На ночь глядя

Дисторсия

Конкретный диагноз не удивил, не испугал. Я ждал его точной формулировки очень долго, и вот он — рак толстой кишки. Ну, теперь знаю наверняка. Хоть немного успокоения. Наверное.

Брат плакал больше всех. И мне его больше всех жаль, даже больше, чем самого себя. В каком-то смысле и не хотел жить больше сорока двух лет. Теперь имею полное право сказать, что отбыл своё. Меня положили в главную больницу страны, и на кой хрен? Терапия не смогла ничем помочь, я просто трачу своё и чужое время, пока еду́ превращаю в дерьмо, которое сам даже не в состоянии убрать из-под себя. Отвратительное дело — наблюдать и встречаться глазами с санитарками, вытирающими твою отощавшую костлявую задницу. Потом привык, даже шутить пытался, но быстро перестал, так и не найдя в уставших санитарках и медсёстрах публики.

На экране опять репортажи о нём. Надоел уже, честное слово. Я позвал медсестру, чтоб переключила передачу на телевизоре. И почему не дали пульт от него? Молодая девушка вбежала, держа его в трясущихся руках. Я попросил сменить канал, но она долго смотрела на меня пустыми глазами, не желая ни в коем виде выполнять просьбу. Я немного разозлился, но не позволил себе накричать на молодую медсестру. Она не виновата, что его определяют в ту же больницу, где и она сама работает. Надеюсь, меня больше не потревожат в этой палате и отдадут пульт в личное пользование.

Не дали, но программу сменили, и на том спасибо.

Вчера приходила мама. Брат остался дома, сказав заранее матери, что не может видеть меня таким. А что не так? Я всего лишь похудел, даже лучше от этого выглядеть стал. Подумаешь, облысел, всего-то подгузники, но они же под халатом! Я на брата обиделся. Пусть мама так и передаст этому засранцу, что я на него в обиде. Хотя зла не держу, конечно. Увидеться бы ещё до моих похорон, а после них пусть делает что хочет.

В коридоре столпотворение. Даже за закрытой дверью слышно, как носятся туда-сюда работники больницы. В каком-то смысле даже приятно, что сюда никто не заходит каждые полчаса спросить, всё ли хорошо. Как бы сказать, кроме рака — дела у меня отлично. Только по телевизору опять надоевшие морды, но это ничего, уже привыкли, стерпим. Я уж стерплю точно. Есть у меня, скажем так, и другие заботы.

Сегодня вечером огласят новую информацию о моём недуге. Немного смешно его так называть, будто говорю о лёгком кашле или ячмене под глазом. Брату говорил — ничего такого, лишь рак задницы. Он всего один раз посмеялся, — первый, — а потом ругал меня за подобные выходки. А я и правда хотел над этим пошутить, мне больше ничего и не оставалось. Чешется только постоянно и жжётся, и в последнее время особенно сильно. Лежать спокойно и спать уже не получается. Думал, на пенсии высплюсь, а как бы не так, сударь. Не вам спокойно отдыхать, уж извольте извинить.

За дверью в палату точно кто-то стоял, отбиваясь от внимания десятков людей. Клянусь, сначала я решил, что показалось, но потом понял — нет, это вспышки фотокамер и голос, его голос. Нет, Господи, только не это! Если ты там, Боженька, и слышишь меня! Чёрт бы с этим раком, только не подселяй надменного типа со мной в одну палату! Обещаю, что прекращу сквернословить и шутить про рак задницы, но не дай совету больницы определить его на соседнюю койку!

Ответ, само собой, не прозвучал. Я глянул на пустую койку. Так бесит её прилежность. Идеально заправленное одеяло поверх идеально ровной прямоугольной подушки. Слишком яркий свет солнца ударял в слишком просторное окно. Хорошо, что я додумался попросить доктора поставить между мной и этим блядским окном перегородку. Так лучше спится и думается, будто остаёшься наедине только с собой. И раком. Раком задницы.

Снаружи всё стихло. Шаги удалились, звуки фотовспышек растаяли, и я выдохнул спокойно, положив лысую голову на подушку. Она такая мягкая, полюбилась с первого прикосновения. Хотя бы умру с ощущением комфорта, если и не во всём теле, так хотя бы в голове. Она одна здорова осталась, если так посудить. Давно ли смотрел на свои руки? Я ими почти ничего не делал уже долгое время. Кормили меня медсёстры, портки менял тоже не сам. Каналы и то переключать не доверяли. Сам могу только громко пердеть, каждый раз боясь, что придётся звать сестру, ведь подгузники снова загажены. Повезло им, что я и до болезни был не особо толстым, а теперь вообще как тростинка, и переворачивать меня проще простого.

Говорят, у него тоже рак. Забавно. Как он, интересно, отнёсся к этому диагнозу? И правда любопытно, это же ничего не меняет в его жизни, ну вот совсем. Маленький прыщик, не более, царапина на ладони, которую замечаешь только когда она начинает пощипывать, если вспотеешь. Дискомфорт? Не, даже не так — лёгкое недоразумение, как и то, что я тоже заболел одновременно с ним, если верить сводкам новостей. Знал бы брат, что он будет в этой больнице, так мигом бы примчался, забыв про меня. Я его понимаю. Но не совсем.

Я попытался перевернуться на бок, спиной к входной двери, но сил в себе не нашёл и уставился в одну точку рядом с телевизором. Там что-то поют, кривляются, скачут. Весело им, небось. Им же не вытирают чужие… ай да ладно. В палату открылась дверь, вошёл мой врач. Хотел бы я назвать его лечащим, но с моей болезнью ему не справиться, ну вот и получается, что просто врач. Он не посмотрел даже на меня, когда поздоровался с ним. Невысокий мужчина в халате проводил внутрь пациента, семенящего маленькими, но уверенными шажками к койке у окна. В его руках капельница, а на лице тупая ухмылка. И сраное родимое пятно.

В детстве я думал, что это и есть Бог. Но сам он отрицал это всеми силами. Человек с родимым пятном на весь правый глаз шатался по Земному шару сотни и даже тысячи лет в бесконечном цикле перерождений, прежде чем открыл себя миру. Прежде чем поселился со мной в одной палате. Ну это после, а до этого… до этого он кем только не был. Мама с самого детства лишь о нём и говорила, ставила в пример. Я этот пример никак не мог постичь. Даже в детстве осознавал свою смертность, однажды чуть не погибнув в воронке озера, а он! Он буквально бессмертен, и каждая его попытка что-либо сделать имеет тучу шансов повторной пробы. Это нечестно, это халтурно, я считаю.

Сам он рассказал о себе многое, когда впервые поведал человечеству свою тайну. Никто не верил поначалу, само собой, но потом, ещё в позапрошлом веке, когда появился младенец в Европе, помнящий свою предыдущую жизнь, никто не остался в сомнениях. На планете существовал всё это время человек, перерождающийся из раза в раз в новом теле, но с прежней памятью! Многие религии пропали, ведь этот человек сказал, что после смерти ничего нет. Можно ли было ему верить, он же по итогу и не умирал, если так подумать? Но этот вопрос просто остался проигнорированным. Христианство ещё бултыхалось на пыльных полках библиотек, Мусульманство сохранилось каким есть, но где-то на задворках стран третьего мира. Все боготворили того, кто просил его не боготворить. Мне это с давних лет казалось смешным. Рассказал бы хоть, что видел между жизнями, а то ведь нет, молчок! Засранец…

Хотел бы я пожить до него. В смысле до того, как он открылся миру. Как люди относились к смерти? Я не знаю. Как люди вели себя, думая, что существуют Рай или Ад? Или их аналоги, да что угодно? Мир будто опустел и достался уже таким — обнищавшим, бессмысленным. Кому-то вручили вечность — мне же подарили смертельную болезнь и сорок два года, ну или сорок три, если протяну ещё пару недель до дня рождения. Но не мне судить о справедливости, ведь так?

