На пороге великих тайн

РОМАНТИКА, РОМАНТИКА…

Удивительно устроена наша память.

Заботливо хранит она воспоминания счастливых дней, удачных маршрутов, больших и малых находок, а неудачи, опасности, труды и лишения, неизбежные в каждом настоящем поиске, уходят куда-то на второй план. О них мы легче забываем. Более того, сами неудачи, ошибки, опасности, когда они уже в прошлом, заволакиваются волнующей дымкой романтики. Вспоминаем о них, и становится чуть-чуть грустно. Грустно, что все это уже позади…

Путь открытия! Он всегда неповторим. Он может быть долгим или коротким, трудным или легким, может быть проложен напрямик или бесчисленными петлями обходов, но он обязательно иной, чем все ранее пройденные пути. Каждая тропинка ведет к чему-то известному, кто-то уже протоптал ее. Чтобы разглядеть новое, надо сойти с тропы или, дойдя до ее конца, прорубать тропу дальше… Одному это сейчас не под силу.

Прошло время, когда открытия совершались талантливыми одиночками. А в геологии его, пожалуй, никогда и не было. Каждая находка, каждое открытие — дело труда, настойчивости, усилий многих людей, составляющих отряд, партию, экспедицию. Мечта и энергия одного должны быть подкреплены трудом и умением другого, умножены поддержкой, опытом, дружеским участием третьего и четвертого… Все вместе мы шагаем путем открытий: и тот, кто знает тайны рождения минералов и руд, и тот, кто видит не показанные на карте перевалы, и тот, кто умеет провести навьюченного ишака по обледенелому склону…

Кем был найден Эс-Гардан? Разве в ответ можно назвать одного человека? А «легкая находка» на Караарче! Ведь это чистая случайность, что в маршрут к подножию Палатхана Пахарев послал именно меня. Что изменилось бы, если бы этим путем пошла Инна или Евгений? Ровно ничего.

Даже если речь идет о совсем малой задаче, например о поисках древних рифов в таком, казалось бы, близком и всем знакомом Крыму, и здесь эту задачу мы решали все вместе: и Василий Иванович, и Игорь, и я… И нам было бы гораздо труднее решить ее, если бы не было с нами «виртуоза баранки» и «мастера украинского борща» Сергея Алексеевича.

А иногда задача не решается… Загадка остается загадкой. Значит, ее разгадают те, кто пойдет нашей тропой, но сумеет проложить путь дальше. Что ж, и в этом случае труды не пропадут. Ведь тропа, проложенная нами, когда-нибудь облегчит путь к открытию. Поэтому я твердо верю, что рано или поздно будут разгаданы великие загадки Земли, и тайна подземных ударов, и многое, многое еще…

Вспоминая пути, которыми мы шли, я все больше утверждаюсь в мысли, что не стоит удивляться свойствам нашей памяти. Да, мы хорошо помним вечерние костры геологического лагеря над пенистой рекой и забываем о тучах комаров, гудящих над палатками; помним о ни с чем не сравнимом восторге открытия и забываем о бесконечных «пустых» маршрутах по крутым заснеженным склонам; помним о том, какой изумительный плов сварил Назир во время ночевки на леднике, использовав единственное топливо, которое у нас было, — рукоятку геологического молотка, но легко забываем, как в верховьях Чаткала целый месяц сидели без соли…

В наших воспоминаниях прежде всего живет память о людях, вместе с которыми мы делили труды и шагали одним путем поиска. Можно ли удивляться, что память сохраняет столько хорошего?

КОМПАС ПОТЕРЯН НА ЭС-ГАРДАНЕ

Вы спрашиваете, трудно ли найти месторождение? По-разному бывает… Иной раз идет геолог в маршрут и натыкается на богатейшую жилу.

Молочно-белый кварц весь пронизан крупными кристаллами вольфрамита[10]. Жила тянется на сотни метров словно нарисованная на сером замшелом граните. Где ни ступил — руда. Пришел, увидел и открыл…

А бывает и так.

Маленький кусочек кварца с тонкими коричневыми клинышками вольфрамита привез Насредин Давлят.

Потягивая из узорчатой пиалы крепкий кок-чай, Насредин не спеша рассказывал Пахареву:

— Я, начальник, понимаешь, совсем старый стал. Горы мало ходил. Киик, барс не стрелял. Хороший камень не искал. Этот камень, — Насредин ткнул заскорузлым пальцем в жирно поблескивающий серый кварц, — этот камень один баранчук[11] нашел. Эс-Гардан нашел… Знаешь?

Пахарев знал Эс-Гардан. Несколько лет назад Насредин показал ему скалистые верховья этой долины с крутого заснеженного перевала в Чимганском хребте.

— Хороший камень нашел баранчук, — сказал Пахарев, разглядывая в лупу коричневые кристаллы. — Это вольфрамовая руда, очень нужная для нашей промышленности. Вольфрамовую руду еще не находили в Тянь-Шане. Придется отложить отъезд…

Стояла глубокая осень. В горах уже выпал снег. Пахарев отправил свой караван в Ташкент, а сам вместе с Насредином поскакал в кишлак, в котором жил баранчук. На следующее утро они втроем направились в горы, в долину Эс-Гардан, где летом мальчик пас баранов и собирал камни. Однако добраться до места находки им не удалось. Под перевалом Шартуз они попали в пургу. Три дня и три ночи пронзительно свистел ветер над занесенной снегом палаткой. Когда пурга прекратилась и выглянуло солнце, оказалось, что глубокий снеговой покров лег в горах. Едва различимые опасные тропы исчезли совсем. Снег, конечно, прикрыл и то место, где был найден вольфрамит. По рассказам маленького чабана, оно находилось где-то в верховьях долины.

Пришлось вернуться ни с чем.

Кусочек серого кварца с коричневыми клинышками вольфрамита Пахарев привез в Ленинград.

На следующий год Николаю Петровичу не пришлось ехать в Тянь-Шань. Он заканчивал книгу о своих исследованиях и должен был остаться на лето в Ленинграде. В Эс-Гардан послали специальную поисковую партию с заданием найти вольфрам. Геологи целое лето искали месторождение в Эс-Гардане и в соседних долинах, но ничего не нашли.

Прошло несколько лет. Продолжая геологическую съемку Тянь-Шаня, Пахарев получил наконец возможность снова посетить Эс-Гардан.

В тот год меня и моего однокурсника Сережку Бубликова послали на практику в партию Пахарева.

Мы с трепетом поднялись по широкой белоколонной лестнице Геологического института, пригладили волосы, и Сережка осторожно постучал в тяжелую дубовую дверь. Пахарева в комнате не оказалось. Пока мы ждали его в заставленном шкафами и заваленном геологическими коллекциями кабинете, пришли две девушки — худенькая веснушчатая блондинка и маленькая толстушка брюнетка. Они довольно бесцеремонно оглядели нас с Сережкой, пошептались, устроились на одном стуле и принялись болтать, не обращая на нас никакого внимания.

Вскоре мы уже знали, что блондинку зовут Нина, а брюнетку — Ольга, что обе они студентки университета и тоже направлены на практику к Пахареву.

Положение осложнялось. Мы с Сережкой тревожно переглянулись.

— Ничего, — шепотом успокоил меня Сережка, — два ноль в нашу пользу. Он, говорят, дядька серьезный. Девчонок в партии терпеть не может. Настоящий геолог… Это железно…

Впрочем, Сережка сам явно не верил, что «это же-лезно». Он ерзал на стуле, встревоженно вертел головой.

Скрипнула дверь, и вошел Николай Петрович Пахарев — высокий, худой и, как нам всем показалось, очень сердитый. Он холодно оглядел нас сквозь толстые стекла роговых очков, молча взял направления, внимательно прочитал их. Затем еще раз оглядел всех холодно и внимательно, словно прикидывая, на что каждый годится. Встретившись на мгновение с его спокойным проницательным взглядом, я вдруг почувствовал себя меньше ростом, и мне ужасно захотелось опустить глаза. Сережка даже вспотел, а Нина залилась краской по самые уши.

Закончив осмотр, Николай Петрович отвернулся к столу и принялся что-то писать на наших направлениях.

Сережка бросил на меня испуганный взгляд. Я растерянно пожал плечами.

— Николай… Иванович, — начал Сережка.

— Петрович, — спокойно поправил Пахарев, продолжая писать.

— То есть П-петрович, извините, п-пожалуйста, — заикаясь, пробормотал Сережка, облизывая сухие губы.

— Я вас слушаю, — не поворачивая головы, сказал Пахарев.

— Да нет, ничего особенного, — расстроенно продолжал Сережка. — Просто нам очень хотелось поехать с вами в Тянь-Шань.

— Хотелось? — переспросил Пахарев. — А теперь не хочется?

— Что вы, очень…

— Тогда собирайтесь. Через три дня выезжаем.

Мы ошеломленно переглянулись.

— Все? — вырвалось у Ольги.

— К сожалению, да, — холодно сказал Пахарев. — Я сам виноват, что говорил о коллекторах с двумя деканами. Будет у меня не партия, а детский сад. Один коллектор — хорошо, два — ничего, три — терпимо, четыре — невыносимо. Но ничего не поделаешь…

Поговорку о четырех коллекторах нам пришлось услышать не один раз. Николай Петрович повторял ее при каждом подходящем случае, особенно когда бывал кем-нибудь недоволен…

В середине июня наш караван уже пробирался по глубоким ущельям Чимганского хребта. С нами шли двое рабочих: бородатый степенный Назир и круглолицый, постоянно улыбающийся Муссолин. Пять навьюченных лошадей везли палатки, спальные мешки, казаны и прочий походный скарб; на шестой по очереди ехали верхом Нина и Ольга.

Пахарев решил начать работу с Эс-Гардана, и вскоре мы разбили первый лагерь среди скал и темно-зеленых елей на берегу быстрого, шумливого потока.

Еще перед отъездом из Ленинграда Николай Петрович подробно рассказал нам о загадочном месторождении вольфрама, прячущемся где-то на Эс-Гардане. Показал он и маленький кусочек кварца с вольфрамитом, найденный там несколько лет назад. Этот кварц Пахарев «на счастье» взял с собой и все лето возил в полевой сумке.

Помню, в первый маршрут по Эс-Гардану мы отправились с мыслью, что сразу же нападем на след таинственного месторождения.

Однако шли дни и недели; все более густая сеть маршрутов покрывала зеленую пустынную долину, а месторождения все не было. Вначале мы каждый вечер приносили в лагерь массу образцов, казавшихся «подозрительными». Николай Петрович тщательно осматривал их и мрачно качал головой. Постепенно таких подозрительных образцов становилось все меньше, и наконец они совсем исчезли из наших рюкзаков. Их место заняли обычные пробы из осмотренных за день обнажений — будничные граниты, известняки, песчаники.

Серого кварца с вольфрамитом не было.

Наша уверенность поколебалась и начала таять.

Наконец наступил день, когда работы на Эс-Гардане были кончены. Предстояло переносить лагерь в соседнюю долину. Вечером раньше обычного мы собрались у костра. Настроение было подавленное, словно каждый чувствовал себя в чем-то виноватым.

Вечер был тихий и теплый. Темные силуэты тянь-шаньских елей четко рисовались на фоне бледно-оранжевого неба. Обрывистые уступы скал чернели над невидимой рекой. В верховьях долины, где белели едва различимые снега, вспыхивали и гасли редкие зарницы. Костер то пригасал, то, затрещав, вспыхивал снова и стрелял в сгущающуюся тьму снопами ярких золотых искр.

Николай Петрович, мрачно глядевший на огонь, вдруг поднял голову и задумчиво сказал:

— А все-таки, оно здесь должно быть. Мы его не нашли…

— Но мы осмотрели каждую скалу, каждую осыпь, — вырвалось у меня.

— Значит, плохо смотрели, — резко бросил Пахарев и встал. — Если закончим работу до срока, — продолжал он, — разыщем старого Насредина и чабана и вернемся с ними на Эс-Гардан еще раз.

— А если не хватит времени? — спросила Нина.

— Тогда в будущем году, — помолчав, ответил Пахарев откуда-то из темноты.

Мы переглянулись и пожали плечами.

Наконец нам повезло. В одной из соседних долин мы нашли мышьяковое месторождение. Оно оказалось крупным и очень интересным. Собрали большую коллекцию минералов, составили подробную геологическую карту.

Каждый из нас нашел по нескольку рудных тел[12]. Это было нетрудно. Кварцевые жилы с арсенопиритом[13] тянулись на сотни метров. Бурые, охристые пятна в обрывах были заметны издалека. Мы оказались первооткрывателями, потому что были первыми геологами, проникшими в эту долину.

Каждый вечер, возвратясь из маршрутов, мы азартно и шумно «крестили» находки. На картах уже пестрели названия: жила Большой Удачи, линза Муссолина, участок Ольги Щегловой, жила Обманная и множество иных.

После открытия месторождения Пахарев стал относиться к нам лучше. Ледяная стена, отделявшая его от нас, начала понемногу таять. Он стал менее язвителен и даже изменил свою излюбленную поговорку. Когда Нина нашла большую рудную залежь, он сказал:

— Два коллектора — хорошо, три — ничего, четыре, гм… — терпимо…

Это была большая похвала.

Как-то вечером, возвращаясь с Пахаревым и Сергеем в лагерь, мы заговорили об открытом нами месторождении.

— Николай Петрович, а когда здесь начнут разведки? — спросил я. — В будущем году?

— Едва ли так скоро, — ответил Пахарев, раскуривая трубку. — Месторождение, конечно, для Средней Азии большое… А возможно, и не только для Средней Азии… Транспортные условия — вот загвоздка. Они могут задержать начало разведок. Мы едва завели сюда лошадей. Нужно построить дорогу, поселок. А вообще нашей партии повезло: мы совершили крупное открытие.

— Такое месторождение слепой не пропустит, — вмешался Сергей. — А вот на Эс-Гардане искали, искали — и ничего… Но между прочим, вы, Николай Петрович, все-таки верите, что вольфрам там есть?

— Здесь тоже не все сразу открыли, — заметил Пахарев. — Пропустили же вы сначала жилу Обманную.

Сергей смущенно засопел.

Только в конце июля мы покинули наше месторождение.

Задержка нарушила план работ. В августе и сентябре пришлось сильно нажимать, чтобы наверстать упущенное. Лишь в половине октября удалось закончить геологическую съемку и тронуться в обратный путь на нашу базу.

Черные как негры, с выцветшими от солнца бровями и волосами шагали мы по пыльным дорогам.

Усталые лошади, навьюченные образцами и пробами, неторопливо плелись одна за другой, потряхивая ушами и припадая на сбитые копыта. Наши изодранные колючками спецовки пестрели разноцветными заплатами. У Пахарева очки были завязаны шнурком от ботинок, а на лысой голове вместо унесенной ветром шляпы красовался тюрбан из полотенца. Мы с Сергеем отпустили за лето бороды. У Сергея борода выросла черная, а у меня пятнами — пеговатая.

Когда мы проезжали через кишлаки, мальчишки-узбеки стайками бежали вокруг нашего каравана и кричали:

— Сакал, сакал…[14]

Караван спускался все ниже, навстречу теплу, хлопковым полям и виноградникам. Мы уходили от осени к лету.

А в горах осень уже наступила. Пожелтела листва тополей и мохнатые кроны платанов. Все чаще моросил дождь. Тучи серовато-белым занавесом закрывали гребни хребтов.

Нам казалось, что не может быть и речи о вторичной поездке на Эс-Гардан. Мы с Сережкой про себя, а Нина с Ольгой вслух мечтали только о возвращении в Ленинград.

До кишлака Брич-Мулла, где находилась база партии, мы добрались поздно вечером, смертельно усталые, и тотчас завалились спать.

А ночью случилось происшествие, которое перечеркнуло все наши планы: Ольгу укусил скорпион. Ольгин крик поднял всех на ноги. Пока разобрались в случившемся и нашли виновника, укушенная нога сильно распухла, а место укуса потемнело. Остаток ночи, конечно, прошел без сна. У Ольги начался жар, от боли она потеряла сознание. Больницы в Брич-Мулле тогда еще не было. Лечить пострадавшую принялся сам Пахарев. Когда на следующий день с одного из соседних рудников приехал врач, Ольге было уже лучше. Врач уверил, что большой опасности нет, однако предупредил, что больной придется полежать в постели не меньше недели. Оставить Ольгу в Брич-Мулле одну и возвращаться в Ленинград втроем мы, разумеется, не могли. Предстояло провести на базе еще неделю.

Вечером, когда мы сидели у постели Ольги, зашел Пахарев. Спросив о здоровье больной, он присел на табурет и задумался. В комнате стало тихо, только изредка потрескивала свеча да со двора доносился мерный шум воды в арыке.

Николай Петрович вдруг вздохнул и сказал, ни на кого не глядя:

— Я завтра еду в Эс-Гардан. Возьму с собой Муссолина. Вернусь дней через восемь. Оля к тому времени встанет…

Дело принимало неожиданный оборот.

— А к-как же м-мы? — чуть заикаясь, спросил Сергей. Он всегда немного заикался, когда бывал озадачен.

— Можете возвращаться в институт. Оля останется под присмотром врача. В Ленинград мы с ней поедем вместе.

— Нет, Николай Петрович, — решительно возразила Нина. — Мы Ольгу одну не бросим. Я во всяком случае останусь с ней и дождусь вашего возвращения из Эс-Гардана.

— Великолепно, Нина Сергеевна, — сказал Пахарев, в первый раз называя Нину по имени и отчеству. — Очень рад вашему решению. Значит, через десять дней мы едем в Ленинград втроем.

Сергей громко засопел, что служило у него признаком величайшего волнения. Пахарев встал. Сергей тоже вскочил.

