На пороге великих тайн

КОГДА ХАБАРОВСК НЕ ПРИНИМАЕТ

Кажется, мы застряли в Петропавловске надолго. Тайфун над Курилами. Пелена непроглядного тумана в Магадане, Хабаровске, Владивостоке… И все — неугомонный Закир. Это была его идея — совершить еще один полет к большим вулканам. Правда, полет удался на славу. Но зато все остальные участники вулканологического совещания успели улететь на континент, а мы очутились в плену осенней камчатской погоды.

За окном над свинцовыми водами Авачинской бухты бегут к западу низкие лохматые тучи. Струи косого дождя хлещут по темному асфальту, сбивают последние бурые листья с тополей и берез.

— На западе без перемен, — мрачно объявляет Николай Петрович Пахарев, появляясь в холле гостиницы, где мы собрались в ожидании «последних известий». — Можете распаковывать чемоданы. Аэропорты всего Дальнего Востока закрыты, а наш самолет, кажется, еще не вылетал из Москвы.

— Диссертация! — хватается за голову Закир. — Опоздать на собственную защиту!

«Казнись теперь, — думаю я. — Кто настаивал на полете?!»

— Закир Уразович, помилуйте, — машет руками профессор Шалфеев. — Ведь вы знаток здешней погоды! Неужели вы полагаете, что мы просидим так целую неделю? Это трагедия! У меня через три дня лекция в университете. Первая, вводная лекция, так сказать, становой хребет всего курса. Я придаю ей особенное значение…

— Если бы я мог поручиться за неделю, — сокрушенно бормочет Закир, ероша черные, с обильной проседью полосы.

— Вы, кажется, хотите сказать, — начинает Шалфеев, хотите сказать, что мы… Какой ужас!

— Пустяки, Валентин Павлинович, — слышен из угла звонкий голос Гоши Фокина — Гоши Мартыновича, как его уважительно величают старики якуты на Алаките и в оленекской тайге, или просто Гошки, как мы все зовем его в память совместных скитаний по Сибирской платформе.

— Пустяки, повторяет Фокин, откладывая старую газету. — Подумаешь, вводная лекция по геологии! Что особенного? Геология — наука о Земле, о разных там слоях земных и тэ дэ. Геологическая карта — важнейший документ, составляемый геологом. Условные обозначения к геологической карте разработал еще старик Карпинский в году, не соврать бы, гм… Нет, обязательно совру. До революции геологическими съемками было покрыто семнадцать процентов территории России, а сейчас мы — о-го-го! Любой из ваших двенадцати ассистентов, Валентин Павлинович, все это отбарабанит. Хотите, сейчас пойду, дам телеграмму на кафедру, чтобы готовились?

— Ах, Гоша, Гоша, — укоризненно трясет тоненькой седой бородкой Шалфеев. — Нисколько вы не переменились с тех пор, как…

— Тонул в Кюннехтээх, — подсказывает Фокин. — Это сколько же лет прошло с тех пор? Десять? Нет, пожалуй, побольше. А человек не изменился… Так это хорошо или плохо, Валентин Павлинович?

— С одной стороны, это, конечно, хорошо. Но с Другой — вводная лекция — ворота в новый мир. Мир, который должен приобщить будущих геологов к избранной ими профессии. Понимаете, друзья мои, это не просто перечень имен, дат и цитат, это совсем другое. Умы моих слушателей не сосуды, которые предстоит наполнить, а факелы, которые надо зажечь, как…

— …сказал некогда академик Тамм, — перебивает Фокин. — Впрочем, это он тоже пе сам придумал… А вот я никогда не ходил на вводные лекции. «Огонь священный» — это должно быть от рождения. Если его в тебе нет, тут уж как ни дуй, ничего не загорится. Только чад и вонь будут.

У Валентина Павлиновича запрыгали на носу очки.

— Ну-ну, позвольте, Го… Го… Георгий Мартынович. Позвольте! — дрожащим голосом начал он, поднимая указательный палец. — Поклеп возводите на молодежь и на всю нашу педагогику. Во-первых, мы, педагоги, должны ориентироваться на средние способности, на средние, но не на гениев. Да-с! А по-вашему выходит…

— По-моему, всю эту так называемую современную педагогику в музей пора. Учить надо совсем по-другому. Вы посмотрите, какими темпами развивается сейчас наука. Физика, астрофизика, кибернетика, да и мы, геологи, хоть и не поспеваем за физиками, тоже на месте не стоим. А учим, как учили пятьдесят и сто лет назад. И Карпинский вот так же читал лекции, и Ферсман, и Мушкетов. А впрочем, нет!.. У них лучше получалось. Времени на каждый предмет было больше, а знать студент должен был меньше, чем сейчас. Вот и учили как следует. А сейчас, говоря языком кибернетиков, количество информации, которое надо вбить в головы, выросло в десятки раз, а времени на обучение не прибавилось. Его даже меньше стало… Вот так, Валентин Павлинович! Скажите, что неправ!

— Вам, Гоша, нельзя отказать в известной логике, но… я вижу выход в правильном отборе гм… информации, то есть всего того, что я должен сообщить слушателям.

— Но ваш слушатель, чтобы стать настоящим геологом, таким, как вы сами, как профессор Пахарев и другие, должен теперь знать и то, что знали ученики Карпинского, и все новое. Средний вес мозгов пока увеличить не удалось. Вот и получается, что учить надо иначе…

— Знаю, знаю. Это вы опять про обучающие машины, про гипнопедию… Фантастика, дорогой мой. Вредная фантастика…

Я слушал их и думал о том, что Валентин Павлинович и Гошка Фокин спорят с того самого первого дня, как познакомились. Это было много лет назад.

Мы только начинали поиски алмазов на Сибирской платформе.

Гошка, кажется, он был тогда студентом второго курса, попал на производственную практику в партию Шалфеева. Мне пришлось стать невольным свидетелем первых многочасовых споров Валентина Павлиновича и Гошки. Фантазия Гошки поистине не знала удержу, и Валентин Павлинович, как прирожденный педагог, считал своим долгом «вправлять мозги» подопечному. Вообще Гошка был парень со странностями: порой он говорил дельные вещи, но иногда нес такую ахинею и способен был на такие выходки, что даже Шалфееву изменяло терпение. В тот год именно Гошка нашел первое коренное месторождение алмазов. А годом раньше, на первой производственной практике в Сихотэ-Алине, Гошка отколол штуку, о которой рассказывают на Дальнем Востоке и поныне. Впрочем, об этой истории, создавшей Гошке славу бесстрашного смельчака, сам он не любил вспоминать…

Прошли годы. Шалфеев стал профессором, Гошка — известным геологом, но, встречаясь изредка на научных конференциях, они спорят по-прежнему, со вкусом, часами, на любую тему. Во время полета над вулканами они целый день спорили о строении Камчатки, вчера вечером — о повадках рысей; в подкрепление своей позиции Шалфеев даже рассказал, как рыси атаковали метеорологическую станцию в Гиссарском хребте… Сегодня пришла очередь педагогики.

Я прислушался. Оказывается, эта тема волновала не только Шалфеева и Гошку. Теперь говорил Закир.

— Конечно, это трудный вопрос: как учить? Но я не совсем согласен с вами, Валентин Павлинович. Дело не только в отборе информации внутри данного предмета. Смотрите, что получается. Из геологии родилось уже несколько десятков разных дисциплин. Ваша геология — это теперь просто введение в науки геологического цикла. Нельзя же всех геологов учить всему. Я вот, например, всю жизнь занимаюсь сейсмикой Земли — землетрясениями. Зачем мне подробно знать палеонтологию, палеоботанику? А из-за этой самой палеонтологии меня в свое время чуть-чуть из Горного института не выгнали. И даю вам слово, Валентин Навлинович, после того как я сдал палеонтологию, а фауну[1] в руках не держал. А сдавал ее девять раз. Восемь — у нас в Горном, и девятый — в университете; только на девятый раз удалось.

— Это как же понимать, — поднял седые брови Шалфеев, — в университете легче спрашивали или вы к девятому разу все премудрости постигли?

— Считайте, что в университете мне просто повезло. А в Горном девятый раз уже не мог сдавать. Конфликт у меня с нашей палеонтологичкой получился на почве морского ежа… Понимаете, пришел я сдавать экзамен восьмой раз. Она дает мне целую коробку ракушек. Определил я как будто все правильно, кроме одного образца. А с этим образцом никак. Замусоленный серый камень. Ничего примечательного, только одно углубление вроде пупка посредине. Вертел я его, вертел, ничего в голову не приходит… Ляпнул что-то невпопад. Она, конечно, руками всплеснула и как завопит: «Позор, позор, ежа, молодой человек, по анальному отверстию узнать не могли! Уходите, сейчас же уходите и не приходите, пока не научитесь всему как следует!» Я зачетку взял — и к двери. А палеонтологичка мне вслед кричит: «Постойте-ка, молодой человек, подождите, а как ваша фамилия?» Я человек горячий, а тогда еще горячее был. Очень обиделся. Понимаете, требует, чтобы я по какой-то дырке морского ежа узнал, а сама фамилию запомнить не может, хотя восьмой раз к ней прихожу. Оглянулся я от двери и говорю: «Узнайте, говорю, по анальному отверстию». Дверью хлопнул и пошел. Потом пришлось палеонтологию в университете сдавать.

— Злодеи вы, — сказал, трясясь от беззвучного смеха, Шалфеев. — Все вы злодеи! Разве можно так? Своему преподавателю. Да еще даме! Она же вам добра хотела.

— Гм, — заметил Закир не очень уверенно.

— Экзаменовать надо при помощи электронных машин, — объявил Гошка. — Вот тогда будет объективно…

— Ну уж это вы оставьте, — снова заволновался Валентин Павлинович, — никто лучше самого лектора не проэкзаменует…

— Смотря какой лектор, — возразил Гошка. — Вы, например, хорошо экзаменуете. Вам сдавать легко.

— Легко?

— Ну да. Меньше тройки не ставите.

— А я и не придаю большого значения ответам на экзамене, — прищурился Шалфеев. — Если вижу, что человек мыслит, если чувствую, что зажегся в нем священный огонь поиска нового, тот огонь, который рано или поздно увлечет его к порогу великой тайны, я…

— Вы ставите ему тройку.

— Пятерку, Гоша. Тройку тем, кто повторяет как попугай слова учебника.

— Слушаю вас и удивляюсь, — сказал вдруг Пахарев. — Все вы — и вы, Валентин Павлинович, и Закир, и Георгий Мартынович — как-то формально подходите к задачам педагогики. Объем материала, рациональный отбор, классическая лекция или гипноз, живой экзаменатор или электронная машина — ведь не в этом же главное. Главное — воспитать настоящего человека, здраво мыслящего работника, умеющего, понимаете, умеющего делать конкретные вещи. И вот воспитать стоящего человека в нашей нелегкой профессии, как и в каждой профессии, впрочем, — это самое трудное. А воспитать настоящего ученого еще труднее! Вы, конечно, можете возразить, что настоящие ученые складываются сами. Бесспорно, очень многое зависит от личных качеств. Но это уже потом, когда человек выйдет на столбовую дорогу науки, а вначале… Вот тут и приходится думать о воспитании… Опыт и, главное, пример учителей и товарищей бесконечно важны.

В конце концов именно окружение формирует человека. И если среди нас еще вырастают карьеристы и прохвосты, в этом виноваты в первую очередь мы сами. А плохой человек не может быть хорошим ученым. Тот, кто способен принести в жертву личной выгоде своего товарища, пожертвует и судьбой открытия, и самой наукой. Вот так! И никакие электронные машины не спасут положения. Люди должны воспитывать людей. Хорошие люди — хороших людей. Мне кажется, в этом главный смысл педагогики, особенно новой педагогики. Понимаете, в воспитании определенных качеств: качеств нового человека и ученого новой эпохи. А в недалеком будущем учеными будут все или почти все…

— Каждый преподаватель ведет по мере сил воспитательную работу, — осторожно заметил Шалфеев.

— Вот именно; ведет воспитательную работу да еще по мере сил; а надо воспитывать, обучая. Воспитывать все время, а не от случая к случаю, воспитывать своим примером и в то же время незаметно, активно вовлекать в настоящую работу, помогать, но без докучливой опеки, проверять и направлять, но не лишать инициативы. Это трудно, чертовски трудно, словами и не объяснишь как следует. Это надо понять, прочувствовать самому…

Я считаю, что электронный экзаменатор — вещь столь же бессмысленная и вредная, как живой экзаменатор, изгоняющий студента с экзамена восемь раз. Для меня этакий «живой» экзаменатор ничем не отличается от автомата. Оба они не рассуждают. Они только фиксируют по двоичной системе — чет или нечет. И если студент при восьмом заходе не сдает экзамена, значит, либо он кретин, что бывает сравнительно редко, либо преподаватель ничем его не заинтересовал, а значит, и ничему не смог научить. И такому, с позволения сказать, педагогу надо прекратить преподавание, если он внутренне честен. А если цепляется за свое место, его надо заставить заняться другим делом. Это тоже воспитание… У нас почему-то еще принято считать, что музыкантом может быть человек, имеющий к этому призвание, актером — тоже, а вот педагогом — каждый. Роковое заблуждение! И мы дорого платим за него на каждом шагу.

— Н-да, — сказал Шалфеев. — Кое в чем вы, Николай Петрович, правы. Конечно, в педагогике попадаются случайные люди. Но думается, один плохой педагог не испортит талантливого человека…

— Талантливого может и не испортить. Потому что талантливый ученик сильнее плохого учителя. А скольким средним привьет прочное отвращение к предмету, то есть причинит вред! А ведь вы говорили, что надо ориентироваться на средний уровень. И в общем это правильно. Мы поставили перед собой грандиозную задачу: создать армию творцов будущего. Целую армию! Тут одними талантами не обойдешься, да вы их и не сразу узнаете в общей массе…

— Но пути в науке… — начал Шалфеев.

— Пути прокладывает именно вся армия, — подхватил Пахарев. — В этом залог побед. А уж кому из солдат этой армии удастся штурмовать передовые рубежи и переступить, как вы говорите, «порог великой тайны», ведущий к новым открытиям, — это другой вопрос. Но вся армия должна быть надежной, крепкой, единой в своих идеалах и стремлениях.

— Согласен, — крикнул Фокин.

— Очень уж общо, — скривился Шалфеев. — И чуть плакатно, дорогой Николай Петрович. Воспитание, армия, солдаты, рубежи! Не по душе мне эта военная терминология. И не армия, а отдельные ученые, фанатики своей профессии. Те, в которых факел, зажженный учителями, разгорится в пламя. Учим-то мы, ориентируясь на средний уровень, но пути в науке прокладывала не «армия», а Эйнштейн, Бор, Флемминг, Вернадский, Ферсман. Вот так… Впрочем, зачем забираться столь далеко. Закир Уразович чуть не со студенческой скамьи начал изучать землетрясения, гонялся за ними по всему свету и кое-что понял… Или вы, Николай Петрович; сколько экспедиций искало это ваше знаменитое вольфрамовое месторождение в Тянь-Шане! И ничего. А явился этакий одержимый фанатик Пахарев — и нашел.

— Неудачный пример, — возразил Николай Петрович. — Все, что удавалось сделать моим экспедициям, — заслуга всех без исключения участников. И кстати, месторождение, которое вы имеете в виду, нашел не я, а мои коллекторы[2]. Он может подтвердить, — Пахарев кивнул в мою сторону. — В геологической партии, как в любом коллективе, работают разные люди: ученые и неученые, добрые и злые, способные и неспособные. Но у всех одна цель. Надо только, чтобы все хорошо поняли это. Тут уж задача для начальника: он должен найти ключ к каждому. И это тоже воспитание — добиваться, чтобы все увлеклись решением одной задачи и каждый старался бы в меру сил и способностей решить ее как можно лучше: один — исхаживая заснеженный хребет от подножия до вершины в поисках еще не открытого месторождения, другой — готовя обед, третий — навьючивая ишаков.

А ведь это маленький, частный пример. Частный, по в нем как в зеркале — общее. Потому что так должно быть всегда, везде, повсюду. Это и есть кратчайший путь к вашему «порогу великих тайн». Мы идем к нему все вместе. Понимаете, все! И именно этим мы сильны. Одиночки и раньше могли сделать немного. А сейчас они вообще бессильны. Поэтому, зажигая факелы в сердцах, не забывайте о главном, Валентин Павлинович, — о таежных тропах и бездорожье большой науки, где пламя сердец будет проверено суровыми ветрами, и еще не забывайте об Ыкарчане и Файзуле, которые пойдут рядом с вашими учениками к порогу великой тайны…

Так мы говорили и спорили много дней, пережидая дальневосточный осенний тайфун. Говорили о важном и неважном, о тайнах нашей науки, о хороших людях, о будущем. Спутники по многим странствиям в тайге и в горах, случайно собравшиеся под крышей одной гостиницы, мы вспоминали былые маршруты, находки и неудачи, свою молодость и товарищей, которые шли вместе с нами одной тропой.

