На дальних мирах

Попасть в империю © Перевод С. Теремязевой

Малрини все еще спит, когда империя возвращается, как обычно, в середине года — немного опережая расписание. Она должна была появиться в Чикаго днем, 24 июня, где-то между пятью и шестью часами вечера, а сейчас только восемь часов утра, 23 июня, и телефон уже разрывается, и в трубке слышится голос Андерсона:

— Не знаю, почему так вышло, босс, но она уже здесь, возле Ниар-Вест-сайд. Восточная граница проходит вдоль Блу-Айленд-авеню, северная практически достигает шоссе Эйзенхауэра. Дюплесси говорит, что на этот раз она пробудет у нас пятьдесят два часа, плюс-минус девяносто минут.

Спальню Малрини заливает ослепительное летнее солнце, поднявшееся высоко над озером. Он терпеть не может, когда его будят в такое время. Моргая и морщась, он говорит:

— Если Дюплесси ошибся на полтора дня, как он может определить длительность пребывания? Мне иногда кажется, что Дюплесси — это просто мешок с дерьмом. Кстати, что на этот раз? Как выглядят башни на Форуме?

— Одна большая, квадратная, остроконечная, розового цвета, и две поменьше, из темного камня, с золотыми куполами.

— Скорее всего, эпоха Василия Третьего.

— Вам лучше знать, босс. Когда поедем смотреть?

— Сейчас только восемь утра, Стью.

— Господи боже, в нашем распоряжении всего пятьдесят два часа! Другого такого шанса не будет до самого Рождества. Нет, уже пятьдесят один с половиной. У меня все готово, можно ехать.

— Заезжай за мной в половине десятого.

— А если ровно в девять? — с надеждой спросил Андерсон.

— Мне нужно принять душ и одеться, ты не возражаешь? сказал Малрини,— Половина десятого.

Да, на этот раз эпоха Василия Третьего, несомненно. Прибыла целая столица, которая раскинулась вдоль побережья до самых Стен Артабануса и даже немного дальше Византийского квартала — огромный прекрасный античный город с сотнями дворцов, пятью сотнями храмов и мечетей, зелеными парками и живописными бульварами, сияющими каменными обелисками и ослепительными колоннадами. Каспийское море, омывающее город с одной стороны, плещется возле Южной Блу-Айленд-авеню; с восточной стороны улицы виднеются пирсы и высохшая гавань. Самые длинные из пирсов протянулись вдоль двух зданий на Голубом острове, пересекают Полк и дальше, до самого шоссе Дэн-Райан, где, по-видимому, проходит граница материализации. На этот раз на воде покачиваются несколько рыбачьих лодок и большая императорская ладья; носы судов спокойно качаются на волнах в зоне видимости здесь, в Чикаго, а их корма осталась там, в двенадцатом веке. Линия, по которой проходит граница, хорошо видна, она светится, сияет. Ее можно пересечь, и тогда вы окажетесь на Ниар-Вест-сайд, и с вами ничего не случится. А если захотите, можете перейти на другую сторону границы, через светящуюся линию, и попадете в столицу империи.

С первого взгляда Малрини определяет, что на этот раз к ним пожаловала столица империи двенадцатого века. Две златоглавые башни из черного базальта, указывающие на эпоху Василия Третьего, которые он приказал возвести в честь двадцатой годовщины своего восшествия на престол, хорошо видны над Форумом, они возвышаются по обеим сторонам розово-мраморной башни Николая Девятого. Однако на этот раз нигде не видно гигантского шестиугольного собора Всех Святых, который будет возведен по приказу племянника и преемника Василия, Симеона Второго; пока на этом месте находится верблюжий базар. Итак, внимательно рассмотрев здания, Малрини определяет эпоху: примерно от 1150 до 1185 года нашей эры. Хорошая новость, поскольку, во-первых, это период наивысшего расцвета империи, что обещает прекрасные перспективы торгового сотрудничества, и, во-вторых, империя эпохи Василия Третьего появляется чаше других, поэтому Малрини знает ее столицу как свои пять пальцев. Учитывая все возможные риски, он предпочитает вести бизнес на знакомой территории.

Вдоль линии, разделяющей две эпохи, стоят толпы народа; выпучив глаза от удивления, люди рассматривают средневековый город.

«Можно подумать, что эти болваны видят империю в первый раз»,— ворчит Малрини, когда вместе с Андерсоном садится в лимузин, который направляется к полицейскому кордону. Как обычно, их сопровождает ропот толпы.

Малрини, как глава предприятия, надел элегантную обтягивающую рубашку из зеленого шелка, пояс из алой парчи, бирюзового цвета трико и мягкие кожаные персидские сапоги. На голове у него огромный турецкий тюрбан, на правом бедре болтается длинный кривой кинжал в дорогих серебряных ножнах.

Андерсон, как и положено младшему по чину, одет скромнее: на нем свободная старомодная рубашка из светлого муслина, мешковатые голубые штаны и сандалии; его головной убор — белая шляпа с красной лентой. Ничего странного — самый обычный наряд купца и его помощника, однако на улицах современного Чикаго они вызывают всеобщее оживление.

Дюплесси, Шмидт и Куликовски уже стоят возле полицейского кордона, о чем-то болтая с копами. На Шмидте короткая шерстяная рубашка, в каких ходят носильщики; ему предстоит тащить на себе груз — два объемистых мешка из джутовой ткани. Дюплесси и Куликовски переодеваться не стали. Они не пойдут на ту сторону. Они — торговцы антиквариатом; их работа — зашататься товаром, который Малрини и его помощники доставляют из империи. Они еще ни разу не совали нос за линию разделения.

Как обычно, Дюплесси нервничает и суетится и каждые десять секунд поглядывает на часы.

— Наконец-то, Майк,— говорит он Малрини,— Часы все тикают и тикают.

— Так быстро, что империя появилась у нас на полтора дня раньше обычного? — хмуро отвечает Малрини. — Ошибка в расчетах?

— Бог с тобой, приятель! Время появления точно вычислить невозможно, и ты это прекрасно знаешь. Приходится учитывать массу всевозможных факторов. Процесс прохождения линии равноденствия — с учетом положения звезд, проблему топографического смещения... слушай, Майк, я делаю все возможное. Империя появляется каждые полгода, плюс-минус парадней — это все, что мы можем вычислить. Как я могу сказать все точно, когда...

— А как насчет того, чтобы сказать, когда она исчезнет? Ты и здесь собираешься ошибиться на пару деньков?

— Нет,— отвечает Дюплесси,— Нет. Мой расчет точен: империя пробудет у нас два дня. Слушай, Майк, не волнуйся. Спокойно входи, делай, что тебе нужно, и завтра днем возвращайся. Ты брюзжишь, потому что не любишь рано вставать.