Помню, мама рассказывала, что однажды она его видела вживую. Я не поверил, ведь в маленьком городе даже наш же мэр не появлялся, но я побежал на главную площадь посмотреть на чудо и противоречие природы. Никого там не увидел, само собой, кроме пьяной компании у фонтана. Ни у кого из них не было пятна на глазу. Разве что синяки, а это не считается. На маму не обиделся. Вдруг, от скуки он и правда пробежался мимо, зарулив через нас куда-нибудь в Италию пешком.

Интересно, он может умереть от старости? Он же погибал как угодно, но только не от возраста. Природные и автомобильные катастрофы, глупые стечения обстоятельств, убийства, войны, которые ещё имели, если так можно выразиться, смысл. Мир притих в гонке вооружений, когда понял, что одного человека никогда не получится истребить, и он даёт слишком большое преимущество стране, в которой родился. Туз в рукаве, счастливый билетик, длинная спичка из коробка обрубышей. Думал ли он о том, как изменил весь мир и будущую его историю? Простые слова, обычные буквы, а сколько влияния в одном человеке и его рту. Уму непостижимо. Вот бы и мне немного такой власти. Того гляди и несчастный пульт от телевизора бы не уносили каждый раз с собой, прибегая по первому моему зову переключить канал или выключить ящик с идиотами внутри.

Я думал о подобной вечности. Надоела ли она ему? Я б прожил пару жизней в бесконечном кутеже. Наверное, он и сам так делал, а как иначе? Не страшна любая болезнь, ни СПИД, ни туберкулёз. Радиация как щекотка — завтра уже проснёшься в новеньком теле. Каково матерям, которые родили его? Воспитание отпадает, любовь к нему тоже не проявишь, ведь ему самому она и не особо-то нужна. Предатель, родившийся из твоего тела. Я б его в угол за такое поставил, когда это ещё представляется возможным. Наказывали ли его в детстве за провинности? И ругался ли он, получая по заднице ремнём, на других языках, чтоб не бесить своих новых родителей? Хотел бы и я выпороть вечность. Смешно, как по мне. Даже рак жопы не так забавен. Ну ага, типа того.

Брат вешал постеры с ним над койкой. Меня они нервировали. В то время он решил стать актёром, и парочка фильмов с его участием действительно возымела успех, но он увлёкся наркотиками, не попробовав этого за все свои жизни. Я опять же не поверил, слишком неправдоподобно для всемогущего существа.

Лет двадцать пять назад в роддоме где-то в фавелах Бразилии родился мальчик с родимым пятном на лице, с трёх лет уже знающий все языки мира в совершенстве, и вот он здесь — передо мной. Поджарый юноша с тёмной кожей и точёными кубиками пресса, показывающимися в разрезе больничной накидки. Мне это кажется просто клоунадой, и зачем ему лечение? Со дня на день он подохнет и родится где-нибудь ещё! А ведь налоги и мои, и мамы, и брата, они же… да ладно, не мне причитать. Я сам скоро того, фьють, и нет меня. А что там будет после, уже не волнует. Пусть хоть все переродятся по сто раз, я уже нажился, наелся, напился. Выспаться бы ещё.

Я слышал о нём по телевизору, радио, читал в газетах, в интернете. Везде было его разное, но в то же время одинаковое до омерзения лицо, с этим родимым пятном, как шматок грязи на надменной роже. Он будто существовал всегда рядом, но так далеко, что казалось, якобы он вымышленный. Как герой сказки на ночь, не серьёзнее, чем хлебобулочный шар с самосознанием. Никогда не думал, что встречу его вживую, и вот он — нарисовался, зашёл в мою палату так, словно в ней никто до него не жил и не умирал. Конечно, ему ведь плевать, он ведь…

— Здравствуйте! — его слишком слащавый голос вызвал у меня отвращение. Я не виноват, тело само так сделало. Я бы поздоровался, если б мои губы не искривились в подобие дуги с кончиками вниз. Всё, что смог сделать, это кивнуть. С него хватит, и без того уж больно много чести.

Доктор проводил его на койку и помог улечься. Будто ему нужна помощь. Он выглядит как чёртов футболист в расцвете лет! Длинные чёрные волосы свисают до жилистых плеч, а на ногах такие мышцы, которых я никогда в жизни не видел. Наверное, этот раз он посвятил своим ногам. Что ж, имеет полное право. Я же отдал остаток жизни своей заднице, так почему нет?

Они там долго сидели и болтали. Доктор, наверное, вообще забыл про меня и говорил так громко, смеялся так наигранно, что я и правда подумал, не бздануть ли, да посильнее, чтоб заметили и перестали игнорировать. По телевизору ряженые прыгают до сих пор, и это неинтересно. И что прикажете делать? Я б с удовольствием встал и вышел. Покурить бы. Сейчас даже сигаретка представляется чем-то особенно вкусным. Ощутить бы вновь то приятное лёгкое жжение, когда скуриваешь папироску до самого фильтра, гоняя дым из носа в рот и обратно. Мама говорит, что у меня из-за этого рак. Не помню что-то, чтоб сигареты я засовывал… ну да ладно.

— Сделайте телевизор, пожалуйста, погромче.

Доктор даже ухом не повёл, продолжая свою тираду о благодарностях и восхвалении. Я все мысли сконцентрировал в надежде, что он сейчас договорит и выполнит мою просьбу, но прошло время, и меня уже потряхивало. Невозможно отвлечься от их разговора, невозможно заглушить отвратительный деревенский говор доктора, и я попросил ещё раз. Ну, как попросил — просто крикнул.

— Сделайте, будьте так добры, телевизор погромче!

Могильная тишина окутала палату. До этого птицы щебетали в полуоткрытое окно, и они даже притихли после моего короткого вопля, для которого я набрал полные лёгкие и выгнул спину, потратив еле накопившиеся силы. Он встал и вышел в коридор. Доктор всё это время сидел неподвижно. Я наблюдал за его силуэтом за ширмой, словно разглядывая театральную куклу, оставленную без хозяина. Он вернулся, уже держа пульт в руках. Он сам добавил громкости ящику с придурками и протянул пульт мне. Наши взгляды пересеклись, я ощутил себя оскорблённым, будто капризному ребёнку, устроившему бесплатное представление в супермаркете, наконец-то купили конфеты. Я выхватил из жилистых рук пульт и положил себе под ногу так, чтоб торчала половина кнопок. Если попытаются забрать, когда усну, то почувствую это и не позволю отнять единственный символ власти над положением.

Их разговор продолжился. Точнее, это был монолог врача. Уже два силуэта на соседней койке, но их голоса приглушены, и слава Богу. Меня уже одолевала приятная дрёма, я взглянул на часы, стоящие на прикроватной тумбе, увидел 17:45. Через пятнадцать минут ужин. Прекрасно, и даже настроение улучшилось. Если не путаю, должно быть пюре и немного свинины. Выпросил, таки, у врача хотя бы усладу для своего рта, а то хотели одной овсянкой кормить да водой. Немыслимо, дайте хоть почревоугодить перед отправкой в никуда!

Врач вышел, его тут же заменила медсестра с подносом, полным разной еды. Фрукты, напитки, и что-то ещё на большом блюде под крышкой. Запах обнял меня, как тёплый шарф, и пропал за ширмой. Я носом машинально потянулся туда, но другая медсестра меня осекла и поставила мне на подносе пюре и свинину. Вроде, так и хотел, однако уже что-то не то. Надоели и пюре, и свинина.