Тогда в Петропавловске у нас вдруг оказался избыток времени, того самого драгоценного времени, которого нам постоянно не хватало.

В спорах мы, смогли еще раз как бы со стороны посмотреть на себя и своих товарищей: тех, которые здесь тоже ждали самолета, и тех, которые были далеко.

И хотя чаще наши мнения расходились, по трем основным пунктам единство взглядов, кажется, не вызывало сомнений. Эти три пункта каждый из нас, конечно, сформулировал бы несколько по-разному. Я для себя сформулировал их так:

самое большое счастье заключено в постоянном поиске нового;

можно отправляться в любой поиск, если имеешь таких товарищей, как Пахарев и Гошка Фокин, Файзула, Закир и многие, многие еще;

не надо страшиться холода пустынных гор, если там обитают люди с такими горячими сердцами, как у медсестры Юсупова и Дим Димыча.

Из этих трех пунктов родилась книга. Книга о тех, кто шагает напрямик по бездорожью и крутым склонам, книга о путях открытия, о будущем…

В общем, это даже неплохо, что Хабаровск иногда не принимает… И право, не беда, если кто-то опоздает на вводную лекцию. Пока Хабаровск не принимает, можно окинуть взглядом пройденный путь и перекурить перед новой дорогой…

НАПРЯМИК

— Идет два человек, ой-ой… Несет два мешок, ой-ой… Один мешок разный консерва, ой-ой… Консерва очень хорошо, ой-ой…

Это поет Файзула. Ему девятнадцать лет. Он начал песню рано утром, когда мы вышли за кишлак, в котором разместилась база экспедиции.

Сейчас солнце уже высоко и печет нестерпимо. Горячий воздух неподвижен. Желтоватые голые склоны Копет-Дага пышут жаром. Мы медленно поднимаемся по крутой, едва различимой тропе к перевалу.

Тяжелый рюкзак и двустволка давят плечи. Дышать трудно. От однообразия залитых солнцем скал перед глазами плывут радужные круги. Мучит жажда. Все, что мы выпили утром, давно испарилось последними каплями пота.

Большая серая ящерица выскакивает из-под ног и стремительно исчезает среди камней.

Пение за спиной прерывается.

— Володька-ака[3], — слышу я голос Файзулы. — Как называется по-русски который побежал?

— Варан…

— Бежит варан по дорога… — снова заводит Файзула. — Варан в пустыня очень много… Ой-ой…

«Силен, — с легкой завистью думаю я. — Тащит в гору килограммов пятьдесят по сорокаградусной жаре и всю дорогу дерет глотку…»

Мысли тянутся, как густой столярный клей: «Сколько мы прошли? Километров двадцать… Значит, лагерь уже недалеко, за хребтом. А что если махнуть прямиком?

— Файзула, сколько осталось до лагеря?

— Немножко мало. К обеду придем…

— К обеду? Еще часа три топать по жаре. Послушай-ка, Файзула, не попробовать ли пойти напрямик через гору? Здесь не очень круто.

Подумав, Файзула соглашается. Мы сходим с тропы и начинаем взбираться по усыпанному горячей щебенкой склону.

— Два человек пришел Копет-Даг, ой-ой… Дорога совсем плохой, ой-ой… — поет Файзула позади меня.

Стиснув зубы, я карабкаюсь все выше и выше. Склон становится круче. Камни с шумом сыплются из-под ног. Местами приходится лезть чуть ли не на четвереньках, цепляясь руками за выступы скал.

Файзула умолк и только сопит.

Наконец — водораздельный гребень. Я хватаюсь руками за последний карниз, подтягиваюсь и… застываю без движения. На скалистом выступе на уровне моего лица, в полуметре от моих скрюченных пальцев лежит большая пятнистая спираль — очковая змея.

Потревоженная моим появлением, змея стремительно поднимает плоскую треугольную голову и, раскрыв темно-красную пасть с тонкими длинными зубами, яростно шипит на мои очки и сдвинутую на затылок шляпу.

Пальцы инстинктивно разжимаются. Не успев сообразить, что произошло, и, кажется, даже не успев испугаться, я лечу вниз по склону, сваливаюсь на плечи Файзулы, и мы оба тяжело грохаемся на горячую сланцевую осыпь.

Жалобно звякают стеклянные бутылки и банки в рюкзаках. Осыпь с шуршанием ползет вниз.

Я чувствую, что моя спина становится влажной. Файзула с трудом выползает из-под меня: и начинает ощупывать рюкзак.

— Все пропал, — говорит он, горестно качая головой.

В его рюкзаке липкий соус из сгущенного молока, свиной тушенки с горохом и битого стекла.

Из моего рюкзака тоненькой струйкой течет спирт, который предназначался для полевой химической лаборатории. Я с трудом поднимаюсь на ноги. Спину ломит, локти и колени в ссадинах.

— Хорошо падал, — говорит Файзула, окидывая взглядом знатока крутой склон, с которого мы сверзились. — Чего делать будем?

— Там, наверху, большая кобра; я чуть не схватился за нее рукой, потому и свалился.

Густые черные брови Файзулы испуганно поднимаются.

— Не кусал? — быстро спрашивает он, встревоженно глядя на меня.

— Не успела…

Надо убивать, — решает Файзула. — Давай винтовка.

— Нет, я сам. Ты посмотри лучше, что уцелело и рюкзаках.

— Зачем смотреть, все пропал, — убежденно говорит Файзула. — Я с тобой пойду.

Он вооружается сучковатым посохом, и мы снова лезем на скалистый гребень в стороне от того места, где я наткнулся на змею.

Внимательно осматривая каждый камень, каждый выступ желтых скал, мы медленно поднимаемся наверх. Начинает рябить в глазах от напряжения: кажется, что за каждым камнем угрожающе шевелятся большие пятнистые змеи.

Вот и водораздел. Мы тихо вылезаем на плиту желтого песчаника и осматриваемся. Невдалеке на широком карнизе неподвижно лежит темная спираль.

— Не убежал, — шепчет Файзула. — Стреляй, Володька-ака.

Держа двустволку наготове, делаю несколько шагов и стараюсь прицелиться получше. Мушка танцует перед глазами, и змея то уменьшается, то становится большой, как медведь. Я опускаю ружье.

— Давай я, — громко шепчет Файзула.

Я трясу отрицательно головой, делаю еще несколько шагов, снова прицеливаюсь и стреляю сразу из двух стволов.

На карнизе, где лежала змея, возносится пыльный смерч. В нем начинает стремительно хлестать большой темный бич. Мы с Файзулой сломя голову бежим прочь вдоль узкой площадки водораздела. По пути я перезаряжаю двустволку.

Отбежав метров пятьдесят, мы останавливаемся и оглядываемся. Пыль осела. На карнизе, где лежала спираль, темнеет что-то неподвижное, короткое и прямое.

— Хорошо попал, — говорит Файзула. — Пойдем смотреть.

Мы осторожно подходим к неподвижному темному предмету.

У Файзулы вырывается возглас изумления.

— Один хвост, — восклицает он, трогая концом палки то, что осталось от очковой змеи, — голова убежал…

— Не убежал, — возражаю я, указывая на уступ склона, где темнеют еще два обрывка змеи. — Ну и сила! Раненая, она так билась, что сама разорвала себя на куски. Она сильнее тебя, Файзула.

— Хорошо стрелял, — повторяет Файзула. — Сейчас я буду ей голова отрезать. Она будет акт заверять, зачем консервы пропал.

Я смотрю на юг, в сторону нашего лагеря, и горестно ахаю. Под нами отвесный обрыв, с которого без веревок не спуститься. Палатки белеют невдалеке, но пути напрямик к ним нет.

— Плохой дорога, — говорит Файзула.

Осторожно подойдя к краю обрыва, он сталкивает стоптанным ичигом угловатый кусок песчаника. Проходит несколько секунд, прежде чем снизу доносится далекий шорох упавшего камня.

— Совсем плохой дорога, — повторяет Файзула, качая головой. — Надо было перевал идти.

— Придется возвращаться на базу, — решаю я. — Все равно нам нечего нести в лагерь. Поцгли за второй порцией консервов, Файзула.

Мы спускаемся к остаткам нашего груза. Файзула вытряхивает из рюкзака то, что несколько минут назад было стеклянными банками свиной тушенки и сгущенного молока.

Вытаращив глаза и высунув язык, Файзула кромсает остатки змеи большим кривым ножом. Отделив голову, он заворачивает ее в тряпку и кладет в пустой рюкзак.

Налегке мы трогаемся в обратный путь. Файзула больше не поет.

МЕДСЕСТРА ЮСУПОВ ИЛИ СРЕДСТВО ОТ ФАЛАНГ

Зеленая лужайка, окруженная серебристыми тополями, кишела фалангами. Мы узнали об этом вечером, после того как натянули палатки и сложили очаг из плоских камней.

Большие рыжевато-бурые пауки на длинных волосатых ногах один за другим побежали на огонь костра. При появлении первой фаланги девушки-коллекторы Галя и Лариса дружно взвизгнули. Женька схватил тяжелую балду, которой дробили минеральные пробы, и одним ударом превратил мохнатого паука и мокрое пятно. Балду ополоснули в ледяных струях Ходжа-Келяна. Зажатый скалами, он стремительно катил возле самого лагеря мутные талые воды алайских ледников.

Не успел Женька швырнуть на место балду, как девушки снова завизжали. В переполохе вторая фаланга куда-то скрылась. Мы принялись искать ее между вьючными чемоданами, спальными мешками и седлами и… обнаружили еще с десяток отвратительных пауков. Они, видимо, гнездились в камнях и под корнями тополей, а с наступлением темноты покинули свои убежища и уже забрались в палатки и вьючные чемоданы.

Очистив, как нам казалось, лагерь от неприятеля, мы улеглись спать. Я уже задремал, когда пронзительный вопль в палатке девушек снова поднял всех на ноги.

Переполох наделала огромная фаланга длиной около десяти сантиметров. Она свалилась с брезентового потолка прямо в открытую коробку с зубным порошком.

Напудренная фаланга метнулась по столу и исчезла в темноте, а девушки принялись вытаскивать из палатки походные кровати и спальные мешки.

— Выбрали место для лагеря! — говорила чуть не плача курносая смешливая Галя, студентка из Свердловска. — Попробуй засни, когда по тебе такие крокодилы бегают…

— Интересно, очень они ядовитые? — задумчиво спросила беленькая, серьезная Лариса, раскладывая спальный мешок возле самого костра.

— Скоро узнаем, — проворчал откуда-то из темноты Женька.

— Дурак! — возмутилась Галя. — Хоть бы тебя фаланга за язык тяпнула! Вот ни капельки не пожалею…

— Фаланги заражают не своим, а трупным ядом, — сказал я. — Они жрут падаль, и весной, когда этот яд накапливается у них на челюстях-кусачках, фаланги очень опасны. Но сейчас лето… Сейчас они не то чтобы безвредны, но не должны быть особенно ядовиты. Пробовать, конечно, не стоит…

— Еще бы, — откликнулась Галка. — У, до чего мерзкие твари…

Спали мы плохо. Галка ворочалась, часто вскакивала и светила вокруг карманным фонариком. Лариса, кажется, вообще не уснула в эту ночь. Сквозь сон я слышал, как она шелестела страницами книги. Только из палатки рабочих доносился разноголосый храп.

Когда я проснулся и вылез из палатки, девушки, Женька, повар дед Ермолай и погонщик ишаков Назир сидели на корточках у костра. Сблизив головы, они внимательно рассматривали что-то лежащее на земле.

Я подошел к ним. Женька осторожно переворачивал прутиком больших полураздавленных фаланг.

— Две Женька под своим спальным мешком нашел, — сказала Галя, — а третью дед Ермолай поймал…

— В волосья, поганая, попала, — окая, пояснил дед Ермолай, — а в бороде, значит, запуталась. — Он сплюнул и пригладил морщинистой ладонью пеговатую, клочкастую бороденку.

— Больше не видно? — поинтересовался я.

— Вроде не видать, — не очень уверенно пробормотал Ермолай.

— Пока не видать, — насмешливо поправил Женька. — А вообще их тут столько — солить можно.

Галя зябко передернула плечами. Взглянув на меня, жалобно спросила:

— Переходить будем?

— Нет, — возможно решительнее сказал я, — переходить некуда. Выше нет места для лагеря, а ниже — рудник. Большую часть этой Мерзости мы, вероятно, уже уничтожили. С остальными Ермолай Иванович днем разделается. К вечеру ни одной не останется…

Я оказался плохим пророком. Вечером, когда мы возвратились из маршрута, на огонь костра снова побежали фаланги. Мы принялись бить их чем попало. Женька — балдой, Лариса — геологическим молотком, я — длинной линейкой.

Одна Галка не принимала участия в охоте. Она забралась с ногами на кошму и широко раскрытыми глазами молча следила, как мы гоняемся за огромными бурыми пауками.

Вечер был окончательно испорчен после того, как Женька нашел фалангу в борще…

Дед Ермолай вытаращил глаза и замер с поднесенной ко рту деревянной ложкой, когда Женька осторожно вытянул из своей миски вареного паука и принялся рассматривать его.

— Б-бурачок, ась? — заикаясь, спросил дед, проливая борщ на ватные штаны.

— Он самый, — процедил Женька. — Только плохо проварился. Ноги жестковаты.

Галина резким движением отодвинула миску и вскочила с кошмы, служившей нам походной столовой.

Спать в палатке девушки снова отказались. Походные кровати были вытащены на открытое место возле самой реки.

— Здесь по крайней мере знаешь, что сверху ничего не упадет, — говорила Галка, подставляя под ножки кровати консервные банки с водой.

Подойдя к своей палатке, я заметил еще одного паука. Я поспешно наступил на него ногой, обутой в горный ботинок с шипами, и ожесточенно растер. Однако фаланга куда-то исчезла. Ее не оказалось ни на камнях, ни между шипами ботинка. Пока я, прыгая на одной ноге, рассматривал подошву, сзади подошла Лариса.

— Владимир Александрович, — начала она и вдруг испуганно закричала: — Ой, скорее, ой, что у вас на шее!

В этот момент я почувствовал, как что-то мохнатое цепляется мне за ухо и за щеку.

Еще не успев испугаться, я инстинктивно ударил себя ладонью по уху, и на землю шлепнулась здоровенная фаланга, очевидно, та самая, которую я безуспешно пытался раздавить.

Это было уже чересчур… Я тоже перебрался ночевать под открытое небо. В палатке остались только Женька и дед Ермолай. Засыпая, я слышал, как они спорили, считая убитых фаланг.

— Больше сотни наберется, — говорил Женька.

— Откудова? — зевая, возражал Ермолай. — Чуток поменьше.

— Шестьдесят насчитали, — настаивал Женька. — Сегодня вечером не меньше тридцати, да еще те, которых ты потихоньку из повидла вытащил. Думаешь, я не видел?

Ночью меня разбудили громкие голоса и суета в лагере.

Несмотря на все меры предосторожности, Ларису укусила фаланга.

Закусив губы от боли, девушка судорожно сжимала побелевшими пальцами укушенную ногу. Нога быстро, на глазах, опухала. Галя, всхлипывая, металась босиком в темноте между палатками, отыскивая запропастившуюся куда-то аптечку. Женька, страшно вытаращив глаза, вытряхнул из спального мешка Ларисы в огонь костра большую полураздавленную фалангу. Преступница вспыхнула и превратилась в клочок серого пепла.

До рассвета никто не сомкнул глаз. Лекарства походной аптечки не принесли Ларисе облегчения.

Женька предложил в виде противоядия кружку спирта. Но девушка, сделав маленький глоток, чуть не задохнулась и наотрез отказалась от такого лечения.

К утру нога сильно распухла. Лариса тихонько жаловалась, что горит как в огне. Временами она начинала бредить. Галка, растрепанная, с лихорадочно блестящими глазами, меняла компрессы, уже не обращая внимания на фаланг, пробегавших возле кошмы, на которой мы уложили Ларису.

Начало рассветать, и я послал Женьку за врачом на рудник.

Первые солнечные лучи уже позолотили снега в верховьях Ходжа-Келяна, когда Женька возвратился в лагерь.

— Врач уехал на несколько дней, — объявил он, слезая с лошади. — Есть медицинская сестра. Ночью ее вызвали к больному. Как освободится, сразу придет…

Мы в молчании заканчивали завтрак, когда из-за кустов появилась странная фигура.

Это был высокий худой узбек в заплатанном ватном халате и стоптанных желтых ичигах, из которых горчили фиолетовые джурабы[4].

Морщинистое, коричневое лицо гостя украшал длинный нос, уныло спускающийся к отвисшей нижней губе. Вдоль небритого подбородка свисали зеленоватые усы. Левый ус был заметно короче правого. На бритой голове над большими оттопыренными ушами вместо тюбетейки красовалась маленькая белая шапочка с нашитым красным крестом.

