На другой берег

XXIII

Динни сидела в пустой, но тем не менее тесной приёмной и листала «Таймс». Тони Крум стоял у окна.

— Динни, — спросил он, оборачиваясь, — не придумаете ли вы, как мне хоть немного помочь ей в этой мерзкой истории? Все ведь произошло в известном смысле по моей вине, несмотря на то что я старался держать себя в руках.

Динни посмотрела на его удручённое лицо:

— Нет, не придумаю. Я знаю только одно, — надо говорить правду.

— Этот адвокат внушает вам доверие?

— Пожалуй, да. Мне нравится, что он нюхает табак.

— Знаете, я не верю, что есть смысл опротестовывать иск. Чего ради выставлять Клер на позорище? Пусть меня объявляют несостоятельным. Какое это имеет значение?

— Мы обязаны это предотвратить.

— Неужели вы думаете, что я допущу…

— Оставим споры, Тони. На сегодня хватит. До чего здесь неуютно, верно? У дантиста и то не так голо: на стенах гравюры, на столе старые журналы; и потом, туда можно приходить с собакой.

— А курить здесь разрешается?

— Несомненно.

— Вот сигареты, только у меня дешёвка.

Динни взяла сигарету, и с минуту они помолчали, глубоко затягиваясь дымом.

— Как все мерзко! — внезапно вырвалось у Тони. — А ведь этому субъекту придётся приехать на суд, правда? Он, наверно, никогда не любил Клер всерьёз.

— Нет, любил. «Souvent femme varie, bien fol est qui sʼy fie»[29].

— Ну, пусть он лучше со мной не встречается! — мрачно бросил Крум. Он снова отошёл к окну и уставился на улицу. Динни сидела и думала о той отвратительной, как собачья травля, сцене, когда встреча двух мужчин все-таки состоялась и повлекла за собой такие печальные последствия для неё, Динни.

Вошла Клер. Её обычно бледные щёки багровели румянцем.

— Тони, ваш черёд.

Крум отошёл от окна, заглянул ей в лицо и направился в кабинет адвоката. Динни стало глубоко жаль его.

— Уф! — перевела дух Клер. — Уйдём поскорей отсюда.

На улице она прибавила:

— Жалею, Динни, что мы с ним не любовники. Даже это было бы лучше, чем наше дурацкое положение, когда нам всё равно никто не верит.

— Мы верим.

— Да, ты и отец. Но ни этот тип с табакеркой, ни остальные нам не поверят. Впрочем, я решила пройти через все. Я не брошу Тони в беде и, насколько смогу, ни на шаг не отступлю перед Джерри.

— Давай выпьем чаю, — предложила Динни. — В Сити, наверно, тоже пьют где-нибудь чай.

Вскоре на одной из людных улиц они обнаружили ресторанчик.

— Итак, «очень молодой» Роджер тебе не понравился? — спросила Динни, усаживаясь за круглым столик.

— Да нет, он вполне приличный и, по-моему, даже славный. Видимо, юристы просто не умеют верить людям. Но помни, Динни, ничто не изменит моего решения — рассказывать о своей семейной жизни я не стану. Не желаю, и конец.

— Я понимаю Форсайта. Ты вступаешь в бой, заранее проиграв его.

— Я не позволю адвокатам касаться этой стороны вопроса. Мы им платим, и пусть они делают то, что нам угодно. Кстати, я прямо отсюда поеду в Темпль, а может, и в палату.

— Прости, что я ещё раз вернулась ко всему этому, но как ты намерена вести себя с Тони Крумом до суда?

— Так же, как до сих пор, исключая ночь в автомобиле. Впрочем, я и сейчас не понимаю, какая разница между днём и ночью, машиной или любым другим местом!

— Юристы, видимо, исходят из представления о человеческой натуре вообще, — сказала Динни и откинулась на спинку стула. Сколько вокруг девушек и молодых людей, торопливо поглощающих чай, булочки, сдобу, какао! Взрывы болтовни сменяются тишиной; в спёртом воздухе между столиками снуют проворные официанты. Что же такое человеческая натура вообще? Разве не модно сейчас утверждать, что пора изменить представление о ней и покончить с пуританским прошлым? И всё-таки этот ресторанчик ничем не отличается от того, куда её мать заходила с нею перед войной и где Динни было так интересно, потому что хлеб там выпекали не на дрожжах, а на соде. Да ведь и бракоразводный суд, в котором Динни никогда не бывала, тоже остался прежним.

— Ты допила, старушка? — спросила Клер.

— Да. Я провожу тебя до Темпла.

Прощаясь у Мидл-Темпл Лейн, они вдруг услышали высокий приятный голос:

— Вот удача!

Дорнфорд быстро, хотя и легко, сжал руку Динни.

— Если вы идёте в палату, я забегу за вещами и сразу вернусь сюда, сказала Клер, удаляясь.

— Очень тактично! — обрадовался Дорнфорд. — Давайте постоим под этим порталом, Динни, я — пропащий человек, когда слишком долго не вижу вас. Иаков служил четырнадцать лет, добиваясь Рахили. Теперь людской век стал короче, поэтому каждый мой месяц можно приравнять к году служения Иакова.

— Им было легче ждать — они странствовали.

— Знаю, но всё-таки тоже буду ждать и надеяться. Да, мне остаётся только ждать.

Динни, прислонясь к жёлтому порталу, смотрела на Дорнфорда. Лицо его подёргивалось. Охваченная жалостью, девушка сказала:

— Может быть, настанет день, когда я вернусь к жизни. Тогда я больше ждать не стану. До свиданья и благодарю.

