На острие луча

Глава седьмая

Скафандры в основном были готовы. И самое главное, вся теоретическая сторона полета разработана.

Никак я не мог додуматься, как сделать из фотонита шлемы. Идею неожиданно подал Квинт:

— Их надо сделать, Фил, ртом. Помнишь, мы выдували колбы стеклянные? Обжегся-то я. Вот и взять его, этот фотонит, расплавить да и выдуть.

Как просто! Что за человек я! Обязательно на пустяке застряну. Но Квинт меня порадовал, наконец-то стал самостоятельно мыслить.

При введении в плазму повышенной плотности фотонита, последний расплавился и стал прозрачной с чуть желтоватым отливом вязкой жидкостью — жидким светом. Теперь любой захудалый стеклодув мог выдуть из него хоть елочные игрушки.

Трубочку для выдувания взяли жестяную, а чтобы она не расплавилась, изолировали ее ядронитом.

— Возлагаю на себя обязанности главного стеклодува, — безапелляционно заявил Квинт и закатал рукава.

— Справишься?

— Я-то? Фараон-то?

Два шлема Квинт испортил. Первый получился гантелей, второй — дыней. Я хотел освободить его от обязанностей, но он жалостно взмолился:

— Третья попытка будет удачной. У меня громадный опыт накопился.

На этот раз шлем получился на славу. Учитывая, что в путешествии, возможно, придется посетить другие планеты, где можно столкнуться с непредвиденными опасностями, мы сделали ажурный, переплетенный из тонких прутиков фотонита каркас с шарнирами в местах сгиба локтей, коленок, поясницы и пальцев рук. На каркас натянули сам скафандр и обеспечили себе на будущее полную безопасность. Нас никто и ничто не могло раздавить. Усовершенствованное радио обеспечивало надежную связь, а выдыхаемый воздух проходил химическую обработку в поясных батареях и был вновь пригоден для дыхания. Никаких там баллончиков и прочих атрибутов.

В надежности скафандров мы не сомневались, но для очистки совести их следовало бы испытать. И удобны ли они? Фактор немаловажный. Новые ботинки примеришь, тоже вроде бы не жмут, а пройдешься в них, и мозоли готовы. Поэтому мы решили облачиться в скафандры и весь день провести в них: полежать, посидеть, походить, побегать, убедиться, практичны ли они. Совершим загородную прогулку. Небольшой поход нам не повредит.

Несмотря на сильный дождь, взяв флягу воды и немножко продуктов, мы вышли из дому.

Прохожие, все с зонтами и в плащах, оглядывались на нас, беззастенчиво разглядывали в упор. Дождь усилился, а наши «обнаженные» головы, защищенные невидимыми шлемами, были сухими. А может людей больше привлекали черные, как тени, костюмы-скафандры. До нас не долетал ни единый звук. Это плохо. «Доработать», — отметил я.

Когда мы дошли до окраины, тучи уже разнесло, дождь прекратился, вымытое, чистое солнце светило вовсю.

На перекрестке транспортной магистрали Квинт отстал. Я оглянулся и с ужасом увидел, что через него переезжает тридцатитонный груженый самосвал. Впрочем, ужас появился по старой привычке. Самосвал остановился, из кузова вывалился кусок антрацита, затем выскочил перепуганный, растерявшийся шофер. Видимо, увидев нас, он сигналил, но затормозить на мокром асфальте сразу не мог и сбил Квинта. Сбежался народ. Но Квинт резво вскочил, подмигнул остолбеневшему шоферу и мы поспешили удалиться от места происшествия. Толпа недоумевала.

Квинт сокрушался, что из-за него могут шофера привлечь к ответственности. Я его успокоил:

— Не беспокойся. Множество свидетелей видело, что он не виновен. Да и пострадавшего нет.

Проходя через полотно железной дороги, Квинт сделал предложение.

— А не броситься ли нам под проходящий поезд?

— Хорошо, — ответил я, — бросимся, останемся живы и невредимы. А поезд сойдет с рельсов. Будет крушение.

— Да, не подумал, — он кулаком постучал по шлему.

После дождя нас манило подышать озоном, и мы отвинтили шлемы. Не успели отойти от железной дороги и ста метров, как возле нас завизжала тормозами машина «Скорой помощи».

— Который? — спросил сидевший впереди врач у двух пассажиров.

Те враз показали на Квинта.

— Взять! — приказал врач двум рослым санитарам. Те выскочили с носилками.

— Ложись! — рявкнули оба на Квинта.

— Езжайте своей дорогой, — сказал я. — Берите больных и тех, кто нуждается в вашей помощи.

