На линии огня

1. ВИТЕБСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК

В ту мартовскую ночь заснеженная земля Невельского района мало напоминала некогда мирный край Сейчас ей больше подходило иное, точно подмеченное кем-то выражение «зона смерти».　

Горький осадок оставляли первые встречи с жителями, уже изведавшими на собственных шкурах «новый порядок» гитлеровцев. Мужчины и женщины с почерневшими от страданий и унижения лицами, со слезами на глазах рассказывали нам об убийствах и грабежах, о запугивании расстрелом за малейшее неповиновение фашистским властям.　

Оккупированная территория кишмя кишела вражеской солдатней, и потому мы двигались с предельной осторожностью, стремясь в первые же часы как можно дальше удалиться от линии фронта. Путь был намечен и выверен задолго до первого шага, но все же из-за постоянных изменений обстановки он требовал частых уточнений по мере продвижения вперед; тут уже взялась за свое трудное дело разведка.　

Она-то и доложила о первых впечатлениях от встреч с жителями. Мы с комиссаром тогда же решили: задание заданием, а надо чаще заходить в населенные пункты — находящийся в фашистской неволе народ жаждал правды. Конечно, для посещения сел и деревень были и другие причины — этого требовала, например, необходимость дать бойцам отдых, поскольку по плану наш переход должен был занять около десяти дней. И все же сознание того, что мы можем помочь людям, вселить в них веру, — было основным.　

Гитлеровская пропаганда делала все для того, чтобы до минимума сократить достоверные источники информации в оккупированных районах, повсюду насаждая свои, лживые. Поэтому вопросы селян поначалу и поражали нас своей нелепостью. Но ведь люди задавали вопросы совершенно искренне, наслушавшись агитационных речей радетелен «нового порядка». Нас спрашивали, например: «Где правительство?», «Все ли живы?», «Многие ли в плен попали?»　

— Дорогие мои соотечественники, — выступил перед жителями в первом же селе комиссар Глезин. Секретарь нашей партийной организации Иван Петрович Попов и я стояли рядом, готовые в любую минуту прийти комиссару на помощь, подтвердить его слова боевыми примерами. А Глезин гремел, будто с трибуны: — Стальной стеной стал весь советский народ и заставил врага повернуть под Москвой вспять. Да разве впервой нашему могучему русскому богатырю громить оккупанта? Вспомните славные победы россиян на Куликовом поле, вспомните о Дмитрии Донском и Александре Невском! А разве славные солдаты Суворова или те, кто разгромили войска Наполеона, не на русской земле родились? Били у нас врага по все времена, будет враг разбит и на сей раз.　

Какой-то старик, тряся немощной уже головой на худой шее, с удовольствием вспомнил о завещании Наполеона, в котором тот предупреждал безумцев будущего: «Зря я пошел иа Россию. Россия непобедима».　

— Верно говоришь, отец, — поддержал его Глезин. — Россия и впрямь непобедима.　

Загорались блеском глаза людей, расправлялись плечи, отступал уже заползший в душу страх. Розданные нами газеты читались жадно, сводки Совинформбюро передавались из уст в уста, и теплели сердца людей.　

Но в пылу общего ликования нельзя было забывать о конспирации, и мы представлялись армейским взводом, перешедшим линию фронта. Конечно же, мы никогда не исключали возможных осложнений при заходах в населенные пункты и потому держались настороже. В том, что такая предосторожность не лишняя, подтвердил эпизод при заходе в одно из сел.　

Во время очередного привала, когда бойцы разместились в домах, двое мужчин попытались незаметно покинуть село. Разведчики отряда не стали препятствовать и позволили им сделать это, потому что беглецов на окраине села должен был встретить выставленный предусмотрительно заслон. Как выяснилось позже, он решил сыграть роль войсковой немецкой разведки. Один из бойцов взял на себя обязанности «переводчика». Именно он довольно грубо, как это обычно делали гитлеровцы, остановил беглецов:　

— Кто такие? Документы!　

— Господин офицер! — торопясь, заговорил один из предателей в надежде на похвалу. — В селе — красные! Армейский батальон перешел линию фронта!　

Узнав об этом, мы с удовольствием отметили: значит, и впрямь спецотряд считают армейским подразделением. Что ж, тем лучше, это немаловажно для конспирации. Разведчики через «переводчика» подробно расспросили предателей о всех сочувствующих новому порядку и, наоборот, враждебных ему и после этого воздали «по заслугам» фашистским прихвостням.　

Конечно, тогда мы еще не могли рассчитывать на то, что правда, с таким трудом перешагнувшая линию фронта, будет широко и своевременно распространяться в округе. Поэтому приходилось повторять импровизированные доклады. Но уже с первых дней нашего пребывания в тылу противника мы ощутили неоценимую поддержку народа, на деле не раз убеждались в несгибаемости его духа, и потому комиссар, секретарь парторганизации и я все чаще стали заговаривать с людьми о партизанском сопротивлении врагу. Случалось, что　в общем хоре голосов звучал и чей-нибудь неуверенный, хмуро произносивший:　

— Так-то оно так, да больно силен супостат. Нам одним тут не устоять против него. Постреляем, а ему это как укус комара. — И добавлял уже не столь обреченно, но все же с сомнением: — Пособить бы отсюда, с тыла, оно, конечно, быстрее бы дело пошло. Но разве попрешь на танк с голыми руками? Он — эва! — железный!..　

Чем мы могли ответить этим людям, исполосованным полицейскими плетьми, замордованным чужеземными палачами, сплошь и рядом потерявшим своих родных и близких? Но — помогали: где оружием, где взрывчаткой, а где и нашим партийным словом.　

…Отряд продолжал свой путь на запад, в Полоцкий район — туда, где Центром было обусловлено место его дислокации. В пути мы все же «не удержались» и провели две диверсионные операции на железной дороге. Это было необходимо и бойцам, горевшим желанием попробовать себя в настоящем деле, в незнакомой обстановке, это было необходимо и населению, силу духа которого любой подобный удар по ненавистному врагу поднимал необычайно.　

Нас было двадцать девять, мартовской ночью сорок второго перешедших линию фронта. Двадцать восемь мужчин и — единственная среди нас женщина — военфельдшер Шура Павлюченкова. В назначенный срок мы достигли деревни Большая Шаперня, где, собственно, и началась боевая деятельность «Неуловимых», названных так несколько позже, а в те дни именовавшихся, по решению Полоцкого подпольного райкома партии, отрядом Прудникова.　

Пройдет много лет, и благодарное население Полоцкого района в память о наших боевых делах высадит здесь двадцать восемь дубков и одну березку. Молоденькая рощица живых деревьев — символ вечной жизни на земле — нам, ветеранам, не менее дорога, чем самые высокие правительственные награды. Но она также — памятник тем, кто пал, не дожив до великой Победы.　

Местом для партизанского лагеря мы выбрали лесной островок среди болот в нескольких десятках километров от города Полоцка. Птицы здесь не селились, и зверь избегал этих гиблых и топких мест, над которыми всегда витал тяжкий дух влажных испарений. Люди сюда тоже не наведывались, обходя топи стороной. И вот в таких условиях надо было как можно скорее обустраиваться, налаживать быт и снабжение, организовывать выполнение боевой задачи.　

Но прежде всего необходимо было установить контакты с местным населением. Это предписывали и указания, полученные накануне выступления отряда в органах Госбезопасности СССР.　

Жители близлежащих населенных пунктов, прослышав о появлении отряда, рвались к борьбе, зачастую сами старались отыскать партизан. Так состоялось наше знакомство с бывшим председателем колхоза Большой Шаперни Станиславом Пристрельским. Мы знали о нем как о преданнейшем Родине человеке. Однако когда этот сильный и уверенный в себе и своих товарищах человек заявил нам:　

— Да весь наш колхоз к вам придет! И уж я-то, конечно, приду первым! — пришлось возразить ему:　

— Нет, Станислав. Вот ты-то как раз придешь последним.　

Пристрельский смотрел на нас с недоумением, явно　

обескураженный.　

— Не сомневаемся, у вас в колхозе прекрасные люди, — стал объяснять я. — Видим, что они полны решимости хоть сейчас идти в бой и сражаться с врагом. Но сгоряча, Станислав, ничего не делается. Скажи, есть ли у твоих людей оружие? Есть ли у тебя полная уверенность, что среди них не затесался враг? Гестапо и абвер не сидят сложа руки и наверняка о вашем желании соединиться с партизанами знают. И, уж поверь, они не упустят возможности вместе с вами направить в отряд своего человека. Так что до поры до времени ты не очень высовывайся. Намекай людям, подсказывай адрес. Мы их, будь уверен, встретим. А ты придешь последним. Понял?　

— Понял. — Пристрельский задумался, потом тряхнул головой. — Пожалуй, это правильно. Справедливо.　

Как бы ни хотелось нам увеличить численность отряда в возможно кратчайший срок, мы не спешили, ибо знали — количество нельзя создавать за счет качества, чтобы впоследствии не пришлось жестоко рассчитываться за грубые ошибки.　

И все же отряд рос с первых же дней. Пройдя обязательную проверку, в него вливались все новые и новые группы людей. Но первостепенной нашей задачей по-прежнему оставалась связь с партийным подпольем. В первые месяцы оккупации из-за недостаточной организованности и ошибок в конспирации полоцкое подполье понесло невосполнимые потери. Однако полностью истребить полоцкое подполье гитлеровцам не удалось, и райком партии, под руководством которого нам предстояло работать, жил и действовал. Вскоре мы наладили связь с его инструктором Петром Васильевичем Хлудковым, некоторыми другими коммунистами-подпольщиками.　

Они-то и дали нам первую, столь необходимую информацию по обстановке в районе, которая ежедневно пополнялась данными, добытыми уже нашими разведчиками. Они же деятельно обрисовали обстановку в самом Полоцке — первостепенном объекте нашей разведки, где нам крайне необходимо было установить контакт с теми из немцев, которые хотя и носили гитлеровскую форму, но готовы были на сотрудничество с нами в борьбе против фашизма. Мы знали, что такие люди в вермахте есть, многие уже встали на путь антифашистской борьбы, а другие — ими-то мы и интересовались — еще нуждались в помощи или разъяснительной работе.　

Трудно переоценить данные, которые мы получили от подпольщиков Федора Матецкого, работавшего под псевдонимом «Пресс», и Семена Васильевича Лазарева, человека удивительной судьбы и удивительных душевных качеств. Бывший царский офицер, он выразил добровольное желание работать именно в подполье и 15 сентября, после долгой и откровенной моей беседы с ним, принял твердое, глубоко осознанное решение идти с нами до конца. Он взял себе псевдоним «Суворов», под которым самоотверженно сражался с врагом, всегда оправдывая это гордое, столь близкое каждому русскому человеку имя.　

Обстановка в районе, обрисованная Матецким и Лазаревым и дополненная данными других подпольщиков и разведчиков, в общем была такова.　

Железнодорожные треугольники Полоцк — Невель — Витебск и Полоцк — Даугавпилс — Молодечно вместе с треугольником Великие Луки — Новосокольники — Невель имели первостепенное значение для гитлеровского командования. Если добавить к ним многочисленные шоссейные дороги, то не трудно представить размеры гигантского узла коммуникации, игравшего огромную роль для значительной части сил врага на германо-советском фронте.　

Разумеется, гитлеровцы позаботились о своей безопасности и разработали целую систему охраны этого стратегического узла. Специальные воинские и полицейские части, специальные части для карательных экспедиций, постоянное патрулирование объектов, неожиданные облавы и повальные обыски в населенных пунктах, запреты перемещений по району без специального разрешения — все это организовывалось и контролировалось властями «нового порядка», нити управления которыми тянулись к германским тайным службам.　

Само собой, органом управления города Полоцка официально значилась местная комендатура, чья власть на город и Полоцкий район распространялась через городского и районных бургомистров и бургомистраты. При местной комендатуре существовала полевая жандармерия со штатом из десяти человек германских подданных, а ей, в свою очередь, была придана городская полиция, так называемая ОД. Официально эта власть должна была проводить в жизнь «новый порядок» и следить за неукоснительным его исполнением.　

Однако реально существовала более высокая власть — военная комендатура и начальник гарнизона. У них имелся свой жандармский корпус и своя полевая полиция, не брезговавшая услугами разного рода отщепенцев — полицаев, изменников.　

Но, пожалуй, самой большой властью в городе обладали обитатели здания по Пролетарской ул., 14, официально носившие название «полиции безопасности и службы безопасности» — сокращенно СД, а в народе известные как гестапо. Их «кровные братья» — специальная группа абвера — выбрали для своей дислокации Первую Баравуху — поселок, находившийся в восемнадцати километрах от Полоцка.　

Как бы ни делилась власть между этими организациями, сколь ни были различны функции, которые они выполняли, вся эта машина убийства преследовала одну цель — любыми средствами сломить волю, подавить сопротивление советского народа.　

Порой они дублировали друг друга, порой переходили из ведомства в ведомство, как это случалось с городской полицией ОД, которая в скором времени сменила непосредственное начальство, оказавшись в прямом подчинении у гестапо, — но суть их от этого не менялась.　

Черновую работу гестапо тем охотнее препоручало жандармерии и городской полиции, чем с большим　усердием последние проводили аресты, конфискации, расстрелы на месте и фабрикование дел и приговоров.　

Более топкую, «интеллигентную» работу под контролем того же гестапо выполняла полевая полиция ГФП, а со временем и часть городской полиции ОД-ЗИВА, перешедшая в безраздельное ведение руководимого оберштурмфюрером Фибихом СД. Им доверялось повсеместно вербовать предателей любого толка, принуждать их к сбору интересующей гестапо информации и незамедлительно передавать ее в СД. Подобной же деятельностью занимались и, так сказать, официально «неохваченные» аппаратом «нового порядка» организации, наподобие церковной, которая создалась усилиями гестапо, но во всеуслышание была объявлена самостоятельной. Вскоре реальными делами она доказала свое тесное — разумеется, зависимое — сотрудничество с фашистами.　

Шеф «СД-Полоцк» оберштурмфюрер Фибих не мог нарадоваться на подчиненных ему начальников служб:　

«Чего стоит, например, начальник жандармерии Адольф Вюрц! О нем не скажешь даже, что его люди прекрасно выполнили какую-либо операцию — о нем обязательно скажешь, что он лично организовал и довел ее до блестящего завершения! В первые же дни оккупации он организовал ограбление и расстрел трех тысяч человек еврейской национальности и лично участвовал в нем.　

Он же вынес приговор, по которому шесть советских патриотов были повешены на центральной площади города, и лично участвовал в казни.　

Но главное — каков молодец! — это он организовал городскую полицию ОД и не препятствовал потом передаче ее отдела в СД. Это он, наконец, организовал школу ОД по борьбе с партизанами и теперь лично руководил действиями ее выпускников при карательных экспедициях.　

Или взять шефа ГФП Леона Майзенкампфа! Какую разветвленную агентуру создал он в районе! Сколько интереснейшей информации поставляют его люди! Сколько коммунистов, бывших командиров Красной Армии и просто противников «нового порядка» выявлено и уничтожено с его помощью! А его теория получения сведений от населения без прямой вербовки! Он так и говорит: от агента, который желает выслужиться и потому обязан доносить, либо немногого добьешься, либо услышишь ложь. А вот при умелой и умной беседе от совершенно постороннего человека можно получить ценные и куда как полные данные по интересующему тебя вопросу. А как он владеет русским языком! Как умеет перевоплощаться!.. Вот какими кадрами волен распоряжаться по своему усмотрению оберштурмфюрер Фибих!»　

Правда, здесь счастливые думы Фибиха несколько омрачились. С болью душевной он вспоминал о давно мучившем его вопросе. В третьей подобной службе — в городской полиции ОД — начальником был некто Медведев. Этот даже элементарную охрану объектов организовать не мог. То тут, то там у него прямо под носом партизаны совершают дерзкие диверсии. А он расторопен только при облавах на базаре, да и то вместо проверки документов больше занимается грабежом. Нет, не такого подручного мечтал Фибих видеть на этом месте, а «настоящего человека», истинно преданного идеям третьего рейха. Разумеется, он уже рекомендовал Вюрцу найти такого, но пока что подходящей кандидатуры не было. Фибих понимал, что это дело не такое уж простое — на службу к ним шли люди, чьи репутации никак не назовешь безупречными.　