— Николай Петрович, может, и м-меня возьмете в Эс-Гардан? — нерешительно пробормотал он, теребя бороду.

— Едем, — просто сказал Пахарев и мельком глянул в мою сторону.

— А мне можно? — спросил я, грозя кулаком Сергею, что тот опередил меня.

Пахарев улыбнулся:

— Я так и думал. Вы все настоящие геологи. Четыре коллектора — это очень хорошо…

На следующее утро наш маленький караван выступил.

Чтобы сократить путь, мы пошли напрямик, через перевал Шартуз.

Вечером пришли в кишлак, в котором жил старый Насредин Давлят. Здесь узнали печальные вести. Старый Насредин умер, а маленький чабан давно уехал учиться в Ташкент. Снова предстояло искать месторождение почти вслепую.

В сыром осеннем тумане мы перевалили через Шар-туз и спустились в верховья Эс-Гардана.

Пустынная долина встретила дождем и ветром. Два дня и две ночи мы мерзли и мокли в палатках. Наконец дождь перестал. Можно было приступить к работе. Погода оставалась пасмурной и холодной. Целый день мы лазали по мокрым скалам и осыпям и вечером вернулись ни с чем.

Прошло еще несколько дней. Временами проглядывало солнце, но становилось все холоднее, а по ночам граница снега спускалась все ниже и постепенно приближалась к палаткам. Пора было возвращаться.

— Завтра последний маршрут, — сказал вечером Пахарев, — послезавтра — домой.

Из последнего маршрута я принес только большого улара[15], который так отяжелел от жира, что не мог быстро бегать. Я убил его, метнув молоток.

Пахарев был уже в лагере. По его виду я понял, что и он в этот последний день не нашел ничего.

Муссолин, ухмыляясь и причмокивая от удовольствия, начал ощипывать принесенную птицу.

— Если и Сергей вернется ни с чем, значит, окончательно проиграли, — сердито сказал Николай Петрович, окидывая взглядом крутые голые склоны, окружавшие лагерь. — И все из-за того, что четыре года назад я не сумел пробраться сюда с мальчишкой, который нашел этот камень.

Пахарев подбросил на ладони кусочек серого кварца, испещренный мелкими коричневыми клинышками.

Начало темнеть. Сергея не было. Пахарев все беспокойнее посматривал по сторонам. Я тоже часто оглядывал склон, на котором должен был появиться Сергей. Наконец высоко над лагерем я заметил маленькую фигурку, медленно спускавшуюся вниз. Указал на нее Пахареву. Николай Петрович сразу же схватился за бинокль и обрадованно сказал:

— Он…

— Ого-го, Сергей, спускайся скорей, обед остывает! — громко закричал я, хотя Сергей был еще так далеко, что едва ли мог меня слышать.

Сергей вдруг остановился, некоторое время стоял неподвижно, потом взмахнул рукой и огромными скачками понесся вниз по склону. Миновав пологий задернованный скат, он прыгнул на осыпь и, увлекая за собой потоки мелкого щебня, помчался еще стремительнее.

— Совсем голова хочет сломать, — заметил Муссолин, с интересом наблюдая огромные прыжки Сергея по движущейся осыпи.

— Может, он нашел что-нибудь, — вырвалось у меня.

Пахарев, не отрываясь, смотрел в бинокль на бегущего Сергея.

Сергей спустился к самому подножию склона и, не замедляя бега, помчался по каменистому руслу к лагерю. На пути была река, но он, вместо того чтобы перебраться через нее по камням, с разбегу влетел в воду и, перебежав реку вброд, в облаке брызг вскочил на берег.

Даже не отряхнувшись, он побежал прямо к палаткам.

— Нашел что-нибудь, Сергей? — крикнул я, бросаясь ему навстречу.

Сергей остолбенело взглянул на меня, перевел дыхание и, указывая на склон, с которого только что спустился, с трудом проговорил:

— Б-б-барс!

— А ты ничего не нашел?

— Б-б-барс! — повторил Сергей, глядя на нас вытаращенными глазами.

Муссолин вдруг хлопнул себя по коленям и присел.

— Смотри, начальник, — громким шепотом заговорил он, — какой большой барс там сидит. Ой-ой-ой, какой большой!

Пахарев направил бинокль туда, куда указывал Муссолин. Я тоже смотрел во все глаза, но в сгущающемся сумраке не видел ничего.

— Действительно барс, — спокойно сказал Пахарев, — вон на той скале. Посмотрите. — И он передал мне бинокль.

Не без труда разглядел я на темном уступе известняков большую коричневую кошку. Барс сидел, по-кошачьи сложив передние лапы, и, видимо, наблюдал за нашим лагерем.

— Вы напрасно так спешили рассказать о нем, Сергей, — чуть прищурившись, заметил Пахарев. — Барс, если он не ранен, никогда не нападает днем на человека. Никогда! Даже если от него убегать, рискуя сломать шею.

— А я не убегал, — тяжело дыша, возразил Сергей. — Просто я торопился в лагерь.

Отирая с лица крупные капли пота, Сергей принялся стаскивать мокрые ботинки.

— Начальник, надо прогоняй барс, — сказал Муссолин, — ночью придет, лошадка будет кушать.

— Николай Петрович, можно? — попросил я.

— Попробуйте…

Я взял двустволку и, крадучись, пошел к реке. Заметив меня, барс начал не спеша уходить вверх по склону. Я прицелился и выстрелил. Барс подскочил, огромными прыжками понесся вверх по склону и исчез в скалах.

Я возвращался в лагерь героем. Мой охотничий пыл несколько охладился лишь после того, как Муссолин сказал:

— Э-э, Володька-ака, совсем плохо стрелял…

Сергей весь вечер молчал.

После ужина Муссолин принялся рассказывать, как его дед охотился на барсов.

— Понимаешь, Володька-ака, найдет дорога, где барс пить вода ходит, и сядет под куст. Винтовка на палка положит и сидит. Ждет… Один час ждет, два час ждет, три час ждет. Барс нет. Барс пить не хочет. — Муссолин ухмыльнулся, показав белые крепкие зубы. — Ничего, дедушка очень хитрый. Один ночь ждет, два ночь ждет, три ночь ждет. Барс пить захотел. Идет… Идет, земля нюхает, хвост вертит, очень сердится. Ничего. Как на два шаг подойдет, дедушка — пух! Барс помирай…

— Завтра с утра все паковать, — резко сказал Пахарев, — в полдень выступаем.

— Николай Петрович, — хрипло протянул Сергей, — я сегодня горный компас п-потерял.

— Этого не хватало, — возмутился Пахарев, — где и как?

— Не знаю… может, на последнем обнажении оставил, а может, выронил, когда спускался…

— Компас — вещь ценная. Утром идите искать. Пока будем собираться, у вас времени хватит.

Ночью я спал плохо. Рядом Сергей ворочался с боку на бок. Мы оба поднялись невыспавшиеся. Уже рассветало. Снега в верховьях долин порозовели. День обещал быть солнечным.

За завтраком я предложил Сережке помочь в поисках компаса. Сергей отказался.

— А вы не ершитесь, — заметил Пахарев. — Конечно, идите вместе. Легче искать. Ружья возьмите. Может, встретите… зайца.

После завтрака, вооружившись ружьями и револьверами, мы с Сергеем отправились на поиски горного компаса.

— К полудню возвращайтесь, — предупредил Пахарев на прощание.

Мы перешли по камням реку и полезли вверх по склону. Осмотрели осыпь, по которой вчера спускался Сергей.

— Если ты его здесь уронил, не найдем, — сказал я, — могло камнями засыпать.

Сергей не ответил.

Мы добрались до конца осыпи и, ничего не найдя, перешли на пологий задернованный склон. Приятно пригревало неяркое осеннее солнце. Временами начинал дуть легкий ветерок. Над нашими головами совсем близко плыли мохнатые белые облака. Наверху искрился и сверкал свежий снег.

— Куда теперь? — спросил я.

— Пойдем на последнее обнажение, — предложил Сергей. — Я замерял трещины, может, там и оставил… Это недалеко, вон у тех серых скал.

Мы полезли к серым скалам, темневшим у самой границы снега.

— Если там не найдем, придется возвращаться, — сказал я.

Сергей мрачно кивнул головой.

Уступы скал покрывал выпавший ночью снег. На солнце он таял. Крупные водяные капли одна за другой спадали по шероховатой поверхности камня. Отовсюду слышался шелест падающих капель.

У подножия скал росли чахлые кустики, и Сергей, наклонившись, стал шарить между ними. Я огляделся по сторонам и, заметив в обрыве бурое пятно, полез к нему по узкой расселине. Добравшись до пятна и обнаружив, что это мох, я уже собрался спускаться, как вдруг услышал вопль и частые удары.

Я поспешно глянул вниз. Сергей, стоя на четвереньках, ожесточенно долбил что-то молотком. У меня мелькнула мысль, что его могла ужалить змея. От испуга я потерял равновесие и чуть не свалился. Пытаясь удержаться, я схватился рукой за какой-то камень, но он оторвался.

Я не слетел только благодаря тому, что уперся коленями и локтями в стены расселины. Задержавшись в этом не совсем удобном положении, снова глянул вниз. Сергей стоял на коленях и что-то пристально рассматривал.

— Чего орешь? — крикнул я ему. — Чуть не сорвался из-за тебя…

В руке у меня все еще был камень, который я отломил, пытаясь удержаться. Перед тем как отбросить его, я по привычке глянул на свежий излом… В руке у меня был кусок серого кварца, весь пронизанный тонкими коричневыми клинышками!

— Сережка, — отчаянно закричал я, — иди сюда!

Сергей вдруг вскочил, сорвал с головы кепку и хватил ею о землю. Затем он подпрыгнул и дико захохотал.

— Что с тобой? — крикнул я, крепко держа в руке драгоценную добычу и не будучи из-за этого в состоянии пошевелиться.

— Нашел, нашел! — услышал я в ответ, и Сергей принялся отплясывать внизу какой-то дикий танец.

— Балда, — крикнул я, — чего обрадовался? Я тут нашел кое-что получше… Иди сюда!

— Нет, ты иди сюда, — завопил Сергей. — Он лежал вот здесь. Только не знаю, откуда он упал…

— Раз упал — значит, разбился, — отвечал я, уверенный, что речь идет о компасе. — Лезь ко мне, что-то покажу.

— Ку-ку! — насмешливо закричал Сергей. — Лучше того, что я нашел, не покажешь. Даже если ты нашел компас…

Значит, он нашел не компас… Молниеносная догадка осенила меня.

— Ты, хвастун, — крикнул я, разыскивая глазами место, от которого оторвал драгоценный образец, — что ты мог найти на своей куче мусора?

— Что мог найти? — гордо отвечал Сергей. — Это ты сейчас узнаешь! Только держись крепче, иначе свалишься мне на голову… Я нашел кусок кварца с вольфрамитом.

— Подумаешь, — пренебрежительно крикнул я. — Как я могу свалиться, если держусь за жилу с вольфрамитом!

Сергей замер с вытаращенными глазами и разинутым ртом, потом издал громкий боевой клич и ринулся на штурм скалы.

В этот день мы нашли целую сеть кварцевых жил с вольфрамитом. Они пересекали скалу во всех направлениях, но на серой выветренной поверхности ничем себя не выдавали. Кое-где они образовали небольшие гривки, не отличимые по цвету от окружающей породы.

Чтобы обнаружить жилу, надо было ударить молотком прямо по ней. Только тогда из-под ячеистой, покрытой мхом поверхности появлялся свежий жирноватый излом серого кварца с мелкими коричневыми клинышками вольфрамита.

Давно минуло двенадцать часов, а мы все еще ползали по скале, сопровождая каждую новую находку восторженными возгласами. Когда мы наткнулись на более крупную жилу и принялись яростно отбивать от нее образцы, снизу донесся треск далеких выстрелов. Мы взглянули друг на друга.

— Это Николай Петрович, — сказал Сергей, — ох, он теперь ругаться будет!

— Давай сделаем так, — предложил я, — пусть выговорится до конца, а потом мы его сразу оглушим…

— Одним словом! — закричал Сергей.

— Одним словом!

Мы пробыли на месторождении еще около часа. Наконец, нагрузив рюкзаки образцами, двинулись в обратный путь. Отойдя на несколько десятков метров от заветной скалы, мы, как по команде, оглянулись. Позади громоздились только серые уступы замшелого камня.

— Здорово замаскировалось, — с восхищением сказал Сергей. — Попробуй найди!

— И все-таки нашли, — сказал я.

— Благодаря моему компасу, — добавил Сергей.

— Благодаря барсу, из-за которого ты потерял компас…

Когда мы подошли к лагерю, палатки были сняты и вьючные сумы упакованы. Оседланные лошади стояли наготове. Пахарев, мрачно насупившись, сидел на свернутой кошме. Мы с невинным видом подошли к нему.

— Где вы болтались? — зло спросил он, даже не взглянув на нас. — Безобразие! Что теперь прикажете делать? Опять ставить палатки и ночевать здесь?

— По-видимому, — заметил Сергей, подмигивая мне.

— Что «по-видимому»? — повысил голос Пахарев. — Вы, кажется, издеваться вздумали! Если бы не ваша безалаберность, мы уже были бы далеко отсюда… Нашли вы свой дурацкий компас?

Сергей вдруг фыркнул. У Пахарева от неожиданности и гнева перехватило дыхание, и он с негодованием переводил глаза с Сергея на меня и опять на Сергея.

— Компас не нашли, Николай Петрович, — спокойно сказал я.

В моем тоне, видимо, было что-то такое, что заставило Пахарева насторожиться.

— А что нашли? — спросил он, сразу остыв и подозрительно глядя на нас. — Что нашли, изверги?

— Мы нашли Эс-Гардан! — завопил Сергей.

Пахарев с недоумением взглянул на него.

— Сергей хочет сказать, что мы нашли вольфрамит, — дрожащим голосом сказал я. — Месторождение вольфрамита… Вот смотрите…

Муссолин с величайшим изумлением и даже страхом глядел, как мы втроем, взявшись за руки, отплясывали какой-то невообразимый танец вокруг принесенных образцов.

Так был открыт Эс-Гардан, знаменитый Эс-Гардан, где теперь, добывая ценный вольфрам, живут и трудятся сотни людей.

Когда в Брич-Мулле мы рассказали девушкам, где оказалось месторождение, Ольга удивленно воскликнула:

— Ничего не понимаю, Николай Петрович; мы все проходили мимо этих скал… Я тоже осматривала осыпи у их подножия…

— Наша ошибка заключалась в том, — ответил Пахарев, — что мы искали вольфрамит на Эс-Гардане так, как принято искать месторождение, хоть и каверзное, но все-таки месторождение. А его, оказывается, следовало искать так, как ищут потерянный горный компас. В каждую щель заглядывать…

УТОПАЮЩИЙ ХВАТАЕТСЯ ЗА КИМБЕРЛИТ

Целое лето мы искали эти проклятые кимберлитовые трубки.

Они прятались где-то среди таежных плато, в бескрайнем лабиринте заболоченных долин и распадков[16], за стеной корявых лиственниц, под ржаво-зеленым ковром багульника и ягеля.

— Опять пироп[17], в каждой пробе пироп, — разводил руками начальник партии, просматривая в лупу намытые за день, еще непросохшие шлихи. — Речной песок буквально кишит им. А где кимберлиты? Где кимберлиты, я вас спрашиваю!

— Может, он не из кимберлитов, — заметил коллектор Гошка, лениво отмахиваясь от комаров только что размотанной портянкой.

— Блестящая мысль, — хмуро процедил сквозь зубы начальник. — Давно она осенила твой профессорский котелок?

Гошка осторожно потрогал грязными пальцами искусанный мошкой лоб и серьезно покачал нечесаной рыжей головой:

— Недавно, Валентин Павлиныч, сегодня, сейчас…

— Ой, опять этот Гошка заведет его на целый вечер, — шепнула Тамара, наш минералог. Она предостерегающе ткнула Гошку кулаком, но было уже поздно.

— Объясни! — потребовал Валентин Павлинович.

Он отложил шлихи, задрал седенькую бородку и, плотно сжав тонкие губы, в упор уставился на Гошку сквозь выпуклые стекла роговых очков.

— Сейчас, — неторопливо отозвался Гошка. Он почесал опухшую от комариных укусов шею, вопросительно глянул на Тамару, потом на меня. Где-то в глубине его бесцветных глаз вспыхнули и погасли хитроватые искорки.

— Ну! — торопил Валентин Павлинович.

Мы работали вместе более двух месяцев, а наш начальник все еще не мог привыкнуть к тому, что Гошка плел по вечерам у костра всякую чушь.

Гошке доставляли удовольствие многочасовые споры. Он невозмутимо выслушивал пространные, убийственно логичные объяснения Валентина Павлиновича и, будучи по природе врагом логики, ошеломлял того дурацкими вопросами и совершенно фантастическими предположениями.

Безудержная фантазия Гошки не раз доводила Валентина Павлиновича до исступления. Наш начальник много лет преподавал геологию в университете. Как каждый старый преподаватель, он не выносил, если кому-то оставались непонятными его объяснения. А Гошка мог упрямо и совершенно серьезно отстаивать любую ересь, пока его не начинало клонить ко сну. Когда Гошка принимался зевать — а зевал он со вкусом, не торопясь, так, что за ушами хрустело, — мы уже знали, что он готов сдаться. И действительно, он вскоре соглашался с доводами Валентина Павлиновича и укладывался спать. Наш начальник тоже залезал в спальный мешок, довольный, что развеял еще одно заблуждение Гошки.

Сегодня готовился очередной «диспут».