— Хватит, вам пора,— говорит Куликовски.— Вэксман и Гросс ушли уже час назад. Дэвидсон будет переходить возле Рузвельта, а вон идет и Макнил.

Малрини кивает. Да, конкуренты лезут со всех сторон. Империя стоит уже два часа; вероятно, большинство лицензированных торговцев уже там. А впрочем, какого черта? Времени хватит на все.

— Деньги не перепутал? — спрашивает он.

Куликовски протягивает ему бархатный кошелек, в котором позвякивают монеты — деньги, которые устраивают и ту и другую стороны. Малрини высыпает на ладонь несколько монеток. С их гладкой золотой поверхности на него смотрит широкое, с большим носом, лицо императора Василия. В кошельке лежит еще пара серебряных монеток эпохи Казимира и несколько тяжелых сестерциев, на которых виден профиль императрицы Юлианы.

Куликовски нетерпеливо говорит:

— Ты думаешь, я способен перепутать монеты? Здесь все правильно — ни одной позднее эпохи Василия Третьего. И ни одной ранее эпохи Пелопоннесской династии.

Плата фальшивыми или, согласно императорскому указу, вышедшими из употребления деньгами считается в империи серьезным преступлением, за которое карают увечьем в первый раз и смертью — во второй. Естественно, вопрос о том, чтобы пускать в ход монеты с изображением еще не родившегося императора, даже не обсуждается. Это было бы не только глупо, но и опасно.

— Давай, Майк,— говорит Дюплесси.— Мы теряем время. Тебе пора идти.

— Так сколько, ты говоришь, я могу там пробыть?

— Почти до вечера завтрашнего дня.

— Так долго? Ты уверен?

— Аты думаешь, я что-нибудь выиграю, если ты оттуда не выберешься? — говорит Дюплесси.— Верь мне. Если я сказал, до вечера, значит, до вечера. Ну все, иди. Да пойдешь ты, бога ради, или нет?

Малрини нет необходимости предъявлять свою лицензию. Полицейские знают всех торговцев с империей. Всего два десятка человек точно знают, как вести себя за «линией»,— знают язык и традиции жителей империи, правила торговых сделок в средневековой стране, понимают степень риска при пересечении «линии». А он велик, этот риск, поскольку далеко не все торговцы возвращаются назад. Официальные власти империи относятся к торговцам из Чикаго как к колдунам, а расплата за колдовство — смертная казнь, поэтому, если хочешь вести бизнес, держи ухо востро. Не стоит забывать и о возможности подцепить какую-нибудь старинную болезнь, которой уже нет в наше время и никто не знает, как ее лечить, а также возможности перепутать время и остаться в империи, когда она возвращается в свою эпоху. Есть много и других, один-на-тысячу, вариантов, которые могут причинить массу неприятностей, поэтому, чтобы успешно вести дела за «линией», нужно обладать знаниями, достойными профессора колледжа, плюс наглостью грабителя банков.

Если верить Куликовски, то сегодня в империю лучше всего зайти со стороны Голубого острова и Тейлора. Столица империи висит над улицами Чикаго на высоте всего четырех футов, и Куликовски притащил доску, чтобы использовать ее в качестве мостика. Малрини идет впереди, за ним шагает Андерсон, позади всех тащится с мешками Шмидт. Когда они пересекают зловещую светящуюся желтую линию, Малрини оглядывается назад, на Дюплесси и Куликовски, которые уже исчезают в дымке. Он усмехается, подмигивает им и показывает поднятый вверх большой палец. Еще несколько шагов — и Чикаго исчезает; позади ничего не видно, кроме золотистого мерцания, впереди маячит полупрозрачная дымка — это значит, что они подходят к зоне материализации. Все, теперь они находятся на имперской территории: на другом конце планеты и в девяти веках от своего времени; они входят в сверкающую столицу могущественной империи, великого соперника византийцев и турок, сражавшихся за властвование над миром.

— Ну и работенка,— бормочет про себя Малрини.

Сегодня — туда, завтра — обратно; приз — от десяти до двадцати миллионов баксов за бесценные сокровища, которые они купят и вынесут в своих мешках.

Императорская барка — во всяком случае, ее борт — находится слева, когда они входят на территорию империи. На борту видны королевский крест и надпись, славящая величие императора. Повернувшись спиной к «линии», вдоль борта прогуливаются суровые болгарские стражники, личная охрана императора. Так, видимо, что-то случилось. Это плохо. Стражники бросают на Малрини и его спутников угрюмые взгляды.

— Чертовы недоделки,— бормочет Андерсон,— С ними не договоришься.

— Не обращай внимания. Им так положено,— отвечает Малрини.— Будем вести себя тихо, и все будет о’кей.

Вести себя тихо означает не забывать, что ты мирный торговец из далекой страны, который случайно оказался здесь и знать ничего не знает. И ни малейшего признака страха или смущения.

— Все-таки держи поближе пистолет, на всякий случай.

— Ладно.

Андерсон сует руку под рубашку. Он и Шмидт вооружены. Малрини безоружен. Он никогда не берет с собой оружия.

Кажется, им все же удастся тихо пройти мимо стражников. Болгары — люди дикие и непредсказуемые, но Малрини знает, что никто в империи не захочет навлечь на себя беду в такое время, когда на небе сияет странная золотая полоса, даже болгарские стражники, ведь даже они знают, что когда появляется золотая полоса и все вокруг исчезает в дымке, наступает время колдунов. Так продолжается уже более восьмисот лет, поэтому каждый житель империи знает, что колдуном может оказаться любой случайный прохожий, который вполне может наслать на тебя могущественное заклинание. Такое уже случалось.

Для Малрини это уже двадцать пятый переход — вообще-то говоря, он их не считает, однако не пропускает ни одного появления империи; лицензию он получил около десяти лет назад и отлично знает город, как и все подобные ему торговцы. Широкий бульвар, который тянется вдоль берега параллельно верфям,— это улица Восточного Солнца, выходящая на Таможенную площадь, откуда лучами расходятся еще пять улиц: улица Персов, улица Турок, улица Римлян, улица Иудеев и улица Воров. На улице Иудеев никаких иудеев нет, их вообще нет в городе с тех пор, как вышел эдикт Тиародеса Седьмого, однако лучшие кузнецы, ювелиры и резчики по кости держат свои лавки именно между улицами Иудеев и Воров; вот там Малрини и устроил свою штаб-квартиру.

На Таможенной площади — самом просторном месте народных сборищ — гуляют толпы народа. Малрини слышит разноязыкую речь. Официальный язык империи — греческий, но в толпе слышится и латынь, и персидский, и турецкий, и арабский, и славянский, и даже что-то похожее на шведский. Никого не волнует сияющая на небе полоса. Все давно привыкли к этому явлению и знают, что оно временное: когда небо окрашивается в золотистые тона и столица переносится в страну колдунов, нужно просто сидеть и ждать, когда все вернется на круги своя, что и происходит.

