчаса стало так темно, что вскоре мне пришлось зажечь лампу.

Судя по нависшим тучам, дождь обещал быть затяжным, и я пожалел, что отпустил бойцов на посты без плащей.

Но к счастью тревога оказалась ложной. Попугав нас грозой, ветер прогнал тучи куда-то на восток, точно подгулявший озорной пастух стадо.

Я погасил лампу и открыл окно. Легкие, редкие облачка, издали так похожие на шрапнельные разрывы, неподвижно висели в прозрачном небе. Деревья в бору стояли как зачарованные.

Из болот и низин поднялся белесый туман.

Не успел я оглянуться, как туман заполнил все балки, низины, потопив все кругом в зыбком море. Не довольствуясь землей, он вполз на хребты наших невысоких гор, забелил кустарники и так выровнял мой волнистый участок, что он походил на старательно утрамбованное деревенское гумно.

Вы, конечно, знаете, как пограничники не любят тумана. Да и за что его любить! Туман обожают только наши «гости». Иногда они целыми неделями дуются на кордонах в карты, ожидая подходящей погодки.

На моем участке есть местечко, называемое Лисьими норами. По рассказам старожилов, здесь когда-то водилось так много лис, что, говорят, будто мальчишки ловили их чуть ли не за хвост.

Вы представляете теперь мое состояние, когда я, наслушавшись такого рода рассказов (а каждый начальник заставы, прежде чем принять участок, наводит о нем кое-какие справки), ехал принимать Лисью заставу, как уже мысленно окрестил я ее. Я уже заранее предвкушал удовольствие поохотиться за этим хитрым, шустрым, но во всех отношениях приятным зверьком. А как щедр я был в этот момент… Жене я обещал, как это водится, лисью шубу, сыну с дочкой тоже, помню, что-то пообещал. Словом, никого не обидел.

На заставе я пять лет, но, представьте, мне еще ни разу не удалось подстрелить здесь не только ни одной лисицы, но даже поймать паршивого лисенка, в чем вы сами могли убедиться, осматривая мой пестрый зверятник.

Лисьи норы — волнистая, изрезанная холмами, сопками и всякого рода низинами и оврагами местность, как бы самим богом предназначенная для перехода границы. Ну, вы сами понимаете, что эти места приглянулись нашим «уважаемым соседям». Они очень хорошо изучили их. Так хорошо… да что тут говорить! Этой весной в Лисьих норах был пойман разведчик. Не доходя трех километров до заставы, он стал просить бойцов, чтобы они разрешили ему разуться. Это показалось подозрительным, бойцы отказали в просьбе. Через некоторое время нарушитель снова стал надоедать.

— Ноги, что ли, ты натер? Идти не можешь? — поинтересовались бойцы.

— Не могу. Мозоль на левой ноге лопнула. Разрешите, граждане пограничники, снять сапоги. Ведь все равно скоро придется разуваться.

— Это почему?

— Так ведь река же близко, а мостов в этих местах нет. Вброд придется переходить реку.

Не растерялись мои орлы. Смекнув, в чем дело (а дело тут ясное: нарушитель не хуже нас знал Лисьи норы), они, чтобы доказать обратное, свернули с дороги, путались с разведчиком около часу и все же вывели его к мосту.

Сделали они это исключительно для того, чтобы сбить спесь с чужака, доказать ему, что он плохо знает географию.

Об этом случае я частенько рассказывал бойцам на занятиях, и никогда не посылал в Лисьи норы новичков. Попасть в дозор на этот хлопотливый, беспокойный участок мог только опытный боец, хорошо его изучивший.

Иногда я, желая проверить бойца, скрытно пробирался к границе, петлял там на брюхе некоторое время, а потом полз мимо ничего не подозревавшего пограничника. Заметит боец — значит парню можно доверить охрану Лисьих нор, прозевает — долго придется ротозею учиться.

Но однажды во время одной такой проверки я чуть сам не пострадал. О, это была занятная история, едва не стоившая мне жизни.

