На фронте затишье…

Нежданный гость

В поведении Смыслова появилась какая-то странность. Никогда не замечал, чтобы Юрка — самый разговорчивый, общительный, компанейский парень в полку — вдруг начал уединяться. Он украдкой что-то читает, подолгу раздумывает над какими-то потрепанными листочками. Все чаще я вижу его притихшим, рассеянным.

Вот и сейчас он опять отодвигается в самый уголок блиндажа, лезет в карман, шелестит бумажками… Рядом со мной сладко похрапывает и причмокивает во сне губами Вася Зуйков, которого Кохов снова откомандировал к нам на высотку. Упершись ему коленом в живот, спит старшина Кравчук. Юрка, наверное, думает, что я тоже заснул. Он расправляет один из листочков в ладонях, заглядывает в него, закрывает глаза и начинает беззвучно шевелить губами.

«Неужели он молится?!» Приподнимаю голову:

— Что ты делаешь?

Юрка вздрагивает, но бумажку не прячет, она остается у него на коленях.

— А тебе что? Спи… Во сне полезные витамины есть, — ворчит он негромко, вполголоса, чтобы не разбудить Зуйкова и Кравчука.

— Нет, Юра, ты сначала ответь…

— Оказывается, ты любопытный. Ну, стишки разучиваю. Что дальше?

— Какие стишки?

— Военные. Фронтовые.

— Зачем?

Юрка вскидывает голову, смотрит с удивлением:

— А с чем я выступать буду, когда выйдем на отдых?

— Где выступать?

— Как где?! В самодеятельности. Где же еще.

Вон, оказывается, в чем дело. Мне становится стыдно за мои подозрения. Я и забыл, что Юрка великий оптимист. Еще неизвестно, чем кончится наша «оборонительная кампания», а его мысли уже в будущем.

— Ты что-нибудь понимаешь в поэзии? — неожиданно спрашивает Смыслов.

«Что я понимаю в поэзии?..»

Наверное, понимаю не меньше его: я ушел в армию из десятого класса, а он из девятого. Я всегда добросовестно учил наизусть стихи, которые задавали на уроках литературы. Но в памяти почему-то остались немногие. Могу перечесть их по пальцам: «На смерть поэта», «Узник», «Белеет парус», «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна…» Пожалуй, и все. Если расшевелить воображение, может быть, припомню отрывок из «Евгения Онегина» — «Мой дядя самых честных правил…» Зато, убей, ничего не вспомню из Маяковского…

Обо всем этом я сбивчиво говорю Юрке. Он слушает меня внимательно, с интересом.

— А фронтовые стихи знаешь какие-нибудь?

Что я могу ответить, если совсем не читал фронтовых стихов, потому что я «без году неделя» на фронте.

— Ладно, я тебе дам почитать. А сейчас на, проверь — все я правильно выучил или нет. — И он протягивает мне помятый листок, на котором его собственными каракулями написано стихотворение.

— Ты следи, а я рассказывать буду. Только не подсказывай сразу. — Смыслов задумывается, с опаской оглядывается на спящего Кравчука и начинает вполголоса декламировать:

…Юрка уже молчит, а я все смотрю на подпись: «Ст. лейтенант В. Савицкий…» Странно, кажется, я давно так не волновался… Нас тоже пятеро в этой тесной землянке. И дороги нас свели разные. И накат над нами из неотесанных бревен. И пушки стоят за дверью. И часовой с автоматом. И портянки мы сушим так же, как тут написано. Только в одном-единственном месте сказано не совсем верно: из пятерых нам троим еще нет двадцати…

— Ты запомнил все правильно. Всё-всё, — торопливо говорю Юрке, а сам снова перечитываю стихотворение:

— Вот видишь, один стишок про запас я выучил. На первый раз хватит, — радостно говорит Юрка. — На, читай, если хочешь. Просвещайся…

Он протягивает мне целую пачку бумажек, а сам ложится навзничь, закашливается, потом долго беспокойно возится, устраивается поудобнее.

Перебираю листочки, вырванные из тетрадки в косую линейку. Они сложены неряшливо, как попало, на уголках протерты до дыр. Видимо, во многих руках успели они побывать.