Малрини, Андерсон и Шмидт тихо входят в город, стараясь казаться незаметными так, чтобы никто не заметил, что они стараются выглядеть незаметными, и обходят Таможенную площадь со стороны улицы Иудеев. Прошлый раз, когда они были здесь во время царствования Василия Третьего, совсем недалеко от площади стояла очень даже неплохая гостиница, и хотя сейчас неизвестно, сколько времени прошло здесь с их последнего визита, весьма вероятно, что гостиница все еще там. В мире Средневековья время движется медленно, за исключением тех случаев, когда к городу приближается чье-нибудь войско и все начинает бурлить; однако в ближайшие двести лет этого не случится.

Гостиница на месте, как он и предполагал. Не «Риц-Карлтон», конечно; это большой сарай, где первый этаж отведен под конюшню для лошадей, верблюдов и ослов, на которых приезжают постояльцы; наверху находятся комнаты для гостей — вереница маленьких квадратных чуланчиков с жесткими матрасами,

брошенными прямо на каменный пол, и крошечными оконцами со стеклами, сквозь которые даже можно что-то увидеть. Никакой роскоши, никаких особых удобств, но везде чисто, прибрано, имеется очень приличное отхожее место и весьма незначительная популяция тараканов и клопов. Со стороны базара доносится приятный аромат специй — имбиря, мускусного ореха, корицы и аниса; иногда ветер доносит запах опиума или гашиша и волнами распространяет его по дому, забивая другие, менее пряные ароматы. Малрини нравится эта гостиница. Во всяком случае, на одну ночь сойдет.

У нее новый хозяин — рыжеволосый одноглазый грек; ухмыльнувшись, он говорит Малрини:

— Приехали торговать с колдунами?

— Что? — с невинным видом переспрашивает Малрини.

— Не притворяйся, что не понимаешь, брат. Как по-твоему, что за огненное кольцо висит у нас над городом? Ведьмины дела, не иначе. А куда, по-твоему, делись и Восточное море, и Генуэзский квартал, и Персидский город, и все, что лежит за городскими стенами? Пришло время колдунов, друг мой!

— В самом деле? — говорит Малрини, не проявляя ни малейшего интереса.— Я не знал. Мы приехали торговать горшками и сковородками и, может быть, посмотреть ваши мечи и кинжалы.

В свой греческий он вплетает явный деревенский акцент, чтобы показать, что слишком прост, чтобы быть колдуном.

Однако отделаться от грека не так-то просто.

— Дай мне одну из твоих металлических трубок, через которую видно то, что находится далеко,— говорит он, слегка передергивая широкими плечами,— и я отдам в ваше распоряжение лучшие комнаты, да еще и кормить буду целых три недели.

Очевидно, он имеет в виду бинокль. Зачем он ему, непонятно. Широко улыбнувшись, Малрини говорит:

— Горшки, мой добрый брат, или сковородки, бери сколько хочешь. Но чудесную трубку я тебе дать не могу. Это не наш товар, брат.

Единственный голубой глаз, налившись кровью, смотрит на Малрини в упор.

— А нож со множеством лезвий — ваш товар? А металлическая огненная коробка? А фляга с дьявольским напитком?

— Говорю тебе, мы не колдуны,— смиренно повторяет Малрини, проявляя, однако, признаки раздражения. Затем переступает с ноги на ногу, как делают многие деревенские жители.— Мы просто скромные торговцы, приехали к вам подзаработать и, если здесь ничего не получится, поедем в другое место.

Он поворачивается, делая вид, что хочет уйти. Хозяин сразу идет на попятный, и за три сестерция Малрини договаривается о ночлеге, трех комнатах и завтраке, состоящем из черного хлеба, вяленой ягнятины и пива.

С печалью в голосе хозяин говорит:

— А я-то думал, что встретил колдунов, которые и мне дали бы разные чудесные вещи, какие есть у нашего правителя.

— Ты просто вбил себе в голову, что мы колдуны,— говорит ему Малрини, поднимаясь по лестнице.— А мы всего-то приехали товар продать, и штук дьявольских у нас никаких нет.

Верит ли ему хозяин? Кто знает? Все страстно хотят обладать вещами, какие есть у колдунов, но позволить себе их могут только самые богатые. В единственном глазу грека светится сомнение и жадность.

Но Малрини сказал ему чистую правду: он не колдун, а просто купец, приехавший издалека. И все же колдуны здесь явно поработали. Иначе чем же, как не черной магией, думает Малрини, объяснить перемещения столицы империи во времени? Он знает, что эти перемещения происходят уже давно, столько, сколько существует сама столица. Да он сам, перейдя через «линию», как-то раз попал в эпоху первого правителя Миклоша, а было это в четвертом веке нашей эры; он бывал в империи и в период правления Картуфа Несчастного, в 1412 году, незадолго до нападения на империю татаро-монголов. Для жителей Чикаго эти перемещения — всего лишь занятная диковинка, но д ля средневековых людей перемещение во времени и пространстве — целое событие. Малрини представляет себе, как один из местных колдунов когда-то давным-давно накладывает заклятие на город, вероятно, в целях какого-нибудь эксперимента, тем самым вызывая бесконечное перемещение во времени, с которым уже и сам не знает, что делать.

— Половина одиннадцатого,— объявляет Малрини.

В империи, скорее всего, уже полдень — солнце стоит точно над головой, сияя сквозь золотистую дымку в небе; тем не менее они будут придерживаться чикагского времени. Так им проще. Если Дюплесси не ошибся, город должен исчезнуть около одиннадцати часов утра, в четверг. Малрини хочет оставить запас — часов двенадцать-четырнадцать, то есть вернуться в Чикаго к семи часам или в ночь на среду.

— Пора за работу,— говорит он.

Первая остановка — в лавке ювелира на улице Иудеев; лавка принадлежит турецкому семейству, где все носят фамилию Сулейман. Малрини давно ведет с ними дела, по меркам империи — около ста лет. Свою первую сделку он совершил с Мехметом Сулей маном, еще во времена правления Василия Третьего; потом торговал с внуком Мехмета, Ахметом, который содержал лавку за пятьдесят лет до правления императора Полифемаса, потом с сыном Ахмета — Али, затем с внуком Али по имени Мехмет, в период правления Симеона Второго. Малрини изо всех сил старается ничем не выдать своего странного появления в разное время, но Сулейманов это, кажется, не интересует, Им нужно одно — прибыль, которую они могут получить от торговли с иноземным купцом. Каждая их встреча — столкновение поистине общих интересов.