«Но и не привлекать же для исполнения этой должности первого встречного на улице!　

Да и что это, черт побери, за улицы? Город словно вымер! Те немногие люди, что отваживаются появляться, ходят опустив глаза, и только пьяные бездельники полицейские нарушают эту кладбищенскую тишину.　

Нет, «настоящий человек» непременно должен проявить себя сам, должен доказать свое право занимать должность начальника городской полиции», — думал Фибих и успокаивал себя надеждой, что такой человек рано или поздно отыщется.　

Фибих был прав — с самого начала оккупации Полоцк являл собой весьма неприглядное зрелище. Полуразрушенный после массированных бомбежек и артобстрелов войск армии вермахта, он оставался в руинах, которые никто не разбирал. Исключение составляли несколько центральных улиц, где располагалось командование немецких войск. А главное — над всем незримо витал призрак партизан, и мрачная тень страха, будто каинова печать, лежала па городе.　

Несколько оживленнее выглядел базар, куда людей гнала надежда раздобыть что-нибудь съестное, где обжились вписавшиеся в «новый порядок» спекулянты, где вопиюще соседствовали нищета большинства и относительная, по условиям военного времени, роскошь немногих.　

К этому клану немногих относился и Альберт Околович, сын кулака, кассир одной из местных городских артелей. Молодой, но довольно представительный человек, с лицом, которое смело можно бы было назвать приятным, если бы не странный взгляд — скользящий, не останавливающийся ни на чем. За этот взгляд его инстинктивно не любили сослуживцы. Впрочем, он и сам не навязывался к ним в приятели, памятуя излюбленное свое правило: человек человеку — волк.　

Сейчас он шел, разглядывая оккупантов не только без особого страха, но и с тайной мыслью прикидывая, какую выгоду лично для себя он может извлечь из контактов с новыми людьми. Он знал, что на случай каких-либо ocлoжнeний или просто подозрения со стороны немцев у него найдется достаточно убедительный документ — справка о судимости за контрреволюционную агитацию и пропаганду, которая и поможет ему выпутаться из любой ситуации.　

Когда еще до войны его схватили за руку с поличным — кипой антисоветских листовок, то суд, учитывая молодость обвиняемого, ограничился довольно мягким приговором — четырьмя годами лишения свободы Срок вышел, и более года Околович вел себя тихо, лояльно. Однако теперь — именно теперь, с приходом оккупантов! — эту справку он подкрепит признанием, что ни на минуту не переставал ненавидеть Советскую власть.　

Вне сомнений, немцы поверят ему. Но он плохо представлял себе, что будет дальше, опасаясь, как бы не случилось худшего — чего доброго, дадут в руки винтовку, скомандуют — и вперед на фронт, удовлетворять такую неуемную жажду мести, сводить счеты с Советской властью. Такой поворот дела его не устраивал. Поэтому и бродил бывший кассир день за днем по улицам Полоцка, надеясь на особое везение или удачу.　

Вряд ли его судьбу решил бы только слепой случай: рано или поздно он сам поспешил бы навстречу шаткой фортуне и добился бы своего. По вот своего солагерника Елизара Гукова он действительно встретил в городе случайно. Встречу эту даже с натяжкой нельзя было назвать радостной. Однако мало-помалу они разговорились, вспомнили то, что связывало обоих: лагерное прошлое. Гуков больше жаловался на здоровье, намекал туманно, что, если бы не оно, он мог бы взлететь достаточно высоко. На сомнения Околовича ответил усмешкой и　подвел его к щиту с объявлениями:　

— Читал?　

Среди других объявлений и приказов комендатуры Околович нашел горячий призыв бургомистра города　Полоцка Кичко добровольно вступать в городскую охрану.　

— Это, брат, как раз для тебя, — убеждал Гуков, чахоточно кашляя в кулак.　

Поразмыслив, взвесив все «за» и «против», Околович вскоре отправился в комендатуру и без промедления был зачислен в городскую полицию добровольцем. Характерно, что оформление документов Околовича проводил Медведев.　

Начальник городской полиции не понравился Околовичу откровенной грубостью и нагловатой, тупой самоуверенностью. Еще больше не понравилась ему сама служба с ее ночными патрулированиями, суматошными облавами на базарах и в городе, утомительными обысками квартир, как правило, сопровождавшимися арестом хозяев. Он чувствовал себя кем-то вроде слуги у влиятельных господ, на которого то и дело все кричат, которым все, кому не лень, помыкают, которому при грабежах достаются самые никчемные бросовые куски.　

Он понимал, однако, что обратного пути нет и не будет и уже проклинал в душе свою нечаянную встречу с Гуковым. И в этот самый момент судьба вновь предоставила ему еще одну счастливую случайность — на посту губернатора города Полоцка Кичко сменил близкий родственник Околовича Петровский.　

Незамедлительно явившись на поклон к ставшему влиятельным родственнику, Околович, что называется, не переступая порога, получил в качестве презента должность начальника паспортного стола жандармерии и без особых церемоний занял новое кресло.　

На этом посту, имея доступ ко многим тайнам полицейской «кухни», он еще больше убедился, сколь грубо и грязно, вызывая справедливое негодование начальства, работал Медведев. Производя обыски, он, торопясь набить мошну, либо спешил пристрелить обвиняемого, либо отправить его за решетку. Никогда даже не пытался сам допросить подозреваемого, чтобы выудить из него какие-нибудь важные сведения, хотя за них наверняка бы приобрел от своих хозяев больше, чем при грабеже.　

Подтверждение этим мыслям пришло довольно　скоро — после появления в паспортном столе молодого человека лет двадцати с небольшим, которому надлежало оформить паспорт. Что-то во внешности просителя живо напомнило Околовичу комсомольских активистов тридцатых годов, а уж на этот счет тертый калач Околович ошибиться не мог.　

Начальник паспортного стола мгновенно переменил тон, стал чрезвычайно любезен с посетителем, пообещал без проволочек оформить документ и лишь пригласил зайти за ним завтра Тотчас после ухода молодого человека Околович отправился прямиком к Вюрцу.　

— По-моему, я сейчас разговаривал с партизаном, герр оберфельдфебель! — уверенно произнес Околович.　

При слове «партизан» Вюрца перекосило.　

— Что такое?? Где партизан?!　

— Не беспокойтесь, гepp оберфельдфебель, — по-прежнему спокойно продолжал Околович. — Он сам явится сюда завтра. Я пообещал ему выписать паспорт　

Несколько мгновений Вюрц рассматривал начальника паспортного стола то ли с удивлением, то ли с одобрением, наконец, произнес:　

— Или вы бестия, каких свет не видел, или талант Только учтите: если не придет, ответите головой!　

Понятно, терять так скоро голову Околовичу было ни к чему. Однако чутье подсказывало ему: ободренный обещанием, молодой человек придет к вежливому начальнику, и на свою беду он пришел-таки на следующее утро и был взят прямо в кабинете Околовича.　

Тут же Вюрц сам вызвал расторопного начальника паспортного стола, встретил его с улыбкой, показал на внушительных размеров сверток.　

— Это вам. Гонорар. Не стесняйтесь, прошу, вы его заслужили! Надеюсь, вы и в будущем оправдаете мое доверие.　

— Рад стараться, герр оберфельдфебель! — бойко ответил Околович, вытягиваясь во фрунт.　

И он старался. Он был достаточно умен и изворотлив, чтобы не только распознать антифашиста или определить национальность человека, но и умело расставить коварные сети. Жуткая цепочка «паспортный стол — тюрьма» работала непрерывно, множа день ото дня число жертв. Начальник жандармерии ласково, покровительственно улыбался ему при встречах, суля будущие блага.　

И внезапно что-то сломалось, нарушилось. Как обычно, Вюрц вызвал Околовича к себе, но на этот раз　принял не сразу, а задержал в приемной. Сквозь приоткрытую дверь Околович услышал разговор, который заставил его насторожиться.　

— Услуги, оказанные им, еще ничего не означают, — с нажимом говорил чей-то незнакомый голос. — Он мог выдавать одних и с таким же успехом снабжать документами других. Сам черт не разберет тех, кто однажды продал свою Родину…　

— Не знаю, не знаю… — неуверенно возражал Вюрц.　

Наконец Околовича пригласили. При его докладе　

Вюрц хмуро отвернулся, а незнакомец довольно пристально, бесцеремонно рассматривал начальника паспортного стола, потом грузно поднялся и жестко сказал:　

— Мы решили проверить вас на оперативной работе. Вы получите приметы одной женщины и адрес, по которому она должна будет явиться. Надо не просто арестовать ее, а предварительно добиться у нее признания в причастности к партизанам. Вам все понятно?　

Околович согласно кивнул. Но уже изучая приметы незнакомой женщины, он сообразил, что выполнить поручение будет не так-то просто. Даже если ему удастся выследить партизанку, то как заставить ее разговориться? Столь ли она наивна, чтобы не понять, с кем имеет дело?　

Он стал обдумывать операцию в деталях, понимая, что только в благополучном ее исходе путь к будущим благам.　

Околович не знал, вооружена ли партизанка, в одиночку ли действует или же ее негласно сопровождает охрана товарищей. Но и идти со своими сомнениями было некуда и не к кому, да и поздно: с самого раннего утра он должен занять пост возле указанного дома.　

Утром, переодевшись в поношенные вещи, Околович отправился на задание. Сверившись с адресом, он занял место на другой стороне улицы и принялся, будто убогий, просить милостыню, внимательно следя за всем, что происходило вокруг. Вскоре он понял, что дом пуст — ни малейшего признака жизни не было за его мутноватыми пыльными стеклами.　

Минуло примерно два часа после начала слежки, когда он увидел женщину, внешность которой совпадала с приметами. Околович радостно подумал о своей везучести — судьба в очередной раз благоволила к нему.　

Женщина вынула из сумочки ключ, огляделась по сторонам и лишь после этого отперла дверь, вошла в дом.　

Околович еще раз окинул взглядом улицу — похоже было, что женщину никто не сопровождал. В этом случае по намеченному им плану надо было постучаться в дверь. Он уже переходил улицу, когда ему явилась простая мысль: да ведь спектакль разыгрывается! Уж слишком подозрительно все это — и пустой дом, и партизанка, и поручение, которое дали ему, еще неопытному агенту. Проверка! Обыкновенная проверка!　

Надо было срочно на ходу менять разработанный план. Теперь он решил прикинуться бежавшим из фашистской неволи узником, ищущим путей к партизанам.　

Он подошел к двери, постучал в нее, так и не выработав до конца линию поведения.　

Женщина открыла тотчас, словно ждала визита, при этом ничем не выказала удивления при виде стоящего на крыльце Околовича, чем еще больше укрепила Околовича в уверенности, что его проверяют.　

— Здравствуйте, сквозь сухость в горле сказал он. — Не дадите ли напиться? И, если можно… не позволите ли немножко отдохнуть?　

— Проходите, — спокойно отозвалась женщина.　

Околович рассмотрел ее хотя и бегло, но внимательно. Была она молода — лет двадцати трех, двадцати четырех и не так уж спокойна, как ей хотелось казаться, стакан с водой в ее руках подрагивал.　

Женщина протянула пришельцу воду, по Околович ногой выбил стакан и наотмашь ударил женщину по лицу.　

— Партизанка?! — дрожа от негодования и злости, заорал он. — Зачем пришла?! Откуда пришла?! Застрелю на месте!　

— Что вы делаете?! — в ужасе кричала женщина. — Не смейте! Я буду жаловаться полиции.　

Околович прикинул, что их крики могут услышать на улице, и несколько сбавил тон, зашипел:　

— Мне все известно! Партизанка?! Признавайся!　

Он осекся и замолчал, внезапно обнаружив, что женщина в обмороке. Пока что — будь это проверка или истинная встреча с партизанкой — основного задания он не вы полнил, ибо признания не получил. Кстати, запоздало спохватился Околович, проверка могла заключаться и в его умении, способности получать подобные признания. Околович кинулся, чтобы привести женщину в чувство, и понял, что обморок был всего лишь искусной игрой.　

Тогда и он решил отыграться. Подошел к двери и сказал довольно громким шепотом, будто разговаривал　с кем-то невидимым:　

— Значит, так, Иван… Призна́ется, что партизанка, отведу в жандармерию. Не признается — прикончу на месте. Таких свидетелей оставлять мы не можем.　

Резко обернувшись, он увидел, что женщина сидит на полу и в упор смотрит на него, в глазах застыл ужас.　

— Я все скажу вам, начала она, но тут же поправилась: — То есть не вам, а господину начальнику. Отведите меня к нему…　

А через несколько дней Фибих, одобривший кандидатуру Околовича на новую должность, лично инструктировал его:　

— Ваш предшественник Медведев, — гестаповец нервно расхаживал но кабинету, — работал весьма скверно. Он плохо организовал охрану объектов, не лучшим образом устраивал и облавы. Он мало выявил враждебных нам элементов. Из этого следует вывод: вы должны доказать, что преемник вы достойный, а для этого надо работать лучше его. Что я под этим понимаю?　

Фибих походил из угла в угол, помолчал, затем, не глядя на Околовича, продолжил:　

— Прежде всего вы расширите штат городской полиции и доведете его до ста пятидесяти, нет, до двухсот человек! Лучших из них вы по своему усмотрению, но очень тщательно отберете в особую группу, которая будет подчиняться непосредственно мне. Разумеется, через вас. Остальным можете доверить охрану объектов, организацию облав, прочие криминальные дела. Сами в них не вмешивайтесь. Ваша забота — специально отобранная группа. Все ясно?　

— Так точно, гepp оберштурмфюрер! — гаркнул в ответ Околович.　

Оставшись один, Фибих по излюбленной своей привычке ударился в размышления. Он ясно сознавал, что за последнее время лесные бойцы значительно выросли в своей профессиональной подготовке, возможно, и догадывался о причинах этого роста — советский народ и его руководители противопоставили усилиям абвера и гестапо организованную войну на оккупированных территориях и привлекли людей, сумевших ее возглавить.　

Он вспоминал некоторые успехи начала своей деятельности на территории захваченной Белоруссии, когда попавшие в окружение и поневоле оказавшиеся в тылу　врага бойцы Красной Армии, не жалея жизни, где в одиночку, а где небольшими группами продолжали борьбу с противником, и гестапо — не без труда и жертв — все же большей частью одерживало над ними свои маленькие победы. В значительной мере удавалось также сковывать действия партизанских отрядов формирования 1941 года. Оберштурмфюрер понимал, что эти времена с их начальной, еще не напитанной живой практикой и опытом тактикой борьбы давно прошли.　

Фибих понимал также, что на борьбу с профессиональными тайными силами гестапо и абвера советское командование направило чекистов — людей наиболее преданных своей Родине, умелых, испытанных бойцов. Именно потому, несмотря на всевозможные акции его ведомства, а равно как и родственных, налицо было не снижение, а, наоборот, неуклонное нарастание темпов и методов партизанской войны.　

Как никогда, он торопил время, надеясь, что размах летней карательной экспедиции, сулившей многие заманчивые перспективы, поможет покончить с партизанами хотя бы в контролируемом им районе Полоцка. Но до лета оставалось еще столько томительных месяцев, и если донесения о партизанских диверсиях будут поступать к начальству с прежней частотой, то… На этом неприятном моменте Фибих прервал грустные свои размышления, постарался сосредоточиться на другом — на ближайших планирующихся антипартизанских акциях.　

Он намерен был размахнуться широко, ударить по противнику сразу в нескольких направлениях. Не теряя больше ни минуты, он занялся детальной разработкой общего плана и не заметил, как целиком, с головой ушел в эту работу.　

В последующие дни оберштурмфюрер провел несколько важных встреч. Первый визит он нанес в подразделение абвера, где еще раз уточнил подробности недавней договоренности. Затем Фибих вызвал к себе начальника ГФП — щеголя Леона Майзенкампфа.　