Захотелось мне проверить бойца Клокачева. Подполз я к нему, а он стоит, не шелохнется, и вижу — как будто даже задумался о чем-то. А по уставу боец, находясь на посту, должен думать только о деле. Он обязан прислушиваться к каждому шороху, треску, писку, от его настороженного внимания ничто не должно ускользнуть. А тут человек в десяти шагах ползет, а мой дозорный и ухом не ведет. О деревне, гулянках, что ли, думал мой парень?

Я сам когда-то нес службу в пограннаряде. И, бывало, стоишь, укрывшись за каким-нибудь кустом, о границе думаешь, а сам не замечаешь, как мысли переносят тебя прямехонько в село. И чего-чего, бывало, только не придет тебе в голову.

Лежу шагах в десяти от ротозея и думаю. Мимо такого тюленя не то что человек пройдет, а целое стадо прогнать можно. Ну, погоди же, голубчик. Я тебе сейчас покажу страстную пятницу!

Но подняться мне так и не пришлось. Острый штык прорвал мой маскировочный плащ. С тех пор. я уже не проверял Клокачева.

Так вот, в тот вечер больше всего меня и беспокоили эти чертовы Лисьи норы. Что и говорить, трудный участок, — и лейтенант Ротко сделал жест рукой, как бы желая подчеркнуть, что участок действительно трудный. — Хотя, с другой стороны, думается, я мог бы и не беспокоиться. Клокачев так превосходно знал Лисьи норы, что в любую минуту мог обрисовать каждую складку, извилину поросшего кустарником участка.

А вот, поди ж ты… В нашем деле всегда нужно быть начеку. Растревожив себя всякого рода догадками и подозрениями, я позвал старшину и распорядился о посылке в Лисьи норы двух дополнительных дозоров. Уж больно смущал меня этот туман…

И, представьте, предчувствие на этот раз не обмануло меня. Не успел старшина дойти до красного уголка, где свободные от дежурства бойцы играли в шахматы, как вблизи раздались три выстрела. А затем началась настоящая перестрелка.

Ровно через восемь минут я с конным нарядом, двумя проводниками и с собакой был в Лисьих норах.

И вот что я узнал.

Приступив к службе, Клокачев спустился в расщелину одной балки и укрылся за кустом ольхи, которую бойцы за ее нескладный рост и раскидистые ветки в шутку прозвали Матрешкой.

Несколько часов, которые ты находишься в наряде, иногда летят так быстро, что час кажется минутой. Сквозь густой туман и переливавшуюся росу Клокачев видел неясные очертания кустарника. Он думал, что так без приключений и пройдет эта ночь, но этого не случилось. Неожиданно на тропинку выскочил согнувшийся человек. Потоптавшись несколько секунд на одном месте, он огляделся и побежал прямо на Клокачева. Следом за ним из тумана, так же согнувшись, вынырнул второй.

Огромными шагами неизвестные двинулись к ольхе.

Скрытый ветвями, Клокачев следил за ночными «гостями». Густой туман скрывал их лица, но по тому, как они бежали, боец безошибочно определил, что имеет дело с опытными нарушителями.

Они бежали, как аисты, высоко поднимая ноги и стараясь ступать на носки. При такой ходьбе след остается меньше да и легче потом смывается росой.

Клокачев не мешал им. Пусть себе на доброе здоровье идут. После он рассказывал, что при виде разведчиков он от волнения так сильно сжал в руках винтовку, что ему казалось, он расщепит ее.

Его план был прост. Он пропустит ничего не подозревавших разведчиков мимо себя, даст им подальше отойти от границы, а затем, отрезав путь к отступлению, внезапным окриком парализует их волю к сопротивлению. Я рекомендовал в таких случаях бойцам после окрика еще щелкнуть затвором винтовки. Лязг металла действует на разведчиков, как холодный душ.