Дверь открывает незнакомый человек, который смотрит на Малрини равнодушным взглядом. Все Сулейманы выглядят более или менее одинаково — стройные , смуглые, с орлиным носом и пышными усами; Малрини не может вспомнить, кто перед ним. На виц лет тридцать, похож на всех Сулейманов. В ходе беседы выясняется, что это, кажется, первый Мехмет или его сын Али; значит, он попал к первым Сулейманам, то есть в период правления Василия. Ювелир, однако, его не узнает — очевидно, они еще не встречались. Иначе говоря, перед ним совершенно незнакомый человек. Ну что ж, когда постоянно перемещаешься во времени, возникают различные нестыковки.

Придется как-то выкручиваться. Нужно решать, что делать: рассказать турку все как есть или уйти и попытать счастья в другом, более безопасном месте. Тут как повезет, поскольку всегда есть риск того, что человек решит, что сдать чужака полиции как колдуна выгоднее, чем вести с ним дело. Однако Сулейманы всегда отличались сообразительностью, и Малрини не видит причин не доверять очередному представителю славного семейства.

Итак, он делает глубокий вздох, вежливо говорит «сапам» и переходит на классический греческий:

— Меня зовут Малрини, я приехал из Чикаго и привез сокровища, которые имею честь предложить своему другу и бесценному покровителю Сулейману.

Наступает самый опасный момент. Он внимательно вглядывается в лицо Сулеймана.

Внезапно на лице турка появляется дружеская улыбка; несомненно, он уже начал подсчитывать барыш: для торговца наступает момент истинного удовольствия. Ювелир приглашает его зайти в лавку; внутри темно и пахнет затхлостью, единственное освещение — две внушительного вида восковые свечи. За Малрини в лавку входят Андерсон и Шмидт, который тщательно закрывает дверь на засов. Сулейман щелкает пальцами, и из тени внезапно появляется маленький мальчик лет десяти, который с серьезным видом подает гостям расписную бутыль и четыре небольшие хрустальные чаши, которые ювелир наполняет каким-то желтовато-зеленым напитком.

— Мой покойный отец часто рассказывал о тебе, о Малрини, а ему рассказывал его отец. Я счастлив, что ты вернулся. Я Селим, сын Али.

Если Али уже умер, значит, они попали в последние годы долгого царствования Василия Третьего. Маленький мальчик — это, скорее всего, второй из Мехметов, которого Малрини встретит через двадцать или тридцать лет, когда пересечет «линию» и попадет в эпоху императора Симеона. От этого Малрини делается немного не по себе, поскольку ему известно, что под старость император выжил из ума, превратившись в деспота, и в стране начали происходить весьма неприятные вещи. Да черт с ним! Они не собираются заглядывать в императорский дворец, чтобы попить чайку.

Прежде чем начать переговоры и приступить к торговле, нужно совершить обязательный ритуал, включающий распитие огненного бренди и неспешную беседу на отвлеченные темы. Селим Сулейман вежливо справляется о здоровье правителя страны, откуда прибыл Малрини, и спрашивает, не нарушали ли за последние годы ее границы орды варваров. Малрини отвечает, что с Чикаго все в порядке, а мэр чувствует себя превосходно.

Затем выражает надежду, что доблестная армия императора разгромит всех врагов в тех землях, где в настоящее время проходит военная кампания. Беседа все длится и длится, ей нет конца. Малрини умеет быть терпеливым. С этими людьми спешить нельзя. Наконец Сулейман произносит:

— А теперь покажи мне, что ты привез.

На этот счет у Малрини свой ритуал. Шмидт флегматично развязывает один из мешков и показывает его содержимое; Малрини что-то говорит по-английски Андерсону, и тот начинает раскладывать перед Сулейманом привезенные вещи.

Сначала появляются пять швейцарских армейских ножей. Затем — парочка прекрасных биноклей фирмы «Бош энд Ломб» и три банки кока-колы.

— Хорошо,— говорит Малрини,— держи их так.

Он ждет. Сулейман открывает ящик под столом и достает оттуда чудный охотничий рог из слоновой кости с серебряной отделкой, на которой искусно вырезаны изображения собак, оленей и охотников. Он держит рог на ладони и улыбается.

— Еще две колы,— говорит Малрини.— И три бутылки «Джорджо».

Улыбка Сулеймана становится шире. Но рог он не отдает.

— Две зажигалки,— говорит Малрини.

Но даже этого еще не достаточно. Наступает напряженная тишина.

— Убери один нож и достань шесть шариковых ручек.

Удаление одного ножа означает, что Малрини назвал свою окончательную цену. Сулейман это понимает. Он берет один из биноклей, вертит его в руках, разглядывает стекла. Малрини знает, что бинокли — один из самых популярных товаров в империи, где их называют «волшебными трубками, приближающими предметы, которые далеко».

— Еще один? — говорит Сулейман.

— Вместо двух ножей — согласен.

— Беру,— говорит Сулейман.

Наступает очередь турка. Он протягивает Малрини изумительный кулон, украшенный золотой филигранью с вкраплениями эмали, предлагая полюбоваться изысканным украшением. Тот приказывает Андерсону вынуть из мешка «Шанель № 5», бутылку «Чайвса», еще два бинокля и пакетик швейных игл. Сулейману все это нравится, но и только.

— Добавь еще компас,—командует Малрини.

Сулейман еще ни разу в жизни не видел компаса. Он осторожно трогает гладкое стекло и спрашивает:

— Что это такое?

Малрини показывает на стрелку.

— Она показывает на север. Атеперь повернись к двери. Видишь? Стрелка все равно показывает на север.

Ювелир мгновенно схватывает принцип, как мгновенно понимает и коммерческую цену предмета, столь необходимого для всех моряков. Его глаза загораются, и он говорит:

— Еще один такой, и я согласен.

— Увы,— отвечает Малрини.— Компасы — большая редкость. У меня есть только один.

И делает знак Андерсону убирать вещи в мешок.

Но Сулейман с усмешкой отталкивает руку Малрини, когда тот тянется за компасом.

— Хорошо, мне достаточно только этого,— говорит он.— Забирай кулон.— Затем придвигается к Малрини.— Эта штука, что указывает на север,— волшебная?

— Вовсе нет. Просто действие закона природы.

— Ах, нуда. Конечно. Ты еще привезешь таких?

— В следующий раз,— обещает Малрини.

