На другой берег

XIII

При взгляде на ровный зелёный дёрн Темпла, на его стройные деревья, каменные здания и зобастых голубей, вы приходите в восторг, который, однако, быстро остывает, как только вы представите себе однообразные кипы бумаг, перехваченные красной тесьмой, бесчисленных клерков, томящихся в тесных комнатушках и посасывающих свой большой палец в ожидании стряпчих, тома в переплётах из телячьей кожи, содержащие такие подробные отчёты о делах, что, взглянув на них, легкомысленный человек начинает вздыхать и думать о кафе «Ройяль». Кто дерзнёт отрицать, что Темпл представляет приют in exselsis[17] человеческому духу и в креслах — человеческой плоти; кто станет оспаривать, что, попадая в Темпл, люди отрешаются от человечности и оставляют её у входа, как башмаки у врат мечети? Сюда её не допускают даже во время торжественных приёмов, поскольку мышление юриста должно быть свободно от всякой сентиментальности; поэтому на пригласительных билетах в порядке предосторожности указывается: «Просят быть при регалиях». Конечно, осенью, редкими солнечными утрами, обитатель Темпла, вероятно, чувствует то же замирание сердца, которые испытываешь, стоя на вершине горы, или слушая симфонию Брамса, или увидев первые весенние нарциссы; но, даже если это так, он быстро вспоминает, где находится, и берётся за дело «Коллистер против Девердея, посредник Попдик».

Как ни странно, однако Юстейс Дорнфорд, человек, уже подходивший к середине своего земного пути, и в солнечную и в пасмурную погоду испытывал чувство, которое бывает, когда сидишь на низкой ограде, нежась в первых весенних лучах, и видишь, как из сада, полного апельсиновых деревьев и ранних цветов, к тебе выходит сама жизнь в образе женщины с картины Боттичелли. Говоря без лишних слов, он был влюблён в Динни. Каждое утро с появлением Клер он изнывал от желания бросить диктовать ей на парламентские темы и перевести разговор на её сестру. Но, умея владеть собой и обладая к тому же чувством юмора, он не выходил из круга своих профессиональных обязанностей и только однажды осведомился у Клер, не пообедает ли она и её сестра с ним в субботу здесь или в кафе «Ройяль».

— Здесь, пожалуй, будет оригинальнее.

— Пригласите, пожалуйста, четвёртым кого-нибудь из знакомых мужчин.

— А почему вы сами не хотите, мистер Дорнфорд?

— У вас могут быть определённые планы на этот счёт.

— Хорошо, позовём Тони Крума. Я ехала вместе с ним на пароходе. Он славный мальчик.

— Отлично. Итак, в субботу. Сестру тоже пригласите сами.

Клер не сказала ему: «Да она, наверно, за дверью», — потому что Динни действительно ждала сестру на лестнице. Всю неделю она заходила за Клер в половине седьмого вечера и провожала её до Мелтон-Мьюз: различные случайности были ещё не исключены, и сестры не хотели рисковать.

Выслушав приглашение, Динни призналась:

— Когда я вышла от тебя в тот вечер, я наткнулась на Тони Крума, и он проводил меня до Маунт-стрит.

— Ты не сказала ему, что у меня был Джерри?

— Разумеется, нет.

— Ему и без того тяжело. Он в самом деле славный, Динни.

— Я это сразу увидела. Поэтому мне хочется, чтобы он уехал из Лондона.

Клер улыбнулась:

— Он тут не засидится: мистер Масхем решил поручить ему своих арабских маток в Беблок-хайт.

— Как? Ведь Джек Масхем живёт в Ройстоне.

— Для маток требуется отдельная конюшня и местность, где более мягкий климат.

Динни, с трудом отогнав воспоминания, спросила:

— Ну, дорогая, будем толкаться в подземке или возьмём для шика такси?

— Мне хочется подышать воздухом. Прогуляемся пешком?

— Конечно. Пойдём по набережной, а затем через парки.

Было холодно, и сестры шли быстро. Под звёздным пологом тьмы эта обширная, залитая электрическим светом часть города казалась незабываемо прекрасной; даже на зданиях, контуры которых расплылись во мгле, лежал отпечаток величия.

— Ночной Лондон прекрасен, — вполголоса заметила Динни.

— Да. Но ложишься спать с красавицей, а встаёшь с трактирщицей. Город — сплошной сгусток энергии, он — как муравейник, а чего ради люди суетятся!

