На острие луча

Глава первая

Когда я родился, счастливые родители дали мне такое имя, что я даже в раннем детстве стеснялся произносить его. Не знаю — в каком справочнике они его выкопали. Безусловно, согласиться с этим я не мог и всегда представлялся сокращенно, ФИЛ, одними инициалами. Казалось бы, сотрудники должны это понять и не вгонять человека в краску. Так нет же! Упорно ломают собственный язык, выговаривая имя, данное мне при рождении, и вообще почему-то считают меня пустозвоном. Это они вслух не стесняются сказать, а что про себя думают, можно только догадываться.

Мы не только научные работники, мы также и кладовщики, и лаборанты, и мастера-универсалы. Мы трудимся неплохо, добросовестно, лодырей нет, но я уже разочаровался: за стены учреждения пока ни один чертеж не вышел, ни один винтик не вылетел, ни одна мысль не выскочила. Мы не принесли пользы даже букашке, а уж о людях я помалкиваю. На редкость минус-продуктивное предприятие с оригинальной, но бестолковой вывеской: «Все из всего». Не нравится мне такая бесперспективная работа, и я уже понял, что рано или поздно уйду отсюда. Я даже своей должности толком не знаю. Несмотря на это, у меня есть свой начальник, такой худенький — не буду говорить плюгавенький, чтобы не обидеть его. Однако голова у него массивная и похожа на кокосовый орех. Зовут его Марлис. С мнением Марлиса считаются все, с моим — никто. А почему? Я не считаю свои проекты дерзновенными, идеи — сногсшибательными, а размах — колоссальным. Я не хвастун. Но что-нибудь новенькое у меня всегда в запасе есть. Беда в том, что мне не верят, все отворачиваются: «Ах, это неосуществимо! Чего не может быть, того не может быть, это бред, абсурд!».

А чем сами занимаются? И что мне поручают? Я только что отполировал молотой рыбьей чешуей подкову. Это называется научный эксперимент. Ко мне подошел Марлис, выхватил из рук подкову, покрутил ее, потер пальцем.

— Сколько времени убил?

— Около двадцати часов. Чешуя не годится.

— Попробуем высушенной, толченой змеиной кожей. А сейчас настоящая работа есть. Достали штучку тонны на четыре. Прямо с завода. Пошли, — и, не глядя, швырнул подкову в распахнутое окно.

Мы прошли в вестибюль, где стояла новая сверкающая свежей краской и поблескивающая стеклом приборов электронная вычислительная машина. Вокруг нее с отвертками, ключами и клещами бегали сотрудники. Пятеро из них чуть не рвали на части описание машины. Вооружившись монтировкой, Марлис сунул мне в руки зубило:

— Срубай тот колпак.

Ничего не поделаешь, надо подчиняться. Я ожесточенно рубил железо и твердил про себя: «Уйду, уйду».

Рядом со мной одухотворенно трудился недавно поступивший в учреждение юноша. Он, пожалуй, единственный относился ко мне с доверием. Никогда он не позволял себе никаких насмешек и осуждающе смотрел на сотрудников, когда те вдруг обрушивались, на меня.

— Поднажмем! Поживей! — призывал Марлис.

Мы поднажали, и к вечеру машина превратилась в кучу транзисторов, диодов, лампочек, проводов, кусков железа. Перед нами встала задача, как из этой огромной кучи сконструировать и построить другую вычислительную машину, которая была бы экономичнее и производительнее разобранной. Посовещались, поспорили и распределили обязанности. Мне поручили подумать, в какой цвет выкрасить будущую машину, замерить ее габариты и по ходу дела подтаскивать кому чего потребуется. Я пробовал возразить, но меня и слушать не стали. А Марлис утешил:

— Не всякому это доверят. Ответственное дело. Гордись!

Чаша терпения была полна. Еще одна капля, и я взорвусь. А пока стерпел. В последний раз.

Работали с энтузиазмом и скоро от большой кучи остались лишь две медные штанги, кромка панели, срубленный мною колпак и полмотка проволоки. Остальное все ушло в дело. Настроение у меня было мрачное. Я уже предвидел финал и, воспользовавшись правом выбора цвета, покрыл готовую уродливую машину черной матовой краской.