Однако самым несуразным во всей этой длинной, нескладной фигуре был нарядный, довольно чистый белый фартучек с кокетливой оборкой, надетый прямо поверх ватного халата. Мы с недоумением уставились на гостя.

— Салам, — сказала странная фигура, подходя к нашим палаткам. — Здравствуй; где балной?

Только теперь я заметил зеленую брезентовую сумку с красным крестом, висевшую за спиной пришельца.

— Но позвольте, — смущенно пробормотал я, — нам сказали, что придет сестра…

— Правильно, — флегматично подтвердил гость, — я сестра… Медсестра Юсупов, — пояснил он и протянул мне чисто вымытую коричневую руку.

Женька невежливо фыркнул в свою миску.

— Зачем смеешься? — обиделся медсестра Юсупов, поворачиваясь к Женьке. — У меня бумага есть, курса кончал.

— Нет, нет, он не смеется, — вмешался я, грозя Женьке за спиной гостя кулаком. — Вот наша больная.

Медсестра осуждающе глянул на Женьку, потом на ошеломленно разинувшего рот Ермолая и направился к больной.

Лариса на мгновение открыла глаза, но при виде склонившейся над ней странной фигуры снова закрыла их, видимо приняв медсестру Юсупова за одно из своих бредовых видений.

Медсестра осторожно коснулся рукой лба девушки, ткнул пальцем опухшую ногу и, пошевелив усами, начал копаться в своей сумке.

Мы, затаив дыхание, ждали начала лечения.

Медсестра открывал одну за другой баночки и бутылки, нюхал их и, покачивая головой, запихивал обратно в сумку. Бутылка с йодом заставила его задуматься. Он несколько раз открыл и закрыл притертую пробку, взболтал йодную настойку, посмотрел зачем-то на свет и уже хотел было засунуть в сумку, но раздумал. Обмакнув в йод ватку, он помазал опухшую ногу вокруг места укуса, не касаясь самой ранки.

— Тоже мне медицина! — зло шепнула Галка и возмущенно передернула плечами.

Медсестра Юсупов взглянул на нее, вздохнул и, отставив сумку, молча пошел вдоль берега.

Женька, как зачарованный, пошел за ним следом.

Довольно долго медсестра Юсупов бродил вокруг лагеря, что-то разыскивая. Женька шел за ним по пятам, указывая с ужимками и гримасами на пробегавших среди камней фаланг. Однако медсестра, казалось, не обращал внимания ни на фаланг, ни на Женьку. Несколько раз он нагибался, внимательно смотрел себе под ноги и шел дальше. Наконец он, видимо, нашел то, что искал.

Присев на корточки среди кустарника, он сорвал пучок какой-то травы, долго нюхал ее, мял в пальцах, потом засунул в рот и принялся жевать.

Возвратившись к кошме, на которой лежала Лариса, медсестра Юсупов выплюнул себе на ладонь темно-зеленую жвачку, тщательно размешал указательным пальцем и потребовал бинт.

— Владимир Александрович, — умоляюще зашептала Галка, — не позволяйте…

— Это не внутрь, — также шепотом ответил я.

Медсестра кинул на нас быстрый взгляд и принялся намазывать «лекарство» на чистую холщовую тряпку.

— Хорошо будет, — сказал он, кончив бинтовать укушенное место, — через три дня горы пойдет.

— А сегодня можно ее отсюда перевезти? — спросил я, заметив, что Лариса открыла глаза и прислушивается к нашему разговору.

— Зачем перевозить? — удивился медсестра Юсупов. — Совсем не надо перевозить. Здесь хорошо будет.

— Здесь фаланги, — пояснил Женька, — до черта их… Еще кого-нибудь укусят.

— Фаланга, — равнодушно сказал медсестра, — это ничего. Я буду помогать. Баран надо…

— Жареного? — с интересом спросил Женька.

— Э, курсак большой, голова совсем маленький, — недовольно процедил медсестра. — Зачем жареный? Живой надо. Хорошо будет…

И взяв свою сумку, он ушел, ни с кем не простившись.

Через час Ларисе стало лучше. Боль заметно уменьшилась, и жар начал спадать.

— Смотрите, ей уже гораздо легче, — повторяла Галка, трогая рукой лоб подруги. — Владимир Александрович, что это была за травка? Замечательное средство! Может, и от змей помогает?

— Понятия не имею. Спросите лучше Назира.

Чернобородый молчаливый Назир пожал плечами.

— Моя не знает. Горы много трава. Моя не ученый человек…

— А он ученый, да? — усмехнулся Женька и кивнул в сторону рудника, куда удалился медсестра Юсупов.

Назир вместо ответа показал на Ларису.

— Оно, конечно, оно понятно, — сказал дед Ермолай, помешивая в казане, — что касаемо этого, оно безусловно, а как коснись, — он широко развел руками, — так вот тебе и пожалуйста…

После этой красноречивой тирады, по-видимому, означавшей безусловное признание учености медсестры Юсупова, дед Ермолай крепко сжал губы и обвел всех торжествующим взглядом.

Оставив Галю ухаживать за больной, мы с Женькой пошли в маршрут, но не успели отойти и полкилометра от лагеря, как наткнулись на странную процессию. Навстречу нам по крутой тропе карабкался медсестра Юсупов все в той же белой шапочке с красным крестом и в нарядном фартучке поверх ватного халата. Он тащил за собой на волосяном аркане большого тощего барана. Голова барана была повязана красным ситцевым платком в белую горошину. Из-под платка как-то набекрень торчал один-единственный рог. Баран упирался и недовольно мотал головой.

Мы остановились, чтобы пропустить их.

— Как балной? — спросил медсестра Юсупов. — Хорошо! — ответил он сам себе, отирая рукавом пот го лба. — Он тоже немножко балной, — медсестра ткнул своего спутника пальцем в нос.

Баран недовольно отстранился.

— Поправляйся надо, — продолжал медсестра. — Очень хорошо будет…

Кивнув нам головой, он потащил барана дальше. Мыс недоумением взглянули друг на друга.

— Чудак, — неопределенно протянул Женька, — зачем ему понадобился баран? Может, он его резать хочет?

Вечером в лагере нас ждал сюрприз.

— Баран ест фаланг, — захлебываясь от восторга, сообщила Галка. — Столько съел, ужас!

Я взглянул на Ларису.

— Все как в сказке, — смущенно улыбнулась девушка. — Я уже почти здорова, и здесь такое развлечение…

— Смотрите! — быстро крикнула Галя.

Баран, флегматично стоявший под кустом, вытянул шею, неторопливо ступил несколько шагов, стукнул копытцем, потом наклонился и принялся что-то жевать.

— Еще одна, — пояснила Галя. — Как он их замечает? Кажется, стоит и дремлет, а не пропустит ни одной.

— М-да, вот какие дела, — многозначительно изрек дед Ермолай. — Скотина, а понимает. Живую в рот не возьмет. Нет… Копытцем тукнет, а потом, значит, со всем аппетитом. Вот не знал я, прости господи. До смерти не возьму в рот этой пакости…

— Вы про что, Ермолай Иванович? — насторожился Женька.

— Да про баранинку, провались она к лешему.

— Неужели все бараны едят фаланг? — испуганно спросила Галя.

— Нет, только здешние, — уверенно заявил Женька. — Приспособились к окружающим условиям…

— Зачем здешний, — вмешался молчаливый Назир. — Каждый баран фаланга любит. Каракурт тоже любит. Знаешь каракурт?

Женька утвердительно кивнул головой.

— Не знаешь каракурт, — махнул рукой Назир. — Каракурт — о-о! Каракурт черный смерть называется. Верблюд кусай, один-два час — верблюд пропал; человек кусай, один час — человек пропал. Даже медсестра Юсупов не помогай.

— А какие это каракурты? Они здесь водятся? — шепотом спросила Галина, глядя округлившимися глазами на Назира.

— Каракурт — такой черный паук, поменьше фаланга. Здесь нет.

Галка облегченно вздохнула.

— Казахстан каракурт очень много, о-ой, — продолжал Назир. — Мой один друг юрта поставил, два часа кругом юрта ходил, один бутылка каракурт собрал.

— Бутылку? — ахнула Галина.

— Большой бутылка, — кивнул Назир. — Город возил, двести рублей дали.

— Это почем же за штуку? — поинтересовался дед Ермолай.

— Говорил, пять рублей.

Ермолай покачал головой и задумался.

— Кому понадобилось? — недоумевал Женька.

— Ученый экспедиция была. Лекарство искал на каракурты. Может, нашел; я не знает…

— Значит, если каракурт укусит барана, барану конец? — допытывался Женька.

Назир молча кивнул.

— А если баран съест каракурта?

— Каракурт конец, — серьезно объяснил Назир. Все засмеялись.

— А с бараном что будет? — добивался Женька.

— Жирный будет. Этот тоже жирный будет. — Назир указал на нашего гостя, доедавшего очередную фалангу возле одной из палаток.

Мы решили не переносить лагеря. Фаланги появлялись все реже, и лишь немногим из них удавалось спастись от нашего неторопливого, но бдительного сторожа. Стоя под кустом, он внимательно смотрел на площадку, освещенную пламенем костра. Заметив движение на земле, не спеша приближался, и… еще одной фалангой становилось меньше.

Спать все улеглись вокруг костра, поближе к барану.

Перед сном Галка дала барану, которого нежно называла бяшей, большой кусок хлеба с солью.

— Ложись возле моей кровати, бяшенька, — уговаривала она, поглаживая свалявшиеся кудлы на спине барана.

— Корми, корми, — шипел Женька, высунувшись из спального мешка, — приучишь к хлебу, он фаланг жрать не будет…

Заискивание не помогло. Баран равнодушно сжевал хлеб и ушел под свой куст. Оттуда он смотрел на нас усталым, чуть насмешливым взглядом старого сатира.

Приятно сознавать, что кто-то охраняет твой покой, сторожит от нападения отвратительных рыжих пауков. Мы уже поверили в нашего однорогого сторожа и чувствовали себя почти в безопасности.

Ночь прошла спокойно.

Рано утром все отправились в маршруты. В лагере остались Лариса, дед Ермолай и баран.

Мы с Назиром нашли новые рудные жилы и, нагруженные образцами, возвратились из маршрута несколько раньше обычного. Гали и Женьки еще не было.

— Ну как фаланги? — было моим первым вопросом, когда мы подошли к лагерю.

Ермолай безнадежно махнул рукой. Мое радужное настроение померкло.

— А баран?

Ермолай глянул исподлобья, потер поясницу и, пробормотав что-то, пошел к реке за водой.

Я сбросил на землю тяжелый рюкзак и с недоумением оглянулся по сторонам.

Лариса, сидя на кошме, тряслась от беззвучного смеха.

— Что произошло? — не выдержал я.

Лариса, задыхаясь от хохота, рассказала, что дед Ермолай, видимо разохоченный вчерашним рассказом Назира, решил заняться сбором фаланг. Он долго допытывался, как лучше сохранить фаланг до возвращения в Ташкент — подмариновать ли их, или просто засолить. Лариса посоветовала заспиртовать, но дед решил применить свой собственный рецепт. Вымыл две бутылки из-под масла, налил туда огуречного рассола и насыпал соли. После этого принялся искать фаланг. Он ползал между кустами, переворачивал камни, ковырял прутиком во всех трещинах и норах, но фаланг не находил.

Сначала он недоумевал, потом начал возмущаться, потом принялся ругать барана. Пока Ермолай безуспешно разыскивал фаланг, баран выследил в кустах двух или трех небольших пауков и съел их.

Ермолай решил изменить тактику и начал наблюдать за бараном. Когда баран заметил очередную фалангу и направился к ней, дед Ермолай бросился наперерез барану и поспешно накрыл фалангу стеклянной банкой.

Пока Ермолай, стоя на четвереньках, пытался извлечь фалангу из-под банки, возмущенный баран подошел сзади и дал деду здоровенного тумака своим единственным рогом. Повар растянулся на земле, а освобожденная фаланга немедленно скрылась. После этого отношения между дедом Ермолаем и бараном настолько обострились, что баран удалился в глубь кустов.

Лариса рассказала еще, что днем к ней приходил медсестра Юсупов. Он сменил перевязку и оставил спелых персиков.

Завтра он придет снова.

Вечером возле лагеря фаланг не было видно. Когда стемнело, баран приблизился к палаткам и, подозрительно поглядывая на деда Ермолая, несколько раз обошел вокруг костра. Затем он занял свой пост под кустом и принялся мирно пережевывать жвачку.

Все, конечно, уже знали о столкновении повара с бараном и, щадя самолюбие деда Ермолая, старались не говорить о фалангах, рогах и баранах. Только Женька, укладываясь спать, ехидно заметил:

— Скучновато без фаланг-то, Ермолай Иванович. Жадюга этот баран. Сразу всех подчистую. Ни одной не оставил для коллекции.

— Подчистую, — охотно согласился дед Ермолай. — Однако бодливый черт. Об кого-то рог обломал…

Шло время. Лариса поправлялась. Фаланги в ближайших окрестностях лагеря исчезли совершенно. Вероятно, в поисках фаланг баран уходил все дальше от лагеря, но к вечеру он каждый раз возвращался под свой куст возле палаток и мирно коротал ночь в нашем обществе. И мы спали спокойно, зная, что, если какая-нибудь шальная фаланга и забредет в лагерь, наш сторож не выпустит ее живой.

Баран раздобрел. Голова в том месте, где был выломан рог, зажила, и медсестра Юсупов в один из приходов освободил барана от его красной в белую горошину повязки.

Наши работы в долине Ходжа-Келяна заканчивались. Пора было переносить лагерь в соседнюю долину.

Медсестра Юсупов навестил нас в последний раз. Он был, как всегда, в своей белой с красным крестом шапочке, в белом фартуке с оборкой и с брезентовой санитарной сумкой через плечо. Только теперь фартук был разорван, и оборка висела клочьями. Медсестра Юсупов возвращался от больного с далекого стойбища чабанов, и по дороге ему пришлось продираться через колючий кустарник.

— Как балной? — спросил медсестра, увидев Ларису; и сам себе ответил: — Хорошо, совсем хорошо…

— Баран тоже хорошо, — сказал Женька, — жирный стал до невозможности.

Медсестра Юсупов покивал головой и собрался уходить. Мы уговорили его остаться с нами ужинать.

Не снимая сумки, он сел, скрестив ноги, возле брезента, служившего столом.

Разговор зашел о каракуртах, фалангах, скорпионах и прочих ядовитых гадах; однако медсестра Юсупов оказался плохим собеседником. Он пил чай, вздыхал и молчал. На Женькин вопрос, как он стал медсестрой, коротко ответил:

— Город курса кончал, хороший курса, — и, подумав, добавил: — Только очень много баба было. Один человек — я…

— Женка-то есть? — покашливая, спросил дед Ермолай.

— Жина, — медсестра покивал головой, — жина умирай. Сельсовет бумага была — жина на курса надо ехать, а она умирай. — Он печально развел руками. — Сельсовет говорил: «Ты, Юсупов, поедешь». Я поехал…

И, помолчав немного, он добавил:

— Очень хороший курса.

Баран притащился откуда-то из кустов и, подойдя к костру, уставился на нас своими выпуклыми глазами.

— Кибитка пойдем, — сказал ему медсестра Юсупов. Баран пренебрежительно фыркнул и отвернулся.

Медсестра поднялся и, сняв волосяной аркан, служивший поясом, надел петлю на шею барана.

— Идти надо, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Я крепко пожал морщинистую коричневую руку медсестры Юсупова и тихо спросил, сколько ему заплатить за лечение Ларисы.

Медсестра обиделся. Он освободил свою ладонь из моих рук и резко сказал:

— Зачем платить? Не надо платить, совсем не надо платить… Медпункт деньга дает. Другой деньга медсестра Юсупов не надо.

Я смутился.

— А подарок можно? — спросила Лариса, протягивая медсестре Юсупову большой белый сверток.

Теперь пришла очередь смутиться медсестре. Он затоптался на месте, прижимая руки к груди. Лариса сунула ему свой сверток и, поднявшись на цыпочки, вдруг чмокнула в небритую щеку.

Медсестра отступил на шаг и, подняв глаза к звездам, разразился длинной узбекской фразой; потом сам перевел ее, касаясь ладонями лица и груди:

— Если солнце дарит тепло, человек говорит спасибо. Пусть солнце всегда светит тебе, белая роза, пусть тебя не укусит фаланга.

Потом он не торопясь развернул сверток.

Это был белый медицинский халат, сшитый Ларисой, когда она сидела больная в лагере.

Посапывая от удовольствия, медсестра надел халат прямо на свой разорванный фартук и огляделся по сторонам. Лицо старого узбека на мгновение озарилось проблеском улыбки.

— Хорошо будет, — сказал он, поглаживая полы халата.