Гошка щурился и, видимо, прикидывал, с чего начать.

Валентин Павлинович нетерпеливо потирал красные обветренные руки.

— Мне так думается, — начал Гошка. — Кимберлитовые трубки мы искали? Искали… Нашли? Фикус нашли… А почему? Потому, что их тут вообще нет. Вот так…

Валентин Павлинович откашлялся.

— На чем мы остановились, Гоша, прошлый раз? — спросил он, испытующе заглядывая в невинные Гошкины глаза. — А остановились мы на том, что все известные коренные месторождения алмазов связаны с кимберлитовыми трубками. Напомню вам, то есть тебе, Гоша, что кимберлитовая трубка — это древнее вулканическое жерло, заполненное особой, я подчеркиваю — особой, горной породой — кимберлитом. Эта порода возникает на большой глубине в условиях огромного давления и высокой температуры. А именно такие условия необходимы для кристаллизации алмаза и его постоянного спутника — пиропа. Высокое давление в конце концов разрешается грандиозным вулканическим взрывом, при котором кимберлитовая масса, содержащая кристаллы алмаза и пиропа, прорывает земную кору. Эти взрывы настолько сильны, что часть кимберлитового материала, вероятно, выбрасывается в межпланетное пространство. Другая часть его остается в канале взрыва, образуя трубчатое жерло. При разрушении кимберлитовых жерл пироп и алмаз попадают в речной песок. Значит, присутствие пиропа в речном песке — верный признак, что где-то близко находятся кимберлитовые трубки, являющиеся коренными месторождениями алмазов. Понятно?

— Нет, — подумав, заявил Гошка.

— Что непонятно?

— Трубок-то нет…

— Есть, но мы пока не нашли их.

— Это еще как сказать…

Валентин Павлинович снял очки, долго протирал их носовым платком, который в прошлом равно мог быть как белым, так и коричневым.

— Видишь ли, Гоша, — многозначительно начал он снова, — человеческий опыт — великая вещь. Все, что человек знает, зиждется на опыте и проверено опытом. Опыт почти векового изучения алмазных месторождений позволяет утверждать, — Валентин Павлинович повысил голос и обвел всех торжествующим взглядом, — что единственным известным нам надежным источником алмазов является кимберлит, кимберлитовое жерло, кимберлитовая труба, пронизывающая земную кору и уходящая на неведомые нам глубины. Там, в глубинах Земли, находится удивительная природная лаборатория, производящая алмазы — самые твердые минералы Земли…

Последние слова Валентин Павлинович произнес с пафосом, почти нараспев.

Гошка вдруг заморгал, сморщился и всхлипнул. Все взгляды обратились на него. Валентин Павлинович растерялся и умолк.

Воцарилась напряженная тишина, нарушаемая только сопением Гошки.

— 3-зуб схватило, — объяснил Гошка и скривил такую рожу, что Валентин Павлинович отшатнулся, а Тамара с возмущением покачала головой. — Ничего, ничего, с-сейчас отпустит, — продолжал Гошка, держась за щеку.

Я встретился на мгновение с его взглядом, и мне показалось, что в глубине его глаз снова блеснули хитроватые искорки.

— Пожалуй, довольно на сегодня, — махнул рукой Валентин Павлинович. — Ложись-ка спать, Гоша. Прогрей хорошенько свой зуб.

— Как я прогрею? — возразил Гошка. — У меня и спальный мешок не высох после вчерашнего дождя. Лучше у костра посижу… А между прочим, насчет алмаза и пиропа я так думаю, Валентин Павлинович: не из трубок они и не из кимберлита, а из Тунгусского метеорита. Вот!

— Что?! — задохнулся наш начальник. — Откуда?!

— Гошка, хватит паясничать, надоело, — сурово сказала Тамара.

— Это я-то паясничаю? — возмутился Гошка. — Да если хотите знать, Тамара Ивановна, я который день об этом думаю… Это моя рабочая гипотеза. Имею я право на рабочую гипотезу?

— Нет, — отрезала Тамара, — гипотеза — это тщательно продуманные выводы, а не дурацкое предположение.

— Подождите, Тамарочка, — взмолился Валентин Павлинович, — дайте ему сказать. Если юноша заблуждается, наш долг как более старших и опытных товарищей…

— Сумасшедший дом! — пробормотала Тамара и ушла в свою палатку.

— Ну, продолжай, продолжай, Гоша, — закивал головой Валентин Павлинович. — Не сердись на Тамару. Ты же понимаешь, она устала, мы все устали… Вот у тебя зуб… Продолжай! Это даже интересно…

— А ничего особенного, — сказал Гошка. — Алмазы в метеоритах бывают? Бывают. Конечно, в маленьком метеорите их кот наплакал. А если метеорит большой, очень большой, в сотни тысяч тонн? В таком может оказаться много алмазов. Если такой метеорит взорвется в воздухе, алмазы будут рассеяны на большой площади. Так вот, над Сибирской платформой взорвался такой метеорит. Он взорвался над рекой Подкаменной Тунгуской в 1908 году. Взрыв был так силен, что лес повалило на десятки километров вокруг. И ни кусочка этого метеорита не нашли. А почему не нашли? Да потому, что его разорвало в мелкий мак и разнесло по всей Сибирской платформе. И алмазы, находившиеся в метеорите, разнесло взрывом. Вот их и находят теперь то на Вилюе, то на Оленеке, то на Тунгуске и тэ. дэ… А между прочим, раньше, до Тунгусского метеорита, никто их не находил.

— Алмазы в Сибири начали искать лишь после войны, — заметил я. — Раньше их здесь просто не искали.

— Если бы были, нашли бы, — усмехнулся Гошка. — Случайно бы нашли. Золотишко на сибирских реках сколько лет моют. К примеру, еще мой дед молодым по Вилюю золото мыл. Нет, алмазы здесь появились недавно, с 30 июня 1908 года.

— Но ведь алмазов на Сибирской платформе много, очень много, — осторожно начал Валентин Павлинович. — Откуда же в одном метеорите, даже очень большом…

— А сколько их было в метеорите, никто не знает. Может, он наполовину состоял из алмазов и пиропа.

— Пироп в метеоритах, по-моему, не встречается, — возразил Валентин Павлинович.

— В Тунгусском мог быть.

— Но первые кимберлитовые трубки на Сибирской платформе уже найдены. В них есть пироп и, наверное, окажутся алмазы. Вспомни, совсем недавно нашли первую трубку, которую назвали Зарницей, потом…

— Так это где! — сказал Гошка. — А мы где? Может, на Вилюе пироп из кимберлитовых трубок. А у нас не обошлось без Тунгусского метеорита.

Валентин Павлинович тяжело вздохнул.

— Попробуем начать еще раз с начала, Гоша, — медленно и раздельно заговорил он. — Не спорю, алмазы в метеоритах встречаются. Но ведь это редчайшие находки ничтожных по размеру зерен. А в Сибири россыпи, огромные россыпи алмазов. Правильную по существу мысль ты гиперболизируешь, и она становится… гм… слегка абсурдной. Это то же самое, как если бы ты, выжав каплю влаги из соленого огурца, заявил, что вся гидросфера[18] нашей планеты образовалась из соленых огурцов. Метеориты — это обломки внутренних частей планеты. В глубинах планет могут возникнуть алмазы. Вероятно, возникают они и в глубинных зонах Земли. Однако для того, чтобы получились крупные скопления алмазов — их месторождения, нужны особые условия. Эти условия создаются при формировании кимберлитовых трубок…

— А трубок здесь нет, — хладнокровно заметил Гошка.

Я почувствовал, что у меня начинает кружиться голова, и тоже отправился спать.

Уже лежа в спальном мешке, я еще долго слышал плавно льющиеся объяснения Валентина Павлиновича и краткие реплики Гошки. «Диспут» явно затягивался. Лишь многолетняя преподавательская закалка нашего начальника не позволяла ему взорваться наподобие Тунгусского метеорита.

И все-таки он взорвался.

Гошка протиснулся в палатку глубокой ночью.

— Ну что, договорились? — спросил я сквозь сон.

— Сегодня ни в какую, — ответил Гошка, — каждый остался при собственном мнении. Он только обещал на первой же кимберлитовой трубке мне морду набить. Что ж, если найдем, пожалуйста… — И Гошка захрапел.

На следующее утро мы втроем — Валентин Павлинович, Гошка и я — уходили в многодневный пеший маршрут к верховьям реки Кюннехтээх. Это был обычный рабочий маршрут: не очень простой и не слишком сложный, не чересчур нудный и не особенно интересный, ибо мы уже потеряли надежду найти хорошие коренные обнажения пород среди бесконечных заболоченных увалов. Предстояло прошагать много десятков километров по сырым кочкарникам заполярной тайги, промывать через каждый километр шлихи, карабкаться через речные заломы, нагроможденные паводковыми водами, ночевать под низкорослыми северными лиственницами, изуродованными морозом и свирепым ветром. В такой маршрут обычно идут налегке, забирая с собой лишь продукты, оружие и спальные мешки. Мы решили не брать даже и спальных мешков, а ночевать у костра на кучах еловых веток.

— Легче идти, и быстрее вернемся, — сказал Валентин Павлинович.

— И злее будем… работать, — добавил Гошка.

Я ничего не сказал, но про себя вздохнул о скромном уюте нашего палаточного лагеря.

Косые лучи низкого солнца начали чуть пробиваться сквозь сырой холодный туман, когда мы тронулись в путь. Впереди шагал Валентин Павлинович, худой, высокий, в кожаном картузе и болотных сапогах, похожих на ботфорты. За спиной у него висел огромный рюкзак, к которому сверху было приторочено зеленое одеяло и привязан закопченный котелок. За начальником семенил Гошка, маленький и юркий, в ватнике, брезентовых штанах и кирзовых сапогах с широкими голенищами. Из одного голенища торчала деревянная ложка, а из другого — геологический молоток. К рюкзаку Гошки был привязан жестяной лоток для промывания проб. Я замыкал шествие. Кроме рюкзака на мне висели: винчестер, фотоаппарат, прибор для определения радиоактивности горных пород, анероид, патронташ и горный компас.

Первый день маршрута закончился успешно. Мы прошли около двадцати километров. Гошка промыл два десятка шлихов, а я исписал много страниц в полевом дневнике. В шлихах снова попадался пироп, но нигде не было ни малейших признаков кимберлитов. Поужинав, мы завалились спать на мягкой хвое возле жарко пылающего костра. Гошка начал было что-то плести о Сихотэ-Алинском метеорите, но Валентин Павлинович не принял вызова.

На другой день мы прошли километров пятнадцать. Пиропа в шлихах стало меньше. Валентин Павлинович чертыхался и нервно щипал бородку. Он так надеялся, что Кюннехтээх выведет нас к кимберлитовой трубке… Гошка насмешливо посвистывал, и это еще больше раздражало Валентина Павлиновича. Коренных обнажений по-прежнему не было, и, судя по обломкам пород, которые попадались кое-где под корнями вывороченных лиственниц, под нами были те же доломиты[19], что и вчера, и позавчера, и неделю назад.

На третий день пути мы вышли в долину крупного безымянного притока реки Кюннехтээх. Эта долина не была похожа на предыдущие. На сухих высоких берегах росла густая лиственничная тайга, встречались ярко-зеленые заросли берез и осин, кусты шиповника, красной смородины. Небольшие полянки покрывал густой ковер багульника и ягеля.

— Места — благодать, — сказал Валентин Павлинович. — Здесь обязательно найдем коренные обнажения.

— А трубки? — прищурился Гошка.

— Поищем хорошенько — будут и трубки…

Однако, как мы ни искали, трубок не было. Не попадалось ни одного обломка кимберлитов и среди речных галек. В довершение всех бед пироп почти исчез из шлихов.

— Понятно, понятно, — сердито приговаривал Валентин Павлинович, просматривая в лупу очередные пробы.

Но видно было, что он ничего не понимал, так же как и мы с Гошкой.

И вдруг в одном из шлихов оказался маленький кристаллик алмаза. Нашему восторгу не было предела. Мы вырывали друг у друга из рук влажный серый шлих, в котором ослепительной разноцветной искоркой поблескивал маленький, меньше миллиметра в диаметре, кристалл.

— Здесь ночуем, — объявил Валентин Павлинович, — и не уйдем отсюда, пока не найдем.

— Что? — поинтересовался я.

— Остатки Тунгусского метеорита! — крикнул Гошка.

— Кимберлиты, конечно, — пожал плечами наш начальник.

«Для этого в обоих случаях пришлось бы тут зимовать», — подумал я.

Место для ночлега мы выбрали на высокой, сухой террасе, возвышающейся метров на десять над руслом реки. Уступ террасы отвесно спускался к самой воде. Река образовала здесь крутую излучину, и под террасой располагался глубокий плес.

— Нет ли под этой террасой цоколя коренных пород? — спросил я у Валентина Павлиновича.

— Едва ли, — отозвался тот. — Терраса выглядит так, словно она целиком сложена речными отложениями. Если только в самом основании обрыва? Давайте проверим.

Однако проверить оказалось нелегко. Доступные участки крутого склона террасы были засыпаны песком и галькой, и наиболее интересная, нижняя часть обрыва не видна ни сверху, ни снизу. Проплыть под обрывом мы также не могли: не было лодки.

Покрутившись у края обрыва, мы возвратились к месту привала.

Гошка уже разжег костер и готовил обед.

— Давайте сделаем плот, — предложил я.

— Зачем? — заинтересовался Гошка.

— Осмотреть нижнюю часть обрыва террасы. Там могут быть коренные обнажения.

— Зря потеряем время, — возразил Валентин Павлинович. — Завтра надо тщательно обыскать склоны долины, взять шлиховые пробы. Это важнее.

— Террасу тоже надо осмотреть, — неожиданно поддержал меня Гошка. — Только зачем полдня тратить на плот? Спустите меня с обрыва на веревке.

— Ну, знаешь, Гоша! — замахал руками Валентин Павлинович. — Ты это брось! С такой высоты сорваться — конец! Да у нас и веревок нет.

— Есть, — сказал Гошка. — Я взял.

Валентин Павлинович качал головой и не соглашался. Но мне Гошкина идея понравилась. Поспорили и решили попробовать.

— Пошли сейчас, — предложил Гошка. — После обеда будет тяжелее и мне, и вам.

Мы взяли веревку и пошли к краю обрыва. Выбрали удобное место. Гошка принялся забивать кол, чтобы укрепить конец веревки.

— Гоша, дальше от обрыва, — просил Валентин Павлинович. — Почва оттаяла, может оползти.

— Не оползет, — проворчал Гошка, замахиваясь молотком. Молоток с силой ударил по колу. В тот же момент край обрыва обвалился, и Гошка исчез из наших глаз, точно нырнул под землю.

Мы с Валентином Павлиновичем громко вскрикнули.

Внизу раздался тяжелый всплеск, и стало тихо.

— Гоша! — отчаянно закричал Валентин Павлинович, устремляясь к краю обрыва.

Я поймал его за рукав и оттянул в сторону.

Внизу послышалось фырканье и какая-то возня.

— Это ты, Гошка? — крикнул я. — Держишься?

— Держусь… — донеслось снизу.

— Держись! Сейчас веревку спустим.

— Держись, Гошенька, держись! — повторял Валентин Павлинович, хватаясь то за веревку, то за меня, то за очки.

— Руки, ноги целы? — снова крикнул я, разматывая веревку.

Гошка ответил не сразу, и мне стало страшно.

— Ну, чего не отвечаешь?

— Да целы, — послышался Гошкин голос. — Подождите…

— Чего ждать? — не понял я. — Спускаем веревку. Держи!

— Подождите с веревкой! — недовольно крикнул Гошка. — Спустите мне сначала молоток!

— Бредит… — пробормотал Валентин Павлинович. — Гоша, опомнись, какой молоток? Держи веревку.

— Молоток! — рычал снизу Гошка. — Побыстрей! Мне холодно…

Я лег на живот и заглянул вниз. Однако увидеть Гошку не удалось: обрыв нависал над берегом.

— Эй, Гошка! Где ты там сидишь?

— Где сижу? В воде, конечно…

— Так какого черта ты не вылезаешь?

— А куда?

— Ты что, не можешь дотянуться до веревки?

— Веревка тут. Я же по-русски кричал, что мне молоток нужен.

— Подергай веревку!

Резкие рывки дали знать, что конец веревки находится в руке Гошки.

— Привязывайся немедленно, упрямый черт! Будем тащить!

— Не могу! Спустите сначала молоток.

Мы обескураженно переглянулись.

— Может, его придавило? — испуганно зашептал Валентин Павлинович. — Придется спускать молоток.

Мы поспешно вытянули веревку и опустили на ней молоток.

— А может, лопату, Гоша? — кричал Валентин Павлинович. — Или попробовать мне спуститься?

— Нет! Подождите…

Внизу послышалась возня, плеск, потом удары молотка. Мы с беспокойством ожидали конца всей этой непонятной операции.

— Ну как там, скоро? — не выдержал я.

Снова послышалась возня, плеск и разочарованный возглас Гошки:

— Вот скотина! Уплыл…

— Кто уплыл? — забеспокоился Валентин Павлинович.

— Сапог уплыл, — объяснил Гошка, продолжая колотить молотком. Наконец удары прекратились. Стало тихо.

— Готов ты наконец? — крикнул я и подергал за веревку.

— Нет, — невозмутимо отвечал Гошка. — У меня вопрос к Валентину Павлиновичу.

— Слушаю тебя, Гоша, — измученно пробормотал наш начальник.

— Алмазы в метеорите можно разглядеть простым глазом?

— Гоша, не время сейчас для этих разговоров! — чуть не плача воскликнул Валентин Павлинович. — Дай тебя сначала вытащить…

— А в кимберлите их видно?

