На озере Леприндо

БЕГ В СТЕПИ

Лицо фотографа из области напоминало иссеченную вдоль и поперек трещинами землю — так глубоко вспахали его морщины. Извивы жидких волос выбивались из-под шапки и чернели на впалых щеках. Росту он был высокого, на слова скуп, в движениях не то вял, не то сдержан.

Фотограф был озабочен заказом: по поручению издательства готовил альбом.

— Знаете… — говорил фотограф, делая большие, должно быть для солидности, паузы. — Мне бы что-нибудь такое… — прищелкивал он в воздухе хваткими, костистыми пальцами, — экзотическое…

И зоотехник Ваганов, которого почти силком заставили в сельхозуправлении — по просьбе районного отдела культуры — взять фотографа, обреченно вздохнул, досадливо поморщился: своих забот по горло, а тут еще командированный, забодай его комар. Но все же повернулся к шоферу и сказал:

— Рули к дацану[1].

— К дацану так к дацану. Мне все равно, ёхоморова жизнь!

У шофера была фамилия Курзин. Но все его, как сговорившись, звали Ёхомор. На то была своя причина. Если Курзин, допустим, встречал красивую девушку, то он долго провожал ее маслеными глазами и неизменно добавлял: «Ёхоморова деваха…» Приметив в магазине приглянувшуюся ему рубашку, костюм или туфли, он с нескрываемым удовольствием произносил: «Ёхоморова вещичка…»

Скоро Ёхомор подъехал к дацану. Крыша храма, загнутая по краям, сверкала золотой фольгой. Маленькие окна не смотрели на мир, а словно подглядывали изнутри.

Они вошли в крохотную молельню, и Ваганов попросил сидящих монахов проводить их в храм. Ламы в остроконечных желтых шапках и засаленных халатах стали угрюмо препираться — лень было по морозу пройти сто шагов. Наконец один встал и сделал приглашающий знак рукой.

Фотограф, подходя к храму, направо и налево защелкал фотоаппаратом. Но когда они ступили внутрь дацана, Ваганов шепнул, что снимать здесь нельзя.

Ламы, расположившись на тюфяках, обшивали халаты старомонгольскими письменами. У самых дверей бритоголовый монах кормил девушку-паломницу из большого медного таза. Ее иссиня-черные волосы густым потоком устремлялись к поясу. Она без лишних раздумий запускала руку в глубь таза и, когда, пошарив на дне, поднимала ее над краем темной меди, в смуглом ее кулачке оказывались конфеты и печенье.

— Возьми, — сказала неожиданно девушка, откинув иссиня-черную роскошь со лба, — я не жадная. — И, мельком пробежав глазами по лицу Ваганова, протянула ему доверчиво, в открытой ладони, конфеты.

Ваганов вздрогнул, пораженный безумным блеском азиатских глаз. Он все же взял несколько конфет, — кажется, это была фруктовая карамель.

— Он взял, — озарилась счастливой улыбкой девушка. — Ты приходи сюда почаще, — говорила она, крепко ухватив Ваганова за рукав полушубка, — и мы вместе достигнем просветления. Мы не умрем, а будем каждый раз перерождаться…

Так же неожиданно она умолкла, отпустила его рукав. Лицо ее стало сумрачным, и только свет душевной болезни продолжал гореть в продолговатых глазах.

За монастырской оградой фотограф, кивнув в сторону дацана, задумчиво произнес:

— Средневековье какое-то* Будто все это понарошку. Похоже все на бутафорию, искусно сыгранный спектакль.

Ваганов промолчал, соглашаясь с ним. Причудливая неподвижность времени, воплощенная в дацане, вызывала в нем протест. Он всегда ощущал жизнь как постоянное движение. Как бег с реальными препятствиями. Только это движение истинно, считал Ваганов. Неподвижность может быть любопытной, но никогда — истинной…

Ёхомор был уже в машине и прогревал мотор на малых оборотах.

— А теперь куда? — спросил он, потянувшись на сиденье до хруста в костях.

— К стоянке Гончикова, — отозвался Ваганов, рассчитывая засветло попасть к чабану.

Сейчас он думал успокоенно, что просьбу отдела культуры выполнил: показал фотографу бурятский дацан. Но все же придется везти фотографа с собой, так как до райцентра от дацана с полсотни километров. А возвращаться — времени нет…

Степь хрустела под колесами твердым настом и стылым, ломким ковылем. Ветру тут раздолье. И потому он шарахается неприкаянно, шлифуя до глянца упавшие еще в октябре снега. Иногда ветер начинал злобствовать. Он закручивался вокруг окатистой сопки и поднимал смерч. И тогда снежное сверло буравило упорно и долго мглистое, раскаленное морозом небо. Но ветру не хватало мощи, напора, чтобы пробиться в сизую высь. Смерч не выдерживал, ломался где-нибудь посредине, опадая вместе с белой пылью, и солнце подкрашивало в слабый алый цвет снежную пудру.