Они уходят после того, как Сулейман, как полагается после завершения торговой сделки, угощает их чаем со специями. Малрини не любит ограничиваться одной лавкой. Он идет дальше в поисках места, которое, как он помнит, находится где-то на пересечении Багдадской дороги и улицы Воров; там живет торговец драгоценными камнями, но его дома Малрини не находит. Вместо него он видит нечто лучшее — лавку персидского ювелира, золотых дел мастера, где осторожно рассказывает — после изрядной порци и бренди и долгой беседы, — что прибыл по торговым делам из далекой страны. Встретив полное понимание, он обменивает несколько швейцарских ножей, биноклей, флакончиков с духами, бутылку «Джека Дэниелса» и пару роликовых коньков на потрясающее золотое ожерелье с жемчужинами, аметистами и изумрудами. И даже после этого ювелир чувствует некоторую вину за не совсем, с его точки зрения, равноценный обмен и, пока они, как полагаются, пьют чай, предлагает в награду еще пару серег с большими рубинами.

— Приходи ко мне в следующий раз,— настоятельно просит он, — У меня будут еще более красивые вещи, сам увидишь!

— А мы привезем тебе прекрасный секатор,— говорит ему Малрини,— А может быть, еще и швейную машинку, или даже две.

— Буду ждать с нетерпением,— горячо отвечает перс, когда понимает, о чем говорит Малрини,— Я давно мечтаю о таких чудесных вещах!

Его искренняя жадность очевидна, но это хорошо. Малрини всегда рассчитывает на здоровый интерес базарных торговцев и жадность местных аристократов, которым купцы продают товар, купленный у колдунов из какого-то Чикаго,— это помогает ему лишний раз не рисковать собственной головой. Колдовство здесь — тяжкий грех, однако стремление торговцев из всего извлекать выгоду вкупе с неутолимой страстью богатеев к таким экзотическим игрушкам, как швейцарские армейские ножи и зажигалки, заставляет всех закрывать на закон глаза. Ну, почти всех.

Когда они выходят из персидской лавки, Шмидт говорит:

— Смотрите, это не наш хозяин там стоит?

— Вот сукин сын,— ворчит Малрини.— Да нет, вроде не он.

Он смотрит в ту сторону, куда показывает Шмидт, и видит крепкого рыжеволосого мужчину, спешащего в противоположном направлении. Меньше всего ему сейчас хочется, чтобы хозяин гостиницы видел, как торговцы горшками и сковородками выходят из лавки ювелира. Однако рыжие волосы — не такая уж редкость в этом городе, к тому же хозяин сейчас наверняка занят, распекая какую-нибудь служанку. И все же Малрини приказывает Шмидту проследить за тем человеком.

Они идут по улице Воров, проходят Амозиасские бани и Священный обелиск и входят в квартал астрологов и предсказателей. Там они заходят в лавку, где продают жареное мясо на палочках, и завтракают, после чего возвращаются на базар. После нескольких неудачных попыток Малрини все же удается найти дорогу к лавке книготорговца, где, как он помнит, бритоголовые византийские писцы трудятся над роскошными рукописными текстами, которые затем продают знати. Здесь редко продают готовые веши, но во время своих предыдущих «заходов» Малрини смог уговорить писцов продать ему заказанные вельможами и уже готовые книги; он хочет попытать счастья и на этот раз. Из лавки он выходит, держа в руках роскошно изданный, в пергаментном переплете, том «Илиады», инкрустированный эбеновым деревом, золотом и тремя рядами рубинов, который он получил в обмен на оставшиеся ножи, кока-колу, зажигалки, очки от солнца и виски, а также еще один компас. Похоже, что этот «заход» у них получился на славу.

— Нужно было прихватить больше компасов,— говорит Андерсон, когда они отходят от лавки и оглядываются, решая, куда бы еще зайти, прежде чем возвращаться в гостиницу.— Места занимают немного, а ценятся будь здоров.

— В следующий раз,— говорит Малрини.— Согласен: компасы — товар что надо.

— Что-то я никак не врубаюсь в ваш бизнес,— задумчиво говорит Шмидт. Это его третий переход через «линию».— Как эти люди могут менять свои сказочные музейные ценности на карманные ножики и банки колы? Держу пари, от пакетика чипсов у них вообще крыша поедет.

— Но ведь для них это вовсе не музейные ценности,— говорит Малрини.— Это просто предметы роскоши, которые они продают и покупают. Взгляни с их точки зрения. Мы приходим к ним с мешком чудесных вещей, которых у них не будет еще много сотен лет. Пять сотен, точнее. Пополнить свои запасы золота и изумрудов они могут всегда, равно как и изготовить хоть десяток новых ожерелий. А где им взять бинокли, как не у нас? А кола, может быть, кажется им амброзией. Так что все справедливо — они делают свой бизнес, а мы свой, и... эй, смотрите-ка!

С другой стороны улицы им отчаянно машет приземистый бородач с грубыми чертами лица. На нем свободное парчовое одеяние, несколько похожее на сутану архиепископа, и пышная зеленая тиара, какие носит высшая знать, однако лицо, виднеющееся из-под тиары, выдает уроженца Милуоки. За человеком в тиаре стоит другой, в одежде носильщика; через плечо у него переброшен ремень тяжелой сумки.

— Эй, Лео! — окликает его Малрини.— Как дела? Это Лео Вэксман,— объясняет он Шмидту.— Когда-то таскал за мной мешки, лет пять или шесть назад. Теперь сам стал торговцем.— И громко позвал: — Иди к нам, Лео! Я тебя со своими познакомлю.

Вэксман подходит к ним и прижимает палец к губам.

— Не по-английски, Майк,— тихо просит он.— Поговорим на греческом, идет? И не надо орать на всю улицу.

Он бросает осторожный взгляд в сторону, где, прислонившись к стене мечети, стоят два вездесущих болгарских стражника.

— Что-то случилось? — спрашивает Малрини.

— Случилось. Разве ты не знаешь? Говорят, что император приказал начать облавы. Он только что велел сдоим стражникам хватать всякого, кто будет торговать с колдунами.

— Ты уверен? Зачем ему нужно раскачивать лодку?

— Так ведь он из ума выжил, ты что, забыл? Может быть, сегодня утром старик проснулся и решил, что настала пора проверить, как исполняются его идиотские законы. Лично я провернул несколько отличных сделок и собираюсь сматываться.

— Валяй,— говорит Малрини.— Если хочешь. Я пока остаюсь. Пусть император поступает, как хочет, кому какое дело? В этом городе слишком много людей делают на нас большие деньги.

— Так ты остаешься?

— Да. До завтрашнего вечера. У меня еще остались дела.

— Как хочешь,— говорит Вэксман.— Желаю удачи. Что до меня, то уже сегодня я собираюсь обедать у Чарли Троттера, и пошла эта империя ко всем чертям! С меня хватит, спасибо. Ну, я пошел, а то опоздаю на последний автобус до Петли[47].

Вэксман посылает Малрини воздушный поцелуй, кивает своему носильщику и уходит.

— Мы в самом деле остаемся? — спрашивает Шмидт, глядя вслед Вэксману.