На соседней койке звонкий женский голос хохотал без умолку, пока точёная тень на ширме постоянно двигала руками и опустошала поднос с едой. Что за анекдоты он там травит? Надо будет спросить перед сном, того и гляди сам засну с хорошим настроением. Медсёстры нас покинули и оставили наедине. Я убавил немного телевизор, не было надобности в повышенной громкости. На экране новости — новый урожай, новый губернатор области, новые митинги в маленьких городах, старые сводки автоаварий и прочая чепуха. Нашли бы уж лучше таблетки от рака, ну или свечи для моего случая.

— Как тебя зовут? — его голос проникал намного глубже ушей, словно прозвучавший только в моей голове. Я вздрогнул, до этого погружённый в свои мысли и притянутый глазами к мелькающему телевизору.

— Григорий.

Он молча вышел из-за ширмы, остановившись у невидимой границы между нашими койками. Его улыбка была беспричинной, наивной и занимающей всю нижнюю часть лица, в то время как верхняя была покрыта огромным родимым пятном. Как у собаки, ну ей Богу.

— Меня зовут Дио́гу. Зовут в этом теле. Можешь обращаться ко мне, если потребуется помощь.

Взбесило его знание русского языка, и что он вообще забыл здесь? Почему он не на другой стороне планеты, не бегает по зелёным лугам и не купается в реке? Или что там бразильцы обычно делают, кроме как гоняют мяч сутками?

— Ага, спасибо.

Я не увидел, но услышал, как он улыбнулся. Ну да, именно так. Краем глаза проследил, как высокое туловище пропало за ширмой, и стало опять спокойнее. Неприятно находиться рядом с ним, он как обидная детская дразнилка. Вроде бы и сам давно вырос, а чувства задевает всё равно. Попрошу доктора при возможности перевести его в другую палату, пусть эту жизнь доживает где-нибудь ещё, но не рядом со мной, уж потрудитесь уважить одноразовую душу.

День клонился к завершению, когда он вышел из палаты и оставил меня на часик другой в одиночестве. И дышалось как-то спокойнее, и думалось. Я потянулся, ощутив приятную тяжесть в уставших мышцах. Весь день провалялся, но организм боролся с болезнью и уставал лишь от этого. Сражается до смерти буквально, молодец. Я б на его месте сдался. Хорошо, что мозг принадлежит мне, а не телу. Знало бы оно, какие хохмы отпускаю о его недуге, так давно бы отключилось самовольно.

Я проводил солнце за горизонт, наблюдая за ним через ширму. Глазам не больно, а тягучая атмосфера полумрака успокаивает. Сегодня что-то разнервничался, и не стоит, думаю, слишком бередить измученную память, вспоминая из раза в раз, что оставляю после себя в сорок с лишним лет. Я ж даже не подарил… Он вошёл быстро, почти прыжком очутившись в палате. Чёрные волосы пропали за перегородкой и слились с плоскостью кровати. Кажется, он немного худее, чем мне поначалу показалось. В этот момент, когда с его стороны не исходит ни звука, почему-то становится его жаль. Крошечная мысль скользнула на передовой и тут же рассосалась, и я опомнился — кого жалеть? Уж точно не его.

Мой мир сузился до койки и телевизора перед ней. Я забыл обо всех, кто существовал вокруг, и в темноте только экран светился, заставляя поверить в то, что я действительно остался один. Я переключил новости на фильм, с фильма на передачу о животных, с передачи на футбольный матч. Может, его это развеселит, отвлечёт? Есть ли ему интерес до обычного занятия нынешних собратьев по расе и национальности? Спрошу при возможности, если завтра оба проснёмся. Какая у него стадия рака? И рак чего? Вряд ли задницы или чего-то подобного. Не по чину.

— Можешь немного убавить громкости? Хочу вздремнуть.

Он уткнулся лицом в подушку, судя по глухости слов. Я быстро достал из-под худой ноги пульт и уменьшил громкость на пару делений. Тут же послышался тихий храп, такой невинный и лёгкий, словно ребёнок заснул на руках у родителей. Я убавил ещё, почти прекратив различать звуки со стороны телевизора, ну и ладно. Новости уже неинтересны, а экран пусть горит, не мешает, а ему и тем более.

Из лёгкой дрёмы я очнулся уже перед отбоем. Медсёстры обходили палаты, нашу посетив последней. Две девушки сидели у нас очень долго, и я не был против — мне позволили посмотреть телевизор чуть дольше обычного, и удалось воспользовался этим случаем сполна. Я старался вообще не издавать звуков и тем самым не привлекать внимания к своей персоне.

— Сколько вам лет? Только честно!

Девушки почему-то хихикали, задавая этот вопрос, но я особенно навострил уши, желая тоже узнать ответ. Страшно даже случайно скрипнуть койкой, лишь бы не оказаться тем, кто случайно всё прослушал.

— Мне двадцать шесть.

Снова девчачий сдвоенный смех. Он ехидничал. Уверен, его лицо сейчас растянуто в вымученной улыбке, знает, что может играться людьми как ему вздумается. Хотя, ситуация всё ещё вполне невинна.

— Имею ввиду, вообще сколько вам лет? Я понимаю, что этот вопрос задавали уже сотни раз, но вы никогда точно не отвечали. Это правда, что вы не помните?

— Верно, воспоминания о первой жизни и правда затерялись где-то в моей…

Он осёкся. Думаю, он это тело не хочет называть своим, так же, как и главную её часть — голову. Его нынешнее тело болеет, и болеет очень сильно. Я знаю, каково это, когда стыдишься той оболочки, в которой живёшь, из которой не можешь выйти, если не хватает сил сделать это самолично.

— Помню Египет. Помню пирамиды и пустыни…

— Это так интересно, вы об этом не рассказывали в интервью! — второй женский голос, высокий и неприятный, отделился от первого и гудком просвистел на всю палату.

— Говорил, но не на телевидении. Его ещё не существовало.

— Когда же это было?

— В шестнадцатом веке, но мне никто не поверил, и ещё пару столетий я не предпринимал попыток раскрыть свою тайну.

Тайна? Уверен, он каждую свою жизнь старался похвастаться как можно более обширному количеству людей. Его надменная… всё, всё его надменное естество просто не выдержало бы столь огромного повода бахвалиться. Я уверен, хоть ставку сделаю, что девушки во все времена реагировали одинаково — мочили нижнее бельё. Или набедренные повязки. Кто знает, когда он появился вообще?

— А мамонтов видел?

Я задал свой вопрос, попав в резко образовавшуюся секунду тишины. Каким-то образом угодил в самое яблочко безмолвия, и все резко смолкли. За ширмой загорелась настольная лампа, и только сейчас стало понятно, в какой мрак погрузилась вся палата. Ожидая ответа, я полностью отключил звук на телевизоре, и диктор, наконец-то, заткнулся, сидя в своём отвратительном бежевом пиджаке.

— Я их не помню, правда. — В его голосе послышалась нотка оправданий.

— Но мамонты, насколько мне известно, ещё существовали во время древних Египтян! — добавил я, закрытый ширмой, подняв указательный палец кверху непонятно для кого.

— Но вряд ли сами египтяне на них ездили. — Вставила свои две копейки одна из медсестёр и натужно усмехнулась. Её поддержала и вторая. Я добавил громкости на телевизоре так, чтоб не слышать их бесполезного трёпа.

Я сверялся со временем. Уже одиннадцать, почти полночь. Если б не сосед, телевизор бы мне выключили без моего спроса часа два назад, а сейчас я не только до сих пор не спал, но и имел пульт при себе. Какое-то детское наслаждение наполняло грудь, успокаивало и даже радовало. Давно не ощущал подобного. Что там мерцало на экране — не столь важно. Само выпрыгивание из давно надоевшего расписания будто оживило меня, и я остался в хорошем настроении, когда медсёстры пожелали ему спокойной ночи и вышли, вообще забыв, что я до сих пор лежал перед включенным ящиком с ряжеными.