— Не знаю! Я сейчас ничего не знаю. После поговорим.

— Тяните!

Мы дружно налегли на веревку. Она шла с трудом. Гошка оказался очень тяжелым. Мы обливались потом, вытягивая веревку дециметр за дециметром.

— Ты помогай, Гоша, отталкивайся ногами! — отдуваясь, крикнул Валентин Павлинович.

— Бесполезно, — донеслось снизу.

Мне показалось, что голос Гошки звучит так же далеко, как и раньше, хотя мы уже вытянули половину веревки.

Но раздумывать было некогда. Надо было тянуть Гошку дальше. Наконец мы подняли его до края обрыва.

Я протянул руку, чтобы помочь Гошке выбраться наверх… и чуть не упустил веревку. Вместо Гошки на конце веревки был привязан мокрый ватник. Валентин Павлинович в изнеможении опустился на мох. Я хотел отшвырнуть ватник в сторону, но он оказался неимоверно тяжелым. Поспешно развязал веревку. В ватнике была большая куча каких-то камней.

— Негодяй мальчишка… — начал дрожащим от негодования голосом Валентин Павлинович и осекся. Подполз на четвереньках к ватнику, принялся жадно разглядывать камни.

— Кимберлиты, — прошептал он наконец. — Кимберлиты с пиропом… Под террасой трубка…

Гошку мы вытащили за несколько секунд. Он был в одном сапоге, дрожал от холода и промок до последней нитки. На правой щеке у него кровоточила здоровенная ссадина, а на правой руке были оборваны ногти. И тем не менее эта искалеченная рука крепко сжимала геологический молоток.

Появившись на краю обрыва, Гоша сделал несколько неуверенных шагов, остановился перед Валентином Павлиновичем и сказал:

— Ложка уплыла вместе с сапогом… А между прочим, низ обрыва сложен кимберлитом. Я как вынырнул, схватился за что-то. Смотрю: кимберлит. Наверно, здоровая трубка. Выходит, вы правы, я нет. Бейте по морде! Только слева…

Очки на носу Валентина Павлиновича запрыгали, он крепко прижал мокрого Гошку к груди и расплакался, как ребенок.

ЛЕГКАЯ НАХОДКА

Есть в Чаткальском хребте ущелье Караарча[20]. Издали, со склонов Чимгана, оно кажется зияющей черной трещиной, рассекающей известняки у подножия Палатхяна. Вблизи… Вблизи нам предстояло подробно познакомиться с ним во время геологической съемки.

Вечером наш начальник, Николай Петрович Пахарев, сказал, как всегда, коротко и отрывисто:

— Завтра переходим в Караарчу.

Старший рабочий, угрюмый чернобородый Назир, тяжело вздохнул и, сдвинув на затылок засаленную зеленую чалму, почесал за ухом.

Погонщик ишаков, молоденький парнишка Муссолин, круглолицый и смешливый, услыхав о Караарче, поперхнулся горячим чаем.

— Николай Петрович, очень там будет трудно, в этой Караарче? — тоненьким голоском спросила Инна. Она была на курс моложе меня и на практику в Среднюю Азию попала впервые.

Пахарев неопределенно хмыкнул, раскуривая трубку от тлеющей ветви, вытащенной из костра. Я знал эту манеру Пахарева. Если не сразу отвечает, значит, будет нелегко. С Николаем Петровичем я работал второй год, поэтому считал себя в партии ветераном. Назир и Муссолин тоже были ветеранами. Они работали в партии Пахарева уже несколько лет. В прошлом году с нами был еще Сережка Бубликов, мой однокурсник. Но на этот раз он поехал на практику на Камчатку. Вместо него Пахарев взял радистом-коллектором Женьку.

Женька — здоровенный рыжий верзила с кулаками боксера-тяжеловеса — мне вначале не понравился… Он только что окончил геологоразведочный техникум и по этому случаю задирал нос. Кроме того, ему доставляло удовольствие подчеркивать недостатки и слабости окружающих. Вот и сейчас он не упустил случая подразнить Инну.

— Струсила, — сказал Женька и подмигнул мне.

Инна возмущенно передернула худенькими плечами, но промолчала.

— Не бойся, Инночка, — задиристо продолжал Женька. — Что для нас Караарча? Обыкновенный каньон вроде Рио-Гранде-Колорадо… Слыхала? Пройти — раз плюнуть. Ишак ног не замочит.

Я хотел возразить, но Назир опередил меня.

— Э, язык длинный, мозги короткий, — сердито сказал он. — Зачем болтаешь, когда не знаешь? Караарча… У-у!

Назир умолк, подбирая подходящее слово, и, видимо, не найдя, плюнул и махнул рукой.

Мы лежали на кошмах вокруг костра. Рядом уютно белели палатки. Потрескивала смолистая арча. Неровные вспышки пламени выхватывали из темноты то лысину и очки Пахарева, то смуглые щеки Инны, то курносый нос и выгоревшие брови Женьки, то темные скуластые лица Назира и Муссолина. Высокие тянь-шаньские ели тесно обступили лагерь. Было тепло и тихо, так тихо, что слышно было, как где-то вдалеке за кустами вздыхают лошади.

— Как там ни будет, идти надо, — резко сказал Пахарев, справившись наконец с трубкой. — Там еще не ступала нога геолога. Может, найдем что-нибудь путное.

— Золото! — многозначительно ввернул Женька.

— Почему обязательно золото? — насмешливо прищурился Николай Петрович. — В прошлом году к востоку отсюда мы нашли месторождение арсенопирита. На нем уже начаты разведки. В верховьях Караарчи должны быть граниты. Их обломки выносит река. Значит…

— Начальник, спать надо, — строго сказал Назир. — Завтра немножко плохо будет. Караарча дорога совсем яман…

На другое утро мы встали на рассвете, наскоро позавтракали и быстро свернули лагерь. С первыми лучами солнца наш маленький караван выступил.

Впереди в сером парусиновом костюме и широкополой соломенной шляпе шагал Пахарев. За спиной у него болталась туго набитая полевая сумка и висел винчестер — тайная мечта Женьки. Следом за Николаем Петровичем шел Назир, ведя в поводу навьюченную лошадь. Улыбающийся Муссолин, громко причмокивая, подгонял заостренной палкой ишаков. Мы с Женькой тоже вели лошадей с вьюками. Караван замыкала Инна верхом на лошади Пахарева.

Невыспавшийся Женька зевал во весь рот и, косясь на Инну, вполголоса бубнил:

— Видал? Сидит, как на козе… Ты скажи, зачем в Горный девчонок берут?

— Что ты к ней привязался? — не вытерпел я и, чтобы позлить Женьку, добавил: — По-моему, она ездит верхом не хуже тебя.

— Балда! — немедленно обиделся Женька. — Я с четырех лет езжу… — Он рванул лошадь за повод и обогнал меня.

Караван медленно двигался вверх по широкой зеленой долине Кок-Булака. Косые солнечные лучи разогнали туман, и долина засверкала от обильной росы.

Мы шли навстречу солнцу, и высокие, до пояса, травы вспыхивали и переливались миллионами радужных огоньков. Впереди вырастал снеговой гребень Наткала. Над ним быстро плыли редкие золотисто-белые облака.

Простор и прохлада зеленой долины, густая синева неба, ветер, несущий влажные запахи трав и хвои, ослепили и опьянили нас. Женька сорвал с головы кепку и, подражая ишаку, заорал: «И-я, и-я, и-я-а!» Сдержанная обычно Инна по-мальчишески задорно усмехнулась, подставляя лицо налетающим порывам утреннего ветра. Даже суровые морщины Пахарева стали мягче, и Николай Петрович начал негромко напевать что-то в такт мерной поступи тяжело навьюченных лошадей.

Назир разыскал брод, и мы переправились на другой берег зеленоватого, быстро текущего Кок-Булака. Еще несколько километров пути — ив лицо пахнуло холодом и сыростью из темной щели Караарчинского каньона.

Назир был прав. Дорога вверх по Караарче оказалась не из легких. Собственно, никакой дороги не было. Не было даже тропы. Лишь благодаря находчивости Назира и поразительному хладнокровию Пахарева мы шаг за шагом тянули лошадей и ишаков по узкому дну каньона, заваленному глыбами серого известняка.

Пенистыми водопадами сбегали по каменным ступеням ледяные воды Караарчи. В каньоне, в который никогда не заглядывало солнце, было сумрачно и сыро. Пронзительным холодом веяло от замшелых обрывистых скал. Только узкая полоска синего неба над головой да освещенные невидимым солнцем серебристые вершины елей высоко вверху напоминали о тепле и лете.

За одним из поворотов огромный свал почерневшего прошлогоднего снега стеной перегородил ущелье. К счастью, под снегом тянулся коридор, промытый весенними водами. Коридор был узкий, но все же удалось пробраться по нему. Лошадей и ишаков пришлось развьючивать, а груз тащить на себе.

Миновав снежный коридор, устроили привал. Площадка, на которой мы остановились, оказалась так мала, что на ней можно было лишь стоять. У лошадей тяжело поднимались и опускались покрытые пеной бока. Несмотря на сырость и холод, царившие в каньоне, мы все были мокры от пота. Дрожали колени. Мучительно хотелось сесть, но сесть было решительно некуда. Муссолин и Назир, присев на корточки, тихо переговаривались, качали головами. Вопреки обыкновению Муссолин даже не улыбался.

Один Пахарев, казалось, не был измучен, хотя он только что таскал вместе с нами тяжелые вьюки. Откинув назад голову, он, видимо, прикидывал высоту известняковых обрывов, потом записал что-то в полевом дневнике.

Резкий и подчас несправедливый в обычной обстановке, он поражал спокойствием и выдержкой всюду, где было по-настоящему трудно. Теперь, внимательно взглянув на нас и убедившись, что мы немного пришли в себя, он дал знак продолжать путь.

Женька чертыхнулся сквозь зубы. Мы поплелись дальше.

Я потерял счет, сколько раз мы развьючивали лошадей и ишаков и таскали груз. В одном наиболее трудном месте пришлось тащить чуть ли не на себе и лошадей, придерживая их за хвост, за гриву и подпирая сбоку, чтобы животные не оступились на скользких камнях.

С ишаками дело оказалось проще. Муссолин по очереди подлезал под каждого ишака, покрякивая, взваливал его на плечи и переправлял через наиболее опасный участок.

— Ишак на человек тоже хорошо может ехать, — замученно улыбаясь, пояснил он, когда перетаскивал по обрывистым карнизам третьего ишака.

У поворота каньона, пытаясь удержать поскользнувшуюся лошадь, Женька оступился и с головой окунулся в наполненный водой гигантский котел, высверленный потоком в известняковом ложе.

Мы были уже настолько измучены, что даже это приключение никого не удивило и не испугало. Никто не ахнул.

Только Назир, помогая Женьке выбраться из котла, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Ишак ноги не промочит…

Наконец каньон начал расширяться, и мы выбрались в более широкую часть долины, густо заросшую старым еловым лесом. Здесь разбили лагерь.

Топлива вокруг было вдоволь, вода протекала в нескольких шагах, но корма для лошадей не было.

На следующее утро Назир с Женькой погнали лошадей вверх по долине, туда, где начинались высокогорные альпийские луга.

Женька вернулся к вечеру и рассказал, что выше лагеря до самых верховьев долина легко проходима.

Отдохнув после перехода, все отправились в рекогносцировочные маршруты. Мне Николай Петрович велел подняться по одному из боковых притоков Караарчи к подножию горы Палатхан, взойти на ее плоскую вершину, проверить топографическую карту, а затем по гребню бокового хребта спуститься в лагерь. Подъем предстоял крутой и трудный; поэтому я пошел без рюкзака, взяв с собой только полевую сумку, молоток и револьвер.

Нижнюю часть заросшего лесом склона я преодолел довольно легко и вскоре вышел на широкие просторы альпийских лугов. Прямо передо мной пологий зеленый склон, постепенно поднимаясь, упирался в огромный массив Палатхана. До подножия его серых обрывов было несколько километров. Осмотревшись, я сообразил, что «в лоб», по обрывам, подняться не смогу. Зато слева, от самого подножия горы, тянулся не очень крутой скалистый гребень. Казалось, он доходил до плоской вершины Палатхана. Я направился к этому гребню.

Альпийские луга расстилались вокруг по мягким волнистым склонам. Трава местами доходила до пояса. Большие яркокрылые бабочки порхали над причудливыми венчиками каких-то незнакомых цветов. Стайки горных куропаток с испуганным свистом взлетали из густой травы у самых ног. Я очень жалел, что не взял ружья, и много раз хватался за револьвер, хотя стрелять пулей в этих небольших и очень юрких птиц было бесполезно.

Постепенно я поднимался все выше и выше. Наконец травы начали редеть, и я вышел на голые, покрытые щебнем склоны.

Резкий свист заставил вздрогнуть и насторожиться. Большие серые птицы убегали вверх по скалистому склону, потом поднялись в воздух и, сделав круг, полетели на запад. Это были улары — дикие горные индейки, которых я никогда не видел в таком количестве. Следя за их полетом, я заметил, что они опустились в густую траву около какой-то совершенно черной скалы. Эта скала показалась мне странной. Словно черный конус, торчала она над зеленью лугов, под обрывами Палатхана. До нее было с полкилометра, но на пути лежал глубокий скалистый сай[21]. Я был уже у самого гребня, ведущего на вершину Палатхана, поэтому решил не отклоняться в сторону и осмотреть скалу на обратном пути.

Преодолеть скалистый гребень оказалось делом нелегким, но к полудню мне удалось наконец добраться до плоской вершины.

Что за вид открылся отсюда!

На юге, ослепительно сверкая в ярких лучах солнца, зубчатой ледяной стеной возвышался Чаткальский хребет. Вдоль его желтого подножия, закрывая часть склонов, неподвижно лежали белые гряды облаков. Мягкими зелеными волнами убегали к хребту в синеватую тень облаков альпийские луга. Словно серебристо-голубые нити блестели на зеленом ковре лугов Кок-Булак и его притоки.

Я обошел плоскую вершину Палатхана. Она напоминала стол и была такой ровной, что, если бы не большие камни, в беспорядке лежавшие повсюду, здесь могли бы спокойно садиться самолеты. На север, к узкой и очень глубокой долине Караарчи, она обрывалась крутыми уступами. Остальные склоны казались более пологими. За ущельем Караарчи, дна которого с вершины Палатхана не было видно, громоздились, словно вспененные и застывшие морские волны, ряды снеговых хребтов. Все они постепенно понижались к западу и, расплываясь, тонули в желтоватой знойной дымке бескрайних равнин.

Проверив карту, я долго сидел над обрывами Палатхана. Солнце начало склоняться к западу. Резче стали тени на ледяных пиках и снеговых гребнях; потемнело небо. Пора было возвращаться. Я разыскал взглядом черную скалу, которую хотел осмотреть на обратном пути. Она оказалась не одна. Внизу, под обрывами Палатхана, среди яркой зелени трав протягивалась целая цепочка черных скал. Чтобы нанести цепь скал на карту, я измерил азимут[22] на ту скалу, которую видел первой по пути к вершине. Я уже хотел записать отсчет, но с изумлением убедился, что компас показывает север почти на западе. Поспешно повторил измерение. Результат был тот же самый. Я переходил с места на место, тряс металлическую коробку компаса, стучал по стеклу пальцем и карандашом, но стрелка упрямо поворачивалась северным концом к западу. Проверив еще раз направления сторон света по карте и по солнцу, я решил, что компас испортился, и начал быстро спускаться.

По дороге я снова спугнул большую стаю уларов, но теперь уже не обратил на них внимания. Миновав гребень, перебрался через глубокий сай и направился прямо к черной скале, поднимавшейся среди высокой травы. Чем ближе я подходил к ней, тем большее волнение меня охватывало. Это была какая-то совсем необычная скала. Выход базальта?[23] Нет. Но тогда что же?

Я все ускорял шаги, последние несколько метров пробежал бегом и, больно ударившись о камень, остановился у подножия скалы. Она возвышалась метров на пять, была совершенно черная и поблескивала странным металлическим блеском. Сердце мое билось так, что, казалось, готово было выскочить из груди. Я перевел дыхание, поднял молоток, ударил по выступу скалы. Звонкий удар металла о металл заставил меня выпустить молоток, и… он медленно соскользнул к основанию скалы и остался торчать там рукояткой вверх. Я протер глаза и сильно ущипнул себя за руку. Молоток продолжал торчать вертикально, словно приклеенный к черной скале. Скала была из чистого магнетита.

Издав пронзительный победный клич, я оторвал молоток от скалы и начал стучать по ней, стараясь отбить образец. Наконец мне это удалось. Я схватил отколотый кусок и стал жадно рассматривать его. Железно-черный магнетит тускло поблескивал в свежем изломе. Я разбил образец на мелкие осколки, отколол еще один, разбил и его и побежал к следующей скале. Она тоже была из магнетита. Забыв обо всем, я бегал вдоль цепи черных скал, вскрикивая при каждой новой находке. Отбивал образцы и тотчас же бросал их, пробовал магнитность руды молотком, компасом, ножом, подошвами ботинок, подкованных стальными шипами…

Это была настоящая находка. И какая! Большое месторождение магнетита[24]… Так вот почему перестал действовать компас!

Опомнился я только тогда, когда солнце скрылось за скалистым отрогом Палатхана и повеяло вечерней свежестью. Нужно было спешить в лагерь.