Малрини бросает на него презрительный взгляд.

— У нас еще полтора мешка нераспроданного товара.

— Но если Вэксман считает, что,..

— У Вэксмана цыплячья душа,— говорит Малрини.— Слушай, если бы у них было так строго с законом, нас бы уже давно изловили. Пойди на базар и спроси торговцев, откуда у них швейцарские ножи, а потом лупи их палками по пяткам, чтобы они признались. Они ничего не скажут. Кто, находясь в здравом уме, откроет тайну, где он достает волшебные вещи?

— Да, но император выжил из ума,— напоминает Андерсон.

— Ну и что? Остальные-то не выжили. Пусть Вэксман бежит, если ему так страшно. Мы закончим свои дела и только тогда вернемся — завтра, как договаривались. Я вижу, вам обоим домой захотелось. Пожалуйста, идите, но учтите: это будет ваш последний «заход».

Для Малрини это дело чести: извлекать максимум прибыли из каждого «захода», даже если это связано с огромным риском. Он давно уже стал богачом даже на тех двенадцати с половиной процентах, которые получает от Дюплесси и Куликовски после того, как сдает им привезенные артефакты, и тем не менее он не собирается сворачивать дела только потому, что Лео Вэксман ударился в панику, наслушавшись дурацких разговоров. Лео всегда был трусом. Риск остался, но ничуть не возрос, это ясно. Что делать, работа у них такая. Ничего, в крайнем случае, купцы его защитят. Это же в их интересах — не рубить курицу, несущую золотые яйца.

Когда они возвращаются в гостиницу, хозяин угодливо улыбается из своего закутка возле конюшни.

— Ну как, много продали горшков?

— Много,— отвечает Малрини.

В одиноком глазу появляется алчный блеск.

— Послушай, а мне ты не хочешь продать одну из своих вещиц? Я дам тебе много девушек, бочку отличного вина, я дам тебе все, что ты хочешь, только продай мне какую-нибудь волшебную штучку. Ты меня понимаешь?

— Бог свидетель, мы простые торговцы, и хватит с меня этих глупостей! — отвечает Малрини, делая вид, что от гнева путает слова,— Что тебе от нас нужно? Хочешь обвинить в колдовстве невинных людей?

Хозяин театральным жестом всплескивает руками, но Малрини прерывает его:

— Богом клянусь, я на тебя пожалуюсь, если ты не перестанешь к нам приставать! Я тебя по судам затаскаю! Я скажу, что ты намеренно поселил у себя людей, которых считаешь колдунами, в надежде обучиться у них черной магии! Да я... я...

Он замолкает, тяжело дыша. Хозяин, пятясь, выходит из комнаты, униженно умоляя простить его, и обещает больше никогда не заводить разговор на эту тему. Может быть, почтенные торговцы хотят немного развлечься? За разумную плату? Да, хотят. За одну серебряную монету размером с десятицентовик Малрини получает роскошный обед, состоящий из яблок, фиников, дыни, жареной рыбы, жареного ягненка, фаршированного голубями и артишоками, кувшин острого на вкус критского вина, а также трех черкесских танцовщиц, которым приказано прислуживать гостям во время обеда и исполнять их желания после. Уже совсем поздно, когда Малрини отправляется спать, и очень рано, когда в его комнату врывается полдесятка дюжих болгарских стражников.

Выходит, хозяин их все-таки сдал. Возможно, он выследил их на базаре, когда они переходили из лавки в лавку. Умирая от желания заполучить хотя бы один швейцарский нож или хоть один глоток «Курвуазье», он просто свистнул стражникам, тем самым отомстив обидчикам.

Андерсона и Шмидта нигде невидно. Наверное, услышав шум драки, они успели выскочить в окно, спустились по водосточной трубе и в настоящий момент во весь дух бегут к светящейся линии, за которой лежит Чикаго. Тогда как Малрини ждет камера в одном из подземелий императорского дворца.

Он не успевает как следует рассмотреть дворец, замечает лишь белые мраморные стены с медальонами из оникса и порфира, изящные высокие башни с множеством узких оконцев, два просторных двора, усаженных ровными рядами кустов, и бассейны с кристально чистой водой, узкие, как кинжалы.

Потом ему на голову натягивают толстый вонючий мешок, и долгое время он ничего не видит. Его тащат по какому-то длинному коридору. Слышится звук тяжелой распахиваемой двери; затем его, как мешок с картошкой, со всего размаху швыряют на каменный пол.

Малрини чувствует странное спокойствие. Конечно, он в ярости, но какой смысл яриться без толку? Он слишком расстроен, чтобы позволить себе расстраиваться. Его уже списали, и он это знает, и это приводит его в ярость, но что он может сделать, как спастись? Скорее всего, он будет сожжен на костре, а может быть — если ему повезет,— его обезглавят; во всяком случае, что бы они ни придумали, умрет он только один раз. В этом городе нет адвоката, который бы его вытащил, и нет суда, в который можно было бы обратиться. Теперь его может спасти лишь чудо. Больше всего на свете он жалеет об одном: что такой дурак, как Вэксман, сидит себе спокойно дома, в Чикаго, а он нет.

Он лежит на полу, кажется, уже несколько часов. Когда ему связывали руки, то забрали у него часы; впрочем, из-за мешка на голове взглянуть на них все равно невозможно, однако он знает, что день уже клонится к вечеру, и через несколько часов линия материализации, проходящая между империей и Чикаго, исчезнет. Так что даже если его и не казнят, он останется здесь — самая печальная судьба, которая может постигнуть торговца из Чикаго. Веревки, которыми связаны его запястья, так въелись в кожу, что она начинает саднить; Малрини душно, от этой духоты его начинает подташнивать, лицо покрывается липким потом.

Через некоторое время он впадает в тяжелую дремоту и даже засыпает. Затем внезапно просыпается; мысли путаются, он не сразу понимает, где находится, его слегка знобит, он умирает от голода; по его подсчетам, он находится в подвале уже от двенадцати до восемнадцати часов, а возможно, и дольше. Разумеется, линия уже исчезла. Он остался в империи. Остался. Ты чертов идиот, говорит он себе.

Наконец слышатся шаги. Люди. Много людей.

Его ставят на ноги, сдергивают с головы мешок, развязывают руки. Он находится в большой квадратной каменной комнате с высоким потолком, окон в ней нет. С двух сторон от него стоят стражники в костюмах, как из книги «Тысяча и одна ночь»: золотые тюрбаны, просторные алые шаровары, пурпурные шелковые пояса, легкие зеленые рубашки с турнюрами. У каждого — огромный ятаган, которым можно убить даже быка. Прямо перед ним сидят три старика в темно-красных халатах — это судьи.

