На этот раз

АВТОР В РОЛИ ПОДСУДИМОГО

Если бы на судебном процессе, которым завершилась эта история, подсудимым Батиашвили был я, то в своем последнем слове после приговора я бы, в частности, сказал:

- Граждане судьи! В больнице в Пятигорске, где я лежал после операции, я увидел однажды перед глазами то поле, где мы стреляли - я и инспектор. Я - опять за забором, а он - как на ладони. Целюсь - стреляю. Целюсь - стреляю. Мажу. Но вот - попал. Вижу: инспектор согнулся и закачался. А потом упал. Значит, я его убил.

Выхожу из-за забора. Иду через пахоту. Подошел и увидел - только ранил, не убил. Он еще живой. Но теперь я могу его быстро прикончить. И никто ничего не узнает - мы одни. Он и я. У меня наган и еще много патронов.

Но я не стреляю. Я прячу свой наган, поднимаю инспектора - я ведь здоровый парень - и взваливаю на плечи.

Мы тащимся с ним через паханое поле? Потом через камыши. Тропа узкая и скользкая, и мы падаем. Но я встаю - я ведь здоровый парень - и поднимаю его.

Потом, в больнице, само собой, оперируют не меня, а его. А я сижу рядом. Кончается кровь, и врачи говорят: инспектор умрет, операцию делать бесполезно. Нужна свежая кровь. Я ложусь на соседний стол. И даю свою кровь - я ведь здоровый парень.

Инспектор спасен. И спас его я - преступник.

У меня, граждане судьи, все.

Ничего подобного в жизни произойти не могло - величайшей в истории криминалистики сенсации дождаться не удастся.

Ранить Романа преступник, конечно, мог. Убить - мог. Но спасти - нет. Не мог. Убив, он бы ушел. Ранив - ушел. Ушел бы и не оглянулся. Такова природа зла - не оглядываться на совершенное.

От последнего слова на суде Батиашвили отказался. Видимо, приберегал слова для стихов. Может быть, и для тех, которые я читал в самолете. Там он пытался найти смысл жизни. В принципе это неплохо. Отказывать преступнику в подобных поисках - значит, высокомерно оставлять это право только за собой. А оно - у каждого. Значит, и у него.