На огненной черте

И в а н Н и к и т о в и ч С а ф о н о в — командир автобата.

М а р ф а П е т р о в н а — его мать, 55 лет.

В а л я А н о щ е н к о — шофер, 19 лет.

А л е к с а н д р В а с и л ь е в и ч В а с и н, 62 года.

И в а н И в а н о в и ч Г л о б а — военфельдшер, 45 лет.

П а н и н — корреспондент центральной газеты.

И л ь и н — политрук.

Ш у р а — машинистка.

Х а р и т о н о в — врач-венеролог, 60 лет.

М а р и я Н и к о л а е в н а — его жена, 55 лет.

К о з л о в с к и й — он же Василенко, 30 лет.

М о р о з о в.

Л е й т е н а н т.

С т а р и к.

С е м е н о в.

Р о з е н б е р г.

В е р н е р.

К р а у з е.

Н е и з в е с т н ы й.

Р а н е н ы й.

К о м а н д и р ы, к р а с н о а р м е й ц ы, н е м е ц к и е с о л д а т ы.

Место действия — Южный фронт.

Время действия — осень 1941 года.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Комната с большой русской печкой, с иконами в углу. Рядом с ними пришпилена большая фотография Сафонова и кепке и шоферских рукавицах.

Вечер. М а р ф а П е т р о в н а сидит за картами. Против нее М а р и я Н и к о л а е в н а в пальто.

М а р ф а П е т р о в н а (отрываясь от карт). А то, может, разденешься?

М а р и я Н и к о л а е в н а. Нет, нет, я ненадолго.

М а р ф а П е т р о в н а. А помнишь, Маруся, как мы на женихов с тобой гадали, а? Это в каком году-то было? Дай бог памяти. Это было в году… в тысяча девятьсот восьмом году это было. Думали все, какие они явятся? Ах, хорошие, наверно. И вот оказалось все напротив. Мой и пожить со мной не успел — помер. А твой, ты извини, — какой гадюкой оказался!

М а р и я Н и к о л а е в н а. Марфа Петровна…

М а р ф а П е т р о в н а. Ты уж извини, — гадюка. Говорю, что думаю.

М а р и я Н и к о л а е в н а. Ну, а что же ему было делать? Что же ему было делать? Пришли, стали в доме жить. А потом городским головой назначили. Он не хотел.

М а р ф а П е т р о в н а. Верю, что не хотел, но его главная мысль не об этом. Ему все равно, кем быть. Его главная мысль, чтобы живым остаться. Раз струсил, два струсил, три струсил, а дальше и до подлости дошел. Ты мне не говори, я его тоже знаю. (Наклоняется над картами.) И выходит тебе, Маруся, казенный дом. А дальше дороги тебе не выходит. Как тут жила, так и помрешь, дура дурой. Вот сын твой придет с войны, он вас отблагодарит. Скажет: «Спасибо вам, родители, за то, что фамилию мою опоганили, отмыть нечем». Вот что он вам скажет.

М а р и я Н и к о л а е в н а. Только бы жив был… Я от него из Тирасполя последнее письмо получила.

Стук в дверь.

М а р ф а П е т р о в н а (идет к двери). Кто там?

Г о л о с. Быстрей.

Марфа Петровна снимает крючок. Входит н е м е ц к и й ф е л ь д ф е б е л ь, с о л д а т и К о з л о в с к и й. Козловский в пальто, в полувоенной фуражке, с полицейской повязкой на рукаве.

К о з л о в с к и й. Сюда женщина входила? (Замечает сидящую за столом Марию Николаевну, подходит, быстро поворачивает ее за плечи.) Простите. Как вы сюда попали?

М а р и я Н и к о л а е в н а. Подруга детства. Здравствуйте.

К о з л о в с к и й. Здравствуйте. (Смотрит на карты.) Ах, гаданье… Тройка, семерка, туз… Давно вы здесь?

М а р и я Н и к о л а е в н а. Давно.

К о з л о в с к и й (поворачивается к фельдфебелю). В следующий дом. Тут нет.

Козловский, немецкий фельдфебель и солдат уходят. Марфа Петровна, заперев дверь на крючок, брезгливо вытирает руки о висящее у двери полотенце.

М а р и я Н и к о л а е в н а. Козловский. Знаете, в первый день, когда познакомились с ним, милый был человек. Каких-то родственников своих здесь вспоминал: дядю пятнадцать лет не видал, говорил. Сидел, чай пил… А сейчас просто страшен. Дергается весь.

М а р ф а П е т р о в н а. Погоди, и твой тоже дергаться будет. Люди когда до окончательной подлости доходят, так сразу дергаться начинают. Эх ты! Взяла бы в платочек платьишка связала, с чем пришла тридцать годов назад, да и ушла бы от него. А немцам порошку бы на прощанье всыпала. Да где уж там… А ведь хорошая ты девка была, красивая, веселая. Где все, скажи, пожалуйста?..

М а р и я Н и к о л а е в н а. Я пойду. Поздно уже. Но только не думай так плохо…

М а р ф а П е т р о в н а. Иди уж! Тошно будет — заходи. Сперва поворчу, потом пожалею. Тебя, конечно. А твоего мне не жалко. Тьфу! Ну его к черту! (Провожает гостью, закрывает дверь на крючок, прислушивается. Потом громко, повернувшись к печке, говорит.) Ну.

С печки легко соскакивает В а л я в куртке и мужских сапогах.

Ну вот и проехали гости. Сердце-то колотилось небось?

В а л я. Ага.

М а р ф а П е т р о в н а. Все ж таки страшно?

В а л я. Ага.

М а р ф а П е т р о в н а. Эх ты, разведчица! Чаю-то хочешь?

В а л я. Ага.

М а р ф а П е т р о в н а. Что ты мне все «ага» да «ага», как басурманка. Ты скажи: «Спасибо, тетенька, премного благодарна, налейте мне чаю».

В а л я. Спасибо, тетенька, налейте чаю.

М а р ф а П е т р о в н а. Вот то-то.

Далекие выстрелы.

Опять стреляют. (Пауза.) Скажи-ка, девушка, а вот ко мне тут мужчина от вас являлся, про сына говорил, привет передавал. Ну, это, конечно, прочих дел не считая. Где тот мужчина: цел или нет?

В а л я. Его вчера в бою убили. Потому меня и послали.

М а р ф а П е т р о в н а. Да, видный был. А ты что, девушка, через лиман вплавь, что ли?

В а л я. Вплавь. (Пауза.) Когда он придет, а?

М а р ф а П е т р о в н а. Придет в свое время. Сейчас на улицах все патрули ихние топают. Вот оттопают, пойдут свой кофий пить, тут он и придет как раз. Человек он такой, аккуратист.

В а л я. Как его звать-то?

М а р ф а П е т р о в н а. Как раньше звали, не помню, а теперь Василием зовут. Теперь всех у нас так зовут: кого Василием, кого Иваном…

В а л я. Я ведь тут раньше шофером у председателя горсовета работала, так что я многих знаю.

М а р ф а П е т р о в н а. Шофером? Ну, тогда, может, и знаешь. Он, говорят, до немцев известный человек был в городе.

В а л я. Кто — он?

М а р ф а П е т р о в н а. Да Василий.

За окном близкий выстрел.

Вон, опять бьют… А ты говоришь, почему не идет. Придет в свое время. Ты лучше чайку попей.

В а л я. Ой, дайте.

М а р ф а П е т р о в н а (наливает чай). Ишь какая. Пришла, целый кувшин воды сразу, а теперь чаю.

В а л я. Да ведь нет у нас там воды. Водокачку взорвали. Стакан на день, хоть из лимана соленую пей!

М а р ф а П е т р о в н а. Да… времена. (Пауза.) Ну, а сын-то живой, что ли? Все командует у вас там?

В а л я. Командует. Он вам передавал поклон низкий. (Замечает карточку на стене.) А это что, он?

М а р ф а П е т р о в н а. Он. Да ты на карточку не гляди. Он не так чтобы интересный из себя, но зато орел парень.

В а л я. Его у нас любят все.

М а р ф а П е т р о в н а. Это у него сыздетства. Он отродясь заводилой был.

В а л я. И маленький когда был — тоже?

М а р ф а П е т р о в н а. Ох, не приведи господи. Только ко мне и ходили с жалостями на него. Ну, а я говорю: лови. Поймаешь — уши надеру, а не поймаешь, — значит, ушел, его счастье. (Задумчиво.) А ты что это интересуешься, девушка?

В а л я. Так просто.

М а р ф а П е т р о в н а. А-а. А то я подумала…

В а л я. Что подумали?

М а р ф а П е т р о в н а. Может, любовь у вас…

В а л я. Нет, он только шутить любит. У меня, говорит, мой шофер вместо невесты. Меня невестой объявил. Все невеста да невеста.

М а р ф а П е т р о в н а. Я не против, а только не время сейчас в невестах-то сидеть. Сегодня невеста, а завтра вдова. Так женой и не будешь.

В а л я. Так «невеста» — это ж он в шутку.

М а р ф а П е т р о в н а. Ну, если в шутку. (Пауза.) Сейчас жизнь такая — мало в ней шуток. Ты хоть глазком-то глянула, когда немцы были?

В а л я. Нет, я только голоса слышала. Я шевельнуться боялась.

М а р ф а П е т р о в н а. По-русски говорил — это с ними Козловский был. Нездешний человек и подлый. Они его из Николаева привезли. А это, я считаю, хорошая примета, что привезли, потому что, значит, подлецов им в каждом городе не хватает. Одних и тех же из города в город возить приходится. (Прислушивается, потом смотрит на стенные часы-ходики.) Ну, вот теперь они кофий пьют. Это ежели уж нагрянут теперь, то, значит, бог попустил! (Не сходя с места, говорит.) Василий?

Молчание.

А Василий?

Валя невольно смотрит на дверь.

М а р ф а П е т р о в н а. Василий?

Из-за занавески, в дверях соседней комнаты, потягиваясь, показывается б о р о д а т ы й м у ж ч и н а.

М о р о з о в. Ой, Марфа Петровна, и вздремнул я крепко.

М а р ф а П е т р о в н а. Даже немцы не побудили?

М о р о з о в. Нет, на немцев у меня свое чутье, а как вы с девушкой журчать стали, так я опять заснул, — думаю, пускай поговорят. (Жмурясь от света, садится.) Ох, и темно же у тебя в подполье!

В а л я (внимательно всматривается в него и вдруг всплескивает руками). Сергей Иванович!

М о р о з о в. Я вам, товарищ водитель, не Сергей Иванович, а Василий. Ясно?

В а л я. Ясно, товарищ Морозов!

М о р о з о в. И я вам, товарищ водитель, не Морозов, а тоже Василий. Ясно?

В а л я. Ясно.

М о р о з о в. И я вам, товарищ водитель, не председатель горсовета, а опять-таки Василий. Тоже ясно?

В а л я. Тоже ясно.

М о р о з о в (шутливо). Ну, а раз все ясно, то где же машина? Опять, наверно, не в порядке? Опять что-нибудь там? Рессора лопнула, да? Или как?

В а л я. Все вы шутите, Сер… Все вы шутите.

М о р о з о в. Да. Все мы теперь шутим. Шутим, товарищ водитель.

В а л я. Мы, значит, вас-то и ждали.

М о р о з о в. Выходит, что нас. Ну, давай цыдульку-то.

Валя достает из-за пазухи маленькую бумажку.

Ну, а ежели бы немцы?..

В а л я. Проглотила бы.

М о р о з о в. Ну ладно, коли так. (Читает бумажку.) Да уж придется вам, товарищ водитель, тут суточки посидеть. Тут мне такое воззвание прислали. Это не просто гранату в комендатуру кинуть. Это размышлений требует. Ну, что там слышно у вас в обороне вашей?

В а л я. От лимана до поселка — наши. На Заречной — наши. И потом по Ряжской и до лимана обратно, а кругом немцы.

М о р о з о в. Ясно, немцы. Они на тридцать верст вперед ушли уж. Вот, как говорят, не чаяли, не гадали, в тылу немецком оказались. Ну что ж, война. Бывает. У вас-то хоть в полгороде, за лиманом, Советская власть, а у нас — немецкая.

В дверь кто-то тихо скребется. Морозов вытаскивает револьвер. Марфа Петровна делает знак, чтобы они уходили. Валя залезает на печку. Морозов уходит за занавеску. Марфа Петровна подходит к двери.

М а р ф а П е т р о в н а. Кто там?

В дверь опять скребутся. Марфа Петровна открывает дверь, и через порог падает на пол комнаты о к р о в а в л е н н ы й ч е л о в е к в штатском, видимо сидевший, прислонясь к двери. Марфа Петровна молча втаскивает его и, заперев дверь на крючок, становится около него на колени.

Ты кто есть?

Р а н е н ы й (слабым голосом). А тут кто?

М а р ф а П е т р о в н а. Мы, свои.

Р а н е н ы й. Водицы…

М а р ф а П е т р о в н а. Девушка!

Валя слезает с печки.

Подай воды. Подымем его.

Р а н е н ы й (услышав, качает головой). Не надо. Тут есть кто? Мне сказать надо… Я помру сейчас.

М а р ф а П е т р о в н а (оставляет Валю с ним). Пои, пои его, девушка. (Идет за занавеску и говорит негромко.) Василий!

Р а н е н ы й. Это кто, это свои?

В а л я. Свои, свои…

Входит М о р о з о в.

Р а н е н ы й. Я из окружения шел… Они… меня увидели… и вот… А документы взяли они… Моя фамилия… Водицы…

В а л я (дает ему еще воды). Ну, фамилия?

Р а н е н ы й. Моя фамилия… Ой, водицы…

Ему дают еще воды. Человек, вздрогнув, затихает.

В а л я (отпускает его голову. Смотрит на его пиджак, у которого выворочены карманы и разорваны рукава). Ой, как разорвали все. Документы, наверно, искали.

М о р о з о в (поднимается, стоит руки по швам). Ну что ж, прощай, неизвестный товарищ. (Неожиданно стирает слезу рукавом.) Вот, кажется, и привык, а жалко людей. (Смотрит на Валю.) А ты что ж, водитель, не плачешь?

В а л я. Не могу. Я уже все видала, Сергей Иванович, что и не думала никогда видеть — видала. Не могу плакать. Слезы все.

Штаб Сафонова. Прокуренная комната железнодорожного помещения. Несколько дверей. С а ф о н о в, И л ь и н. За машинкой — Ш у р а.

С а ф о н о в. Одиннадцатый день. И Крохалева позавчера убили. Или нет, когда? Ты у меня какой день за комиссара? А, Ильин?

И л ь и н. Два дня. Нет, три.

С а ф о н о в. Три? Дни через эту бессонницу мешаются. Ты вызвал этого… Васина?

И л ь и н. Вызвал.

С а ф о н о в. Хороший старик, говорят?

И л ь и н. Говорят.

С а ф о н о в. Он у меня начальником штаба будет, если хороший. А звание я ему восстановлю по случаю нашей полной осады. Да, Ильин, мало людей остается.

И л ь и н. Вали второй день нет. Неужели ее немцы взяли?

С а ф о н о в. Не хочу я этого слышать. (Пауза.) Нет, ты мне скажи, почему мужики такие сволочи? Девка вызывается в разведку идти, а вы молчите.

И л ь и н. Женщине легче. Я могу пойти, если надо. Только толку меньше будет.

С а ф о н о в. Это верно. А писателя вызвал?

И л ь и н. Вызвал.

С а ф о н о в. Я его хочу начальником особого отдела.

И л ь и н. А разве Петров совсем?

С а ф о н о в. Что совсем? Умер. Вот тебе и совсем. Шура его вылечить обещала, а не вылечила, соврала.

Ш у р а. Я около него двенадцать часов сидела. Я ему голову держала. У меня руки болят, я печатать не могу. Вот видите, как дрожат, а вы говорите…

С а ф о н о в. Это все история. Это мы потом тебе благодарность вынесем, а теперь — не вылечила, соврала, вот что сейчас я знаю.

Открывается дверь. Входит В а с и н, очень высокий, сутуловатый, с бородой. В штатском пальто, подпоясан ремнем. На плече винтовка, которую он носит неожиданно ловко, привычно.

В а с и н. По вашему приказанию явился.

С а ф о н о в. Здравствуйте, садитесь.

В а с и н. Здравия желаю.

С а ф о н о в. Вы в техникуме военное дело преподаете?

В а с и н. Преподавал. Сейчас, как вам известно, у нас отряд.

С а ф о н о в. Известно. Сколько потеряли студентов своих?

В а с и н. Шесть.

С а ф о н о в. Да… Садитесь, пожалуйста. Курить хотите?