Ему дали поесть — кусок черствого хлеба и миску жидкой каши. Он набрасывается на еду, как породистый поросенок. Затем один из стариков тычет его в живот деревянной палкой и вопрошает:

— Откуда ты?

— Из Ирландии,— быстро отвечает Малрини.

Возможно, об Ирландии здесь знают не больше, чем о Марсе.

— Говори со мной на языке своей страны,— нисколько не смутившись, говорит старик.

Малрини не знает ни слова на гэльском. Как, впрочем, и все собравшиеся на суд.

— Эрин гоу брагх! — говорит он.— Шон Коннери! Эмон де валера! Ап ребелз, макушлах!

Судьи хмурятся, затем о чем-то перешептываются. Малрини не понимает ни слова. Затем ему на голову вновь натягивают мешок, все уходят и оставляют его в камере примерно на полтора дня. Затем вновь слышатся шаги; судьи возвращаются и приводят с собой огромного человека с дикими глазами и длинными светлыми волосами; на нем грубые штаны из сыромятной кожи и меховая накидка, застегнутая на груди большой металлической пряжкой. Человек выглядит действительно чужаком.

— Это твой соотечественник,— говорит Малрини один из судей.— Поговори с ним. Скажи ему, где находится твой дом, и назови имена своих родственников.

Нахмурившись, Малрини думает, что ему теперь делать. Через некоторое время светловолосый разражается длинной тирадой на каком-то неизвестном Малрини языке, складывает на груди руки и ждет ответа.

— Шеннон йер шиллелагх, ме лепрекон, — с серьезным видом говорит Малрини, делая отчаянные глаза; он умоляет ирландца о помощи.— Да благословит Бог святого Пэдди! Вера и честь! Ты знаешь, где в этом городе продают «Гиннес»?

Светловолосый спокойно поворачивается к судьям, говорит по-гречески: «Этотчеловек не ирландец», и величественно удаляется.

Судьи угрожают Малрини пыткой, если он не признается, откуда родом. Похоже, его загнали в угол. Скажешь правду — потеряешь голову, будешь молчать — тебя заставят говорить такими методами, о которых лучше не думать. Но Малрини знает законы империи. Император — последняя возможность спасения для тех, кого обвиняют в тяжком преступлении. Малрини требует отвести его на суд императора.

— Хорошо,— говорит один из судей.— Как только ты признаешься, что прибыл к нам из Чикаго.

— А если не признаюсь?

Судья делает выразительный жест — виселица.

— Но вы отведете меня к императору?

— Разумеется. Но сначала дай клятву, что ты из Чикаго. Если нет, ты умрешь.

Если ты не из Чикаго, то умрешь? Непонятно. Да ладно, что он теряет? Либо его повесят, либо у него появится хоть какой-то шанс. Игра стоит свеч.

— Да, я из Чикаго,— говорит Малрини.

Ему дают умыться, кормят хлебом и кашей и ведут в тронный зал миль девяти в длину и шести в высоту. Вдоль его стен выстроились свирепые арабские воины; стены зала увешаны золотистыми тканями, на полу — толстые красные ковры. Двое стражников выталкивают Малрини на середину зала; перед ним, пристально его разглядывая, словно ввдит перед собой посланника с Марса, восседает на троне император Василий Третий.

Малрини еще никогда не видел императоров. Да и не хотел их видеть. Дважды в год он приходит в империю, делает свой бизнес и возвращается туда, откуда пришел. Его интересуют купцы и ремесленники, а не императоры. Но сейчас, несомненно, перед ним его милость. Император — аккуратно одетый, сухонький старичок девяноста девяти лет; его кожа кажется сухой, как пергамент, выражение лица мягкое и кроткое, но его выдают глаза — темные и сверкающие, они пылают тем огнем, какой может быть лишь у тирана, в течение пятидесяти лет державшего в своих руках огромную империю. Одет он на удивление просто — белая шелковая рубашка и свободные зеленые штаны; голову императора охватывает золотой обруч, на шее на массивной золотой цепи висит золотая подвеска, где на вставке из ляпис-лазури изображены перекрещенные молнии — символ империи. Справа от императора стоит плотный краснолицый мужчина лет сорока, который держится с тем же достоинством, что и сам император. На нем великолепный черный халат, отороченный мехом горностая. В руке он небрежно, словно теннисную ракетку, сжимает огромный скипетр — толстую нефритовую палку, инкрустированную золотом. Это, как догадывается Малрини, сам верховный теканотис, иначе говоря, премьер-министр, великий визирь, первый человек после императора.

Наступает долгое, долгое молчание. Наконец император произносит тонким и слабым, едва слышным голосом:

— Итак, ты колдун или нет?

Малрини издает глубокий вздох.

— Нет, ваше величество. Я торговец, простой торговец.

— Ты готов положить руку на святой алтарь и поклясться в этом?

— Готов, ваше величество.

— Он отрицает, что колдун,— тихо говорит император верховному теканотису,— Запомни это.

Снова наступает молчание. Затем император криво усмехается и говорит:

— Почему в небе загорается волшебный огонь и уносит наш город?

— Не знаю,— отвечает Малрини.

— Когда он загорается, к нам приходят люди вроде тебя, они разгуливают по городу и торгуют волшебными вещами, которые приносят с собой.

— Да, ваше величество, это так. К чему отрицать?

— Откуда ты?

— Из Чикаго,— отвечает Малрини.— Чикаго, штат Иллинойс.

— Чикаго,— повторяет император.— Что тебе известно об этом месте? — спрашивает он верховного теканотиса.

Тот пожимает плечами. Ухмыляется. Хорошо видно, что возня с пленником ему уже надоела и он мечтает о том, чтобы передать его в руки палача. Но любопытство императора должно быть удовлетворено.

— Расскажи нам о своем Чикаго. Это большой город?

— Да, ваше величество.

— В какой части мира он находится?

— В Америке,— отвечает Малрини.— Северный Иллинойс.

Да какого черта, что он теряет?

— На берегу озера Мичиган. К северу от нас находится штат Висконсин, на востоке — Индиана.

— Ах, вот как,— улыбаясь, говорит император, словно что-то понял.— А какой он, этот Чикаго? Расскажи о нем.

— Хорошо,— говорит Малрини.— В нем проживает два, нет, три миллиона человек. Может быть, больше.

Император мигает от удивления, а в глазах верховного теканотиса вспыхивает такая ярость, что Малрини пугается — не оговорился ли он, сказав «миллиард» вместо «миллиона». Затем понимает, что и три миллиона для этих людей — огромная цифра. Столица империи, ее крупнейший город, вряд ли насчитывает более полумиллиона жителей.