— Мне нужны надежные люди, Леон, — сказал Фибих, с наслаждением вытягиваясь и кресле.　

— Вы имеете в виду моих сотрудников? — официально осведомился Майзенкампф, не сразу приняв благодушный настрой шефа.　

Фибих знал, что с начальником ГФП разговаривать довольно трудно — он почтителен, почти не переходит или старается не переходить границ ни в шутках, ни　в возражениях, однако умеет отвечать так, что порой　чувствуешь себя едва ли не идиотом.　

— Я имею в виду ваших агентов, — возразил Фибих.　

— Герр оберштурмфюрер, — осторожно начал Майзенкампф, — агентов как таковых у меня нет. То есть у меня нет завербованных агентов.　

— Мне нужны именно незавербованные агенты! — повысил голос Фибих. — Именно наши люди!　

— Боюсь, что они принесут значительно меньше пользы, если поймут, с кем имеют дело, — объяснил Майзенкампф.　

— Сказав «а», надо говорить и «б», — ощетинился Фибих. — Если они обязаны вам, если вы уже получили кое-что от них… то вы можете спокойно припереть их к стенке. Куда они денутся? Наоборот, они вынуждены будут согласиться выполнить наше задание. Или я не прав?　

— Но я не стал бы считать их надежными людьми. — Майзенкампф продолжал упорствовать.　

— Мне нужны именно они! — уже вне себя, не сдерживаясь, заорал Фибих. — И вы будете отвечать за их надежность! Именно вы! Так вам понятней?!　

— Хорошо, — уже покорившись, примирительно сказал Майзенкампф. — Я найду таких людей.　

Следующим аудиенцию Фибиха получил Околович.　

— Как работается? — спросил Фибих, не приглашая начальника городской полиции садиться.　

— Стараюсь, делаю все, что в моих силах, — рассчитанно скромно отвечал Околович.　

— Мне нужны ваши люди, — произнес Фибих ту же фразу, которую адресовал и Майзенкампфу.　

— К вашим услугам, герр оберштурмфюрер! — незамедлительно отрапортовал Околович.　

— Мне нужны очень надежные люди, — с нажимом подчеркнул Фибих, глядя на Альберта в упор.　

Околович на мгновение — всего лишь на мгновение! — задумался.　

— Самые надежные, герр оберштурмфюрер, к вашим услугам.　

И наконец, последним Фибих пригласил своего любимца Павла Пономарева, старого агента абвера, которого именно Фибих сумел втиснуть в церковную общину, чтобы тот, используя легенду сбежавшего из Москвы профессора, в короткий срок сумел бы найти общий язык со служителями культа. Был ли Пономарев профессором в действительности — не столь важно, главное, богословие он знал хорошо и этим сумел добиться у церковников немалых успехов.　

— Здравствуйте, профессор! — Фибих пошел навстречу Пономареву, чего обычно старался нс делать в отношенияхс русскими. — Вы мне чрезвычайно нужны. 　

— Рад, что нужен! — Пономарев расплылся в улыбке, с поклоном пожал протянутую руку　

— Вы знаете, профессор, чего мне не хватает?　

— Простите… — насторожился Пономарев Ума не приложу. По-моему, у вас все есть. Или, во всяком случае, почти все. Ни умом, ни талантом, ни статью бог вас не обидел. Удача, чтоб не сглазить, тоже как будто сопутствует. Начальство наверняка вами довольно. А что еще требуется человеку? Может быть, вам нужно немножко отдохнуть? Повеселиться?　

— Не угадали, — саркастически улыбнулся Фибих. — Мне не хватает вашей действенной помощи в борьбе с лесными бандитами. Да-да, не удивляйтесь. И давайте-ка побеседуем с вами об этом не спеша, времени у нас достаточно…

2. СТАРАЯ ГВАРДИЯ

Три эти встречи Фибиха и положили начало трем операциям гестапо и абвера, нейтрализацией которых пришлось заниматься «Неуловимым», прежде всего нашим разведчикам, и полоцким подпольщикам.　

Две из них разворачивались медленно (о них рассказ впереди), а третья, образно говоря, набрала обороты сразу. Конечно, и о ее начале мы узнали несколько позднее, чем следовало, чем хотелось бы, однако можно смело утверждать, что достойный отпор, противодействие ей были организованы до того, как мы получили более-менее достоверную информацию о плане Фибиха.　

В этом утверждении нет и доли противоречия. Во-первых, наша схватка с врагом, начавшись на полоцкой земле в марте 1942 года, не прекращалась ни на мгновение, и практически вся наша работа была нейтрализацией действий гестапо и абвера. Во-вторых, мы сами в это время разрабатывали конкретную операцию, которой по воле случая (бывают же совпадения!) суждено было встретиться лоб в лоб с планом Фибиха.　

Каким же образом создалась ситуация, во многом повлиявшая на события этих дней? Проследить, собственно, не трудно.　

В оккупированном Полоцке, в грязном лазарете фашистской тюрьмы, после нескольких дней совершенного беспамятства наконец пришел в себя изможденный, уже немолодой человек, которого по приказу гестапо гитлеровские врачи оделяли повышенным вниманием.　

Едва войдя в сознание, он слабым еще рассудком пытался оценить создавшуюся ситуацию. Прежде всего надо было ответить на вопрос — почему он оказался в тюрьме? Память точно восстановила все, что произошло до вторжения гитлеровцев в город, дальше в ней начинались провалы. С большим трудом и не сразу человек все же припомнил и бомбежку города, и то, что во время этой свистопляски земли и металла он наверняка оказался на улице без документов, вопреки приказам комендатуры. Может быть, поэтому его и держали в лазарете до выяснения личности? Хотя… это было маловероятно. Скорее, у гитлеровцев нашлись другие, более веские причины дожидаться его выздоровления. Тогда какие?..　

Подробности бомбежки восстанавливались с трудом, но вдруг человек вспомнил, что при очередном, довольно близком взрыве погиб находившийся рядом с ним Петр Андреевич Дорохов и что он взял документы погибшего Дорохова с целью сохранить их для архива. Затем, мучительно напрягая мозг, он вспомнил, что документов было два — удостоверение без фотокарточки и партийный билет Дорохова, на котором фотокарточка была до неузнаваемости повреждена осколком.　

Итак, человек заключил, что фашисты держали его как коммуниста, ошибочно приняв его за Дорохова Петра Андреевича, как значилось в документе. Но ведь коммунистов, как правило, оккупанты расстреливали на месте. Значит, было что-то еще, более важное, о чем необходимо вспомнить. Это «что-то» с неимоверным трудом удалось восстановить лишь на вторые сутки. Документ без фотографии на имя Дорохова был выдан не в Полоцке, вспомнил человек. Его Петр Андреевич получал в далеком уральском городе. Коммунист не из местных вполне мог вызвать повышенный интерес немецких властей: с чем пожаловал, какова цель прибытия, не прислан ли, скажем, с особым заданием Центра?　

Других версий человек предположить с достаточными основаниями не мог. В том, что предположение это верно, арестованный убедился на первом же допросе, куда его вызвали, как только врачи поняли, что он способен отдавать себе отчет об окружающем.　

Спрашивал его чисто выбритый, молодой, вовсю старавшийся показаться интеллигентным господин в штатском. Осторожно отвечая на вопросы, человек пытался и сам получить информацию, выяснить истинное положение вещей, что, конечно, сделать было не просто.　

— Дорохов? Петр Андреевич?　

— Он самый. В документе же написано. — Человек сознательно употребил слово «документ» в единственном числе.　

— В каком документе?　

— Да что вы, господин хороший? — Человек решил играть роль простака. — У вас же он, документ.　

— Попрошу отвечать на мои вопросы. — Следователь выказал легкое нетерпение. — Ваши личные соображения меня не интересуют. Отвечайте: в каком документе вы значитесь под этими именем, отчеством и фамилией?　

— То есть как? — словно бы не понял «Дорохов». — Во всех документах я под ними значусь.　

— И в партбилете? — Гестаповец как бы ненароком раскрыл удостоверение Дорохова.　

Допрашиваемый уже выбрал линию поведения, но тут все-таки выждал еще несколько секунд, необходимых на размышление. Как отреагировать на упоминание о партбилете — испуганно, растерянно, смущенно? Притвориться ничего не понимающим? Дело ведь было не только в соответствии этой реакции выработанной им легенде, но и в том, как отнесется к ней следователь. Необходимо прежде всего убедить немца в правдивости поведения, искренности показаний. И человек выбрал спокойствие.　

— И в нем, соответственно, — сказал он тоном обыденным, равнодушным.　

— А где сейчас ваш партбилет?　

— А-а… — протянул человек. — Наверно, где-нибудь дома. Точно не помню. В комоде, что ли… Или еще куда сунул.　

— По уставу советские коммунисты должны носить партийный документ при себе, — блеснул осведомленностью гестаповец.　

— Кажную минуту по уставу жить не станешь. — Арестованный намеренно произнес «кажную», надеясь, что это не ускользнет от пристального внимания следователя, русский язык которого был безупречен.　

— Что вы делали в Полоцке? — Гестаповец изменил характер вопросов.　

Ответ «Дорохова» был заранее тщательно продуман. Главное в нем было как бы мимоходом, обмолвкой указать причиной госпитализации не легкое ранение, полученное при бомбежке, а рецидив болезни от старой раны, который имел место и в действительности. Но… старую рану необходимо было убедительно объяснить следователю, да так, чтобы у него не возникло потребности задавать новые каверзные вопросы.　

— Сестру искал, — тем же спокойным тоном ответил он. — Мы с ней, почитай, как расстались, так и не виделись. Знал только, что она в Белоруссии. А сам я человек бессемейный, вот получил отпуск и отправился на поиски. Да только… хвороба свалила, будь она неладна…　

— Что у вас за болезнь? — вынужден был уточнить следователь.　

— Эх, господин хороший! — сокрушенно вздохнул «Дорохов». — Это не болезнь, это — дурость! По пьяной драке картечи в грудь получил…　

— Коммунист — и пьяная драка? — изумился немец. — Разве такое совместимо? Вы не клевещете на товарищей по партии? Или я неправильно понял?　

— Я ни на кого не клевещу, — насупился «Дорохов». — Речь тут только обо мне. А я… со всячинкой я человек, господин хороший.　

— Вы были плохим коммунистом? — наводил вопросом следователь.　

— Да-к ведь ежели он тебе по свежей гряде сапожищами — да туда, да сюда, как кабан! — «Дорохов» волновался, вспоминая «старое». — Разве ж тут за вилы не возьмешься? А у него ружье картечью заряжено!　

— Вы — крестьянин?　

— Был, — вздохнул «Дорохов». — А после инвалидности в город подался. Там работа полегше.　

— Где же вы партбилет забыли — в деревне или в городе?　

«Будь настороже, подсказал себе человек, — не переиграй».　

— Известно — в городе. Я же его с собой взял. На учет-то становиться надо было.　

— Где вы работали в городе? Кем? — быстро затараторил следователь.　

— В котельной мастерской. Кладовщиком. С моим-то здоровьем не больно отыщешь хорошую работу.　

— Как вы рассчитывали найти свою сестру в Полоцке?　

— Почему обязательно в Полоцке? — возразил «Дорохов». — Я по всей Белоруссии искать хотел. Надо было с Витебска начать, да проспал я Витебск. Сошел вот с поезда в Полоцке… а тут, угораздило же, этот приступ. И оказался я в больнице. Время-то сколько зря потерял…　

Немец встал, походил по комнате, заговорил чуть ли не ласково:　

— Знаете. Дорохов, для нас коммунисты — непримиримые враги. Мы беспощадны к ним. Для коммуниста одни конец — смерть. Если… если он сознательно и добровольно не отречется от своей партии. Вас мы пока что не расстреляем. Но не потому, что надеемся на ваше перерождение. Вовсе нет. Мы не верим ни одному вашему слову и уж сумеем добиться от вас правды. Для этого существуют разные способы. Любой из них непременно развяжет вам язык Так что идите и подумайте над моими словами.　

Следователь ни звуком не обмолвился, что партбилет находится у него, и допрашиваемый возвратился в камеру, рассудив, что «игра» предстоит долгая. Но какое-то время для себя он выиграл, и выиграл гораздо больше, чем предполагал, — в течение нескольких последующих недель его не беспокоили.　

Ждать он умел, а предоставленные ему дни проводил в изучении возможности побега, к сожалению, невыполнимого. Тюрьма охранялась достаточно надежно, и без поддержки с воли побег был просто немыслим.　

Поддержки же ждать было неоткуда. Его соседи по четырехместной камере все время менялись, он даже не успевал как следует сойтись с ними, настолько быстро они менялись. К тому же во многих случаях чутьем он определял «подсадку». В Полоцке знакомых у него не то чтобы не было, но он не мог рисковать несколькими хорошо знавшими его близкими людьми.　

Собственно, пока что борьбой для него становилась борьба за собственную жизнь. Но и противник выжидал, не торопясь привести свою угрозу в действие.　

На следующем допросе знакомый ему немец вел себя уже иначе. Он торопливо повторил прошлые вопросы, саркастически подчеркивая нелепость ответов арестованного, бросил листки протокола на стол, спросил резко, отрывисто:　

— Будем говорить?　

— Да-к… господин хороший… — начал «Дорохов», явно растерянный.　

— Прекратите! Не считайте меня идиотом! У вас интеллигентное лицо. Судя по росписи в паспорте — интеллигентный почерк. Ну?!　

— Как прикажете, господин хороший, — смиренно　согласился «Дорохов».　

Немец улыбнулся:　

— Я не люблю ошибаться. Прежде чем вас расстреляют, я сделаю все, чтобы доказать свою правоту. Она заключается в том, что вы — убежденный коммунист. Что в Белоруссии вы находились со специальным заданием. Что вам даны тщательно законспирированные явки.　

«Понятно, — рассуждал «Дорохов», — время между двумя допросами вы потратили на поиски кого-нибудь, кто мог бы опознать меня. И не нашли никого. Ну уж сам-то себя я опознавать не стану».　

— Больше я не стану возиться с вами, — продолжал немец, — до тех пор, пока вас не сделают сговорчивее. Мы начнем с элементарных побоев. Будем постоянно увеличивать степень ваших болевых ощущений. Мы доведем ее до предела и продержим вас на этом пределе столько, сколько будет нужно. Как человек, как личность вы перестанете существовать, а превратитесь в громкоговоритель для пересказывания доверенных вам секретов. Если вас устраивает быть откровенным в таком состоянии — пожалуйста. — И следователь с улыбкой нажал на кнопку звонка.　

Появился фельдфебель, и следователь ему отдал короткий приказ:　

— До бесчувствия!　

Бить фашисты умели. Но «Дорохов» перенес побои мужественно.　

Все это время следователь стоял, отвернувшись к окну. Теперь он сказал «Дорохову»:　

— И вы станете убеждать меня, что простой мужик способен с таким хладнокровием переносить истязания?　

«Ловок ты, да я ловчее», — подумал «Дорохов», уже и в мыслях употребляя лексику избранной им роли простака. Ответил, тяжело ворочая вспухшим языком:　

— Да-к ведь мы уральские… Нас с детства смертным боем били, так что мы привыкшие.　

— И у вас не возникло сейчас желания попросить пощады?　

— Да что у тебя ее просить?! — словно сорвался «Дорохов». — Если ты ничего понимать не хочешь!　

На какой-то миг и глазах у следователя промелькнуло сомнение, но он тут же рассмеялся:　

— Вообще-то одобряю, прекрасно играете свою роль! Люблю достойных противников.　

После третьего раунда истязаний допрашиваемый понял, что так долго не протянуть — еще два, максимум три «сеанса», и сердце не выдержит. Что же предпринять? Какой найти выход из положения?　

После очередной встречи с фашистом, измученный и доведенный постоянной болью до отчаяния, он понял: конец близок. Нет, он еще не утратил чувства реальности. Но сама острота анализа, способность управлять собой у него притупились. Он уже не ждал никаких новых, неожиданных ходов врага, а лишь готовился к следующим истязаниям и поначалу не понял смысла, не воспринял команду вошедшего в камеру тюремщика:　

— Дорохов! С вещами, на выход!　