Вылез врач, долговязый, с вытянутой физиономией, и решительно подошел к Квинту.

— Вас сбил тридцатитонный груженый самосвал?

— Меня. Но что из этого?

— Такого не может быть! Чтоб по живому человеку проехала машина, а он даже не захромал. Нет, мы вас обязательно доставим в больницу. Даже если придется применить силу. Вам нужно месяц-другой полежать, обследоваться, принять лечение.

— Уверяю вас, он абсолютно невредим, — сказал я. — Вы же сами видите.

— Ну и что? Я знаю, что этого не может быть. Мы живем в реальном мире. А поэтому — в больницу. Ложитесь!

Не будь на Квинте скафандра, еще можно было бы поехать вместе с ними. Но в скафандре это исключалось. Начнут раздевать, а тут особые приемы нужны, возникнут подозрения, скафандр пойдет на склад, и кто знает, чем все кончится.

Один из пассажиров высунулся в окошко:

— Скажите, где вы такой материал покупали?

Квинт только их считал виновниками происшедшего и огрызнулся:

— В командировке.

— Да, материал, действительно, экзотический, — заметил врач. Он пощупал скафандр. — Скользкий какой. Так я жду. Ведь мы все равно уложим.

Я оценил обстановку. Нас двое. Их, включая и пассажиров, шестеро. Увезут. Свяжут да увезут. Когда санитары уже шагнули к Квинту, я сказал врачу:

— А знаете, оказывается, визуальное исследование амплитуды альфа-волн эмоционального возбуждения позволяет определить не только характер улыбки человека, но и выражение его глаз.

— Да полноте, что вы, коллега? — взмахнул руками врач. — С чего вы взяли?

Я возразил. Он тоже.

И пошло. Полетели десятки фраз, насыщенных замысловатыми терминами. И, конечно, я старался поддаться ему. Он уж улыбался, видя мое «поражение», однако я снова бросался в атаку. Пассажиры нервно ерзали на сиденьях, то и дело нервно поглядывая на часы. Санитары сидели поодаль на траве и болтали о своем. Шофер уснул. Только Квинт, пытаясь вникнуть в смысл спора, внимательно слушал нас. Наконец, я «сдался». Врач торжествовал.

— Вот, вот, дорогой коллега, значит я прав, что сочетание аминокислот в полипептидных цепях представляет собой не просто спираль, а двойную спираль. Мой друг, меня не переспоришь.

— Да, с вами не сладить.

— Не-ет, что вы. И не пытайтесь. Однако где мы находимся? А-а, я должен увезти задавленного.

— Как? Ведь он же мой друг! — воскликнул я.

— Разве? Ну если так, то конечно. Он — ваш друг, вы — мой. Безусловно, все отменяется. И никакой речи. Слышите? Ни-ни.

Он дал свой адрес, окликнул санитаров и растормошил шофера.

— До свидания! Заходите.

Происшествие развеселило нас. Мы набрели на какое-то озерцо и расположились там. Валялись, весело болтали всякую чепуху, беспечно смеялись. Мы просто отдыхали. Мы были в мире одни.

Но всему есть предел. Пора было двигаться и обратно, чтобы засветло добраться до дому.

Возвращались мы другим, более коротким путем. Изредка нас обгоняли машины с разнообразным грузом. Навстречу шел в основном порожняк. От основного шоссе отходили рукава к виднеющимся вдалеке корпусам металлургического комбината.

Нас обогнала машина, так нагруженная какими-то серыми тюками, что казалось чудом, почему она еще не перевернулась.. Несколько тюков уже наполовину вылезли из-под обхватывающих их веревок.

— А вон тот тюк, проткни меня копьем, до места не доберется, — сказал Квинт.

И только он это сказал, как машину тряхнуло и указанный тюк бесшумно свалился на дорогу. По инерции несколько раз перевернувшись вдогонку машине, он остановился на середине шоссе. Что в нем было, мы не знали, но что-то мягкое, плотно упакованное. Возможно, шерсть.

Чтобы тюк не мешал движению, мы принялись перекатывать его на обочину дороги, вовсе не собираясь распаковывать. И тут сзади я заметил чью-то мелькнувшую тень. Обернувшись, я обомлел. На этот раз мы, кажется, попались. Два человека, уперев руки в бока, наблюдали за нашей работой. Оба они довольно ухмылялись. Еще бы! Поймали воров с поличным. Не каждый день такое случается. Их машина стояла рядом. Шофер, воспользовавшись остановкой, открыл капот и полез в мотор, решив, очевидно, заменить прокладку, которую он держал в руке.