— Ну и вкус у тебя, — покачал головой Марлис.

Остальные только вызывающе улыбнулись. К машине подключили питание, испытали, и, убедившись, что она пожирает энергии в два раза больше разобранной, постановили не мешкая утащить ее в объемистый подвал, уже наполовину загруженный подобной продукцией. Никто не унывал. Как будто так и должно быть. Марлис даже повеселел, и смахнув с верстака обрывки изоляционной ленты, с победоносным видом уселся на него. Хорош пример для подчиненных.

Зазвонил телефон. Начальник «второй» снял трубку и, послушав, прикрыл микрофон ладонью.

— Это Бейгер. Спрашивает точное время. Говорит, все часы вышли из строя.

Марлис вскочил.

— Подожди. Я сам побегу и предложу ему свои ручные часы. Бейгеру без них нельзя.

Он быстро-быстро засеменил к дверям.

Замечу, что профессор Бейгер — человек со странностями. Конопатый, вечно в меховой шапчонке, он до невозможности серьезный, такой серьезный, что не умеет шутить и радоваться. Лишь раз я видел его слабую усмешку, это когда Марлис в глубоком раздумье вместо своего затылка почесал затылок подвернувшейся уборщицы и у него тут же родилась какая-то идея. Профессор — человек необщительный. К нему не подступишься. Все знали, что у него могучий, цепкий ум и что он работает над изобретением экстра-класса. А вот над каким именно — никто не знал. Даже директор. Лишь я один смутно догадывался о работе Бейгера по нечаянно оброненным скупым словам его, по смятым выброшенным эскизам, в общем, по разным мелочам. Необходимые узлы и детали изготовляли по его заказу в нашей мастерской. Бумаги свои он хранил в личном сейфе, с ключом от которого никогда не расставался.

Вот с ним бы я наверняка отлично сработался, но подружиться, да что там, даже поговорить и то не мог. Скала, а не человек. Ему верят, его ценят, создают все условия для работы. А мне? Как беспризорник в чужой квартире — всем мешаю. Только и слышу: «Куда полез? Не трогай! Тебя не спрашивают». Тяжело. Профессора даже за глаза зовут уважаемый да почитаемый, а меня в глаза пустозвоном. За что, спрашивается? Может, я ничуть не глупее его. Может, пустозвон-то не я, а они все.

Вернулся Марлис и торжественно поднял руку, показывая рубцеватый след от браслета часов.

— Взял! И даже спасибо сказал. По-древнегречески.

— По древне? — переспросил Кнехт, помощник Марлиса.

— По древне.

Это слово зацепило всех, и зашел разговор о минувших столетиях. Побывали в каменном веке, заглянули в Вавилон и остановились на второй Пунической войне.

— Да, — сказал Марлис, поглаживая соленоид, — интересно все это. Не пожалел бы своей индийской вазы, чтобы взглянуть, как великий Ганнибал переправлялся через Рону. Но, — он сморщил нос, — человечество никогда не увидит свое прошлое, м-да… О нем можно судить лишь косвенно по археологическим находкам, да по сохранившимся документам.

Я не мог удержаться и чрезвычайно вежливо спросил:

— Вы серьезно, Марлис, в это верите?

Он пренебрежительно усмехнулся:

— Разве можно увидеть сейчас живого… ну скажем, Ганнибала, от которого, неизвестно, остался ли прах?

— Почему бы и нет, — ответил я. — При желании можно увидеть настоящего неподдельного питекантропа.

— Уж не машину ли времени ты изобрел?

В словах его зазвучала неприкрытая издевка. Но я хладнокровно ответил:

— Машина времени — это чистейшая фантазия и никто изобретать ее не собирается. Увидеть прошлое можно другим способом.

— Интересно, каким же?