Тюремщику пришлось повторить команду, а затем и силой стащить его с нар, и только тогда «Дорохов» понял, что его приготовления ко встрече со следователем, судя по всему, уже ни к чему. Либо все сейчас закончится выстрелом в загородном яру, либо… придется заново оценивать обстановку, искать новые, более действенные пути борьбы.　

…И вот он стоял за воротами тюрьмы в толпе из двадцати — тридцати случайно задержанных спекулянтов, теперь отпущенных вместе с ним.　

Его трясло от боли, от холода, от голода. Под истрепавшимся пиджаком ныл каждый мускул.　

Его случайные попутчики поскорее разбрелись кто куда, и теперь он брел по улице один, предпринимая слабые, отчаянные попытки разобраться в том, что произошло. Суть случившегося стала ясна сразу: следователь не принял легенду и только потому отправил «Дорохова» — конечно, под неусыпным контролем — засвечивать связи.　

Выпущенный на свободу пока что не чувствовал за собой слежки. Сейчас он вырабатывал схему собственных действий, и в мыслях у него уже мерцал некий план на ближайшие часы. Но прежде всего надо было подкрепиться. В кармане лежали чудом уцелевшие шерстяные носки, которые он еще накануне кое-как выстирал в камере и непременно надел бы, не будь освобождение　столь неожиданным и стремительным. Если бы их можно было обменять на хлеб!..　

Не рискуя спрашивать у встречных дорогу к рынку, чтобы не навлечь на случайных людей подозрение, он вскоре сам определил верное направление по едва заметным признакам спешки тех, кого тоже вела надежда разжиться хоть какими-нибудь продуктами.　

Холодный, пасмурный день поздней осени заставлял торопиться. Время близилось к полудню. Толпа на рынке уже редела, и человек остановился, выбирая, кому предложить свой немудрящий товар.　

Женщина торговала маленькими черными булочками, доставая их из-за пазухи. Человек решительно подошел к ней, протянул носки.　

Торговка долго рассматривала вещь — на свет, на растяжку, потом вынула из-за пазухи две булочки. «Дорохов» не стал торговаться.　

Почти забытый вкус отрубного хлеба придал ему сил, и даже боль внутри немного уменьшилась. «Петр Андреевич» медленно, растягивая свой завтрак, съел булочки прямо у рыночного прилавка, не переставая обдумывать план своих дальнейших действий.　

Этот медленно складывающийся в голове план требовал хотя бы минимального знания обстановки в городе. «Дорохов» решительно подошел к человеку с повязкой полицейского на рукаве и спросил дорогу к городской управе.　

Полицейский недоверчиво осмотрел «Дорохова», грубо спросил:　

— Зачем тебе?　

«Дорохов» показал справку об освобождении из тюрьмы, объяснил:　

— Оформить велено. В паспортный стол приказали зайти.　

Конечно же, никаких советов по выходе на волю он не получал. Он знал, что маленькая его неправда вскоре же станет известна слежке, но ничего изобличающего в этом не было, и «Дорохов» включил такой ход в свои план.　

Полицейский нехотя, сквозь зубы объяснил дорогу, и тогда «Дорохов» сделал петлю — вышел из одних ворот рынка и сразу вернулся в другие. Он преследовал две цели: во-первых, поддерживать у врага уверенность в том, что ему есть что скрывать, во-вторых, убедиться, действительно ли за ним ведется слежка.　

Полицейский, видимый «Дорохову» сбоку, стоял навытяжку перед человеком в штатском и о чем-то подробно докладывал ему, кивая головой в направлении, куда только ушел «Дорохов».　

Теперь слежка уже не вызывала сомнений, но по задуманному плану на нее еще рано было обращать внимание. Главное, выдержать заранее выработанный темп, не сбиться…　

В паспортном столе лейтенант немецкой армии долго рассматривал удостоверение «Дорохова» и его справку об освобождении из тюрьмы, потом сказал:　

— Вам надлежит сделать отметку в городской полиции, потом приходите за паспортом.　

Переводил «Дорохову» худой, серолицый переводчик, который, конечно, и понятия не имел, что его старания излишни — «Дорохов» прекрасно знал немецкий язык.　

Кланяясь на прощанье, посетитель поблагодарил лейтенанта и отправился прямиком в полицию. Здесь его ждал сюрприз, который, впрочем, не вызвал в нем большого удивления. Начальником полиции оказался тот самый человек в штатском, что расспрашивал полицейского на базаре.　

— Что вам угодно? — настороженный приходом «Дорохова», спросил Околович. Он не имел никаких инструкций на случай появления этого человека в своем кабинете и сейчас про себя клял немцев, не предусмотревших такой вариант.　

— Мне, господни хороший, — заканючил «Дорохов», —　

паспорт получить надо.　

Околович соображал — должен он содействовать «Дорохову» в обмене паспорта или нет? В противном случае ошибка была чревата серьезным разносом начальства, и он решил выиграть время.　

— Давайте ваше удостоверение. — Околович принял документ, с каждой минутой все больше убеждаясь, что стоящий перед ним человек не так уж прост, хотя внешне, со стороны, в его игре вроде бы нет изъяна.　

Околович понимал, что решение ему мог подсказать только Фибих. Но ждать до завтрашнего утра? А вдруг подозреваемый скроется? И все-таки он рискнул.　

— Приходите завтра. Сегодня я ничего не могу для вас сделать.　

— Как же так, господин хороший? — «изумился» «Дорохов». — А сегодня куда же я? Мне где-то жить надо, где-то работать? На что же я буду питаться?　

— Приходите завтра, — жестко повторил Околович,　ощущая, как им овладевает недовольство собой.　

В планы «Дорохова» не входило мозолить глаза полицейским, злить их напрасно, но, ретировавшись с «недовольным ворчанием» из кабинета начальника паспортного стола, он тут же отправился в находившуюся в этом же здании жандармерию и был пропущен, поскольку только что вышел из полиции и благодаря этому не вызывал подозрения у часовых.　

В жандармерии «Дорохов» прежде всего осмотрелся. Еще в дверях он заметил: у крыльца полиции стоит мотоцикл с коляской, а у дверей жандармерии — три легковых машины, из которых шефу жандармов, вероятнее всего, принадлежал серый «оппель». Водитель «оппеля» спал на переднем сиденье, так что «Дорохова» он не заметил.　

При входе в жандармерию было одно мгновение замешательства — «Дорохову» надо было уверенно и сразу, как не раз бывавшему здесь человеку, направиться к кабинету шефа. Здесь ему относительно повезло — за одной из дверей девушка секретарша сказала кому-то невидимому:　

— Извините, меня ждет господин Вюрц.　

Эту фамилию «Дорохов» слышал еще в тюрьме, и сейчас уверенно направился к двери, за которой слышал голос, и скромно сел на свободный стул в углу приемной.　

В приемной дожидалось своей очереди еще несколько человек. В двоих «Дорохов», несмотря на гражданское платье, угадал немцев. Третий был, несомненно, русским, но держался довольно независимо, с достоинством.　

Вскоре секретарша вернулась в приемную и сразу заметила «Дорохова».　

— Что вам уюдно? — тщательно стараясь скрыть брезгливость от внешнего вида посетителя, спросила　она.　

— Я… это… на прием к господину Вюрцу.　

— Он назначал вам? По какому вопросу?　

— По личному.　

По личным вопросам господин Вюрц не принимает.　

Девушка уже отвернулась от него, считая вопрос исчерпанным. «Дорохов» решил оставаться в своем углу до тех пор, пока его или примут, или выгонят.　

Из кабинета Вюрца вывалился пожилой, примерно одних лет с «Дороховым», жандарм в чине фельдфебеля, и секретарша кивнула следующему посетителю:　

— Прошу.　

Тут же она снова заметила «Дорохова», удивленно подняла брови:　

— Я же объяснила! Господни Вюрц вас не примет.　

— Да куда же мне податься? — запричитал было «Дорохов», краем глаза наблюдая в приоткрытую дверь за пожилым жандармом, только что покинувшим кабинет Вюрца. — Я уже просто не знаю теперь… Тут не принимают, там не принимают… Обещали содействие…　

«Дорохов» говорил, а сам в то же время вспоминал усталый взгляд пожилого жандарма. Кажется, именно такой человек ему и нужен сейчас, кажется, у такого человека можно вызвать хотя бы мгновенную жалость, сочувствие…　

— Я уже объяснила вам! — недовольно повысила голос секретарша, и «Дорохов», не тратя больше слов, быстро поднялся, пошел из приемной.　

В коридоре он толкнулся в дверь, за которой только что скрылся пожилой жандарм, и начал прямо с порога, до неузнаваемости, так, что его едва можно было понять, коверкая немецкие слова:　

— Много извините… Господин… Не знаю, как сказать ваш чин… Обстоятельства… Не дайте погибнуть… Завтра обещают, а я могу умереть сегодня.　

— В чем дело? — Жандарм смотрел на просителя недоуменно и настороженно.　

— Всю жизнь прожил в России… Но мать немка… Оказался в Полоцке… Недоразумение… Был арестован… Разобрались, отпустили… Завтра обещают помочь… Но сегодня… Я умру от холода… Инвалид… Старая болезнь… Плеврит… — «Дорохов» подал жандарму справку.　

Тот машинально взял документ, так же машинально развернул его, и тут произошло неожиданное: жандарм мгновенно поднял взгляд — его глаза выражали острый интерес к посетителю.　

«Он знает обо мне, — понял «Дорохов». — Ну, конечно, они все предупреждены, чтобы случайно не арестовали меня. Что из этого? А ничего! Не станет же он и впрямь арестовывать меня в кабинете! Наверняка получил инструкции…»　

— На улице холод… — продолжал причитать проситель. — Нет крыши… Очень холодно…　

— Я понял вас, — сказал жандарм с интонацией,　тоже неожиданной для «Дорохова». — Я могу дать вам один совет. Вы должны как можно скорее убраться отсюда. Вы поняли меня?　

«Что за этой интонацией? — оценивал «Дорохов». — Вроде бы доля сочувствия. Но откуда у него может быть сочувствие ко мне? Откуда?.. И все-таки, похоже, оно есть. Тогда — осторожно, тогда — не пережать».　

— Я понял вас, — с предельной грустью сказал «Петр Андреевич» и, поворачиваясь, чтобы уйти, в последний момент задержался. — Может быть, хоть что-нибудь теплое?.. Пальто?.. Замерзну…　

Он вдруг подумал, что столь убедительная мольба, кроме всего прочего, вызвана еще и действительно мерзким, пробирающим до костей холодом на улице. Но прежде всего пальто или любое другое изменение в одежде, во внешнем облике были важнейшей деталью задуманного плана, и «Дорохов» для пущей убедительности едва не всхлипнул.　

Пожилой жандарм смотрел на него с сожалением.　

— Хорошо, — наконец решил он. — Я дам вам пальто. Хотя… не думаю, что пальто поможет… при такой погоде. Не знаю, понимаете ли вы меня, но это все равно. Посидите здесь. — Он поднялся и, унося с собой справку «Дорохова», вышел из кабинета.　

«В такой ситуации, — лихорадочно прикидывал «Дорохов», — возможны два варианта: либо жандарм сейчас сообщает о моей странной просьбе куда следует, и тогда никакое пальто не спасет… либо он действительно решил проявить жалость к обреченному».　

Был и практический вопрос — что принесет жандарм? Где он раздобудет пальто? Хорошо, если у них здесь что-нибудь вроде склада награбленного, это бы его здорово выручило…　

Пожилой жандарм вскоре вернулся, неся на согнутом локте вполне приличное пальто с барашковой опушкой. «Дорохов» жадно вцепился в пальто, торопливо принялся стаскивать с себя пиджак. Жандарм следил за его действиями удивленно, непонимающе.　

— Обменяю… На базаре… Хлеб… — объяснял «Дорохов» на ломаном немецком. — Десять булок! — Он натянул на себя пальто, подхватил пиджак и, предовольный, повернулся к жандарму: — Бумага… Завернуть…　

Совершенно сбитый с толку жандарм вытащил откуда-то из-под стола сложенный в несколько раз лист оберточной бумаги. «Дорохов», по-прежнему играя роль осчастливленного человека, кое-как завернул пиджак и с чувством поблагодарил:　

— Данке шён! Премного благодарен! — Теперь он чередовал русские и немецкие слова, как и раньше коверкая последние, и вдруг спохватился: — Справка…　

Жандарм протянул ему документ, и «Дорохов», на прощанье поклонившись, пошел из кабинета.　

На выходе из здания он на чистом немецком языке сказал часовому у двери:　

— Будь счастлив и здоров, солдат!　

Не обращая больше ни на что внимания, он сбежал с крыльца, рывком открыл дверцу серого «оппеля» шефа жандармов, вскочил в него, толкнул шофера и на чистом немецком заявил:　

— Господин Вюрц приказал отвезти к нему домой. — Дрожащей рукой он небрежно бросил сверток на заднее сиденье. — Быстро, солдат! Господин Вюрц приказал — немедленно!　

Спросонья солдат никак не мог повернуть ключ зажигания, «Дорохов» решительно помог ему сделать это, и машина тронулась, быстро стала набирать скорость.　

На крыльце полиции, когда «Дорохов» оглянулся, застыло в неловких позах несколько растерянных полицейских.　

— Торопись, солдат! — потребовал «Дорохов». — Господин Вюрц очень сердится! Гони!　

Шофер подчинялся, не раздумывая.　

Они миновали уже несколько поворотов, и «Дорохов», наблюдая в зеркало заднего обзора, удовлетворенно отметил, что преследования за ним нет. В эти минуты он был настолько сосредоточен, что, казалось, даже недавнее напряжение спало, а на смену ему пришло спокойствие бывалого нелегальщика, дававшее возможность четкого контроля за каждым своим словом и жестом.　

«Дорохов» знал, что опасность по-прежнему спешит за ним буквально по пятам, что пока он выиграл каких-нибудь минут пять, не больше. И все же он не мог потребовать от шофера идти на предельной скорости, иначе тот сменит покорность на подозрительность. В лучшем случае, если ему повезет и дом Вюрца окажется недалеко от жандармерии, у него будет в запасе лишь две-три минуты, необходимых на отрыв от преследования, а это при хорошем стечении обстоятельств — всего лишь четверть дела. Впрочем, о дальнейшем он сейчас не загадывал.

В эти же минуты один из ближайших подручных Околовича — Сергей Половцев — без стука ворвался в кабинет начальника полиции, выпалил:　

— Он ушел!　

— Кто?! — Околович поднялся из-за стола, боясь поверить случившемуся.　

— Дорохов. Он уехал на машине Вюрца.　

Дорохов на машине Вюрца? Невероятно! Эти понятия　казались несовместимыми. Но факт налицо… Первым желанием Околовича было добиться у Вюрца объяснений, но он тут же понял, что этого делать не следует — и время зря потерял бы, и дал бы возможность Вюрцу по-своему — не в пользу Околовича — толковать произошедшее.　

Выбегая на крыльцо к мотоциклу, Околович спросил　на ходу:　

— Куда он уехал? В каком направлении?　

Половцев махнул рукой вдоль улицы.　

Мотоцикл не заводился. Злясь на эту осечку, Околович мстительно думал и о том, как он расправится с очевидцем побега Дорохова — Половцевым, и о том, что будет с ним самим после этого провала. Лихорадочно пытаясь просчитать случившееся, он исключал уже любую акцию со стороны Вюрца. В самом деле, если бы оберфельдфебель что-нибудь напутал и решил принять свои меры в отношении Дорохова, то он, конечно же, не отпустил бы его на машине с одним шофером. Точно так же невероятным казалось, что это делается по приказу Фибиха. Но, как бы там ни было, сейчас важно вновь «сесть на хвост» Дорохову и, значит, по крайней мере, важно отгадать, куда скрылась машина. А вдруг к дому Вюрца?　