Этот внезапный безотчётный порыв усугубил тревогу, в которой пребывала Динни. Возвращаясь домой на автобусе, она видела перед собой подёргивающееся лицо Дорнфорду, и это вселяло в неё томительное беспокойство. Она не хочет быть причиной его страданий, — он симпатичный человек, внимателен к Клер, у него приятный голос и привлекательное лицо, а в смысле духовных интересов он гораздо ближе к ней, чем был Уилфрид, Но разве она испытывает к нему то неистовое и сладостное влечение, которое приводит к переоценке всех ценностей и заключает весь мир в одном существе, в единственном, долгожданном и любимом человеке? Динни сидела не шевелясь, устремив взгляд поверх головы какой-то женщины на противоположной скамье автобуса, которая судорожно сжимала рукой опущенную на колени сумочку и всем своим видом напоминала охотника, отыскивающего дорогу через незнакомый лес или поле. На Риджент-стрит зажигались огни — наступал холодный бесснежный вечер. Здесь раньше тянулась извилистая линия крыш — красивые невысокие жёлтые здания Квадранта. Динни вспомнила, как, едучи на крыше автобуса, она спорила с Миллисент Пол о старой Риджент-стрит. Все, всё меняется на этом свете! Она закрыла глаза, и перед нею встало лицо Уилфрида с растянутыми в улыбке губами, каким она видела его в последний раз, когда столкнулась с ним в Грин-парке.

Кто-то наступил ей на ногу. Открыв глаза, она извинилась:

— Простите.

— Пожалуйста.

До чего вежливо! Люди с каждым годом становятся все вежливее!

Автобус остановился, Динни поторопилась выйти. На Кондюит-стрит она прошла мимо портного, у которого одевался её отец. Бедный, он давно здесь не был: одежда стоит недёшево. Поэтому он утверждает, что терпеть не может неразношенных костюмов. Динни выбралась на Бонд-стрит.

Как раз в эту минуту полисмен-регулировщик приостановил движение и вся улица превратилась в одну нескончаемую линию замерших машин. А ведь Англия разорена! Девушка свернула на Брутон-стрит и вдруг заметила впереди знакомую фигуру. Человек брёл с опущенной головой. Девушка нагнала его:

— Стэк!

Он поднял голову, по его щекам катились слёзы. Он заморгал тёмными, чуть выкаченными глазами и провёл рукой по лицу.

— Вы, мисс? А я как раз шёл к вам, — сказал он и подал ей телеграмму.

Она встала под тусклым фонарём, поднесла её к глазам и прочла:

Динни окаменела и стояла, ничего не видя. Пальцы Стэка осторожно вынули телеграмму из рук девушки.

— Так, — уронила она. — Благодарю. Снесите её мистеру Монту, Стэк. Не надо убиваться.

— Ох, мисс!

Динни коснулась пальцами его рукава, тихонько подтолкнула его и поспешно зашагала прочь.

Не надо убиваться! Пошёл мокрый снег, Динни подняла лицо и ощутила лёгкое покалывание — прикосновение снежинок. Для неё Уилфрид давно уже мёртв. Но теперь он мёртв по-настоящему! Какая даль, какая страшная даль разделяет их! Он покоится где-то на берегу реки, чьи воды поглотили его, в лесном безмолвии, куда никто никогда не придёт взглянуть на его могилу. Воспоминания навалились на Динни с такой силой, что она вдруг ощутила слабость во всём теле и чуть не рухнула на заснеженный тротуар. Она схватилась затянутой в перчатку рукой за ограду какого-то дома и с минуту постояла около неё. Вечерний почтальон замедлил шаг и посмотрел на девушку. Может быть, в глубине её сердца ещё тлел слабый огонёк надежды на возвращение Уилфрида; а может быть, всё дело в снеге и холоде, который пронизал её до костей? Как бы то ни было, она чувствовала, что у неё внутри все мертвенно застыло и оцепенело.

Она кое-как добралась до Маунт-стрит и вошла в дом. Здесь её охватил внезапный ужас: вдруг она выдаст себя, пробудит к себе жалость, участие — словом, сочувствие в любой форме? Она проскользнула в свою комнату. Эта смерть не касается никого, кроме неё. И гордость так всколыхнулась в Динни, что даже сердце у неё стало холодным, как камень.

Горячая ванна до некоторой степени вернула её к жизни. Она переоделась к обеду и сошла вниз.

Вечер прошёл в тягостном молчании, изредка прерываемом вспышками разговора, поддерживать который было ещё тягостнее. Динни совсем расхворалась. Когда она поднялась к себе с намерением лечь, к ней вошла тётя Эм:

— Динни, ты похожа на привидение.

— Я озябла, тётя.

— Ещё бы! Юристы любого расхолодят. Я принесла тебе глинтвейн на молоке.

— Замечательно! Я давно хотела попробовать, что это за штука.

— Ну вот и пей!

Динни выпила и с трудом отдышалась.

— Жутко крепко!

— Да. Твой дядя сам приготовлял. Звонил Майкл.

Леди Монт взяла стакан, наклонилась, поцеловала Динни в щёку и объявила:

— Это всё. А теперь ложись, иначе заболеешь.

Динни улыбнулась:

— Я не заболею, тётя Эм.

На другое утро, выполняя это решение, она спустилась к завтраку.

Оракул изрёк свой приговор: пришло отпечатанное на машинке письмо за подписями Кингсона, Кэткота и Форсайта. Оно рекомендовало леди Корвен и мистеру Круму опротестовать иск. Выполнив эту предварительную процедуру, они получат дальнейшие указания.

Все, даже Динни, чьё сердце и без того мертвенно застыло, ощутили тот холодок в груди, который сопровождает получение письма от юриста.

Девушка вместе с отцом отправилась в Кондафорд утренним поездом, на прощанье повторив тёте Эм ту же магическую формулу: «Я не заболею».