Несколько минут тишины. По ту сторону ширмы погас тусклый свет лампы. Его мерное, медленное, но тяжёлое дыхание было различимо поверх еле доходящих до нашей палаты гудков машин из внешнего мира.

— Я видел мамонтов. Они были не такими большими и мохнатыми, какими их рисуют в учебниках и энциклопедиях. — Он говорил будто сам с собой, но достаточно громко, чтобы его можно было расслышать.

— Ты охотился?

— Приходилось. Я тогда ещё не понимал, почему вижу смерть своих потомков, и даже не задумывался соответственно, каким наделён талантом.

— Таланты развивают, а ты это просто получил.

— Верно. Но и даром его назвать не могу.

Я не стал развивать тему. Конечно он будет распинаться, что это не дар, а проклятие, а мне эти речи тошны до ужаса.

— Часто ты умирал?

— Поначалу очень часто. Потом научился претерпевать каждый отдельный жизненный цикл, учась новому и не забывая старое.

— Каково это?

— Перерождаться?

— Умирать…

В моём голосе промелькнула дрожь. Ужас резко подступил к горлу, и я резко отвлёкся от разговора с ним на безмолвный телевизор, чтобы немного успокоиться.

— Страшно каждый раз. Завидую даже, что ты не появишься вновь…

— Извини, но тут мы друг друга не поймём, так что не будем.

— Это ты меня прости. И правда, что-то я забылся.

Я не мог из головы выкинуть мысль, будто он клоуничает там, спрятанный за ширмой как за театральной кулисой. Все его слова какие-то наигранные, словно заученные, опостылевшие ему самому. Но он так привык говорить одно и то же, что просто уже не способен перестать. Мне что, пожалеть его? Бедняга изучал мир вдоль и поперёк сколько душеньке было угодно, и вот он устал, страдалец, теперь ищет утешения у таких, как я. Мои сорок два по сравнению с его тысячелетиями выглядят как пшик, мимолётный сон, который на утро забываешь начисто.

— Что у тебя? — сменил он тему, и опять неудачно. Я не захотел отвечать, как подобает.

— Рак.

— Я знаю, а чего?

— Какая разница?

— Просто интересно. У меня самого хордома.

— Соболезную.

Хотя, чему я там соболезную? Я даже не знаю, что такое эта хордома. Что-то редкое, наверное. И тут решил отличиться, лишь бы не заболеть каким-нибудь тривиальным раком лёгких.

Тут мне резко надоело само слово «рак».

Он промолчал, перевернулся на своей скрипучей койке и тут же захрапел. Везёт ему, так легко засыпает! Я выключил телевизор и спрятал пульт под подушкой. Гнетущая тишина обняла как надоедливая слюнявая старуха. И до этого было негромко, а сейчас кроме шума в ушах ничего не слышу, и просто противно от этого. Я думал, от усталости быстро отключусь, но мысли зароились в голове, как сотня другая маленьких настырных муравьёв. Каково это, когда не боишься очнуться однажды в новом теле, в новой стране, в новом времени? Он видел рассвет человечества и, вполне вероятно, увидит его закат. За такое время можно научиться мириться с подобной ношей и засыпать спокойно, привыкнув к тому, что дни больше не кажутся долгими, сливаясь в ровное течение времени, тоже утратившего всякую ценность.

А он ещё строил вид, что ему есть дело до моей болезни. В следующей жизни он и не вспомнит обо мне, до сих пор храня в своей голове отпечатки глубокой древности. Даже как-то стыдно перед ним. Наверное.

Я проснулся от звуков воды. Он умывался в ванной, не закрыв за собой дверь. Так громко елозил зубной щёткой во рту, что я от каждого звука вздрагивал как от скрипа разбитого стекла. Скоро придёт медсестра, последние несколько недель меня умывают другие люди, потому что уже нет сил вставать и всё делать самому. И умывальник в палате этим утром использовался впервые за долгое время, пока я здесь.

— Доброе утро, — сказал он с набитым пастой ртом, словив мой взгляд в отражении зеркала, — как спалось?

Он громко, мерзко сплюнул и набрал воды, прополоскав горло, после чего вышел, наспех вытершись маленьким вафельным полотенцем, висящим на крюке у двери ванной.

— Неплохо. А тебе?

— Тоже. Приснилось, что я в Сибири охочусь на кабанов.

— И насколько это правда?

— Сон — вымысел. Но когда-то я жил в Сибири и был охотником. Неудачливым, кстати говоря. После этого переместился в аристократию Франции восемнадцатого века.

Я был уверен, что он уже где-то ошибся, упомянув восемнадцатый век, но рассказав совершенно о других вещах. Стоило бы на этот раз точно запомнить его слова или даже записать. Надо будет попросить блокнот и ручку у медсестры, когда та придёт с умывальными принадлежностями и холодной уткой. Её что, специально держат в морозилках, чтоб я боялся каждый раз за свою задницу? И без того непросто даётся процедура в присутствии других людей, так ещё и жопа сжимается от мороза.

А теперь и он здесь будет. Стыдно перед ним показывать ещё бо́льшую слабость поверх той, что и так виднеется снаружи. Ощущаю себя обнажённым перед церковным хором. Что-то типа того. Хотя я никогда не был голым перед хором, никаким, и перед церковным тоже. Кажется, люди что-то подобное ощущают. Или нет. Мне просто противно.

Сегодня проводить процедуры пришла другая медсестра. Пожилая тучная женщина с короткими волосами, еле проглядывающимися под больничным колпаком. Она принесла утку, гремя ею об ведро, и пакет, шуршащий слишком громко. На этот звук, наверное, прибежали все, чтоб посмотреть, кому там понадобилось столько барахла лишь для того, чтобы банально начать день. На её объёмном бюсте поверх халата виднелся крестик, иногда пропадающий между веснушчатых грудей. Медсестра бросила утку на пол, потом отнесла ведро в ванную и подошла ко мне плотную. Её взгляд будто обязывал всё сделать самому и предоставить ей больничную утварь обратно в уже помытом виде. Чего она ждёт? Думает, сам сейчас всё сделаю и сальто ещё прыгну от радости? Будьте добры, женщина…

Она грубо меня перевернула и подставила под задницу холодную утку. И вот опять, приехали — холод заставляет тело сжаться, не могу ничего из себя выдавить, и даже ругательства — все отверстия будто закупорились. Я сжал зубы, сомкнул глаза в натуге, и ничего. Из-под меня вытащили утку, словно в наказание за непослушание. Я всхлипнул, надеясь, что никто этого не услышал. Сам перевернулся обратно на спину, и снова на глаза попался крестик, свисающий с шеи наклонившейся медсестры. Она что-то долго искала в пакете, грозно и невнятно мыча про себя.

— Вы верите в Бога? — голос из-за ширмы словно прозвучал из моих уст, но чужим голосом. Он придал форму моим мыслям, взяв на себя смелость и не промолчав, когда не стоило.

Медсестра выпрямилась, кряхтя, и посмотрела сначала на меня. Я помотал головой, в страхе слишком явно дав понять, что не хочу говорить, да и прозвучавшие слова мне не принадлежат. Массивная женщина обернулась и отодвинула ширму. В глаза ударил свет вставшего солнца, попытавшись выжечь мою бледную, тонкую словно бумага, кожу.

— Вы с кем разговариваете? — у неё неприятный голос. Визжащий, старушечий, наполненный пренебрежением в каждой букве.

— С вами со всеми.