До предела вывернув ручку газа, почти не тормозя на поворотах, Околович мчался к особняку жандарма. Трое сопровождавших его полицейских — успевший оседлать заднее сиденье Половцев и двое в коляске — придавали ему храбрости, злой решимости в действиях…　

В эти же минуты пятидесятитрехлетний фельдфебель, сотрудник городской жандармерии Юрген Франц, вошел　в кабинет шефа.　

— Господин Вюрц, осмелюсь доложить: несколько минут назад я выдал с нашего склада драповое пальто отпущенному из тюрьмы Дорохову.

— Тому самому? — изумился Вюрц.　

— Так точно. Меня чрезвычайно удивило то, что Дорохов оказался в помещении. Памятуя о приказе не чинить ему никаких препятствий во время передвижения по городу, я решил обойтись с ним, сколь мог, радушно　

— Пожалуй, вы поступили правильно, — раздумчиво одобрил Вюрц, уточнив: — Он что, вот так взял и пришел просить пальто?　

— Никак нет. Мне показалось, что он больше хлопочет о документах. Но вместе с тем жаловался на погоду, на старую болезнь, просил помощи. Кстати, он по матери немец. Может объясняться по-немецки.　

— Что-что? — заинтересовался Вюрц. — Расскажите подробнее!　

Шофер затормозил у калитки, и «Дорохов» предупредил его вопросительный взгляд — взял с заднего сиденья сверток, сказал:　

— Все в порядке. Теперь так же быстро — назад. Доложите господину Вюрцу, что товар доставлен. Торопитесь, он ждет вас. — И с независимым видом занятого человека вышел из машины.　

Подойдя к калитке, «Дорохов» прислонил к ее прутьям сверток, сделал вид, что поправляет упаковку.　

Шофер развернулся и резво отъехал.　

Дождавшись, когда машина удалится на достаточное расстояние, «Дорохов» быстро пошел вдоль заборов. Понимал, что бежать — сил хватит ненадолго, да и внимание привлечешь непременно.　

Поворачивая за угол, он отметил, что улица пуста. За углом с радостью обнаружил еще один недалекий поворот. Между домами, за несколько кварталов отсюда, виднелись разрушенные здания, и «Дорохов» направился к ним, держась в тени близких деревьев и домов.　

Увидев возвращающуюся без пассажира машину Вюрца, Околович затормозил, поставил мотоцикл посреди дороги и стал махать шоферу, давая знак, чтобы тот остановился.　

Солдат, не любивший «этих» русских, несмотря на их чин, и не упускавший случая продемонстрировать им свое превосходство, подчинился нехотя, едва не наехав при этом на мотоцикл Околовича.　

— Где пассажир? — вне себя от бешенства крикнул Околович.　

Шофер ответил не сразу, небрежным тоном:　

— Как и было приказано, доставил к дому оберфельдфебеля Вюрца.　

Он ждал еще вопросов, но Околович уже дал газ. Шофер интуитивно почувствовал недоброе и вдруг вспомнив поведение пассажира, его непривычную, нервную какую-то требовательность, то, как он забрался в машину и едва не сам включил зажигание, понял, что совершил ошибку — выполнял приказания совершенно незнакомого лица.　

Еще надеясь, что все, может быть, обойдется, к жандармерии он подкатил на полной скорости, вбежал на крыльцо. Ему хватило ума сделать вид ничего не подозревающего человека. К кабинету Вюрца он подошел уже спокойным шагом, переступил порог, щелкнул каблуками и доложил.　

— Ваш приказ исполнен, господин оберфельдфебель.　

— Какой приказ? — Вюрц недовольно оторвался от разговора с Францем.　

— Посланного вами человека доставил вместе с товаром к вашему дому.　

— Какого человека? С каким товаром? — Вюрц и впрямь ничего не понимал.　

— Не могу знать, господин оберфельдфебель! Человек вышел и сказал, что вы приказали отвезти его с товаром к вам на квартиру.　

— Как он был одет? — опережая начальство, быстро спросил Франц.　

— В пальто с каракулевым воротником.　

— Говорил? — торопил Франц. — На каком языке? На немецком?　

— На чистом немецком, господин фельдфебель. — Шофер с готовностью повернулся к Францу.　

Жандармы переглянулись, и Вюрц сказал сухим тоном:　

— Кажется, вы поторопились обмундировать этого человека, — и добавил для шофера: — Сдадите ключи и ремень. Отправляйтесь на гауптвахту. Позже я займусь вами.　

— Есть! — Шофер, будто только и ждал этого приказа, щелкнул каблуками, сделал поворот кругом и вышел.　

Не глядя на Франца, Вюрц поднял трубку, попросил:　

— Соедините меня с господином Фибихом.　

«Дорохов» прикидывал, на сколько у него хватит сил и каким временем он располагает до вероятной в этом районе облавы. На то и другое он отпускал час, не более. Потом он подумал: немцы считают, что он имеет в городе явки, значит, непременно воспользуется одной из них, чтобы скрыться. Так что вряд ли они сочтут облаву целесообразной. По этой предварительной прикидке выходило, что надо сбавить темп и тем самым выиграть время, на которое хватит сил.　

Он пошел медленнее, сторонясь редких встречных прохожих и по-прежнему выдерживая направление к разрушенному району. «Однако же четвертушка-то дела сделана, — подумал «Дорохов» в уже ставшей привычной ему манере простака, и улыбнулся. — Интересно, что бы они сказали, узнав, что истинная моя фамилия — вовсе не Дорохов, а Лазарев?»　

Бывший царский офицер Семен Васильевич Лазарев, волею случая ставший Дороховым, родился в 1880 году в городе Браславе. Его судьба уже не первый раз делала крутой поворот. Достаточно сказать, что капитан царской гвардии перед войной работал в Западной Белоруссии… референтом Госбезопасности. Он стал им не случайно, пройдя до этого трудный и небезболезненный путь переворота в собственном мировоззрении, делами доказав преданность Советской власти.　

В первые же дни войны, оказавшись в Полоцке, он связался с городским руководством, должен был принять участие в срочной эвакуации населения, но помешала старая рана, и Лазарев, совсем обессилев, совершенно нетранспортабельный, оказался в местной больнице. С приходом в Полоцк оккупантов он, несмотря на тяжелое состояние здоровья, сумел покинуть больницу, тщательно спрятал документы и попытался вместе с реальным, еще живым Дороховым уйти на восток, но попал под бомбежку и очнулся уже в тюремном лазарете.　

Сейчас в его распоряжении было несколько адресов, полученных еще в первые дни войны от городского руководства, а также от Дорохова, но он отдавал себе ясный отчет, что попытки воспользоваться ими и опасны, и, скорее всего, бесполезны. Его же целью теперь было как можно надежнее скрыться, уйти от преследования.　

Вскоре он достиг развалин окраины города, оставшихся после бомбежки. Близился час усиленного патрулирования, да и облава не исключалась стопроцентно, и надо было успеть найти место для временного обитания. Но прежде Лазарев предусмотрительно подумал о собаках Он знал, что фашисты широко применяют их для сыскных целей, и вероятность того, что ищейка возьмет его след от дома Вюрца, не исключалась. Семен Васильевич теперь уже пожалел, что обменял носки на хлеб, а не на махорку, которая помогла бы ему сбить собаку со следа. Значит, надо искать другие возможности.　

Теряя драгоценное время, он все же отклонился от развалин, чтобы сделать большую заячью петлю вокруг жилого квартала. Как нельзя кстати на пути отыскалась широкая мазутная лужа, и он прошел через нее, промочив ноги, но взамен обретя твердую уверенность, что теперь обезопасил себя с этой стороны.　

Не меньшее беспокойство вызывали прохожие. Как бы мало людей ни попадалось ему навстречу, любой из них, даже не обладавший цепкой памятью, мог запомнить его и при случае рассказать об этом врагу. Лазарев старался держаться как можно неприметнее — такую броскую деталь, как сверток, он спрятал под пальто, лицо наклонял возможно ниже, а группы людей и вовсе пережидал, прячась в тени стен. В развалины он вошел, только убедившись, что никого вокруг нет. Бродя среди обломков, он и тут не поторопился с окончательным выбором места для привала, и лишь значительно удалившись, отыскал угловую комнату на втором этаже одного из домов и, убедившись, что она и впрямь глуха, ниоткуда не просматривается, принялся устраиваться в ней.　

Хорошо было бы выйти и поискать доски для настила, чтобы не лежать на голом полу, но сначала Лазарев решил хоть немного отдохнуть, набраться сил. Не без удовольствия вспоминал он, как ловко удалось провести всех этих ищеек, рыскавших по его следу.　

Оцепенев, Околович в эти минуты стоял перед взбешенным Фибихом. Только что оберштурмфюрер, выслушав доклад начальника полиции, проорал на него:　

— Почему вы стоите здесь?! Вы должны бегать по городу, как собака! Вы должны перекрыть все выходы из Полоцка! В конце концов в том, что Дорохов улизнул, ваша вина, и вы обязаны найти коммуниста! Слышите?　

Но Околович не трогался с места, понимал, что, должно быть, гестаповец сказал еще не все.　

И действительно, Фибих замолчал вовсе не для того, чтобы тотчас отпустить полицейского. Сейчас он задумался о себе. Конечно, исчезновение Дорохова было также и поражением оберштурмфюрера, но лишь в том случае, если ему пришлось бы отчитываться перед начальством. Однако начальству ведь можно и не сообщать об этой треклятой акции, и тогда виновным окажется один Околович.　

«Один ли?» — тут же подумал Фибих. Есть еще шофер, потом Франц Юрген, наконец, Вюрц. Ну с первыми более или менее ясно: шофера расстрелять, Юргена — на Восточный фронт. А что делать с Вюрцем, вина которого, хоть и косвенная, но неоспорима?.. Так, злостью решая чужие судьбы, Фибих лишь усилием воли остановил себя, не дал гневу завладеть им окончательно, ибо при подобных последствиях история непременно выползла бы наружу.　

Прежде всего, настраивал себя гестаповец, найти такие меры наказания, чтобы максимально приглушить ответный резонанс. Скажем, шофера — на фронт, Юргена… Впрочем, с этим разберемся позже, посмотрим, чем закончится история, во что еще она выльется.　

А начальник полиции Околович? Как быть с ним? Фибих, взглянув на замеревшего Околовича, усомнился: врет? Не похоже. Этот как будто предан. Просто Дорохов оказался сильнее его. Но как раз это и плохо. Сильный враг на свободе — что может быть сквернее?　

— Даю вам сутки на поиски, — наконец выдавил из себя Фибих, метнув тяжелый взгляд на начальника полиции. — Идите прочь!　

Отпечатав шаг до двери шефа гестапо, Околович, наконец, насилу подавил в себе страх и с бешенством думал о том, что получил слишком опасное, слишком щекотливое задание. Однако, тешил он себя мыслью, он знает, как вывернуться из этого положения.　

Сегодняшние ночные обыски будут беспримерно жестокими. Он расстреляет десять, двадцать, тридцать человек! Если надо — пустит в расход хоть сотню. Он докажет хозяевам свое усердие и хотя бы этим компенсирует неудачу с Дороховым. У Фибиха есть три качества, которые он особенно ценит в подчиненных: это ум, решительность и беспощадность. Двум из трех качеств сегодня ночью Околович будет вполне соответствовать. О, да: он будет решительным и беспощадным.　

А Фибих тем временем допрашивал фельдфебеля Юргена Франца.　

— Что вы знали о Дорохове до встречи с ним? — подступился он к жандарму.　

Тот сидел подавленный, вроде еще больше постаревший за эти часы, но старался, зная переменчивый характер шефа, не отводить взгляда.　

— Оберфельдфебель Вюрц приказал мне предупредить наших сотрудников о том, что на днях в городе появится некто Дорохов. Он сказал, что Дорохов коммунист и опасный враг…　

— Разве это не одно и то же? — с неудовольствием перебил Фибих.　

— Извините, — тотчас поправился Франц. — Я волнуюсь. Оберфельдфебель Вюрц объяснил мне, что наши люди ни в коем случае не должны задерживать Дорохова, вообще не должны чинить ему никаких препятствий при его перемещении по городу. Я получил фотографию Дорохова для опознания. Но, должен сказать, когда Дорохов появился у меня в комнате, я не узнал его.　

— Враг умеет маскироваться, — напыщенно изрек Фибих. — Или вы имеете в виду что-то другое?　

— Как вам сказать… — Франц тяжело вздохнул. — Мне кажется, он не сам изменил свою внешность…　

— Вы увидели, что он измучен, и у вас возникла к нему жалость? — с напором спросил Фибих.　

— Не совсем так, — ответил Франц, почти не умея скрыть за витиеватыми словами истинный смысл.　

— Не лгите, — сказал Фибих. — Ну, я жду!　

— Смотря в каком смысле, — стал оправдываться пожилой жандарм. — Идущего на смерть человека всегда в какой-то мере жаль, хотя мы, конечно, не руководствуемся этим, имея дело с врагом. Но я по другой причине решил дать Дорохову пальто. Насколько я понял, он должен был перемещаться по городу. Но в такой одежде, которая была на нем, такое перемещение… вряд ли возможно… на улице почти зима.　

— Где вы учились проявлять инициативу? — жестко спросил Фибих. — Причем, замечу, вредную, абсолютно не нужную инициативу.　

— Я сознаю свою ошибку, — виновато сказал Франц.　

— Теперь понятно, — усмехнулся Фибих, — почему, дожив до седых волос, вы остаетесь фельдфебелем. Давно в жандармерии?　

— Два года. Я был признан годным к нестроевой.　

— Вас призвали в пятидесятилетием возрасте? — немало удивился Фибих.　

— Нет, я был переведен из войск охраны. По собственному желанию. Никакой другой специальности не имею.　

— Вы показали, что Дорохов говорит по-немецки плохо? Это верно?　

— Да, — подтвердил Франц. — Он с трудом подбирал слова и произносил их с сильным акцентом.　

— Странно, — протянул Фибих. — Шофер утверждает, что Дорохов великолепно владеет немецким языком.　

— Теряюсь в догадках, господин оберштурмфюрер. — Франц развел руки, и вся поза его, выражение лица были жалкими.　

— Ваше счастье, фельдфебель, что вы — идиот. — Фибих поморщился. — Идиот из сторожей кайзера. Благодаря своему идиотизму вы недостойны даже подозрения. Я мог бы добиться вашего перевода на фронт, но не хочу подрывать боеспособность нашей действующей армии. — Фибих усмехнулся своей шутке. — В наказание надо бы вас выпороть, так возраст не позволяет. Что с вами делать, фельдфебель?　

— Не могу знать, господин оберштурмфюрер. — Жандарм опустил взгляд.　

— Пожалуй, вы останетесь на своем месте, пока мы не поймаем Дорохова, — примирительно сказал Фибих. — Вы можете пригодиться при выяснении его истинных, а не мнимых способностей к немецкому языку. Идите и запомните две вещи. Первая — вы идиот и не должны нигде проявлять инициативу, и потому спрашивайте разрешения начальства даже тогда, когда вам надо сходить по нужде. И вторая… Люди не забывают сделанного им добра. А вы оказали Дорохову серьезную услугу… Помолчите! — Фибих не дал возможности возразить испуганно сжавшемуся Юргену. — Так вот. Конечно, столь опытный человек, как Дорохов, вряд ли рискнет обращаться к вам вторично. И все же не станем исключать этого. Если подобное произойдет, соглашайтесь на все. Ясно? Соглашайтесь и мгновенно информируйте меня.　

— Слушаюсь, господни оберштурмфюрер, — желая поскорее отделаться от неприятного разговора, покорно ответил жандарм. — Все исполню, как вы велите.　

До того дня, когда Семен Васильевич Лазарев стал бойцом отряда «Неуловимых», оставалось еще немало времени. Но этот день мог бы вообще не настать, если бы　не четко выработанная система взаимодействия оперативно-чекистского отряда с подпольем. Взаимодействуя с подпольем, мы могли при необходимости сами творить ситуацию, а не подлаживаться к ней, использовать те детали обстановки, которые до сего времени противник считал выгодными для себя. Именно от подпольщиков мы впервые услышали о человеке, который исчез из тюрьмы и которого безуспешно разыскивает гестапо. Потому и решено было прийти разыскиваемому гестапо человеку на помощь.　