Единственное, что беспокоило в этот момент Клокачева, — как бы раньше времени не выдать себя. В ночной тишине иногда даже дыхание может выдать человека.

Неизвестные отошли от границы примерно шагов на пятьдесят, но Клокачев все еще не давал о себе знать. Остановил он их только тогда, когда они удалились от границы шагов на триста.

Клокачев был очень опытным бойцом. На его счету значился не один задержанный нарушитель, он неплохо изучил психологию разведчиков и знал, что когда раздается «стой», обычно нарушители теряются. На какое- то очень короткое мгновение, исчисляемое десятыми долями секунды, а может быть и меньше, теряются даже опытные разведчики, смятение и страх овладевают ими: ведь они не знают, сколько пограничников засело в кустах. Но это длится не долго.

На сей раз все произошло наоборот. Когда нарушители отошли на довольно большое расстояние, Клокачев окрикнул их. Но разведчики не остановились, как он ожидал, а сразу же присели и, пригнувшись, бросились на бойца.

Будь на месте Клокачева другой пограничник, он, возможно, растерялся бы, свернул с тропки и таким образом очистил нарушителям дорогу к границе. Но Клокачев, как я уже говорил, был опытным солдатом. Он сообразил, что прятаться за ольхой дольше нельзя. Он выскочил на тропку и, прикрывая границу, пошел прямо на нарушителей, открыв по ним огонь.

Стрельба не умерила пыла разведчиков, а, казалось, еще больше разъярила их. Они напролом лезли к границе, сопровождая каждый свой шаг выстрелом. Прикрывая границу, Клокачев медленно отступал, сдерживая разведчиков огнем.

И нарушители не выдержали. Они кинулись к небольшой рощице, находившейся недалеко от Клокачева, туда же подался и боец. Куда бы враги не сунулись, всюду они натыкались на бесстрашного стрелка.

Видя, что им не прорваться, разведчики бросились в густой сосновый бор и скрылись там. А это уже не так опасно. Важно было отогнать их от границы, а в лесу мы и пуговицу найдем.

Ознакомившись с обстановкой, я сразу же выбросил на границу сильный наряд. Не исключена была возможность, что нарушители еще раз, но уже в другом месте, попытаются прорваться обратно за границу. Затем я дал знать о нарушителях в комендатуру. Проводники с собакой по свежим следам помчались в бор, куда вскоре выехал и я с конным нарядом.

Всю ночь блуждали мы по лесу, распутывая следы. Дело осложнялось еще тем, что нарушители посыпали след каким-то порошком. Заставская собака Фатьма разодрала себе всю морду, но след все же не бросила.

Под утро Фатьма вывела нас на небольшую уютную полянку, километрах в пяти от границы, повертелась около муравьиных куч и с лаем кинулась к приподнятому бурей сосновому пню.

Раскинув могучие корни, здоровяк-пень ночью вполне мог сойти за огромного лесного паука. Невдалеке от пня виднелась похожая на воронку глубокая яма, заваленная еловыми ветками и листьями.

Собака обнюхала пень, обежала его несколько раз, и с лаем кинулась к яме. Подвывая, она стала остервенело скрести землю и с такой силой отшвыривала листья, что они кружились над ямой, точно перепуганные бабочки.

Один из бойцов ткнул в дно ямы штыком. И в тот же самый момент оттуда донеслись крик и ругань. Из ямы вылез выпачканный в землю, высокого роста, смуглый, с небольшими, аккуратно подстриженными усиками, подтянутый человек лет пятидесяти.

Тихонько потирая рукой раненое место, откуда уже проступала кровь, он, скривив от боли рот, обидчиво буркнул:

— Нельзя ли без грубостей, господа?

Я приказал нарушителю поднять руки и не шевелиться. Разведчик кисло покосился на направленные на него винтовки и без особого рвения поднял сначала одну руку, потом другую.

Я очень удивился, когда обыскивавший нарушителя боец доложил, что у задержанного, кроме помятой пачки папирос, спичек и носового платка, ничего с собой не оказалось.

