На озере Леприндо

У МАТЕРИ

Они вышли к небольшой реке. Мать, обутая в ичиги, остановилась на берегу и посмотрела на сына. Первый лед уже окантовал глазурью песчаные отмели, остуженные, поблескивали кусты краснотала* Но мелководная река была пока свободна, и только на середине шла шуга.

— Еще не встала, — сказала мать и беспомощно обернулась. — Как же это мы переберемся?

— Переберемся, — сказал сын и, нагнувшись, стал снимать сапоги. Он закатал штанины по колено и вошел, обламывая хрупкий по краям _ш ледок, в воду. Мать обхватила его шею руками, подогнув под себя ноги.

Река обожгла его поначалу, но потом ступни свыклись с холодом, и он осторожно ощупал пальцами каменистое дно. Плывшие льдины несколько раз ударили его по икрам, словно проверяя крепость ног. Постепенно распутывая темное дно, благополучно вышел на берег, и мать разжала руки.

Он намотал портянки и нырнул ногами в теплые голенища сапог. Собаки уже перебрались и стояли, отряхиваясь и сея вокруг себя алмазные брызги.

Недавний жидкий снег, разлагаясь под солнечным теплом, менял свой цвет — из белого становился серым, а из серого превращался в желтый. Свежо и по-доброму глядел соседний лес; выстроившись в пышный ряд, стояли припорошенные сосны. По открытому горизонту летела стая ворон, матово поблескивая сизыми крыльями, требовательно кричала. Чертя хмельные круги, бегали по снегу собаки.

«Сколько раз это пережито!» — подумал сын. Казалось, чей-то взгляд сопровождал его мысли, и он понял, что это был взгляд матери. Пришло ощущение нескончаемости дороги, которую ему предстоит преодолеть.

Он взглянул на мать. И лицо ее — лицо степнячки с быстрыми живыми глазами и косыми смуглыми скулами — ждало, что скажет сын. Однако словами нельзя было объяснить всего, что владело сейчас его душой. Он просто положил свою руку ей на плечо, и они зашагали, приминая торчавшее из-под снега сухобылье, к лесу.

Словно окликнула его в этот день дальняя юность, от имени которой яснее обозначилось его настроение. И нить памяти быстро распуталась, показав ему дни, как в волшебном калейдоскопе, чередующиеся один за другим. Ему было хорошо оттого, что он видел^сей-час и чувствовал, оттого, что мир вокруг него прост и значителен, как был простым и значительным в тот день, когда десятилетний мальчишка пошел в первый раз с матерью по Витимскому тракту на охоту…

Тогда, вооруженный громадным охотничьим ножом, он был счастлив, и счастье его казалось таким же чистым, каким был снег в то памятное утро. Он заприметил позднюю утреннюю звезду и шагал на ее свет упруго и сильно, ощущая за спиной крылья. Потом плясал костер у обочины дороги, и пламя его билось, согревая не только их двоих, но и воздух. Через тракт к распадку мелькнула огромная тень, и он понял, кто это был, но не смел сказать первым. Не потому, что этого нельзя было делать, а потому, что испугался. А мать подняла легкую «тозовочку», у которой ствол толщиной с карандаш, и выстрелила в том направлении, куда проломился сквозь кусты косолапый. Медведь, увязнув в глубоком снегу, рыкнул, тяжелые пласты снега обрушились на него с ветвей отдыхающих деревьев. И он, совсем еще мальчик, взглянул осторожно из-за плеча матери туда, где ходил смутным косматым силуэтом громадный зверь. Присутствие более крупного, чем когда-либо он видел, существа породило в нем безотчетный страх.

Он не заметил, как мать передернула затвор и выстрелила еще раз. Медведь завозился в снегу и рыкнул громче прежнего. Он не побежал, а оставался на месте. Он вытоптал это место как площадку, и его глаза злобно сузились.

— Возьми в руки нож, — сказала мать и первая побежала к медведю.

Он тоже, забыв страх, захваченный всепоглощающим восторгом, ринулся следом за ней. Они выскочили на высокий борт трассы и остановились. Мать долго целила в голову зверя, но после выстрела тот не грянулся оземь, а, медленно повернувшись, побежал, то и дело проваливаясь по грудь в снег, к хмурому лесу…

Мать была рослая и сильная женщина, а еще, наверное, безрассудная. Ведь не каждая же из матерей отправила бы маленького сына с ножом на медведя «И не каждая мытарилась бы целыми днями по тайге с ружьем, ночевала у костра и била зверя.