В а с и н (берет папироску). Благодарю. (Зажигает спичку, закуривает, дает прикурить Сафонову.)

Прикуривать тянется Ильин. Васин неожиданно тушит спичку. Ильин удивленно смотрит на него.

(Чиркает другую спичку.) Простите. Старая привычка: третий не прикуривает.

С а ф о н о в. Блажь. Примета.

В а с и н. Не совсем. Это, видите ли, с бурской кампании повелось. Буры — стрелки весьма меткие. Первый прикуривает — бур ружье взял, второй прикуривает — прицелился, а третий прикуривает — выстрелил. Так что примета почву имеет.

С а ф о н о в. Вы, я слышал, в русско-японской участвовали?

В а с и н. Так точно.

С а ф о н о в. И в германской?

В а с и н. Так точно.

С а ф о н о в. А в гражданской?

В а с и н. В запасных полках, по причине инвалидности.

С а ф о н о в. А в германскую войну, я слышал, вы награды имели?

В а с и н. Так точно. «Георгия» и «Владимира с мечами и бантом».

С а ф о н о в. А чем доказать можете?

В а с и н. В данное время не могу, так как с собой не ношу, а доказать могу тем, что храню.

С а ф о н о в. Храните?

В а с и н. Так точно, храню.

С а ф о н о в. «Георгия» — это ведь за храбрость давали?

В а с и н. Так точно.

С а ф о н о в (после паузы). Вас Александр Васильевич зовут?

В а с и н. Так точно.

С а ф о н о в. Так вот, Александр Васильевич. Хочу я вас к себе в начальники штаба взять. Как вы считаете, а?

В а с и н. Как прикажете.

С а ф о н о в. Да что ж, прикажу. Как здоровье-то ваше? Можете?

В а с и н. Полагаю, что могу.

С а ф о н о в. Город хорошо знаете?

В а с и н. Здешний уроженец. Родился здесь в тысяча восемьсот семьдесят девятом году.

С а ф о н о в (мысленно считает). Однако старый вы уж человек.

В а с и н. Совершенно верно.

С а ф о н о в. А вот опять воевать приходится.

В а с и н (пожимая плечами). Разрешите приступить к исполнению обязанностей. Вы приказом отдали?

С а ф о н о в. Отдам. (Шуре.) Печатай: «Приказ № 4 по гарнизону. Начальником штаба обороны города назначаю…» (Васину.) Ваше как звание-то? (Прислушивается, прерывает диктовку.)

Далекие пулеметные очереди.

Это на лимане, по-моему, а? (Прислушивается.)

В а с и н (прислушиваясь). Так точно, на лимане у левого брода.

С а ф о н о в (Ильину). Поди свяжись с Заречной. (Шуре.) Она где туда переходила?

Ильин выходит.

Ш у р а. У брода.

С а ф о н о в. Ведь все тихо было, а?

Ш у р а. Тогда тихо.

С а ф о н о в. Да. (В задумчивости ходит.)

В а с и н. Вы спросили…

С а ф о н о в (спохватившись). Я говорю, вы какое звание в старой армии имели?

В а с и н. Штабс-капитан.

С а ф о н о в. Ну, штабс — этого теперь нету. Значит, капитан. А из Красной Армии с каким званием в запас уволены?

В а с и н. В тысяча девятьсот двадцать девятом году, по инвалидности, в должности комбата.

С а ф о н о в. Ну, комбата теперь тоже нет. Значит, майор. (Шуре.) Значит, пиши: «…назначаю майора Васина А. В.»… (Пауза.) У меня шинели для вас нет. У меня тут только шинель комиссара моего осталась, так вы ее возьмите и носите.

В а с и н. Разрешите заметить, что все это будет незаконно.

С а ф о н о в. Знаю, что незаконно. А что же, мне прикажете, чтобы у меня начальник штаба вот так, в лапсердаке ходил? Я вам должен звание присвоить, хотя и права не имею. Коли до наших додержимся, так и быть, простят они это нам с вами. Что, еще возражать будете?

В а с и н. Нет. Разрешите приступить к исполнению обязанностей.

С а ф о н о в. Приступайте. Пойдем в ту комнату. Я тебе, Александр Васильевич, карту покажу. Только погоди. На дворе-то с утра холодно? Я еще не выходил.

В а с и н. Так точно, холодно.

С а ф о н о в. Шура! У тебя там где-то бутылка стояла, а? (Наливает в жестяные кружки.) Водку-то пьете?

Васин молча пьет.

Как вижу, лишних слов не любишь?

В а с и н. Точно так, не люблю.

С а ф о н о в (вздыхая). А я вот, есть грех, люблю. Ну это ничего, это пройдет. Ты мне напоминай в случае чего. Будешь?

В а с и н. Так точно, буду.

Сафонов и Васин выходят. Шура, бросив машинку, прислушивается. Когда она не стучит, стрельба за окнами слышнее. Входит П а н и н. По-штатски кланяется Шуре, снимает и кладет мешающую ему фуражку.

П а н и н. Здравствуйте, Шурочка.

Ш у р а. Здравствуйте.

П а н и н. Как поживаете, Шурочка?

Ш у р а. Хорошо. (Возвращает ему тетрадку.) Я прочла, товарищ Панин. Мы позавчера вечером сидели с Валечкой и плакали. Это вы сами написали?

П а н и н. Нет, я стихов не пишу. Это мой товарищ написал. Мы с ним вместе на Западном фронте были.

Ш у р а. А где он сейчас, здесь?

П а н и н. Нет, его убили.

Ш у р а. Неправда.

П а н и н. Я тоже, Шурочка, сначала думал — неправда, а потом оказалось — правда.

Ш у р а. Мы позавчера ночью сидели. Печку зажгли. Капитан на полчаса спать лег, а мы с Валечкой все читали и плакали. А потом Валечка собралась — и туда, в разведку пошла. А капитан открыл глаза и меня спрашивает: «Вы чего тут с ней читали?» И я ему опять прочла все. А он грустный лежал. «Хорошо», — говорит. Расстроился даже.

П а н и н. Капитан?

Ш у р а. Ну да, капитан. А чего вы удивляетесь?

П а н и н (пожимая плечами). Так…

Ш у р а. Он еще оттого расстроился…

С а ф о н о в входит.

С а ф о н о в. А, писатель! Здорово.

П а н и н. Привет.

С а ф о н о в. Шура! Выдь-ка на минуту.

Шура выходит.

Тут у нас теперь, писатель, дело такое. Сил нету больше. Мало сил. Ты себя к этой мысли приучил, что помирать, может, тут придется, вот в этом городе, а не дома? Сегодня-завтра, а не через двадцать лет. Приучил?

П а н и н. Приучил.

С а ф о н о в. Это хорошо. Жена у тебя где?

П а н и н. Не знаю. Наверно, где-нибудь в Сибири.

С а ф о н о в. Да. Она в Сибири, а ты вот тут. «В полдневный жар в долине Дагестана и снилось ей…» В общем, ей и не снилось, какой у нас тут с тобой переплет выйдет. Положение такое, что мне теперь писателей тут не надо. Так что твоя старая профессия отпадает. (Пауза.) Член партии?

П а н и н. Кандидат.

С а ф о н о в. Ну, все равно. Петров ночью умер сегодня. Будешь начальником особого отдела у меня.

П а н и н. Да… но…

С а ф о н о в. «Да» — это правильно, а «но» — это уже излишнее. Мне, кроме тебя, некого. А ты человек с образованием, тебе легче незнакомым делом заниматься. Но чтоб никакой этой мягкости. Ты забудь, что ты писатель.

П а н и н. Я не писатель. Я журналист.

С а ф о н о в. Ну журналист — все равно забудь.

П а н и н. Я уже забыл.

Открывается дверь, и входит В а л я. Она вся мокрая, в накинутой на плечи шинели.

В а л я. Товарищ капитан…

С а ф о н о в. Будь ты неладная. (Бросается к ней, неловко целует в щеку, отпускает.) Что же ты людей с ума сводишь, а?

В а л я. Я все сделала, товарищ капитан.

С а ф о н о в. Ну и хорошо. Но ты что думаешь, нам только это и важно? А что ты есть — живая или мертвая, — нам это тоже важно, может быть. В кого из пулемета стреляли? В тебя?

В а л я. Ага.

С а ф о н о в. Да ты же обмерзла вся. Шура! (Кричит.) Шура!

В а л я. Товарищ капитан, разрешите доложить…

С а ф о н о в. Никаких доложить. Сушись иди.

В а л я. Никуда я не пойду, прежде чем не доложу. Понятно?

С а ф о н о в. Говорю тебе, иди сушись, потом… (Останавливается под ее взглядом.)

В а л я. Понятно?

С а ф о н о в. Понятно, понятно. Ну давай скорей. (Слушает ее нетерпеливо, стоя у стола и постукивая пальцами.) Была?

В а л я. Была.

С а ф о н о в. Передала?

В а л я. Передала.

С а ф о н о в. Пакет где?

В а л я. Вот.

С а ф о н о в. Иди сушись.

В а л я. Нет, еще не все.

С а ф о н о в. Ну?

В а л я. Морозов велел передать, что завтра ночью переправлять людей будет, чтобы не стреляли.

С а ф о н о в. Все? Сушиться иди.

В а л я. Нет, не все.

С а ф о н о в. Ты же зубами стучишь, дура. Сушись, говорю.

В а л я. Он велел передать, что в два часа ровно.

С а ф о н о в. Все?

В а л я. Все.

Входит Ш у р а.

С а ф о н о в (Шуре). Ну иди, грей ее там. Я же не могу. Дай ей чего-нибудь. В крайнем случае мой полушубок, штаны дай. Ясно?

Ш у р а. Ясно, товарищ капитан.

Шура и Валя выходят в другую комнату.

С а ф о н о в. Проклятая девка.

П а н и н. Почему проклятая?

С а ф о н о в. Упорная.

П а н и н. Это хорошо.

С а ф о н о в. А я разве говорю, что плохо? Я любя говорю проклятая.

П а н и н. Любя?

С а ф о н о в (услышал неожиданную интонацию этого слова). Ну да, сочувствуя. Что же я, человека на смерть пустил, так я за него уже и волноваться не могу? А если его нет два дня?..

П а н и н. Кого его?

С а ф о н о в. Ну ее. Что ты ко мне, писатель, привязался?

П а н и н. Опять писатель?

С а ф о н о в (улыбнувшись). Прости, пожалуйста, товарищ начальник особого.

В комнату входит В а с и н. Он в сапогах и в кителе старого образца с кожаными пуговицами. На плечах у него шинель.

В а с и н. Товарищ капитан, портупея у вас есть?

С а ф о н о в. Что? Есть, есть портупея, найдем. (Подходит к Васину, берет его за пуговицу, радостно.) Ага, помню. Это в тысяча девятьсот двадцать пятом году такие в армии носили; помнишь, Панин? С такими пуговицами. Да?

В а с и н. Совершенно верно.

С а ф о н о в. Хорошие пуговицы.

Из другой комнаты выходят Ш у р а и В а л я. Валя в галифе капитана, в сапогах, закутанная в полушубок, крепко прижимает его руками к груди.

В а л я. Ох, как тепло, Шурка, в капитанском полушубке. Прямо мехом к телу… Хорошо. (Заметив Сафонова.) Спасибо, товарищ капитан. (Пауза.)

Входит И л ь и н.

И л ь и н. Капитан, к аппарату.

С а ф о н о в. Пойдем, Александр Васильевич; пойдем, начальник особого.

Сафонов, Ильин, Васин и Панин уходят.

В а л я. А я их и не заметила. Ну, ничего. Он и правда, знаешь, какой теплый. А я замерзла… вода, знаешь, даже льдинки в ней. Еле доплыла.

Ш у р а. А он тут переживал.

В а л я. Кто это он?

Ш у р а. Капитан.

В а л я. Это почему же?

Ш у р а. Не знаю. Может, ты знаешь?

В а л я. Нет. (Пауза.) Все ты врешь, Шурка.

Ш у р а. Ей-богу.

В а л я. Ой, холодно. (Поеживается.) Вот даже в полушубке, а все-таки холодно. А знаешь, Шура, я думаю, наверно, мне скоро опять идти.

Ш у р а. Да ну?

В а л я. Наверно.

Ш у р а. Неужели капитан тебя опять пошлет? Я просилась, а он не велит. Почему?

В а л я. Потому что я здешняя. А ты нездешняя.

Ш у р а. Опять тебя. А сам переживает. (Пауза.) Я на него иногда гляжу, а у него глаза озорные, даже страшно. Он, наверно, до войны озорник был. Беда для баб.

В а л я. Он некрасивый.

Ш у р а. Это ничего, что некрасивый. А все равно, озорник был, я знаю. А сейчас притих. Он что тебе, не нравится?

В а л я. Нет.

Ш у р а. А когда понравится?

В а л я. После войны.

Ш у р а. А война, она знаешь, какая будет?

В а л я. Какая?

Ш у р а. А вдруг длинная-предлинная. Нельзя после войны. Не скоро.

В а л я. Ничего, я терпеливая.

Ш у р а. А я нет.

Молчание. Входят И л ь и н и К о з л о в с к и й, одетый в рваное штатское платье.

И л ь и н. Где капитан?

В а л я. В той комнате.

И л ь и н (Козловскому). Садитесь. Замерзли? Водки хотите?

К о з л о в с к и й. Не откажусь.

И л ь и н. Шура, налей водки товарищу.

Шура наливает в жестяную пружку водки. Козловский пьет.

К о з л о в с к и й. Ну вот. А то прямо из воды — и еще ведут тебя через город.

И л ь и н. А вы что же думали? Сразу: переправился — и полное доверие, да?

К о з л о в с к и й. Нет, я не думал, но все же… Немцы-то стреляли по мне. Довольно наглядно было. Как по-вашему?..

И л ь и н. Что верно, то верно. Потому и водки даем, что наглядно.

Входит С а ф о н о в.

Товарищ капитан, вот переправился с той стороны, от немцев.

С а ф о н о в (подходит к Козловскому). Здорово! (Пожимает ему руку.) Откуда идешь?

К о з л о в с к и й. Из-под Николаева пробираюсь.

С а ф о н о в. Так. Чего же это ты? Уж лиман перешел, а потом назад к нам?

К о з л о в с к и й. Я узнал в городе, что тут, на поселке, еще наши, — хоть в окружении, да все-таки наши. Я и подумал: чем дальше идти, дойдешь ли, а тут переплыл, и готово.

С а ф о н о в. Документов небось нет?

К о з л о в с к и й. Есть.

С а ф о н о в. Ишь ты. С документами.

К о з л о в с к и й. Девушки, у вас ножниц нет?

Ш у р а. Зачем?

К о з л о в с к и й. Вот пороть нужно рукав.

Валя подходит к нему, помогает распороть рукав.

Партбилет без карточки, конечно. Но главное сохранилось, верно?

С а ф о н о в (рассматривает вымокший партбилет). Верно. Какое звание-то?

К о з л о в с к и й. Младший политрук Василенко Иван Федорович.

С а ф о н о в. Тезки, значит. Что, замерз?

К о з л о в с к и й. Замерз.

С а ф о н о в. Согрели тебя?

К о з л о в с к и й. Согрели.

С а ф о н о в. Это насчет воды у нас плохо, а водка — это у нас есть. Только знаешь, такая жажда бывает, что без воды и водки пить не хочется. Ну, по случаю спасения придется тебе стакан чаю дать. Шура, а Шура!

Ш у р а. Сейчас.

С а ф о н о в. Ты давай сейчас иди спи. Хочешь?

К о з л о в с к и й. Хочу.

С а ф о н о в. Там моя шинель лежит. На ней устройся. А потом мы тебе проверку сделаем и к месту определим. Мне каждый человек нужен. Я тебе отпуск по случаю твоих переживаний не могу дать. Понятно?

К о з л о в с к и й. Понятно.

С а ф о н о в. Иди. Она тебе чай туда принесет.

Козловский идет к двери.

(Неожиданно.) Какой части?

К о з л о в с к и й. 137-й гаубичной.

С а ф о н о в. Кто командир?

К о з л о в с к и й. Чесноков.

С а ф о н о в. Комиссар?

К о з л о в с к и й. Зимин…

С а ф о н о в. Ну, иди, иди, грейся.

Козловский выходит.

В а л я (что-то мучительно вспоминая). Вот не видала я его. Не видала, а голос слыхала. Где я могла его голос слыхать?

С а ф о н о в. Голос слыхала. Фантазия одна. Что он, Шаляпин, что ли, чтобы его по голосу запоминать?