Я начал отбирать образцы, которые хотел унести с собой. Набрал целую кучу разных типов руды: массивный чистый магнетит, вкрапленные руды, похожие на кекс с изюмом, полосчатые руды, в которых черные струйки магнетита чередовались с зеленоватыми и бурыми полосами граната. Кроме руды я хотел взять розовые кристаллы граната в белом мраморе, тонкие сростки зеленых столбиков эпидота[25], горный хрусталь, наросший на кубиках магнетита. Но как унести всю эту массу образцов, если нет рюкзака?

Недолго думая, я снял рубашку и брюки и остался в майке, трусах и огромных горных ботинках. Рубашку разорвал на тряпки и аккуратно завернул в них образцы руд и минералов. Затем завязал внизу штанины брюк и сложил в них, как в два мешка, свои сокровища. Карманные часы повесил на шею, словно медальон, подпоясал трусы широким поясом, на котором висели полевая сумка и револьвер, и, взвалив на плечи штаны, нагруженные камнями, тронулся в обратный путь.

Пройдя несколько десятков шагов, я оглянулся и окинул прощальным взглядом открытое месторождение. В его величине и ценности я не сомневался и чувствовал себя необыкновенно счастливым и гордым.

Быстро темнело, но даже обратный путь в темноте по незнакомым местам, с грузом образцов не пугал и не омрачал радостного возбуждения.

Мысленно я уже рассказывал Пахареву, Инне и Женьке, как нашел месторождение, показывал им принесенные образцы. Это не пустяк какой-нибудь. Скалы чистого магнетита, подумать только!

Быстро миновав в сгущающихся сумерках альпийские луга у подножия Палатхана, я спустился в небольшой сай, поросший редким еловым лесом, и пошел вдоль сухого русла некогда протекавшего там потока. Уклон русла становился все круче; на пути появились огромные камни. Спускаться с грузом становилось все труднее.

Неожиданно пришлось остановиться. Сай обрывался вниз вертикальным уступом высотой по крайней мере с четырехэтажный дом. Поток, текущий по саю во время таяния снегов, превращался здесь в огромный водопад, и вода так отполировала скалы, что спуститься по ним не было никакой возможности.

Вспотев от огорчения, я начал карабкаться обратно вверх по саю. Когда я, изрядно устав, выбрался со своим грузом на гребень, отделяющий сай от соседней долинки, стало совсем темно. Пробовать спускаться к Караарче по одной из боковых долин не имело смысла. В них также могли оказаться уступы и водопады, на которых в темноте легко было сломать шею. Ночевать полуголому в горах тоже не улыбалось. Оставался один выход: пройти альпийскими лугами несколько километров на запад, в верховья Караарчи, и оттуда спуститься к лагерю вдоль реки, на которой, по словам Женьки, водопадов не было. Это удлиняло путь часа на три; кроме того, и на этом пути могли встретиться крутые подъемы и спуски, но… выбирать было не из чего. В темноте я полез вверх по склону, поросшему густой высокой травой.

Пока на западе еще были различимы последние отсветы вечерней зари, можно было ориентироваться на них, поднимаясь и спускаясь по бесконечным поросшим травой увалам. Я переходил вброд какие-то ручьи, исцарапал лицо и руки о колючий кустарник и сильно ушиб ногу, провалившись в чью-то нору. Плечи и шея нестерпимо ныли от тяжести груза, острые края камней впивались в спину. Сколько раз я останавливался с мыслью бросить свой импровизированный рюкзак и идти дальше налегке. Однако, переведя дыхание и отерев с лица соленые ручейки пота, снова взваливал на плечи злополучные штаны с образцами и плелся дальше.

Явиться в лагерь с вестью о месторождении, но без единого образца казалось позорным.

Наконец исчезли последние бледные краски зари. Я совершенно потерял ориентировку и остановился. Вокруг было темно и тихо. Так тихо, что отчетливо слышалось громкое биение моего сердца. Глаза привыкли к темноте, но не видели ничего, кроме звезд, сверкающих в густой, кромешной черноте. Нельзя было даже догадаться, что находится впереди: ровная площадка, склон или обрыв. Оставалось ждать восхода луны.

Я опустил в траву груз и сел на него. И тут меня сразу же охватил страх. Пробираясь в темноте с увала на увал, я думал только о том, чтобы не потерять направление и не свалиться куда-нибудь. Но стоило остановиться и присесть, как все ночные ужасы пустынных гор завладели воображением. Уже в самой тишине, от которой звенело в ушах, было что-то страшное. Я напряженно вслушивался. Вот где-то стукнул камень и затрещала сухая ветка. А вдруг это подкрадывается барс или… еще что-нибудь?

Какое было бы счастье очутиться сейчас в лагере, у веселого костра, рядом с товарищами! Я глубоко вздохнул. Даже Пахарев с его резкостью и злыми насмешками показался в эти минуты родным и близким.

Вскоре меня начало познабливать. Ночь была прохладная.

Ждать пришлось долго. Я совершенно закоченел, прежде чем призрачный свет невидимой еще луны осветил вершину Палатхана. В непроглядном мраке стали вырисовываться неясные контуры ближайших скал и кустов. Теперь можно было потихоньку двигаться дальше. Я взвалил на плечи груз и, нащупывая каждый шаг, побрел на запад.

Наконец желтый серп луны показался над горизонтом. Можно было осмотреться. Справа темнел скалистый гребень, слева ровный склон полого спускался далеко вниз. Леса внизу уже не видно… Я находился в самых верховьях Караарчи. Круто повернув, я быстро пошел вниз по склону, туда, где должна была быть река. Теперь, когда бледный свет озарял окружающие предметы и появилась уверенность, что я иду правильно, страх исчез совершенно и даже штаны с образцами стали казаться менее тяжелыми.

Пологий склон кончился невысоким земляным обрывом. Несколькими метрами ниже расстилалось широкое галечниковое русло. В лунном свете оно казалось почти белым.

Спуститься к реке было делом нескольких секунд. Теперь оставалось идти вниз по течению Караарчи на восток до самого лагеря. По моим расчетам, до него могло быть не более пяти километров. Я взглянул на часы. Стрелки показывали половину первого. Через час-полтора буду в лагере. Там все, конечно, давно спят, решив, что я заночевал где-нибудь в пещере в горах. Приду совсем тихо, разложу образцы вокруг погасшего костра — и скорее в спальный мешок. Воображаю, какие лица будут утром у Инны и Женьки.

Выпив прямо из реки несколько горстей холодной воды, я зашагал вдоль берега. Сухие обточенные гальки шуршали под ногами. Негромко шумела река.

Постепенно галечниковая равнина начала суживаться, склоны сблизились, стали круче, и вскоре я вошел в сумрачную тень высоких скал. Начиналось ущелье Караарчи.

Идти стало труднее. Камни и колючий кустарник часто преграждали путь. Местами приходилось пробираться прямо по воде.

Вдруг совсем близко передо мной, за кустами, послышалось громкое фырканье и плеск воды. Я замер на месте. Фырканье повторилось ближе. Затрещали кусты. Дрожащими пальцами я вытащил из кобуры револьвер и взвел курок. В этот момент несколько крупных животных с шумом выбежали одно за другим на крутой склон правого берега реки и тотчас исчезли в кустах. Я даже не успел рассмотреть, кто это был. Снова стало тихо. Я подождал немного, потом, не пряча револьвера, осторожно пробрался через кустарник, крадучись обошел большую скалу, выглянул из-за ее выступа и… остолбенел. В нескольких шагах, над самым берегом реки, белела палатка, чуть тлел догорающий костер. У костра стоял человек в длинном узбекском халате и большой чалме. Он смотрел вверх по склону.

Проворчав что-то, он покачал головой и повернулся в мою сторону. Я узнал Назира. Значит, это был наш верхний лагерь.

Не вылезая из-за укрытия, я негромко окликнул узбека:

— Эй, Назир, Назир, это ты?

Назир шарахнулся к палатке, присел и забормотал что-то, вытягивая шею и вглядываясь в темноту. Я вышел из-за скалы и хотел подойти к костру, но Назир вскочил, пронзительно закричал по-узбекски и, схватив здоровенную палку, замахнулся на меня.

Я поспешно отскочил в сторону и крикнул:

— Подожди! Это я, Назир!

— Какой я, какой я? — подозрительно и испуганно спросил Назир, не опуская палки.

— Я — Владимир, Володя… Не узнаешь?

Назир несколько мгновений молча рассматривал меня, затем нерешительно спросил:

— Живой?

Я очень удивился такому вопросу, но торопливо ответил, что живой, и сделал шаг к костру.

— Зачем голый? — спросил Назир, поспешно отступая при моем приближении.

— Потом скажу. Не бойся… Заблудился в горах… Ну, понимаешь, дорогу потерял…

Назир опустил палку и, очевидно, поверив, покачал головой.

— Плохо, Володька-ака… Ночь. Спать надо… Ты голый горы ходишь. Совсем плохо…

— Я дорогу потерял. Хорошие камни нашел, а дорогу потерял…

— Потерял, потерял, — проворчал Назир. — Штаны тоже потерял…

— Вот штаны… Камни в них положил…

Назир опять покачал головой, потом осторожно дотронулся до моего плеча, до принесенного мною груза и, видимо, окончательно убедившись, что я живой и говорю правду, стал раздувать костер.

— Мало мало кушай, Володька, — сказал он, ставя на костер казанок. — Твой курсак[26] совсем пропал. Потом лагерь пойдем.

— Может, у тебя ночевать? — спросил я, с наслаждением вытягиваясь на кошме.

— Нет, — серьезно ответил Назир. — Начальник ругать будет. Один час назад девка Инна приходил. Твоя искал. Начальник боится — ты совсем пропал. Говорил, рано-рано твоя искать.

Мне стало не по себе. Я не подумал, что мое отсутствие причинит столько беспокойства товарищам. Значит, уже разыскивают… Инна, которую Женька называл трусихой, не побоялась пойти ночью одна за несколько километров от лагеря, чтобы предупредить Назира о моем исчезновении. Я быстро поднялся.

— Не буду есть. Пойду в лагерь.

— Не буду, не буду, — проворчал Назир, протягивая миску с пловом. — Кушать надо. Курсак совсем пропал. Еще пять минут — ничего. Я тоже лагерь пойду.

— Ладно, — вздохнул я, чувствуя, что не в силах отказаться от ароматного плова. — Давай… Только тебе не надо в лагерь ходить. Сам дойду.

— Сам дойду, — повторил Назир. — Опять дорога потеряешь. Нет, я тоже лагерь пойду.

— А лошади, Назир? — спросил я, оглядываясь.

Назир усмехнулся.

— Лошадка далеко пошел. Завтра искать будем. Очень твоя испугался. Нельзя ночь голый ходить…

Так вот оно что! Значит, это были лошади. Я испугался их, а они меня. Ночью в горах все кажется страшным.

Я быстро покончил с пловом, и мы стали собираться в путь.

Назир взвалил на плечи мой груз и удивленно крякнул:

— Ой-ой, зачем столько камень таскал? Начальник бросал будет…

— Эти не выбросит, Назир. Эти хорошие.

Назир с сомнением покачал головой.

Время приближалось к двум часам ночи, и восток уже начал светлеть, когда мы подошли к лагерю. Еще издали стали видны отблески большого пламени. Миновав последний поворот долины, мы увидели три огромных костра. Один пылал около самых палаток, два других поодаль, на противоположном склоне. В кострах горели целые деревья. Языки пламени уносились высоко в темное небо. Наверное, отблеск этих костров можно было заметить даже с вершины Палат-хана.

Около палаток я разглядел длинную фигуру Пахарева. Сгорбившись, он ходил взад и вперед по освещенной огнем площадке. Еще кто-то сидел на земле возле самого костра.

— Ого-го, Николай Петрович! — закричал я, сложив руки рупором.

Пахарев остановился и стал прислушиваться. Фигура, сидевшая у костра, торопливо поднялась. Это была Инна.

Собрав остаток сил, я побежал к лагерю.

Когда я появился на освещенной костром площадке, Инна изумленно ахнула, а Пахарев разинул рот и в недоумении переводил взгляд с висящих у меня на шее часов на голые ноги и торчащие из ботинок мокрые портянки.

Инна опомнилась первая:

— Что с тобой случилось, Володька? Где ты был?

— Где бы он ни был, сейчас это неважно, — услышал я голос Пахарева. — Важно, что вернулся целым…

Я взглянул в глаза Николаю Петровичу. Они странно блестели. Прежде чем я успел открыть рот, Пахарев поднял винчестер, лежавший на кошме, и трижды выстрелил вверх.

— Николай Петрович, зачем? — вырвалось у меня.

— Сигнал Муссолину и Евгению, чтобы возвращались. Ищут вас…

Какой-то комок подкатил к горлу. Я не мог ничего сказать. Молча смотрел на Пахарева и Инну. Они улыбались.

— Спасибо, — с усилием выговорил я наконец, опуская глаза, — спасибо, что не ругаете, и… вообще… И пожалуйста, извините меня, Николай Петрович, что причинил столько беспокойства. Я заблудился, потому что…

— Так я и думал, — мягко сказал Пахарев. — Садитесь скорее ужинать. Инна разогревает ваш ужин с вечера.

— Но почему все-таки ты раздетый, Володька? Тебя не ограбили? — снова спросила Инна, все время не спускавшая с меня глаз. — Где твоя рубашка, брюки?

— Вот его брук, — сказал подошедший к костру Назир. — Он в брук положил два пуд камень.

И Назир осторожно опустил к ногам Пахарева мой импровизированный рюкзак.

— Так это ты нашел Володю, Назир? — опросил Пахарев и потрогал сверток носком ботинка.

— Это он моя нашел, — ответил узбек, присаживаясь на корточки у костра. — Понимаешь, начальник, пришел совсем ночью, голый, очень лошадка испугал, моя тоже… немного испугал. Два пуд камень принес.

— Николай Петрович, я месторождение нашел наверху, под Палатханом. Вот…

Я развязал лежащие на земле штаны и стал вынимать образцы. Пахарев внимательно рассматривал каждый кусок. Инна громко ахала. Назир причмокивал и восхищенно качал головой.

— Много там этого? — спросил Пахарев, подбрасывая на ладони большой кусок чистого магнетита.

— Много, Николай Петрович. Магнетитовые скалы поднимаются там среди альпийских лугов. Наверно, большое месторождение.

Пахарев положил последний образец на кошму, наклонился и вдруг крепко обнял меня.

— Ну поздравляю, Володя, — дрогнувшим голосом сказал он. — Поздравляю! Это настоящая находка.

Вернувшийся под утро Женька, кажется, был разочарован, что я нашелся и меня не надо спасать.

Узнав о том, как было открыто месторождение, он пренебрежительно фыркнул:

— Легкая находка! Смешно было не найти.

Я не стал спорить. Из лагеря все легко.

Месторождение оказалось очень большим. Мы назвали его Караарчинским и по радио сообщили о находке в управление.

В ответной радиограмме вместе с поздравлением был вопрос, почему месторождение названо так странно.

Оказывается, негодяй Женька исковеркал название.

В радиограмме, полученной в управлении, значилось:

«Открыто большое Караштанинское месторождение магнетита».

Женька оправдывался, что, передавая радиограмму, он думал о том, как я шел ночью в лагерь и нес на плечах штаны с образцами…

ВАРЗОБ, ВАРЗОБ, Я ТЕБЯ НЕ СЛЫШУ!

Впервые мне пришлось испытать землетрясение в Душанбе.

Это было весной 1942 года. Я работал с микроскопом на первом этаже длинного деревянного здания, в котором разместилась база экспедиции. На дощатых стенах висели геологические карты, на столах лежали образцы горных пород, полевые дневники, альбомы с фотографиями. В открытое настежь окно из большого запущенного сада тянуло сыроватой прохладой. В конце сада за низким глиняным дувалом виднелся кусок улицы. Асфальтовое полотно дороги, залитое ярким солнцем, было пустынно. Над садом и прилегающими кварталами висела тяжелая знойная тишина — безмолвие южного города в жаркие полуденные часы, когда жители отсиживаются в прохладных комнатах с наглухо закрытыми ставнями.

Тихо было и на нашей базе. Лишь большая желтая оса с угрожающим жужжанием билась в застекленную дверь веранды да за стеной кто-то настойчиво повторял:

— Варзоб, Варзоб, я тебя слышу, а ты меня?

Я рассеянно вглядывался в яркий узор минералов в шлифе[27]. Мысли блуждали очень далеко, там, где на полях еще лежал снег, где взрывы снарядов рвали тишину над знакомыми перелесками, где, по последним газетным сообщениям, уже несколько дней шли ожесточенные бои…

— Варзоб, Варзоб… — доносилось из-за стены.

Послышался далекий тяжелый гул. Сначала я не обратил на него внимания. Гул повторился. Он приходил волнами откуда-то со стороны Гиссарского хребта, гребни которого, еще покрытые снегом, виднелись в просветах между деревьями сада.

«Опять гроза?» — подумал я и выглянул в окно.

Однако небо над густыми кронами акаций и над зубчатой стеной далеких вершин было безоблачно.

Гул то приближался, то затихал где-то вдали, перекатываясь наподобие грома.

— Стреляют на полигоне, — решил я, возвращаясь к своему микроскопу.

— Варзоб, Варзоб, — надрывался голос за стеной, — теперь и я тебя не слышу. Варзоб…

Микроскоп вдруг подскочил и больно ударил меня в глаз. На мгновение мне показалось, что дощатый пол уплывает из-под ног. Затем я почувствовал резкий толчок, словно в подвале уронили что-то очень тяжелое. Голос в соседней комнате умолк, а в стенах зашелестело и затрещало. Я поспешно вскочил из-за стола. Новый толчок чуть не опрокинул микроскоп. С потолка посыпалась тонкая известковая пыль. Шурша, скользнула со стены на пол большая геологическая карта.