Белые зыбкие барханы уходили вширь и вглубь, насколько хватал глаз. Сейчас открытое однообразие местности раздражало Ваганова. Создавалось обманчивое впечатление, что если перед ними не весь мир, то огромная его часть. Но Ваганов утешался мыслью, что через несколько часов горизонт обозначится острыми зубцами гор. Эти горы покрыты тайгой. К их подножию притиснулась чабанская стоянка Гончикова.

Холодная струя воздуха проникала через узкую, шириной с лезвие ножа, щель в двери, упруго билась о резиновый коврик и, рассеявшись понизу, коварно просачивалась в собачьи унты. Фотограф стал притопывать ногами поначалу медленно, затем чаще, худые колени его подпрыгивали высоко, задираясь до острого подбородка.

Ветер между тем наливался силой, черпая свежие притоки с Даурского хребта, и, судя по всему, обещал превратиться в ураган. Ёхомор повел машину насрез этому хребту, и солнце лениво переместилось по правую руку, зависло сбоку и уже не так назойливо лезло в глаза.

Они катились так вот уже несколько часов кряду. Сопки стали увеличиваться в размерах, расти на глазах, и Ёхомор порой врубал передний мост, чтобы осилить наползающие один на другой бугристые холмы. Он откровенно скучал за рулем и, чтобы взбодриться, завел разговор.

Ваганов посматривал на Курзина, улыбался втайне, но в разговор не встревал: был малословен. И даже когда в пути вдвоем находились, то и в этом случае все отмалчивался.

…После окончания института Ваганова направили в дальний район. И Ёхомор, который в то время кантовался в городе, как только об этом узнал, так сразу же на правах старого знакомого туда и подался. С Вагановым много лет тому назад он учился в школе. Но потом, покинув школу, ушел в профтехучилище. А вот на службу уходили в одно время — весной. Встретились уже после армии — в небольшом городке, в энергоучастке. Ваганов пришел сюда устраиваться на работу. Ему нужны были деньги для поездки в областной центр, где он собирался поступить в сельскохозяйственный институт. В энергоучастке отобрали бригаду из шести человек. Ёхомору выделили гусеничный трактор — у него имелись права — и отправили их в сторону Яблонового хребта крушить лес, корчевать пни, пробивать просеку под высоковольтную линию…

Ваганов отошел от воспоминаний, разорвал цепь прошлых дней. Лесистые горы, манящие к себе дикой молчаливой печалью, подвинулись ближе, но до них было еще далеко. Пик одной особенно высокой горы пронзил багровое солнце, развалив его надвое. Из окна машины виднелось пылающее красно-синее небо. Ваганову показалось, что он видел уже где-то подобное — вот эти хребты, которые вздыбились впереди и не пустили, не дозволили проникнуть степи дальше, и эту высь небесную, замешанную на крутых и сильных красках. Но вот где, где?..

Оживился, полез за своим аппаратом фотограф.

— Я где-то уже видел подобное, — повторил он вслух мысли Ваганова. — На какой-то репродукции или картине.

И Ваганов вспомнил:

— Возможно, у Рериха.

— Пожалуй, — согласился фотограф.

Они подъезжали к чабанской стоянке Гончикова. Фотограф, завидев юрту и кошару, радостно заерзал, стал разминать затекшие от долгого сидения ноги.

Навстречу вышел хозяин, молодой щекастый бурят с узкими щелками глаз, улыбчивый, гостеприимный. В юрте резко шибало неистребимым духом гнилой овчины. Плотно утрамбованный ногами пол был тверже асфальта. Хозяин загоношился, но не мелко, не суетно, как это делают порой некоторые люди, когда к ним нежданно-негаданно нагрянет начальство, а стал сноровисто орудовать возле домашнего очага, разводить под ведерным закопченным котлом огонь.

Потом все сели за стол. Фотограф достал папиросы, закурил, но его тут же забил, затряс лихоманом неотвязчивый кашель.

— Это все табак проклятый, — захрипел он горлом, рукою разгоняя дым над столом. — Совсем угробил легкие.

Гончиков встал, порылся в сундуке, выдернул оттуда толстый пузырек, наполненный желтоватой жидкостью.

— Возьми, — сказал он, протягивая фотографу сосуд, — это тарбаганий жир. Попьешь, может, и лучше станет…

Фотограф, обалдевший от жирной обильной еды, не на шутку растрогался, полез брататься к хозяину и сказал, чтобы тот приезжал к нему в гости в город.

Они посидели еще какое-то время, пока Ваганов не позвал Гончикова осматривать катон — стойбище животных. Чабан оградил его завезенным сюда тальником и обвалил соломой. Внутри его сгрудились бараны. Они тепло дышали, и пар их дыхания оседал белым куржаком на соломе.