Налегке разведчик вряд ли пустился бы в столь рискованное плавание, как переход границы в такой глухой местности. При нем должны быть карта, компас, документы и оружие. Мои ребята вывернули ему все карманы, но ничего не нашли. А это настораживало. Одно из двух: или этот фрукт успел передать документы своему спутнику, с которым он должен был встретиться в условленном месте, или же они должны были находиться где-то здесь. Он мог спрятать документы в лесу, но это было менее вероятно.

— Оружие куда дел? — подходя вплотную к нарушителю, спросил я.

— У меня не было никакого оружия.

— Документы?

— Там оставил, — мотнув в сторону границы головой, нагло ответил он.

Это уж было слишком. Его развязный тон, по которому даже неискушенный в нашем деле человек сразу мог определить бывшего царского офицера, передернул меня.

— Гражданин, прошу вас дурака не валять, а отвечать по существу. Оружие, документы куда девали?

— Вы, господин лейтенант, так, кажется, теперь вас величают, сначала научились бы вести себя в обществе приличных людей, а не оскорблять меня. Люди повыше вас чином меня господином называли. Капитан Курмаков, русский офицер и георгиевский кавалер, — качнувшись вперед, представился он и по привычке для чего-то щелкнул каблуками грубых охотничьих сапог. Приказав бойцам хорошенько осмотреть яму, я мельком взглянул на задержанного, желая узнать, какое впечатление произвело на разведчика мое распоряжение.

Капитан оставался невозмутимым. Он стоял, немного наклонив голову и делая вид, будто с интересом рассматривает сваленную бурей огромную старую сосну. Он с таким интересом рассматривал эту сосну, что со стороны могло показаться, будто этот человек впервые за свою жизнь видит деревья. Но я не придал этому никакого значения. Играет человек. Ну и пусть себе на здоровье играет. Но когда ребята, раскидав мох и листья, стали разрывать искусно заделанную нору под нависшим над ямой пнем, нервные пятна выступили на его лице.

В норе мы нашли два пистолета, бинокль, светящийся компас, парусиновую сумку телефониста, в которой, кроме набора инструментов, лежало восемь пачек новеньких сторублевых билетов, три пакета с каким-то порошком, подержанный советский паспорт, профсоюзная книжка, диплом об окончании Петербургского горного института, пятьсот граммов колбасы, две пачки папирос «Беломорканал» фабрики Урицкого, безопасная бритва и сапожная щетка.

Я надеялся, что на этот раз мнимое спокойствие изменит ему, но он остался верен себе. С безразличным видом смотрел он, как потрошили его сумку, и ни единым движением не выдал своего волнения.

Сложив в сумку деньги, бинокль и компас, я начал потихоньку разрывать папиросы.

— Господин лейтенант, — угрюмо буркнул нарушитель, — прошу оставить мне папиросы.

Я протянул ему свой портсигар. Не глядя на меня, он торопливо взял две папироски.

— Можете взять и больше.

— Покорнейше благодарю. Мне пока хватит и этих, — скороговоркой ответил он, торопливо закуривая.

Отправив капитана под надежным конвоем на заставу, я с двумя конными направился к болоту на поиски дружка офицера. Туда уже раньше ушли бойцы с собакой.

Осторожно пробираясь по восточной окраине бора, мы внимательно осмотрели все низины и балки, каждый куст. Временами мы останавливали лошадей и, задерживая дыхание, прислушивались к мягким перезвонам леса, ожидая условленного сигнала. Но лес был тих, спокоен.

Так, в молчании, воюя с колкими ветками, больно хлеставшими нас по лицу, мы проехали несколько километров. Посланные вперед проводники все еще не давали о себе знать. И тут беспокойство охватило меня. Что бы все это означало? Неужели Фатьма сбилась со следа?