Надо же было какому-то растяпе так обвязать тюк, а какому-то ротозею принять работу. А мы отвечай. Но то, что тюк свалился, можно доказать, найти шофера, да он и сам прибежит. Факт тот, что нас заберут. До выяснения. А скафандры? Вот в чем суть. И это не все. У Квинта потребуют документы. Будут держать до тех пор, пока не выяснится личность. А она никогда не выяснится…

— Плохи дела, Квинт, — сказал я. — Невзирая ни на что, нужно спасаться.

— Бежать-то некуда, — ответил Квинт. — А вон самосвал из города катит.

Я решился:

— Прыгаем в него. Разворачивай тюк. Поближе к проезжей части. Так, так. Приготовились. Не подведи, Квинт.

Наши тела напружинились. Объезжая тюк, самосвал сбавил скорость, что было очень кстати. Одновременно мы ухватились за край заднего борта, изогнулись и сначала Квинт, а потом и я, перевалились за борт. Ох и заметались же наши преследователи. Кинулись к машине — шофер разводит руками. Полезли все трое в мотор. Оттуда сразу вылетел гаечный ключ, за ним другой. Шофер бросился с рукояткой к радиатору, потом повернул обратно.

— При такой спешке, они, пожалуй, не скоро справятся, — сказал я. — Им еще тюк, как вещественное доказательство, погрузить надо.

Мы удалялись. Теперь можно было поудобнее устроиться и осмотреться. Самосвал вез металлолом. Чего только не было в этом кузове! И все чугунное: колотые шестерни, утюги, цапфы, бракованные отливки.

Мы приближались к металлургическому комбинату. Пора было покидать наше пристанище.

— Мне кажется, это они, — вдруг сказал Квинт. — Лихо едут.

Я присмотрелся. Да, нас догоняли. Стоп. Остановка у ворот комбината. Неужели конец? Но самосвал тронулся, и мы очутились на территории комбината. Вслед за нами влетели преследователи. На самой территории расстояние между нами почти не сокращалось: кругом повороты, ограждения, заграждения и нагромождения. Возле деревянной будки самосвал остановился. Мы тотчас выпрыгнули и пустились наутек. Они за нами. Пробегая под огромной бабой, предназначенной для разбивания массивных чугунных болванок, Квинт плечом задел какой-то рычаг, и стальной куб весом тонн пятьдесят с десятиметровой высоты обрушился на него. И каркас из фотонита выдержал этот страшный удар, эту колоссальную нагрузку. Придавлен грузом был сам скафандр, а находящийся в нем Квинт остался цел и невредим, он был лишь зажат в вертикальном положении и ничего не мог понять. Бежал, бежал и вдруг — как об стену, остановка. Он по инерции в такт движению ногам продолжал размахивать руками.

— Это, ч… ч… что такое? Ни-и с места.

Все это произошло за полторы-две секунды. Наши преследователи в ужасе остановились. А я бросился к рычагу, повернул его и нажал кнопку подъема. Куб пополз вверх. Освобожденный Квинт чуть не растянулся на стальной плите основания бабы. Я его поддержал и мы юркнули в какой-то цех, оказавшийся прокатным. Занятые рабочие не обращали на нас внимания. Мы остановились перевести дух. Легкие работали как кузнечные мехи. Я не привык к таким физическим нагрузкам. Все же ядронит не марля. А преследователи уже тут. По цеху ползла широкая лента раскаленной докрасна листовой стали. За ней наискосок распахнутые ворота. Делать нечего, и мы, вскочив на ленту, как привидения величаво поплыли по цеху. Рабочие не верили своим глазам. Минута передышки — как много она значит. Два прыжка, соскок и — в ворота. Рядом с цехом проходила узкоколейка. По ней медленно катились вагонетки. Не задумываясь, мы забрались в одну из них и улеглись на дно. Вагонетка все ускоряла бег, но скоро резко остановилась. Над нами повис зубчатый ковш экскаватора, и несколько тонн железной руды обрушилось на нас.

— Вот еще новость, — пробурчал Квинт.

— И неплохая, — ответил я. — По крайней мере, бежать никуда не надо.

Вагонетка опять тронулась, после короткой пробежки остановилась и неожиданно опрокинулась. Мы кубарем полетели вниз. Краешком глаза сквозь куски падающей руды я успел заметить целый поезд вагонеток, следовавших за нами. Все ясно, мы угодили в скиповую яму, хранилище руды. А ведь она там может пролежать не один месяц. Вдобавок ко всему поезд вывалил весь груз на нас. Кромешная тьма.