— Это так тягостно, как сказала бы тётя Эм.

— А всё-таки, Динни, почему же люди суетятся?

— Потому что жизнь — мастерская, пытающаяся выпускать совершенные изделия: одно удаётся, миллион идёт в брак.

— Есть ли смысл надрываться?

— Почему нет?

— А во что верить?

— В характер.

— Что ты понимаешь под этим словом?

— Характер — способ, каким мы выражаем наше стремление к совершенству и культивируем то лучшее, что живёт в нас.

— Гм! — недоверчиво усмехнулась Клер. — А кто же решит, что во мне худшее и что лучшее?

— Хотя бы я, дорогая.

— Нет, я до всего этого ещё не доросла.

Динни взяла сестру под руку:

— Ты старше меня, Клер.

— Нет, хотя, вероятно, опытнее. Но я ещё не успокоилась и не познала себя. А покамест я нутром чувствую, что Джерри бродит около Мелтон-Мьюз.

— Зайдём на Маунт-стрит, а потом отправимся в кино.

В холле Блор вручил Динни письмо:

— Заходил сэр Джералд Корвен, мисс, и велел вам это передать.

Динни вскрыла конверт.

Динни прикусила губу.

— На, прочти!

Клер прочла письмо.

— Не пойду, и пусть делает, что хочет.

Когда сестры приводили себя в порядок в комнате Динни, туда вплыла леди Монт.

— А! Теперь и у меня есть новости, — объявила она. — Ваш дядя вторично виделся с Джерри Корвеном. Что ты решила насчёт него, Клер?

Клер повернулась спиной к зеркалу; свет упал ей на щёки и губы, которые она ещё не успела подкрасить.

— Я никогда не вернусь к нему, тётя Эм.

— Можно присесть на твою кровать, Динни? Никогда — долгий срок, а тут ещё этот… как его… мистер Крейвен. Я не сомневаюсь, Клер, что у тебя есть принципы, но ты слишком хорошенькая.

Клер перестала подводить губы:

— Вы очень добры, тётя Эм, но, честное слово, я знаю, что делаю.

— Очень успокоительно! Стоит мне это сказать себе, как я уже знаю, что наделаю глупостей.

— Если Клер обещает, она держит слово, тётя.

Леди Монт вздохнула.

— Я обещала моему отцу ещё год не выходить замуж, а через семь месяцев подвернулся ваш дядя. Всегда кто-нибудь подвёртывается.

Клер поправила волосы на затылке:

— Обещаю не выкидывать никаких фокусов в течение года. За это время я разберусь в себе и приму решение, а если нет, значит, никогда не приму.

Леди Монт погладила рукой одеяло:

— Перекрести себе сердце.

— Лучше не надо, — торопливо вмешалась Динни.

Клер приложила пальцы к груди:

— Я перекрещу то место, где ему полагается быть.

Леди Монт поднялась:

— Динни, ты не находишь, что ей следует переночевать у нас?

— Нахожу, тётя.

— Тогда я распоряжусь. Цвет морской воды — действительно твой цвет, Динни. А у меня вот нет определённого. Так уверяет Лоренс.

— Нет, тётя, есть — чёрный с белым.

— Как у сорок или у герцога Портлендского. Я не была на Эскотских скачках с тех пор, как мы отдали Майкла в Уинчестер, — из экономии. К обеду будут Хилери и Мэй. Они без вечерних туалетов.

— Да, тётя, — неожиданно перебила её Клер. — Дядя Хилери знает обо мне?

— Он вольнодумец, — изрекла леди Монт. — А я, как ты понимаешь, не могу не огорчаться.

Клер встала:

— Поверьте, тётя Эм, Джерри скоро утешится: такие подолгу не переживают.

— Померьтесь-ка спинами. Так и думала — Динни на дюйм выше.

— Во мне пять футов пять дюймов, — сказала Клер. — Без туфель.

— Вот и хорошо. Когда будете готовы, идите вниз.

С этими словами леди Монт поплыла к двери, рассуждая вслух: «Полить Соломонову печать[19] — напомнить Босуэлу», — и вышла.

Динни снова подошла к камину и уставилась на пламя.

Голос Клер зазвенел у неё за спиной:

— Мне хочется петь от радости, Динни. Целый год полного отдыха от всего. Я довольна, что тётя Эм вырвала у меня обещание. Но какая она смешная!