Все открыто смеялись мне в лицо, но я невозмутимо продолжал:

— Мы свыклись с мыслью, что путешествовать разрешено природой только из настоящего в будущее. А я утверждаю, что путешествие возможно и в обратном направлении, то есть можно увидеть самого себя в годовалом возрасте, и бабушку свою, когда она еще плакала в пеленках, и переправу Ганнибала через Рону и если хотите, пещерных людей. Почему я вижу всех вас? Волны света разных длин и частот, отразившись от ваших тел, воспринимаются моими глазами. Энергия волн дает импульс в зрительный центр головного мозга и воспринимается моим сознанием, то есть я вижу ваше изображение. Видит вас также и вон та порхающая птичка. Гляньте в окошко. Не надо, улетела уже. Этот же отраженный свет уносит в пространство, в бесконечность и ваш образ. Настроившись на эти волны специальной аппаратурой, которую можно создать, — да, да, можно — и, сообщив себе колоссальную скорость, намного превышающую скорость света, я буду преспокойно путешествовать в пространстве, и для меня время как бы потечет в обратном направлении. Обгоняя свет, я тем самым буду обгонять ваше изображение, излучившееся когда-то в космос, и улавливать его своей аппаратурой. Вы на земле будете стареть, а для меня молодеть. Сообщая себе все большую и большую скорость, я буду видеть жизнь такой, какой она была хоть год, хоть тысячи лет назад. Правда, люди будут бестелесны и немы, но я буду их видеть.

— Фу, какая чушь! — поморщился Марлис.

Остальные улыбнулись: «Ну и загнул?»

— Не чушь, а строгий математический расчет и железная логика физики, — вскричал я.

— Какая здесь физика, — вдруг строгим голосом сказал Марлис. — Каждый школьник знает, что скорость света — предел и никакое материальное тело, будь то ракета или простая молекула, не достигнут этой скорости, ибо в противном случае масса их станет бесконечной, что определенно невозможно. Сверхсветовых скоростей вообще нет в природе. Ты просто переутомился, нанюхался краски. Иди приляг, отдохни. На сигаретку.

А сам прекрасно знает, что я не курю. Я понял, что спорить с этими неучами бесполезно и, отшвырнув в сторону амперметр, направился к выходу. Никто не окликнул меня, только раздался чей-то шепот:

— Смотри-ка, распетушился.

Не успел я взяться за ручку двери, как она распахнулась и на пороге застыла наша уборщица. Узенькие глазки ее на этот раз заметно расширились, нижняя губа, как в судороге, исказилась.

— Вы больны? — спросил я.

Она покачала головой и срывающимся голосом проговорила:

— Там, тама… в шестой мертвец.

— Какой еще мертвец? — удивился я.

— Живой, настоящий.

Подбежали сотрудники.

— Живой, говорите? — переспросил Марлис. — Значит, это не мертвец.

— Да мертвец же, о господи! Сама видела.

Мы бросились в шестую. Я был впереди и бесшумно распахнул двухстворчатую дверь. От увиденной картины все отпрянули назад.

По комнате медленно вышагивал скелет. На нем были блестящие коричневые штиблеты, а сбоку, у бедра, висела черная расческа. Двери были моментально прихлопнуты. Марлис вытер обмоткой соленоида мгновенно вспотевший лоб, оставив на нем несколько царапин.

— Черт те что!

— Ерунда какая-то, — пробурчал Кнехт.

— Действительно, вздор, — сказал начальник «второй» и повернулся к своему помощнику: — Зайдите-ка, узнайте, в чем дело.

— А почему именно я? Ведь не секрет, что у меня больное сердце. Вот вы, дорогой лаборант, молодой еще, зайдите и смело спросите: «Гражданин, что вы тут делаете?»

Лаборант побледнел и ткнул пальцем в меня. В это время дверь приоткрылась, и скелет высунул череп и спросил:

— Что вы тут как заговорщики шепчетесь? Возмутительно!

Молодой лаборант и помощник, громыхая по ненатертому паркету, бросились бежать.

— А ведь серьезные люди, научные работники к тому же, — сказал скелет и «цокнул» языком. Языка не было, но звук-то мы отлично слышали.

Я посмотрел на его штиблеты, хмыкнул про себя и глянул на остальных. Они гипсовыми изваяниями так и вперились в пустые глазницы черепа.

— Что с вами? — дрогнувшим голосом спросил скелет и весь вывалился наружу.

Порази меня гром, раздави меня бульдозером, но его был голос необщительного профессора! И штиблеты вот его. Конечно, он! В чудеса я не верю и поэтому спокойно спросил:

— Профессор, посмотрите на себя. Вы ничего странного не замечаете?