— Поздравляю, прибыли, — с горькой иронией сказал я. — Как самочувствие, Квинт?

— Отличное. Только, кажется, я стою вниз головой, а проклятая руда не дает изменить положение.

Меня тоже зажало в неудобной позе — лицом вниз, правая нога, изогнутая назад, почти касалась плеча. Скоро руки и ноги стали затекать, а пошевелить ими можно было только в пределах стенок скафандра — двух сантиметров. Тяжело! Каково же приходились стоявшему на голове бедному Квинту!

— Квинт, — с состраданием позвал я.

— А-а, — тихо простонал он.

— Может, вывернешься, подтянешься как-нибудь, — сознавая, что это безнадежно и глупо, все же сказал я.

— Ах, Фил, руки у меня почему-то скрещены на груди, а ноги переплетены.

Он мужественно переносил пытку. У меня не было ни малейшего понятия о времени. Каждая секунда — вечность. Тела я не чувствовал, будто весь я — одна голова, да и та неполноценная. Квинт не отзывался, лишь в жуткой тишине едва улавливалось его слабое дыхание: нет ужаснее положения, когда друг рядом мучается, может быть погибает, а ты не в состоянии ему помочь. Я начал что-то говорить, пытался подбодрить его, но подкравшаяся апатия положила конец моей болтовне. Я впал в беспамятство.

Очнулся я как от укола тысячи иголок. По телу неприятно «бегали мурашки». На миг я потерял вес и вдруг почувствовал толчок. По-прежнему темно. Но вот показался бледный, красноватый свет. Он разрастался, становился ярче, больше. Он нес нам избавление. Значит, нас вытащили и вместе с рудой отправили в доменную печь. Вот уж никогда не думал, что судьба забросит меня в домну!

— Квинт, очнись! — орал я. — Спасение! Квинтушко!

Но Квинт молчал.

Кокс, продуваемый снизу горячим воздухом, все тепло отдавал руде. Она уже смягчилась и постепенно, нехотя разжимала свои объятия, пока, обессилев, совсем не расплавилась. Пальцы хватали вязкую массу железа, глаза искали Квинта, но кроме однотонного слепящего оранжевого света я ничего не видел. Где-то рядом был Квинт. Я до хрипоты окликал его. Неожиданно, будто ничего серьезного не произошло, раздался его спокойный голос:

— Хорошо здесь, красиво! Кажется, я переутомился и немножко вздремнул.

Мне хотелось обнять его.

— Как голова? — спросил я.

— В порядке, если понадобится, могу еще постоять на ней. Опыт есть. Но я не пойму, где мы находимся.

— В доменной печи.

— А-а, — он это принял как должное.

Мы уже плавали в железной каше из кокса и железа. Смесь, обогащаясь углекислым газом, образовывала чугун. В нем утонуть мы не могли, но проваливались, как в топь. Найдя друг друга, радостные и довольные, мы уселись, на одну треть погрузившись в чугун, в относительно спокойном месте.

Вынужденное испытание скафандров на жаропрочность закончилось успешно. Температура внутри была строго постоянной — плюс двадцать градусов. Настала пора подумать, как выбраться из печи. В отверстие для выпуска чугуна — летку — мы не пройдем, в летку для выпуска шлака — тоже. А если бы даже и прошли, я бы отказался, зачем делать какого-нибудь сталевара заикой. Нужно было поторапливаться. Печь скоро опять начнут загружать. Мы нащупали скобы, вделанные в шамотную кладку печи, и начали подниматься наверх. Клокочущая масса осталась внизу, и мы уже в пламени могли различать отдельные скобы и кирпичи. Чем выше, тем становилось яснее и я без труда увидел лезшего за мной Квинта. Выбраться через засыпной аппарат мы не рискнули. Он был плотно прикрыт конусом, в случае же его открытия на нас бы обрушилась лавина кокса и увлекла за собой. Выход один — через дымовую трубу, но прежде чем добраться до нее, нужно было преодолеть тяжелое препятствие. Горючий колошниковый газ отводится по трубе к подножию кауперов и, проходя через них, нагревает каналы, по которым затем пропускают воздух, направленный в домну. Мы страшно торопились, пока не перекрыли дымовые задвижки. Устали смертельно. Тридцать метров вверх по запутанному лабиринту, столько же вниз и так два раза, да еще в темноте. Но все-таки успели проскочить в последний момент, когда задвижка уже закрывалась. Тут мы не сговариваясь, как скошенная трава, рухнули и уснули.