В а л я. Нет, я слышала, Иван Никитич.

С а ф о н о в. Опять свое. Ты чего бегаешь? Тебе тоже спать надо. Ясно?

В а л я. Ясно.

С а ф о н о в. Ну и иди, пожалуйста. А то: голос слыхала. Увидала — интересный военный, конечно, познакомиться сразу захотелось. «Где-то я вас встречала, да где-то я ваш голос слыхала…» Ну, это я шучу, конечно. Ты, главное, спать иди, вот что.

Валя и Шура выходят.

(Ильину.) Панин ушел, что ли?

И л ь и н. Нет, здесь.

С а ф о н о в. Ты ему скажи, чтоб он потом зашел, с ним поговорил. Человек этот, Василенко, вроде человек хороший. Я, конечно, с радостью. Но все-таки пусть поговорит, чтобы порядок был.

Молчание.

Что меня волнует, Ильин, это меня то волнует, что где Глоба. Дошел ли Глоба до наших войск, или не дошел Глоба — это меня больше всего волнует. Потому что помирать я готов, но помирать меня интересует со смыслом, а без смысла помирать меня не интересует. Ну, пошли. (Выходит. В двери останавливается.) Вернись, скажи Александру Васильевичу, чтобы с нами пошел.

Ильин пересекает сцену, заходит в одну из комнат. Из комнаты Сафонова выходит К о з л о в с к и й. Шинель внакидку, в руках бумажка, приготовленная для закурки. Из двери выходит И л ь и н, проходит через комнату, вслед за ним неторопливо идет В а с и н.

К о з л о в с к и й. Товарищ майор, разрешите обратиться?

В а с и н. Да.

К о з л о в с к и й (вглядываясь в него). Только что из окружения. Закурить нет ли, товарищ майор?

Васин, достав баночку, аккуратно насыпает ему махорки.

(Испытующе глядя на него.) Товарищ майор, я вас где-то видал, по-моему.

В а с и н (спокойно). А я вас нет. Простите, ваше звание?

К о з л о в с к и й. Василенко, младший политрук.

В а с и н. А я вас нет, не видал, товарищ младший политрук. (Пауза.) Огонь у вас есть?

К о з л о в с к и й. Спасибо. Есть.

Васин прячет коробку и выходит. Молчание. Козловский один на сцене.

(После паузы, удивленно присвистнув.) Дядя, а?

Обстановка второй картины. На сцене Ш у р а. У нее опухшие, заплаканные глаза.

Входит П а н и н.

П а н и н. Почему глаза заплаканные?

Ш у р а. Ничего. (Плача.) Если бы вы знали, как мне Ильина жалко! Так жалко. (Плачет.)

П а н и н. Шура!

Шура плачет; не отвечая, уходит в другую комнату.

Входит В а л я.

В а л я. Здравствуйте, товарищ Панин.

П а н и н. Здравствуйте, Валечка.

В а л я. Ох, дела! Сейчас ребятам патроны возила. Как начали строчить, мне мою машину поранили всю, прямо жалко. А меня нет.

П а н и н. Что, совсем машину?

В а л я. Нет, ходит. Я ей говорю: отправляйся на ремонт. А она говорит: разрешите, товарищ водитель, остаться в строю. Я говорю: ну, разрешаю. Так она и осталась. Храбрая у меня машина.

П а н и н. С Ильиным утром вы ездили?

В а л я. Ага. И главное, знаете, я ему говорю: «Дайте я вас еще подвезу, мы быстро проскочим». А он говорит: «Нет, тебе дальше нельзя, я пешком пойду». Ну я пошумела, а потом осталась — приказание! А если бы на машине — все в порядке было бы. Жалко мне его, товарищ Панин.

П а н и н. Что же делать, Валечка, без этого не бывает и, главное, быть не мотает.

В а л я. Я ничего, а вот Шура — видели, наверное?

П а н и н. Видел.

В а л я (почти шепчет, доверительно). Вы знаете, они ведь уже сговорились обо всем с нею, — что там после войны будет, неизвестно. Так они тридцать первого вечером, когда тихо, уже свадьбу решили сделать, а вот сегодня тридцатое, и убили его. Вы представьте себе, товарищ Панин, как это грустно. Вот она и плачет все.

П а н и н (внимательно глядя на нее). А ведь это все неправда, Валечка.

В а л я. Что неправда?

П а н и н. Да вот все, что вы говорите: свадьба… Тридцать первого. Просто так красивее, вот вы и придумали. И грустнее тоже.

В а л я. А разве это хуже, если красивее?

П а н и н. Нет, лучше.

В а л я. Его и так жалко, потому что он правда хороший был. А так если… так совсем жалко, до слез. У него, может быть, жена где-нибудь… Она, может, только через год узнает, а нам над ним сейчас поплакать хочется.

П а н и н (задумчиво). Да, жена через год узнает. Это вы хорошо придумали.

В а л я. Правда? Вы не смеетесь?

П а н и н. Нет, не смеюсь. (Пауза.) Слушайте, Валечка, вы умеете пистолеты разбирать, а?

В а л я. Умею.

П а н и н. Вы же шофер, вы все умеете. Сделайте мне одолжение, разберите его, а я его тряпочкой вытру. А то, вы знаете, что вчера случилось? Я ночью за слободой был. Там немножко побоялись наши. Ну я же теперь начальник особого отдела. Я эту штуку в руки взял и пошел.

В а л я. Я слышала. Мне Иван Никитич говорил.

П а н и н. Это он вам говорил, а самое главное, наверное, не сказал. Ко мне потом лейтенант подходит и говорит: «Вы, товарищ комиссар, кому-нибудь прикажите ваш пистолет почистить, а то у вас в дуле набилось — не выстрелит».

В а л я (смеясь, берет пистолет). А мне про вас что говорили!

П а н и н. Что?

В а л я. Что вы раньше в кобуре вместо пистолета одеколон носили, и щетку, и зубной порошок. Это правда?

П а н и н. Правда. Это очень удобно.

Входит К о з л о в с к и й.

К о з л о в с к и й. Вы меня вызывали?

П а н и н (тихо Вале). Вы его там в уголке почистите сами, а потом мы с вами поедем.

Валя отходит в угол, чистит пистолет.

К о з л о в с к и й. Вы меня вызывали?

П а н и н. Да, вызывал.

К о з л о в с к и й. Позвольте узнать зачем, а то ведь я с передовой пришел.

П а н и н. Ничего. Я должен вам заметить, что в следующий раз, если вы произведете такой самовольный расстрел, я вас судить буду.

К о з л о в с к и й. Была такая обстановка, что один трус мог увлечь за собой всех, и мне пришлось…

П а н и н. Ложь! У вас в роте не было такой обстановки. Вы должны знать, когда нужно расстрелять на месте, а когда судить.

К о з л о в с к и й. Товарищ Панин, да все равно же… (Тихо.) Между нами говоря, конец… Где тут суды разводить! И я погибну и вы!

П а н и н. Может быть, и вы погибнете и я, но это ни при чем. Пока здесь есть армия и есть закон. Ясно вам это?

К о з л о в с к и й. Ясно.

П а н и н. И бросьте мне эти разговоры: ах, была — не была, все равно пропадать. Это не храбрость — это разложение.

К о з л о в с к и й. Да я сам готов двадцать раз под пули!

П а н и н. Возможно, но мне до этого дела нет. Все! Идите!

Козловский выходит.

Ну как, Валечка, собрали?

В а л я. Сейчас. Раз-два — вот и все. Ой, ну скажите, товарищ Панин, ну где я раньше слышала его голос?

П а н и н. Да чей голос?

В а л я. Василенко.

П а н и н. Не знаю, Валечка, откуда ж мне знать? Поехали! Только давайте уговоримся: где приказал стоять, там и стойте. За мной не ездить.

В а л я. Есть за вами не ездить, товарищ комиссар!

П а н и н. А то я человек штатский, приказывать не умею, так я уж заранее на вас накричать решил. Чтоб с самого начала боялись.

Панин и Валя уходят.

Из соседней комнаты выходят С а ф о н о в и В а с и н.

С а ф о н о в. В третью роту? Ну что ж, иди. Только ты, Александр Васильевич, там не очень. Понятно?

В а с и н. Нет, непонятно. Я выполняю свой долг. А если… Что ж, другим потом легче вперед будет идти.

С а ф о н о в. Не хочу я этого от тебя слышать. Не другие, а мы еще с тобой вперед пойдем. Сталин что сказал? Сказал, что еще пойдем мы вперед. Пойдем, и все тут! (Задумчиво.) Сталин… Я, Александр Васильевич, тому иногда не верю, другому иногда не верю, а ему всегда и везде верю. Я его речь по радио когда слушал, у меня контузия еще не прошла, слова в ушах мешались, но и вместо них все равно для себя его слова слышал. «Стой, Сафонов, и ни шагу назад! Умри, а стой! Дерись, а стой! Десять ран прими, а стой!» — вот что я слышал, вот что он лично мне говорил.

В а с и н. Фантазер вы, Иван Никитич.

С а ф о н о в. Конечно, а как же? И ты тоже фантазер. Мы все, русские, фантазеры. От этого воюем смелей. Но смелость смелостью, а все-таки…

В а с и н. Ничего. Меня, милый, в ту германскую войну шесть раз дырявили, а в эту еще ни разу. Так что у меня еще все впереди!

С а ф о н о в. Вот это верно. Ты, Александр Васильевич…

Т е л е г р а ф и с т (из другой комнаты). Товарищ капитан, вторая рота на проводе.

С а ф о н о в. Иду.

Сафонов выходит. Входит К о з л о в с к и й.

К о з л о в с к и й. Здравствуйте, товарищ майор.

В а с и н. Здравствуйте, товарищ младший политрук.

К о з л о в с к и й. А где капитан?

В а с и н. Сейчас придет.

Пауза.

К о з л о в с к и й. Так где-то я вас все-таки видел, товарищ майор.

В а с и н. Я уже вам говорил! Не помню, чтобы я вас видел.

К о з л о в с к и й. Но, может быть, вы меня не видели, а я вас видел?

В а с и н. Может быть.

К о з л о в с к и й. Вы в Николаеве не жили?

В а с и н. Жил с двадцать третьего по двадцать девятый год.

К о з л о в с к и й. Может быть, я вас там видел?

В а с и н. Может быть, если вы там жили. Разрешите узнать, зачем явились?

К о з л о в с к и й. За боеприпасами. Но это ведь к капитану.

В а с и н. Нет, можете и ко мне. Винтовочных?

К о з л о в с к и й. Да.

В а с и н. Двести штук дам. (Пишет.) Получите у Семененко.

К о з л о в с к и й (беря бумажку). А подпись капитана не нужна?

В а с и н. Нет.

К о з л о в с к и й. Хотя ведь вы, в сущности, старший начальник.

В а с и н (сердито). Старший начальник? Капитан Сафонов — начальник гарнизона, а я — его начальник штаба; и это вам должно быть известно.

К о з л о в с к и й. Конечно, но я так сказал, потому что меня удивляет несоответствие знаков различия…

В а с и н (вставая). А меня удивляет несоответствие ваших знаков различия и ваших мыслей, товарищ младший политрук, и несоответствие количества сказанных вами слов с количеством дел, которые вы делаете. И несоответствие этого разговора с той обстановкой, какая у нас есть.

К о з л о в с к и й (присаживаясь). Ну что это вы, товарищ майор, я же не хотел… Что вы подумали?..

В а с и н. Встать, когда с вами разговаривает старший!

Козловский встает.

Можете идти. Вы свободны.

Входит С а ф о н о в.

С а ф о н о в. Что тут за шум? О чем спор идет?

В а с и н. Тут спора не может быть, товарищ капитан. Я сделал замечание младшему политруку, и все. Разрешите отправиться в третью роту?

С а ф о н о в. Да, да. Александр Васильевич, иди.

Васин выходит.

Ты что это со стариком вздоришь? Ты мне не смей.

К о з л о в с к и й. Да я, Иван Никитич, с ним по-простецки, по-нашему, а он, в общем… интеллигенция.

С а ф о н о в. Что интеллигенция? Ты этого даже и слова-то не понимаешь. Что ты — некультурный сукин сын — так этим гордишься? А между прочим, если тебя, дурака, за пять лет в университете обтесать, так ты тоже будешь интеллигенция, вот и вся разница. А если не обтесать, так не будешь. Старика обижать никому не позволю! Ишь ты: «по-простецки», «по-нашему»… А он что же, не наш, что ли? Ты еще под столом ползал, когда он за то, что немцев бил, награды имел. Зачем пришел?

К о з л о в с к и й. За патронами. Да мало дал. Вот.

С а ф о н о в. И смотреть не хочу. Раз мой начальник штаба тебе столько дал — значит, столько мог. Ты мне тут этого не заводи: сначала к одному, потом к другому. Иди.

Козловский выходит. За дверью шум.

Г о л о с Г л о б ы. Да что ты меня не пускаешь? Вот тоже!

Входит Г л о б а в штатском. За ним к р а с н о а р м е е ц с винтовкой.

К р а с н о а р м е е ц. Товарищ капитан, к вам. Разрешите пустить?

С а ф о н о в. Ну конечно, пускай, ведь это же Глоба!

Г л о б а. Он самый.

С а ф о н о в. Ой, Глоба, да ты ли это?

Г л о б а. Я.

С а ф о н о в. Живой?

Г л о б а. Живой.

С а ф о н о в. А может, не ты? Может, дух твой?

Г л о б а. Ну, какой же там дух! На пять пудов разве дух бывает? И потом, я же фельдшер, а медицина духов не признает.

С а ф о н о в. Это верно. Убедил. Ну, садись. (Кричит.) Шура! Покушать дай. И воды там из бидончика стакан налей. Глоба пришел, ему порция причитается.

Ш у р а (показываясь в дверях, смотрит на Глобу). Здравствуйте.

Г л о б а. Здравствуй, Шура.

С а ф о н о в. Ну, что же ты, радуйся — живой пришел!

Г л о б а (махнув рукой). Они на меня не радуются. Они меня считают за нехорошего человека. Я им откровенностью своей не нравлюсь.

С а ф о н о в. Это кому же им-то?

Г л о б а. Вот Шуре хотя бы и вообще всем им, женщинам, сословию ихнему всему.

С а ф о н о в. Был?

Г л о б а. Да.

С а ф о н о в. Что же слышно?

Г л о б а. Слышно то, что наши наступать собираются.

С а ф о н о в. Да? Может, и нас отобьют, Глоба, а?

Г л о б а. Может быть.

С а ф о н о в (закрыв руками глаза). Эх, Глоба. Иногда так захочется и чтобы сам живой был, и чтобы другие, которые… тут кругом, чтобы все живые были. Так, говоришь, наступать будут?

Г л о б а. Возможно. Я у генерала был.

С а ф о н о в. Как ты доложил?

Г л о б а. Как приказано, чтобы выручали, сказал, но что если против плана это идет, то мы выручки не просим, сказал. Ну, и что все-таки жить нам, конечно, хочется — это тоже сказал.

С а ф о н о в. И это сказал?

Г л о б а. И это сказал. Да они сами, в общем, представляют себе это чувство.

С а ф о н о в. Что приказывают нам?

Г л о б а. Конечно, пакет с сургучом я нести не мог. Поскольку я шел как бегущий от красных бывший кулак, то мне, конечно, пакет с сургучом был ни к чему при разговоре с немцами. Но устный приказ дан такой: «Держись, держись и держись!» А что и как — это пришлю, говорит, на самолете известие.

С а ф о н о в. А тебе больше ничего?

Г л о б а. Ничего. Я думаю, Иван Никитич, как и что — это еще там, где выше, решают. Этот генерал нам с тобой мозги путать не хотел. Говорит: «Держись!» — и все.

С а ф о н о в. Тяжело добираться?

Г л о б а. Да ведь я такой человек — где как: где — смелостью, где — скромностью, а где просто на честное слово. Меня и то генерал отпускать не хотел, говорит: «Сиди тут, Глоба». А я говорю: «Характер мне не позволяет. Там, говорю, ребята будут страдать, ожидая известия вашего». Он говорит: «Я скоро пришлю». А я говорю: «Так то же на самолете, а я на своих двоих, это быстрее». Что тут слышно, Иван Никитич?

С а ф о н о в. Ну, что ж, как ты ушел, в ту ночь Крохалев от ран помер. Петров тоже. Сегодня утром Ильина убили. Так что я теперь и за командира и за комиссара. В общем, много кого уже нету. Ну ладно, это лишнее.

К р а с н о а р м е е ц (открывает дверь). Товарищ капитан, к вам тут гражданский один.