Медсестра явно подумала, что даже в таком случае обращаются не к ней, и бросила взгляд на меня, отвернувшегося в эту же секунду к потолку. Я хотел бы избежать её глаз, хотел бы не слышать его слов и вопросов. Пожалуйста, оставьте меня вот так.

— Верю ли я? — медсестра вопрос восприняла как вызов и набрала воздуха, готовясь оборонять свои мысли от посягающих на её вероисповедание. Думаю, у неё имеется огромный опыт в подобных баталиях. Не зря она носит крест столь открыто, как знак победы над каждым атеистом, попавшим в стены этой больницы. — Конечно верю, иначе и быть не может!

— Почему это? — его голос был полон спокойствия. Он и правда общался со всеми нами, обращаясь к каждому лично и одновременно ни к кому, говоря будто лишь с самим собой.

— В смысле «почему»? Вы что, книг не читали? Кто вас воспитывал? В детстве не водили вас родители в церковь? У вас в школе не преподавали… — и прочие заготовленные вопросы, улетевшие в пустоту, в форточку и дальше.

— Я давно в школе не был. Очень давно.

Меня посетила еле заметная улыбка. Мы оба поняли, что медсестра его не узнала, и теперь он решил, видимо, немного поиздеваться над надменной женщиной. Но стоит ли глумиться над её верой? Я терялся во мнениях и спорах.

— Да по вам и видно! Где ваш крестик? Или хотя бы полумесяц? Да что угодно, как вы вообще живёте?

— Как у Бога за пазухой, и спасибо, что поинтересовались. А вы читали Библию?

— Конечно!

— Я имею ввиду не перевод, а оригинал. И неужели всю?

— Всякая Библия — оригинал! — Женщина вообще забыла, зачем пришла, найдя себе цель, чтоб вдоволь накричаться с утра, а вечером спокойно лечь спать, надравши горло. — И какое значение имеет перевод?!

— Огромное, но уже не важно. Мне с вами не интересно вести дальнейшую беседу. Помогите моему соседу и затем покиньте палату, пожалуйста.

Громкие вздохи медсестры, оставшиеся без словесного наполнения, быстро сошли на нет. Он будто сдался на полуслове, резко передумав вести спор, в котором явно разбирался лучше любого другого человека на этой планете. Может, кто-то уже слово в слово вёл с ним подобные разговоры и оставался всегда в дураках. Мне б тоже наскучило. Наверное.

Медсестра в этот раз действительно провела необходимые мне процедуры и вышла, зачем-то громко хлопнув дверью. Разве это не её работа? Или она до сих пор обижена, что ничего не ответила гадкому, по её мнению, больному? Сам он тихо лежал на своей койке и еле слышно посвистывал, попадая в ноты с птицами снаружи. Некоторые из них, кажется, сели у подоконника. Звуки природы даже заглушали телевизор, который я зачем-то включил. Там опять ничего путного, каша из слов, картинок, людей. Я убрал всю громкость и просто оставил картинку. Так всегда было комфортнее, уж ничего с этим поделать не могу.

— Ты веришь в Бога? — спросил он, резко перестав свистеть. Птицы с окна взмыли в воздух, забрав с собой свои песни.

— Не знаю. Давно об этом не размышлял.

— Что мешает? Сейчас так много свободного времени, а ты не думаешь о нём?

— А что о нём думать? Он ничего не изменит.

— То есть ты в него веришь, но считаешь бессильным?

— Мне плевать, есть он или нет.

— Так ты…

— Не верю я, и всё тут. А зачем спрашиваешь? Ты сам разве не знаешь наверняка, есть он или нет?

— Я не встречался с ним. Может, просто не повезло, а может, Бога не существует.

Фраза повисла в воздухе вместе с ноткой лукавства. Мы с ним слишком далеки друг от друга, нас разделяют сотни лет и километры жизненного пути. Что бы ни говорил, я буду выглядеть в его глазах ребёнком, только что осмыслившим хотя бы своё существование, не говоря уж о том, кто я есть.

Я решился на вопрос, о котором думал с самого детства, воображая в самоволку, как он может ответить.

— Что ты видишь между смертью и новым рождением? Там есть…

— Бог? Вряд ли. Я вижу образы, старые воспоминания сливаются воедино, словно досыпаю из кармана песок в пустыню. Бо́льшую часть своих перерождений не помню, но тоннель между жизнью и смертью всегда одинаков. Наверное, его и можно назвать Богом. Он же зачем-то существует, зачем-то заставляет меня снова появляться на свет?

— Заставляет, а ты не хочешь?

— Я бы хотел иметь хоть немного выбора. Но чаще всего оказывается, что будущая история для меня уже написана.

— А как же страх? И не боишься ничего?

— Нет, а без него и жизнь не та. Уже не представляю, зачем рождаюсь последние несколько сотен лет. Мир меняется, а вот я — нет. Был бы Бог, мы бы с тобой не оказались на этом месте.

— В больнице?

— Ну да, и я бы не помнил, как убивал мамонтов камнями.

Это была шутка, скорее всего. Я хотел пустить смешок, но для вежливости, не более. Выглядело всё равно неловко, так что наигранный смех вряд ли сильно бы усугубил наступившее молчание. Детская волна наивности и любознательности как быстро нахлынула, так же быстро и отошла, и снова сухость лени накрыла мысли. Смысл мне всё это знать? Скоро и сам умру, больше никогда не появлюсь в этом мире, каким бы он ни стал в моё отсутствие. Мои опыт, знания и воспоминания были важны лишь для меня одного. Увы, теперь они абсолютно бесполезны.

— Здесь выпускают гулять?

— Не знаю, — молниеносно ответил я, предварительно прибавив громкости на телевизоре. Там фильм про шпионов. — И не спрашивал даже.

— Не хочешь пройтись?

— Хмм. Пожалуй, да, можно. — Ответил я, не сразу вспомнив, что не могу даже сам себе задницу подтереть, а тут согласился выйти и самолично передвигать своё тело в пространстве.

— Как придёт доктор, так спрошу у него. Пожалуйста, составь мне сегодня копанию. Минут на двадцать, не более. Ладно?

— Хорошо.

Я представил себя на его месте. Хоть чуточку вообразил, будто для меня утрата двадцати минут совершенно не имеет цены, ведь впереди целая вечность. Я уважил его так, как хотел бы сам получить подобное от другого человека. Какая разница, если он прожил тысячу лет и ещё проживёт, и сегодня мы наравне прогуляемся вокруг больницы? Конечно, ежели доктор нас отпустит. Вряд ли кто-то посмеет отказать ему в таком случае. Наверное, главврач если что и лично принесёт завтрак, если попросят. Ну да.

Моё согласие осталось без ответа. Или он кивнул мне, но из-за ширмы я не увидел. Он оставался там, спрятанный от моих глаз, и существовал для меня, получается, только благодаря моему всё ещё работающему слуху.

Завтрак показался вкуснее вчерашнего. Вроде бы та же овсяная каша с чуть поджаренным кусочком батона, но ощущается совершенно иначе. Во рту взорвались нотки, ударив в заскучавший мозг, и я словил себя на мысли, что очень давно не улыбался от того, что настолько вкусна еда. Я думал попросить добавки, но до прихода медсестры запоздавшее чувство сытости настигло, и вышло лишь поблагодарить человека, принёсшего столь чудный завтрак. Солнце сегодня светит как-то ярче обычного, уже предвкушаю прогулку, хоть и совершенно не представляю, как это можно будет организовать.

Лечащий нас обоих, но больше уделяющий внимание моему соседу, врач навестил нас спустя пару часов после завтрака. Я успел задремать под чуть звучащий телевизор и вздрогнул, когда дверь в нашу палату отворилась. Доктор зашёл быстро, миновав мою койку и сразу спрятавшись за ширмой. Он почему-то шептал Диогу, и я не понимал, что от меня можно скрывать. Стало спокойнее, когда слова прозвучали в полный голос.