Отдохнувшие, но сгорающие от жажды, мы проделали заключительный этап: влезли по внутренним скобам на трубу, и даже не взглянув на открывающуюся панораму, спустились на землю.

У открытого крана водопровода Квинт налил прикованную к нему цепью кружку воды и, облизывая пересохшие губы, протянул ее мне. Я великодушно отказался: «Пей! Пей!». Торопясь утолить жажду, он быстро поднес кружку ко рту, но она ударилась о шлем. Вода выплеснулась. Подошедший рабочий ахнул от изумления, а мы, не обращая на него внимания, принялись отвинчивать шлемы. Рабочий видел, как наши руки лихорадочно повторяли одни и те же странные движения вокруг головы. Мы уже напились и ушли, а он все стоял на месте.

Усталые и голодные, возвращались мы домой, но внутренне ликовали: скафандры выдержали, не подвели.

Спать, спать. Мне мысленно рисовалась кушетка, которую я издавна предпочитаю кровати.

Поднимаясь по лестнице к себе, мы увидели в коридоре паренька. Чистенький, в светлом костюме, он, видимо, кого-то ждал.

— Скажите, а где здесь квартира два? — спросил паренек. — Номеров нет, дверей много, запутаться можно.

— Я в ней живу.

— Вы? Так это вы?

— Это он, — сказал Квинт. — А это я.

— Вы, Фил, вы спасаете моего отца.

— Бейгера?

— Да. Я Тоник.

Мысли о кушетке вмиг вылетели из моей головы. Спать расхотелось.

— Вот ты, оказывается, кто. Проходи, Тоник. Очень рад. Познакомься — это Квинт, помощник мой.

— Квинтопертпраптех, — гордо представился Квинт. — Бывший фараон.

Последняя фраза пролетела мимо ушей Тоника. Он, видно, волновался.

Я пригласил его к себе.

— Ну, садись, Тоник. Ты, конечно, в курсе всех дел.

— Мама все рассказала.

— Значит, повторяться не буду. Отлично. В кабинете твоего отца в астрономическом каталоге я нашел схему планетной системы звезды Ригель. Она знакома тебе?

— Да, это папа рисовал. Он говорит, что Землю в доисторические времена посетили разумные существа, не похожие по облику на человека, и оставили о себе память — макет нашей галактики. Они прилетели из центра галактики от звезды… названия у нее нет, просто шифр, кажется, 1CB-135, точно не помню. Папа предполагает, что пришельцы на Земле жить не могли, для них здесь низкая температура, ядовитая атмосфера, малая сила тяжести, что вообще излучение Солнца для них губительно. На макете Земля соединена с девятой планетой от Ригеля тонкой точечной линией, и на этой планете при сильном увеличении были заметны какие-то непонятные знаки. Папа их расшифровал и получил основные данные об этой планете. Он даже условно назвал ее ПНЗ. Похожая на Землю, значит. Сокращенно.

Квинт на кухне гремел посудой, плескал водой и, наконец, вышел с тремя тарелками дымящейся каши и поставил их перед нами.

— Мы голодные, как рабы Хеопса, — сказал он Тонику и набросился на свою порцию.

Я отодвинул тарелку.

— Но, может, пришельцы с Ригеля?

— Кто пришел? — не понял Квинт. — Где они?

— Подожди, потом узнаешь. Так не с Ригеля ли?

— Нет. Точечная линия начинается от звезды 1CB-135, точнее от ее единственной планеты. Линия эта захватывает много планет, значит, на них пришельцы останавливались, но обозначений на планетах нет. Кончается линия на Земле. Пришельцы, оказавшись среди людей каменного века, поняли, что цивилизация здесь неизбежна и оставили макет, специально сделав на девятой планете Ригеля символы. Тем самым они сообщают, что она похожа на Землю, что на ней есть жизнь, подобная нашей, там даже была изображена контуром человеческая фигура. Может, они еще что оставили, мы не знаем.

— Неизвестно. По словам отца это стекловидный прочный чечевицеобразной формы монолит метров трех в поперечнике с вкрапленными в него точками звезд и планеток — пылинок. В общем, точная копия нашей галактики. Мне было мало лет, когда папа изучал макет. Он для этого улетал куда-то на самолете.

— Боже! Такая ценность, и человечество о ней ничего не знает! Что это за средневековый церковник, что за сумасшедший держит у себя уникальный документ, принадлежащий всем. Где этот негодяй?

— В царство Анубиса его! — подхватил Квинт и отбросил ложку.

— Папа говорил, что с человеком, у которого находится макет, они вместе учились. Человек тот заносчив и высокомерен. У папы тоже характер нельзя назвать мягким. Потом у них что-то случилось, они крупно повздорили. Папа позже хотел его найти, но безуспешно. Откуда у него взялся макет, не знаю.