Потом достал из сумки жестяную коробочку и вынул из нее пучок сухой травы.

— Возьми, — сказал он, протягивая траву Ларисе, — когда другой фаланга другой человек кусай, мало-мало пожуй трава и выплюни, пожалуйста, на рана. Хорошо будет…

— А где эта трава растет? — с интересом спросил Женька.

— Твоя не найдет, — мягко ответил медсестра Юсупов, — большой голова надо…

И он ушел в темноту, ни с кем не простившись, уводя с собой своего однорогого спутника.

Может быть, вы встретите когда-нибудь медсестру Юсупова. Передайте ему от меня сердечный привет.

МЕДВЕЖЬЯ УСЛУГА

Эта удивительная история произошла с моим хорошим приятелем Ленькой К. Если не поверите, поезжайте на Памир. Невдалеке от Хорога, в маленьком горном кишлаке Висхарв, живет старый Курбан Алиев.

— В отборном кишмише нет сора, у старый человек нет лживых слов, — любит повторять Курбан.

И он подтвердит, что все обстояло так или почти так, как здесь написано.

А в долине голубой пенистой Кумачдары за третьим водопадом уже дымят высокие трубы обогатительной фабрики. И каждый мальчишка в рудничном поселке скажет вам, что все так и было… Поэтому рудник назвали Медвежьим, а обрыв, где заложены главные штольни, — Ленькиными камнями. И, кто знает, может, в одной из соседних долин еще живут те самые медведи, которые оказали Леньке такую замечательную услугу… Впрочем, начну по порядку…

Несколько лет назад вверх по Кумачдаре пробирался караван геологов. С трудом дотащили тяжело навьюченных ишаков и лошадей до первого водопада.

— Дальше лошадка дорога нет, товарищ, — сказал старый Курбан Алиев. — Дальше надо мало-мало пешком ходил.

— До верховьев долины еще километров тридцать, — нахмурился начальник. — День ходьбы…

Ну, ничего не поделаешь. Придется разбивать лагерь здесь…

Перед ужином Ленька — он работал в партии коллектором — вскарабкался по скалам на обрыв, с которого седыми каскадами падала Кумачдара. Возвратившись к палаткам, Ленька объявил, что за водопадом долина легко проходима.

— Чепуховый обрыв, — заключил Ленька, вытирая кровь на расцарапанном колене, — можно было дальше идти…

— Можно, — рассердился старый Курбан, — когда у верблюд хвост до земля дорастет. Как ишак наверх потащишь? Подъемный кран Хорог есть… Тут нет… Тьфу!..

— Тропинку можно найти в обход водопада, — заметил Ленька. — Где-нибудь там…

— Хорошо, когда лошадь с хвостом, а человек с мозгами, — проворчал Курбан. — Дальше еще два водопад есть. Чего делать будешь?

На следующее утро, намечая дневные маршруты, начальник сказал:

— А ты, Леонид, пойдешь прямо вверх по реке до третьего водопада. Промерь радиоактивность пород вдоль русла. На склоны высоко не лазай… Курбан с тобой пойдет. Он поможет отмыть шлихи[5]. После полудня отпусти Курбана в лагерь, чтобы он успел сварить обед. А сам хорошенько осмотри осыпи за вторым водопадом. Может, тебе попадутся обломки интересных минералов и руд… Долина Кумачдары почти не исследовалась геологами…

После завтрака все стали собираться на работу. Ленька вооружился счетчиком для измерения радиоактивности горных пород. Курбан повесил за плечи рюкзак, подоткнул полы зеленого ватного халата, взял деревянный лоток для промывки шлиховых проб.

— А ружье? — спросил Ленька.

Курбан махнул рукой:

— Долина ничего нет. Козлик, барс высоко, там, — Курбан указал на далекие скалистые гребни, освещенные первыми лучами солнца. — Долина один сурок. Тьфу, теперь шкура совсем поганый…

— Отправляйтесь, отправляйтесь, — торопил начальник. — Спорить можете по дороге…

Ленька и Курбан вылезли на обрыв и зашагали вверх по долине. Влажная галька шуршала под ногами. На мохнатых лапах арчи блестела роса. Ветер задувал из верховьев. На крутых зеленых склонах пересвистывались сурки…

Ленька время от времени поглядывал на стрелку прибора. Она подрагивала возле нуля. Шли медленно. Каждые триста — четыреста метров останавливались. Курбан набирал в лоток темного песка, который лежал в углублениях между большими камнями. Покачивая лоток, осторожно промывал песок. Муть уносило водой, и в лотке оставался темно-серый влажный шлих — зерна тяжелых минералов, заключенные в песке. Ленька проглядывал шлих, потом упаковывал в особый конвертик из плотной бумаги. Писал этикетку.

Курбан внимательно следил за всеми движениями Леньки.

— Хорошо? — спрашивал он каждый раз, когда Ленька кончал осмотр шлиха и откладывал в сторону лупу.

— Хорошо, — соглашался Ленька. — Только, между прочим, ничего хорошего нет. Опять магнетит и гранат…[6]

Курбан плотно сжимал губы и понимающе кивал головой.

Упаковав шлих, шагали дальше.

Солнце поднялось над заснеженным зубчатым гребнем хребта. Яркие лучи быстро осушили капли росы на траве и темных ветвях арчи. Ветер прекратился. Стало жарко и душно. Курбан часто останавливался, вытирал полой халата коричневое лицо. Ленька морщился и гримасничал, когда соленые ручейки пота попадали в рот. Шлихи по-прежнему были неинтересные, а стрелка счетчика никак не хотела уйти в сторону от нуля.

— Скучный маршрут, — вздохнул Ленька.

— Моя скоро лагерь идти, — сказал Курбан. — Обед надо делать…

— А что будет на обед? — поинтересовался Ленька.

— Шурпа[7] из консерва. Плов с барашком. Хороший плов, — Курбан прищелкнул языком, — с морковка, яблоки… Очень хороший…

— И чай! — сказал Ленька, вытирая мокрый лоб. — Чаю побольше.

— Какой вопрос… Без еда неделя проживешь, без чай один день нельзя…

— Ясное дело, — согласился Ленька.

Они дошли до второго водопада.

— Тут тоже ишак пройдет? — крикнул Курбан, поглядывая на спутника из-под прижмуренных век.

Ленька окинул взглядом отвесные скалы, с которых падала река. В клубах водяной пыли вспыхивали и гасли яркие радуги. Влажные холодные камни вибрировали от ударов тяжелых струй. Грохот плотно заполнял тесное ущелье.

— Подходящий водопад, — уклончиво заметил Ленька. — Можно гидростанцию ставить.

Они взяли последний шлих невдалеке от водопада.

— Назад пойдешь? — спросил Ленька.

— Нет. Покажу тебе дорога наверх. Потом пойду…

— Сам найду.

— Нельзя. Голова сломаешь. Тут один дорога есть. Два — нет.

Курбан повел Леньку вверх по крутому склону далеко в обход водопада. Узкой, едва различимой тропой, вьющейся по скалам среди зарослей темно-зеленой арчи, они поднялись на уступ. Отсюда низвергалась Кумачдара. Снизу, из-под карниза, высоко вставали облака водяной пыли.

— Подходящий водопад, — повторил Ленька, заглядывая в бездну, в которой исчезала река.

Выше водопада долина расширялась. Серые шлейфы осыпей доходили до самого русла. Обрамленная их языками спокойно текла голубая Кумачдара.

— Там третий водопад, — объяснил Курбан, указывая в верховья долины. — Дальше не ходи. Дорога совсем опасный. Вон осыпь, который велел смотреть начальник. Посмотри и ступай лагерь. Назад ходи эта дорога, — Курбан кивнул головой на путь, по которому они пришли. — Моя еще помогать надо?

— Не надо, — сказал Ленька. — Сам все сделаю. Иди варить обед.

Курбан повернулся и начал осторожно спускаться по крутой тропе к подножию водопада.

Ленька остался один. Он медленно пошел вверх по долине, внимательно оглядывая освещенные солнцем языки осыпей. Попадались куски известняка, плитки сланцев, обломки кварцевых жил. Рудных минералов не было.

Долина снова начала суживаться. Осыпи кончились. Скалистые склоны стали круче. Ленька упрямо карабкался вперед, пробираясь среди исполинских глыб, загромоздивших долину. Река вдруг исчезла. Шум ее теперь доносился откуда-то снизу, из-под навала камней, по которым лез Ленька. Вскоре долина превратилась в узкую глубокую щель, и впереди явственно послышался шум недалекого водопада.

«Дойду до него, и назад», — решил Ленька, с трудом находя путь в хаосе замшелых влажных глыб.

Наконец за поворотом ущелья показался водопад. Река обрывалась здесь одним каскадом и падала с высоты многих десятков метров, наполняя узкое ущелье тяжелым гулом.

Перепрыгивая с камня на камень, Ленька добрался почти до самого водопада. Куртка его промокла, уши ломило от грохота воды. Однако Ленька не сдавался. Он остервенело лез вперед. Ему поручено дойти до водопада, и он должен осмотреть породы, на которых образовался этот водопад. Он не отступит, хотя бы ему грозило промокнуть насквозь.

Замшелые влажные обрывы оказались сложенными белым зернистым мрамором. Ленька насторожился. Значит, вблизи могут находиться граниты или какие-нибудь другие изверженные породы. А где есть изверженные породы, там надо искать руду…

Благоприятная геологическая обстановка, как говорит начальник.

Ленька внимательно осмотрел скалы у подножия водопада. Однако в чистом белом мраморе не было заметно признаков оруденения. Стрелка радиометра также оставалась неподвижной… Но Ленька был настойчив. Снова и снова лазал он у подножия обрывов, стучал молотком по мокрым холодным скалам, отполированным водой. Он вымок и продрог, но не прекращал поисков. И вдруг… Это был небольшой осколок кварца, вероятно, принесенный водой откуда-то сверху. В кварце Ленька без труда разглядел блестящие шестиугольные чешуйки молибденита.

Молибденит! Руда молибдена, которую они безуспешно ищут целое лето!

Теперь никакие обрывы не могли остановить Леньку. Не задумываясь, он полез по скалам к освещенному солнцем белому карнизу, с которого падала река.

Путь оказался не из легких. Выбравшись наконец наверх, Ленька оглянулся… Мысль о возвращении заставила его пожать плечами.

Пожалуй, спуск тут будет потруднее… Однако теперь не время думать о возвращении. Надо разыскать место, от которого откололся кусок кварца с молибденитом.

Над головой громоздились скалы. Они уходили к далекому синему небу, протягивались наподобие коридора вверх по долине и гигантскими черными ступенями обрывались к подножию водопада. Где-то в этих обрывах могла находиться жила с молибденитом, а может быть, несколько жил или целое месторождение! Но как добраться до него?

Цепляясь за острые выступы скал и скрюченные корни арчи, Ленька попытался подняться по обрыву. Безуспешно. Он попробовал в другом месте, потом еще и еще. Скалы нависали недоступной стеной.

Оказаться вблизи месторождения молибдена и не увидеть его… Это было обидно. Впрочем, Ленька хорошо помнил правило:

«Где один не пройдет, двое проберутся».

Придется возвратиться в лагерь, а завтра прийти сюда вдвоем или втроем, с веревками и крючьями. Месторождение все равно будет найдено. Залог успеха — в этом кусочке кварца с серебристыми блестками молибденита. Ленька завернул драгоценный образец в бумагу и спрятал в полевую сумку.

Теперь надо было двигаться в обратный путь. Из черной пасти ущелья, в которую падала река, поднимался столб водяной пыли. В нем дрожали и расплывались радужные круги. Сверху обрыв водопада казался очень высоким и совершенно отвесным.

Ленька наморщил нос и сплюнул. Потом решительно зашагал вверх по долине. Лучше попробовать обойти водопад стороной по склону хребта. Ущелье тянулось глубоким извилистым коридором. Стены нависали над стремительной пенистой рекой.

Не успел Ленька отойти и двухсот метров от водопада, как неожиданная встреча заставила его остановиться. За поворотом ущелья пил воду небольшой черно-бурый медвежонок с белым рыльцем и белыми лапами. До него было не более двадцати шагов. Грохот близкого водопада заполнял ущелье, и медвежонок не слышал приближения Леньки. В другое время Ленька обязательно попытался бы поймать медвежонка, но сейчас, занятый мыслями о месторождении молибдена, он только взмахнул трубкой радиометра и, вложив два пальца в рот, пронзительно засвистел. Медвежонок подскочил, присел на задние лапы, испуганно вякнул и пустился наутек… а из-за камней появилась большая черная медведица и, оскалив клыкастую пасть, неторопливо, но решительно направилась к Леньке.

Ленька поспешно попятился, зажав в руке блестящую трубку радиометра. Впереди был медведь, позади водопад, с боков отвесные стены ущелья.

Впрочем, испугаться Ленька еще не успел.

— Эй ты, — заорал он, замахиваясь трубкой радиометра, — пропусти, не то худо будет…

Медведица, не обращая внимания на предостережение, приближалась.

Ленька уже отчетливо чувствовал резкий запах зверя и отступал все быстрее и быстрее. Медвежонок следовал за матерью, наклонив круглую ушастую голову и не спуская с Леньки любопытных глаз.

Расстояние между Ленькой и медведями сократилось до нескольких шагов. Когда порыв ветра донес сзади холодную пыль водопада, Ленька понял, что дальше отступать некуда. Вырвав вилку шнура из радиометра, он запустил трубкой в медведицу. Звери шарахнулись в сторону, а Ленька прыгнул на один из карнизов обрыва и, цепляясь руками и ногами за ветви арчи и трещины скал, начал карабкаться по отвесной стене. Глянув вниз, он сообразил, что находится уже метрах в десяти над рекой. Уголком глаза успел заметить, что медведица бросила терзать трубку радиометра и разыскивает место, где можно влезть на обрыв.

Стиснув зубы, Ленька полез выше. Камни обрывались из-под ног, тонкие ветви арчи ломались, когда он хватался за них, и все-таки он как-то удерживался на отвесном обрыве и лез все выше и выше. Он не глядел, куда поставить ногу, за что ухватиться протянутой вперед рукой, но ни разу не ошибся, выбирая единственно правильный путь, ведущий наверх, к спасению. Он не оглядывался, но знал, что медведица лезет по пятам. Наконец он добрался до какого-то карниза. Этот карниз шириной не более полуметра был наклонен к реке, но Леньке он показался широким и удобным, как балкон. Теперь Ленька мог оглядеться.

Карниз тянулся вправо и влево всего на несколько метров. Над карнизом стена обрыва была совершенно отвесна. Внизу пенился и клокотал водопад. Преследователей не было видно. Держась руками за шероховатую стенку обрыва, Ленька осторожно пробрался вдоль карниза и глянул вниз. Медведица, уцепившись передними лапами за ствол полузасохшей арчи, распласталась на крутой скале. От карниза, на котором стоял Ленька, ее отделяло не более десятка метров.

Увидев врага, медведица оскалилась и свирепо зарычала. Ленька окинул взглядом расстояние, отделявшее его от неподвижного зверя, и облегченно вздохнул. Обрыв в этом месте был недоступен. Ленька находился в безопасности. Отерев ладонью залитое потом лицо, он погрозил зверю кулаком. Медведица снова зарычала, но не двинулась с места. Ленька оторвал от карниза здоровенный камень и запустил им в зверя. Камень ударился о скалу перед самым носом медведицы. Зверь подался назад, свирепо наморщил большой черный нос и, обнажив во всю длину острые белые клыки, зарычал еще злее и громче. Но Леньку теперь уже ничто не могло испугать. Он обрушил на противника град камней. Один из камней угодил медведице в лоб. Зверь рванулся назад, оступился и пополз вниз, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Камни под ним не выдержали; с лавиной обломков зверь тяжело плюхнулся к подножию обрыва.

Вскочив, медведица долго отряхивалась и почесывала задними лапами отбитые бока, не обращая на Леньку никакого внимания. Потом, прихрамывая, потрусила вверх по долине. Медвежонок последовал за ней.

Когда медведи исчезли за поворотом ущелья, Ленька присел на своем карнизе и, прижавшись спиной к шероховатой скале, долго сидел неподвижно. Стучало сердце, саднили разодранные в кровь ладони, чуть кружилась голова. Прошло около часа. Медведи не возвращались.

Солнце скрылось за зубчатой стеной серых скал, и Ленька решил, что можно спускаться. Один конец карниза нависал над водопадом, другой находился метрах в двадцати над руслом реки. Выбирая место для спуска, Ленька заметил в обрывах длинные белые полосы. Они были лишь чуть светлее окружающих скал и тянулись далеко вверх. Снизу они, вероятно, были неразличимы. Одна из полос проходила недалеко от карниза, и Ленька смог дотянуться до нее рукой. Это не был мрамор. Орудуя перочинным ножом, Ленька отковырял небольшой образец.