— Да, спасибо. И ещё кое-что, раз уж такой случай, — Диогу слегка сбавил тон, становясь похожим на ребёнка, выпрашивающего слишком дорогую игрушку у уставшего родителя, — можно сегодня прогуляться вокруг больницы? У вас тут такой красивый парк.

— Да, конечно. После полдника пришлю к вам санитаров, они помогут…

— И можно ли моему соседу к нам присоединиться?

Молчание заставило меня вспотеть. Я искренне возжелал в этот момент оказаться на улице в его компании. Секунды тянулись вяло, а я всё ждал ответа доктора, слишком долго обдумывающего ответ. Вряд ли он и правда решал, позволить или нет, но зачем-то выдерживал театральную паузу, прежде чем снова заговорить.

— Да, что-нибудь придумаю. Григорий, вы сами-то хотите?

Казалось, доктор попытался отговорить столь безобразной и поверхностной провокацией, прекрасно зная, что я никогда не выходил на улицу и даже не просился с того момента, как оказался в этих стенах. Наверное, он хотел бы не заморачиваться и впредь.

— Да, хочу подышать. А то у вас тут совсем душно. И каналов на телевизоре мало! Ладно хоть каша была с утра вкусная.

— Вот и отлично.

Доктор встал и подошёл к окну. Его силуэт за ширмой расплылся, почти слившись со светом снаружи. Тепло наполняло палату, солнце жарило как могло, словно понимая, что в последнее время мне всё сложнее согреться в своём же погибающем теле.

— Спасибо.

Диогу поблагодарил доктора, тот сразу же вышел, не удостоив меня и взглядом. Интересно, о чём они шептались? И если это касается его болезни, то к чему что-то держать в секрете? Мне совершенно плевать, что там у него. Со мной бы хоть пошушукался, сообщил, что и как с этим несчастным раком. Да померял бы хоть давление для приличия, в конце-то концов!

Щебет птиц тоже растворился в загустевшем воздухе маленькой палаты, оторвав меня от телевизора. Я буквально начал мечтать о том, чтобы покинуть больницу хотя бы на пол часика, представляя, как смаковал бы воображаемые запахи города вместо смрада больницы с её стонами и спиртом с хлоркой. Придуманный ветер развевал мои фантомные волосы, и я шёл сам, наслаждаясь каждым шагом. Босые ноги касались травы, а роса нежно щекотала загрубевшую кожу стоп. Я не придумывал места, а вспоминал свою настоящую жизнь, поднимал из памяти море. Вокруг него горы, спрятавшие свои верхушки в густых молочных облаках. Ветер нежный, пахнет деревьями и солёной водой, приятно дышать полной грудью и закрывать глаза, ощущая себя единственным во всём мире. В моих воспоминаниях нет болезней, нет синяков и пролежней на спине, нет медсестёр и твёрдой койки, там нет ширмы, ограждающей меня от солнца. Там сам был когда-то, и хотел бы там остановиться навсегда. Слеза набухла в уголке глаза, я испытал жалость к своей увядающей и столь короткой жизни. Ещё не всё посмотрел, не всё ощутил, и так горестно, что шанса больше не представится…

Губы сжались, слеза всё-таки упала со щеки. Я быстро вытер её тощей рукой, задев пульт, лежащий на краю койки. Он упал и разбился, судя по звуку. Металлический звон подсказал, что вылетели батарейки. Мне не хватило сил, чтобы посмотреть, что там вообще произошло. Толстая морда какого-то придурка на экране заставила содрогнуться в рвотном позыве, и я еле успел нажать кнопку вызова медсестры, прежде чем залить блевотой разбившийся пульт. Голова гудела и тряслась. Я понятия не имел, сколько времени прошло, прежде чем прибежала медсестра, сама чуть не вывернувшаяся наизнанку прямо на пороге. Он выставил её в коридор и попросил другую медсестру. Диогу что-то говорил мне, но его слова растворялись как звон, пропадающий в бракованном колоколе. Запахло овсяной кашей, вкус хлеба буквально застрял на языке. Противно его теперь ощущать. Нахуй ваши завтраки, это было отвратительно!

— Вырубите ящик!

От телевизора дурно. Как же он надоел, не могу. Диогу искал глазами пульт, прежде чем заметил его в луже свежей и вонючей блевотины. Он нажал кнопку прямо на телевизоре, и тот погас, ещё скрипя и посвистывая, добивая меня окончательно. Сукин сын из пластмассы и с говном внутри. Прибежала другая медсестра, и я отключился, перед темнотой увидев, как и Диогу тут же свалился на пол, не получив помощи. Глухой удар об кафельный пол забрал и мой разум. Мы одновременно с ним провалились в небытие.

Не знаю, кто из нас очнулся первым. Я открыл глаза, застав себя же на глубоком вдохе с открытым ртом. Муха бы залетела — и не заметил бы. Я буквально подорвался на месте, поднявшись на руках, ведь забыл, что ослаб, и тело на автомате перенесло туда, куда нужно было мозгу — повыше к изголовью койки, поясницей на придурошную квадратную подушку. Я глотнул воздуха и прокашлялся, изо рта вылетел кусочек чего-то съедобного, ну, или бывшего таковым. Оно отправилось на пол и заняло мои мысли, пока за ширмой не прозвучал такой же кашель.

— Как ты? — я спросил первым, словно хотел победить Диогу в соревнованиях по любезности, ведь тоже не прочь хоть в чём-нибудь оказаться лучше.

— Не знаю. Меня будто избили.

— Что с тобой случилось?

— Я выключил телевизор и тут же рухнул в обморок, прямо лбом об пол. Ах, бля, шишка такая здоровая.

Впервые от него услышал мат, и как-то даже приятно слуху стало, а то будто лежал в одной палате с напыщенным интеллектуалом. Не люблю таких. Выворачивает и без дрянной овсянки на завтрак.

— Доктор не приходил?

— Приходил. Ты ещё спал. Я уговорил его не отменять прогулку. Через пару часов за нами зайдут.

Я на секунду почувствовал расслабление, но потом понял, что остался ещё один вопрос, и весьма важный, кстати говоря.

— А я как?

— В смысле? — Диогу привстал и даже ширму отодвинул, чтоб посмотреть на меня.

— А как я пойду? Я даже встать не могу с койки, не говоря уже о лестницах и ходьбе.

— Привезут кресло.

Он будто знал, что стоит опустить слово «инвалидное». Страшно его услышать, оно бы точно отвадило меня от любых лишних телодвижений кроме переключения каналов.

Я оглянулся вокруг — пульта опять нет. Ёб твою мать.

— Будет некомфортно. — Я промямлил сухими губами, слипшимися от вспенившейся слюны.

— Почему?

— Ощущение, что я какой-то… не знаю.

— Если хочешь, сам тебя покачу. А то санитары за спиной и без того как охранники в тюрьме будут, не хватало, так чтоб ещё и катили как калеку.

— Ты сидел в тюрьме?

Диогу усмехнулся и скрылся за ширмой. Его койка недовольно скрипнула, приняв на себя даже такое тощее тело, как у Диогу. Я понятия не имею, почему задал подобный вопрос. Это ничего не меняет — мой сосед за всю жизнь перепробовал, небось, всё, и тюрьма уж точно не побрезговала появиться в списке.

— Если тебе не будет трудно, то я позволю себя катить. — Я собрался с силами, прежде чем произнести вслух подобную мысль.

— Спасибо.

— За что?

Если б мог, я б тоже встал и отодвинул ширму, чтоб посмотреть на лицо моего собеседника, пока тот будет отвечать. Опять глупый вопрос, но мне правда интересно.