— Ты видел его? Человека?

— Приходилось. Помню, что у него квадратный подбородок, пятнистый нос и всегда он был в темных квадратных очках. И имя его — Ужжаз.

— Да-а. Ты ешь, Тоник, не смотри на меня.

— Спасибо, я сыт. Папа был уверен, что на той планете сейчас цивилизация примерно нашего уровня. Он хотел воссоздать на ПНЗ самого себя, то есть такую же самоуправляющуюся систему, которая вошла бы в контакт с обитателями той планеты и организовала бы связь с Землей. Это вроде он был бы сразу и там и здесь, но там, конечно, был бы, собственно, не он, а лишь созданная на основе информации об атомном и энергетическом устройстве тканей организма его модель с определенным временем существования. Я путанно говорю?

— Я вас отлично понимаю.

— В случае успеха эксперимента он свои труды хотел опубликовать. Вот все, что я знаю.

Тоник машинально вытащил из верхнего кармана пиджака авторучку и беспокойно завертел ее в пальцах. Отраженный от никелированного колпачка лучик света ударил ему в глаз, и он блеснул странным фиолетовым цветом. Чем-то он мне показался знакомым. Я прикусил губу и вспомнил. Я потащил Тоника в комнату, где стоял космоскоп, включил его и на секунду заглянул в окуляр. Немигающий, влажный фиолетовый глаз был на месте. Меня передернуло от одного его вида.

— Посмотри, — предложил я Тонику.

Он только глянул и сразу воскликнул:

— Это же папа! Это его глаз. Но почему он фиолетовый? Почему зрачок красный?

— Ты думаешь, я знаю? И не догадываюсь даже. В этот космоскоп я хотел увидеть планету ПНЗ, но он дает немыслимое увеличение, такое, что разобрать ничего нельзя. А глаз я открыл чисто случайно и теперь вижу, что пробил не окно, а скорее дырочку в четвертое измерение. Твой отец, безусловно, в нем. Большего я добиться не мог.

— И никак с ним связаться нельзя? Сигнал какой-нибудь подать?

— Бесполезно. Попрошу тебя долго на глаз не смотреть, он обладает способностью постепенно парализовывать нервные центры в мозгу. Со мной это уже было.

— Втроем оттаскивали, — сказал Квинт. — Вцепился тогда Фил в космоскоп, как клещ в антилопу.

Тоник заметно побледнел.

— Нет, нет, не бойся. Это не навсегда. Это пока Бейгер не в нашем измерении. Уж таков тот мир.

— Маме можно сказать про глаз?

— Говори, пусть придет посмотрит.

— Я знаю, что вы собираетесь лететь в космос. На чем же? Строительство ракеты — хлопотное дело.

— Зачем ракета? Полетим на луче.

— То есть, как на луче?

— А вот так, — сказал Квинт. — Наденем скафандры из ядерной ткани и твердого света, оседлаем луч и полетим.

— Вы шутите?

— Нет, серьезно, Тоник. Но, конечно, не так, как всадник седлает коня. Потом ты узнаешь. А сейчас мы страшно устали. Подожди минутку, переоденемся, скафандры снимем.

— Так это на вас скафандры?

— Они. Для проверки надели.

— А я все смотрю и не решаюсь спросить, что это за странные черные одеяния без складок, без морщин, без оттенков и почему вы в перчатках. Да, забыл еще сказать: у отца в столе есть потайной ящичек. Я узнал о нем случайно. В нем что-то должно быть.

— Немедленно идем к вам. Не возражаешь?

Я вылез из скафандра, прислонил его к стенке, наспех проглотил несколько ложек остывшей каши и, дав Квинту кое-какие мелкие распоряжения, вышел с Тоником из дому.

Лавния встретила меня приветливо. В комнате стоял уже накрытый стол. Ноздри приятно щекотал запах жареной индейки. Лавния за эти дни осунулась, темные тени легли на ее лицо, но она старалась казаться веселой.

Отказавшись от угощения, я прошел в кабинет Бейгера. После нескольких попыток нам удалось выдвинуть потайной тонкий ящичек с разбросанными бумагами. Так выдвигалась коробка с запасными иглами в старинных пружинных патефонах. Лавния удивилась:

— А я и не знала.

— Вы позволите просмотреть эти бумаги? — спросил я.

— Если они помогут делу, то пожалуйста.