Глухой выстрел расколол спокойную тишину леса. Я остановил коня. Послышалось еще несколько беспорядочных выстрелов. Стреляли со стороны болота. Но кто стрелял? Определив направление, я дал шпоры коню и галопом помчался на выстрелы.

Через несколько минут быстрой езды мы выскочили на подернутую зеленым мхом вязкую равнину, усеянную чахлыми, на редкость уродливыми деревцами.

В сорока шагах я увидел серое продолговатое пятно. Около усеянной брусничником кочки лежала заставская собака Фатьма с оборванным тонким поводком на ошейнике.

Собака лежала с прикушенным бледно-синим языком и судорожно подергивала задними лапами, словно отталкивая кого-то. Рой назойливых лесных мух, жужжа, вился над собакой.

Невдалеке от Фатьмы, вместе с оторванным рукавом пиджака, валялась искусственная рука. Обтянутая черной, в нескольких местах порванной лоснящейся кожей, она лежала, скрючив металлические, блестящие пальцы, — как свидетельство происшедшей несколько минут назад жестокой схватки.

Я наклонился над собакой и заглянул в ее открытые, с нависшими косматыми бровями, круглые, расширенные глаза. Из развороченного пулей рта на траву сочилась кровь, похожая по цвету на перезревшую бруснику.

Я отогнал от собаки мух и ласково погладил ее. Собака даже не пошевелилась. Лишь зрачки ее широко открытых черных глаз чуть дрогнули. Давала ли Фатьма знать, что слышит меня, или все это мне только так показалось — не знаю.

Я вынул наган и выстрелил в голову собаки. От волнения я никак не мог засунуть револьвер обратно в кобуру.

— Товарищ начальник, где будем искать безрукого?

— В болоте, — не глядя на бойцов, глухо ответил я и вскочил на коня.

Скоро мы были на окраине болота. Укрывшись за кочками и пнями, бойцы лежали молча, на почтительном расстоянии друг од друга, выставив в сторону унылого болота винтовки. Я окликнул их, и в тот же самый момент две пули с жалобным писком прострекотали мимо меня. Стреляли из болота. Я пригнулся и, сделав сопровождавшим меня бойцам знак, направил коня в лес.

В бору мы спешились, поставили в балке коней и, перебегая от дерева к дереву, вернулись к залегшим около болота бойцам. Ползком я добрался до толстой старой березы и, укрывшись за ее широким, надежным стволом, оглядел раскинувшееся на многие километры, поросшее осокой, гоноболем, мхом топкое болото.

В двухстах шагах от берега, увязая по пояс в болотной жиже, стоял одетый в пиджак плотный однорукий человек. В левой руке он держал револьвер и зорко следил за курчавым кустарником, где укрылись бойцы.

Окатовское болото славилось обилием трясин, бездонных колодцев, промоин, в одну из которых и попал разведчик. Находясь по пояс в воде, он не мог податься ни назад, ни вперед, каждое лишнее движение могло лишь приблизить его конец. Он знал это и, высматривая пограничников, хотел как можно дороже продать свою жизнь.

Но это меньше всего устраивало нас.

Со смертью разведчика круг замыкался. Важно, очень важно не пустить врага на советскую землю, но еще важнее поймать его целым и невредимым, чтобы узнать, зачем он шел в Советский Союз, с какими целями и заданиями, к кому шел. Ну, а затем, само собой разумеется, всегда хочется знать, с какой разведкой имеешь дело. С фашистской Германией, как вам известно, мы не граничим, а больше половины пойманных шпионов оказались оттуда.

Не-е-ет, безрукого никак нельзя было отдавать на съедение болотным червям. Во что бы то ни стало его нужно было «спасти». Но как это сделать, если даже зайцы, и те норовят обойти окатовскую заводиловку. Между прочим в этом самом болоте я застрял и со своей уткой.

Спасти безрукого можно было только, проложив к нему из сучьев и хвороста зыбкую дорожку. Но для этого нужны были топоры. Я позвал молодого бойца заставы Мамлея и приказал ему добраться до оврага, где находились лошади, и мчаться что есть духу в ближайший колхоз за людьми.