К этому времени наш отряд заметно разросся, и у Корабельникова, кроме пришедших из-за линии фронта разведчиков, появились помощники из числа местного населения.　

В короткий срок опытной разведчицей стала полоцкая комсомолка-подпольщица Аня Смирнова. К этой полной риска и требующей незаурядного мужества и ума деятельности она бесстрашно приступила с первых же дней оккупации города. В целях конспирации, чтобы усыпить бдительное око гестапо, Аня Смирнова поступила на работу в городскую комендатуру, где перед ней открывались немалые возможности получать необходимые подполью сведения о противнике.　

Тогда же она примяла активное участие в освобождении из-за колючей проволоки наших военнопленных. Способ проведения этих маленьких операций подсказало в то время знание обстановки. Гитлеровцы на первых порах в пропагандистских целях практиковали выдачу заключенных родственникам. Особых документов, доказывающих родство военнопленного с местным жителем, не требовалось. Так что при желании и некоторых актерских данных им мог стать любой из находящихся в лагере.　

Выезжая в Первую Баравуху, где располагался лагерь военнопленных, Аня «разыскивала» своего «родственника» и неизменно «находила» его. Дальше следовали униженные мольбы, слезы. В каких-то случаях охрана лагеря поддавалась на них и отпускала узника под расписку «двоюродной сестры». При следующих поисках приводилось менять внешность, избегать встречи с тем же подразделением охраны, иногда использовать не мольбы, а примитивную взятку, которая, кстати, срабатывала вернее и лучше.　

Многие из освобожденных Аней и ее подругами военнопленных впоследствии становились нашими бойцами.　

В 1942 году Аня Смирнова, приняв партизанскую клятву, стала бойцом нашего оперативно-чекистского отряда, одним из самых способных и надежных наших разведчиков.　

Я вспомнил сейчас об Ане Смирновой, потому что именно ей было поручено одно из связанных с этой операцией заданий. Эта операция была не первой, в которой Аня Смирнова принимала участие по заданию командования «Неуловимых», но эта операция показательна именно своей четкой разработкой и умелыми действиями исполнителей.　

На первый взгляд задача найти человека в большом городе, имея лишь приметы, может показаться невыполнимым делом. Но это не совсем так. Поскольку незнакомец не вышел на связь ни с подпольем, ни с нами, то явно напрашивались три возможных варианта: смерть, застенки или болезнь, и безнадежным оказывался только первый из них. Два других при всех сложностях давали надежду на удачный поиск.　

Именно на них мы и сосредоточили свое внимание Если тот, кого мы ищем, вновь схвачен врагом, следы его надо искать в полоцкой тюрьме. В случае болезни его предстояло искать либо в больницах, либо в тайном, облюбованном им самим, убежище.　

Наша разведчица получила четко сформулированное задание.　

Сама Аня владела необходимыми для разведчика качествами — педантичностью, спокойствием и рассудительностью. Она ничего не делала второпях, не обдумав заранее, в общении с людьми умела больше слушать, чем говорить, цепко держала в памяти детали многих разговоров, точно находила исходные их посылки и, сопоставляя разрозненные, казалось бы, факты, точно и быстро приходила к истине.　

Проще всего было проверить городские больницы: не так уж их много уцелело после бомбежек, и пациентов в них тоже было мало — местное население предпочитало лечиться пусть примитивными, собственными средствами, только бы не сталкиваться лишний раз с фашистскими властями, не навлекать на себя гнева или ненужного подозрения.　

Аня довольно легко свела знакомство с обслуживающим персоналом, и среди обычных жалоб на жизнь услышала все необходимое о пациентах. Нужного человека ни в одной из больниц не оказалось.　

Сложнее обстояло дело с заключенными. Опрос выпущенных из тюрьмы спекулянтов был рискованным, да и вряд ли бы он дал полезную информацию: эту категорию людей в тюрьме держали отдельно, и они, чаще всего откупившись, там не задерживались. Другие же заключенные, взятые за решетку, на свободу практически не выпускались.　

Почему мы так настойчиво, целеустремленно искали неизвестного? Все началось с того, как мы получили первые сведения о Лазареве.　

Их принесла Аня. Убираясь в комендатуре, Смирнова обычно внимательно прислушивалась ко всем разговорам, к случайно брошенным фразам, по которым где чутьем, где интуицией научилась понимать многое, а по представительству совещаний у коменданта догадывалась о степени важности вопросов, обсуждавшихся там.　

Когда в комендатуру спешно были вызваны сразу несколько служащих полиции и жандармерии, когда все они по очереди прошли к начальству, возвращаясь оттуда с обеспокоенными и виноватыми лицами, Ане стаю ясно: произошло какое-то чрезвычайное происшествие.　

— Бедный Фридрих, — уловила она негромкий разговор двух жандармов. — Он был уверен, что выполняет приказ.　

Смирнова знала: Фридрихом зовут личного шофера Вюрца; тем более необходимо, причем как можно скорее, выяснить, в чем провинился солдат. Сердце подсказывало ей, что за всем этим кроется что-то важное…　

Вечером, встретясь с уборщицей управы Валей Санько, Аня как бы между прочим сказала:　

— Что-то начальство сегодня очень сердитое. Ну да у них свои заботы. А мы-то при чем? Верно?　

— Не говори, — согласилась Санько. — И меня они сегодня облаяли. Да и своим спуску не дают. Кто-то из тюрьмы сбежал, а жандармский шофер будто бы емупомогал. Так его на фронт отправляют.　

— Как сбежал? — вовсю разыгрывала удивление Аня. — Разве из тюрьмы сбежишь?　

— А шут их знает! — отмахнулась Санько. — Вроде, говорят, из тюрьмы. Другие болтают, что прямо из жандармерии. Наверняка из жандармерии, потому что, говорят, шофер его, этот Фридрих, оттуда вез… Знаешь, — пододвинулась она ближе, зашептала на ухо: — Я его сама видела. Не вру, ей-богу. Прямо мимо меня прошел. Высокий такой, представительный, в пальто с барашком. Лицо такое хорошее, умное…　

— Неужто приглянулся? — пошутила Смирнова, толкая Санько в бок.　

— Да ну тебя! — рассмеялась Валя. — Скажешь тоже. Все же он в возрасте, в отцы мне годится. Да изголодавшийся, видать. В общем, подержанный. Не по мне.　

Как ни хотелось Ане узнать побольше подробностей, но она боялась нечаянно спугнуть собеседницу, насторожить ее, и потому продолжала нехитро шутить, говорила товарке комплименты и лишь потом опять спросила:　

— Наверное, совсем старик? Седой?　

— Да не так чтобы очень, — отвечала товарка. — Ну да под шапкой не больно-то разглядишь. — Она вдруг задумалась, вспоминая что-то. — А вот брови, точно, седые. Красивые, знаешь, брови. В молодости, поди, девки по нему сохли.　

— А ты в него все же влюбилась! — Аня вернулась было к шутливому тону, но неожиданно сказала с беспокойством: — Ты бы лучше никому не рассказывала, что запомнила его. А то ведь затаскают.　

— Господи! — всполошилась товарка. — И то верно! Вот дурья башка! Но я только тебе и говорила. Ты уж никому, Аннушка, уж пожалуйста!　

— Конечно, конечно! — заверила Аня, поскорее уходя прочь.　

И без того нашей обязанностью, прямым партийным долгом было оказывать помощь каждому советскому человеку. Но здесь, кроме всего прочего, мы поняли, что имеем дело с опытным бойцом, сумевшим доставить немалые неприятности гестапо. Было решено перехитрить врага, вырвать из его лап человека.　

Вероятность болезни и того, что наш незнакомец находится в каком-то выбранном им убежище, оставалась наиболее реальной. Корабельников предложил несколько направлений поисков, мы приняли некоторые из них, опять была задействована Аня Смирнова. Если бы только незнакомец мог знать, с каким нетерпением ожидали партизаны встречи с ним!..　

В эти дни силы Лазарева были на пределе. Трезво оценивая свои возможности, Семен Васильевич ясно сознавал, что их недостаточно ни для самостоятельного выхода в город, ни для попытки наладить связь с нужными ему людьми. Единственно обнадеживающим в создавшейся ситуации было то, что все-таки ему удалось сбить врага со своего следа — по крайней мере, хоть на какой-то ближайший срок. Но даже и это соображение было слишком слабым утешением для него, потому что впустую уходило столь драгоценное, почти критическое в его положении время.　

Его берлога, как он стал называть свое пристанище, находилась в узком простенке со входом из подвала, скрытым большим куском обвалившейся стены, и он убедился в надежности этого укрытия — даже вездесущие ребятишки, лазавшие по развалинам, ни разу не обнаружили его. И все-таки Лазарев предусмотрительно спорол мерлушковый воротник пальто, чтобы даже при случайной встрече эта заметная деталь никому не бросилась в глаза.　

Остро встала перед ним проблема воды и пропитания. Он потом шутил сам с собой, подбадривая себя тем. что у жаждущего человека на влагу есть особый нюх, и уже буквально на следующее утро обнаружил в одной из разрушенных кухонь совершенно исправный, чудом уцелевший кран, дававший воду. Это было особенно удивительно, потому что остальные трубы или торчали как попало заржавевшими обрывами, или оставались дочиста сухими.　

Гораздо хуже обстояло дело с пищей. Лишенный продуктов, хлеба, Лазарев с сожалением понимал, что подгулявшее здоровье не позволит ему снова стать в строй — тут дай бог, как говорится, дотянуть до желанной встречи с теми, кто ведет борьбу с оккупантами на родной земле. «А что после встречи?..» — спрашивал себя Лазарев.　

Все чаще и чаще возвращался он в мыслях к странному, во многом непонятному свиданию с Юргеном Францем. Может, это был всего лишь сон, видение? Но вот же оно, пальто, подаренное фельдфебелем жандармерии! Да. говорил себе Лазарев, у меня есть не только пальто, но и сам фельдфебель.　

В его голове возник и стал оформляться поначалу фантастичный, а потом все более реальный план привлечения сердобольного фельдфебеля к борьбе против фашизма, план первой беседы с ним, возможные осложнения, случайности, которые трудно было предусмотреть до конца. Так или иначе, прикидывал Лазарев, но пожилой жандарм,　уже познавший жизнь во всех ее проявлениях, может оказаться чрезвычайно полезным партизанам. И уже одно то, что он сможет (а в этом Лазарев не сомневался) назвать им такую кандидатуру, будет его вкладом, пусть малым, в общее дело.　

В конце концов, убедив себя, Лазарев привык считать, что хотя бы ради одного этого он обязан выжить. А уж как в дальнейшем обернется дело, будущее покажет.　

Экономя силы, Семен Васильевич стал пропускать через раз вылазку за пропитанием и однажды даже позволил себе осторожную дневную прогулку, во время которой намеренно, стараясь не напугать, попался на глаза резвившимся в развалинах детям, цепко следя за их реакцией, потому что знал: дети — самый чуткий барометр.　

Думал ли он всерьез, что дети помогут ему обрести верный путь к партизанам? Вряд ли. Хотя, возможно, и думал, потому что доведенный до истощения, терзаемый мучительными болями, он не находил другого, более надежного способа наладить контакт с подпольем.　

Однако такой путь требовал тщательной разработки. Можно идти на любой оправданный риск, но бессмысленно обрекать себя на верную и, главное, бесполезную гибель. Лазарев не спешил «открываться» детям, но сама мысль об их помощи для связи с партизанами сделала его менее осторожным, чем прежде. Он молил, чтобы поскорее настал этот долгожданный день встречи с партизанами, остро переживая так долго, так нескончаемо идущие минуты и часы заточения…　

Мы тоже, будто сговорившись, не исключали возможности, что больного, скрывающегося от врага человека могут обнаружить дети. Разрабатывая этот вариант, разведчики «Неуловимых» поделили город на секторы и приблизительно определяли в них места вероятного убежища незнакомца. Одним из таких мест и стали развалины, за которыми поручено было наблюдать Ане Смирновой.　

Она зачастила в прилегавший к развалинам район, где беседовала с детьми, которые доверились ее доброжелательности и не таясь делились своими секретами, обидами, надеждами, скрашивавшими их жизнь, и однажды, в знак высшего доверия, бесхитростно пригласили ее в свои «владения» — развалины и там под большим секретом рассказали, что однажды видели среди камней странного, скорее всего, больного взрослого человека. Задав им несколько наводящих вопросов, Аня твердо убедилась, что этот человек, скорее всего, и есть тот незнакомец, которого так ждут в отряде «Неуловимых», и вскоре в полоцкие развалины была направлена специальная поисковая группа.　

На пятые сутки кропотливых и, увы, безрезультатных поисков, проводившихся незаметно для немцев, командиру поисковой группы пришло в голову, что надо искать не человека, а воду. Не может он жить без воды, рассуждал поисковик, и наконец его бойцы обнаружили тщательно замаскированный действующий кран. Однако тут группу постигло разочарование: после первого осмотра стало ясно, что к крану за последние дни никто не подходил. Но это не обескуражило бойцов. Командир рассуждал так: опытный человек всегда сделает запас воды, и, значит, он носил ее отсюда, а идущий с водой через провалы и нагромождения камней более старается не расплескать драгоценную влагу, нежели заниматься маскировкой собственных следов.　

Еще через час поисковики были у лаза в подвал. Не обнаруживая себя, проникнуть в лаз было невозможно. Тогда, прячась за выступом, командир негромко позвал:　

— Эй! Приятель!　

Никто не ответил. Командир насвистал такую всем знакомую, ставшую популярной перед самой войной «Катюшу» — в ответ тоже молчание. Пробовали поискать второй вход в убежище — на тот случай, если там прятался враг, но второго входа не оказалось.　

Командир нырнул в лаз первым. Когда глаза немного привыкли к темноте, поисковик заметил узкую полоску света, как выяснилось позже, идущую от небольшого простенка с окошком высоко наверху.　

В простенке, скрючившись в неловкой позе, лежал человек. Командир осторожно тронул его за плечо — незнакомец не отреагировал.　

Между тем в помещение проникли еще двое поисковиков. Втроем они аккуратно перевернули человека на спину. Слава богу, тот оказался жив… Теперь предстоял не менее опасный и долгий обратный путь.　

В расположение отряда Лазарева принесли на самодельных носилках, отдали больного на попечение военфельдшера Шуры Павлюченковой. Казалось, прошла вечность — так долго колдовала Шура над ним в своей землянке. Наконец вышла и сказала дожидавшемуся Корабельникову:　

— Я категорически против разговоров с ним. Больной еще очень слаб, истощен. Но он сам требует этого. Постарайтесь говорить недолго.　

Вскоре начальник разведки докладывал мне о результатах первой беседы с Лазаревым. Не без интереса отнесся я к сообщению Лазарева о фельдфебеле Франце. Корабельников же придерживался своей точки зрения, с сомнением относясь к показаниям незнакомца. Лично я все больше склонялся к мнению, что можно привлечь жандарма на нашу сторону. Ведь в случае успеха такая операция сулила немалые выгоды разросшемуся отряду «Неуловимых» — наличие источника информации в лагере врага стало бы гарантией успеха многих наших действий, гарантией сохранения жизни многих людей, да к тому же существенно увеличило бы количество и ценность разведданных, сообщаемых нами в Центр.　

Более подробным выяснением личности Франца занялось подполье, и спустя какое-то время мы получили данные, вполне подтверждающие надежды Лазарева на возможный контакт с фельдфебелем.　

Наш военфельдшер Шура Павлюченкова — настоящий чародей и волшебник — быстро поставила Семена Васильевича на ноги, да так, что предполагавшаяся поначалу отправка его на Большую землю уже почти не требовалась больному, тем более что он сам на этом настаивал. Но и оставаться в скромных, почти спартанских условиях лесного лагеря Семену Васильевичу не позволяло состояние здоровья.　