В коридоре послышались встревоженные голоса, топот ног.

Прижимая к груди драгоценный микроскоп, я ринулся к двери. Дверь не открывалась. Я рванул сильнее, но в это мгновение новый, еще более резкий толчок сотряс все здание. На голову посыпалась пыль и мелкие кусочки штукатурки, а навстречу мне угрожающе двинулся большой канцелярский шкаф.

Не выпуская из рук микроскопа, я выпрыгнул из окна в густую крапиву, росшую под стеной дома.

Пока я выбирался из крапивных зарослей, снова послышался гул, и под ногами резко дрогнула земля.

Я поставил микроскоп под деревом и стал прислушиваться. Гул затихал вдали, откатываясь к Гиссарскому хребту. Наступила тишина, и сразу же за глиняным дувалом послышался многоголосый говор. Я выглянул на улицу.

Пустынная минуту назад улица заполнилась людьми. Одни напряженно прислушивались, другие переговаривались, кое-кто торопливо одевался. На лицах были написаны настороженность, недовольство, безразличие, оживление — самые разнообразные оттенки выражений и чувств, не было лишь одного — испуга.

«Бывалый народ», — подумал я, с уважением посматривая на этих людей.

Большинство явно колебалось, сразу ли возвращаться с полуденного зноя в прохладные комнаты или подождать еще несколько минут.

— Здорово тряхнуло! — восторженно объявил кто-то под самым дувалом. — Меня, понимаешь, банкой с огурцами по лысине как двинет! Сколько раз говорил жинке: не ставь на шкаф…

— Разбилась? — поинтересовался собеседник.

— Банка-то? Вдрызг. Так что душ из огуречного рассола принял…

— Пустяки, — неторопливо разглагольствовал улыбающийся толстяк, закутанный в розовую купальную простыню, — это разве землетрясение! Одна видимость… Вот три года назад — другое дело. Многие дома трещины дали. Пивной завод недели две не работал…

— Слушай, я говорю, иди, пожалуйста, — уговаривал пожилой таджик в черной тюбетейке краснолицую курносую бабенку в полосатом переднике. — Ну иди, шашлык совсем подгорит…

— А пропади он, твой шашлык! — отмахивалась та. — Мне своя голова дороже… Страсти-то, страсти! — торопливо продолжала она, обращаясь к молодой таджичке, прикрывавшей концом зеленого шелкового платка нижнюю часть лица. — Чуяло мое сердце: что-нибудь стрясется. Вчера куры ни за боже мой идти на нашест не хотели…

— Предрассудок, — вмешался толстяк в розовой простыне. — Наука, и та предсказать не может, А вы— куры…

— Сам ты предрассудок, — отрезала курносая бабенка. — Постыдился бы так-то на улицу выходить… И еще разговаривает…

— Я вот погляжу, в чем ты выскочишь, если ночью тряхнет, — добродушно заметил толстяк.

— А я не глупей курицы. Под крышу не полезу. В саду места хватит…

Толчки больше не повторялись. Однако вечером дворы, сады и палисадники Душанбе забелели кроватями. Многие решили на всякий случай спать под открытым небом.

Еще днем распространились слухи, что маленький городок Варзоб, расположенный в двадцати километрах к северу, в горах, сильно пострадал. Точно ничего не было известно. Связь с Варзобом прервалась в самом начале землетрясения.

В сумерки я пошел побродить по городу. Ярко светили матовые фонари в густой листве платанов на улице Ленина. Толстые таджики в полосатых халатах и белых фартуках жарили шашлык на маленьких переносных жаровнях, поставленных на краю тротуара. В неподвижном теплом воздухе висел приторный запах цветущих акаций и жареной баранины.

Медленно двигался поток гуляющих, огибая клумбы, разбитые прямо среди асфальта. Смуглые девушки в белых платьях шли под руку с военными. Из-под ярких тюбетеек темными змейками свисали длинные волосы, заплетенные в десятки тоненьких косичек.

У перекрестка большая толпа молча слушала голос диктора.

— За истекшие сутки на фронтах…

Лица были сосредоточенны и суровы. Война… О землетрясении никто уже не вспоминал.

Я поймал себя на мысли, что и у меня утренние события не оставили глубокого впечатления. Когда-то я страстно мечтал попасть в землетрясение (конечно, не очень сильное!). Это было давно. Я тогда учился в школе и жил в городе, в котором землетрясений не бывает. Землетрясения заинтересовали и увлекли меня своей неожиданностью, мощью, необузданным проявлением каких-то таинственных сил, укрытых в земных недрах. Что заставляет вздрагивать, казалось бы, неподвижную поверхность Земли? Что за процессы совершаются там, на неведомых глубинах? Почему в одних местах землетрясения часты и сильны, а в других их не бывает?

Затаив дыхание, я читал описания различных землетрясений. Я завел толстую тетрадь и записывал туда разные сведения о наиболее сильных землетрясениях, собирал газетные заметки и фотографии разрушенных зданий. Я даже мечтал написать когда-нибудь большую книгу «Подробное описание всех землетрясений, случившихся на Земле, начиная с года…». Этот год менялся по мере того, как я узнавал о все более ранних землетрясениях. Я еще не подозревал, что существуют каталоги землетрясений от древнейших времен до наших дней, что все землетрясения, происходящие в наше время, тщательно регистрируются сейсмическими станциями, что станции систематически публикуют в специальных сборниках результаты наблюдений.

В те годы начали поговаривать о способах предсказания землетрясения. Я скоро узнал об этом. Мысль о возможности предсказывать землетрясения увлекла меня.

Воображение рисовало города будущего: стрельчатые башни из стекла и металла, окутанные зеленью домики в горах, ажурные эстакады над глубокими ущельями.

Голос диктора звучит по радио:

— Внимание, внимание! Послезавтра в двенадцать часов тридцать семь минут произойдет землетрясение. Жителям города предлагается выехать в соседний район, где все готово для их приема…

И мчатся вереницы серебристых машин по горным дорогам. В машинах улыбающиеся люди. Через несколько дней они возвратятся в свой город. Они знают, что город уцелеет. В местах, подверженных землетрясениям, строят особо прочные здания, выдерживающие самые сильные подземные толчки. Эвакуация города перед землетрясением — простое правило предосторожности.

На эти темы я мог мечтать часами. Одновременно я ломал голову над вопросом: как можно было бы предсказывать землетрясения? Очевидно, прежде всего надо узнать о землетрясениях возможно больше…

Можно коллекционировать марки, насекомых, старинные монеты, минералы, спичечные коробки. Я коллекционировал землетрясения. Кажется, в восьмом классе, когда я уже был счастливым обладателем нескольких сот описаний разных землетрясений, я узнал, что моя коллекция лишь ничтожная частица того, что имеется в каталогах.

Это меня озадачило. Расстроенный, я хотел было предать огню свои многолетние записи, но потом мне стало их жалко. Просматривая их еще раз, я убедился, что многие описания у меня сделаны гораздо красочнее, чем в скупых строках каталогов. Мои описания изобиловали такими подробностями, как «грохот валящихся зданий», «мычание обезумевших животных», «вопли людей, гибнущих под развалинами». В каталогах ничего этого не было. Там было мало слов и очень много цифр. Не все цифры были понятны, но в общем нетрудно было сообразить, что для каждого землетрясения приводится точное время толчка, географические координаты эпицентра[28], площадь, на которой ощущался толчок, и другие сведения.

Предельный лаконизм каталога спас мои записки. Они пережили увлечение землетрясениями. Однажды я даже воспользовался ими, когда, уже учась в Горном институте, готовил доклад для геологического кружка. Увлечение землетрясениями перешло в увлечение геологией…

Я думал обо всем этом, пробираясь по людным, ярко освещенным улицам вечернего Душанбе.

Описания землетрясений в толстой клеенчатой тетради, если они еще уцелели, лежат в ящике письменного стола в скованном блокадой Ленинграде. Автор далеко и пережил наконец настоящее землетрясение…

Я посмотрел на свои обожженные крапивой руки. В жизни часто все случается иначе, чем в мечтах и книгах. Прыжок в крапиву с микроскопом в объятиях вместо подвигов, о которых думалось когда-то! Кажется, я даже не успел испугаться и сообразил, что было землетрясение, уже после того, как оно кончилось.

Все это казалось чепухой по сравнению с тем, что происходит на фронте. Местные жители настолько привыкли к землетрясениям, что забывают о них сразу, как только прекращаются подземные толчки.

Погруженный в свои мысли, я свернул в одну из боковых улиц. Здесь было пустынно и почти темно. Свет редких фонарей чуть пробивался сквозь густую листву, ложась бледными пятнами на влажный, недавно политый асфальт. Из дворов и веранд доносились приглушенные голоса, обрывки разговоров; где-то в темноте звучал рояль.

Напротив освещенных окон длинного здания стоял запыленный грузовик. Возле кабины сгрудилось несколько человек. Проходя, я услышал слова:

— Ничего не осталось. Все разрушило подчистую…

Я замедлил шаги и стал прислушиваться.

— Да-а, — протяжно сказал кто-то, — а в Душанбе чуть кое-где штукатурка осыпалась. Думали, везде так…

— Через Варзоб ехал? Там что? — спросил еще кто-то.

Шофер в кабинке сильно затянулся папиросой. Огонек осветил измученное серое лицо с глубоко запавшими глазами.

— Там тоже страшно, но кое-что уцелело. Раненых много. Перевязывают прямо на улице.

— Как на фронте, — заметил кто-то.

— Почище, друг, — махнул рукой шофер. — Две секунды — и все подчистую: ни кишлаков, ни людей…

Несколько слов, произнесенных этим измученным человеком, только что приехавшим «оттуда», сказали больше, чем все прочитанные когда-то описания.

Вот она, действительность!

Мне вдруг показалось: что-то страшное нависло над затихающим городом. Оно молчаливо прячется во мраке, но стоит ему шевельнуться — и не будет ни этих прекрасных белых зданий, ни тенистых, похожих на зеленые коридоры улиц, ни людей, голоса которых доносятся из темноты. Останутся лишь мертвые развалины, как в кишлаках, о которых говорил шофер.

То, что Душанбе пережил утром, что казалось таким пустяком, было отзвуком катастрофы. Эта катастрофа каждую секунду может повториться. Перед исполинской мощью сил, дремлющих в недрах Земли, бледнеют орудия войны. Каждое мгновение эти силы могут пробудиться и напомнить о себе волнами разрушения.

Войну можно прекратить, войну можно предотвратить соединенными усилиями многих людей. Землетрясение не только нельзя предотвратить, его все еще нельзя даже предсказать. Когда произойдет следующий толчок? Какой силы он будет?

Резкий свист заставил шарахнуться в сторону. Передо мной стоял пожилой милиционер-таджик в белом кителе.

— Зачем по дороге идешь? Зачем один разговариваешь? — спросил блюститель ночного порядка, испытующе глядя из-под черного лакированного козырька.

Я ошеломленно молчал.

— Немножко пьяный? — ласково продолжал милиционер. — Спать надо! Идем домой, провожу.

— Я не пьяный, — запротестовал я. — Я, я думал о землетрясении…

— Когда землетрясение будет, можно по дороге идти, — сказал, подумав, милиционер, — сейчас нельзя.

— А когда будет землетрясение?

Он заглянул мне в лицо и укоризненно покачал лакированным козырьком.

— Я серьезно спрашиваю, — настаивал я. — Когда будет следующее землетрясение?

— А говоришь, не пьяный, — мягко сказал он. — Совсем пьяный. Плохое вино пил: ноги идут, голова ничего не понимает. Зачем задавать вопрос, на который нельзя ответить?

— На этот вопрос надо обязательно найти ответ, — решительно заявил я.

— Слушай, зачем скандалить? Иди, пожалуйста, спать, — попросил он.

— Спокойной ночи, — сказал я и быстро зашагал по пустынной улице.

Дойдя до угла, я оглянулся. Милиционер неподвижно стоял посреди дороги и смотрел мне вслед.

ПО ДОРОГАМ И ТРОПАМ ДИКОГО КРЫМА

Мы продирались сквозь колючий кустарник к одинокой известняковой скале, затерявшейся среди горбатых, заросших склонов в верховьях Марты. В лесу было тихо и душно. Под ногами хрустел валежник, нити невидимой паутины липли к потному лицу, цеплялись за очки. Сквозь неподвижную листву россыпью золотых зайчиков прорывалось горячее крымское солнце.

— Вот она, загадка Марты! — сказал Василий Иванович, указывая на замшелые ребра серых скал. — Но здесь все так заросло, что ничего не удастся выяснить…

— Разгадку тайны этих известняковых глыб надо искать там, где они возникали, — заметил я, — где-нибудь на Южном берегу, вблизи остатков древних вулканов. Может быть, это обломок рифа, некогда венчавшего подводный вулканический конус?

— Хорош обломочек, — покачал головой Василий Иванович. — Эта скала больше шестиэтажного дома. И потом, где следы самих рифов? Мне не приходилось встречать древние известняки в слоях вулканических пород на Южном берегу.

Солнце уже склонялось к западу, когда мы закончили осмотр скалы и поднялись на ее вершину. Внизу, в долине, где остался наш маленький газик, лежала прохладная тень.

— Сергей Алексеевич блаженствует, — с завистью сказал Василий Иванович, — возле машины теперь не жарко.

— Что вы думаете о глыбе? — спросил я.

— Вопрос остается нерешенным. Вы считаете эту скалу обломком рифа, поднимавшегося из глубин юрского[29] моря. Можно придумать еще кучу объяснений.

Представьте себе, что возле этой скалы проходит линия крупного разлома земной коры. Песчаники, которые мы видели в низовьях Марты, надвинуты на сланцы, слагающие верховья долины. Линия надвига скрыта под почвой, травой и кустарниками. Единственное, что выдает ее глазу геолога, — известняковая скала. Скалу оторвало от массива древних известняков и приволокло сюда. Смотрите, как она иссечена трещинами. Это следы тех движений и давлений, которые ей пришлось испытать.

— В вашей гипотезе есть два слабых места, — возразил я. — Во-первых, в соседних долинах можно найти и другие известняковые глыбы. А во-вторых, древних известняковых массивов под молодыми породами Степного Крыма как будто нет.

— Или они еще не открыты, — перебил Василий Иванович.

— Согласен. Буровых скважин в Степном Крыму пока не очень много. Значит, у задачи могут быть два решения: либо эта глыба — обломок рифа, который существовал недалеко отсюда, где-то на современном Южном берегу, либо это отколотая часть древнего известнякового массива, захороненного далеко на севере.

— Можно предложить еще и третью гипотезу, — улыбнулся Василий Иванович. — В юрское время на севере был берег древнего моря, сложенный известняками. Во время землетрясений с отвесных обрывов отваливались огромные глыбы. Они соскальзывали по илистому дну моря на несколько километров к югу, и вот мы видим их здесь в толщах пород, отложенных на дне юрского моря.

— Вы считаете, что источник глыб обязательно на севере, — не сдавался я. — Чтобы доказать любую из ваших гипотез, надо искать на севере крупные известняковые массивы. Для этого пришлось бы разбурить большую часть Степного Крыма. Мою гипотезу доказать гораздо легче. Достаточно найти небольшие обломки известняков в слоях вулканических пород на Южном берегу.

— Что ж, — сказал Василий Иванович, — отыщите хоть один кусочек такого известняка в слоях вулканических пород на юге, и я поверю в рифы, выросшие на древних подводных вулканах.

Он умолк и несколько раз кивнул головой, словно подтверждая свои последние слова, потом опустил молоток и полевую сумку в густую траву и хотел сесть возле.

— Осторожно! — быстро крикнул я. — Здесь ясенец…

Огненно-красные свечи ядовитых цветов были рассеяны среди зеленой травы, покрывавшей вершину. Стараясь не задеть ни самих цветов, ни их узких расчлененных листьев, напоминающих листья ясеня, мы осторожно присели на выступ скалы.

— Красивые, бестии! — Василий Иванович осторожно коснулся рукояткой молотка ближайшего стебля. — Неужели так ядовиты?

— Стоит дотронуться влажной рукой до лепестков или листьев — и будут ожоги почти как от иприта.

Он с отвращением отдернул молоток и отодвинулся подальше от предательского цветка.

Некоторое время мы сидели молча. Внизу лежали покрытые густыми лесами волнистые склоны хребтов. Южный горизонт замыкали обрывы Яйлы. Далеко на северо-западе искрилась в солнечных лучах серебристо-голубая гладь Евпаторийского залива.

— Пустота и глушь, — задумчиво проговорил Василий Иванович. — Безлюдная долина, лесные джунгли, непроходимые от лиан, ядовитые цветы — и все в нескольких десятках километров от асфальтовых магистралей, от пансионатов и санаториев.

— Есть два Крыма, — заметил я. — Крым курортный и Крым дикий. Дикий Крым местами начинается прямо возле шоссе и туристских троп. Вот он перед нами — дикий Крым, с массой загадок, тайн, непрочитанных страниц книги природы…

Принято считать, что Крымские горы лишь осколок горной страны, некогда существовавшей на месте Черного моря. Что это была за страна, когда она возникла и почему ее поглотили морские волны? Откуда взялись огромные валуны гранитов в окрестностях Балаклавы? Нигде в Горном Крыму коренных выходов гранитов нет. Почему древние греки, первые колонизаторы крымских берегов, воздвигли город Херсонес на скалах Гераклейского полуострова, открытых ветрам и бурям, а не в одной из хорошо защищенных бухт, где впоследствии был заложен Севастополь? Или две с половиной тысячи лет назад севастопольских бухт еще не существовало? Какие чудовищные силы оторвали целые массивы от известняковых обрывов Яйлы и раскидали их по всему Южному берегу?