Взглянув на свежий излом, Ленька прерывисто вздохнул и осторожно погладил израненными пальцами маленький кусочек камня. Это был кварц с блестками молибденита…

Ленька отковырял еще несколько образцов, рассовал их по карманам и осторожно спустил ноги с карниза. Потом не спеша разулся, швырнул кеды к подножию обрыва. Босые ноги повисли в воздухе.

В каком месте он ухитрился влезть на этот карниз? Кажется, здесь? А может быть, метром дальше? Обратного пути сверху не было видно…

Держась руками за карниз, Ленька нащупал босой ногой какую-то опору. Попробовал, выдержит ли. Камень держался крепко. Тогда, не глядя вниз, Ленька принялся шарить другой ногой. Наконец опора была найдена и для нее. Еще несколько осторожных шагов в сторону и вниз. Спасительный карниз остался наверху. Переступая ногами с уступа на уступ, Ленька медленно спускался. Стоп! В этом направлении пальцы ног больше не находили опоры. Пришлось перебраться по узкому, в ладонь, уступу ближе к водопаду. Еще несколько метров вниз. Здесь был наиболее трудный и опасный участок — тот самый, которого не смогла преодолеть медведица. Все труднее было находить опору для ног на хрупких, наклоненных к реке плитках сланцев…

Неужели ему так и не удастся спуститься? Ленька попробовал переступить еще несколько шагов. Наклоненные к обрыву плитки сланца, на которые он опирался пальцами ног, оторвались и полетели в пропасть. Ленька повис на руках. В ста метрах под ним ревел водопад. Стараясь не смотреть вниз, Ленька стиснул зубы, подтянулся. Камни, в которые впились пальцы рук, шевельнулись.

— Если оторвутся, конец, — подумал Ленька. И он вдруг вспомнил свою палатку, недочитанную книгу, оставленную возле спального мешка, и еще что-то очень важное…

Но камни не оторвались. Не отпуская ненадежной опоры, Ленька нащупал ногой какой-то выступ и, прижимаясь к скалам, выбрался наверх. Однако в этом месте оставаться было нельзя. Негде было даже присесть. Единственный путь, по которому он еще мог пробраться, вел обратно на карниз. Ленька тяжело вздохнул и, собрав последние остатки сил и мужества, еще раз повторил путешествие над пропастью. Несколько последних, неуверенных движений — и он снова выполз на свой карниз. Здесь он попытался встать на ноги — и не мог. Только отер рукавом куртки мокрое лицо и припал грудью к холодным камням.

Пути назад решительно не было. Теперь он понимал это совершенно ясно. Надо ждать, пока его хватятся и начнут разыскивать. Когда они доберутся до водопада? Завтра, послезавтра?

Ленька вздохнул, вытащил из кармана образцы руд и принялся рассматривать их… Последние лучи солнца еще освещали снеговые пики. Мучительно хотелось пить. Время тянулось медленно…

Леньку сняли с обрыва вечером следующего дня. Спасательная операция заняла несколько часов. Пришлось забить в трещины обрыва не один десяток крючьев и использовать весь запас веревок, которыми вьючили лошадей и ишаков.

Когда побледневший, осунувшийся Ленька спустился к подножию обрыва, он прежде всего протянул начальнику отколотые в обрывах образцы руд.

— Сук-кин ты сын! — дрогнувшим голосом сказал начальник, обнимая Леньку. — Как тебя угораздило влезть?

— И вы влезли бы, — возразил Ленька, — если б за вами медведь гнался…

Ленька глубоко презирал всякое хвастовство и ложь.

ИСПУГАЛ

Тайгу наполнял густой запах смолистой хвои, прелых листьев и сырости.

Косые лучи невидимого солнца золотили вершины огромных рыжеватых кедров и темных елей. Синими пятнами проглядывало сквозь сплетение ветвей чистое после недавнего дождя небо.

Вверху, на заросших стлаником скалистых сопках Сихотэ-Алиня, гулял ветер, но здесь, в глубокой таежной долине, было тихо. В безмолвии застыли покрытые серебристым мхом стволы; замерли без движения кружевные листья папоротников, еще усыпанные дождевыми каплями; молчали птицы.

Коллектор Гошка Фокин, худенький, веснушчатый паренек лет семнадцати, возвращался из маршрута раньше обычного. В разорванной рубахе, потный и всклокоченный, он быстро шел по узкой сырой тропе, петлявшей среди полусгнившего ветролома.

Время от времени он резко останавливался и, вытянув тонкую шею, начинал настороженно вглядываться в зеленый сумрак чащи. Ему казалось, что-то бурое, мохнатое шевелится среди кустов или поднимается из-за поросшего мхом древнего пня.

Час назад Гошка встретил медведя.

Это случилось на вершине небольшой сопки в нескольких километрах от лагеря. Гошка кончил описывать выход гранита, спрятал отколотый образец в рюкзак и, помахивая молотком, двинулся дальше. Но не успел он сделать и десяти шагов, как нос к носу столкнулся с большим бурым медведем, вышедшим из-за скалы.

Гошка от неожиданности присел и, выставив вперед молоток — свое единственное оружие, хрипло сказал, задохнувшись:

— Чего тебе? П-пошел вон…

Медведь шумно втянул воздух большим влажным носом, глухо заворчал и попятился.

— Катись, катись, — дрожащими губами чуть слышно повторил Гошка. — Я тебе…

Медведь снова попятился, ворча и зло помаргивая маленькими красноватыми глазками, потом повернулся и легкой трусцой побежал прочь.

Раз и другой мелькнула среди пятнистых каменных глыб бурая с проседью спина, хрустнула вдалеке сухая ветка, и стало тихо. Гошка прерывисто вздохнул, рывком подтянул заплатанные брезентовые штаны и сломя голову помчался в сторону, противоположную той, где исчез медведь.

Огромными прыжками несся Гошка вниз по крутому склону, прыгая через коряжистые стволы ветролома, спотыкался о полусгнившие пни, проваливался в какие-то норы, падал и, поднявшись, продолжал свой стремительный бег. Рюкзак с камнями бил его по спине, вылезший из-под ремня подол рубахи цеплялся за колючие кусты. Разорванный накомарник остался висеть на обломанной сухой ветке. Гошка ничего не замечал. Только выскочив из чащи на тропу и в последний раз оглянувшись, он пошел шагом, судорожно втягивая воздух пересохшим ртом и отирая рукавами обильно струящийся по лицу пот.

«Ух черт! — думал Гошка, шмыгая носом и с трудом переводя дыхание. — Этак слопает кто-нибудь… Больше один не пойду».

Вдоль тропы рос густой высокий малинник. Спелые ягоды краснели среди листьев, стянутых седыми нитями паутины. На паутине чуть подрагивали капли дождя. Гошка сорвал несколько крупных ягод. Малина была сочная и душистая, ее можно было есть без конца…

За поворотом тропы в конце узкой длинной поляны забелели палатки геологического лагеря. Гошка замедлил шаг, облегченно вздохнул.

«Все-таки дом. Хоть и в тайге…»

У палаток никого не было видно. Костер чуть дымил посреди поляны да под кустом, возле кучи хвороста, неподвижно стоял большой рогатый баран, несколько дней назад пригнанный в лагерь.

«Конечно, никто еще не вернулся из маршрута, — рассуждал Гошка, тихо подходя к лагерю. — Но где повар?»

Он уже хотел громко окликнуть Лимурчана, повара-удэгейца, как вдруг услышал легкий шорох в малиннике недалеко от тропы.

«Малину на кисель собирает, — сообразил Гошка, останавливаясь. — Лимурчан — охотник, говорит, что ничего в тайге не боится. А что, если попробовать его испугать? Вот здорово будет…»

Очень противно сознавать, что ты оказался трусом. Лимурчан, пожалуй, не струсил бы, встретившись с медведем. Но вот если бы удалось напугать и Лимурчана, тогда Гошке стало бы легче…

«Сейчас он дернет из малинника, как я от медведя», — предвкушал Гошка, бесшумно приближаясь к густым зарослям.

Набрав в легкие побольше воздуха, Гошка с пронзительным визгом устремился в чащу малинника, размахивая молотком. Совсем близко затрещал сухой валежник, послышалась шумная возня и какой-то непонятный рев.

Гошка развел руками колючие ветви малины и обомлел. В глазах у него потемнело; ему показалось, что небо стало черным, а земля уплывает из-под ног. Полосатый уссурийский тигр, прижимаясь к земле, как напроказившая кошка, стремительно убегал из малинника к реке.

Еще мгновение — и огромное рыжее тело спиралью взвилось в воздух, перемахнуло поток и исчезло в густых зарослях на противоположном берегу.

Остолбеневший Гошка с поднятыми руками и вытаращенными глазами еще стоял среди малинника, когда на другой стороне реки раздвинулись кусты и появился повар Лимурчан с винчестером.

— Ай-я-яй, — укоризненно заговорил молодой удэгеец, переходя по камням реку. — Ай-я-яй, Гошка, зачем тигру пугал? Такой хороший охота испортил…

Вечером во время ужина начальник партии только качал головой, слушая рассказ о том, как Лимурчан выслеживал пробравшегося к лагерю тигра и как подошедший Гошка смело бросился на страшного зверя с молотком и обратил его в бегство.

— Тигра шла за баранкой, моя шла за тигрой, — сердито говорил Лимурчан. — Пришла Гошка — все совсем испортил. Очень Гошка храбрый, о! Другой такой человек тайга нет. Тигра тоже храбрый, о-о! Один раз кусай — голова нет. Ай-я-яй, Гошка, такой храбрый и такой глупый…

— Почему же все-таки тигр убежал? — недоумевал начальник. — Не молотка же он испугался?

— Зачем молоток, молоток — тьфу! — Лимурчан презрительно сплюнул в костер. — Очень тигра не любит тонкий голос… У нас только тигра придет к деревня, все женщины давай визжать очень тонко. Тигра уши положит на голова и обратно тайга… Очень Гошка счастливый, что у него не толстый голос…

Гошка ошеломленно молчал. Он даже забыл рассказать о встрече с медведем. Когда Лимурчан подал на третье малиновый кисель, Гошку передернуло, и он поспешно скрылся в палатке.

Лимурчан рассказывал, что с этого дня Гошка разлюбил малину.

НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

Гидролог Наля, зябко кутаясь в наброшенный на плечи халатик, заспанная и растрепанная, проскользнула в комнату начальника метеостанции.

— Дим Димыч! — зашептала она. — Вставайте…

— Чего там еще? — ворчливо пробормотал сквозь сон старик, натягивая ватное одеяло на розовую лысину.

— Рысь пришла…

— Выбрали время, лешие рогатые. Скажи, пускай попозже зайдет…

Тяжко скрипнула походная кровать. Дим Димыч повернулся к дощатой стене и захрапел.

Наля неуверенно огляделась по сторонам, закусила губы. На мгновение задержала взгляд в зеркале, висевшем над рабочим столом. Пригладила рыжеватые волосы, потрогала пальцем прыщик на носу.

В коридоре послышались тихие шаги. Девушка всплеснула руками и принялась осторожно трясти старика за плечо.

— Дим Димыч, миленький, проснитесь скорей…

— Тряси сильнее, — донесся громкий шепот из-за двери. — Сейчас холодной воды принесу…

— Дим Димыч, да проснитесь же! Рысь во дворе ходит…

— А? Какая рысь?

— Серая, большущая. Ходит и в окна заглядывает.

Дим Димыч сел на кровати, поморгал маленькими глазками, потянулся.

— Ишь ты, рысь, говоришь. Взяли бы да и прогнали. Обязательно надо начальника будить. Что я вам, милиционер?

— Мы с Зиной боимся. А радиста вы сами вчера в кишлак услали.

Дим Димыч опустил босые ноги на потертую кабанью шкуру, лежавшую на глиняном полу. Не спеша поднялся, кутаясь в простыню. Глянул в открытое окно.

Рассветало. В бледном зеркале большого горного озера отражались темные, заросшие елями склоны. Ущелья на противоположном берегу были задернуты белесой туманной дымкой. В светлом небе еще поблескивали редкие звезды.

Дим Димыч снял со стены двустволку, сердито покашлял:

— Показывай, где?

— У сараев была…

Встревоженно закудахтали и забились в курятнике куры.

Наля ахнула.

— Цыц, — рассердился Дим Димыч. — Чтобы мне тихо! Пошли!

Держа в правой руке двустволку, а левой прижимая к животу складки простыни, Дим Димыч протиснулся в узкую дверь. В коридоре на него налетела метеоролог Зина, маленькая, взлохмаченная, в брезентовом дождевике до пят. Глаза у нее восторженно блестели, в одной руке был алюминиевый ковшик с водой, а в другой — тяжелый ледоруб.

— Пошла кур давить, — восхищенно зашептала Зина. — Роскошный зверь. Дим Димыч, шкуру мне…

— Вопрос еще не ясен, дорогуша, кто с кого шкуру снимет, — сказал Дим Димыч, подозрительно косясь на ковшик с водой. — А ну, зимовщицы, марш к себе, чтобы духу вашего тут не было.

— Никогда! — заявила Зина. — Яс вами.

— Кто здесь командует? — возмутился Дим Димыч. — Сами не справились, теперь не мешать! Понятно?

Девушки отступили.

— Дим Димыч, только вы тише, — шептала Зина, — а то она фьюить… Вы ее и не увидите.

Дим Димыч пожал плечами, взвел курки двустволки. Осторожно ступая босыми ногами по глиняному полу, вышел в кухню.

Шум в курятнике постепенно затихал. Дим Димыч пробрался к открытому окну; поеживаясь от утренней свежести, выглянул во двор. Во дворе было пусто. Тонкие ветви и серебристые листья тополей висели неподвижно. Яркая заря разгоралась на востоке, за скалистыми гребнями Гиссарского хребта.

«Куда девалась, бестия?» — думал старик, внимательно оглядывая закоулки пустынного двора и густые заросли шиповника за невысокой каменной оградой.

Сзади послышался шорох.

— Дим Димыч, скорей, — донесся из коридора взволнованный шепот Зины. — Она ко мне в окно заглядывает…

Запахнув простыню, Дим Димыч поспешил на зов. Однако и за окном Зининой комнаты, в узком проходе между изгородью и баней, никого не оказалось.

Дим Димыч вытер со лба пот и сердито подергал седой клинышек бороды, что служило признаком величайшего неудовольствия.

— Дайте мне ружье, — начала было Зина, — я ее сразу…

— Цыц! — обрезал Дим Димыч. — Куда она подалась?

Наля молча указала в сторону озера.

Дим Димыч насупился; прижимая к животу концы простыни и двустволку, на цыпочках засеменил обратно в свою комнату. Вдоль стены подкрался к окну:

— Есть…

Большая короткохвостая кошка, мягко ступая толстыми лапами, неторопливо разгуливала по двору. Обнюхала домашние туфли Дим Димыча, оставленные на скамейке, лакнула воды из белого эмалированного ведра, потом легко вскочила на каменную изгородь и замерла, прислушиваясь.

«Интересно, допрыгнет она до меня за один раз? — соображал Дим Димыч, прикидывая расстояние от рыси до открытого окна и от себя до двери. — Пожалуй, допрыгнет. А вот я до двери не поспею… Может, не стрелять? Уж больно красивый зверь…»

Дим Димыч покосился на приотворенную дверь, за которой поблескивал ледоруб Зины.

В сарае загоготали гуси.

Рысь вздрогнула и насторожилась. Быстро повернулась в сторону сарая. Ветер чуть шевелил пушистые кисточки на ее торчащих ушах.

«Гусятинки захотела, ведьма, — рассердился Дим Димыч, — вот я тебя сейчас угощу гусятинкой…»

Он приложился, целясь в лохматый серовато-бурый бок.

«Стрелять?»

Мушка, не теряя чуть колеблющийся при дыхании бок зверя, следовала за рысью, которая теперь, крадучись, пробиралась к плетеному гусиному домику.

«Леший знает, дробь у меня в стволе или жакан, — рассуждал сам с собой Дим Димыч, чувствуя, как уступает под пальцем спусковой крючок. — Если не жакан, она мне шкуру разукрасит…»

Пронзительно защекотало в носу. Глаза зашлись слезами. Исчезла куда-то мушка. Дим Димыч сморщился… чих звонко разорвал напряженную тишину. Дружно ахнули в коридоре девушки. Рысь подскочила и стремительно обернулась. Дим Димыч увидел устремленные на него в упор круглые желтые глаза. В них полыхнули яростные зеленые искры. Свирепо сморщился большой коричневый нос. Блеснули длинные белые клыки.

— Но-но, побалуй у меня! — визгливо предупредил Дим Димыч, быстро поднимая двустволку. — А вот этого не желаешь?

Несколько мгновений они, не шевелясь, смотрели друг на друга. Большой коричневато-серый зверь припал к земле для прыжка и, казалось, замер в яростном оскале. Закутанный в простыню старик выставил двустволку и также не шевелился.