Лазарев сам предложил мне неплохо продуманный план подпольной деятельности в каком-нибудь близлежащем населенном пункте — уже под прикрытием настоящих документов, удостоверяющих истинную его принадлежность к царской армии, в которой он дослужился до чина штабс-капитана.　

Наши связные без труда разыскали спрятанные Лазаревым документы, доставили их в отряд. Мы рассудили, что Полоцк как место действия для Семена Васильевича исключается: там его могли опознать, и определили для него южный район Витебской области, где в это время фашистами создавалась школа подофицеров.　

Так в этой только что созданной школе появился новый преподаватель — Лазарев. В штабе же «Неуловимых» с этого времени он был известен под псевдонимом «Суворов», о чем уже прежде упоминалось.　

«Суворов» не переоценил важности информации о Юргене Франце. Мы все более и более склонялись к тому, что общая, собранная по крупицам характеристика фельдфебеля соответствует истине. Юрген Франц определялся в ней не только как неудачник, вынужденный терпеть унижения и гнет своего начальства, но и как человек, которого жизнь заставила всерьез задуматься над прошлым и будущим. Судя по многим признакам, его сомнения шли в русле переосмысления представлений о добре и зле, справедливости и коварстве, о многом другом, подтверждающем, что Юрген Франц — именно тот человек, в котором нуждался отряд «Неуловимых».　

Горячо обсуждали мы с Глезиным и Корабельниковым информацию Лазарева и полоцких подпольщиков, когда разрабатывали с ними план первой встречи с Юргеном Францем. Я не спешил высказать верным своим помощникам то, что уже твердо решил сам. Но настал момент, когда пришлось сообщить им:　

— На встречу с Юргеном Францем пойду сам. Считаю, что так будет лучше. Возражения не принимаются: это решение окончательное.　

Наша разведка занялась детальной разработкой и организацией предстоящей встречи с фельдфебелем полоцкой жандармерии.

3. ЖАНДАРМ ИЩЕТ ИСТИНУ

Аня знала Юргена Франца в лицо, но видела его довольно редко и до сего времени, поскольку не было особой нужды, мало интересовалась им. Теперь, когда нам так остро понадобилась полная информация об образе жизни, привычках и увлечениях жандарма, она стала присматриваться к нему более пристально.　

По-прежнему наезжая в Первую Баравуху в поисках «родственников» за колючей проволокой лагеря для военнопленных, Аня заметила, что и Юрген Франц часто бывает в этом населенном пункте. Все объяснялось просто: фельдфебель оказался заядлым рыбаком.　

В Первой Баравухе стоял усиленный гарнизон, который, по представлению немцев, исключал появление партизан в окрестностях, и Юрген спокойно наслаждался редкими часами покоя в ожидании клева. Правда, в последнее время что-то явно заботило его, заставляло подолгу задумываться, морща лоб, так что порой он не замечал давно ушедшего на дно поплавка. Нельзя ли было использовать эту немудреную страсть Юргена?..　

В Полоцке Смирнова знавала некую молодую женщину Галю, которая с каким-то отчаянием, надрывом разменивала свое одиночество на близкие отношения с солдатами и офицерами рейха.　

— А что мне делать? — оправдывалась Галя и высказывала нехитрую свою философию: — Сегодня живем, а завтра — кто знает. Каждый день — как подарок. Что же мне его — в подполе просиживать? Или на каторгу в Германию ехать?　

— А что в твоих гулянках толку? — как-то в сердцах сказала ей Аня. — То один, то другой. Поматросят — и бросят. Хоть бы человек солидный был, один какой-нибудь, а то шляется всякая дрянь, противно…　

— Где его взять, солидного? — со злостью, задетая за живое, спросила Галя　

— Ты Юргена Франца из жандармерии знаешь?　

— Вот уж не замечала, чтобы он мной интересовался. Сама, что ли, напрашиваться пойду? — Галя злилась, но сквозь злость проглядывала и заинтересованность.　

— У тебя брат, кажется, рыбачил, — напомнила Аня. — Наверное, после него остались снасти — лески, крючки. Юрген ведь рыбак заядлый. Предложи ему что-нибудь из вещей брата. Скажи, что дома у тебя их много, пригласи его посмотреть. Вот тебе и повод.　

В следующую поездку к «родственникам» Смирнова взяла с собой Галю в Первую Баравуху.　

Только теперь Юрген Франц понял, как он ненавидит Фибиха, Вюрца, Майзенкампфа, всех их подручных — ненавидит за садизм, за животное наслаждение зрелищем убийств и пожаров, за постоянное желание мучить и истязать, которое они сделали смыслом своей жизни и уже не оправдывали великими идеями фюрера, уже не скрывали, что пролитая кровь необходима им, как вода или пища.　

Он вспомнил, как впервые удивил его приказ командования, гласивший, что «при вступлении в населенный пункт следует тщательно обыскать помещения и людей, выявляя лиц, не проживающих в данном пункте, и лиц, поддерживающих партизан, — тех и других расстреливать».　

Тогда, поначалу, он не сомневался в необходимости уничтожения партизан и их сторонников. Но требование без суда и следствия убивать людей только за то, что они не проживают в данном пункте, — это требование показалось Юргену чудовищным. Когда же он понял, что сторонником партизан по простой прихоти Вюрца или его помощника могут счесть кого угодно, то ему стала ясна вся подлинная, глупая и бессмысленная суть приказа, для слепого исполнения которого в фашистской армии находились тысячи и тысячи Вюрцев.　

Особенно ясно Юрген понял это, когда почувствовал себя на мушке во время допроса у Фибиха. В последние же дни его не покидало ощущение, что он находится на прицеле постоянно и в любую минуту может последовать жестокий, предательский выстрел.　

Явной слежки за собой фельдфебель не замечал, но отношение сослуживцев, их красноречивые взгляды, пристальное внимание начальства к каждому порученному ему заданию — все это говорило о том, что над головой Юргена сгущаются тучи. Он знал, что в застенках гестапо при пытках не делают исключений даже для высоких чинов, случись им попасть под подозрение или в опалу.　

Раньше над ним подшучивали: мол, такой молодой, а уже фельдфебель, к ста годам наверняка обера получишь. Эта шутка не доставляла Юргену особого удовольствия, но в ней он слышал долю добродушия и потому не обижался. Сейчас же добродушием, шутливостью даже не веяло. Очень скоро он убедился, что прямых, а тем более дружеских общений с ним избегают. И самое страшное — Юргену Францу негде было искать защиты, не было у него и влиятельных друзей или родственников, которые в состоянии были бы прийти на помощь или хотя бы дать совет.　

Судьба фельдфебеля складывалась непросто. Перед четырнадцатым годом — таким далеким, почти нереальным — он учился в консерватории. Ему, способному пианисту, прочили завидное будущее как пианисту. Потом — как рок, как несчастье — фронт первой мировой, полученный в результате ревматизм суставов, и о карьере музыканта начисто пришлось забыть. В двадцатых годах он оказался одним из многих неприкаянных интеллигентов Германии, нуждавшейся больше в пушках, чем в музыке. За плечами Юргена — только умение кое-как держать винтовку, за душой после инфляции — ни гроша. Набору в охрану Юрген обрадовался как единственной, пожалуй, возможности поправить шаткие свои дела. Но эта надежда обернулась пыткой, каторгой длиною в четырнадцать лет, потому что способна была всего лишь обеспечить куском хлеба.　

В Гитлера Франц поначалу поверил, как в бога. Ждал, что фюрер, наконец, поможет изменить ему жизнь, даст ему новые надежды и силы. Но главарь фашизма явно не торопился с этим. А там началась новая война, и пропаганда Геббельса взахлеб сулила баснословные возможности в покоренных странах. Начавший седеть Юрген после тяжких раздумий сменил полувоенную форму нажесткий мундир жандарма, целиком вверив себя новой судьбе.　

Но он никак не мог предположить тех ужасов, которые увидит вскоре. И уж меньше всего он предполагал, что может и сам оказаться мишенью для той силы, в которую поначалу так опрометчиво, так слепо поверил.　

Именно обо всем этом думал он, сидя с удочкой в Первой Баравухе, куда наезжал по хозяйственным делам, перепоручал их своим подчиненным, а сам украдкой выкраивал время для любимого занятия　

Утро в тот день выдалось тихое, вода, что называется, замерла, сияя гладчайшей своей поверхностью, — как будто ни войны кругом, ни горя, а одна весенняя благодать. Юрген наслаждался тишиной и покоем　

Он не удивился, когда у кромки водоема появилась русская женщина лет тридцати. И дорога из Полоцка в Первую Баравуху, и сам населенный пункт тщательно охранялись, поэтому повода для опасений не было. К тому же в последнее время страх перед партизанами ушел у фельдфебеля на второй план; значительно большим был страх перед Фибихом.　

Женщина сделала к нему несколько шагов, и Юрген понял, что она хочет заговорить. Совершенно, казалось бы, не к месту, некстати вспомнились ему наставления гестаповца о возможных попытках Дорохова вновь встретиться с ним, и Юрген забеспокоился, спросил первым:　

— Что вам нужно? Вы что-нибудь ищите?　

— Господин офицер рыбачит… — томно проговорила женщина, внешне ничем не похожая на представления Юргена о партизанах. — Я подумала… мои брат был рыбаком. Я вот хотела продать крючки. Все равно теперь ему уже ничего не нужно. Господни офицер не купит? — Она держала на ладони коробочку, в которой знакомо поблескивали крючки и блесны.

— О! — Юрген от души обрадовался. Здесь, вдали от дома, он испытывал большой недостаток в рыболовных принадлежностях. Он взял коробочку, с удовольствием принялся перебирать содержимое. — Сколько это стоит?　

— Вот уж не знаю. — Женщина кокетничала. — Здесь этого добра немного. Но у меня есть еще. Скажите сами. Если вам нужно немного, я могу подарить.　

— Нет, нет, — запротестовал Юрген. — Мне нужно больше, я куплю у вас все. Когда и где мы увидимся?　

…Отношения Гали и Юргена медленно, но неуклонно развивались. Они уже несколько раз встретились в Полоцке, провели три вечера в кафе для немцев, куда гитлеровцы могли приглашать «своих дам». По совету Ани, Галя не спешила приглашать Юргена к себе в гости, вела себя вполне прилично, как и подобает девушке из хорошей семьи, да и фельдфебель оказался на редкость галантным, не нахальным кавалером, был с нею вежлив и предупредителен.　

Из его полунамеков и невольных сетований на жизнь складывалась картина, дополнявшая облик фельдфебеля, довольно точно нарисованный Дороховым. К тому же он сообщил Гале об одном небезынтересном факте.　

На днях к вдовцу-фельдфебелю должна была приехать его дочь, которую, как выяснилось, он не приглашал. Юрген говорил об этом с большим беспокойством, из чего можно было заключить, что он подозревает здесь инициативу Фибиха — очевидно, гестаповец имел какие-то планы, и дочь Франца должна была сыграть в них роль своеобразного заложника. Если это так, то более мерзкое, более каверзное испытание трудно даже придумать.　

Мы, конечно, лишь строили предположения, но вскоре они и впрямь стали очень похожими на правду — подавленный, ошеломленный происходящим Юрген рассказал, что дочь его, судя по всему, втайне от него находится где-то возле Полоцка. Ее будто бы видели в Минске, откуда она отправилась два дня назад, но до сих пор не добралась к отцу, хотя времени прошло больше чем достаточно. Фельдфебель высказал было опасение, что дочь, возможно, попала в руки партизан. Однако было похоже, что он сам мало верит в это, поскольку поезд, на котором выехала дочь, добрался до Полоцка благополучно.　

Мы в то время не могли в точности знать, прав или не прав в своих предположениях Юрген, а сами, не откладывая, провели собственный анализ всех поступавших к нам данных о происшествиях на железнодорожной ветке, ведущей из Минска в Полоцк.　

Если исчезновение дочери Юргена было делом рук Фибиха, то искать ее надо было не далее Оболя, за которым власть оберштурмфюрера кончалась, а он вряд ли стал бы привлекать к этой акции своих коллег из соседнего района. Точно так же можно было исключить вероятность тайной переправки девушки в Полоцк, где Юрген имел возможность навести о ней справки.　

Наша разведка достоверно знала, что двое суток назад в Оболе был задержан пассажирский поезд и специальная группа гестапо прочесала состав с целью проверки документов. В результате было задержано по разным причинам около двадцати человек.　

Других подробностей мы не имели, но логика подсказывала — если Фибих решил изолировать дочь Юргена, то скорее всего он сделал это в расположенном неподалеку от Оболя гарнизоне.　

У нас в эти дни хватало и собственных дел. Одна за другой выходили группы на выполнение заданий. Но после тщательной и подробной разведки приобольского гарнизона пришлось всерьез задуматься и о поиске резервов для нападения на него.　

Это была дерзкая в общем-то акция, которую мы — Глезин, начальник штаба «Неуловимых» Алексей Николаевич Кривский, Корабельников и я — горячо обсуждали всю ночь, совершенно не уверенные, что и к утру утвердим ее план. На каждое сомнение надо было разработать ответное действие, которое бы или подтверждало, или опровергало его, и таких сомнений набралось немало. И все же к утру, несмотря на внешнюю безрассудность операции, мы были уверены, что продумали все, что логически и теоретически она исключает всякие жертвы с нашей стороны.　

Приобольский гарнизон располагался на месте бывшего лесопильного завода. Два длинных барака были наспех переоборудованы под казармы для солдат, а между ними разместилось здание комендатуры, одно из помещений которого занимали офицеры. Собственно, Оболь с его гарнизоном давно привлекал наше внимание своей необычностью. Местное население, за исключением нескольких предателей, было выгнано из расположившегося рядом хутора, и назначение гарнизона оставалось для нас неясным. Однако, удаленный от коммуникации, не имевший особых складов или других объектов для наших диверсий, не принимавший участия в карательных акциях, этот гарнизон не мешал нам, и при обилии других заданий руки до него долго не доходили. И вот, наконец, настал и его черед.　

По данным разведки, гарнизон регулярно, дважды в месяц, снабжался продуктами, которые, как правило, привозили в него на машинах, но во время распутицы на　грунтовой дороге это делалось с помощью подвод самими полицаями.　

Подъезды к гарнизону охранялись несколькими дзотами и немаскированными огневыми точками. Но в общем-то гитлеровцы чувствовали себя здесь достаточно спокойно и сами нередко нарушали эту маскировку — наши разведчики не раз видели, как они, потягиваясь, выходили из дзотов, располагались в относительной близости друг от друга.　

Прямая атака на такой гарнизон наверняка закончилась бы большими жертвами с нашей стороны. Кроме того, мы должны были во что бы то ни стало оставить в неприкосновенности небольшое здание у левой казармы, которое, по наблюдениям разведки, оказалось на поверку маленькой гарнизонной тюрьмой.　

Погода благоприятствовала нам. Затяжные дожди расквасили дорогу к гарнизону, сделав ее непроходимой для автомашин, и очередная доставка продовольствия должна была совершиться на запряженных лошадьми подводах.　

Подвод было пять, и лошади тащили их с трудом. Еще издали, от дзота, охранники радостно замахали руками сидевшему на передней подводе «полицаю», но при подъезде все же потребовали документы. Сопроводительные бумаги были в порядке.　

Отъехав от дзота метров двадцать, последняя подвода остановилась — ее кучер стал возиться с упряжью. Остальные медленно продолжали тащиться по грязи к серым, вымокшим от дождя казармам.　

Достигнув их, остановилась еще одна подвода — можно было предположить, что виной неисправности упряжи стала трудная дорога.　

На крыльцо комендатуры высыпали офицеры, которые тоже не скрывали радости в предвкушении гастрономических удовольствий.　

Передняя подвода остановилась напротив них, но　вторая почему-то поехала дальше — кучер никак не мог остановить разгорячившуюся лошадь.　

Дальше произошло совершенно неожиданное для немцев — из-под брезента телег выскочили люди, и в дзоты, в офицеров на крыльце, в казармы полетели гранаты, застучали очереди автоматов.　

Лишь одна телега стояла в бездействии поодаль — та, под брезентом которой лежали связанные полицаи, раздетые до исподнего, так как их обмундирование напялили на себя атакующие бойцы.　