— Что вы имеете в виду?

— Ваш облик. Вы же скелет.

— Галлюцинации.

— У одного — возможно. Но не у всех же разом. Вероятно, ставя эксперимент, вы подверглись какому-то излучению и мягкие ткани организма, а также ваш костюм стали невидимы. Лучи повлияли также на ваш зрительный нерв, и вы видите себя нормальным человеком. Убежден, что притронувшись сейчас к вам, я нащупаю не кость, а тело.

И не дав Бейгеру опомниться, я положил ладонь на его плечо. Меня трудно ошарашить, но тут я был потрясен. Пальцы с небольшим усилием, как через студень, прошли сквозь мякоть мышц, сквозь сухожилия, я ощутил твердую ключицу, обхватил ее и непроизвольно сжал в кулак. Профессор чертыхнулся, я убрал руку и, не теряя самообладания, сказал:

— Вы и в самом деле скелет! В полном значении этого слова.

— Скелет, — подтвердил Марлис.

— Скелет, говорите? Возмутительно! Что-то я не предусмотрел.

Профессор засопел и пошел в глубь лаборатории. Я за ним. Услышав мои шаги, он обернулся:

— Прошу без посторонних, — и скрылся за эбонитовой перегородкой, из-под которой выглядывали его штиблеты с торчащими из них костями ног.

Тотчас послышалось монотонное, все усиливающееся гудение. Внезапно оно оборвалось, раздался сухой, как при электрическом разряде треск, и помещение наполнилось желтоватым плотным туманом. Во время гудения я смотрел на штиблеты. Сразу же после треска кости ног вдруг задрожали, потеряли резкие очертания и совершенно растаяли в воздухе. Остались одни штиблеты да упавшая рядом расческа. Я зажмурился и вновь открыл глаза. Картина не изменилась. Я заглянул за перегородку. Скелета не было.

— Что с вами? — спросил я и, втайне надеясь встретить профессора, провел рукой над штиблетами: пусто.

— Где вы? — уже крикнул я.

— Мы здесь, — отозвался Марлис.

— Исчез профессор!

— Сбежал?

— Кругом капитальные стены. Исчез он. Нет его. Нету! Растаял.

— Не может быть!

— Ищите. Остались только его штиблеты с расческой, а главное бумаги и аппаратура. Я допускаю лишь одно: профессор жив, но для нашего мира его нет. Возможно, он находится в четвертом измерении.

— Ну, Фил, ты опять загибать начал. Ты хочешь сказать, что его вообще нет.

— Почему же. Вообще-то он есть, но где-то там, нам это ни вообразить, ни тем более объяснить невозможно. Думаю, он вне опасности. Чтобы узнать все, вернуть его, нужно разобраться в бумагах, в формулах, узнать соль, докопаться до всего. Сейф в этой комнатушке. Туда.

Интересное явление. На этот раз меня послушались все и дружно двинулись к сейфу.

— Ах ты! Ключ-то он взял с собой, — остановился Марлис.

— Взломать, — неуверенно сказал вернувшийся из любопытства Кнехт.

— А как на это директор посмотрит?

— Он в отъезде, — отозвался начальник «второй». — Я за него. Но ломать не разрешаю. Отвечать мне одному придется. Предлагаю изготовить по слепку ключ.

Мастера-то мы отличные. Еще не полностью рассеялся желтоватый туман, а начальник «второй» тянул отомкнутую дверцу сейфа на себя.

— Батюшки! — проскулил он. — Коллеги, бумаг-то нет. Сгорели они.

Толкаясь, мы заглянули внутрь. На полках лежали три пухлые стопки пепла, сохранившие прежнюю форму бесценных бумаг.

— Похоже на вредительство, — изрек Марлис.

— А по-моему, это проделки профессора, — сказал Кнехт. — Неспроста он бука такой. Все окутал тайной. И сжег-то по-хитрому. Без доступа воздуха.

— Никто ничего не сжигал, — возразил я.

Марлис махнул рукой.

— Ну, Фил опять понес.

Хотел я плюнуть на все и уйти, но сдержался.