Мамлей проворно козырнул и побежал к лесу. Вслед ему раздались два выстрела. Мамлей кувырнулся на землю и, сердито взглянув на застрявшего в болоте безрукого, собрался стрелять.

— Не сметь, Мамлей! Не сметь! — погрозил я бойцу.

Мамлей с недовольным видом опустил винтовку и пополз в лес. Он полз и сердито оглядывался, чем здорово рассмешил нас. Мамлей был молодой боец, недавно прибывший на заставу, и многое из того, что было понятно старым пограничникам, для него пока являлось загадкой.

Ознакомив бойцов с планом, я приказал им собирать сучья и тащить их к болоту. Из колхоза люди пришли бы не раньше чем через час, а за это время безрукого могло засосать.

Слыша треск, уханье ломаемых деревьев, сучьев, безрукий долгое время не мог понять, что все это значит. И только когда из леса потянулись бойцы, волоча за собой кто сбитую бурей маковку сосны, кто сгнившую стегу, а кто просто охапку хвороста, он понял, что советские пограничники надеются захватить его живым.

Он поднял маузер и давай поливать нас огнем, не подпуская к болоту. Когда стрельба стихла, бойцы подхватили сучья и потянулись к болоту. Но безрукий не успокоился. Снова мимо нас защелкали пули.

Но это уже не могло остановить моих ребят. Лавируя между кустами, они шли вперед. Бойцов охватило какое- то безразличие к опасности, а некоторые из них, желая щегольнуть своей храбростью, пытались даже шутить. «Врешь! Стреляй — не стреляй, а все равно спасем…» Пришлось предупредить ребят, чтобы были осторожнее.

Дотащив хворост до болота, бойцы сразу же уползли в лес за новой партией сучьев, а я занялся устройством дорожки. Каждый раз, когда я, ерзая в кустах, выбрасывал в болото очередную охапку хвороста, безрукий посылал в мою сторону по пуле. Он не кричал, не ругался, не предлагал нам оставить его в покое, — он только стрелял. Но я почти физически ощущал ту звериную злобу, которую он вкладывал в каждый свой выстрел.

Безрукий стрелял, а я считал пули. Должны же когда- нибудь у него иссякнуть патроны. Вначале он стрелял из маузера, но последние два выстрела он произвел из нагана. В нагане семь пуль, из которых две уже выпущены на ветер, значит в распоряжении безрукого осталось только пять пуль, а это уже значительно меняло дело.

Время от времени я останавливался, поглядывая в сторону леса, прислушивался, ждал подмоги, ждал, когда застучат в сосновом бору острые топоры колхозников, но лес был угрюм и тих.

Вдруг до меня донеслись хлюпанье и треск. Я взглянул на болото. Безрукий отчаянно барахтался в трясине, тянулся к обманчивому курчавому кусту осоки, какие обычно растут только на особенно вязких местах.

— Гражданин, что вы делаете? Держитесь влево! Нельзя подходить к осоке! Там промоина! Промо-и-на!

Безрукий обернулся и, ничего не сказав, послал в мою сторону выстрел. Тут я вторично, но в еще более категорической форме предостерег его об опасности. Чудак, он лез, не обращая внимания на предостережения, знай лез к поросшему осокой холмику, который издали мог вполне сойти за небольшой твердый островок: так густа и высока была на нем осока. Добравшись до островка, безрукий уцепился за осоку, но, почувствовав, что просчитался, сразу же подался назад. Однако было уже поздно.

Я сделал последнюю попытку достать его и стал еще усиленней и уже совершенно открыто бросать хворост в болото.

А затем для меня стало ясно, что мы зря ломали деревья, зря таскали сучья, зря гатили Окатовское болото. Застрявшего в болоте уже ничто не могло спасти.