С а ф о н о в. Ну давай. (Глобе.) Я же начальник гарнизона, у меня тут все дела. Давай гражданского.

Входит с т а р и к.

С т а р и к. Просьба к вам, товарищ начальник.

С а ф о н о в. Просьба? (Морщится.) Эх, мне просьбы эти…

С т а р и к. И не за себя только, а еще за двух человек.

С а ф о н о в. Чего же вы от меня хотите? Нет у меня ничего, так что и просить у меня — это лишнее. Если насчет еды, то, сколько могу, даю. Всем поровну — как мне, так и вам.

С т а р и к. Нет, нам не то.

С а ф о н о в. Если насчет воды, то опять же — вода как мне, так и вам. Старый человек, уважаю тебя, но стакан на душу — это уж всем.

С т а р и к. Нам не воды.

С а ф о н о в. А чего же вам?

С т а р и к. Нам бы трехлинеечки.

С а ф о н о в. Это зачем же вам трехлинеечки?

С т а р и к. Известно зачем.

С а ф о н о в. Ты, значит, папаша, это за троих просишь? Это, значит, в твоих годах все? Приятели, что ли?

С т а р и к. Приятели.

С а ф о н о в (Глобе). Видал? (Старику.) А вы что, в армии были, что ли, папаша?

С т а р и к. Все были, кто в германскую, кто в японскую. Я вот в японскую был. Мне в ту германскую уже года вышли. Ну, а в эту вроде как опять обратно пришли. Так как же насчет трехлинеечек?

С а ф о н о в (вставая и подходя к нему). Ты понимаешь, папаша, что значит, если ты, чтобы человек плакал, сделать можешь? Я огонь, воду и медные трубы прошел. Я в шоферах десять лет был. Это дело такое — тут плакать нельзя. А ты меня в слезу вогнал. Дам я тебе, папаша, трехлинеечки. Только ты приходи вечером, когда у меня тут начальник штаба будет, тоже с японской войны, вроде тебя. Вы с ним сговоритесь, по-стариковски.

Старик выходит.

Да, значит, такое дело. Неизвестно еще, что и как, куда наши ударят. Ну что же, придется тогда, что надумали, делать. (Подходит к Глобе, закрывает дверь, тихо.) А надумали мы с теми, кто на немецкой части города сидит, мостик через лиман у немцев в тылу рвануть. Не миновать мне завтра ночью Валю опять туда посылать.

Г л о б а. Жалко?

С а ф о н о в. Мне всех жалко.

Г л о б а. Да… А я на это дело просто смотрю. Смерть перед глазами. Счастье жизни нужно человеку? Нужно. Ты его видишь? Ну и возьми его. Пока жив. Она девушка добрая. Вот глядишь и вышло бы все хорошо.

С а ф о н о в. Ни к чему говоришь. Боюсь я за нее, вот и все.

Г л о б а. А за себя не боишься?

С а ф о н о в. За себя? Конечно. Но только мы с тобой, Глоба, другое дело. Мы ж начальство. Мы себе не можем позволить бояться. Потому что если я себе раз позволю, то и другие позволят. А потом я уже не позволю, а они опять позволят. Мы с тобой, значит, ни разу бояться позволить себе не можем. Разве что ночью, под одеялом. Но одеял у нас с тобой нет, так что это исключается.

Входит В а л я.

Что, привезла Панина?

В а л я. Нет, он там остался.

С а ф о н о в. Где — там?

В а л я. Там, в первой роте. Ух, устала. (Снимает рукавицы, садится.)

С а ф о н о в (Глобе). Ну, что ты будешь делать? Как назначил его начальником особого отдела, так он все показывает людям, что не боится. А это, между прочим, все и так знают.

В а л я. Я уж его удерживала, удерживала.

С а ф о н о в. Уж молчи! Удерживала она! Я знаю, как ты удерживаешь. Сама лезет не знаю куда, потом рассказывает — удерживала она!

Л е й т е н а н т (в дверях). Товарищ капитан, к телефону.

Сафонов выходит.

Г л о б а (Вале). Как живете, Валентина Николаевна?

В а л я. Как все, товарищ Глоба. Как все, так и я.

Г л о б а. А как все живут?

В а л я. А кто как.

Г л о б а. Эх, времена пошли. Женщины вдруг на фронте. Я бы лично вас берег, Валечка. И вас и вообще. Пусть бы вы нам для радости жизни живыми всегда показывались.

В а л я. У нас что же, другого дела нет, как вам показываться для вашей радости жизни?

Г л о б а. А то как же? Для чего создается женщина? Женщина создается для украшения жизни. Война — дело серьезное. Во время ее жизнь украшать больше, чем когда-нибудь, надо, потому что сегодня она — жизнь, а завтра она — пар, ничего. Так что напоследок ее, жизнь-то, даже очень приятно украсить.

В а л я. Так что же, по-вашему, жизнь — елка, что ли, игрушки на нее вешать?

Г л о б а. А хотя бы и елка. Вполне возможно. Я не про тебя говорю, ты девушка серьезная, тебе даже со мной разговаривать скучно. Но женщина все-таки — это радость жизни.

В а л я. Не люблю вас за эти ваши слова.

Г л о б а. А меня любить не обязательно.

Входит С а ф о н о в.

С а ф о н о в. Что за шум?

Г л о б а. У нас тут с Валентиной Николаевной снова несогласие насчет роли женщины в текущий момент. До свидания, Иван Никитич, я к себе пойду. И, как всегда, в медицинской профессии будут меня ждать неожиданности. Семь дней меня не было, и кто, я ожидал, будет живой, — умер, а кто, я ожидал, умрет, — непременно живой. Вот увидишь. (Выходит.)

В а л я. Устали?

С а ф о н о в. Ну да, устал. Мне же думать надо. А это, Валя, Валечка, колокольчик ты мой степной, это тебе не баранку крутить.

В а л я. Ну вот, стали начальником, так уж баранку крутить… смеетесь.

С а ф о н о в. А как же? С высоты моего положения. (Усмехается.) Хотя и баранку надо с соображением крутить, конечно. Не то что ты вчера.

В а л я. А что?

С а ф о н о в. А то, что когда я с тобой ехал, сцепление рвала так, что у меня вся душа страдала.

В а л я. Я не рвала. Оно отрегулировано плохо. Я ехала правильно.

С а ф о н о в. Неправильно. И на ухабах педаль не выжимала.

В а л я. Выжимала.

С а ф о н о в. Нет, не выжимала. Ты мне очки не втирай. Ты не думай, что если я с тобой тихий, так мне можно очки втирать.

В а л я. Я ничего про вас не думаю. Я только говорю, что выжимала.

С а ф о н о в. Ну, бог с тобой. Выжимала, выжимала… Только глаза на меня такие не делай, а то я испугаюсь, убегу.

В а л я. Я вас как вожу, так и вожу. Я над машиной начальник, раз я за баранкой. Понятно?

С а ф о н о в. Понятно.

В а л я. Поспали бы. Ведь уже трое суток не спите.

С а ф о н о в. А ты откуда знаешь? Ты сама только вчера от немцев вернулась.

В а л я. Знаю. Спрашивала.

С а ф о н о в. Спрашивала?

В а л я. Так, между прочим спрашивала.

С а ф о н о в. Да… (Пауза.) Тебе сегодня ночью или завтра в крайнем случае опять к немцам идти придется.

В а л я. Хорошо.

С а ф о н о в. Чего же хорошего? Ничего тут хорошего. Послать мне больше некого, а то бы ни в жизнь не послал бы тебя опять.

В а л я. Это почему же?

С а ф о н о в. Не послал бы, да и все тут. И вообще ты лишних вопросов начальству не задавай. Понятно?

В а л я. Понятно.

С а ф о н о в. Придется тебе (оглянувшись на дверь) идти к Василию и сказать, что мост рвать будем, и все подробности, чего и как. Но только это запиской уже не годится. Это наизусть будешь зубрить, слово в слово.

В а л я. Хорошо.

С а ф о н о в. Да уж хорошо или нехорошо, а надо будет. Два раза ходила — и в третий пойдешь, потому что Родина этого требует. Видишь, какие я тебе слова говорю.

В а л я. А знаете, Иван Никитич, все говорят: Родина, Родина и, наверное, что-то большое представляют, когда говорят. А я — нет. У нас в Ново-Николаевке изба на краю села стоит и около речки две березки. Я качели на них вешала. Мне про Родину говорят, а я все эти две березки вспоминаю. Может, это нехорошо?

С а ф о н о в. Нет, хорошо.

В а л я. А как вспомню березки, около, вспомню, мама стоит и брат. А брата вспомню — вспомню, как он в позапрошлом году в Москву уехал учиться, как мы его провожали, — и станцию вспомню, а оттуда дорогу в Москву. И Москву вспомню. И все, все вспомню. А потом подумаю: откуда вспоминать начала? Опять с двух березок. Так, может быть, это нехорошо? А, Иван Никитич?

С а ф о н о в. Почему нехорошо? Это мы, наверно, все так вспоминаем, всяк по-своему. (Пауза.) Ты только, как там будешь, матери скажи, чтобы она с немцами не очень ершилась. Она нужная нам, помимо всяких там чувств. И потом ты ей это тоже скажи. Я ее еще увидеть надежду имею.

В а л я. Хорошо, я скажу.

Пауза.

С а ф о н о в. Ну и сама тоже. Осторожней, в общем. Сказал бы я тебе еще кое-что, да не стоит. Потом, когда обратно придешь.

В а л я. А если не приду?

С а ф о н о в. А если не придешь — значит, все равно, не к чему говорить. (Накрывшись шинелью, укладывается на диване. Лежит, открыв глаза.)

В а л я. Ну и засните. Хорошо будет.

С а ф о н о в. Совсем спать отвык. Не могу спать.

В а л я. А вы попробуйте. Я вам песню спою.

С а ф о н о в. Какую?

В а л я. Какую детям поют — колыбельную… (Запевает: «Спи, младенец мой прекрасный…») Вы бы уж побрились, что ли. А то какой же это ребенок — с бородой.

С а ф о н о в. Хорошо, вот ты вернешься, я побреюсь.

В а л я. А если не вернусь, так и бриться не будете?

Молчание.

Придется уж вернуться, раз так.

С а ф о н о в. Не могу спать.

В а л я. И песня не помогает?

С а ф о н о в. Не помогает.

Пауза. Сафонов закрывает глаза и мгновенно засыпает.

В а л я (не замечая этого). Знаете, Иван Никитич, а я вот не боюсь идти. В первый раз боялась, а теперь нет. Мне кажется, что приду обратно сюда, чтобы вы побрились. А вы будете ждать. И все будут. Чего вы молчите? (Замечает, что Сафонов спит.) Вот и заснул. А говорил, спать не могу. (Тянется к нему. Ей, видимо, хочется разбудить его. Преодолевая это желание и уже не глядя на него, прислонившись к столу, тихо допевает: «Провожать тебя я выйду, ты махнешь рукой…»)

Молчание.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

У Харитонова. Старый добротный дом частнопрактикующего провинциального врача. Большая столовая, очевидно служащая общей комнатой. Несколько дверей. Два стенных шкафчика — один с посудой, другой белый, аптечного вида. На сцене за чайным столом Р о з е н б е р г и В е р н е р.

Вернер, прихлебывая из рюмки вино, зубрит что-то вполголоса.

Р о з е н б е р г (открыв дорожный чемоданчик, раскладывает перед собой разные сувениры: фотографии, документы). Что, Вернер, все практикуетесь в русском языке?

В е р н е р. Да, практикуюсь.

Р о з е н б е р г. Это хорошо. Нам тут долго придется быть.

В е р н е р. По-вашему, война…

Р о з е н б е р г. Война — нет, недолго, а вот после войны. Завоеватель может презирать народ, им покоренный, но он должен знать его язык, если бы даже ему пришлось лаять по-собачьи. В чужой стране никому нельзя верить, Вернер.

В е р н е р. Но вы же верите Харитонову?

Р о з е н б е р г. Да, потому что он мерзавец. И если русские придут, они его расстреляют. Но его жене я уже не верю. Они могут прийти и не расстрелять ее. И уже по одному этому я ей не верю. (Продолжает разбирать карточки.) Сегодня Краузе подарил мне еще целый чемодан всего этого. Не смотрите так. Да-да, я люблю рыться в этом.

В е р н е р. У вас привычки старьевщика.

Р о з е н б е р г. Ничего. По этим бумажкам и фотографиям я изучаю нравы. Иногда при этом обнаруживаются любопытные вещи. Вот, например, удостоверение личности младшего лейтенанта Харитонова Н. С. Н. С., замечаете? Оно разорвано пулей. Очевидно, его владелец убит. Но меня интересует не это. Меня интересуют инициалы Н. С., потому что нашего хозяина дома зовут С. А. Трудно предположить, но вдруг предположим, что это его сын. А у него сын в армии, это мне известно. Что мы можем из этого извлечь? Очень многое. Во-первых, если даже это просто совпадение, то на нем можно построить интересный психологический этюд: узнавание, неузнавание, ошибка, горе матери и так далее. Все это входит в мою систему изучения нравов. Да, с чего же я начал?

В е р н е р. Вы начали с жены Харитонова.

Х а р и т о н о в (открывая дверь). Вы меня звали?

Р о з е н б е р г. Нет, но раз вы уже вошли, — откуда у вас жена, доктор?

Х а р и т о н о в. Из Вологды.

Р о з е н б е р г. Вот видите, Вернер, она из Вологды, а мы еще не взяли Вологду. (Харитонову.) У нее есть родные?

Х а р и т о н о в (растерянно). Есть немножко, есть.

Р о з е н б е р г. Что значит немножко?

Х а р и т о н о в. Сестры.

Р о з е н б е р г. Сестры — это, значит, по-вашему, немножко? Но у сестер ведь есть мужья? А?

Х а р и т о н о в. Я не понимаю вас, господин капитан.

Р о з е н б е р г. Вы меня прекрасно понимаете. Скажите вашей жене, чтобы она принесла нам чаю в самоваре.

Харитонов уходит.

Вот видите, Вернер, у ее сестер есть мужья. Может быть, один из них инженер, другой — майор, это уж я не знаю. И может быть, этот майор завтра окажется здесь. А она — сестра его жены, и она скорее позволит ему убить нас, чем нам — его. Это ведь, в сущности, очень просто.

Входит М а р и я Н и к о л а е в н а с чайной посудой.

Скажите, Мария Николаевна, у ваших сестер есть мужья?

М а р и я Н и к о л а е в н а. Да, господин капитан.

Р о з е н б е р г. Они русские?

М а р и я Н и к о л а е в н а. Да. Вы будете пить молоко?

Р о з е н б е р г. Нет. Вы не завидуете им, что у них русские мужья, а у вас неизвестно какой национальности?

М а р и я Н и к о л а е в н а. У меня тоже русский.

Р о з е н б е р г. Я не об этом говорю. Не притворяйтесь, что вы меня не понимаете.

М а р и я Н и к о л а е в н а. Может быть, нести вам самовар?

Р о з е н б е р г (вставая). Несите. Мы сейчас придем.

Мария Николаевна уходит.

(Вернеру.) И после этого вы думаете, что я могу ей верить?

Розенберг и Вернер уходят в соседнюю комнату. Входит М а р и я Н и к о л а е в н а. За ней Х а р и т о н о в. На улице несколько выстрелов. Мария Николаевна крестится.

Х а р и т о н о в. Ну что ты крестишься?

М а р и я Н и к о л а е в н а. За них.

Х а р и т о н о в. За кого — за них?

М а р и я Н и к о л а е в н а. За наших.

Х а р и т о н о в. Когда ты научишься держать язык за зубами?

М а р и я Н и к о л а е в н а. Тридцать лет учусь.

Х а р и т о н о в. Опять?

М а р и я Н и к о л а е в н а. Да.

Х а р и т о н о в (тихо). Маша, поди сюда. Ты была у Сафоновой?

М а р и я Н и к о л а е в н а. Была.

Х а р и т о н о в. Говорила все, что я велел?

М а р и я Н и к о л а е в н а. Говорила. (Пауза.) Противно мне это.

Х а р и т о н о в. Противно? А если я буду убит, тебе не будет противно?

М а р и я Н и к о л а е в н а. При чем тут ты?

Х а р и т о н о в. Очень просто. Ты завтра же пойдешь к ней опять и упомянешь, между прочим упомянешь, что мне надоели немцы, что я их не люблю и боюсь. Что я был не рад, когда меня назначили городским головой. Поняла?

М а р и я Н и к о л а е в н а. Поняла. Только зачем тебе все это?