— За то, что позволишь быть рядом в такой момент.

Что-то с ним не то. Странный он какой-то. На прогулке, может, спрошу, что Диогу там наговорил доктор, решивший внезапно перейти на зашифрованный шёпот. Конспиратор хренов.

Без пульта ощущается некая слабость. И физическая, и моральная. Меня наказали будто за то, в чём и вины моей нет. Я попросил Диогу включить телевизор вручную. Он крякнул, вставая, и нажал кнопку. Экран загорелся нехотя, долго показывая лишь слегка просветлевшее пустое полотно пластмассовой коробки, висящей на стене. Диогу лёг обратно и совсем смолк, его жизнедеятельность утонула в громкости новостей. Что там? Да ничего интересного, пусть воображаемые люди говорят о своих воображаемых проблемах.

Полдник был пресным. Ну, как есть пресным. Кефир и малюсенькая булка. Без изюма, без пудры, без крема. Со вкусом хлеба. Пришлось заставить себя проглотить, ведь завтрак слишком быстро вышел из меня, а обед я не осилил вообще. Медсестра забрала подносы, и тут же в палату вошли два санитара, катя перед собой инвалидное кресло. Я уставился на него как на предмет искусства, суть которого мне никак не удаётся раскрыть. Диогу встал рядом со мной, протянув в мою сторону руку. Я принял её и попытался встать, сил хватило пока лишь на то, чтобы сесть на койке и свесить ноги. Голова закружилась, я отвёл взгляд от двух санитаров, всё время стоящих у входа и не двинувших и пальцем. Опустил сначала одну ногу, вдев стопу в один из тапок, о которых уже забыл. Их давным-давно принёс брат и сунул под койку. Вдел вторую ногу и чуть приподнялся, опять же не без его помощи. Диогу практически подхватил меня за подмышки и усадил в кресло. Старые пролежни налились кровью, и ещё до моего приземления назрел жуткий зуд, мерзкий сладковатый запах поднялся к ноздрям.

— Увези меня отсюда, пожалуйста.

Диогу молча развернул кресло и выкатил меня в коридор. Санитары шли чуть поодаль. Перед нами расступались люди. Доктора, медсёстры, больные и просто посетители. Они смотрели на нас с Диогу попеременно, и я сначала боялся встречаться взглядами, а потом начал чуть ли не с вызовом пялиться каждому в глаза. И что все так уставились? Один мужчина катит другого, мы просто… друзья? Не вижу тут ничего постыдного.

На лифте спустились на первый этаж. Отдельно от санитаров, к слову. Я уже и забыл, как выглядит вестибюль. Туда-сюда сновали человеческие тела, стало некомфортно. Диогу словно прочитал мои мысли и ускорил шаг. Меня вдавило в спинку кресла от возросшей скорости, я невольно улыбнулся, словно оказался на разогнавшейся качели. На улицу мы выскочили как пробка из бутылки, по лестницам я скатился чуть ли не один, ведь Диогу на секунду отпустил моё кресло. Я до усёру перепугался, но это было запланировано, как он мне сказал. Было смешно и страшно. Люблю, когда так.

— Санитары ещё не вышли. Наверное, лифт долго ждали. Куда поедем?

— Туда, — я указал пальцем на маленький парк рядом с больницей. Когда ещё оставались силы, я подходил к окну и рассматривал приходивших туда людей. Потом бросил это занятие, погрузившись в какую-то зависть и ревность. — Поехали к деревьям.

Диогу меня катил аккуратно по тонкой асфальтированной дорожке. Перед нами расступались люди, давая проезд, я чувствовал себя важной персоной. У меня есть водитель и что-то вроде мигалки — в случае чего могу взвизгнуть, если кто-то осмелится встать на пути. Мы остановились у скамейки. Диогу развернул меня к фонтанчику и сам грузно свалился на деревяшки.

— Ты тяжёлый.

— Не говори глупости, меня я и правда немного обиделся. — Да и тебе не помешает немного размяться, а то совсем обленишься в больнице. Я уж знаю.

Я погрозил ему пальцем, совершенно забыв, что это телу его лет двадцать пять, а разуму — сотни тысяч. Передо мной будто сидел неопытный, наивный и глупый юноша, совершенно ещё не знавший ничего об окружающем мире. Научу я его, как быть взрослым, а то совершенно расслабится.

Санитары показались на горизонте. Они не спешили, даже увидев нас, и хорошо. Их надзирательский вид противен, пусть дадут хоть немного пространства. Тут так свободно дышится. Я выдохнул и скрючился в кресле словно креветка, забыв, как держать тело в вертикальном положении. Ноги затекали, приходилось поднимать их и двигать стопами, чтоб заставить очерствевшие мышцы немного пошевелиться.

— Николай Анатольевич дал нам сорок минут.

— Кто?

— Наш лечащий врач.

Я действительно забыл, как зовут доктора. И «лечащий» тоже совершенно сбило с толку.

— Думаешь, мало?

— Мне хватит, думаю. — Диогу запрокинул голову, словно разглядывал пустое синее небо, чуть задетое тонкими оранжевыми разводами заката. — А тебе?

— Тоже. Я до недавнего времени вообще не думал, что ещё выберусь на улицу, так что мне любого времени сейчас хватит.

— Ну да. Сигаретку бы.

— Ага.

Санитары встали чуть поодаль, будто спрятались в кустах. Я глядел на них с вызовом, как на проказников с соседней улицы. И чёрт бы с ними. У меня всего сорок минут? Я выдавлю из них всё расслабление, что смогу. Диогу будто стал тише дышать. Я даже специально проследил за тем, как его грудь медленно, но вздымалась, пока её хозяин сидел будто с оторванной головой. Со своего кресла не видно лица Диогу, и поэтому холодок внезапного страха пробежался у меня по костлявой спине, когда тот заговорил.

— Это напомнило один случай. Я тогда жил в Париже и очень много пил. Я спал с женщинами, мужчинами, но чаще всего я спал на улице. Это было после войны в девятнадцатом веке, за который успел умереть раза четыре. По разным причинам, так уж получилось, что в то время никак не получалось по-настоящему ухватиться за существование. Я зачем-то каждый раз рождался во Франции. Четыре жизни подряд — со мной такого раньше не было…

Диогу взял паузу, и я отвлёкся на фонтан. Тонкие струйки мерно журчали, перемежаясь с шелестом листьев вокруг нас. На противоположной стороне, спрятавшись за фонтанчиком, сели мужчина и женщина. Ни на одном не было халатов. Женщина плакала, а мужчина обнимал её за плечи и утешал, постоянно прижимая свои губы к её уху, открытому из-под длинных рыжих волос. Диогу продолжил, прокашлявшись от хрипотцы в горле. Он словно терпел боль и рассказывал, как ему сейчас плохо, но другими словами.

— Я тогда метался из стороны в сторону, бродил по Европе и искал, куда бы приткнуться, но нигде не находил даже временного пристанища. Что-то было не так, в тоннеле между перерождениями мелькали странные цветные всполохи, в то время как раньше это была просто тёмная труба. Я искал ответы, подсказки, что бы это могло быть, но всё оказалось зря. Однажды я очнулся в теле девочки где-то в глубинке Канады и постарался забыть, что было до того момента. Тогда и пришло полное разочарование в Боге. Точнее, в той концепции, что придумало человечество. А сам я, раз уж так вышло, его часть, пусть и слегка странная… ты слушаешь?

— Да, да, прости. Тебе показалось, что…

— Показалось, ты заснул. — Диогу посмеялся и поднял, наконец, голову. Его бледное лицо выглядело в эту секунду особенно тощим. Высокие скулы почти разрывали некогда смуглую кожу, круги под бровями прятали чёрные красивые глаза. Его улыбка выглядела страдальческой, и больше подавала сам факт смеха, чем представляла его наружность. Диогу выглядел очень и очень болезненно.