— Давай-ка проваливай по добру по здорову, — ласково сказал Дим Димыч, — не ровен час… — Он чуть повел вороненым стволом.

Из оскаленной пасти зверя вырвалось глухое угрожающее рычание. Рысь попятилась, поджимая задние ноги.

«Все-таки прыгнет, — пронеслось в голове Дим Димыча. — Что ж, если прыгнет…»

Мушка заплясала между желтыми, яростно искрящимися глазами.

Какой-то тяжелый предмет со свистом рассек воздух возле самой головы Дим Димыча и шлепнулся на землю перед коричневым носом рыси. Зверь отпрянул. Прежде чем Дим Димыч успел шевельнуть пальцем, рысь, словно отпущенная стальная пружина взвилась в воздух, перемахнула каменный забор и исчезла в зарослях.

На том месте, где только что прижимались к земле толстые лапы, вооруженные страшными когтями-кинжалами, поблескивал ледоруб Зины.

Дим Димыч вздохнул, вытер холодной ладонью вспотевшую лысину. Оглянулся.

За дверью блестели две пары округлившихся глаз.

Старик кашлянул, неторопливо переломил двустволку.

— Ну конечно, утиная, — сказал он, рассматривая картонные патроны, — голову оторву, если кто-нибудь еще раз двустволку тронет…

На место дроби в патронники скользнули тяжелые жаканы.

— Одеваться буду, — сказал Дим Димыч, ни к кому не обращаясь.

Тотчас же скрипнула притворенная дверь. Через несколько минут Дим Димыч в ватнике, брезентовых брюках и резиновых сапогах выбрался в коридор. Зина и Наля выжидающе уставились на старика.

— Наблюдать иду, — пояснил Дим Димыч, поглаживая седые усы. — Про приборы-то забыли! Из дома не выходить, — повысил он голос, видя, что Зина собирается что-то сказать. — Закрыть окна и ждать меня.

— Она же убежала… — начала Зина.

— Ясно, как прогноз погоды, — кивнул Дим Димыч. — Из дома не выходить!

Он взвел курки двустволки и приоткрыл входную дверь. Девушки услышали, как заскрипел песок под неторопливыми шагами.

— На площадку с приборами пошел, — дрожащим голосом сказала Наля. — Ох, а вдруг она там где-нибудь.

— Удрала, — не очень уверенно возразила Зина, — я ее здорово ледорубом огрела…

Гулко громыхнул выстрел. Потом другой. Наля взвизгнула. Зина схватила стоящую в углу кочергу и, путаясь в полах плаща, выбежала во двор.

Дим Димыч стоял возле метеобудки и внимательно глядел на скалистый склон, громоздившийся за каменной оградой.

— Где она? Лежит? — запыхавшись от быстрого бега, выдохнула Зина.

— Зачем лежать? — удивился Дим Димыч. — Бежит; так улепетывает, что передние ноги за задними не поспевают. Во-он она…

— Промахнулись, — огорченно протянула девушка, разглядев коричневый комок, метнувшийся среди скал. — Эх вы…

— Промахнулся, — сокрушенно признал Дим Димыч, — не разобрал сослепу, что их две тут путались. Одна и удрала: та, которую ты ледорубом хотела погладить.

— А… а какая еще другая? — недоумевала Зина.

— Другая? — нахмурился старик. — Другая сама виновата. Обнаглела! Если этакий незваный гость ко мне в комнату заглядывает, я еще могу извинить. Но когда он, наглец, в метеобудку с приборами лезет, тут уж, простите, пускай сам на себя пеняет… Спуску не дам… Нет…

Дим Димыч сердито высморкался и умолк.

Зина подозрительно огляделась по сторонам.

— Чего-то не пойму я…

— Не поймешь — придется шкуру себе оставить. А я хотел ее тебе… за ледоруб… Где ваша наблюдательность, товарищ наблюдатель? — рассердился вдруг Дим Димыч. — Рысь, извините меня, под носом разглядеть не можете, если она не мяукает.

Дим Димыч чуть посторонился. Зина тихо ахнула. В нескольких шагах, под будкой с приборами, лежал большой серовато-коричневый зверь. В широко раскрытых желтых глазах застыла неутоленная ярость.

Налетел порыв утреннего ветра. Шевельнул кисточки неподвижных ушей.

Над голубой чашей озера всходило солнце.

ТИГР НА ВЕТКЕ

Геолог Попов уходил в маршрут в отвратительном настроении. Он пнул пустой жестяной бидон, лежащий возле палатки, и на прощание объявил повару, что снимет ему через голову штаны, если уха снова будет пересолена.

Попов, вероятно, затруднился бы объяснить, как сможет привести в исполнение свою угрозу, но именно то же самое обещал проделать с ним самим главный геолог экспедиции, если фауна в проклятых немых песчаниках не будет найдена.

«Сижу я на ней, что ли? — мрачно думал Анатолий Илларионович, карабкаясь по крутой заросшей тропе к перевалу. — В Сихотэ-Алине легче тигра встретить, чем фауну».

При мысли о тигре Анатолий Илларионович почувствовал холодок между лопатками и поспешно оглянулся.

Рабочий-эвенк Ыкарчан, которого в партии называли просто Ыка, бесшумно пробирался следом за начальником.

— Зарядил? — сердито спросил Анатолий Илларионович, мотнув головой на винчестер, висевший за спиной Ыки.

— А, зарядил, конечно, зарядил, всегда зарядил, — радостно ухмыльнулся Ыка, но, заметив нахмуренные брови начальника, виновато заморгал раскосыми черными глазами и умолк.

— Смотри! — заметил Анатолий Илларионович, не совсем уверенный, вложить ли в это слово оттенок просьбы, угрозы или приказания. Остановившись на последнем, он заключил свое лаконичное распоряжение энергичным ударом молотка по выступу замшелой скалы.

Ыка проследил взглядом за отлетевшим в кустарник осколком камня, огляделся по сторонам и вопросительно уставился на начальника.

— Ну чего? — раздраженно спросил Попов.

— А ничего, — торопливо пояснил молодой эвенк, — медведь нет, белка нет, никакой птица нет, ничего нет…

Анатолий Илларионович возвел глаза к небу, чуть проглядывавшему сквозь мохнатые ветви лиственниц, и с возмущением пожал плечами. Глядя в упор на Ыку, он выразительно постучал согнутым пальцем по дуплистому стволу старого кедра и двинулся дальше по тропе.

Ыка поскреб затылок, сокрушенный, что снова не понял начальника, потом перескочил через полусгнивший ствол и бесшумно пошел по заросшему мхом склону.

Попов продолжал неторопливо карабкаться по уступам тропы. Глядя себе под ноги, он размышлял:

«Бурелом, мох — где искать фауну? Савченко велел простучать каждый выход… А что толку? Какие шансы найти на обнаженных пятачках? Никаких! Слепой случай может помочь. А на случай рассчитывают только дуралеи. Ему там на базе легко распоряжаться».

Сильный удар по голове заставил Анатолия Илларионовича охнуть и присесть. Глянув наверх, он сообразил, что треснулся лбом о толстый сук, нависший над тропой. Чертыхнулся, поднял упавший накомарник и, держась рукой за исцарапанный лоб, в котором все гудело, проковылял по тропе еще несколько метров, подальше от предательской ветви.

— Безобразие, что за тропы, — начал он, стирая кровь со лба; однако вспомнив, что по этим тропам ходят лишь геологи и охотники, да и то не каждый год, умолк.

Боль во лбу уменьшилась, и Анатолия Илларионовича осенила счастливая мысль: «Обрубить этот сук к чертям, а то кто-нибудь без головы останется».

Он уже открыл рот, чтобы окликнуть Ыку, однако эвенка на тропе не оказалось. Висящий почти горизонтально сук мешал рассмотреть дальнюю извилину тропы. Попов выпрямился, глянул поверх ветви и остолбенел.

На дальнем повороте тропы сидел тигр. Несмотря на значительное расстояние, Анатолий Илларионович с необыкновенной четкостью увидел черные полосы на блестящей шкуре зверя, его широкую черно-желтую морду, маленькие уши и даже усы.

Тигр сидел неподвижно, не сводя с Попова больших круглых глаз, потом облизнулся, блеснув острыми клыками. В следующее мгновение Анатолий Илларионович очутился в колючем кустарнике в нескольких шагах от тропы, провалился в гнилой пень, ткнулся носом в мокрый мох и громко завопил, почувствовав, что кто-то схватил его за ногу.

Услышав над собой взволнованный шепот Ыки, он попытался приподняться.

— Зачем орал, начальник, зачем орал? — повторял Ыка, изо всех сил тряся Попова за плечи.

Еще оглушенный падением, Анатолий Илларионович ошеломленно крутил головой, соображая, цел он или нет.

— Кто нападал? — спросил Ыка, указывая на исцарапанный лоб.

— Тигр, — с трудом выдавил ссохшимися губами Попов.

Мгновенно лязгнул затвор винчестера в руках стремительно вскочившего Ыки.

— Нет, там, далеко, на тропе, — зашептал Попов, почувствовав себя увереннее при виде заряженного винчестера.

Удивленный взгляд Ыки скользнул по лицу начальника, но сразу снова стал холодным и настороженным.

Держа наготове винчестер, молодой эвенк бесшумно скользнул к тропе. Попов поспешно последовал за ним. Затрещал сухой валежник. Ыка обернулся и яростно затряс головой.

Попов замер на месте, со страхом следя, как увеличивается расстояние между ним и спасительным винчестером. Достигнув тропы, Ыка осторожно выглянул из кустов, потом вопросительно оглянулся на Попова. Анатолий Илларионович указал пальцем туда, где видел тигра. Эвенк припал к кустам, наблюдая.

Царила глубокая тишина. Наверху чуть покачивали широкими мохнатыми ветвями кедры и лиственницы. Над ними плыли белые облака. Вот где-то вдалеке скрипнула ветвь, и снова стало тихо.

Ыкарчан повернулся и поманил Попова пальцем. Сжимая в руке молоток и закусив губы, Анатолий Илларионович с величайшей осторожностью пополз к тропе. Очутившись возле Ыки, он снова почувствовал себя увереннее.

— Тигра рассмотреть не можешь, — начал он, но эвенк приложил палец к губам, и Анатолий Илларионович вынужден был замолчать.

— Где был? — чуть слышно спросил Ыка.

Попов осторожно выглянул из кустов. Тигра на тропе не было.

— Ушел? — полувопросительно прошептал Анатолий Илларионович.

Эвенк затряс головой.

— Не уйдет. К нам подкрадывается. Ждать надо…

Анатолий Илларионович почувствовал легкий озноб и придвинулся поближе к эвенку. Ыка сидел неподвижно, сжимая винчестер коричневыми пальцами. Тянулись томительные минуты. Вокруг по-прежнему было тихо.

Голубовато-сизая сойка пролетела над самыми их головами, обиженно затрещала и исчезла в чаще. Ыка настороженно прислушивался, следя за ее полетом. Потом встал и потянулся.

— Тигр пошел, — пояснил он изумленному Попову. — Был бы близко, сойка нам об этом сказала бы. А она, видишь, молчит…

Анатолий Илларионович с сомнением качал головой.

— Пойдем, — настаивал Ыка, — тигр ушел…

Попов еще раз выглянул из кустов, потом поднялся, с трудом распрямил онемевшую спину.

— Пошли, — решил он, выбравшись на тропу и снова почувствовав себя начальником, — только ты смотри в оба и того… не отходи никуда…

Ыка ухмыльнулся. Обиженный Анатолий Илларионович уже открыл рот, чтобы дать волю негодованию, как вдруг, глянув случайно поверх злополучного сука, охнул и стремительно прыгнул в кустарник. Ыка последовал его примеру.

Очутившись на старом месте в своей засаде, они вытаращили друг на друга глаза.

— Ну? — спросил Анатолий Илларионович.

— Ну? — откликнулся как эхо Ыка.

— Видел?

— Нет…

— Не видел? — возмутился Попов. — Эх ты! Он только что перешел тропу в том же самом месте.

Ыка чуть выставил из кустов ствол винчестера и прилег на мягкий мох. Попов настороженно вертел головой. Снова воцарилась томительная тишина. Прошло около часа. Ыка не шевелился. Анатолий Илларионович почувствовал, что сидеть ему неудобно. Он осторожно подвинулся, пощупал рукой мох, вытащил небольшой угловатый камень, хотел отложить его в сторону и замер. На ячеистой, изъеденной выветриванием[8] поверхности был отчетливо виден отпечаток раковины.

— Фауна!

Позабыв о тигре, Попов принялся торопливо разгребать мох. Извлек еще несколько камней. На них также были отпечатки раковин.

«Пусть теперь Савченко попробует сказать, что он не умеет искать фауну!»

Ыка искоса наблюдал за начальником.

— Чего смотришь? Вставай, заворачивай образцы, — распорядился Анатолий Илларионович.

— А тигр?

— Что тигр? Не ждать же его до вечера.

Окрыленный удачей Попов вылез на тропу. Теперь ему было с высокого дерева наплевать на всех тигров. А по совести сказать, этот тигр даже помог найти фауну.

Ыка, настороженно оглядываясь, шуршал бумагой, заворачивая образцы.

На Попова он теперь поглядывал с уважением и страхом. Трудно понять начальников. Сначала испугался, сейчас ничего не боится…

Сам Ыка теперь боялся больше, чем вначале. Уж больно непонятно вел себя тигр. Наверно, залег в кустах и наблюдает за ними. Хотя бы до темноты вернуться в лагерь. А начальник, как нарочно, продолжает выковыривать из-под мха камни.

Наконец вся фауна была выбрана.

Ыка с облегчением вздохнул и взвалил за плечи рюкзак.

— Э, чуть не забыл, — спохватился Анатолий Илларионович, — обруби-ка вон тот сук над головой, я…

Он не кончил. Ыка взглянул на начальника и увидел, что у того словно окаменело лицо.

— Т-тигр, — шептал Анатолий Илларионович, уставившись в одну точку. — Опять т-там же…

Ыка стремительно вскинул винчестер.

Проследив за взглядом Попова, он вдруг подпрыгнул, как ужаленный, а потом шлепнулся на землю и… принялся хохотать. Он хохотал до слез, бил себя ладонями по ляжкам, раскачивался во все стороны и вытирал глаза коричневыми кулаками.

Попов пригляделся…

В нескольких шагах от них, не на дальнем повороте тропы, а на самой ветви, повисшей над тропой, сидел маленький, величиной с ладонь, черно-желтый бурундук и насмешливо шевелил длинными усами…

ХОЗЯИН СОЛНЕЧНОЙ ПОЛЯНЫ

День выдался знойный. Солнце было уже высоко и жарило немилосердно, когда я выбрался на плоскую вершину горы, поросшую молодым сосняком. Гору называли Лисьей, вероятно потому, что в сосняке гнездились лисы. Оттуда они совершали набеги на птицефермы Альминского совхоза. Действительно, кое-где в наиболее густых зарослях попадались лисьи норы, хитро замаскированные сплетениями корней и сухой травой. Встречались и следы лисьих пиршеств — россыпи перьев — все, что оставалось от зазевавшихся снежно-белых кур-леггорнов, немолкнущий гомон которых доносился снизу, из долины Альмы.

Лисьи норы заинтересовали меня потому, что возле них можно было найти мелкие обломки камней, выгребаемые лисами из-под почвенного слоя. Лисы — заботливые родители. Устраивая надежное убежище для своего потомства, они глубоко зарываются в землю и иногда докапываются до коренных пород.

Вокруг повсюду тянулись задернованные склоны, покрытые травой и сухой хвоей. Только возле нор встречался желтоватый песок, мелкие кварцевые гальки, зеленоватая глина. Я вертел в руках белые, хорошо окатанные гальки, растирал пальцами комочки песка и глины и никак не мог определить, какими же породами сложена Лисья гора.

В густом сосняке было душно. Горячий, неподвижный воздух был так сильно напоен терпким запахом смолы и хвои, что на языке становилось горько и щекотало в носу. В знойной дымке расплывались окружающие склоны. Контуры далекого Чатырдага и плоских вершин главной цепи Крымских гор едва угадывались в голубой дымке, сливавшейся с голубизной неба.

Я сдвинул на затылок соломенную шляпу и отер мокрый лоб.

Неужели на целой горе нет ни одного обнажения? Неужели она так и останется вопросительным знаком на геологической карте? Что рассказывать студентам, которые через несколько дней начнут здесь геологическую практику?

Мысленно ругнув лис, которые не смогли докопаться до коренных горных пород, я начал продираться сквозь сосновые заросли. Местами молодой сосняк рос так густо, что приходилось лезть чуть не на четвереньках под сплетениями сухих ветвей.

Я исколесил восточный склон горы и перебрался на южный. Здесь было настоящее пекло. Я буквально истекал потом, ползая по сухой горячей хвое под мелкорослыми сосенками, почти не дающими тени.