— Нисколько. Она — самый мудрый член нашей семьи. Если принимать жизнь всерьёз, из неё ничего не получается. Тётя Эм не принимает. Допускаю, что хочет, но просто не может.

— Но у неё ведь и нет настоящих забот.

— Кроме мужа, троих детей, кучи внучат, жизни на два дома, трёх собак, пары одинаково бестолковых садовников, безденежья и двух страстей всех женить и вышивать по канве, — действительно никаких. К тому же она вечно боится потолстеть.

— Ну, в этом смысле у неё всё в порядке. Динни, что мне делать с этими вихрами? Вот наказание! Подстричь их опять?

— Пускай себе растут. Кто его знает, может быть, локоны снова войдут в моду.

— Скажи, зачем женщины так заботятся о внешности? Чтобы нравиться мужчинам?

— Конечно, нет.

— Значит, просто назло и зависть друг другу?

— Больше всего в угоду моде. Женщины — сущие овцы в отношении своей внешности.

— А в вопросах морали?

— Да разве она у нас есть? А если и есть, так создана мужчинами. От природы нам даны только чувства.

— У меня их нет.

— Так ли?

Клер рассмеялась.

— По крайней мере, сейчас.

Она надела платье, и Динни заняла её место у зеркала.

Викарий трущобного прихода обедает не для того, чтобы изучать человеческую природу. Он ест. Хилери Черрел, который убил большую часть дня, включая и время еды, на выслушивание жалоб своей паствы, не делавшей запасов на завтра, потому что ей не хватало их на сегодня, поглощал предложенную ему вкусную пищу с нескрываемым удовольствием. Если даже он знал, что молодая женщина, обвенчанная им с Джерри Корвеном, разорвала узы брака, то ничем этого не выдавал. Хотя Клер сидела с ним рядом, он ни разу не намекнул на её семейные дела и распространялся исключительно о выборах, французском искусстве, лесных волках в Уипснейдском зоопарке и школьных зданиях нового типа с крышами, которыми в зависимости от погоды можно пользоваться, а можно и не пользоваться. Иногда по его длинному, морщинистому, решительному и проницательно-добродушному лицу пробегала улыбка, словно он что-то обдумывал, но догадываться о предмете его размышлений позволяли только взгляды, которые он изредка бросал на Динни с таким видом, как будто хотел сказать: «Вот мы сейчас с тобой потолкуем».

Однако потолковать им не пришлось, потому что не успел он допить свой портвейн, как его вызвали по телефону к умирающему. Миссис Хилери ушла вместе с ним.

Сестры вместе с дядей и тёткой сели за бридж и в одиннадцать удалились к себе наверх.

— Ты не забыла, что сегодня годовщина перемирия? — спросила

Клер, расхаживая по комнате.

— Нет.

— В одиннадцать утра я ехала в автобусе и заметила, что у многих какие-то странные лица. Вот уж не думала, что буду переживать это так остро. Мне ведь было всего десять, когда кончилась война.

— Я помню перемирие, потому что мама плакала, — отозвалась Динни. Тогда у нас в Кондафорде гостил дядя Хилери. Он сказал проповедь на стих: «И те служат, кто стоит и ждёт».

— Люди служат лишь тогда, когда надеются что-то получить за службу.

— Многие всю жизнь трудятся тяжело, а получают мало.

— Да, ты права.

— А почему они так поступают?

— Динни, мне порой кажется, что ты в конце концов станешь богомолкой, если, конечно, не выйдешь замуж.

— «Иди в монастырь — и поскорее».

— Серьёзно, дорогая, мне хочется, чтобы в тебе было побольше от Евы. По-моему, тебе пора уже быть матерью.

— С удовольствием, если врачи найдут способ становиться ею без всего, что этому предшествует.

— Ты зря убиваешь годы, дорогая. Стоит тебе пальцем шевельнуть, и старина Дорнфорд у твоих ног. Неужели он тебе не нравится?

— Он самый приятный мужчина из всех, виденных мною за последнее время.

— «Бесстрастно молвила она и повернулась к двери». Поцелуй меня.

— Дорогая, — сказала Динни, — я уверена, что всё образуется. Молиться я за тебя не стану, хотя ты и подозреваешь меня в склонности к такому занятию, но буду надеяться, что и твой корабль придёт в гавань.