А как она испугалась, когда он, будучи ползунком-карапузом, в среднеазиатском кишлаке пытался, играя, прикрыть ладошкой скорпиона. Скорпион, поднявши хвост, водил нетерпеливо жалом, готовясь вонзить его в глупца. Но мать опередила, отвела руку от гибельной беды и стремительно взбежала с ним на высокое крыльцо…

Он помнил каждый свой день так, будто все было вчера, а не много лет назад. Особенно запомнилось, как впервые увидел печальной обычно веселую мать.

Тогда она жила в палатке геологов и приручила молодого беркута. По вечерам она громко, по-мужски, свистела, и на этот сигнал прилетал беркут. Тяжелая птица усаживалась на ее плечо и железным клювом перебирала волосы на голове. Мать ласково принимала эти ухаживания, и беркут с признательностью клекотал. Потом взмахивал крыльями, усаживался где-нибудь на голом дереве и застывал там.

Но однажды старый чабан, завидев сидевшего на палатке беркута, перебил ему лапу из винтовки. Потом оправдывался, не знал, дескать, что птица прирученная. А беркут улетел, оставив отстреленную лапу как укор человеческой жестокости. И мать долго тосковала, и глаза ее жадно шарили по небу, отыскивая там большую птицу, которая не нашла приюта на земле, не успела обжить своего гнезда. Сын не давал ей грустить, но она глядела на него со строгой печалью, словно этим взглядом старалась смягчить глупость заезжего чабана.

Мать не была капризна в том смысле, как некоторые женщины. Она могла смеяться, когда надо было плакать, и, наоборот, могла хмуриться, когда впору бы веселиться. В ее лице всегда пробрезживала какая-то дальняя мечта, которая заставляла забывать о земной доли и уноситься в будущее. Ведь рядом с ней был десятилетний сын с отзывчивым, добрым сердцем. Он всегда старался шагать впереди матери, прокладывая в тумане дорогу, чтобы стряхнуть с ветвей сосен и с трав всю сырость и морось…

Потом не раз и не два снилась ему кроткая улыбка матери, а вместе с ней пробуждались такие воспоминания, от которых становилось и грустно и светло. Он шагал к ней за тридцать километров по глухой, едва заметной дороге, потому что в каникулы не мог усидеть дома.

В ее возрасте человек уже достигает желаемого. У него есть собственный угол, а вот у нее не было. И сколько помнит себя сын, она всегда жила в партионных времянках. Мать была рядовым геофизиком, знаменитых открытий на ее счету не было, зато исходила в молодости громадные просторы Восточной и Западной Сибири. Она жила в постоянном движении, не замечая, как проходят дни, недели, месяцы. Если надо было, без устали ходила в маршруты и, не сомкнув глаз, просиживала всю ночь в камералке. Работая, она всегда испытывала боязнь погрузиться в холод бездействия.

Такой она была и в двадцать, и в тридцать, и в сорок лет. Но в пятьдесят вышла на пенсию и с тех пор жила в деревне, где когда-то стояла партия и где остались лишь брошенные дома, один из которых и заняла мать. Жила она здесь и постоянно находила себе дело, а с ним — смысл жизни.

Она не могла справиться с годами, ее раскачала житейская волна, и со временем ружье было забыто. Но зато появилось немудреное хозяйство, где ходьба за индюками да курами заменила ей ходьбу по лесу. Лишь в своих воспоминаниях видел сын свою мать у застывающих озер, где в зеркалах стекленеющих льдов отражалась ее непоседливая молодость. Да еще напоминала о прошлом по-девичьи легкая ее походка.

Она уже не ставит ногу в стремя — ветром отнесло прожитое. Однако еще бодра, и ее не так-то просто вмуровать в оседлый быт. Она лишь старела годами, а среди своих шестидесятилетних сверстниц смотрелась как странный путник с нелегкой, но здоровой ношей за спиной. И сейчас сын взглянул на нее так, как будто увидел ее молодой не в сизо-фиолетовой дали, а совсем рядом — можно протянуть руку и коснуться.

Прошлое уже положило свои тени под ее глаза, однако самих глаз — начала мечты — не тронуло. Правда, тоска заполняла глаза всякий раз, когда они видели след какого-нибудь костра, безмолвные поля, зыбкий рассвет раннего утра. Но сквозь нее проглядывало безмерное счастье — оттого, что и она жгла когда-то свои костры. И сейчас она все еще на подъеме, потому что не все круги пройдены и не все постигнуто, а взята лишь самая малость. Ее живая душа в ненастную погоду как бы приникала к стеклу и жадно смотрела на просторы земли, на людей, с которыми пробно сжилась.