— Я слушал от начала и до конца, просто задумался внезапно… меня пара по ту сторону фонтанчика ушла, мы с Диогу снова остались вдвоём в маленьком парке, где из-за невысоких деревьев видно верхние этажи безобразно красивой белой больницы. — Ты так и не узнал, что это было? Ну, в той трубе?

— Неа, и с тех пор это не повторялось. Я забыл уже о попытках выяснить.

Повисла пауза. У меня не было часов, чтоб узнать, сколько времени ещё в нашем распоряжении. Санитары стояли там же, курили и о чём-то болтали меж собой. Громко смеялись порой, и мне даже стало интересно, что за анекдоты они там травят. Тоже бы послушать.

— Я однажды назначил свидание девушке, в которую был долгое время влюблён. Тайно влюблён, — я начал шёпотом, медленно набирая громкость голоса в уставшем горле. — До жути испугался, когда она согласилась. Вот честно, легче пережил бы отказ, чем согласие. Я суетился, выбирая место, сильно переживал и комкал слова. Она сочла это забавным, что ж, это к лучшему.

Диогу придвинулся ко мне, сильно согнувшись в спине. Его зеленоватые белки глаз засветились. Он явно волновался, и не понятно, почему. Диогу сжимал и разжимал вспотевшие кулаки, кусая губы почти до крови.

— Я нашёл недорогой ресторан. Даже не ресторан, а что-то между этим и столовой. Но хорошей столовой. Ай, к чёрту, неважно. Я предвкушал встречу целых три дня, даже купил заранее новые туфли, и это обошлось мне в месячную стипендию. Кстати, это было в студенческие годы! Так вот, я отложил все деньги, понимая, что потом буду питаться одним воздухом, если ни у кого не получится занять. У родителей попросил денег на ресторан. Они отказали, бабушка согласилась и дала пару тысяч. В то время это были огромные деньги, которые получилось вернуть только через пару лет после выпуска из института.

Я медленно терял нить истории, больше наслаждаясь тем, что с упоением рассказываю её. О чём она? Вспоминаю на ходу, будто и для меня самого концовка станет сюрпризом. Диогу был всё это время очень внимателен, порой кивая каждый раз, когда наши взгляды встречались. Он меня слушал по-настоящему, и я не смог не улыбнуться, сделав очередную паузу.

— Вот и настал тот день. Это был конец зимы, и снег уже начал таять. Раньше времени кстати, и это важно для истории, — резко вспомнилось, для чего вообще открыл рот, — я вышел заранее, потратив на выбор одежды не менее часа. Благо, вопрос с обувью уже решил на тот момент. Я побоялся ехать на автобусе, а то вдруг и замараю, помну пальто и рубаху под ней, да и насквозь пропахну вонью общественного транспорта. Поэтому решил пойти пешком, и это оказалась огромная ошибка. На одном из перекрёстков, рискнув перебежать на мигающий зелёный, я поскользнулся и плашмя угодил в растаявшую лужу у загудевших автомобилей. От их звона и рычащих двигателей я потерялся в пространстве и начала барахтаться в грязи, что только усугубило положение. Какой-то мужчина вытянул меня за рукав на тротуар.

Меня невольно прошиб смех, но он был по большей части горестным. Эти воспоминания казались чужими, и у меня словно нет никакого права ими распоряжаться. Я подождал, пока влажность глаз немного поутихнет, и посмотрел на Диогу. У него вспотело лицо, но выглядел он всё ещё заинтригованным.

— Мы встретились в ресторане. Девушка пришла первой. Она еле сдержала вскрик, закрыв рот рукой, когда увидела меня, пришедшего к ней на первое свидание в грязи. У меня половина лица словно была в военном камуфляже, и на ресепшене даже хотели прогнать, но я успел назвать столик. Половину отведённого времени на бронь мы с девушкой приводили меня в приличный вид. Потом быстро поели, чтоб освободить бронь, и отправились гулять по вечернему городу. Это было лучшее время, тогда… Диогу?

Санитары заметили раньше меня, слишком увлечённого своими же речами. Они побросали сигареты и уже бежали в нашу сторону, пока мои костлявые руки впивались в подлокотники инвалидного кресла. Диогу медленно падал, склонив голову к земле. Я успел схватить его за волосы, прежде чем он коленями устремился вниз. На его спине оголились красные кровавые рубцы и вздувшиеся позвонки, вокруг которых взрывами и котлованами расположились тёмные синяки. У меня невольно открылся рот, и я испугался так, что не смог пошевелиться. Санитары подняли Диогу и прямо руках оттащили ко входу в больницу, а я один сидел в парке и ждал хоть кого-то. Минут через десять обо мне, видимо, вспомнили, и уже другой санитар в нестиранной форме увёз меня в палату.

Путь обратно показался намного дольше. Это словно была другая больница, незнакомые стены, и люди все такие чужие, что захотелось раствориться на месте, рассеяться в воздухе словно лёгкий пшик духов. Меня катили неаккуратно, и каждый порог ощущался полосой препятствий, не обходившейся без болевых ощущений. Я начал стонать, и звуки эти терялись в гуле неприветливой больницы. Быстро завезли в палату и уложили как куклу в кровать. Свет не включили, телевизор тоже. Пульт я попросить не успел. Про мой ужин забыли. На одной ноге остался тапок, а где второй — неизвестно. Ширма закрыла меня от света единственного фонаря, изредка проникавшего в эту комнату. Кажется, в туалете гремела вода, громко разбиваясь каждой каплей об керамику и превращаясь в мерное жуткое эхо.

Посвистывал сквозняк. Он тянулся тонкой струйкой, минуя ширму. Я хотел услышать голос, а его не было, я потянулся к одеялу, но не нашёл его. Закрыл глаза, попытавшись успокоиться. Моё тело требовало воздуха, а сердце выколачивало через рёбра путь наружу. Собственный запах изо рта отвратителен, пришлось чуть задрать голову, чтоб вонь растворилась в наступившем холоде. Каким-то образом удалось уснуть, когда дрожь ещё обнимала моё тело.

Разбудила медсестра. Она вошла с подносом и улыбкой на лице, но с заплаканными глазами. Мне принесли апельсин и манную кашу. Люблю её. Кашу, не медсестру. Я невольно облизнулся, уже ощущая, как в голодный желудок будет опускаться вкусная еда. Позавтракал быстро и чуть не рыгнул, но сдержался. Медсестра сидела всё это время на соседней койке, спрятанная за ширмой. Порой я слышал за своим чавканьем тихие стоны и всхлипы, но звяканье ложки об опустевшую тарелку совершенно скрыли чужую стыдобу.

— Я закончил, спасибо, очень вкусно.

Девушка медленно вышла из-за ширмы, слишком поздно решив, что стоит вытереть глаза. Она сделала это при мне — махнула тыльной стороной ладони по щекам, громко шмыгнув носом. Сначала медсестра вручила новый пульт, а затем забрала поднос и тут же вышла, спиной открыв дверь. Когда меня оставили одного, но уже при свете дня, да ещё и сытого, я как-то повеселел. Расскажу Диогу, когда он… ох, ну да. Я спешно включил телевизор, еле удержав пульт в трясущихся пальцах, и опять попал на новости.

— Поздравляю жителей всего мира и граждан России в частности, — лепетал по ту сторону экрана напыщенный молодой парень с зализанными набок волосами, пока за его спиной развевались всяческие флаги, — сегодня новый день для НЕГО! В Австралии родилась красивая малышка с пятном на глазу…