Ваганову Гончиков нравился. Ценил он в нем жилку рачительного, порой даже излишне зажимистого хозяина. Кончается зимовка, смотришь, а у него еще кое-что про запас остается. Иные чабаны, напомни им только о кормах, на горло наступают: давай то, давай это. А где взять, когда еще по осени корма распределялись строго по стоянкам.

— Ваганов! — окликнул его, выйдя из юрты, Ёхомор. — Мы тут кругом с фотографом проедем, поснимаем. Не возражаешь?

— Валяйте, — отмахнулся он.

Зоотехник понял, что они хотят сгонять до хребта: до него всего ничего, километра четыре будет.

Сумерки сгущались быстро. В небе уже дрожали, позванивали обвеянные морозным воздухом крупные звезды. Месяц показался из-за хребта лишь одним рогом, и этот сверкающий осколок холодно венчал горы. Совсем рядом шумел мотор машины, луч ее фары беспокойно сновал по степи, упорно рыскал по скатистым холмам. Вот он нырнул вниз, в ложбину, выполз оттуда, и на конце луча запрыгало, затрепетало темное пятно. Выстрел расколол плотную стену морозного вечера, хрустнул по ушам, дробь подняла снежные бурунчики справа от пятна.

— Это корсак, — сказал, всмотревшись, Гончиков, и в голосе его послышалось сочувствие к зверьку. — Настигнут сейчас. В снегу корсак беспомощен. У него короткие лапы, и он не может быстро бегать.

Луч фары полосовал степь, пронзал темноту. Снова грянул выстрел, и корсак, подстегнутый им, выбрался на твердый наст, стал понемногу отрываться от машины. Ваганов не желал смерти, поэтому он обрадовался, увидев, что преследование вряд ли обернется удачей. Но вскоре ворвались в уши — один за другим — еще два выстрела. Зверек прыгнул в сторону и угодил в «окно» глубокого снега. Машина подобралась ближе.

— Они играют с ним, — с глухим раздражением произнес Гончиков и ушел в юрту…

Закрутившись волчком в свете фар, зверек обреченно вскрикнул. Ваганов почти физически ощутил, насколько этот вскрик был переполнен болью и ужасом. Так кричит смертельно испуганный ребенок. И так кричал с мучительной пронзительностью в безрадостной степи маленький, размером с комнатную собаку, зверек.

Ваганов посмотрел на юрту и сквозь черный провал открытого полога почувствовал на себе презрительный взгляд Гончикова. Он слова бы не проронил, если бы Ёхомор завершил все одним выстрелом. Но весь этот гон был нечестным. И потому так враждебен сейчас был Гончиков к Ёхомору, к заезжему фотографу и даже к нему, Ваганову…

Густой холодный воздух, обжигая горло, рванулся в легкие, и Ваганов побежал на луч фары. Он сбросил на ходу полушубок, шарф, шапку и теперь словно молил небо, чтобы игра, затеянная Ёхомором и фотографом, не надоела им хоть бы еще пяток минут. Этого времени ему хватит добежать до автомобиля…

Звук выстрела докатился до хребта, отроги гор огрызнулись раскатистым эхом. И корсак запрыгал на трех лапах, прижимая четвертую к животу. Он заметно сдал. Розовый узкий язык по-собачьи вывалился из пасти, свешиваясь почти до земли. Автомобиль, жарко дыша загнанным мотором, двигался рывками к своей жертве.

«Держись! — упрашивал корсака Ваганов. — Скачок вправо… — советовал он ему, — еще один… Вот так. Молодец!» — мысленно одобрял он зверька.

Но луч, скользнув туда-сюда, отыскивал корсака и снова гнал его по отлогому склону. Зверек искал хоть какую-нибудь лазейку или норку, но степь лишь расставила на его пути глубокие снежные провалы. И, угодив в один из них, корсак поднял вверх острую лисью мордочку, хрипло и обиженно залаял. Ребристое колесо машины, с хрустом вспарывая твердый наст, накатывалось на зверька.

Ваганов метнулся в свет, в этот толстый сноп яркого света, и, подсунув ногу под мягкий живот, швырнул корсака вверх. Он не видел, как пушистый комок взлетел на воздух, тут же упав на брезентовый верх машины. Призрачно мелькнуло в затуманенном окне искаженное испугом лицо Ёхомора, не успевшего ударить по тормозам, и Ваганов почувствовал, как железо крошит, дробит его кости, рвет мышцы и сухожилия…

Он упал под колеса, а с хребта поспешно спустился старик-отшельник.

— Тебе больно? — спросил участливо старик.

— Очень, — пожаловался Ваганов.

— На солнечной стороне горы, — сказал старый бурят, — я насобирал для твоих ран целебные травы. Я выхожу тебя.

Голос старика слабел, его относил в сторону порывистый ветер, и Ваганов, на секунду очнувшись, подумал, какими страшными муками завершился для него этот бег в степи…