— Послушайте и постарайтесь понять. Профессор держал в тайне свои работы. Вы только знали, что они очень важны, не более. Мне удалось проникнуть глубже, о многом догадаться, почувствовать интуитивно. Профессор работал над передачей человека по радио.

— Скажи, как толково объяснил.

— Человек, грубо говоря, прежде всего физика и химия. Возьмем вас, Марлис, и используем ваши ткани в этом пространстве как модель, как матрицу и будем посылать информацию об их атомарном и энергетическом устройстве в другой «кусок» пространства, можно в соседнюю комнату, можно и на Юпитер. Там из «местных» атомов будет созидаться такой же Марлис.

— То есть робот?

— Об этом надо узнать у профессора.

— Сказки, — проворчал Марлис.

— Расскажи питекантропу о принципе работы телевизора, он обязательно ответит так же.

Марлис побагровел, но смолчал.

— Профессор допустил ошибку, — продолжал я. — Бумаги сожжены, но не огнем. Они истлели в силовом поле, поскольку сейф связан сигнализацией с этим генератором. Штиблеты и расческа синтетические, поэтому в четвертое измерение не попали. Почему именно — загадка. Аппараты помогли бы нам кое в чем разобраться, но боюсь, что они тоже сожжены. Попрошу снять крышки, люки и убедиться в этом.

Марлис первым бросился к аппаратуре. Как я и предвидел, все внутреннее оборудование, хаос проводов, печатные схемы, реле, датчики — все истлело.

— Дело серьезное, — мрачно сказал начальник «второй». — Профессор исчез, ухватиться не за что. Мы в тупике. Выхода нет.

— Выход есть.

— Говори, Фил, скорей говори.

— Не догадываетесь? Увидеть прошлое.

— А! Опять за старое.

Я попытался убедить их:

— Отраженный свет уже умчал в пространство изображение листков, где есть формулы и схема. Нужно догнать это рассеянное изображение, сфокусировать его и прочитать, переписать, а проще сфотографировать. И я уверен, эти бумаги помогут нам найти профессора.

— Белая горячка! — негромко, но чтобы все услышали, сказал начальник «второй».

Захлебываясь, Марлис что-то зашептал на ухо Кнехту. Тот согласно закивал головой. Стоило ли с ними разговаривать дальше? И я правильно сделал, молча покинув лабораторию. Хватит!

Я шел и возмущался, раздумывая о недальновидности некоторых людей, не верящих в торжество науки и разума, об их скептицизме и невежестве.

Размышляя таким образом, я невольно подумал, а как практически осуществить этот небывалый эксперимент, как обогнать свет? Не погорячился ли я? Не хватало еще оказаться хвастуном.

И вот я дома. Просторные светлые комнаты, чистый здоровый воздух всегда располагают к работе. В одной наглухо изолированной комнатушке стоит большой, окутанный паутиной проводов агрегат. Для непосвященного человека — океан загадок. Но я-то отлично знаю свое детище — ядерный микроскоп, или, как я его называю, ядроскоп.

С детства я мечтал проникнуть в микромир, увидеть эти кирпичики мироздания, отдельные атомы, их ядра и прочие элементарные частицы. Можно все знать, ясно представлять, но, не увидев своими глазами, нельзя в полной мере судить о вещи или явлении.

Над созданием ядроскопа пришлось основательно подумать. Сколько было бессонных мучительных ночей — не перечесть. Говорят, что большие задачи под силу организованным, сплоченным коллективам. Согласен. Я не возвеличиваю себя, честное слово, но я не виноват, что мне удается одному справиться с ними. Я знаю, что энциклопедический ум, способный на крупнейшие открытия во многих отраслях знания — явление фантастическое. Я ни в коей мере не считаю себя таким и тем не менее занимаюсь медициной и математикой, историей и физикой, ничего не путаю и делаю скромные открытия. Жаль, что их никто не признает. Как однажды возразил Марлис: «Сумасбродные идеи». И что особенно обидно, даже исчезнувший профессор как-то заметил: «Фил или чудо-гений, или обыкновенный чудак. Склоняюсь к последнему».