Наконец мое терпение иссякло. Я сбросил с плеч рюкзак и прилег отдохнуть возле полузасохшего куста шиповника. Куст давал ровно столько тени, что можно было спрятать голову и плечи. Я подогнул колени и ухитрился спрятаться в тени почти весь. Было душно и не очень удобно, но по крайней мере не так горячо, как на солнце.

Возле самого лица по сухим листьям шиповника ползали большие черные муравьи. Где-то совсем близко трещали цикады.

Из полудремоты меня вывело громкое чириканье. Маленькая серая птичка метнулась в кустах, на мгновение присела на ветку над моей головой, снова встревоженно зачирикала и стремительно улетела прочь.

Я приподнялся на локте и увидел, кто ее напугал. Огромная двухметровая змея бесшумно ползла по сухой хвое. Гибкое буровато-оливковое тело поблескивало на ярком солнце, как старинная бронза.

Я вскочил на ноги. Змея на мгновение замерла на месте, потом высоко подняла голову и с каким-то вызывающим любопытством посмотрела на меня неподвижными круглыми глазами. Я успел разглядеть, что брюхо у нее ярко-желтое и покрыто темными крапинками. Это был леопардовый полоз, безобидный гигантский уж, большой любитель мышей и птичьих яиц, ловкий охотник, стремительно двигающийся по земле и скалам и умеющий вползать на вершины самых высоких деревьев. Эти красивые быстрые змеи стали в Крыму большой редкостью. Я с интересом наблюдал за ним. Он следил за мной и не шевелился.

«Музейный экземпляр, — мелькнуло у меня в голове. — Убить?» Я осторожно нагнулся за молотком, еще не уверенный, приведу ли в исполнение свое намерение.

Однако он не стал дожидаться и, сверкнув на солнце бронзовой чешуей, как молния скользнул вниз по склону. Я начал пробираться следом за полозом и вскоре вышел на небольшую полянку. Здесь в окружении молодых сосен росло несколько кустов шиповника, а через всю поляну словно ступени, тянулись красноватые карнизы каких-то песчаников.

Коренные обнажения!

Оказывается, я устроился на отдых, не дойдя до них всего несколько десятков метров. Забыв о встрече с полозом, я принялся осматривать карнизы. Они были сложены слоями каких-то неизвестных мне желтых песчаников и буроватых мелкогалечных конгломератов. Подобные породы еще не попадались в этом районе.

Сразу стало понятно, что за кварцевые гальки лежали возле лисьих нор. Напрасно я бранил лис. Они честно докапывались до коренных пород, но эти породы были так сильно разрушены, что походили на обычные наносы. Значит, вся гора сложена песчаниками и конгломератами. Теперь надо определить их возраст. Для этого придется поискать остатки ископаемой фауны.

Я принялся разбивать молотком глыбы песчаника и конгломерата, тщательно осматривая обломки. Однако ни раковин, ни их отпечатков не попадалось.

Внимательно разглядывая мелкие куски рыжего песчаника, я услышал за спиной легкий шелест. Оглянувшись, я увидел своего знакомого. Полоз лежал, свернувшись в замысловатую спираль, в нескольких метрах от меня, под кустом шиповника. Голова его снова была высоко поднята и слегка покачивалась. Он следил за мной.

Не очень приятно чувствовать за спиной настороженный взгляд большой змеи, даже если эта змея всего-навсего крымский полоз.

— Слушай, друг, давай-ка проваливай отсюда, — громко сказал я. — Ты мне мешаешь работать.

При звуке моего голоса спираль быстро развернулась и исчезла в глубине куста.

Я подошел посмотреть, куда он уполз. За кустом, на поляне, его не было. Либо он быстро скользнул в лес, либо под кустом среди камней была нора. На всякий случай я поворошил камни, постучал по кустам рукояткой молотка и вернулся искать фауну.

Довольно долго я ползал вдоль карниза, отбивал образцы, внимательно разглядывал их. Наконец в тонком прослое зеленоватого глинистого песчаника попались первые неясные отпечатки мелких раковин. Я начал копаться в этом слое и наковырял целую кучу разнообразной фауны. Здесь были и плоские тонкоребристые раковины моллюсков, и длинные, похожие на окаменевшие пальцы белемниты — предки современных каракатиц и кальмаров, и даже свернутый в спираль большой коричневый аммонит.

«Совсем как мой знакомый», — подумал я и оглянулся. Каково было мое изумление, когда я увидел полоза на том же месте, где и полчаса назад, и все в той же настороженной позе наблюдателя.

Мне стало смешно.

«Чего ему, собственно, надо? — подумал я. — Недоволен, что нарушили покой уединенной поляны? Или боится, что унесу с собой эти песчаниковые карнизы, под которыми, вероятно, находится его нора?»

— Ну, чего хочешь? — негромко спросил я.

Голова беспокойно шевельнулась, а тонкий хвост начал быстро вибрировать.

— Не бойся, не трону, — сказал я. — Не нужен ты мне, мышиный разбойник. Скоро уйду, и останешься по-прежнему хозяином этой солнечной поляны…

Он, видимо, не поверил. Коричневая спираль развернулась и бесшумно исчезла за кустом, правда, уже не особенно поспешно.

Я начал заворачивать отколотые образцы, уверенный, что он появится снова.

И действительно, не прошло и нескольких минут, как едва различимый шорох дал знать, что полоз возвращается. Я осторожно повернулся вполоборота, наблюдая за ним, шелестел бумагой, делая вид, что не замечаю его появления. Он снова свернулся в спираль. Голова, покачиваясь, начала подниматься, словно он хотел заглянуть мне через плечо.

«А что, если перестать шевелиться? — подумал я. — Может, он подползет ближе?»

Я отложил завернутый в бумагу образец и замер без движения, из-под опущенных век наблюдая за ним. Он продолжал некоторое время ритмично покачивать головой, потом голова стала опускаться все ниже, коснулась земли, и он также замер, словно окаменел.

Так мы следили друг за другом довольно долго. Я почувствовал, что сижу на жаре под полуденным крымским солнцем.

— Знаешь, друг, а ведь мне пора, — сказал я, осторожно поднимаясь.

Он шевельнулся и неторопливо исчез в кусте. Сложив образцы в рюкзак, я собрался уходить. Мне только хотелось узнать, что станет делать полоз.

Я шагнул с полянки в заросли сосняка и, спрятавшись за кустами, начал ждать.

Некоторое время полянка была пуста. Потом гибкая бронзовая пружина неслышно выскользнула из-под корней и замерла на камнях. Казалось, полоз прислушивался. Затем он не спеша пополз вдоль карниза, словно осматривал те разрушения, которые причинил мой геологический молоток.

Несколько мгновений узкая коричневая голова покачивалась над травой, затем нырнула в зелень. Полоз исчез в сосняке.

Хозяин солнечной поляны заинтересовал меня. Спустя немного дней я снова навестил сосновые заросли на склоне Лисьей горы. Полоз был там. Он лежал неподвижно на карнизе песчаника, возле того места, где я отбивал образцы.

«Спит?» — удивился я.

Под тяжелыми башмаками хрустнула сухая ветвь. Полоз стремительно скользнул под куст.

Я долго сидел на карнизе. Полоз не появлялся. Вспомнив, что он выползал на удары молотка, я начал негромко постукивать по карнизу. Полоз узнал сигнал, выполз из-под корней и, устроившись на своем излюбленном месте, стал покачивать бронзовой головой. Мне показалось, что он раскачивается в такт ударам. Я начал постукивать чаще. Однако голова недовольно дернулась и замерла. Более частый ритм его не устраивал. Я долго сидел на карнизе, а он не уползал и не сводил с меня неподвижных круглых глаз. Когда я наконец поднялся, он понял, что визит окончен, и уполз в нору.

Я решил показать удивительного обитателя поляны своим товарищам. Но мне не поверили. Все же я уговорил их пойти хотя бы ради того, чтобы посмотреть новые обнажения песчаников Лисьей горы.

Мы осторожно подошли к знакомой поляне.

Она была пуста. Мы долго сидели на карнизах песчаников. То молчали, то постукивали на разные лады геологическими молотками. Полоз не появлялся.

В конце концов товарищи подняли меня на смех и ушли, захватив образцы песчаника.

Вечером в лагере, проверяя полевые материалы одной из студенческих бригад, я увидел знакомые красноватые песчаники.

— Откуда это? — поинтересовался я.

— Мы в лесу на Лисьей новое обнажение нашли, — с гордостью ответил бригадир.

— И совсем не новое, — махнула рукой одна из девушек, — там до нас кто-то отбивал образцы.

— Обнажение не новое, — сказал я, — но все равно вы молодцы, что разыскали его.

— Ой, знаете, Владимир Александрович, какую мы там в лесу змею убили, — похвастался бригадир. — От головы до конца хвоста метра четыре будет!

— Даже если от хвоста до головы мерить, и то больше двух метров наберется, — заметила девушка.

— Что за змея? — тихо спросил я.

— Толстая, коричневая; наверно, очень ядовитая. Шипела на нас до ужаса.

— А брюхо у нее не желтое с крапинками?

— Мы брюха не видели, мы ее по спине били.

— Зря старались, — резко сказал я. — Вероятно, это был полоз. Он не ядовит.

— Да я говорила, — вставила девушка. — Разве они послушают. Охотники… за ужами.

— В лагерь принесли или там, на месте, бросили?

— Мы ее под деревом положили. Хотели на обратном пути взять. А когда вернулись, не нашли. То ли кто утащил, то ли еще жива была и сама уползла… В общем, исчезла.

Я поймал себя на странном ощущении: вот убили змею — крымского полоза, а мне ее жалко. И жалко не только оттого, что стало меньше одним безобидным и полезным обитателем крымских лесов, но и потому, что опустела солнечная поляна на Лисьей горе, что ушел кто-то знакомый и чуть близкий.

Не сомневаюсь, что студенты повстречали именно Хозяина солнечной поляны. И он оказался слишком доверчивым к людям с длинными молотками.

А может, он все-таки уцелел, смог уползти, отлежался в своей норе и по-прежнему греется в знойные дни на красноватых карнизах?

Не знаю. Больше я его никогда не видел. Но если встретите когда-нибудь в крымских лесах длинную буровато-оливковую змею с темными пятнами на желтом брюхе, не трогайте ее. Может быть, это Хозяин солнечной поляны.

ДАРЬЯЛ, ФАНДАРЬЯ И БИТВА ЗА ЗЕРАВШАН

Славится дикой и суровой красотой Дарьяльское ущелье. Тысячелетия назад трещина длиной в несколько километров и глубиной более километра расколола поперек Скалистый хребет Кавказа. В образовавшуюся щель устремилась река. Родилась теснина Дарьяла. И Воротами Кавказа назвали ее географы древности…

По дну глубокого ущелья, сжатый стенами гранитных скал, бежит зеленый пенистый Терек. Возле петляет лента шоссе. Темные от сырости уступы камня нависают над узкой полоской асфальта. Вершины скал теряются в облаках. Гул Терека плотно заполняет теснину. Сумрачно, сыро… Сюда, на самое дно, редко заглядывает солнце… Но знаменитое ущелье, как и столетия назад, остается воротами Кавказа. Нескончаемые вереницы машин мчатся по скалистому коридору Дарьяла — главному пути через горы к солнечным долинам Грузии.

Многим довелось пересечь Кавказ по Военно-Грузинской дороге. И у всех самым ярким воспоминанием остаются громады Дарьяльских скал.

Разумеется, о Дарьяле слышали очень многие… Одни узнали о нем из стихов М. Ю. Лермонтова, другим рассказывали друзья, путешествовавшие по Кавказу, третьи видели в Русском музее в Ленинграде картину художника Р. Г. Судковского «Дарьял».

Но мало кто слышал и знает, что в знойной Средней Азии, в скалистом лабиринте увенчанных снегами гор есть ущелье, еще более глубокое и величественное, чем воспетая поэтами теснина Дарьяла…

Глубочайшие ущелья-каньоны рассекают хребты Тянь-Шаня и Памира. Сверху, из окна самолета, кажется: гигантский нож пропорол каменные громады гор и не реки — кровь Земли змеится в бездонной глубине теснин…

Одно из самых глубоких, грандиозных и диких ущелий Тянь-Шаня — Фандарьинское. В горах Таджикистана, в уединенной долине между Гиссарским и Зеравшанским хребтами, сливаются две реки, текущие навстречу друг другу: мутный, ворчливый Ягноб и прозрачная, голубая Искандер-Дарья. Смешав свои воды, реки поворачивают на север, к Зеравшану. Теперь это уже одна река — стремительная и могучая Фандарья. Быстро суживается ее долина, все круче становятся склоны, ускоряется бешеное течение. Река торопится пронести воды сквозь узкую щель в Зеравшанском хребте.

Стеной четырехкилометровой высоты протянулся с запада на восток Зеравшанский хребет. Вдоль его зубчатого гребня белеют снега, блестят ледяными шапками скалистые вершины Чимтарги и Ганзы. Полузасыпанные обломками скал ледники притаились в глубоких, затененных долинах. Из царства гор и лабиринта долин, что легли между Зеравшанским и Гиссарским хребтами, рекам есть только один выход — Фандарьинское ущелье. В него и устремляется Фандарья, вобрав в себя воды сотен горных рек, тающих ледников и ручьев. Трещиной двухкилометровой глубины рассекает ущелье стену Зеравшанского хребта. На дне ее, заполняя всю ширину ущелья, мчится бешеная, седая от пены и брызг река.

Сквозь грохот и рев неудержимо стремящейся вперед воды слышны тяжелые удары, словно гигантские биллиардные шары бьют где-то в глубине пенистых водоворотов. Это стучат огромные каменные валуны, увлекаемые вниз по течению Фандарьей. А над косматым яростным потоком вздымаются к темно-синему небу отвесные стены ущелья. Где-то наверху чуть белеют каймы снегов, ниже темные пятна арчи цепляются за скалы. Кажется, подует ветер — и рухнут вниз в ущелье скрюченные стволы, распластавшиеся на отвесных голых камнях на непостижимой высоте. Впрочем, это только кажется. Ледяной ветер скальных вершин часто гонит по ущелью похожие на дым облака. Обрывки облаков цепляются за ветви арчи; бешеные порывы ветра пригибают деревья к скалам, грозят увлечь за собой… Напрасно! Цепко держится арча за обрывы, тянет к солнцу изуродованные ураганами стволы, глубоко запускает в трещины свои узловатые, похожие на клубки змей корни.

Даже в солнечный полдень сыро и сумрачно в извилистом коридоре ущелья. Словно исполинские подпоры прислонены к отвесным стенам зубчатые скалистые мысы. Ущелье проложено в массивных известняках. У известняков серый цвет. Черными трещинами изборождены серые стены. Черные фестоны лишайников спускаются вниз по серым камням, отмечая пути стока талых вод. Каскадами светлых брызг падают сверху ручьи; из трещин и нагромождений камня бьют прозрачные, пронзительно холодные родники…

Иногда откуда-то сверху на шоссе летят мелкие камни. Они щелкают по скалам точно пули. Это наверху по недоступным карнизам пробегают быстрые киики[9]. Снизу их не видно. Их тропы проложены очень высоко над рекой.

Ниже, в обрывистых стенах ущелья, видны остатки еще одной тропы. Она круто взбегает на скалистые мысы, потом спускается почти к самой воде, местами теряется в отвесных обрывах. Кое-где сохранились потемневшие от сырости бревна, ажурные сплетения ветвей, покоящиеся на забитых в трещины кольях. Это остатки страшных фандарьинских оврингов — вьючной тропы, служившей в течение многих столетий единственным путем из Зеравшанской долины в верховья Ягноба и к озеру Искандеркуль.

О смельчаках из зеравшанских кишлаков раньше говорили:

— Этот ничего не боится. Так смел и силен, что один с двумя ишаками по всем фандарьинским оврингам пройдет…

Один с двумя ишаками по всем оврингам… Это значило, что надо десятки раз развьючивать ишаков, таскать на себе их груз по узкой, в две ладони, тропе, вьющейся над обрывом на огромной высоте. Перетащив вьюки, надо было провести ишаков. Животные скользили по влажным камням…

На дне ущелья, где сейчас проложена автомобильная дорога из Ташкента в Душанбе, среди камней белеют кости и черепа вьючных животных. Говорят, что кое-где попадаются и людские кости… Дорога в Фандарьинском ущелье была построена за несколько лет до начала Отечественной войны, а жертвы страшных оврингов еще напоминают о себе…

Один из зеравшанских феодалов увлекался поэзией. Легенда гласит, что над самым опасным оврингом Фандарьи он велел высечь в скалах надпись: «Путник, будь осторожен, как слезинка на веке: от тебя до могильной плиты один шаг»…

Мсжет быть, остатки надписи еще сохранились в недоступных обрывах, где полусгнившие бревна отмечают древний путь смельчаков.