Понял это и человек, сидевший в болоте. Он уже не стрелял, а молча цеплялся за хрупкие обманчивые стебли осоки, пытаясь хотя бы на несколько минут оттянуть неизбежный конец. Но осока рвалась, как прелые нитки.

— Эх, мало нас, ребята. А то можно было бы ремней навязать да бросить их безрукому, — проговорил кто-то из бойцов.

— А с чего бы ты их бросил?! С облаков? С аэроплана бы на тихом ходу веревку ему сунуть, тогда наверняка можно было бы вытянуть из трясины беляка.

— Это только в кино канаты с аэропланов кидают; а в жизни этого не бывает. Да и не возьмет такой барсук веревку.

— Это почему?

— Грехи, видно, у него перед советской властью большие, если он все время с нами пулями переговаривается.

Раздался выстрел, за ним второй, третий. Я сделал бойцам знак, чтобы они быстро ложились. Но тревога оказалась ложной. Безрукий стрелял вверх, в нависшее над ним веселое солнце, в голубое небо, такое лазурное, приветливое и ясное.

— Бей, бей, так ему и надо, горячему дьяволу. Тут закордонник тонет, а ему смешки да хахоньки…

— Беляк на солнце зло срывает.

— Дурак! При чем тут солнце?! У нас в деревне на луну одни выжившие из ума да хворые собаки лают.

На поверхности оставались одни лишь плечи и голова. Откинутая рука, сжимая наган, лежала на траве. Безрукий снова судорожно заметался, пытаясь вырваться из трясины, и стал исчезать в болоте. Он уходил как-то медленно, не спеша, отчего и казалось, будто он не тонет, а уплывает куда-то вниз, в сказочный болотный мир.

Но вот рука снова взлетела вверх, разведчик что-то крикнул, но что — этого я не разобрал, болотная жижа скрыла его от людей. Я видел широко открытый рот разведчика, движения губ, — по всему было видно, что он что-то хотел сказать…

И снова перед нами расстилалось болото… Блестя серебристыми пушинками, зеленой осокой, сероватым гоноболем, над которыми носились вспугнутые ярко-красные бабочки, болото по-прежнему было тихо, строго и величаво…

Я приказал верховым ехать на участки снимать оцепление, а сам с ординарцем поскакал на заставу. Чувство досады не оставляло меня. Болото прямо из-под носа утащило разведчика. Правда, оставался капитан, спутник безрукого… Я не люблю, когда природа вмешивается не в свое дело. На моем участке не было случая, чтобы пробравшийся через границу шпион, чужак, уходил. Выехав из леса, я увидел бойцов. Обливаясь потом, они несли сделанные из сучьев носилки, на которых лежал спутник безрукого.

— В чем дело, ребята?

Бойцы опустили на землю носилки.

— Бежать, товарищ начальник, вздумал. Ну, его и пришлось немного осадить. Штыком.

Мрачно косясь на бойцов, капитан поднялся и, силясь улыбнуться, спросил:

— Нашли ротмистра, господин лейтенант?

Признаться, вопрос удивил меня. Обычно разведчики отрицают связь друг с другом, а тут вдруг — на тебе… Но не хотелось мне вступать в разговор с любознательным офицером. Ответил:

— Это к делу не относится.

— Значит, нашли?

— Обнаружили, — сухо ответил я, не зная, чего от меня хочет разведчик, болтливость которого уже начинала надоедать.

— И живым?

— А какое это имеет отношение к делу?

— Я слышал, что вам, господин лейтенант, пришлось немного пострелять. А где стреляют, там могут быть и жертвы…

Он попросил папироску, затянулся и, пуская колечками дым, осторожно опустился на носилки.

Я осмотрел раненую ногу офицера: прокол штыком, но ничего опасного для жизни. Все же я приказал бойцам не трясти больного. Мы не прошли и десятка шагов, как назойливый капитан снова дал о себе знать.