А эта лесная глушь, эти пустынные долины, где дороги с тысячелетними колеями давным-давно заросли колючим кустарником! Во время войны в непроходимых крымских лесах находили убежище партизаны. Война окончилась полтора десятка лет назад, но и сейчас здесь найдется немало глухих ущелий и логов, в которых эхо еще не отзывалось на удары геологического молотка.

Не парадокс ли, что горы Крыма в геологическом отношении изучены хуже многих уголков Тянь-Шаня?

— Это-то понятно! — перебил Василий Иванович. — В Горном Крыму нет крупных месторождений полезных ископаемых. Естественно, что геологи уделяли ему меньше внимания.

— Может быть, месторождения здесь еще не открыты именно потому, что геологи интересовались Крымом от случая к случаю, — возразил я. — Строение Горного Крыма и его геологическая история чрезвычайно сложны. Вот мы с вами не можем решить, откуда взялись глыбы известняка среди песчаников и сланцев Крымских гор. Между тем, решив этот маленький вопрос, можно выяснить условия, в которых отлагались сами песчаники и сланцы. А тогда удалось бы сказать, какие полезные ископаемые прячутся в этой толще пород. И таких загадок еще немало. На их выяснение потребуются годы.

— Давайте попробуем разгадать тайну этих известняков, — предложил вдруг Василий Иванович. — Ум хорошо, а четыре лучше. Крымский Институт минеральных ресурсов посылает меня исправить геологическую карту Южного берега — от мыса Ифигении до Байдарских ворот. Ваши студенты приедут из Ленинграда не раньше чем через неделю. Поедемте на неделю с нами. У нас будет грузовая машина, палатки, все оборудование для лагеря. Останавливаться будем прямо на берегу моря. После маршрута — пляж и купание. Сергей Алексеевич варит такие украинские борщи — пальчики оближешь. А мы с вами, может быть, найдем следы рифов, от которых могли отколоться вот эти кусочки…

Василий Иванович ударил молотком по выступу скалы. Из трещины известняка стремительно выскочила маленькая зеленая ящерица и, блеснув на солнце, исчезла в густой траве.

Через час, изрядно уставшие и исцарапанные, мы спустились к машине. Сергей Алексеевич сладко храпел, выставив длинные худые ноги из-под запыленного корпуса газика.

— Поехали, — сказал Василий Иванович и легонько постучал по стоптанному каблуку, торчащему из-под колес.

Под газиком раздался звук, напоминающий добродушное ворчание пробуждающегося медведя, ноги исчезли, и появилась всклокоченная голова нашего шофера.

При виде нас на его длинной небритой физиономии выразилось явное разочарование:

— Что-то быстро сегодня, — сказал он, почесываясь, — я еще второго сна не доглядел.

— Едем скорей, — торопил Василий Иванович. — Надо до темноты поспеть в Симферополь.

Сергей Алексеевич осведомился, который час, и, услышав ответ, объявил, что довезет как из пушки.

— Как из пушки только по шоссе, — забеспокоился Василий Иванович, — а до шоссе, пожалуйста, по-человечески.

Газик жалобно вякнул, кашлянул и тихо задрожал. Сергей Алексеевич взгромоздился на сиденье, вопросительно оглянулся, нахлобучил поглубже засаленную кепку и дал такой газ, что машину заволокло облаком желтого вонючего дыма. В следующее мгновение невидимая сила прижала нас к спинке сиденья, и мы понеслись…

Мне приходилось ездить с лихими шоферами и по Памирскому тракту, и по узким горным дорогам над Зеравшаном, и по бревенчатым гатям, проложенным через непроходимые таежные топи. То были увеселительные прогулки по сравнению с нашим возвращением с Марты.

Газик, завывая, мчался по узкой лесной дороге; ветви хлестали по лицу; непросохшие после дождя лужи со свистом выплескивались в разные стороны; от крутых виражей рябило в глазах. Мы с Василием Ивановичем судорожно вцепились в сиденье и друг в друга. Нас швыряло и подбрасывало на ухабах. Полевые сумки, нагруженные камнями, и фотоаппараты били по животу и по груди.

Наконец газик вырвался из леса на более ровное пространство широкой галечной поймы.

Здесь по крайней мере можно было не опасаться веток. Я вздохнул свободнее и попытался устроиться поудобнее, но газик загудел еще надрывнее и ускорил бег.

Оставляя за собой километровый хвост седой непроглядной пыли, мы пронеслись через тонущее в садах село Верхоречье и выскочили на Качинское шоссе в тот момент, когда с него сходило большое стадо коров и коз.

Мимо промелькнула масса рогов, спин и хвостов, впереди открылась свободная дорога, и мы помчались еще быстрее.

— Артист, — шепнул уже пришедший в себя Василий Иванович, когда мы проскочили между автобусом и арбой, груженной арбузами, и вырвались на Симферопольское шоссе. — Виртуоз баранки…

У меня не было сил возражать.

На следующее утро, вспоминая возвращение с Марты — головоломную гонку по ухабам лесных дорог и стремительные виражи на темном шоссе, я с некоторым беспокойством ожидал прибытия экспедиционной машины.

Мне приходилось бывать за Симеизом, и при мысли о крутых спусках по узким петлям дорог с высоты Севастопольского шоссе к морю начинала слегка кружиться голова. Мои спутники оказались отвратительно пунктуальными. Точно в назначенный час под окном мазанки, в которой я жил, послышался гул машины. Я вышел во двор и увидел Сергея Алексеевича, направляющегося за моими вещами. Он был тщательно выбрит, торжествен и невозмутим.

За невысокой изгородью стоял маленький грузовичок, битком набитый походным скарбом.

На ворохе кое-как уложенных ящиков, спальных мешков, свертков, кольев, веревок, кастрюль и ведер восседали Николай Николаевич Пидконичко, геолог из Симферополя, и тринадцатилетний сын Василия Ивановича Игорь. Сам Василий Иванович приветливо улыбался мне из кабины.

Очутившись со своим рюкзаком и спальным мешком между батареей ведер и ящиком с картошкой, я предложил навести в кузове хоть какой-нибудь порядок.

— Само утрясется, — равнодушно процедил Николай Николаевич, продолжая грызть семечки, которые он выковыривал из здоровенной головы спелого подсолнечника.

— Утрясется, — подтвердил Игорь, протягивая такой же подсолнечник мне.

Я решительно отказался, торопливо соображая, за что можно держаться, когда машина тронется.

Впрочем, мои опасения вскоре рассеялись. Сергей Алексеевич вел тяжело груженную машину по крутым ухабистым улицам Партизанского, как по гладкому асфальту. Без единого толчка и рывка мы поднялись на Белый хребет и покатили к Симферополю.

Я просто не узнавал Сергея Алексеевича. Он уступал дорогу обгонявшим нас грузовикам, настойчиво гудел перед каждым поворотом, вежливо козырял встречным милиционерам, которые подозрительно поглядывали на наш перегруженный кузов.

Миновав изнывающий от зноя Симферополь, мы выехали на Алуштинское шоссе. Даже здесь, на широкой асфальтовой ленте, по которой стремительно мчались встречные машины, Сергей Алексеевич не прибавлял газа.

Мимо проплыли желтоватые обрывы второй гряды Крымских гор. Тысячелетия назад над ними возвышались стены древнего Неаполя — столицы Скифского государства. Прохладный ветер прилетел с голубого Симферопольского озера. Узкая долина Салгира расширилась, и мы въехали в обширную котловину, окруженную горами.

Грузовичок неторопливо катился мимо белых мазанок и садов, мимо квадратов полей, на которых комбайны убирали пшеницу, мимо темно-зеленых ореховых рощ. Словно вырастая из-под земли, приближались крутые голые склоны Чатырдага и горбатые залесенные отроги Демерджи-Яйлы.

— Что с Сергеем Алексеевичем? — не выдержал я, когда машина въехала в узкое ущелье Ангары и поползла по крутым серпантинам шоссе к перевалу. — Мне казалось, что обычно он ездит несколько быстрее.

— Оштрафовали, — лаконично объяснил Николай Николаевич, протягивая руку за следующей головкой подсолнечника.

— Хотели права забрать, — добавил Игорь. — За ним вчера до самого Бахчисарая милиционер гнался. Не догнал. Поймал уже в Симферополе.

Я вспомнил запыленную фигуру, промелькнувшую вчера на мотоцикле через несколько минут после того, как я покинул газик. Все стало ясно. В правилах движения по дорогам Крыма виртуозы не предусмотрены.

В полдень мы без приключений добрались до Алушты. На площади возле базара устроили привал и, не сходя с машины, закусили арбузами.

Курортники с недоумением косились на нашу компанию; запыленные широкополые шляпы, мятые парусиновые спецовки и здоровенные ботинки, наконец, ворох поклажи, на котором мы восседали, — все привлекало внимание. Особенно любопытные взгляды вызывал пестрый шелковый шарф на бритой голове Николая Николаевича. Игорь утверждал, что шарф придает ему сходство с пиратом.

Какая-то курортная дама поинтересовалась, кто мы такие.

— Цыгане, — невозмутимо пояснил Сергей Алексеевич. — Давай погадаем…

Покончив с арбузами, мы поехали дальше.

Около восьмидесяти километров тарахтел наш грузовичок по одной из живописнейших дорог мира. Яркое солнце. Горячий ветер рвется навстречу. Горы справа и бескрайняя голубая гладь слева. Скалистые горбы Кастели и Аюдага, белые домики Гурзуфа внизу у моря, красавица Ялта, сосновые леса над Ореандой, черные стрелы кипарисов вокруг стен Воронцовского дворца, обрывистый гребень Кошки с серебристыми башнями астрофизической обсерватории — и вот грузовичок снова катится по пустынному шоссе высоко над морем. Над нами нависают обрывы Яйлы. Мы снова в диком Крыму, среди зарослей колючего кустарника, хаоса каменных обвалов и скал, уступами спускающихся к морю.

Здесь еще мало санаториев и домов отдыха, но много мест, где их можно построить. В обрывах над шоссе лепятся похожие на зонты крымские сосны. Ниже шоссе они местами образуют сплошные заросли, и кажется, что машина катится по верхушкам деревьев.

Солнце уже скрылось за серой стеной Яйлы. Свежий ветер бьет в лицо.

— Мыс Ифигении, — говорит вдруг Николай Николаевич и указывает далеко вниз.

Там, у самого моря, в фиолетовой мгле видна большая коричневатая скала в кружеве пены.

Сергей Алексеевич с величайшей осторожностью спускает наш механизированный табор по крутым петлям разбитой дороги. Дорога становится все хуже, петляет все фантастичнее и наконец исчезает возле заброшенного виноградника.

— Приехали, — объявляет Николай Николаевич и спрыгивает на землю.

— Эх, как далеко от моря! — разочарованно тянет Игорь.

— Надо было повернуть возле ливанского кедра, — кипятится в кабинке Василий Иванович.

— Поехали назад, — невозмутимо предлагает Сергей Алексеевич. — На всякий случай выходи, кто жить хочет…

Развернуться негде, и грузовичок пятится вверх по головоломным извилинам. Мы плетемся впереди машины и в четыре голоса предупреждаем Сергея Алексеевича о поворотах, хотя он прекрасно обходится без наших советов.

Когда грузовичок выбрался на более приличную дорогу и развернулся, было почти темно. От Байдарских ворот задувал холодный ветер. Сергей Алексеевич дрожащими пальцами раскурил папиросу. Красноватый огонек озарил его длинное морщинистое лицо, усеянное мелкими капельками пота.

Мы заночевали возле дороги в каком-то заброшенном парке, так и не найдя пути к морю. Вскоре под кустом зашумел примус, и через несколько минут все пили горячий, крепкий чай.

Уже засыпая, я слышал, как Игорь перетаскивал с места на место свою походную кровать, отыскивая в темноте площадку поровнее. В конце концов он нашел то, что искал, и успокоился; утром оказалось, что он ночевал в мусорной яме.

Спали мы плохо. Кусались москиты и оглушительно трещали цикады. Ветер резкими порывами налетал с Байдар. Где-то внизу глухо шумело море.

Три дня мы лазали по обрывистым скалам мыса Ифигении. Курортники из ближайшего дома отдыха с интересом наблюдали, как мы долбим камни, измеряем толщину слоев, рисуем нагромождения вулканических бомб.

Вечерами мы собирались у нашего грузовичка, поставленного, как говорил Сергей Алексеевич, «на якорь» в заброшенном парке. В кузове грузовичка был склад и спальня Сергея Алексеевича. Рядом, под серебристым ливанским кедром, помещалась кухня, в которой постоянно пыхтели два закопченных примуса. Кухонным столом служили мраморные ступени какой-то лестницы, которая уже давно никуда не вела. Василий Иванович с Игорем жили в маленькой палатке, поставленной возле самой машины, а мы с Николаем Николаевичем — прямо под кустами диких роз, в которых ночами звонко трещали цикады.

Игорь, возвратившись из маршрута, считал свои обязанности оконченными. Он вытаскивал из машины большую модель самолета, склеенную из тонких планок и кальки, и начинал запускать ее с земли и с деревьев, на которые залезал с легкостью котенка. После двух-трех полетов самолет выходил из строя, и Игорь до наступления темноты чинил и подклеивал разорванные крылья. С каждым днем самолет летал все лучше и наконец однажды, подхваченный порывом ветра, улетел в открытое море.

Игорь не очень огорчился. Он объявил, что модель успешно закончила испытания, и принялся рисовать новый самолет, который собирался построить по возвращении в Симферополь.

Для нас троих приход в лагерь не означал конца рабочего дня. В ожидании борща, побулькивающего в большой кастрюле, мы раскладывали взятые задень образцы горных пород, писали этикетки, раскрашивали карты, дополняли записи в дневниках.

Николай Николаевич никогда не ленился спуститься еще раз к морю. Он даже считал, что купаться в темноте гораздо приятнее, чем днем. Впрочем, и днем он не пропускал возможности нырнуть и предпочитал маршруты вдоль берега, во время которых можно было, лазая по пояс в воде, осматривать прибрежные скалы.

Сваренный борщ должен был еще «допреть» под старым ватником Сергея Алексеевича. Игорь утверждал, что свой окончательный вкус и запах борщ приобретает именно благодаря ватнику.

Когда все этикетки бывали написаны, образцы упакованы, а наше терпение испытано до последнего предела, Сергей Алексеевич торжественно приглашал к столу. Столом служил большой брезент, разложенный на траве. Мы не заставляли себя ждать и молниеносно занимали места.

За столом обычно царила благоговейная тишина, прерываемая лишь стуком ложек да краткими одобрительными возгласами по адресу борща.

Сергей Алексеевич очень ревниво относился к своим кулинарным произведениям. Он был твердо убежден, что к ним ничего нельзя больше добавить. Положить в тарелку щепотку соли значило глубоко оскорбить его, а попросив перцу, вы рисковали потерять его расположение на целый вечер. Зато ничто так не льстило ему, как просьба добавки. Я прочно завоевал его симпатию во время первого же ужина, одолев три миски борща.

Работы успешно продвигались вперед, однако известняки никому из нас не попадались.

— А ведь не подтверждается пока ваша гипотеза о рифах на вулканическом острове, — заметил как-то Василий Иванович.

— Мыс Ифигении — это не совсем вулканический остров, — возразил я. — Посмотрим, что будет западнее.

— А почему мыс называется Ифигения, кто она такая? — неожиданно спросил Игорь.

Мы переглянулись.

— Какая-то царица или богиня… — не очень уверенно протянул Николай Николаевич.

— Она, должно быть, тут утопилась, — вмешался Сергей Алексеевич. — Место самое подходящее. Кругом красота такая. Я, скажем, как красивое увижу, так меня тоска берет. Чего-то мне надо… А чего, сам не знаю. Так и она. Жила-жила на этой скале, да и затосковала. Поднялась на самую вершину, огляделась, подумала — и бултых! А там, под обрывами, глубина, сами знаете…

— Романтично, но не совсем точно, Сергей Алексеевич, — сказал Василий Иванович. — Ифигения, по преданию, действительно жила здесь, но топиться не стала, ибо покровительница — богиня Артемида — одарила ее бессмертием.

Ифигения — героиня множества мифов и античных трагедий. Ее считают дочерью Агамемнона — царя Аргоса в древней Греции. Слыхали про такого?

Перед отплытием греков на Троянскую войну Агамемнон оскорбил богиню Артемиду: он убил на охоте посвященную ей лань. За это богиня наслала безветрие. Флот греков не мог покинуть гавань. Богиня обещала вернуть людям ветер, если Ифигения будет принесена ей в жертву. Агамемнон по требованию войска вынужден был согласиться.

Ифигению привели в лагерь, но, когда девушка уже лежала на жертвенном камне, Артемида смягчилась. Она похитила Ифигению и на облаке перенесла в Тавриду. Здесь, на этой скале, богиня воздвигла храм.

Ифигения стала жрицей богини. Тут и разыскал Ифигению ее брат Орест, который приплыл в Тавриду вместе со своим другом Пиладом. Друзья увезли Ифигению на родину.

— А если бы не увезли, обязательно утопилась бы, — убежденно заявил Сергей Алексеевич.

Поиски древних рифов на мысе Ифигении не увенчались успехом. В слоях вулканических пеплов и бомб, слагающих обрывы, известняков не было. Не оказалось их и западнее, между мысом Ифигении и похожим на спину гигантского стегозавра гребнем Меласа.

Мы уже трижды переносили лагерь. Срок моего пребывания на Южном берегу подходил к концу. Пора было возвращаться в Симферополь. Однажды за ужином Василий Иванович ласково спросил:

— Как с рифами? И здесь их следов как будто не видно?