Сын часто наезжал в деревню и при встрече заглядывал в глаза матери: что изменилось с их последней встречи? Огонек материнской заботы в них всегда убеждал, что ничего не изменилось, что она по-прежнему любит его и что здесь всегда можно отдохнуть, избавиться от хандры, вернуть душе лад…

Такой она была и сейчас, когда вышли к лесу. Сын еще не вступил в сосновый бор, но уже принял, как принимают наследство, его зеленую роскошь. Каждый раз, входя в лес, он точно заново рождался. Звонкие удары дятла навязчиво дробили воздух. Ястреб-тетеревятник скульптурно сидел на сосне. Чаща смыкалась за ними, а впереди был просвет, который вновь выводил их в сумрачную глушь.

Нарушив тишину, подала голос собака. Сначала несмело, потом все более входя в азарт и наконец совсем уже суматошно взлаивая: давала знать, что надо спешить на зов.

— Это колонок, наверное, — догадалась мать. И оказалась права в своем предположении.

Рыжий зверек метался по сосне и смотрел на них, багряноглазый, встревоженный.

Лицо матери повернулось к сыну — с улыбкой, с блеском еще молодых и зорких глаз, словно кто-то обозначил в них торжественность момента.

— Ну вот, — произнесла она, — не зря собаки лаяли…

Хлопнул выстрел, такой короткий по сравнению с долгой жизнью, и колонок упал на землю, прямо к ногам сына. Собака бросилась было трепать зверька, но мать отогнала ее, и та коротко и страдальчески взлаивала, находясь еще во власти охотничьего азарта.

Дальше пошли по распадку. Сын невольно поддался чувству ощущения собственной хрупкости перед вековым бором и намеренно выбрался из чащи. Он чутко внимал тихой и потаенной беседе леса, от которого почти отвык в городской суете, и был благодарен матери, чьей воле беспрекословно подчинился, направившись сюда…

Уже стемнело, и засверкали звезды. От перепада температуры стали леденеть руки.

— Тут есть зимовье, — проговорила мать, — зайдем обогреемся.

Раздвинули кусты и вышли на прогалину. Угольно-черный силуэт зимовья одним боком приткнулся к сосне. Из трубы валил дым.

— Кто-то нас опередил, — сказала мать.

Сын толкнул дверь, и загремело ведро. Он чуть не упал, зацепившись ногой о порог.

За столом сидел пожилой человек и молча смотрел на них. Слабый свет керосиновой лампы смутно обрисовывал его грубой лепки лицо. Цигейковая шапка была надвинута на брови. Ватник едва помещался на широких плечах. Но все же истинные размеры человека были скрадены сумеречным фоном.

Мать всмотрелась и узнала его.

— Дмитрий, — проговорила она, — не ожидала тебя здесь увидеть.

— А где же мне быть? — сказал хрипло Дмитрий. Сын еще не знал его, но зато знала мать. В этом зимовье, окруженном холодом, они оказались своими.

Сели за стол, и Дмитрий поставил на него черный, закопченный котелок с чаем.

— Довольны охотой? — спросил он, разливая по кружкам кипяток. — А я тут петли ставлю. — И Дмитрий равнодушно ткнул пальцем в угол, где высилась груда заячьих тушек. — Нынче полно зайца. По десять штук зараз снимаю.

В дверь поскреблась собака.

— Совсем как человек, — сказал Дмитрий. — Не может одна без хозяина.

Он поднялся и впустил свою собаку.

— Ну, устраивайтесь, а я пока займусь вот этим, — он показал рукой на зайцев.

Мать легла на нары, а сын расположился у печки, отворив дверцу и глядя на млеющий огонь.

— Сынок… — окликнула мать.

— Что?

— Ты доволен, что приехал ко мне?

Он помолчал, вздохнул, а потом ответил:

— Да.

За темным окном жизнь леса сообщала ему свою близость и отклик. Он думал о тайне природы, к которой приобщила его мать. Отчего та заманивает людей через горы и быстрые реки? Почему она, как утренняя звезда, заставляет забывать все невзгоды и неудачи? Нет, никакие объяснения не в силах дать ответ на это вечное «почему».

Сидя у печки и глядя на огонь, он обдумывал целую жизнь, даже две — свою и матери. И останавливал уходящие мгновения так, как откладывают все равно драгоценные камни, чтобы можно было по мере надобности извлечь их и смотреть — какие потемнели, а какие остались по-прежнему светлы. Он даже окликнул мать. Но та не отозвалась, она уже спала.