Успех операции превзошел самые смелые ожидания — в ответ нераздалось ни одного выстрела. Более двухсот гитлеровцев было уничтожено, а в домике-тюрьме вместе с двумя проштрафившимися солдатами мы, как и ожидалось, нашли дочь Юргена Франца.　

Гарнизон, несмотря на кажущийся покой, оказался настоящим логовом гестапо. В нем была организовала школа по подготовке младших командиров карательных экспедиций. Почти готовые к выпуску, они так и не успели применить свое «искусство» в деле.　

Особняком в этом бесспорном успехе операции стояло личное знакомство с дочерью Юргена Франца.　

По совету Ани Смирновой, Галя, наконец, пригласила фельдфебеля к себе. Он без особого энтузиазма согласился, сообщив при этом, что худшие его опасения подтвердились — дочь действительно не просто снята с поезда, а захвачена партизанами, о чем его накануне с прискорбием известил лично Фибих.　

К приему гостя Галя постаралась подготовиться как можно лучше: тщательно разгладила скатерть, потом старалась расставить скудную закуску так, чтобы она по возможности заняла больше места на столе. В центре водрузила бутылку самогона.　

Но ей не суждено было провести этот вечер с Юргеном. Получасом раньше к ней постучались начальник штаба «Неуловимых» Алексей Кривский и Павел Корабельников. Ждавшая фельдфебеля и ничего не подозревавшая, Галя бездумно и весело открыла дверь, но, всмотревшись и темноту, испугалась.　

— Вам нечего бояться, — сказал Корабельников, входя в дом и затворяя за собой и Кривским дверь. Пришедшие с ними бойцы остались на улице, укрывшись меж строений этой окраинной части Полоцка.　

От удивления и испуга женщина молчала, и Корабельников объяснил ей:　

— Я ничего не сделаю вам худого. Мне нужно поговорить с вашим гостем. Все это должно остаться в тайне Так будет лучше и для вас. Вопросов задавать не надо. Бояться, повторяю, нечего. Когда придет Юрген, вы впустите его и тут же уйдете в дальнюю комнату. Дверь за собой закроете плотно. Вы поняли меня?　

Галя согласно кивнула, все еще не придя в себя от этого странного визита.　

Полчаса прошли в тишине. Женщина несколько раз пыталась заговорить с Корабельниковым, но спохватывалась, вовремя вспоминая о предупреждении.　

С улицы донесся условный сигнал — это бойцы дали знать, что все идет по плану, готовьтесь встречать «гостя». И вскоре в дверь постучали.　

Юрген зашел в комнату, на ходу расстегивая пуговицы форменного плаща. И тут, обнаружив, что женщина исчезла, не сопровождает его, он бросился было обратно, но был остановлен подчеркнуто спокойным голосом:　

— Здравствуйте. Не делайте глупостей. Вы не только в полной безопасности, но имеете возможность получить приятные сообщения о вашей дочери.　

— Где она? — тут же, забыв о собственных опасениях, спросил Юрген.　

— Не спешите, Франц Юрген. Придет время, и я отвечу на ваш вопрос, — ответил Корабельников. — Я здесь для того, чтобы договориться о будущем встрече. На нее вы можете прийти или не прийти — все зависит от вашего собственного желания. Но если придете, обещаю, может состояться обоюдоинтересный разговор. Так что выбирайте.　

Юрген поспешно, не раздумывая, дал согласие встретиться и выполнить все условия, поставленные Корабельниковым. Лишь после этого, спустя уже несколько дней, начальник разведки «Неуловимых» привел меня на конспиративную квартиру, где давно с нетерпением нас ожидал Франц.　

Не успела еще закрыться дверь, как жандарм нетерпеливо спросил:　

— Где моя дочь?　

— Давайте сначала познакомимся. Я — командир партизанского соединения Прудников. Можете не называться, я знаю вас: фельдфебель Юрген Франц, не так ли?　

— Где она? — повторил Франц, с трудом владея собой.　

— Уверяю вас, в полной безопасности.　

— Чем вы можете подтвердить? Это всего лишь слова.　

— От вас я тоже пока что жду лишь слов. Правда, разумных и искренних. Не хотелось бы торопить вас, но дорога каждая минута. Пребывание здесь смертельно опасно не только для меня, но и для вас. Чем быстрее мы поймем друг друга…　

В горячечной какой-то спешке он перебил меня:　

— Как мы можем понять друг друга? Идет война, смертный бой.　

— И в этом бою, — подхватил я, — вы готовы растерзать младенца, сжечь беременную женщину, выколоть глаза старику? Так, что ли?　

— У вас нет основании обвинять меня в этом, — повысил он голос, впрочем, тут же поправившись: — Лично меня.　

— Вот, вот, — согласился я. — В этом мы и хотели бы убедиться. Я от души надеюсь на вашу искренность. А выводы, к которым мы придем вместе с вами, определят наши дальнейшие совместные интересы.　

Жандарм помолчал, усмехнулся:　

— Понятно! Вы захватили в плен мою дочь и теперь будете шантажировать меня.　

— У нас мало времени, Юрген, — ответил я. — Но придется потратить его и на то, чтобы объяснить вам несколько очевидных истин. Слово «шантаж» не имеет ничего общего с нашей работой. Оно — из лексикона ваших начальников, ими, а не нами, этот способ взят на вооружение. Уверен. у вас еще будет возможность убедиться в этом окончательно.　

— Зачем же вы взяли в плен мою девочку? — горько, с упреком спросил он. — Она еще только начала жить. Она не солдат, не офицер, она не воевала с вами.　

— Вот именно, — сказал я, понемногу теряя терпение. А те, кто лежат во рвах вокруг Полоцка, воевали с вами? Дети! Женщины! Старики!　

— И потому вы решили отомстить…　

— Плохо же вы знаете русских людей, сказал я. — Но не об этом сейчас разговор.　

— О чем же? — В поблескивающих глазах жандарма то появлялась, то угасала надежда.　

— В том, что я хочу помочь вам, — сказал я. — Но, пожалуй, на слово вы мне не поверите. А если я скажу, что вашу дочь взяли в плен не мы, а Фибих? А мы освободили ее из этого плена! Вы потребуете доказательств? Пожалуйста! Вот они! — Я протянул Францу письмо дочери. — Надеюсь, вы узнаете почерк?　

Он читал жадно, торопясь, потом скомкал листок, склонил голову, снова развернул письмо, разгладил и теперь прочел медленно, шевеля губами. На глазах фельдфебеля появились слезы, и ему стоило немалого труда взять себя в руки.　

— А дальше? — спросил он. — Что будет с ней дальше?　

— Если хотите, — ответил я, — мы завтра же переправим ее к вам.　

— Сюда? В Полоцк? — Он не на шутку испугался. — Только не это! Здесь Фибих, он не упустит такой возможности. Может быть, лучше переправить ее обратно в Германию?　

— А что, там Фибих не найдет ее? — резко спросил я, — Или Фибих, или его коллеги.　

— Вы правы, — грустно сказал он, помолчав. — Бог знает, что происходит. Неужели моей дочери безопаснее быть у врагов Германии? Ничего не понимаю!　

— Не мелите чепуху, Юрген! — рассердился я. — Мы враги гитлеризма, а не Германии. Германия — это народ, а не вермахт. Вы прекрасно знаете, как много немецкого народа находится в концлагерях. Знаете, сколько среди них запуганных либо таких, как вы, заплутавших в трех соснах фашизма.　

— Вы надеетесь победить в этой войне? — внезапно спросил Франц.　

— Наша надежда — объективная истина, — без задержки отвечал я. — И в ней вы убеждаетесь даже у себя в тылу. Машина уничтожения человечества не однажды буксовала на землях России. Тот же конец ждет ее и на　этот раз.　

— Что вы хотите от меня? — устало поинтересовался он, немного успокоившись и глядя мне прямо в　глаза.　

— Хочу, чтобы вы приняли участие в борьбе за счастье вашего народа, за счастье дочери, наконец.　

— Странно все это выглядит, — сказал Юрген. — Очень странно. Все немцы воюют на фронтах, а вы предлагаете мне поднять оружие против них,　

— Во-первых, не претендуйте на исключительность, — 　остудил я его пыл. — Оружие против Гитлера подлинные, настоящие сыны немецкого народа подняли давно. Подчеркиваю — против Гитлера и гитлеризма. А во-вторых…　

— И все же — чего вы хотите? — не дослушав, устало повторил он.　

— В общечеловеческом смысле, как и все люди, я хочу скорейшего окончания войны и установления мира на земле. Хочу, чтоб перестала литься кровь, перестали страдать и умирать люди. Разве вы хотите не того же?　

— Конкретно — от меня? — настаивал Юрген.　

— От вас? — переспросил я. — Прежде всего хочу, чтобы вы правильно поняли наш сегодняшний разговор, сделали из него разумные выводы. Чтобы вы сами вздохнули свободно.　

— Вы требовали от меня искренности, — чуть заметно усмехнулся он, — но искренни ли вы сейчас? Командир партизанского соединения — и вдруг идет на опаснейшую операцию ради спасения души одного человека? Сомнительно.　

— Когда-нибудь, со временем, вы поймете и эту мою правоту, — ответил я.　

— Однако стоит мне сделать что-либо для вас… — начал было Юрген.　

— Перестаньте, — прервал я. — Неужели вы до сих пор не поняли, что насилие — не наш метод? Любое ваше действие должно быть только добровольным, сознательным. Теперь вы улавливаете?　

— По крайней мере, у меня есть еще время подумать?　

— Время!.. Человеческая жизнь одновременно и длинна, и коротка. Есть минуты, которые стоят десятилетий. Не истратьте понапрасну именно их.　

— Моя дочь будет жить с вами в лесу? — вдруг спросил он, оставив прежний вопрос.　

— Мы предложили переправить ее в Москву. Она согласилась. Разве вы не прочитали об этом в письме?　

— Я могу повидаться с ней? — сказал он быстро, не отрывая от меня взгляда.　

— Организовать это будет нелегко, — не стал таиться я. — Вы сами должны понимать: всюду фронт, всюду идет война. Но мы пойдем на это. Подробности сообщим позже.　

— Как? — спросил ом.　

— Это наша забота, — сказал я, считая разговор　законченным. — Сейчас советую не уходить сразу. Переждите какое-то время. Через несколько дней наш человек сам отыщет вас и сообщит о себе.　

Так в стане врага у нас появился серьезный помощник. Однако не после встречи с дочерью, а немного раньше Юрген Франц выразил полное согласие сотрудничать с нами. Уже в следующую встречу мы получили от него обширную информацию, частично подтверждавшую то, что мы, благодаря разведке, знали сами, частично состоявшую из новых данных. Конечно, такого помощника можно было использовать с большей отдачей и пользой. Но мы не спешили привлекать Юргена к конкретным заданиям в самой жандармерии, поскольку еще не имели достаточных сведений о глубине истинного интереса к нему со стороны Фибиха.　

Оберштурмфюрер не исключал присутствия в вермахте людей, симпатии которых больше склонялись на сторону большевиков или, скажем, так: симпатии которых были просто не на стороне Гитлера. Уже одно это могло толкнуть их на связь с партизанами. На пути к своей карьере он не однажды встречал среди немецкой нации убежденных противников фашизма. Почему бы таким человеком и не оказаться Юргену Францу?　

Конечно, можно было одним махом решить этот вопрос — особо не утруждая себя поисками доказательств, добиться собственных «признаний» фельдфебеля, и сделать это так, что тот и на суде не захочет отказаться, почитая смерть за гораздо лучший исход, нежели отправка материалов дела на доследование.　

«Можно, предположим, довести Франца до признания и в том случае, если он абсолютно невиновен, — рассуждал Фибих. — А если он виновен? Тогда, пожалуй, с этим торопиться не стоит. Надо, держа снасть в руках, привязать к ней крючок, и не рыболовный!» — радовался своей шутке Фибих, мимолетно вспомнив увлечение фельдфебеля.　

Поскольку рано или поздно, вне зависимости от истины, Франц «признается» во всем, что от него и потребуют в гестапо, Фибих уже сейчас стал исходить из этого помысла, подстраивая свои мысли и чувства сообразно вырисовывающейся модели.　

Шеф гестапо считал свой план не просто безукоризненным — элегантным. Главную роль в нем должна была　сыграть дочь Юргена Франца, которую Фибих от имени отца и без его ведома пригласил в Полоцк, затем снял с поезда в Оболе и надежно укрыл в дальнем гарнизоне. Исподволь, еще не зная, как близок к реальной истине, он внушал фельдфебелю убежденность в том, что его дочь будто бы похищена партизанами.　

Одновременно он ограничил слежку за Францем лишь соглядатаем в жандармерии, чтобы у фельдфебеля не возникло никаких преждевременных подозрений на этот счет.　

Следующим актом задуманного плана должно было стать письмо к фельдфебелю якобы от имени партизан. Фибих считал себя большим мастером в составлении подметных посланий и с удовольствием предвкушал, сколь точный адрес будет иметь это письмо. Нет, в нем будут содержаться не угрозы или требования — в нем будет обычное, даже простодушное согласие некоей девушки сотрудничать с народными мстителями. И вот тогда-то Фибих посмотрит, куда качнется неуверенным маятник души фельдфебеля, вот тогда-то он и выйдет на сцену, чтобы блистательно разыграть финал.　

Все было бы чудесно, если бы столь тонко задуманную операцию внезапно, еще в зачатке, на корню, не испортили партизаны. Мало того, что они уничтожили детище шефа гестапо — гарнизон с курсами по подготовке младших командиров карательных экспедиций, мало того, что они захватили в плен нескольких офицеров и наверняка вытянули из них исчерпывающие показания, так они еще увели из гарнизона и дочь фельдфебеля! Дочь, на которую он делал в своей игре такую ставку!　

Правда, последнее обстоятельство одновременно и огорчало, и возбуждало Фибиха. Он вообще принадлежал к тому типу людей, истинных солдат фюрера, для которых даже такая весомая потеря, как разгромленный гарнизон курсантов, сразу становилась пустяком, ибо начальство не было осведомлено об истинной его специализации и назначении, и в отчете он оказался случайной «жертвой бомбардировки и превосходящих сил противника, дрался и погиб геройски во славу фюрера», — так что нагоняя на это событие ждать не приходилось.　

О двухстах жизнях своих соотечественников Фибих забыл мгновенно, словно их и не существовало. А вот об одной помнил крепко. Помнил, потому что она разрушала столь дорогой ему «элегантный» план.　

Собственно, ход с подметным письмом, как и прежде,　не исключался. Но теперь Фибих не торопился с ним — кто знает, рассуждал он, не получит ли Юрген Франц за это время настоящего письма. ВО всяком случае, полностью исключать такой вариант нельзя.　

Торопясь завершить задуманное, Фибих вызвал адъютанта, поинтересовался:　

— Что у нас есть о фельдфебеле?　

— Ничего особенного, герр оберштурмфюрер, — осторожничая, ответил адъютант. — Ведет себя обычно, отклонений не замечалось. В последние дни сокрушается о дочери. Уверен, что она попала в плен к партизанам, и считает ее погибшей. Вел знакомство с женщиной по имени Галя. Сейчас прекратил.　

— Почему?　

— В связи с отъездом женщины из города Полоцка.　

— Куда?　

— Пока не установлено, герр оберштурмфюрер.　

Фибих вышел из себя:　

— Я работаю с идиотами! Что значит — пока не установлено?! Вы должны были знать об этой женщине все, вплоть до того, какие она предпочитает духи даже　какое носит белье.　

— Позвольте объяснить, — выждав, когда схлынет　первая, самая бурная волна гнева, сказал адъютант. — В комендатуре зарегистрировано, что она выехала к сестре в Минскую область. Прямую слежку за фельдфебелем вы отменили. Мы сочли, что это распоряжение распространяется и на его контакты.　

Фибих задумался, надолго ушел в себя, мысленно повторяя: «Юрген Франц. Юрген Франц…» Фельдфебель Юрген Франц все более не нравился шефу гестапо.