Х а р и т о н о в. Затем, что это правда. Затем, что я предпочел бы сидеть весь этот месяц в подвале и не трястись за свою шкуру. Я больше чем уверен, что к этой старухе ходят… Да, да, партизаны. Немцам она все равно не скажет, что я их не люблю, а им, этим, может быть, и скажет. В Херсоне уже убили городского голову. Я не хочу, чтобы они убили его здесь, потому что «он» — это я.

М а р и я Н и к о л а е в н а. Боже мой! Чем весь этот ужас, бросили бы все и ушли, как я говорила, куда-нибудь в деревню, спрятались бы.

Х а р и т о н о в (шипящим, злым голосом). Куда спрятались бы? А вещи? Мои вещи без меня всегда вещи, а я без моих вещей — дерьмо. Да-да, дерьмо, нуль. Понятно тебе, дура?

Кто-то стучится в сенях.

Пойди открой.

Мария Николаевна выходит и сейчас же возвращается обратно. Вслед за ней идет М а р ф а П е т р о в н а — вне себя, простоволосая, со сбитым набок платком.

М а р ф а П е т р о в н а. Изверги!

Х а р и т о н о в. Тише.

М а р ф а П е т р о в н а. Убили, на моих глазах убили!

Х а р и т о н о в. Кого убили?

М а р ф а П е т р о в н а. Таню. Таню, соседку. Я думала — черт с тобой, но ты же доктор. Родить она собралась. Так повела к тебе. Нашла к кому! Лежит она там, у тебя под окнами.

Х а р и т о н о в. Тише! При чем тут я?

М а р ф а П е т р о в н а. При всем. Ты подписывал, чтобы после пяти часов не ходили, чтобы стрелять?

Х а р и т о н о в. Не я, комендант.

М а р ф а П е т р о в н а. Ты, ты, проклятый!

На ее крик из соседней комнаты выходит и останавливается в дверях Р о з е н б е р г.

Р о з е н б е р г. Кто тут кричит?

М а р ф а П е т р о в н а. Я кричу! За что женщину посреди улицы убили?

Р о з е н б е р г. Кто эта женщина?

Х а р и т о н о в. Это тут одна… Они шли ко мне. Там роды… соседка у них. И вот патруль выстрелил.

Р о з е н б е р г. Да, и правильно сделал. После пяти часов хождение запрещено. Разве нет?

Х а р и т о н о в. Да, конечно, совершенно верно.

Р о з е н б е р г. Если кого-нибудь застрелили после пяти часов — женщина это или не женщина, безразлично, — это правильно. А вас за то, что вы ходили после пяти часов, придется арестовать и судить.

М а р ф а П е т р о в н а. Суди. Убей, как ее… (Наступает на него.) Так взяла бы за горло сейчас этими вот руками…

Р о з е н б е р г (поворачиваясь к двери в соседнюю комнату). Вернер! Позвоните дежурному! (Спокойно.) Кажется, придется вас повесить.

М а р ф а П е т р о в н а. Вешай!

Р о з е н б е р г (Харитонову). Как ее фамилия?

Х а р и т о н о в. Сафонова.

Р о з е н б е р г. У нее, наверно, есть кто-нибудь в армии? Муж, сыновья?

Х а р и т о н о в. Нет. То есть, может быть, есть… я не знаю.

М а р ф а П е т р о в н а. Есть. И муж есть, и сыновья есть. Все в армии.

Р о з е н б е р г. Придется повесить!

М а р и я Н и к о л а е в н а (вдруг бросается к Марфе Петровне, обнимает ее, став рядом с ней). И у меня тоже сын в армии. И меня вешайте! Я вас ненавижу! Ненавижу!

Х а р и т о н о в. Маша, ты…

М а р и я Н и к о л а е в н а. И тебя ненавижу! Всех вас ненавижу, мучителей! А вот мы — подруги, и сыновья у нас у обеих в армии. Да… (Рыдает.)

Входят д в о е с о л д а т.

Р о з е н б е р г. Возьмите… (Секунда колебания.) Вот эту. (Указывает на Марфу Петровну.) А эту оставьте.

Х а р и т о н о в. Спасибо, господин капитан. Она не будет больше…

М а р ф а П е т р о в н а. Благодари, благодари, иуда, в ножки поклонись.

Солдаты хватают ее за руки.

Плюнула бы этому немцу в морду, да лучше тебе плюну! (Плюет в лицо ему.)

Солдаты выталкивают Марфу Петровну. Мария Николаевна, обессилев, плачет.

Х а р и т о н о в. Господин капитан. Вы не обращайте внимания. Она это так… Нервная женщина. Они, правда, подруги были.

Р о з е н б е р г. Ничего, доктор, я прощаю вашу жену, помня о ваших заслугах. (Говорит отчетливо, глядя на Марию Николаевну.) Я же не могу забыть ваших заслуг. Ведь вы же как-никак составили мне список на семнадцать коммунистов и вчера еще на пять. Вы же мне указали местонахождение начальника милиции Гаврилова. Вы же меня предупредили, где спрятан денежный ящик вашего банка. Вы же… Впрочем, я не буду перечислять, этот перечень, кажется, расстраивает вашу жену. Она плачет, вместо того чтобы радоваться, что вы нам так помогли. Ну ничего, успокойте ее. (Уходит в соседнюю комнату.)

Молчание.

М а р и я Н и к о л а е в н а (тихо). Это все правда?

Х а р и т о н о в. Правда. Да-да, правда! Ты говори спасибо, что ты жива после того, что наделала!

М а р и я Н и к о л а е в н а. Я не хочу быть живой, мне все равно. Если бы не Коля, я хотела бы только умереть.

Входят Р о з е н б е р г и В е р н е р.

Р о з е н б е р г. Мария Николаевна, не забудьте про чай.

Мария Николаевна выходит.

(Вернеру тихо.) Сейчас мы произведем интересный психологический этюд. Еще немножко изучения нравов, того самого, которое, вы так не любите… Доктор!

Х а р и т о н о в. Слушаю.

Р о з е н б е р г. Я надеюсь, что вы нам искренне преданы, доктор?

Х а р и т о н о в. Искренне, господни капитан.

Р о з е н б е р г. И все, кто борется против нас, — это и ваши враги, доктор? Так или не так?

Х а р и т о н о в. Так, господин капитан.

Р о з е н б е р г. Как так? Точнее.

Х а р и т о н о в. Враги, господин капитан.

Р о з е н б е р г. И когда они погибают, вы должны этому радоваться, доктор?

Х а р и т о н о в. Да, должен, господин капитан.

Р о з е н б е р г. Нет, точнее. Не «должен», а «рад». Так ведь?

Х а р и т о н о в. Рад, господин капитан.

Р о з е н б е р г. Я надеюсь, что ваша жена сказала неправду и ваш сын, конечно, не борется против нас?

Х а р и т о н о в. Нет, господин капитан, к сожалению, это правда, он в армии. Я с ним давно уже в ссоре, но он в армии.

Р о з е н б е р г. К вашему большому сожалению?

Х а р и т о н о в. Да, господин капитан, к сожалению.

Р о з е н б е р г. И если бы его уже не было в армии, то ваши сожаления кончились бы?

Х а р и т о н о в. Конечно, господин капитан.

Р о з е н б е р г. Подойдите сюда поближе. (Закрывая удостоверение одной рукой, оставляя только карточку.) Это лицо вам знакомо?

Х а р и т о н о в. Николай!

Р о з е н б е р г. Я вижу, знакомо. (Открывая все удостоверение.) Здесь, на этой дырке, доктор, ваши сожаления кончились. Вы можете быть довольны. Ваш сын уже не в армии. Правда, я лично не видел, но я в этом уверен. Можете уже не сожалеть.

Харитонов молчит.

Ну как, вы рады этому, доктор?

В е р н е р. Розенберг!

Р о з е н б е р г (поворачиваясь к нему, холодно). Да? Одну минуту терпения. Значит, вы рады этому, господин доктор? (Резко.) Да или нет?

Х а р и т о н о в (сдавленным голосом). Да, рад.

Р о з е н б е р г (Вернеру). Ну вот видите, Вернер, доктор рад. И мы с вами сомневались в нем совершенно напрасно. Вы можете идти, доктор. Мне все ясно. Спасибо за откровенность. Вы поистине преданный человек. Это очень редко в вашей стране и тем более приятно.

Харитонов выходит.

В е р н е р. Зачем вся эта комедия? Если нужно расстрелять — расстреляйте или скажите мне, если вы сами неврастеник и не умеете. Но то, что вы делаете, — это не солдатская работа.

Р о з е н б е р г. У вас устарелые взгляды, Вернер. Изучение нравов входит в наши обязанности.

В е р н е р. Вы мне осточертели с вашим изучением нравов. Я завтра же попрошусь в полк, чтобы больше не видеть вас с вашим изучением нравов. Я буду убивать этих русских, будь они прокляты, но без ваших идиотских предварительных разговоров, которые мне надоели.

Р о з е н б е р г. Вы не будете пить чай?

В е р н е р. Нет. (Выходит.)

Х а р и т о н о в входит и бессильно прислоняется к притолоке. Входит М а р и я Н и к о л а е в н а с самоваром.

Х а р и т о н о в (тихо). Маша! Послушай, Маша!

М а р и я Н и к о л а е в н а. Что тебе?

Х а р и т о н о в. Я хочу тебе сказать…

М а р и я Н и к о л а е в н а. Что еще ты хочешь мне сказать?

Х а р и т о н о в. Я хочу тебе сказать… Нет, не могу. (Уходит.)

М а р и я Н и к о л а е в н а. Сейчас я принесу заварку.

Р о з е н б е р г (искоса смотрит на нее, держа в руке удостоверение). У вас, оказывается, был сын в армии?

М а р и я Н и к о л а е в н а. Почему был? Он в армии и есть.

Р о з е н б е р г. Нет, был. Или, как говорит ваш муж, к сожалению, был. Но теперь, как говорит опять-таки ваш муж, его, к счастью, нет. Но знаете, ваш муж рад, что его нет.

М а р и я Н и к о л а е в н а. Что вы говорите? Что вы говорите?

Р о з е н б е р г. Нет… вы не подумайте только, что это имеет какое-то прямое отношение ко мне. Я не был бы так жесток с матерью. Но ко мне случайно попало вот это. Поэтому я и говорю «был».

Мария Николаевна сжимает в руках удостоверение, тупо смотрит на него и так, не выпуская, садится за стол. Сидит молча, оглушенная.

(После паузы.) Я бы не рискнул вам сказать, но я подумал, что вы разделяете взгляды вашего мужа, а ваш муж сказал, что он рад этому, несмотря на свои родительские чувства.

Мария Николаевна молчит.

Что же вы молчите? Да, да, он так и сказал. Доктор!

Входит Х а р и т о н о в.

Доктор, вы ведь сказали, что вы рады, а?

Мария Николаевна поднимает голову, смотрит на Харитонова.

Харитонов молчит.

Или вы мне сказали неправду? Вы не рады?

Харитонов молчит.

М а р и я Н и к о л а е в н а (молча кладет удостоверение и говорит механически). Сейчас я вам заварю чай.

Р о з е н б е р г. Спасибо, прекрасно.

Мария Николаевна за спиной Розенберга и Харитонова подходит с чайником к одному шкафчику, потом к другому, аптечному. Порывшись там, возвращается к столу.

М а р и я Н и к о л а е в н а. Вот чай.

Р о з е н б е р г. Прошу вас, налейте. Знаете, солдатам всегда приятно, когда женская рука наливает им чай или кофе. Верно ведь, а, доктор?

Харитонов молчит.

Что вы молчите? Потеряли дар речи?

Мария Николаевна наливает Розенбергу чай.

Ну, доктор, может быть, вы выпьете чаю со мной, а? Вы взволнованы. Ничего. Выпейте. Вы же наш преданный друг. Я рад сидеть за одним столом с вами.

Х а р и т о н о в. Спасибо.

Р о з е н б е р г. Мария Николаевна, налейте чаю вашему мужу.

Пауза. Мария Николаевна смотрит на Харитонова, потом тем же механическим движением молча наливает чай и ему.

Ну, доктор.

Х а р и т о н о в. Я прошу простить, господин капитан, но мне дурно… я не могу…

Р о з е н б е р г. Ну, как угодно, как угодно.

М а р и я Н и к о л а е в н а (спокойно). Вам больше ничего не нужно, господин капитан?

Р о з е н б е р г. Нет, спасибо. Вернер, я иду к вам! (Взяв чашку, выходит.)

Харитонов сидит на диване, опустив голову на руки. Мария Николаевна стоит у стены. Молчание.

Х а р и т о н о в. Маша!

М а р и я Н и к о л а е в н а. Что?

Х а р и т о н о в. Маша, я не могу так.

М а р и я Н и к о л а е в н а. Оставь меня. Я не хочу тебя слушать.

Х а р и т о н о в. Бросим все, уедем, убежим. Я боюсь их всех. Я ничего не хочу.

М а р и я Н и к о л а е в н а. Поздно. Я же тебе говорила. А теперь поздно. Ты даже не знаешь, как поздно.

Раздается грохот отодвинутого в соседней комнате стула. Дверь открывается. Вбегает Р о з е н б е р г и останавливается.

Р о з е н б е р г. Что вы там намешали?! Что вы там намешали, вы, вы! (Падает лицом вперед на пол.)

Мария Николаевна стоит неподвижно.

Х а р и т о н о в (суетясь). Что с вами? Что с вами? (Подбегает к Розенбергу, пытается поднять его с полу.)

Мария Николаевна безучастно молча стоит у стены.

Входит В е р н е р.

В е р н е р (четким шагом подходит к Розенбергу; нагнувшись, берет его за руку, слушает пульс). Кто это сделал?

М а р и я Н и к о л а е в н а. Мы. Мы его отравили — я и муж.

Х а р и т о н о в (с колен). Нет, господин капитан, она говорит неправду… Это не мы. Это не я. Не я…

М а р и я Н и к о л а е в н а. Мы, мы. Встань. (Подходит к Харитонову, приподнимает его.) Встань, Саша, встань. (Быстро.) Это мы с ним. Мы вас ненавидим. Мы это сделали, мы оба — я и он.

Х а р и т о н о в. Господин Вернер! Господин Вернер!

В е р н е р. Вы думаете, что я вас буду отдавать под суд?

Х а р и т о н о в. Господин Вернер, это не я.

М а р и я Н и к о л а е в н а. Да, мы это сделали. Вы убили нашего сына. Мы отравили этого вашего негодяя.

В е р н е р. Я вас не отдам под суд. Я вас просто повешу обоих через двадцать минут. (Открывает наружную дверь.) Эй, кто-нибудь.

М а р и я Н и к о л а е в н а (прижав к себе совершенно обезумевшего от ужаса Харитонова, кричит, прислонясь к стене). Ну и вешай! Вешай!

Ночь. Берег лимана. Деревья. Спуск к воде. Задняя стена какого-то строения. Через сцену медленно идут В а л я и С а ф о н о в. У Сафонова правая рука на перевязи.

В а л я. А я в прошлый раз как раз тут и переплывала.

С а ф о н о в. Вот как раз потому, что прошлый раз тут, — сегодня в другом месте поплывешь. (Смотрит на часы.) Сейчас поедем.

В а л я. Светятся. Хорошие.

С а ф о н о в. В Улан-Баторе купил, уже давно.

В а л я. Где это?

С а ф о н о в. Улан-Батор? Это город такой, в Монголии. Далеко… Сейчас меня на Южную балку отвезешь, провожу тебя и… Запальники и шнур не забыла?

В а л я. В машине лежат. Что, поедем?

С а ф о н о в. Сейчас…

Из-за дома выходит В а с и н.

В а с и н (оглядываясь). Товарищ капитан!

С а ф о н о в. Я.

В а с и н. Сейчас поедете?

С а ф о н о в. Да, а что?

В а с и н. Я, с вашего разрешения, останусь тут, в роте, до утра. Телефон все еще не починили, я сам подежурю.

С а ф о н о в. Только к рассвету в штабе будь, ладно?

В а с и н. Так точно. (Уходит.)

С а ф о н о в. Сейчас поедем… Да, вот тебе и последнее испытание, Валентина Николаевна… Ты у меня теперь старая разведчица. Я теперь тебя по имени-отчеству принужден звать.

В а л я. А «вы» — не надо.

С а ф о н о в. Нет, теперь я уже принужден, ничего не поделаешь.

Слышна канонада.

Совсем наши близко к лиману подошли. Наступают. Ты представь себе, наступают наши!.. А то уж больно обидно помирать было, тем более что лично я в загробную жизнь не верю. Теперь и сказать можно. Я только вчера, когда эту канонаду в первый раз услышал, в первый раз поверил, что живы будем. И поскольку у меня надежда быть в живых появилась, прошу тебя, Валентина Николаевна, делай что надо, а так зря не прыгай. Я тебя очень хочу живой видеть.