— В нашем городе находятся самые высокие башни в мире, такие как стодесятиэтажный Сирс-тауэр и Марина-тауэрс, тоже очень высокий, и некоторые другие. У нас есть огромные рестораны, где можно получить любую еду, какую только пожелаешь. Есть прекрасные музеи — Институт искусств и Музей науки и промышленности.

Он замолкает, раздумывая, о чем бы еще рассказать. Пока он говорит, рубить голову ему не станут. Интересно, император хочет услышать о динозаврах из Полевого музея естественной истории? Или об «Аквариуме» Шедца? О планетарии? Вероятно, его поразят некоторые статистические данные аэропорта О’Хара, но Малрини не уверен, что сможет подобрать верные слова. Внезапно он замечает, что император ведет себя как-то странно: побледнев, начинает раскачиваться на пятках взад-вперед, глаза приобретают какое-то странное выражение — нечто среднее между невероятным лукавством и высшей степенью интереса.

— Ты должен отвезти меня туда,— свистящим шепотом говорит император.— Когда будешь возвращаться в свой город, возьми меня с собой. Ты покажешь мне все. Все.

Верховный теканотис издает придушенный кашель, и его красное лицо становится багровым. Малрини ошарашен не менее визиря. Еще ни разу ни один житель империи не переходил «линию» и не попадал в Чикаго. До сих пор они до смерти боялись «волшебного огня» и даже смотреть не желали в ту сторону, где в прозрачной дымке лежал незнакомый город.

Неужели император говорит серьезно? Нет, не может быть, он ведь сумасшедший, вспоминает Малрини.

— Это была бы огромная честь для меня,— важно отвечает он,— когда-нибудь показать вам Чикаго. Это доставило бы мне величайшую радость.

— Не когда-нибудь,— обрывает его император Василий Третий.— Сейчас.

— Сейчас,— как эхо, повторяет Малрини.

Неожиданный поворот. Император не желает просто оттяпать голову очередному колдуну, он хочет, чтобы тот показал ему Чикаго. Скажем, прямо сегодня. Малрини улыбается и отвешивает поклон.

— Конечно, ваше величество. Как пожелаете. В любое время.

Интересно, как и мператор отреагирует на небоскребы? А как его встретит Чикаго? Нет, из этой затеи ничего не выйдет. С другой стороны, у Него появился шанс к спасению. Малрини продолжает улыбаться.

— Если желаете, ваше величество, мы можем отправиться в путь прямо сейчас.

Похоже, верховного теканотиса сейчас хватит удар. Его грудь вздымается, глаза наливаются кровью, рука так судорожно сжимает нефритовый скипетр, словно это боевой топор.

Тем не менее выйти из затруднительного положения помогает сам император. Очевидно, мысль о столь необычном путешествии окончательно подрывает его силы; внезапно он бледнеет, хватается за грудь и начинает хрипеть и задыхаться, затем закатывает глаза и валится вперед так стремительно, что два стражника едва успевают подхватить его под руки.

В зале поднимается шум и суета. Стражники начинают стенать и плакать; до все стороны бегут визири; император, у которого, по-видимому, случился припадок, выгибается дугой и колотит по полу руками и ногами, выкрикивая что-то нечленораздельное.

Малрини с удивлением взирает на эту сцену; внезапно он чувствует, как кто-то крепко берет его за руку. Это верховный теканотис.

— Уходи,— говорит ему великий визирь.— Иди туда, откуда пришел, и больше не возвращайся. Уходи прямо сейчас, пока император не пришел в себя. Он больше не должен тебя видеть. Уходи немедленно.— Визирь качает головой.— Чикаго! Он захотел увидеть Чикаго! Безумец! Безумец!

Малрини не нужно просить дважды. Два стражника подхватывают его под руки и быстро выводят из зала; затем его тащат по бесконечным переходам дворца, через огромную арку и вышвыривают на площадь перед входом во дворец.

Полдень. Пятьдесят два часа давно прошли; проход между двумя мирами закрыт.

«Уходи»,— сказал ему верховный теканотис. А куда? В Афганистан?

И тут, к своему великому изумлению, Малрини видит линию раздела, по-прежнему сияющую в небе к востоку от города. Значит, с Чикаго что-то опять произошло, пока он сидел в каменном мешке. И значит, он, кажется, все-таки вернется в свой Чи. Он вновь увидит и Петлю, и футбольную команду «Медведи», и Водяную башню, и ресторанчик Чарли Троттера, все-все-все. И Малрини со всех ног — словно за ним гонятся черти — бросается к берегу моря, расталкивая прохожих. На этот раз он возвращается с пустыми руками, но ведь все-таки возвращается!

Он проносится по улице Восточного Солнца. Врывается в гавань и радостно окунается в золотистый свет «линии».

И оказывается в чудесном лесу, где растут самые высокие деревья в Калифорнии. Стоит удивительная тиши на. Слышится пение птиц, жужжание насекомых.

О черт, думает он. Где же Чикаго?

Он недоуменно оглядывается по сторонам. «Линия» исчезла, как и столица империи. Вокруг одни деревья. И больше ничего. Ничего. Он идет вперед, на восток. Проходит полчаса, но его по-прежнему окружает лишь девственный лес. Наконец, спотыкаясь о корни, он выходит на берег гигантского озера, и вдруг ужасная правда накрывает его, словно огромная волна.

Ну конечно. Произошел сдвиг во времени.

Вероятно, «линия» закрылась строго по расписанию, но затем вновь немного приоткрылась, из-за чего империя также переместилась в какой-то другой сектор, очень далекий от его времени. Ведь и сама империя появлялась у них в Чикаго то во времена правления Василия Третьего, то Миклоша, то Картуфа Несчастного, гак почему бы и Чикаго не превращаться то в Чикаго-1996, то Чикаго-1990, а то и Чикаго-2013...

Таким образом, он мог попасть в год 1400 нашей эры, а мог и в год 1400 до нашей эры. Впрочем, какая теперь разница? До 1883 года на берегу озера Мичиган не будет никаких поселений.

Произошел временной сдвиг. Он слышал о таких вещах. Один из так называемых случаев «один на тысячу», который, как ты надеешься, уж с тобой-то не произойдет никогда. А с ним взял и произошел. Он знавал торговцев, которые так и не вернулись из империи. Он считал их глупцами, и что же? Он сам такой же глупец. Интересно, сколько он здесь протянет, питаясь ягодами и грибами и гоняясь за оленями? Влип, ничего не скажешь.

И все же в глубине души он оптимист. Надежда умирает последней. Рано или поздно, говорит он себе, на небе вспыхнет золотое свечение, и вернется империя, он перейдет через «линию» и войдет в сверкающий город, чтобы потом, живя где-нибудь тайком, ждать, когда появится настоящий Чикаго, куда он непременно вернется.

Вернется, рано или поздно.

А может быть, и нет.