В наши дни Фандарьинское ущелье стало воротами из Ферганы и с Зеравшана в Душанбе и южный Таджикистан. Летом, когда открываются перевалы через Туркестанский и Гиссарский хребты, караваны грузовых машин, автобусов, навьюченных верблюдов, мотоциклов, мотороллеров, ишаков, всадников на низкорослых горных лошадках и пеших туристов тянутся по извилистой ленте шоссе мимо развалин старинных крепостей, мимо рудников и горных кишлаков, укрывшихся в ореховых рощах. Караваны проходят Фандарьинским ущельем, торопясь одни к Зеравшану, другие на гребень Анзобского перевала — к Варзобу и Душанбе.

И каждый путник, впервые очутившись в теснине Фандарьи, ощущает холодок за спиной, когда смотрит на отвесные серые стены, кажется, уходящие до самого неба. И, с недоумением пожимая плечами, думает:

— Вот ведь чудеса… Рассказали бы, не поверил…

А потом облегченно вздыхает, выходя или выезжая из влажного сумрака теснины к солнцу и свету.

Попав позднее на Кавказ и проезжая Дарьял, этот путник обязательно скажет соседу:

— Подумаешь, Дарьял… Что особенного? Вот Фандарьинское ущелье в Зеравшанском хребте — это…

И, вспомнив серые, уходящие до неба стены и бешеный пенистый поток у самого шоссе, разведет руками и умолкнет…

Как могли образоваться гигантские расщелины — каньоны, пересекающие целые хребты? Еще совсем недавно геологи считали, что каньоны — результат работы рек. Реки, словно пилы, постепенно прорезают поднимающиеся горные хребты.

Однако при катастрофических землетрясениях последних десятилетий удалось наблюдать, как на склонах гор образуются зияющие трещины длиной в сотни метров и даже в километры. Вода быстро расширяет такие трещины, и они превращаются в овраги и ущелья. Вероятно, именно так и возникали многие теснины-каньоны, в том числе Дарьял и ущелье Фандарьи. Они — памятники катастрофических землетрясений прошлого…

Горные хребты растут постепенно, вздуваясь гигантскими сводами. При росте хребтов в слоях горных пород зарождаются растягивающие усилия подобно тому, как они возникают, например, в изгибаемой доске. Если попытаться согнуть доску сильно и резко, она обязательно треснет и сломается. Медленный рост гор тоже может сменяться спазмами более резких движений. Вот тогда-то, при ударах землетрясений, горные хребты и раскалываются там, где разрывающие усилия были особенно велики. Образуются глубокие зияющие трещины. Чаще они возникают в массивных жестких породах — гранитах, известняках. Реки используют эти трещины, расширяют их и углубляют…

Вот так тысячелетия назад гигантские трещины, рожденные землетрясениями, раскололи Скалистый хребет Кавказа, Зеравшанский хребет. В расщелины устремились реки — и родились знаменитые теснины.

Но оказывается, ущелья-каньоны совсем не редкость. Они есть во всех хребтах — больших и малых, даже в таком знакомом горном Крыму. Правда, крымские каньоны не столь велики, как Дарьял, но эффектны и по-своему грандиозны. Крымчане очень гордятся ими, а один — самый глубокий и узкий — даже назвали Большим каньоном Крыма.

Крымский Большой каньон находится в верховьях реки Бельбек на северном склоне Ай-Петри. Он — миниатюрная копия Фандарьинской теснины. Только нет неукротимой пенистой реки. Вместо нее голубой ручей с журчанием бежит меж высоких отвесных стен по отполированному водой известняковому ложу, обрывается небольшими водопадами, перебрасывается из одной естественной ванны в другую… Длина Крымского каньона невелика: в наиболее глубокой части всего около километра. Летом, когда воды в ручье мало, по каньону можно пройти пешком. Однако трехсотметровая глубина ущелья при ширине, местами не превышающей шести метров, не оставляет и тени сомнения: это настоящий каньон…

Крымский каньон — огромная трещина, расколовшая серые известняки приморской цепи гор. Трещина отделила платообразную вершину Бойко от массива Ай-Петри. Каньон вытянут с запада на восток параллельно крутому обрыву Южного берега Крыма. Южнобережный обрыв — след гигантского разлома земной коры, отделившего южную часть Крымских гор, которая погрузилась на дно Черного моря. Трещина Большого каньона, по-видимому, тоже образовалась при одном из катастрофических землетрясений. Крутые отвесные стены, значительная глубина и малая длина теснины свидетельствуют, что каньон возник сравнительно недавно и быстро…

Сильнейший подземный удар одного из крымских землетрясений расколол известняковый массив Ай-Петри. Открылась глубокая зияющая трещина. Это могло случиться несколько тысяч лет назад. Ручей, превращающийся после дождей в небольшую речку, сгладил и отполировал дно каньона. А сама трещина осталась почти такой же, как была, только расширилась немного из-за обвалов отвесных стен.

Крымский каньон не мог быть пропилен рекой. Слишком мала река, текущая по нему, слишком бедна водой; весь ее бассейн измеряется несколькими квадратными километрами.

Крым испытал в прошлом немало катастрофических землетрясений. Каньон — памятник одного из них.

И подобных «памятников» подземных ударов можно разыскать множество в каждой горной стране. Ибо горы — это шрамы земной коры…

Горы Тянь-Шаня молоды. Они еще растут в спазмах землетрясений. Не раз содрогались от подземных ударов крутые склоны Зеравшанского хребта. Трещины змеились по скалам. Оползни и обвалы засыпали ущелья. Фандарьинская теснина тоже шрам чудовищного землетрясения или нескольких землетрясений… Реки, словно пилы, врезаются в каменные недра, подмывают крутые склоны; дожди и ветры точат скалы; корни деревьев расширяют трещины. И обвалы загромождают долины обломками скал.

Много веков человек лишь поражался мощи гор. Но пришло время, и он вступил с ними в борьбу…

Весной 1964 года старинный путь из Ташкента в Душанбе был прерван… Много дней в горах не прекращались дожди. Вздулись и потемнели реки. Громче обычного гремела в своей теснине Фандарья, ревел бешеный поток Зеравшана. В просветах туч блестели мокрые, словно набухшие от воды, склоны. Бурными, пенистыми каскадами неслись с них потоки воды, обрывались на уступах косматыми водопадами.

Горы несколько раз вздрагивали от подземных толчков. Толчки не были сильными. Однако скала Дориварз на склоне горы Сухто не выдержала…

Колхозник из кишлака Айни Шариф Шамсиев был в поле, на высокой террасе Зеравшана; Шариф первым заметил: происходит что-то невиданное…

— Гора пошла, о-эй, — закричал он соседям.

Скала Дориварз словно оживала. Она дрогнула, шевельнулась, отделилась от материнского массива и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее двинулась вниз, в долину. Шорох гигантского оползня превратился в гул и оглушительный грохот обвала. Язык исполинских глыб вместе с клочками полей, абрикосовыми садами и зарослями арчи перехлестнул долину Зеравшана. Коричневые волны громоздились одна на другую. В несколько минут образовалась гигантская плотина. Ее высота местами достигала двухсот метров, то есть почти вдвое превысила высоту Исаакиевского собора в Ленинграде.

Русло реки было перекрыто, и Зеравшан остановился. У плотины начало быстро расти озеро. Уже через три дня в озере скопилось двадцать миллионов кубических метров воды. И вода все прибывала. Она шла из верховьев Зеравшана — от ледников Матчи, ее несла вздувшаяся Фандарья, устье которой находилось немного выше завала. Шесть миллионов кубометров воды приносили за сутки Зеравшан и Фандарья. Уровень воды в озере повышался на глазах. Плотина могла не выдержать. Опасность нависла над зеравшанскими кишлаками, над городом Пенджикентом, расположенным при выходе Зеравшана из гор; наводнение угрожало старинным дворцам и мечетям Самарканда.

Еще четверть века назад человек был бессилен противостоять ярости гор. Ему оставалось отступить и ждать… Выдержит плотина — и неожиданно рожденное озеро разольется вверх по долине Зеравшана, затопит кишлаки, огромным заливом вклинится в Фандарьинское ущелье и останется в Зеравшанских горах на тысячелетия. Не выдержит, не сможет удержать Зеравшана — и он разорвет оковы, размоет завал и чудовищным, всеуничтожающим валом прокатится до самых каракумских песков.

Да, еще четверть века назад человек должен был отступить и ждать, кто кого пересилит — Зеравшан обвалившуюся гору или гора — Зеравшан.

Ведь так и возникали огромные озера в горах Тянь-Шаня и Памира. Последним был Сарез. 5 февраля 1911 года землетрясение вызвало грандиозный обвал в долине реки Бартанг на Памире. Часть горного массива объемом около двух кубических километров отделилась от хребта и сползла в долину, похоронив под нагромождениями скал кишлак Усой со всеми его обитателями. Обвалившиеся массы пород стеной перегородили ущелье. Они запрудили Бартанг. Многие месяцы ни одна капля воды не просочилась через гигантскую плотину-завал, а выше завала росло горное озеро. Оно разливалось все дальше по долине. Несколько лет спустя поднимающиеся воды озера затопили кишлак Сарез. По имени утонувшего кишлака озеро назвали Сарезским. Постепенно Бартанг нашел сток через нагромождение камней. Но сама плотина устояла. Сейчас длина Сарезского озера, выросшего на глазах людей менее чем за полвека, превышает шестьдесят километров. Глубина озера у завала достигает пятисот метров. В глубоких ущельях на границе Западного и Восточного Памира есть другие завальные озера, есть и следы исчезнувших — спущенных озер. Кое-где реки оказались сильнее гор и сумели прорвать остановившие их каменные преграды.

И вот теперь Зеравшан… Через несколько минут после обвала из кишлака Айни в эфир полетела радиограмма:

«Час дня 24 апреля 1964 года против центра Айни обрушилась гора, полностью перекрыв реки Зеравшан и Фандарью. Надвигается большая опасность населению Зеравшанской долины. Просим принять срочные меры».

И началась битва за освобождение Зеравшана. Древний зеравшанский кишлак Варзаминор — сегодняшний Айни — стал фронтовым городом. Через него был прочерчен передний край наступления человека на силы гор. Тысячи добровольцев двинулись на помощь Зеравшану. Воздушный мост связал Айни с Самаркандом. Строители Аму-Бухарского канала беспримерным маршем провели колонну тяжелых бульдозеров по серпантинам узкой дороги к завалу. Они шли, не останавливаясь, день и ночь, и внизу, под двухсотметровыми обрывами, они видели лишенное воды русло Зеравшана. Вечером 1 мая они были у завала. Прямо с ходу тяжелые машины двинулись в забои, туда, где уже строился обводной канал. Люди строили этот канал по правому берегу реки, чтобы помочь Зеравшану найти новый путь в обход завала. Строили днем и ночью, а озеро продолжало расти…

В канун 1 мая в озере было уже сорок миллионов кубометров воды, через неделю ее стало девяносто миллионов. Озеро разлилось вверх по долине на семь километров. Чтобы предотвратить затопление Айни, кишлак пришлось оградить гигантской дамбой. Три тысячи колхозников возводили эту дамбу.

Если бы уровень озера продолжал подниматься еще два-три дня, он достиг бы пониженной части завала. Воды пошли бы через плотину. Мог начаться стремительный размыв еще неуплотнившихся пород. Тогда — гигантская катастрофа…

Но люди поставили себе целью отменить любую катастрофу.

28 апреля глубина обводного канала была семь метров, а его длина — около трехсот. 5 мая глубина канала достигла уже тридцати метров, и он был прорыт почти на всю длину. Теперь в канале уместилась бы целая улица с десятиэтажными домами.

Пять раз гигантские взрывы сотрясали окрестности древнего Варзаминора. Сотни тонн взрывчатки подняли в воздух десятки тысяч кубометров грунта. К утру 6 мая спасительный канал был готов. Его построили немногим более чем за неделю тысячи колхозников и воинов Туркестанского военного округа. На помощь жителям Зеравшанской долины пришли хлопководы из Ферганы, скотоводы предгорий, хмурые охотники из далеких горных кишлаков. Работы не прекращались ни на минуту… И слепая ярость гор отступила перед мужеством и волей человеческого коллектива.

В полдень 6 мая прогремел последний взрыв. Он разрушил перемычку между гигантской чашей водохранилища и спусковым каналом. На переднем крае многодневной битвы наступила тишина. И люди услышали шорох воды, устремившейся в канал.

А потом строители побежали вместе с потоком вдоль прорытого ими ущелья туда, где на выходе из канала освобожденный Зеравшан обрывался шестидесятиметровым водопадом и стремительно заполнял свое старое высохшее русло.

Вначале вода уходила медленно. Ей словно не хотелось покидать зеркальную чашу озера. И первые два дня после взрыва перемычки уровень озера продолжал повышаться. Матча и Фандарья все еще несли в него больше воды, чем уходило по каналу.

Но течение потока, соединившего Зеравшанское озеро со старым руслом, все ускоряется. Поток углубляет и расширяет, канал, прорытый людьми. Глубокие трещины, словно молнии, пробегают вдоль берегов канала. Они раскалывают тело завала, и в быстрину летят тысячетонные обломки скал. Иногда обвалы подпруживают поток, но его уже не остановить. Мощная струя стремительно размывает завалы и все ускоряет свой бег. А где лишь чуть ослабевает сила потока, заторможенного упорством камня, на помощь приходят люди: стучат кайлы, гремят взрывы — и снова ускоряет бег Зеравшан.

Ночь на 9 мая была решающей. Вода в озере стала убывать. Начался паводок. Двести пятьдесят кубометров воды в секунду проносится по каналу, потом пятьсот, к утру 9 мая — восемьсот…

Члены Объединенного штаба правительственных комиссий Таджикистана и Узбекистана звонят в Пенджикент, Самарканд, Бухару:

— Пошла большая вода. Будьте наготове!

Там, внизу, уже приготовились. На протяжении двухсот километров воде поставлены надежные заслоны, укреплены берега, сняты легкие мосты, возведены дамбы. В тело дамбы, заслонившей старинный городок Пенджикент, уложено семнадцать тысяч кубометров земли и леса. Отовсюду, куда может проникнуть вода, эвакуированы жители вместе с их имуществом. С шести ферм в окрестностях Пенджикента вывезен весь скот. Расставлены наблюдательные посты, бессменную вахту несут радиотелеграфисты.

Большая вода пошла… Она пытается атаковать, но люди готовы отразить ее удары.

Тревожный сигнал:

— В Айни снесло мост.

По этому мосту подвозили материалы, продукты, взрывчатку. Проходит несколько минут, и на специально оборудованной площадке у моста уже приземляются вертолеты. Связь Айни с внешним миром не должна прерываться.

Снова тревожный звонок:

— Хушикатская ГЭС в опасности. Выключаем подачу энергии.

И к этому готовы. Застучал движок. Походная электростанция в Айни дала ток.

Целые сутки грозно ревел Зеравшан. Уровень озера заметно понизился. Из него ушла почти треть воды. Наводнение перестало угрожать Зеравшанской долине, утопающей в цветении садов. Люди выиграли битву за Зеравшан. В День Победы человек еще раз одержал победу.

И заместитель председателя Совета Министров СССР, покидая поле боя, говорит:

— Не только за годы Советской власти, но и вообще история не знает такой борьбы человека с силами гор. За несколько дней люди совершили подвиг…

Шумит Зеравшан. Радужные круги вспыхивают в кипящих струях гигантского водопада, созданного руками человека. Натужно гудят. бульдозеры. Они уходят обратно в Бухарский оазис. Люди возвращаются к своим повседневным заботам. Пусть шумит Зеравшан. Он уже освобожден, а значит, не страшен.

В ночь с 31 мая на 1 июня из озера было спущено еще двадцать три миллиона кубических метров воды. Взрывы расширили путь потоку в устье обводного канала, и гигантский паводок мощностью свыше тысячи кубометров воды в секунду еще раз промчался по долине Зеравшана. Он не вызвал ни жертв, ни материального ущерба — защитные сооружения в низовьях Зеравшанской долины выдержали последние испытания. Зеравшан у Айнинского завала лег на прочный скальный грунт, по которому будет течь века.

А сам Айнинский завал, крупнейший за последние полсотни лет? Его судьба пока не решена. Ученые еще прикидывают, как поступить с гигантской естественной плотиной. Построить ли тут гидроэлектростанцию, сохранив оставшуюся часть озера, или постепенно размыть завал и полностью спустить водохранилище. Многое надо взвесить и продумать.

Инженеры и ученые еще подсчитывают, выгодно ли строить гидростанцию там, где «указала» природа. А в Фандарьинском ущелье строители уже восстановили дорогу — старинный путь в Таджикистан. В кишлаки на Искандер-Дарье и Ягнобе снова идут машины. И путешественника, выезжающего из глубокого каньона, встречает новое чудо Зеравшанских гор: голубая лента озера в широкой зеленой долине…