В а л я. Я тоже. (Вдруг мечтательно.) Сафоныч, а Сафоныч?

С а ф о н о в. Что?

В а л я. Ничего.

С а ф о н о в. Ну, а все-таки?

В а л я. Я когда у твоей матери была, твою фотографию увидела и спрашивала про тебя разное. Она говорит: «Вот он маленький какой был». А мне интересно, какой ты был маленький! А она вдруг меня спрашивает: «А чего ты, девушка, так интересуешься?» Я говорю: «Ничего, просто так». А она говорит: «А я думала, любовь у вас». Я говорю: «Нет, я просто так».

С а ф о н о в. Валя… (Хочет обнять ее здоровой рукой.)

В а л я. Не надо, Сафоныч, не перебивай, я тебе рассказывать хочу. (Пауза.) Я ей говорю: «Он меня все невестой в шутку зовет». А вернулась оттуда — ты меня сразу и звать перестал. Почему? Это ведь в шутку…

С а ф о н о в. Потому и перестал, что в шутку… А когда вернулась… (Снова пытается ее обнять.)

В а л я. Не надо. Это тебя Глоба научил, да?

С а ф о н о в. При чем тут Глоба?

В а л я. Я знаю, он это всем говорит: «Живем только раз. Она девушка добрая… а что завтра — неизвестно, может, умрем». А я не хочу только оттого, что, может, завтра умрем. Я хочу…

С а ф о н о в (отпустив ее, только продолжая держать за руку, ласково). Ну, чего ты хочешь, колокольчик ты мой степной? Чего ты хочешь? Что сделать мне для тебя?

В а л я. Проводи меня, Сафоныч. И что-нибудь хорошее на прощанье скажи. А то я что-то боюсь сегодня. Нет, ты не думай, я немножко… Это ничего?

С а ф о н о в. Ничего. (Пауза.) Ты с собой револьвер взяла, в случае если что?

В а л я. Нет. Я наган оставила, он тяжелый.

С а ф о н о в (морщась, достает здоровой рукой маленький браунинг). Вот мой, возьми.

В а л я (берет, смотрит на браунинг). Это хорошо. Если что-нибудь, если немцы — лучше тогда живой не быть… Верно?

С а ф о н о в. Верно. И лучше мне тогда тоже живому не быть. Вот что я тебе сейчас скажу. А остальное после. После, когда наши придут, когда поверишь, что не потому, что завтра умереть можем. (Пауза.) Ну, поедем. (Идут к дому.) Ты куда его положила?

В а л я. В карман.

С а ф о н о в. А ты лучше за пазуху, на грудь. Верней.

Сафонов и Валя уходят.

Некоторое время на сцене пусто. Потом снизу, из-за края обрыва, ведущего к воде, появляется голова Н е и з в е с т н о г о. Тихий свист. Ответный свист. Входит К о з л о в с к и й.

К о з л о в с к и й. Вы здесь?

Н е и з в е с т н ы й. Здесь.

К о з л о в с к и й. Черт бы их взял! Нашли место для прогулок.

Н е и з в е с т н ы й. Вы хоть слышали, о чем они говорили?

К о з л о в с к и й. Нет. А мне это не нужно. Я знаю и так. Передайте Розенбергу…

Н е и з в е с т н ы й. Он убит.

К о з л о в с к и й. Убит! А кто вас послал?

Н е и з в е с т н ы й. Вернер.

К о з л о в с к и й. Передайте господину капитану: во-первых, в городе затевается какой-то взрыв или что-то в этом роде, что — я пока не знаю, но затевается; во-вторых, примерно через час у Южной балки будет переправляться вот эта, которую вы здесь видели. Фамилия — Анощенко, зовут — Валентина.

Н е и з в е с т н ы й. Это связано со взрывом?

К о з л о в с к и й. Очевидно, да.

Н е и з в е с т н ы й. У нее будут документы?

К о з л о в с к и й. Очевидно, нет. Но если как следует взяться…

Н е и з в е с т н ы й. Конечно. Но это будет точно сегодня?

К о з л о в с к и й. Да, через час.

Н е и з в е с т н ы й. Тогда я спешу.

К о з л о в с к и й. Да, конечно. Передайте господину капитану: то, что я задумал с дядей…

Н е и з в е с т н ы й. Что?

К о з л о в с к и й. Передайте господину капитану: то, что я задумал с дядей, — он знает, — пока не выходит. И начальник гарнизона, и он пока держатся друг за друга. Попробую еще.

Н е и з в е с т н ы й. Все?

К о з л о в с к и й. Все. Да, я вас хотел спросить: из-за лимана слышна близкая канонада…

Н е и з в е с т н ы й. Русские начали наступать и подошли ближе. Ну, все? Я спешу.

К о з л о в с к и й. Все.

Неизвестный исчезает. Долгое молчание. Слышны тихие всплески воды. Откуда-то сверху раздается близкий выстрел, потом второй. На сцену, не замечая Козловского, входит В а с и н с к р а с н о а р м е й ц е м. У Васина в руках карабин.

В а с и н. Плохо следите. Здесь кто-то подплывал к берегу.

К р а с н о а р м е е ц. Так вы же стреляли, товарищ майор. Ничего же не видно.

В а с и н. Не видно, потому что поздно заметили. Вызовите мне командира! Быстро! Я буду ждать здесь. (Всматривается в темноту.)

Козловский пытается незаметно пройти.

Стой! (Вскидывает карабин.)

К о з л о в с к и й (видя, что ему не уйти). Свои.

В а с и н. Кто свои?

К о з л о в с к и й. Я, товарищ майор, Василенко.

В а с и н (подходя к нему, продолжает держать карабин на изготовку). Что вы здесь делаете?

К о з л о в с к и й. Товарищ майор… Да опустите карабин, это же я. Я вам сейчас объясню…

В а с и н (не обращая внимания, продолжает держать карабин). Что вы здесь делаете?

К о з л о в с к и й. Да вот пошел проверять посты, как и вы, очевидно.

В а с и н. Это не ваша рота. Что вы здесь делаете?

К о з л о в с к и й. Я же говорю, товарищ майор. Проверяю посты. Ну что ж, что не моя рота? Мы, политработники, обязаны всюду иметь глаз.

В а с и н. Политработа тут ни при чем. Это не ваша рота. Извольте ответить, что вы здесь делаете, я вас в последний раз спрашиваю.

К о з л о в с к и й (вдруг решившись). Александр Васильевич! (Пауза.) Дядя Саша!

В а с и н. Бросьте глупые шутки. Племянник!

К о з л о в с к и й. Да, племянник.

В а с и н. У меня нет племянника Василенко.

К о з л о в с к и й. Да, но у вас есть племянник Николай Козловский. Коля.

В а с и н. Так.

К о з л о в с к и й. Александр Васильевич, я вам сейчас все объясню.

В а с и н. Так. Я слушаю.

К о з л о в с к и й (с надеждой). И меня поймете, вы поймете. Я вам только добра желаю. Вы слышите?

В а с и н. Я уже сказал вам, что слушаю.

К о з л о в с к и й. Вы меня плохо помните?

В а с и н. Да. Плохо.

К о з л о в с к и й. Но вы вспомните Николаев, вспомните, как вы бывали у мамы на Трехсвятской улице. Мне тогда было пятнадцать.

В а с и н. Вы что, действительно мой племянник?

К о з л о в с к и й (торопливо). Действительно. Действительно. Я с вами поэтому и говорю сейчас так. Я же мог бы ничего не сказать.

В а с и н. Что вы здесь делали?

К о з л о в с к и й. Я… я буду говорить с вами начистоту. Вы должны понять меня, как бывший офицер, как дядя, как брат моей матери, наконец.

В а с и н. Ну? Я вас слушаю.

К о з л о в с к и й. Я хочу вас спасти. Немцы завтра же предпримут последнюю атаку города. Мы все погибнем. И вы погибнете, если…

В а с и н. Если что, разрешите узнать?

К о з л о в с к и й. Если я не спасу вас и себя. Зачем вам погибать? Вы же с ними ни душой, ни телом. Зачем?

В а с и н. Вы затем и явились сюда под чужой фамилией, чтобы меня спасти?

К о з л о в с к и й. Нет, не буду лгать. Не только за этим. Но и за этим. Да, за этим. Мы не должны забывать своей родни и крови. Я не забываю. Я знал, что вы здесь.

В а с и н. Что же вы мне предлагаете?

К о з л о в с к и й. Спастись.

В а с и н. Позвольте спросить, как?

К о з л о в с к и й. К утру переплыть туда, там будет все готово. Вместе — вы и я. Вас хорошо встретят, я вам ручаюсь. Они поймут, что вы только по необходимости… Я уже говорил там о вас.

В а с и н. Говорили?

К о з л о в с к и й. Да, говорил. Я говорил, что у меня здесь дядя, что он нам не враг и что его нужно спасти.

В а с и н. Так. А сюда вы зачем пришли?

К о з л о в с к и й. Оттуда переплывал человек. Я с ним говорил… Я хотел переправиться туда с вами под утро и договорился об этом. Я все равно хотел отсюда идти к вам, так что даже лучше, что мы встретились здесь.

В а с и н. Весьма возможно.

К о з л о в с к и й. Вы согласны?

В а с и н. Мне надо подумать.

К о з л о в с к и й. Соглашайтесь. Другого выхода все равно нет. Вы выдадите меня — ну, меня расстреляют. Я смерти не боюсь, иначе я сюда не переправился бы. Но что из этого? Погибну я — через полдня погибнете вы: я — от руки русских, вы — от руки немцев. Зачем вам это? Зачем вы на этой стороне? Что вам хорошего сделали они, чтобы из-за них губить и себя и меня? Если бы не все это, не эта революция, вы бы давно имели покой, уважение, были бы генералом, наконец. Но это неважно, не в этом дело. Дело в том, чтобы спастись сейчас. Ведь так? Вы согласны?

В а с и н. А вы точно знаете, что завтра предстоит атака?

К о з л о в с к и й. Да, да. Точно.

В а с и н. Хорошо. Пойдемте в штаб и там у меня спокойно обсудим, как лучше все это сделать.

К о з л о в с к и й. Зачем? Что ж тут обсуждать?

В а с и н. Как что? Вы говорите со мной, как мальчишка. Если это делать, то делать как следует. Надо захватить штабные документы, карты. Если переходить, надо переходить так, чтобы это ценили; делать это, как взрослые люди, как офицеры наконец, а не как какая-нибудь дрянь. Неужели вы этого не понимаете?

К о з л о в с к и й. Да. Вы совершенно правы, но…

В а с и н. Но вы боитесь, что я вас там выдам? Я мог бы сделать это и здесь, не таская вас в штаб. Не валяйте дурака. Сейчас придет караульный начальник, и пойдем. И скорей, потому что если делать, то делать, нам с вами некогда терять время. Кстати, вот вы — так называемый разведчик, а вы знаете, что сегодня, через полчаса у Южной балки должна туда переходить Анощенко? Вы сообщили это вашему лазутчику? Не догадались, верно?

К о з л о в с к и й. Нет, я догадался, я сообщил. Вы обо мне слишком плохо думаете.

В а с и н. Ну, простите, — если так, то это хорошо.

Входят к а р а у л ь н ы й н а ч а л ь н и к и к р а с н о а р м е е ц.

Товарищ сержант, смените часового. Тут, очевидно, кто-то подплывал к берегу. Я слышал всплески, а он ничего не слышал — проспал, и арестуйте.

К а р а у л ь н ы й н а ч а л ь н и к. Есть, товарищ майор.

В а с и н. Я взял у вас в караульном помещении карабин, возьмите его обратно. (Козловскому.) Ну, скорей. (Взглянув на часы.) До рассвета осталось три часа, пошевеливайтесь!

Васин и Козловский скрываются.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Штаб Сафонова. Ночь. За столом, очевидно, после ужина, Г л о б а, П а н и н, л е й т е н а н т. Ш у р а убирает со стола. Глоба мурлычет себе под нос. Молчание. Лейтенант, вынув из кармана гимнастерки фотографию, разглядывает ее.

Г л о б а. Это что у тебя?

Л е й т е н а н т. Девушка.

Г л о б а. А ну дай.

Все молча, по очереди смотрят на карточку.

Интересная из себя. (Передает Панину.)

П а н и н. Да, красивая. (Отдает лейтенанту.)

Л е й т е н а н т. Полгода не видел. Забыла уже, наверно.

Г л о б а. Дай-ка! (Смотрит еще раз. Отдает карточку.) Нет, не забыла.

Л е й т е н а н т. Не забыла?

Г л о б а. Факт. Очень симпатичная девица. Полное доверие у меня лично вызывает. Не забыла. Ты и беспокоиться брось.

Л е й т е н а н т (смотрит на карточку, Панину). А у вас есть, товарищ старший политрук?

П а н и н. У меня? Где-то есть.

Л е й т е н а н т. Показали бы.

П а н и н. Далеко где-то.

Л е й т е н а н т. Показали бы.

П а н и н (роется в карманах, вынимает карточку). Измялась вся.

Л е й т е н а н т (смотрит). Ишь какая! (Перевертывает.) Простите, тут письмо… Я случайно…

П а н и н. Ничего, тут ничего особенного не написано.

Л е й т е н а н т. А глаза какие! Эта — ждет! Эта непременно ждет…

Входит С а ф о н о в.

С а ф о н о в (отряхиваясь). Первый снег пошел. (Пауза.) Что, дом вспомнить потянуло? Далеко теперь твой дом, а, писатель?

П а н и н. Далеко.

С а ф о н о в. Глоба, а твоя где фотография, не вижу.

Ш у р а. А ему по его характеру целый альбом нужно возить.

Г л о б а. Вот это уж неверно, Шурочка. Человек я, правда, холостой, но чтобы целый альбом возить, — это нет. Если возить фотографию, так это уж надо одну какую-нибудь, чтобы сердце билось при взгляде, — например, хотя бы вашу. Но вы же мне не подарите?

Ш у р а. Нет, не подарю.

Г л о б а. Ну, вот видишь. Хотя у капитана, впрочем, тоже нет фотографии. То есть она могла бы тут с ним рядом сидеть, да он все отсылает ее от себя.

С а ф о н о в. Ты не трогай этого. Знаешь же, что больше некого…

Г л о б а. А хотя бы меня.

С а ф о н о в. Твое время еще придет. Я тебя на крайний случай держу.

Г л о б а. Это на какой же такой крайний случай?

С а ф о н о в. Крайний случай? А вот если пропадет она, ты и пойдешь.

Молчание.

Теперь еще отсидеться два дня — и порядок. (Панину.) И придется тебе, начальник особого, сдать свои дела и опять в писатели податься.

П а н и н. Да, в газете уже, наверное, думают, что пропал их собственный корреспондент…

Быстро входит В а с и н, за ним К о з л о в с к и й.

В а с и н. Товарищ капитан, переправилась Анощенко?

С а ф о н о в (взглянув на часы). При мне нет, но сейчас уже, должно быть… А что?

В а с и н. Где, у Южной балки?

С а ф о н о в. Да, а что?

В а с и н. Товарищ лейтенант, соедините со второй ротой! Быстро!

Козловский, стоящий рядом с Васиным, выхватывает револьвер, но Васин, очевидно незаметно следивший за ним, поворачивается, легким движением перехватывает его руку и вывертывает ее. Револьвер падает.

Прежде чем брать в руки оружие, надо уметь с ним обращаться.

С а ф о н о в. Что это значит?

В а с и н. Сейчас. Товарищ Панин, возьмите красноармейцев и выведите его отсюда.

П а н и н (открыв наружную дверь). Дежурный!

Входит к р а с н о а р м е е ц.

(Отворив дверь в соседнюю комнату.) Идите.

Козловский не двигается.

Ну!

Козловский, Панин и красноармеец выходят.

С а ф о н о в. Что случилось, Александр Васильевич?

В а с и н. Сейчас. (Лейтенанту.) Соединили?

Л е й т е н а н т. Есть. Соединил.

В а с и н (в телефон). Задержите Анощенко, если еще не переправилась. Я спрашиваю: переправили или нет? (Пауза.) Я знаю, о чем можно по телефону разговаривать и о чем нельзя. Переправили или нет? Понятно. (Положив трубку.) Переправили. Опоздал.

С а ф о н о в. Александр Васильевич, может, объяснишь все-таки?

В а с и н. Так точно. Сейчас объясню. (Кивает на дверь, в которую увели Козловского.) Вот этот мой племянник объяснит. Пойдемте.