К сожалению, это были сугубо личные бумаги Бейгера. Значит, весь рабочий материал его сгорел в сейфе лаборатории. Мне было очень неловко, когда я подавал Лавнии записки и письма, адресованные ей от молодого Бейгера и ее собственные девичьи письма.

— Сохранил ведь! — шепотом говорила Лавния и, уйдя в воспоминания, жадно читала письма.

Одно письмо меня заинтересовало. Бейгер его получил, как показывало число на почтовом штемпеле, перед самым исчезновением. Какой-то Веер убедительно просил профессора выслать ему, как владельцу, три тома трактатов о воде, пустоте и об идеально твердом теле. Судя по содержанию письма, они учились вместе. А не знает ли этот Веер человека, у которого хранится макет галактики? Должен бы знать. Не мешкая, попросил Тоника написать Вееру письмо с просьбой помочь найти этого человека.

Потом я с разрешения Лавнии порылся в книгах и вытащил три увесистых, затребованных Веером тома в тисненых переплетах.

— Отправим посылку, — сказал я. — Сегодня же. И письмо приложим к ней. Наша просьба будет выглядеть убедительнее. А сейчас, дорогая Лавния, я не откажусь от угощения. Честно говоря, я чертовски голоден.

За столом мы о Бейгере не обмолвились ни словом. Тоник говорил о своих заботах. Защита диплома на носу, а он столько времени потерял из-за болезни. Теперь нажимать да нажимать надо. И, конечно, он уверял и клялся, что как только покончит со своими делами, будет помогать нам с Квинтом.

— Посылку отправлю сам, — сказал я на прощание. — Мне все равно мимо почты идти. Если придет положительный ответ, сразу известите меня. Макет галактики нужно найти и вернуть человечеству. Прощайте, Лавния.

Посылку я отправил без промедления.

Квинт сидел у порога и, поджидая меня, клевал носом.

Ох и спал же я! Даже режим нарушил. Квинт тоже от меня не отстал. А уж после отдыха работа развернулась вовсю и если прерывалась ненадолго, так только из-за соседей. Я не думал, что они такие любопытные. Под разными предлогами, то по одному, то вместе они заглядывали к нам. Впрочем это и не удивительно. Каких только звуков не раздавалось в нашей квартире: стук, скрип, треск, звон, лязг, скрежет. Поневоле заинтересуешься.

Редко какой завод обходится без дыма, без копоти, без грязи. Даже на фабриках-автоматах без грязи не обойтись. Чтобы отлить из металла деталь или отковать ее — нужен огонь, а где огонь — там и дым и сажа. А куда денешься? Окалина, формовочный песок — грязь. Станки требуют масла — это грязь. Изоляция, краска — тоже грязь. Металл выплавляют тоже не в белых халатах.

У нас же было чисто, и поступали мы, на первый взгляд, гораздо проще. В подвале и во дворе песку неограниченное количество, и легко догадаться, что мы получаем из него нужные нам химические элементы.

Все окружающее нас состоит в конце концов из протонов, нейтронов и электронов. Они объединены в стройные системы, в атомы. А беспорядочная смесь атомных ядер, и можно сказать, без преувеличения, содранных с оболочек атомов электронов — есть плазма.

Вот мы для начала и взяли лопату песку, взвесили его и превратили в плазму. Ох уж эта плазма! И повозился же я когда-то с ней, а особенно с получением магнитного поля чудовищной напряженности, эдакой магнитной бутылки, в которой бушевала плазма. При таком состоянии вещества, чтобы расщепить ядра, требовалась небольшая энергия.

После облучения «песка» нейтронным потоком ядра раскалывались, и нам оставалось лишь из отдельных элементарных частиц «лепить» атомы нужных нам элементов. Не руками, конечно, И не манипуляторами, а направленными концентрированными пучками космических лучей большой энергии. Не следует, разумеется, понимать все это примитивно. Это лишь принцип, без технических подробностей. И вот перед нами лежат чистые, охлажденные кубики цинка, золота, титана и для разнообразия баночка ртути. Причем, общий вес их был в точности равен весу лопаты песка. Получить из них сплавы — дело пустяковое, простая химия.

Наш твердый свет — фотонит — неистощимый источник энергии. Стоит брусочку фотонита сообщить определенные колебания, как он приобретает свой первоначальный вид, превращается в свет. Скорость превращения легко регулировать. Квинт между делом для умственной гимнастики подсчитал, что один грамм фотонита, превращаясь в свет, выделяет энергию в двадцать миллионов киловатт-часов.

Мы сделали всевозможные резаки, в ручках которых помещался фотонит, и воздействовали на него резонатором. Из отверстия резака бесшумно вырывался тончайший, ослепительно яркий луч, которым с микроскопической точностью можно резать и обрабатывать любой материал.