Перечитываю рваные пляшущие строчки о разведчиках, вернувшихся из поиска и пьющих родниковую воду, о стрелковом взводе, попавшем под минометный обстрел, о первом бое молодого солдата.

Странные мысли вызывают у меня эти фронтовые стихи: думаю о том, каким далеким вдруг становится мне пушкинский дядя. А что, если бы можно было посадить его вот сейчас в окопы к саперам. Сколько часов понадобилось бы, чтобы он занемог окончательно и бесповоротно? Вряд ли он в такой обстановке сумел бы заставить себя уважать…

Мои размышления прерывает треск до отказа распахнувшейся двери. В блиндаж не входит, а буквально врывается незнакомый солдат. Прямоугольная в плечах, широченная плащ-накидка придает ему вид атлета-богатыря.

Он останавливается у порога и бросает слова в темноту, словно камни:

— Кто здесь?

— Свои, самоходчики, — откликается Юрка.

— Это моя землянка.

В его грубоватом, простуженном голосе злые нотки. С хрустом раздвинув смерзшуюся накидку, незваный хозяин бросает ее прямо на спящего Зуйкова.

— Освободите блиндаж!

Огонек печурки освещает побуревшую от глины шинель, темные, смятые в гармошку погоны, с мерцающими на них лейтенантскими звездочками, круглое широкоскулое лицо.

— Я не люблю повторять приказания, — лейтенант решительно шагает к огню. — Кто здесь старший?

— Если старший сержант, то я, — невпопад отвечает Юрка и, спохватившись, оправдывается:

— Мы здесь уже три ночи ночуем. Вот и огонь поддерживаем. Все время топим. Мы не помешаем вам. Места хватит.

— Кто ваш командир?

— Лейтенант Бубнов. Он вместе с вами ночью в окопах был. Он наш комвзвода.

— Знаю Бубнова. Познакомился, — немного смягчается лейтенант. — Он не отсиживается по землянкам.

— Вы еще плохо знаете его, — радостно подхватывает Юрка. — Такого взводного поискать! А мы вас тоже знаем. Вы командир роты саперов гвардии лейтенант Редин. Я вместе с Бубновым был у вас. Когда отбивали ночные атаки. Помните?..

Командир роты молчит, и Юрка окончательно смелеет.

— Товарищ лейтенант, мы же связные от батареи с командным пунктом вашего батальона. Днем и ночью к вашему майору ходим. На вас работаем, а вы на мороз нас хотите выгнать.

— На готовенькое хорошо приходить. А мы в окопах звезды считаем. Ребята вторую неделю тепла не видят. — Лейтенант устало и хмуро смотрит на Юрку. Он опускается на нары напротив печурки, и теперь его лицо освещается ярче.

Ротный совсем молодой. Заметно, что он не брился давным-давно, а усы так и не выросли. Только длинные отдельные волосинки венчиком торчат вокруг крупной родинки над верхней губой. У лейтенанта низкий широкий лоб, острые, упрямые скулы. На середине подбородка крохотная круглая ямочка — можно подумать, что она осталась от удара дробинки.

Понемногу отогреваясь, кажется, он оттаивает и внутренне.

— Ладно, — произносит Редин после затянувшейся паузы. — Освободите мне место. Если уместимся — оставайтесь.

Юрка отодвигает свой вещевой мешок к стенке и, удовлетворенный исходом словесного поединка, миролюбиво ворчит:

— Здесь еще пятерым места хватит. Ты, Сашка, придвигайся ближе ко мне. На моем мешке будем спать, а твой лейтенанту под голову отдадим… Ложитесь, товарищ лейтенант. Пожалуйста…

Командир роты молчит. Подавшись вперед, к огню, он сидит неподвижно, словно в оцепенении. Мы с Юркой перестилаем шинель. Отодвигаемся подальше от безмятежно храпящего Зуйкова. Места, конечно, хватит: мы спали здесь всемером. Я заглядываю в лицо лейтенанта. Он уперся руками в колени. Голова опустилась на грудь. Глаза закрыты. «Спит?!»

— Товарищ лейтенант, — я трогаю его за плечо, и он вздрагивает всем телом, оборачивается, смотрит незрячим, ничего не понимающим взглядом.

— Ложитесь. Вот здесь… Сюда.