Сафонов и Васин проходят в соседнюю комнату.

Ш у р а. Иван Иваныч!

Г л о б а. Ну?

Ш у р а. Что же это? Неужели пропадет Валечка? А?

Г л о б а (угрюмо). Молчи.

Ш у р а. Неужели пропадет?

Г л о б а. Молчи.

Ш у р а. Неужели вам даже сейчас ее не жалко, что пропадет?

Г л о б а (хватив кулаком по столу). Молчи об этом. Не будет этого!

С а ф о н о в (показывается в дверях). Глоба!

Г л о б а. Да?

С а ф о н о в. Глоба, одевайся в штатское, скорей. Где оно у тебя?

Г л о б а. На медпункте.

С а ф о н о в. Беги. (Закрывает дверь.)

Г л о б а. Вот и пришел мой крайний случай, Шурочка. (Идет к двери, оборачивается.) Там у тебя, наверно, из-под одеколона пузырек есть, так ты мне водки в него приготовь, чтобы, как переплыву, греться было чем. (Выходит.)

Ш у р а (подходит к столу, где стоит ее машинка, роется в ящиках, достает флакон, задумчиво смотрит на него). Валечкин. Осталось немножко… Все равно теперь…

Входят С а ф о н о в, В а с и н, за ними, между П а н и н ы м и к р а с н о а р м е й ц е м, К о з л о в с к и й без пояса, в гимнастерке с сорванными петлицами.

С а ф о н о в. Глоба ушел?

Ш у р а. Да.

С а ф о н о в. Хорошо. (Васину.) Ну что ж. Надо кончать. По-моему, все ясно.

В а с и н. Я не видел его четырнадцать лет, и он значительно изменился. Но все-таки, очевидно, мог бы узнать… если бы был внимательнее. Готов за это понести ответственность.

С а ф о н о в. Да что там ответственность, Александр Васильевич. Подумаешь, из-за такой сволочи расстраиваться. Ну, племянник он тебе, ну и шут с ним. Расстреляем — и не будет у тебя племянника. Товарищ Панин! Пойди к себе, протокол составь. Только недолго занимайся. Ему до утра незачем жить, лишнее ему жить до утра. Понятно?

П а н и н. Понятно.

Козловский, съежившись, стоит у стенки.

К р а с н о а р м е е ц. Пойдем!

К о з л о в с к и й (проходя мимо Васина). Я умру, но будете вы прокляты!.. Вы… вы мне не дядя… вы…

С а ф о н о в. Конечно, он тебе не дядя. Кто же захочет быть дядей такой сволочи.

Панин, красноармеец и Козловский выходят.

В а с и н. Я подам рапорт, товарищ капитан, и буду просить расследовать это дело, со своей стороны…

С а ф о н о в. А иди ты со своим рапортом, Александр Васильевич. Нам с тобой некогда рапорты писать, нам еще завтра драться нужно. (Опускает голову на стол, молчит.)

В а с и н. Что с вами, Иван Никитич?

Молчание.

С а ф о н о в (глухо). Про мост она им не скажет, это мы поправим. Глобу пошлем. Она не скажет… А если… Все равно не скажет. А ты понимаешь, Александр Васильевич, что это значит — не скажет?

Входит л е й т е н а н т.

Л е й т е н а н т. Товарищ капитан, самолет из армии вымпел сбросил. Примите.

С а ф о н о в. Из армии? Давно я приказов не получал, устала у меня голова от самостоятельных действий. (Читает приказ.) Да, вот какое дело. Придется нам, кажется, Александр Васильевич, отложить эту мысль насчет в живых остаться, отсидеться. Армия нам поможет — это безусловно, но и мы ей, оказывается, тоже помочь должны. Что ж, придется мост отставить, отставать придется мост, Александр Васильевич.

В а с и н. Отставить?

С а ф о н о в. Отставить. (Протягивает Васину приказ.) Лейтенант! Позвони командирам, кто на месте есть, скажи, я собираю.

Лейтенант уходит.

Прочел, Александр Васильевич?

В а с и н. Так точно. Ну что ж, Иван Никитич, авось нас никто не попрекнет: будем живы — не попрекнут, умрем — тоже не попрекнут.

Входит П а н и н.

С а ф о н о в. Ну что, закончили?

П а н и н. Да. А насчет протокола…

С а ф о н о в. Не надо. Эти подробности мне теперь лишние. Панин, вот получил я приказ. Александр Васильевич, давай карту! Армия к лиману подходит. Немцы находятся прижатые к воде. И что была наша мысль взорвать мост у них в тылу, так теперь мысль эта неправильная. Приказано оставить город, собрать все силы и захватить мост, хотя бы на два часа, до подхода наших частей. Чтоб они по этому мосту потом дальше могли идти. Это решение командования, оно глядит в будущее.

П а н и н. Ясно.

С а ф о н о в. Ясно, но тяжело. Придется нам с тобой, Панин, с людьми говорить. Потому что взорвать мост — это пустяки рядом с тем, чтобы взять мост. Потому что люди устали. Они уже надеялись, что им переждать теперь два дня, пока наши придут, и все. А им еще надо теперь мост брать, жизнь свою класть за этот мост. Это объяснить надо людям. Понимаешь, Панин?

П а н и н. Объясним.

С а ф о н о в. Это вроде как человек воюет полгода, потом ему отпуск завтра дают, а перед отпуском за два часа говорят: иди опять в атаку. Для него эта атака самая тяжелая. Сделаем, но тяжело. Мост — это я лично на себя беру, а ты, Александр Васильевич, возьмешь легкие орудия и у Южной балки будешь вид делать, что вдоль лимана прорваться хочешь. Но такой вид делать, Александр Васильевич, чтобы похоже было, чтобы они про мост забыли, совсем забыли, чтобы на тебя все внимание обратили.

В а с и н. Значит, демонстрация?

С а ф о н о в. Да, демонстрация. Но только ты забудь это слово. Люди всерьез должны у тебя идти: это не всякий выдержит, чтобы знать, что без надежды, на смерть идешь. Это ты можешь выдержать, а другой может не выдержать. Вот Панин с тобой пойдет за комиссара.

В а с и н. Я только опасаюсь, что они не попадутся на эту удочку.

С а ф о н о в. Попадутся, я так придумал, что попадутся.

Входит Г л о б а в штатском.

Вот Глоба поможет, чтобы попались. Иди сюда, Глоба!

Глоба встает перед ним.

Вот какое дело. Пойдешь на ту сторону, найдешь Василия, передашь ему, что взрыв моста отставить. Ясно?

Г л о б а. Ясно.

С а ф о н о в. Сделаешь это…

Г л о б а. И обратно?

С а ф о н о в. Нет, сделаешь это и… потом пойдешь в немецкую комендатуру.

Г л о б а. Так.

С а ф о н о в. Явишься к немецкому коменданту или кто там есть из начальства, скажешь, что ты есть бывший кулак, лишенец репрессированный, в общем, найдешь, что сказать. Понятно?

Г л о б а. Понятно.

С а ф о н о в. Что угодно скажи, но чтобы поверили, что мы у тебя в печенках сидим. Понятно?

Г л о б а. Понятно.

С а ф о н о в. Так. И скажешь им, что бежал ты сюда от этих большевиков, будь они прокляты, и что есть у тебя сведения, что ввиду близкого подхода своих частей хотим мы из города ночью вдоль лимана прорваться у Южной балки. Ясно? И в котором часу, скажешь. Завтра в восемь.

Г л о б а. Ясно.

С а ф о н о в. Ну, они тебя, конечно, в оборот возьмут, но ты стой на своем. Они тебя под замок посадят, но ты стой на своем. Тогда они поверят. И тебя держать как заложника будут: чтобы ежели не так, то расстрелять.

Г л о б а. Ну, и как же выйдет: так или не так?

С а ф о н о в. Не так. Не так, Иван Иванович, выйдет не так, дорогой ты мой. Но другого выхода у меня нету. Вот приказ у меня. Читать тебе его лишнее, но имей в виду: большая судьба от тебя зависит многих людей.

Г л о б а. Ну, что же. (Пауза.) А помирать буду, песни петь можно?

С а ф о н о в. Можно, дорогой, можно.

Г л о б а. Ну, коли можно, так и ладно. (Тихо.) В случае чего, встречусь я с ней там, на один цугундер посажены будем, — что передать, что ли?

С а ф о н о в. Что же передать? Ты ей в лицо посмотри: если увидишь, что ей, может, это ни к чему, то не говори, а если увидишь — к чему, то скажи: просил Сафонов передать, что любит он тебя. И все.

Г л о б а. Хорошо. Говорят, старая привычка есть: посидеть перед дорогой, на счастье. Давай-ка сядем.

Все садятся.

Шура!

Ш у р а. Да.

Г л о б а. Ну-ка мне полстаканчика на дорогу.

Шура наливает ему водки.

(Выпив залпом, обращается к Шуре.) Что смотришь? Это я не для храбрости, это я для теплоты пью. Для храбрости это не помогает. Для храбрости мне песня помогает. (Пожимает всем руки. Дойдя до двери, поворачивается и вдруг запевает: «Соловей, соловей-пташечка». С песней скрывается в дверях.)

Молчание.

С а ф о н о в. Ты слыхал или нет, писатель? Ты слыхал или нет, как русские люди на смерть уходят?

Обстановка четвертой картины. Дом Харитонова. Хозяев нет. Столовая обращена в караульное помещение. Все опустошено. Поломанная мебель, изорванные занавески, забытые портреты на стенах. Окна забиты снаружи досками. Одна из внутренних дверей обита железом и закрыта на засов. Через застекленный верх наружной двери от времени до времени видны каска и штык часового. На сцене за столом В е р н е р с обвязанной головой и писарь К р а у з е.

В е р н е р. Вы дурак, Краузе, потому что, когда взяли эту девицу, надо было сначала ее допросить (кивнув на обитую железом дверь), а потом уже сажать с остальными.

К р а у з е. Разрешите доложить, господин капитан, ее посадили с остальными потому, что вас не было.

В е р н е р. Все равно, был я или не был, ее нельзя было сажать с ними. Теперь она говорит только то, о чем они сговорились. Теперь она уверяет, что она была прислана к этой старухе, и все. А причиной этому то, что вы дурак. Ясно вам это?

К р а у з е (вставая). Так точно, господин капитан.

В е р н е р. Введите ее.

С о л д а т вводит В а л ю. У нее измученный вид. Руки бессильно висят вдоль тела.

Я слышал, вас избили?

В а л я. Да.

В е р н е р. И вас опять изобьют завтра так же, как и сегодня, если вы сегодня будете говорить то же, что и вчера. Но если вы скажете что-нибудь новое, то вас больше не будут бить, вас просто расстреляют. Вы слышите, даже не повесят, а только расстреляют. Даю солдатское слово.

Валя молчит.

Зачем вы переправились?

В а л я. Я уже сказала. Я переправилась сюда (говорит смертельно усталым голосом заученные слова), чтобы успокоить мать одного нашего командира, чтобы сказать, что вскоре их всех освободят. Она сидит здесь, она может сказать, что я говорю правду.

В е р н е р. Конечно, она может сказать это после того, как вы сговорились, благодаря тому, что мой писарь — идиот. А зачем у вас с собой был браунинг? Для того чтобы передать сыновний подарок?..

В а л я. Нет. Браунинг… я взяла его для того, чтобы застрелиться, если…

В е р н е р. У нас не дают стреляться женщинам. Мы их избавляем от этого труда. Имейте это в виду.

В а л я (все тем же смертельно усталым голосом). Я же сказала: я пришла к матери одного из наших командиров…

В е р н е р (ударив по столу кулаком). Я слышал это! Краузе!

К р а у з е. Да.

В е р н е р. Давайте старуху.

К р а у з е вводит М а р ф у П е т р о в н у. У нее растрепанные седые волосы и руки висят так же неподвижно, как у Вали.

(Марфе Петровне.) Для чего вот эта (кивает на Валю) приходила к вам? Должна была прийти к вам, если бы мы не задержали ее?

Марфа Петровна молчит.

Сколько раз она у вас была?

Марфа Петровна молчит.

Сейчас без двух минут семь. Если до семи ты мне не ответишь, будешь повешена. Все. (Откидывается на спинку кресла в позе ожидающего человека.)

М а р ф а П е т р о в н а. Я вам отвечу, господин офицер. Если уже две минуты осталось, то я вам отвечу.

В е р н е р. Ну?

М а р ф а П е т р о в н а. Я слыхала, что вы из города Штеттина, господин офицер.

В е р н е р. Ну?

М а р ф а П е т р о в н а. Хотела бы я полететь к вам туда невидимо, в ваш город Штеттин, и взять ваших матерей за шиворот, и перенести их сюда по воздуху, и сверху им показать, чего их сыновья наделали. И сказать им: «Видите вы, суки, кого вы народили? Каких жаб на свет родили! Каких вы гадюк на свет родили!» И если бы они не прокляли вас после этого, то убила бы я их вместе с вами, с сыновьями ихними!

В е р н е р. Молчать!

М а р ф а П е т р о в н а. Молчу. Я тебе все сказала. Прошли твои две минуты. Вешай.

В е р н е р (смотрит на часы). Еще десять секунд. Я жду.

М а р ф а П е т р о в н а. Нечего мне больше тебе говорить.

Пауза.

В е р н е р (смотрит на часы). Ну? (Пауза.) Вывести и повесить.

Краузе уводит Марфу Петровну. Она в дверях молча поворачивается к Вале и низко ей кланяется. Передав ее солдатам, Краузе возвращается. Пауза.

(Взглянув еще раз на часы.) Ну вот сейчас ее повесят. Через минуту. Только потому, что ее все равно повесят, я разрешил ей сказать то, что она сейчас сказала. Вы будете говорить?

В а л я. Я уже вам сказала: я переправилась сюда успокоить мать одного из наших командиров…

В е р н е р. К кому вы сюда шли?

В а л я. Я уже сказала.

В е р н е р. Хорошо. Значит, вы взяли браунинг на тот случай… Я сам, правда, не одобряю этих случаев, но вот Краузе, он их любит. Когда вы сменитесь с дежурства, Краузе, вы можете взять ее к себе под домашний арест. Ясно?

К р а у з е. Ясно, господин капитан.

В е р н е р. Он сменится с дежурства в десять, если вы, конечно, до этого не передумаете.

Входит с о л д а т.

С о л д а т. Господин капитан, явился перебежчик. Разрешите?

В е р н е р. Давайте его.

Входит Г л о б а.

Откуда?

Г л о б а. Оттуда, господин офицер, сам перешел.

В е р н е р. Кто вы?

Г л о б а. Я фельдшер. Глоба моя фамилия.

В е р н е р. Садитесь.

Г л о б а. Покорно благодарю, господин офицер.

В е р н е р. Почему перешли?

Г л о б а. Да что ж, господин офицер, своя рубашка ближе к телу. Не пропадать же всем русским людям через этих большевиков.

В е р н е р. Ну, говорите, что вы хотели сказать. Наверное, что-то хотели?

Г л о б а. Конечно, господин капитан. Я во сне видел, как уйти оттуда, они у меня все отняли. Сам пять лет сидел, а теперь через них же и пропадай. У меня сообщение важное есть, только вот… (Оглядывается на Валю.)

Валя молча, с ненавистью смотрит на него.

В е р н е р. Ничего. Ее сегодня все равно… В общем, можете при ней.

Г л о б а. Разрешите папиросочку, господин офицер.

В е р н е р. Краузе, дайте ему папиросу.

Г л о б а (закуривает). Покорно благодарю! (Тихо, перегибаясь через стол.) Господин офицер, у них воды совсем больше нет. Патронов нет. Они решили, кто здоровые, особенно из начальства, сегодня к ночи у Южной балки вдоль лимана пробиваться. Они ночью атаку там думают делать. Они думают, что не ждет немец этого, то есть, простите, не ждете, значит, вы этого… и вот хотят.

В е р н е р. Это правда?

Г л о б а. Истинная правда, господин офицер. Я как только узнал, так сразу же и перебежать решился, потому что, думаю, если так просто, то, может, и расстреляете вы меня, а сообщение вам принесу, то вы сразу, что я человек преданный, увидите.

В е р н е р. Когда это должно быть?

Г л о б а. Скоро, в восемь часов.

В е р н е р (задумывается, вынимает из планшета карту). Подите сюда. Здесь?

Г л о б а (заглядывает). Так точно, здесь.

В е р н е р. А чем вы можете доказать?

Г л о б а. Так скоро же начнется. Сами увидите.