Уйма времени уходила на притирочные и шлифовальные работы. Ведь притирали вручную. Детали все разные, сложные. Не будешь же для каждой из них станок делать. А когда настала пора шлифовать фотонит, еще хуже стало, и неудобно, и долго, и трудно. И очередной конфликт с соседями возник. Приготовили мы с вечера порошок, чтобы с утра притереть клапаны, и легли спать. А ночью меня разбудил невыносимый, душераздирающий скрежет. С каждой секундой он нарастал, кажется, проникал внутрь, жалил мозг. Заткнув уши, ничего не соображая, я тряхнул головой и увидел Квинта, который сосредоточенно растирал что-то на столе. Почувствовав мой взгляд, Квинт бросил свое занятие. Скрежет прекратился. Стало слышно, как за стенкой вопят соседи. Густой бас дядя Коши перекрывал пронзительный визг тети Шаши. Квинт испуганно хлопотал надо мной:

— Что с тобой, что случилось?

— Это тебя надо спросить, что случилось? Чем занимался?

— Притирал обратный клапан к гнезду для шлема. Хотел обрадовать тебя, — растерялся он.

— Понятно. Клапан из фотонита, гнездо из него же, и притирочный порошок тоже. Оттого такой и звук. Это интересно! Как же ты терпел этот ужасный скрежет?

— Очень даже приятный скрежет. Ободряюще действует. Бравый марш. У нас в Египте играли такой. Помню.

Очевидно, за шесть тысяч лет спячки у Квинта в ушах что-то изменилось, и он воспринимает звуки по-другому.

— Оставь до утра притирку и не вздумай приниматься за нее без моего ведома.

Вопли соседей постепенно умолкли. Я обратил внимание, что, несмотря на позднюю ночь, в домах напротив светятся окна. Видимо, звуки проникли и туда. Хорошо, что никто не мог понять, где источник звука. Не миновать бы нам скандала.

Утром к нам заглянули соседи, и тетя Шаша осторожно осведомилась, не слышали ли мы чего-нибудь ночью.

— Как же, слышали, — ответил Квинт, — как вы у себя концерт устроили. И чего, думаем, людям по ночам не спится!

— А больше ничего не слышали?

— Ничего. У меня слух отменный. Были, конечно, разные шорохи ночные. Вроде этого.

Не успел я остановить Квинта, как он схватил клапан и раза три добросовестно провернул его по гнезду. Раздался знакомый скрежет. Тетя Шаша почти в беспамятстве опустилась на стул. Дядя Коша зажал уши руками, а лицо у него при этом было такое, что и описать невозможно. Я тоже испытал свои ночные ощущения.

Первым пришел в себя дядя Коша. С криком: «Это вам даром не пройдет!» он схватил за руку свою жену и уволок ее из комнаты.

Квинт, довольно потирая руки, закрыл за ними дверь. Я впервые не на шутку на него рассердился и гневно бросил:

— Что за фокусы! Ты соображаешь, что натворил? Они явятся сюда не одни, и все наше мероприятие может полететь ко всем чертям! Сколько раз тебе говорить, что с соседями, какие бы они ни были, нужно уживаться. У тебя что, руки чесались? Ты о последствиях думал своей фараоньей башкой?! Учти, ты еще и режим нарушил.

Как набедокуривший мальчишка стоял Квинт передо мной. Весь сник, руки опустил. Мне стало безгранично жаль его. Ну зачем я сказал «фараоньей башкой»! Нет для него большего оскорбления.

Я взял Квинта за плечи:

— Ладно-ладно, забудем этот инцидент. Я погорячился, лишнее сказал. А урок пойдет тебе на пользу.

— Ругай меня, Фил, хорошенько ругай. А о последствиях, как ты точно подметил, фараоньей башкой я не подумал. Ты меня наругай, а потом убей презренного.

— Сказано же, хватит. Не будем отвлекаться.

С этого дня соседи забыли к нам дорогу. Вероятно, они решили держаться от нас подальше. Дескать, мало ли что они выкинут.

Чтобы никого не беспокоить, все операции по притирке и шлифовке Квинт производил в наглухо закрытом подвале, и в одиночестве наслаждался приятным, по его словам, скрежетом, настраивавшим его на веселый лад.

Два раза приходила Лавния. Она смотрела на фиолетовый глаз супруга, вздыхала и разок всплакнула. Тоник дни и ночи просиживал за учебниками, наверстывал упущенное, готовился к экзаменам.