Страдальчески поморщившись, Редин рывком расстегивает пуговицы шинели, отбрасывает в сторону ремень, не раздеваясь, забирается с ногами на нары, судорожно подтягивает под голову вещмешок. Он засыпает мгновенно, не в силах устроиться поудобнее, и во сне то и дело вздрагивает.

— Намаялся, бедняга, — говорит Юрка. — Туго им приходится без крыши над головой… Ладно, давай и мы на боковую…

Вытягиваемся на нарах. Против обыкновения Юрка ничего не вспоминает, ничего не рассказывает «на сон грядущий». Он затихает быстро, а я никак не могу уснуть.

Думаю о Лине. Как она там, в окопах? Почему не пришла сюда с лейтенантом вместе? Солдаты вытерпят холод, переживут слякоть, а ей не под силу такое. Я отдал ей свои варежки. У Левина нашлась лишняя плащ-палатка. Но тоненький брезент не согреет, особенно ноги. Мне уже доводилось спать под открытым небом, и я знаю, что застывают в первую очередь ноги.

Командир роты снова вздрагивает и вскрикивает во сне. Его острые колени больно упираются мне в ребра. Но пока терпимо. Я бы вытерпел что угодно, если бы только от этого полегчало Лине. Но как ей помочь?

Вчера мы снова остались в землянке наедине. Долго сидели на голых нарах, смотрели, как догорают дрова в печурке.

— А я сегодня немца убила, — неожиданно произнесла она спокойным, чуть ли не равнодушным тоном.

— Как?!

— Когда отбивали атаку. Все стреляли. Я тоже. Метров на двести их подпустили. Выбрала самого приметного. Долговязого. Только в него и целилась. С третьего выстрела он упал. До сих пор там валяется… Потом я даже поплакала…

Она помолчала и опять заговорила первая:

— Как-то чудно́ получается, Саша… Сначала я боялась тебя. Когда встретились… А сейчас, как только приду к саперам, сразу обратно тянет — сюда. Не потому, что опасно там. К тебе…

Она обхватила колени и, забравшись с ногами на нары, не мигая смотрела в одну точку, в печурку, на угли, подернутые пепельной паутиной. Мне показалось, она чего-то ждет…

Утром первым просыпается Редин. Стащив с нас шинель, он бесцеремонно расталкивает меня и Юрку.

— Поесть что-нибудь найдется?

Вытаскиваю из мешка банку тушенки.

— Ого! Вы шикарно живете, — лейтенант радостно улыбается, подбрасывая увесистую банку на своей широкой ладони.

— Давайте подсаживайтесь…

Будим заспавшегося Зуйкова — хлеб у него в мешке — и садимся завтракать вчетвером. Видно, что Редин чертовски голоден. Но ест он без аппетита. Долго, старательно прожевывает хлеб, сдабривая его крохотными кусочками холодной вязкой тушенки.

— Буду присылать к вам ребят. Пусть отогреваются по очереди, — говорит он, вытирая штык и засовывая его обратно в сапог. — Вы тут подтопите пожарче. Дров заготовьте. Сегодня же ребята придут, как стемнеет.

После сна лейтенант заметно повеселел. Теперь взгляд у него цепкий. Он рассматривает нас пристально, словно оценивая.

— А вы пообносились не меньше моих ребят. Почему начальство о вас не заботится? — спрашивает Редин, тяжело поднимаясь с нар.

— Позабыты мы, позаброшены на заре юных лет, — вздыхает Юрка, смачно дожевывая тушенку. — Ладно хоть харчей в достатке. А то ложись в ваш окоп и помирай. Вы нам приготовьте на всякий случай местечко, товарищ лейтенант. Ладно?

— Это можно. Потеснимся, — отвечает Редин не улыбнувшись, делая вид, что не понимает Юркиных шуток.

Он уходит так же стремительно, как и пришел, резко хлопнув скрипучей, полуразвалившейся дверью. Юрка отправляется к батарейцам — наверное, за свежими новостями. Зуйков снова залезает на нары. Его хлебом не корми, только дай поспать. Если его не будить, он может проваляться без еды и воды двое суток подряд…

А мне пора собираться к Кохову…

Лучше бы я ушел сейчас вместе с Рединым… В окопы… К Лине…