Я постепенно замкнулся в себе и хоть бессистемно, зато увлеченно трудился дома. Совсем недавно моя мечта увидеть атомы превратилась в действительность. Обычные световые лучи и даже гамма-лучи меня не устраивали: как ни коротки их волны, все же по сравнению с атомом они выглядят гигантами. Поэтому я на помощь призвал тяготение, сверхкороткие волны которого мне удалось превратить в видимый свет.

Сейчас, после ухода из лаборатории, я остался одинок, но это не очень расстроило меня. Привык уже. Правда, изредка становилось скучновато, хотелось поболтать с кем-нибудь о пустяках, посмеяться и вспомнить детство. С соседями — дядей Кошой и тетей Шашей — я особенно дружбы не водил, да и они ко мне влечения не испытывали.

Не спеша, жуя вчерашнюю брынзу, я смотрел в потолок и думал о профессоре. Как быть?

В дверь осторожно постучали. Я проглотил брынзу и, накрыв тарелку полотенцем, разрешил войти.

Средних лет женщина, прилично одетая, переступила порог.

— Я ищу Фила, — робко сказала она.

Я подал ей стул, усадил и вдруг заметил, что глаза ее наполнились слезами. В полном недоумении смотрел я, как она вытирает их платочком, и не знал, что делать. Наконец она справилась со своим волнением и сказала:

— Я Лавния, супруга профессора Бейгера. Я заклинаю, я умоляю вас! Помогите вернуть мне мужа, а детям отца.

— Но почему вы обращаетесь ко мне?

— Ах, я в таком состоянии, что цепляюсь за соломинку. Я только что была в учреждении, но там никто ничего не знает. Все в замешательстве. Марлис сказал, что, якобы, вы можете спасти профессора. Помогите! Я так несчастна!

Из фарфоровой фляги я плеснул в стакан яблочного сока.

— Выпейте. Вы просто не заметили иронии в словах Марлиса. Но я действительно говорил, что Бейгера можно спасти. И знаете, я займусь этим. Да, займусь!

Не знал я тогда, какие неимоверные трудности и смертельные опасности возникнут на моем пути.

— О, вы благородный человек! — встрепенулась Лавния.

— Я просто человек. Скажите, вы в курсе работ профессора?

— Нет. Физикой не увлекалась и жалею об этом. Я модельер по части одежды.

— Но, возможно, Бейгер что-нибудь говорил? Порой даже одна фраза много значит.

— В домашней обстановке он о своих заботах молчал. Подолгу засиживался у себя в кабинете, все писал, чертил. Вот со старшим сыном иногда беседовал, доказывал ему что-то, объяснял, но из их бесед я не понимала ничего. Мой бедный мальчик! Уже две недели, как он сорвался с гимнастического снаряда, с брусьев. В больнице лежит с сотрясением мозга. От него сейчас тоже ничего не узнаешь. Несчастье за несчастьем! Скажите правду, где Бейгер? Его не похитили?

— Разумеется, нет. Вы все узнаете, когда я сам уверюсь в своих предположениях. Вот еще что. У профессора сохранились его бумаги?

— Никаких. Все написанное он уносил в учреждение, а брошенные в корзину черновики я сразу же сжигала после его ухода. Кто же знал, кто? И сегодня вот сожгла.

— Да-а! Ну ладно. Оставьте мне адрес. Я зайду к вам. И будьте спокойны.

После ухода Лавнии я доел брынзу, запил соком и прилег на кушетку. Значит решено. В космос. Со сверхсветовой. Работы впереди — я только зажмурился и покачал головой. С чего начинать?

И тут я почувствовал острую необходимость иметь близкого друга и помощника. В космосе безусловно веселее вдвоем, а главное, работа по подготовке пошла бы быстрее.

Помощник нужен идеальный, беспредельно верящий мне. Но где найти такого? Я вспомнил сотрудника, поступившего в лабораторию незадолго до моего ухода. Утром я его подкараулил у входа в учреждение, отозвал в сторону и для начала поинтересовался, есть ли сдвиги в поисках профессора.

— Никаких! — ответил он. — Затор! Штиблеты и расческу, после ничего не обнаружившей экспертизы, отдали в музей, корпусы аппаратов и генераторов утащили в подвал. Ну, а сейф пока пустует.