В е р н е р. А вы знаете, что русские подошли к самому лиману? Слышите?

Слышна канонада.

Г л о б а. Слышу, господин офицер. Так ведь это же тут. А у меня домик под Винницей. И жена там, и все. Я через вас только туда и попасть могу. А что все правда, вы не сомневайтесь. Я же у вас, господин капитан. Вы, если что, меня раз-два — и готово. Это же мне вполне ясно.

В е р н е р. Да, это должно быть вам ясно, очень ясно. Краузе, уведите их.

Краузе выводит Валю и Глобу в комнату с железной дверью, возвращается.

А теперь соедините меня со штабом.

К р а у з е (берется за телефон). Готово, господин капитан!

В е р н е р (по телефону). Господин майор, тут прибыл перебежчик оттуда — из той половины города. Он заявляет, господин майор, что у них ни воды, ни патронов и что они, отрезанные от своих, не знают, что происходит на самом деле. Он сообщает точные сведения. Сегодня в восемь они будут пробовать прорваться из города у Южной балки, вдоль лимана. Он сообщает, что это должно начаться в восемь часов. Да. Да. По-моему, взять туда четвертую роту от моста. Да. Ну что ж, на мосту останется два взвода, и потом… потом, они никогда не решатся из города идти прямо на мост… Да, конечно, проверю. Слушаю. Будет сделано. (Кладет трубку, берет лист бумаги, и что-то пишет.) Краузе! Сегодня вы им дадите есть. Ясно?

К р а у з е. Ясно.

В е р н е р. Вы вызовете их сюда, дадите им по куску, и когда подойдет этот, Семенов, вы передадите ему с куском незаметно эту записку. Это уже не в первый раз, он поймет.

К р а у з е. Может быть, просто вызвать его одного, господин капитан?

В е р н е р. Это слишком просто. Это просто для нас, но просто и для них. Мы его спросим через час. (Пауза.) Да, когда дадите им хлеб, до моего прихода оставьте их здесь. Здесь у них скорее развяжутся языки. А сами выйдите и посматривайте через эту дверь.

К р а у з е. Хорошо, господин капитан.

Вернер выходит.

(Отворив железную дверь.) Эй, вы! Идите сюда!

Входят С е м е н о в, Г л о б а и В а л я.

(Взяв тарелку с несколькими кусками хлеба.) Берите хлеб. Господин комендант приказал вам выдать хлеб. (Вале.) Вы берете?

Валя молчит.

(Швыряет к ее ногам кусок хлеба. Глобе.) Вы?

Глоба подходит и берет хлеб. Краузе подходит к Семенову и дает ему хлеб в руки. Семенов ест хлеб, стоя спиной ко всем. Глоба внимательно смотрит на него. Краузе выходит.

В а л я (тихо). Ну, Иван Иванович, скажите, что это неправда, что вы это все придумали. Скажите, мы же здесь все свои, а?

Г л о б а (громко). Оставь ты. Довольно я там унижался. Я теперь за все отплачу. За все ваши пакости. За мой дом поломанный. За тюрьму, где я сидел, за все.

В а л я. Какой же вы мерзавец. Если бы я только знала… Я бы вас убила. И Иван Никитич убил бы!

Г л о б а. Ну, это если бы да кабы… А теперь руки коротки.

В а л я (Семенову). Товарищ, вы слышите, что он говорит. Ведь вот он же сейчас пришел и всех выдал и рассказал, как наши хотят из города выйти, и где, и когда. Они все погибнут из-за него. Если бы у меня что-нибудь было. (Подходит близко к Глобе, с трудом поднимает руку.) Вот! (Ударяет его.)

Глоба с силой отталкивает ее. Она, пошатнувшись, валится на стул у стены. Долгое молчание.

Г л о б а (заметив, что Семенов отвернулся, подходит к Вале, тихо толкает ее). Валя!

В а л я (громко). Что?

На ее голос оборачивается Семенов.

Г л о б а (меняя тон). Вот что я вам скажу, барышня. Вы не очень! Я не люблю, когда меня руками трогают. Это я вам, конечно, на первый раз по вашей женской слабости прощу. А там, имейте в виду, и до вас руками коснуться можно.

В а л я. Как я могла раньше не догадаться? Вы же всегда такие вещи говорили, что мне противно было. Вот вы какой! А я не догадалась.

С е м е н о в (быстро подойдя к ней). А ты не огорчайся! (Кивнув на Глобу.) Это же свой, товарищ, это же он так. Для осторожности. (Глобе, сердито.) Что ты, в самом деле, дурака валяешь? Что мы, немцы, что ли? Всем нам один конец. Что же, до самой смерти, что ли, теперь друг друга подозревать? Смотри, до чего ее довел. С заданием перешел?

Г л о б а. А иди ты знаешь куда? Все вы думаете, что для вас с заданиями ходят. Жить я хочу. Понятно? Вот и все мои задания. Ничего мне такого ваша Советская власть не дала, чтобы помирать мне за нее.

В а л я (Семенову). Они у меня все руки вывернули. Ну, ударьте же хоть вы его, ради бога, чтобы почувствовал он, какой он гадюка.

Семенов подходит к Глобе и замахивается.

Г л о б а (выкрутив ему руку). Ну-ну, потише, а то я сейчас в дверь стукну, скажу немцам, что ты тут партизанскую войну разводишь. Я им знаешь какие сведения принес? Они тебе за меня ноги переломают. (Пауза. Внимательно смотрит на старые дубовые часы с маятником. На часах ровно восемь.) Что, часы правильные?

Все молчат.

Часы, говорю, правильные?

С е м е н о в. А что тебе часы? (С интересом). Зачем тебе, который час, знать надо?

Г л о б а. Я спросил: часы правильные? И больше я вопросов к тебе не имею, так что молчи. (Прислушивается.)

Из тишины доносятся первые далекие выстрелы. Свет гаснет.

Обстановка пятой картины. Берег лимана. Тревожная музыка близкого боя. Д в а к р а с н о а р м е й ц а, поддерживая, вводят на сцену В а с и н а. Сажают его.

П е р в ы й к р а с н о а р м е е ц. Ну, как, товарищ майор?

В а с и н. Ничего.

В т о р о й к р а с н о а р м е е ц (отодрав рукав рубашки, перевязывает Васину грудь). Ишь как бежит. Сейчас я стяну, товарищ майор, потуже: легче будет.

В а с и н. Кого-нибудь из командиров ко мне.

П е р в ы й к р а с н о а р м е е ц. Сейчас, товарищ майор. (Уходит.)

В а с и н. Седьмая и, кажется, последняя.

Входит П а н и н.

П а н и н. Александр Васильевич, куда вы ранены?

В а с и н. Кто это?

П а н и н. Панин.

В а с и н. Седьмая, и, кажется, последняя. Как там, товарищ Панин?

П а н и н. Немцы, видимо, ждали. Их много. Были готовы и встречают.

В а с и н. Это хорошо. Хорошо, что встречают. Очень хорошо, что встречают… (Пауза.) А от капитана никого нет?

П а н и н. Пока нет. Что прикажете делать, товарищ майор?

В а с и н. По-моему, нам приказ не меняли: наступать. Сейчас третий взвод подойдет, поведете его.

П а н и н. Есть.

В а с и н. Вместо меня примете команду.

П а н и н. Есть.

В а с и н. Кажется, слышно что-то от моста… а?

К р а с н о а р м е е ц. Так точно. Слышно, товарищ майор.

В а с и н. Плохо слышу. Сильно стреляют, а?

К р а с н о а р м е е ц. Сильно, товарищ майор.

В а с и н. Это хорошо.

Вбегает л е й т е н а н т.

Л е й т е н а н т. Где майор?

В а с и н. Я здесь. Откуда?

Л е й т е н а н т. Капитан просил передать, что наши уже у самого моста. Уже идет бой. Вы можете отходить.

В а с и н. Хорошо! (Вдруг громким голосом.) Последний раз в жизни хочу сказать: слава русскому оружию! А капитану передайте, капитану передайте, что… (Опускается на руки красноармейца.)

П а н и н (наклоняется над ним, потом выпрямляется, снимает фуражку). А капитану передайте, что майор Васин пал смертью храбрых, сделав все, что мог, и даже больше, чем мог. И еще передайте, что команду над ротой принял начальник особого отдела Панин. Можете идти.

Обстановка седьмой картины. Свет загорается снова, на часах десять. Г л о б а — по-прежнему ходит по комнате. В а л я полулежит на стуле. С е м е н о в из своего угла внимательно наблюдает за обоими.

Слышна близкая канонада.

Г л о б а (прислушиваясь). Десять… Что ж, десять — хорошее время. Подходящее.

С е м е н о в. Для чего?

Г л о б а. Для всего. Смотря что кому надо. Совсем забыли про нас хозяева. Видать, не до того им, а?

С е м е н о в (угрюмо). Не знаю.

Г л о б а. Не знаешь? А я думал, как раз ты и знаешь.

За стеной раздаются совсем близкие выстрелы и пулеметная трескотня.

С е м е н о в (испуганно). На улицах стреляют, а? Уже на улицах!

Г л о б а. А чего ты боишься? Это же ваши небось стреляют. Небось в город входят! Это мне бояться надо. А тебе что?

В а л я. Неужели пришли? (Семенову.) Наши идут, а?

С е м е н о в. А ну тебя… (Прислушивается.)

Г л о б а (подходит к нему). Ты что же? Тебе что, не нравится, что ли?

С е м е н о в. Отстань. (Прислушивается.)

Г л о б а. А ну, повернись-ка!

Семенов поворачивается.

Дай-ка я на тебя посмотрю, какой ты был? Так. Ну, а теперь какой будешь? (Бьет его по уху.) А это для симметрии. (Снова бьет по уху и третьим ударом валит на пол.) А теперь лежи, тебе ходить по земле не для чего. Привыкай лежать. Расстреляют — лежать придется.

В а л я. Что вы делаете?

Г л о б а. А то и делаю, Валечка, что морду ему бью, сволочи. Наши в город ворвались. Теперь кончена моя конспирация. Немцы тикают. И сейчас нас с тобой стрелять будут. Это уж точно, это у них такая привычка. И не хочу я перед смертью, чтобы ты меня по ошибке за сволочь считала. Вот что значит.

В а л я (бросается к нему, обнимает его). Иван Иванович, милый! Иван Иванович!

Г л о б а. Ну, чего?

Валя молча прижимается к нему.

Ну, чего там? Чего расплакалась? Как на меня кричать — так не плакала. А теперь в слезу? Сердитая ты, девка. Я думал, глаза мне выцарапаешь.

В а л я. А я так намучилась. Если бы вы только знали, как измучилась!

Г л о б а. А я — на тебя глядя. Ничего, Валечка, ничего. Ты уж извини. Мы еще с тобой сейчас «Соловей, соловей-пташечка» споем. Только ты, голуба, имей в виду, сейчас расстреливать придут. Это уже непременно.

В а л я. Пускай. Мне теперь все равно… Но наши, наши ведь придут?

Г л о б а. Придут! А как же! Потому нас и расстреляют, что наши непременно придут. Это как пить дать.

Семенов порывается к двери.

(Опять сваливает его на пол.) Ну, куда? Ты же сидел с нами и еще посиди. Тебе же немцы с нами сидеть велели. Ну и сиди. (Обращается к Вале.) Слезы-то вытри. Ну их к черту. Мне их показать можно, а им, сволочам, не надо. Дай-ка я тебе в глаза погляжу. (Смотрит.)

В а л я. Что?

Г л о б а. Мне Иван Никитич наказал: в глаза тебе посмотреть и сказать, если вместе помирать будем, одно слово.

В а л я. Какое слово?

Г л о б а. Что любит он тебя, просил сказать. Вот и все. Больше ничего.

В а л я. Правда?

Г л о б а. Что ж, разве я перед смертью неправду тебе скажу?

Совсем близко выстрелы. Дверь с треском открывается, вбегают К р а у з е и с о л д а т с автоматом.

К р а у з е. Все в камеру!

Г л о б а (обняв Валю за плечи). Пойдем!

Глоба и Валя проходят в камеру.

К р а у з е. Быстрей! (Семенову.) Ты!

С е м е н о в (бросаясь к нему). Господин Краузе… я же ваш. Вы же знаете. Меня нарочно сюда…

К р а у з е (отпихивает его сапогом). В камеру!

С е м е н о в. Подождите! Я должен вам сказать очень важное.

К р а у з е. Ну, быстрей!

С е м е н о в. Этот человек, он — их. Он все лгал.

К р а у з е. Теперь нам все равно. В камеру.

С е м е н о в (хватает его за руку). Господин Краузе, позовите господина капитана! Я сам его позову! (Бросается к наружной двери. Когда он оказывается на пороге ее, Краузе стреляет ему в спину. За дверью слышно падение тела.)

К р а у з е (солдату). Ну!

Солдат, подойдя к двери камеры, выпускает внутрь камеры автоматную очередь. Из камеры слышен голос Глобы, поющий: «Соловей, соловей-пташечка, канареечка жалобно поет… Эх, раз и два…» Солдат выпускает вторую очередь. Короткая тишина. За окном близкая трескотня выстрелов. Краузе и солдат выбегают. Снова выстрелы, потом долгая тишина. В дверях камеры появляется В а л я. Она трогает себя за плечо, за руку. Рука не действует. Видимо, она ранена в плечо и в грудь. Прислоняется к стенке.

В а л я (обращаясь назад, в камеру). Иван Иванович!

Тишина.

Иван Иванович, Иван Иванович, вы живой?

Молчание.

Иван Иванович, милый, что же это? Смотрите, а я живая.

Молчание.

Неужели я одна живая?

Молчание.

Валя опускается в кресло у стены. Слышны выстрелы и грохот шагов. В комнату вбегают к р а с н о а р м е й ц ы и М о р о з о в.

М о р о з о в (останавливается в дверях). Товарищи!

Молчание.

(Всматривается.) Товарищи, есть тут живой кто?

В а л я. Я.

М о р о з о в (подходит к ней). Это что? Это они сейчас тебя, да? У меня индивидуальный пакет есть.

В а л я. Нет, вы сначала посмотрите… может быть, он там живой…

М о р о з о в. Кто?

В а л я. Глоба.

Морозов выходит и молча возвращается.

Он меня собой заслонил, когда они в нас стрелять стали. А может, он все-таки живой?

Морозов качает головой.

А наши совсем пришли, да?

М о р о з о в. Совсем, совсем, успокойся.

В комнату вбегает С а ф о н о в в сопровождении л е й т е н а н т а и к р а с н о а р м е й ц а.

С а ф о н о в. Ну, вот тут ихняя комендатура была. Тут у них арестованные где-нибудь поблизости… (Замечает Валю.) Валя!

В а л я. Я…

С а ф о н о в (одному из красноармейцев). Давай кого-нибудь — врача или Шуру! Давай скорей! (Бросается к Вале.) Что это? Что ты молчишь?

М о р о з о в. Должно быть, сознание потеряла. Только что говорила.

С а ф о н о в (берет ее за руку). Правда? Пройдет? Будет она живая, а?

М о р о з о в. Будет. Она-то будет. (Кивая на дверь камеры.) А вот там…

С а ф о н о в (вскочив, проходит в камеру, возвращается с обнаженной головой). Глоба… Погиб Глоба… Хороший был человек… (Вытирает глаза рукавом.) Много у меня сегодня потерь. Почти силы нет все это выдержать. Но надо.

Вбегает Ш у р а.

Ш у р а. Ой! Валечка! Господи ты боже мой…

С а ф о н о в. Не кудахтай! Перевяжи, пока врача нет. (Подходит к столу, наливает стакан воды, возвращается к Вале.) Вот воды ей дай. (Отходит.) Фамилии товарищей, которых немцы здесь повесили, узнали?

Л е й т е н а н т. Узнали. Вот список.

С а ф о н о в. Завтра будем похороны делать. Последнее слово скажем погибшим товарищам. Последнее прости… (Пауза.) Так как же фамилии?

Л е й т е н а н т (читает). «Антонов, Иван Николаевич; Петрова, Анна Сергеевна; Синцов, Петр Андреевич; Неизвестный; Харитонова, Мария Николаевна; Никольский, Василий — это мальчик; Сафонова, Марфа Петровна; Ганькин, Алексей Тимофеевич…» Что с вами, Иван Никитич?

С а ф о н о в. Ничего… Ничего. (Вставая.) Ничего такого. Только очень жить я хочу. Долго жить. До тех пор жить, пока я своими глазами последнего из них (схватив из рук лейтенанта список), которые это сделали, мертвыми не увижу! Самого последнего, и мертвым. Вот здесь вот, под ногами у меня!

1941—1942