На долгую память

2

Ан-24 вылетел почти по расписанию и взял курс на Уфу — там у нас промежуточная посадка.

Я глянул в иллюминатор — земля как в цветном кино. Ме-едле-нно наплывает. Облаков нет, и все можно рассмотреть до мелочи.

Вот под нами петляет какая-то мутная от дождей река. «Белая», — подсказал Захар Николаевич. Видны моторные лодки, похожие сверху на головастиков, снующих навстречу друг другу. Даже легкие буруны от моторок заметны. Затем начался сплошной лес. Темный, необозримый. Вот, думаю, не приведись тут заблудиться. Неделю будешь выходить. Я полдня как-то петлял в лесу возле Трухинят, деревеньки на Каме, и то насмерть перепугался. Тем более что дождь моросил и надвигался вечер. Грибов я тогда не набрал, а километров двадцать отмерил.

Люблю лес и боюсь его.

Люблю, потому что здесь душа отдыхает. А боюсь — потому что заблудиться можно. Вырос я в безлесной стороне — у нас на Курщине есть леса, дубовые рощи в основном, так разве они сравнимы с уральскими? Хожу после того случая с компасом.

Но — все равно, повторяю, люблю лес…

Три моих дяди — три родных брата отца — умерли еще до моего рождения. Дядя Дмитрий погиб в гражданскую, дядя Павел позже скончался от ран, полученных на той же гражданской. Дядя Гриша был первым в нашей округе комсомольцем, тоже воевал, но вернулся домой целым и невредимым. В тридцатом году, рассказывала мне старшая сестра Даша, дядя Гриша завербовался на Урал строить Магнитку. Писал он редко, но было известно, что он вскоре женился на девчонке из Обояни (может, это в честь ее написана Борисом Ручьевым знаменитая «Обоянка»: «…в жизни многому ученый, знавший много счастья, много бед, не имел я счастья знать девчонок, равных в обаянии тебе»?).

Однажды на имя моего отца пришло письмо от этой самой обоянки, в котором она сообщала о трагической смерти мужа — сорвался со строительных лесов.

Я ничего не знаю о дальнейшей судьбе обоянки. Не лишись я в Отечественную войну отца-матери, может, они бы побольше рассказали о своей родне, может, и адрес обоянки у них хранился. А тут столько вихрей пролетело, столько лет прошло! Никаких следов. Однако почему-то мне верится, что живет по-прежнему эта женщина в построенном ею самою городе, по-прежнему носит нашу фамилию, по-прежнему помнит свою первую любовь. Так что, размышлял я, не просто лечу я в Магнитогорск. Я лечу в гости к обоянке, лечу посмотреть край, в числе первожителей которого был и мой родной дядя Гриша. Лечу почтить его память…

Самолет тем временем пошел на снижение. Он вонзился в ослепительно белую вату облаков, и, когда вынырнул из них, я увидел… голую землю. Ни лесов, ни полей. Сплошные кругляши гор, между которыми кое-где чернели глазки небольших озер.

— Сам-то Магнитогорск зеленый, — заметив мое разочарование, сказал Захар Николаевич. — Только заводской сад у них занимает почти пятьсот гектаров. На улицах — тополя, клены, тамариск. Впрочем, сам увидишь. А вон вдалеке лилово-желтый дым — это знаменитая Магнитка…

Впервые эти строки я прочитал в начале шестидесятых годов, когда мы, студенты Литинститута, готовились к обсуждению творчества прекрасного поэта Бориса Ручьева:

Сейчас эти стихи я читал на памятнике первой палатке, стоящем в центре Магнитогорска. Памятнике юности самого поэта. Памятнике юности моего дяди Гриши и неведомой прекрасной обоянки и тысяч их друзей и подруг, съехавшихся в безлюдную уральскую степь, чтобы воздвигнуть вот этот гигант, горячо дышащий в пожелтевшее небо сигарами многочисленных труб.

Я положил к подножию памятника букет простеньких цветов…

Захар Николаевич Грачихин выбирал маршрут с такой целью, чтобы посетить по возможности больше своих друзей и родственников. Их у него в южноуральских краях полно — он ведь родом отсюда. «Переночевать, — говорил он, — везде место найдется… В Магнитогорске, например, у меня — двоюродная сестра…»

Было пасмурно. То начинался реденький дождик, то переставал. Я шел вслед за Захаром Николаевичем и с любопытством глазел по сторонам. Названия улиц — как в любом новом городе: Строителей, Первомайская, Энтузиастов. Толстенные дома прежней постройки, может, и не блистали архитектурной изощренностью, но зато поставлены надежно, на века, чего, к сожалению, не скажешь о современных коробках.

Но это к слову.

К делу относится другое: двоюродную сестру Захара Николаевича мы дома не застали. Соседи сказали, что она уехала на дачу, а муж только что ушел на смену.

Захар Николаевич грустно вздохнул: «Да, нехорошо получилось…» Написал сестре записку, засунул ее за проводок, чуть повыше звонка.

Вышли из подъезда, стали совещаться, как быть.

— Давайте, — предлагаю Захару Николаевичу, — еще побродим по городу, а там заглянем на автостанцию: вдруг в Верхнеуральск удастся уехать сегодня.

Я стоял на посадочной площадке и сторожил рюкзаки, Захар Николаевич подался за билетами. Рядом прямо на асфальте сидел худенький, с загоревшим до черноты лицом, башкир. На асфальте же лежала и сетка с тремя буханками хлеба.

Башкир вдруг повернулся ко мне, спросил:

— Сколько время?

— Без четверти пять.

— Это сколько будет?

— Пять скоро.

— А-а…

Он отщипнул через сетку кусочек хлеба, вбросил его в рот.

— Чего хлеб-то кладете на асфальт? Грязь ведь, — не выдержал я (не могу равнодушно видеть, как многие крестьяне, сами выращивающие хлеб, обходятся с ним, — будь то на моей родной Курщине, на юге, где я видел тамошнего жителя, сидевшего на стопке лепешек, или здесь, на Южном Урале).

— Где грязь? — не согласился башкир. — Асфальт чистый. — И в доказательство своей правоты он потер ладонью об асфальт. — Смотри, — торжествующе показал он пыльную ладонь, — чистая!

А тем временем, лавируя между пассажирами, зажав в поднятой руке билеты, ко мне бежал Захар Николаевич.

— Через пять минут отъезжаем. Уже посадку объявили — слышал?

— Слышать слышал, а автобуса еще нет.

— Все равно скоро, — вытирал пот с лица Захар Николаевич. — Последние билеты взял… Фу… В очереди — нечем дышать. Да еще одна тетка — килограммов сто двадцать весу — сзади меня подогревала… Ну, вон, наверно, наш разворачивается, давай готовиться…

Верхнеуральск — город юности моего спутника Захара Николаевича. В войну, приехав сюда из хутора, он учился в здешней школе-десятилетке. Почти весь Союз изъездил ныне Захар Николаевич по своим лесным делам, а ближе, дороже, памятней не было в его жизни города. И вряд ли когда будет, сказал он. Юность его выпала на самое трудное время. Он помнит, как приходилось учиться и работать одновременно. Он помнит не всегда радостные сводки Сов-информбюро. Он помнит черное от горя лицо классной руководительницы, получившей во время урока известие о смерти своего мужа. Он помнит первую любовь… «Как в тумане сегодня, она, Танечка Селькова, а помнится, помнится, черт возьми!» И забыть эти нелегкие и радостные годы, как ни старайся, не сможешь. А вместе с ними — и затерянный в степи городок Верхнеуральск.