— Это хорошо, господин лейтенант, что вы кокнули гусара. Сволочь. Это все из-за него. Я говорил, что сегодня нельзя переходить. А то, знаете ли, было бы обидно: меня поймали, а его нет…

— Товарищ лейтенант, к телефону, — подбежав к нам и беря под козырек, проговорил коренастый боец с хитрыми, насмешливыми глазами и орденом на груди.

— Сейчас иду, товарищ Клокачев!

Я изумленно уставился на бойца. Когда он ушел, я спросил:

— Это тот самый Клокачев и есть?

— Да. А что?

— Так, — уклончиво ответил я, провожая глазами бойца, о беззаветной храбрости которого только что поведал мне лейтенант.

Снова веселый домашний кабинет начальника заставы, снова со всех сторон на нас глядели бойкие, вертлявые стрижи, лесные гадалки-кукушки, ласковые малиновки, лупоглазые, солидные, как купчихи, совы, дюжие тетерева, усадебные весельчаки — скворцы и лесные тряпичницы, большие охотницы до всего, что плохо лежит, вертлявые, но в общем приятные на вид, сороки и лесные курочки-куропатки, глядя на которых все время кажется, что, прежде чем попасть на сучок к начальнику заставы, они вывалялись в пепле, и тебе так и хочется сдунуть пепел. Птицы сидели на сучках в таких позах, что, глядя на них, казалось — вот-вот они сорвутся с деревянных подставок, взмахнут крыльями и, весело тараторя, огласят просторный кабинет радостным щебетанием и пением.

Ротко положил на рычаг телефонную трубку, откинулся на спинку кресла и, поглядев на черную руку, замолчал. Молчал и я.

— Но потом я все же не выдержал.

— Чем же окончились поиски в болоте? Нашли безрукого?

— Представьте, да. Он зацепился за какую-то корягу, застрял, багром его и поддели за сумку, да так и вытащили с набитым илом ртом. Но любопытнее всего, что пальцы его так крепко сжали наган, словно он и в этой зеленой мгле собирался с нами еще повоевать.

— Видимо, безрукий был человек с характером.

— Пожалуй… Кажется, никого мы так старательно не осматривали, как безрукого гусара. Но в карманах охотничьей зеленой тужурки мы нашли только серебряный портсигар с отпечатком отодранного золотого орла. Действительно, все концы были безруким спрятаны в воду.

— А капитан?

— Ну, с этим было проще. Сначала он, как это водится в таких случаях, крутил, вертел., но неопровержимые улики все же заставили его дать настоящие показания. Он помог нам вытащить концы из воды. Друзья были агентами двух разведок, но шли они на одно действительно страшное дело. — Ротко провел ладонью по широкому лбу.

— Не знаю почему, но при взгляде на эту черно- бурую кожу я вижу те ненавистные руки, которые тянутся к нам. Да что тут говорить. Прочтите.

Он протянул мне газетную вырезку. Это были строки из монархической газеты одной из зарубежных стран.

Черный заголовок «Памяти убиенных».

«На панихиде по убиенным капитане лейб-гвардии его величества полка Курмакове и ротмистре Витковском прочувствованное слово к русской пастве произнес протоиерей Даманский.

Кроме господ офицеров вышеуказанных полков, на панихиде присутствовали адъютант начальника гарнизона барон фон Экке Сумский».

— Ведь капитан Курмаков был только ранен, — изумленно спросил я, возвращая подчеркнутую красным карандашом газетную вырезку.

— Да, вначале. Ну, а потом — выздоровевшего капитана вели из больницы в отряд. На полдороге капитан неожиданно нагнулся возле кучи мелкого дорожного песку, в одно мгновение схватил горсть песку, залепил глаза сопровождавшим его конвоирам и бросился бежать. Несколько минут было достаточно капитану, чтобы проскользнуть в ближайший двор. Он уже перелез через изгородь, чтобы скрыться в городской сутолоке, но тут и повис. Пуля конвоира застала его как раз в этот момент. С изгороди его сняли уже мертвым.

1938 г,