Боясь сразу отпугнуть его путешествием в прошлое и сверхсветовой скоростью, я напомнил ему о последней статье в научном журнале и заметил, что атом можно увидеть и что ядроскоп уже построен. Он отшатнулся от меня и замахал руками, будто на него налетел осиный рой:

— Что вы! Что вы! Это совершенно невозможно. Не-е-возможно. Как только величина предмета окажется меньше длины световой волны, последняя не в состоянии обрисовать контуры предмета. А размеры атома слишком малы по сравнению с длиной световой волны.

— Можно использовать другой принцип, — ответил я. — Волны тяготения, после того, как они обрисуют атом, превратить в видимый свет.

— Это, извините, абсурд. Их энергия так неуловимо мала, что практически они нигде не применимы. Другое дело, тяготение в космосе, где огромные массы, а то волны… в этом-то объеме…

Он нервно захихикал и даже отказался зайти ко мне вечером посмотреть в ядроскоп, считая его небылицей. «Вы шутник, Фил», — были его последние слова.

Почему же люди шарахаются от моих идей и рассуждений? Я сделал еще несколько попыток найти помощника. И все безуспешно. Никто мне не верил. Я было приуныл, но со свойственной мне изобретательностью — учтите, это не хвастовство — быстро нашел выход из положения. Шаг, признаться, отчаянный, но лично я ничем не рисковал. Просто нужно приобрести древнеегипетскую мумию, оживить ее, дать ей в короткий срок должное образование, провести, если потребуется, психологическую обработку и идеальный помощник готов. Уж этот-то египтянин, попав из своей древней жизни в нашу, увидев своими глазами чудеса нашей техники, безусловно поверит мне. Иначе и быть не может. Но не всякая мумия могла меня удовлетворить. Мне нужна была мумия с мозгами и внутренностями, пусть высохшими, но сохранившимися на своих местах. Это непременное условие. Стоит какому-нибудь органу разложиться, и оживление не удастся, а если и удастся, то получишь калеку или парализованного. В успехе я не сомневался, потому что много времени уделял изучению, пожалуй, самой трудной, ответственной и благородной науки — биологии. Человек накопил громадные запасы знаний, проникнув в глубь атома и в мир галактик, а сам себя знает весьма поверхностно. Вся современная медицина лишь первый шаг на длинном тернистом пути познания тайн жизни, которому нет конца.

Чтобы заказать мумию, я пришел в «Бюро нужных и ненужных услуг». У окошка стояло двое мужчин. Первый заказал килограмм льда с северного полюса и сразу вышел. Второму понадобился глаз кальмара и обязательно трехтонного.

— А если кальмар меньше будет? — спросила девушка в мелких завитушках с припудренным прыщиком на щеке.

— Нет, меня устраивает глаз только трехтонного кальмара и никаких «если».

— Трудно такого гиганта найти.

— Ничего, поищите, я подожду. Если попадется меньшего веса, можно подрастить его в океанариуме, — и он ушел.

— Вам что? — спросила девушка, беря чистый бланк.

— Вас не удивляют такие странные заказы? — поинтересовался я.

— Привыкла. И не то еще заказывают: лунную пыль, повозку скифов, волосок из бороды Магомета или бациллу какую-нибудь.

— И всегда выполняете?

— Не всегда. Одному захотелось, чтобы мы вырастили в его комнатном аквариуме жемчужину. Это же глупо. Хотя и выполнимо. Зачем ее выращивать, если можно купить готовую. Так что вам?

— Мумию.

Девушка даже не ойкнула. Действительно, ко всему привыкла.

— Такой заказ впервые, — только и сказала она.

— Отлично. Запишите, я продиктую ряд условий, каким должна удовлетворять мумия. И ни одно из них не должно быть нарушено. Пусть проверят опытные специалисты. Слушайте.

Девушка исписала три бланка.

— Все. Да, еще дополните, чтобы подошвы у мумии были целые, а то, знаете, их отрезали, боясь, что умерший загрязнит небо земной пылью. Когда можно узнать о результатах?

— Наведывайтесь, — неопределенно пожала плечами девушка.

— А поконкретнее?

— На-ве-ды-вай-тесь. Следующий!

Зашедшая за мной женщина прямо с порога затараторила о скорпионах.