Я не принял вызова и предпочел промолчать.

— Остался еще сам гребень Меласа, — заметил Николай Николаевич. — Может, там…

Ночью неожиданно испортилась погода. Ветер пригнал с моря тучи. Начал накрапывать дождь. Пришлось перекочевать в палатки. К утру дождь прекратился, но холодный ветер продолжал гнать вереницы серых облаков. После завтрака мы отправились в последние маршруты. Василий Иванович и Николай Николаевич пошли вниз, к морю, а мы с Игорем полезли на Меласский гребень. Здесь ветер свирепствовал гораздо сильнее, чем в лагере. Временами трудно было устоять на ногах.

— Не думал, что летом в Крыму бывает так холодно, — ворчал Игорь, карабкаясь вслед за мной по крутому склону. — Дождя нет, а все время кропит чем-то мокрым…

— Налетел шторм, — начал я, пытаясь перекричать вой ветра. — Посмотри на море; видишь, как ветер срезает гребни волн и несет водяную пыль к берегу? Ее доносит до нас…

Я не кончил. Яростный порыв ветра сорвал мою шляпу и унес в глубокий лог, заросший густым кустарником.

Пришлось искать ее среди колючих кустов.

Мы потеряли так много времени на поиски шляпы, что теперь надо было торопиться.

— Давай разделимся, Игорь, — предложил я. — Ты иди по тропе к вершине и отбей образцы на всех обнажениях, какие встретишь, а я попробую пробраться по логу.

— Зря обдеретесь, — предупредил Игорь. — Там ничего нет, кроме держидерева, шиповника и ежевики.

— Ладно, я потихоньку.

Игорь оказался прав. Колючий кустарник рос сплошной, непроходимой стеной. Куда бы я ни сунулся, всюду меня встречали твердые, как гвозди, и острые, как осиные жала, иглы и шипы. Колючие побеги ежевики обвивали ноги и не давали ступить шагу. Я был весь исколот и исцарапан, разорвал рубашку и чуть не выколол глаза шипами терновника.

Я уже давно вернулся бы назад, если бы не Игорь, который бодро колотил камни где-то над моей головой. В моем положении отступать не годилось, и я упрямо лез вперед, натыкаясь на все новые и новые колючки.

«Не мудрено, что в Крыму остались лога, не осмотренные геологами, — думал я, стараясь вытянуться в ниточку между здоровенным кустом терновника и зарослями ежевики. — Здесь надо сначала идти с топором, а уже потом с геологическим молотком».

Наконец кустарник стал редеть, и я вздохнул с облегчением. Теперь можно было распрямить спину и осмотреться. Прямо передо мной из-под узколистых ветвей держидерева торчал большой серый камень.

Я по привычке ударил его молотком и замер на месте. Это был известняк, такой же, как в верховьях Марты! Я принялся отколачивать образцы. Сомнений не было. Большая глыба известняка, надежно замаскированная густой зарослью кустов, поднималась среди слоев коричневатого песчаника, содержащего примесь вулканического пепла. Этот песчаник залегал прямо на вулканических лавах и мог образоваться только при разрушении древнего вулкана. Значит, где-то на этом острове существовал коралловый риф. Значит…

— Дядя Володя! — вопил издали Игорь. — Где вы, идите сюда-а!

— Подожди, я тут нашел что-то интересное!

— Я тоже-е…

— А что?

— Не зна-а-ю! Может, известняк, который вы с папой ищете-е…

Удача, как и беда, не приходит одна.

Мы с Игорем почти одновременно наткнулись на глыбы древних известняков, которые до этого прятались от глаз исследователей.

Не прошло и часа, как мы уже нашли целую вереницу известняковых глыб.

Сомнений не было: когда-то здесь поднимался риф. Прибой древнего моря уничтожил его еще в минувшие геологические эпохи. В одной из глыб даже оказалась ископаемая фауна — крупные раковины моллюсков и ветвящиеся стебли коралловых колоний. Нагруженные образцами, мы вскарабкались на самую вершину Меласского гребня. Его исполинские зубцы были сложены скоплениями вулканических бомб, сцементированных песком и пеплом.

Ветер загнал нас в узкую расселину между черными зубцами. Здесь мы присели отдохнуть.

Игорь морщил облупленный нос, что-то усиленно соображая.

— Дядя Володя, — спросил он наконец, — вот вы говорите, что это древний вулкан. Как же здесь жили кораллы? Почему они не сгорели от лавы?

— Это был подводный вулкан. Он образовался на дне древнего моря, и, пока он действовал, кораллов на нем не было. Из кратера вулкана вытекали потоки лавы и постепенно наращивали его конус. Потом вулкан начал угасать. Вероятно, его вершина находилась уже близко от поверхности моря. Море было теплое, тропическое. На вершине подводной горы поселились кораллы, моллюски и другие морские организмы; их известковистые скелеты образовали массив рифа.

Дно моря вместе с вулканом постепенно погружалось. Кораллы вынуждены были надстраивать свои колонии: ведь кораллы могут жить только на малых глубинах, в чистой, прозрачной воде, куда проникает солнечный свет. Постепенно на вершине вулкана возник коралловый атолл, вероятно, похожий на современные коралловые острова Тихого океана. Однако дно моря не оставалось спокойным. Время от времени оно испытывало сильнейшие моретрясения. Мог пробудиться и сам вулкан. Во время одного из моретрясений или при новом извержении наш коралловый риф был разрушен.

Обломки рифа соскользнули по склонам подводной горы на большую глубину. Впоследствии они были погребены в слоях песков и илов, отлагавшихся на морском дне. Эти глыбы мы встречаем теперь в толщах горных пород в долинах Марты, Альмы, Салгира. Другие глыбы остались лежать вблизи разрушаемого волнами острова. Их также занесло песком и илом. Такие глыбы мы и нашли с тобой сегодня. Они залегают прямо на склоне древнего вулкана.

Прошли миллионы лет. Море отступило, поднялись Крымские горы. Изучая слои горных пород, мы смогли прочитать еще одну страничку геологической истории Крыма…

Когда мы возвратились вечером в лагерь, Василий Иванович и Николай Николаевич встретили нас загадочными улыбками.

— Ну, как ваши успехи? — спросил Сергей Алексеевич, накрывая к ужину походный «стол».

— Ничего, — уклончиво ответил я, освобождаясь от рюкзака и соображая, как бы эффектнее оглушить их всех нашим открытием.

— Придется внимательно обыскать весь гребень, — торжественно объявил Василий Иванович. — Посмотрите-ка, что мы сегодня нашли с Николаем Николаевичем в осыпи.

И он протянул мне маленький кусочек серого известняка, совершенно такого же, каким были набиты паши рюкзаки.

Я молча осмотрел его и передал Игорю. Игорь пренебрежительно шмыгнул носом и хотел швырнуть осколок на землю.

— Но-но, — угрожающе протянул Николай Николаевич, — это единственный…

— Подумаешь, — сказал Игорь, — образец в четверть слезы! Мы вам принесли целый риф…

ГОРЫ РАСТУТ В СПАЗМАХ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЙ

Лагерь стоял на берегу голубого озера. В неподвижной воде отражались деревья, зубчатые уступы скал, покрытые снегом вершины. Указывая на одну из них — далекую пирамиду льда и скал, Закир задумчиво говорил:

— Видишь, это Ганза. Ты заколеблешься, если спрошу, что прекраснее — она сама или ее отражение в прозрачном зеркале этого озера. На сверкающую белизну ее склонов еще не ложился человеческий след.

— Сердце мое полно почтения к твоим словам, самый мудрый из молодых геологов, — неторопливо возразил седобородый Мирзо Алиев, наш проводник и охотник, — но сейчас ты ошибся. Дерзкие пришельцы побывали на вершине красавицы Ганзы…

Мы сидели на кошмах вокруг брезента, служившего столом. Рядом среди зарослей тала и молодых берез белели палатки. Дым костра поднимался тонкой струей над вершинами елей и таял в синеве вечернего неба.

— Ты сказал, Мирзо… — начал Закир.

— Я сказал то, что слышал от своего деда. Искандер Зуркарнайн[30], чужеземный вождь, много веков назад посетил наши мирные горы. Развалинами, слезами и кровью был отмечен путь его воинов. Здесь, на берегах голубого озера, пришельцы разрушили богатый старинный город. Они не оставили камня на камне от домов, вырубили сады, вытоптали посевы. Они хорошо сделали свое злое дело. Даже следы города исчезли. Люди искали и не могли найти место, где он стоял. Когда Искандер увидел сияющую вершину Ганзы — Матери гор, его обуяла гордыня. «На этой земле ничто не может быть выше стопы моего солдата», — сказал Искандер. И он приказал воинам подняться на вершину Матери гор. Воины поднимались много дней и наконец достигли вершины. Там на желтой скале, одиноко возвышавшейся среди льда, они вырубили лицо Искандера. Неслыханная дерзость не осталась безнаказанной. Землетрясение прокатилось по склонам оскорбленной пришельцами Ганзы. Ее вершина поднялась еще выше в синее небо, а непрошеные гости погибли в урагане снежных лавин. Испуганный Искандер поспешил покинуть негостеприимные горы.

— А лицо на скалах? — спросил Закир.

— Осталось, — помолчав, ответил Мирзо Алиев. — Но еще не родился смельчак, который ступит на вершину Матери гор.

— Придется попробовать, — усмехнулся Закир, — может, найдем там руду! Знаешь, друг, — продолжал он, обращаясь ко мне, — самое интересное в этой легенде — город, разрушенный войсками Александра Македонского. Может быть, именно вблизи города находились древние рудники, которые мы разыскиваем?

— Меня больше всего заинтересовал рассказ о землетрясении, — возразил я. — «Ее вершина поднялась еще выше в синее небо». Это замечательно! Вот ответ на вопрос, как растут горы. Медленные, спокойные поднятия хребтов, происходящие со скоростью нескольких миллиметров или сантиметров в год, сменяются во время землетрясений быстрыми, резкими движениями. Горы растут в спазмах землетрясений. Жители гор, вероятно, не раз бывали свидетелями таких резких поднятий. Из этого родились легенды.

— Резкие поднятия гор при землетрясениях пока не доказаны, — заметил Закир.

— Вернее, не наблюдались геологами, — поправил я. — Однако все говорит за то, что такие поднятия происходят. В предгорьях при сильных подземных толчках наблюдались вертикальные смещения земной поверхности в несколько метров высотой. Очень возможно, что в горах размах движений еще больше. Перевалы через Гималаи, доступные в раннем средневековье для вьючных караванов, сейчас с трудом преодолеваются альпинистами. Как это объяснить?

— Альпинисты плохие! — захохотал Закир. — Ты сам знаешь! Мы с тобой излазали весь гребень Гиссара, простучали молотками каждый выступ скал. Это была наша работа. Мы поднимались на вершины в поисках руды. А они?! Они поднимались, чтобы подняться. Помнишь, мы встретили альпинистов на перевале Казнок? Помнишь, какие у них были лица, когда они вылезли на вершину и увидели, что мы сидим там и колотим камни? Мы им сильно испортили аппетит… Они думали, что на Казнок еще не ступала нога человека…

Закир снова захохотал.

— Ты разве против альпинизма? — не выдержал я.

— Зачем! — удивился Закир. — Я сам альпинист. Значок имею. Альпинизм — хорошее дело, — Закир даже прищелкнул языком. — Очень хорошее. Я против тех, кто превращает альпинизм в прогулку. Надо, чтобы альпинисты полезное дело делали: руду искали, карты составляли…

— Ясно, — сказал я, — оставим в покое альпинистов и Гималаи. Однако резкие поднятия берегов Аляски доказаны геологами. При землетрясении 1899 года некоторые участки южного берега Аляски поднялись над уровнем моря на десять — пятнадцать метров. Эти перемещения захватили и прибрежную чисть морского дна. Над водой появились новые острова и рифы. Изучая последствия землетрясения, геологи установили, что поднятия берегов Аляски происходили уже не один раз. На побережье нашли несколько уступов морских террас с остатками пляжей. Терраса, возникшая при землетрясении 1899 года, имела около трех метров высоты. Следующая, более высокая терраса уже заросла лесом двадцатипятилетнего возраста. Вероятно, она была приподнята над уровнем прибоя при землетрясении 1875 года. На еще более высокой террасе рос семидесятилетний лес. Можно думать, что опа поднялась при землетрясениях 1825–1830 годов. Разве это не доказательства резких поднятий, связанных с землетрясениями?

— Не знаю, — отмахнулся Закир. — Я такой: пока сам не увижу, не поверю…

Вдали что-то сверкнуло. Я глянул вверх. Пока мы болтали у костра, небо затянуло тучами.

На севере, вокруг Ганзы, собиралась гроза. В клубящихся темных облаках засверкали зигзаги молний.

— Буря идет, — сказал Мирзо, вставая. — Надо укрепить палатки. Ганза сердится, — добавил он, когда яркая молния вырвала из темноты крутые склоны далекой горы. — Будет плохая ночь…

Дождь начался вскоре после того, как мы забрались в палатки. Первые капли звонко забарабанили по туго натянутому тенту.

Вначале мне показалось, что дождь не сильный. Я повернулся на бок и уже начал засыпать, когда в палатку под плотно застегнутую дверь с трудом пролез Вал — охотничий пес Мирзо. Пес был такой мокрый, словно он только что вылез из реки. Он попытался отряхнуться, обдал нас тучей холодных брызг, загасил свечу и был немедленно выгнан наружу рассвирепевшим Закиром.

Шум дождя все усиливался и вскоре превратился в сплошной гул. Палатка заполнялась тонкой водяной пылью, а под наши матрацы потекли мутные ручьи.

Закир, чертыхаясь, вылез из спального мешка и начал одеваться.

Палатка содрогнулась под налетевшим шквалом ветра; послышался треск, и водяная пыль стала гуще.

— Тент улетел, — прокричал мне в самое ухо Закир. — Вставай. Дождь такой, что палатка не выдержит.

По крикам, доносившимся снаружи, мы поняли, что ветер опрокинул соседнюю палатку. Закир накинул брезентовый плащ и отправился на помощь, а я накрылся седлом, лежавшим в углу, и, привалившись к одному из кольев, который угрожающе трещал, пытался его удержать.

Струи воды текли через палатку, постепенно снося все, что лежало на полу, к одной из стенок. Молнии сверкали прямо над головой, и оглушительные, похожие на выстрелы удары грома следовали один за другим без перерыва.

Потом гром начал утихать, но дождь, казалось, все усиливался.

В палатку влез Закир с электрическим фонарем в руке, за ним Мирзо и один из наших рабочих. Шествие замыкал пес. Со всех ручьями текла вода. Закир посветил фонарем и, убедившись, что в палатке не осталось сухого места, присел на корточки возле намокшего спального мешка. Мирзо и рабочий последовали его примеру. Бал скромно устроился у самого входа, всем своим видом показывая, что он старается занять как можно меньше места.

— Палатку не поставить, — махнул рукой Закир. — Да и незачем. Все уже вымокло. Третья палатка уцелела, но там тесновато — не повернуться…

Наступило молчание. Дождь лил с прежней силой.

— Быстро собралась гроза, — заметил Закир, тщетно пытаясь закурить мокрую папиросу. — С чего бы? Вечером небо было совсем чистое.

— Плохое дело, — задумчиво сказал Мирзо, — не помню здесь такого дождя. Это не к добру…

— Верно, — невесело усмехнулся Закир. — Что не к добру, сами чувствуем. Сухой нитки не осталось.

— Я не про то, — возразил Мирзо, выжимая морщинистой рукой седую бороду.

Дождь лил всю ночь. К рассвету он начал утихать, но не перестал.

Мокрые и продрогшие, мы вылезли из палатки, едва лишь забрезжил серый рассвет. Под ногами хлюпала размокшая земля. Вокруг все тонуло в густом сором тумане. Шелестел в листьях мелкий дождь. Внизу за кустами глухо шумела река.

— Теперь зарядил на целый день, — с отвращением сказал Закир, стуча зубами от холода. — Чаю бы горячего! Ты ведь колдун, Мирзо, ты все можешь…

Пока мы по очереди переодевались в единственной непромокшей палатке, Мирзо ухитрился разжечь под кустом костер. Вскоре все, обжигаясь, пили темный, как чернила, чай.

Дождь продолжал моросить. Время от времени он усиливался, и дождевые капли громко барабанили по намокшему тенту. Гул реки становился все явственнее. В нем можно было отчетливо различить глухие удары: видимо, вздувшийся поток увлекал с собой большие камни.

В полдень в гул реки вплелся какой-то новый звук. Он зародился наверху, на склонах, и, быстро нарастая, превратился в угрожающий грохот. Казалось, где-то совсем близко стремительно несется курьерский поезд.

Мы выскочили из палаток. Грохот завершился резким ударом, от которого дрогнула под ногами земля.

— Лавина, — пробормотал Закир, глядя округлившимися глазами то на меня, то на Мирзо. — Прошла совсем близко. Как бы следующая не прикрыла нас…

— Нет, — спокойно сказал Мирзо. — Здесь не достанет. Место хорошее…

Грохот далеких и близких лавин слышался все чаще. Дождь ускорил таяние снегов. Потоки воды, низвергавшиеся по склонам, увлекали с собой обломки горных пород, порождая сели[31] и лавины.

Странное беспокойство овладело Балом. Спокойный обычно пес, поджав хвост, слонялся по лагерю и, казалось, не мог найти себе места. Он по очереди подходил к каждому из нас, заглядывая в глаза, и тихо повизгивал.

— Испугался лавин, — посмеивался Закир. — Трус ты, а не охотничья собака.

Мирзо задумчиво тряс седой бородой:

— Бал чует беду, нехорошо…

Старый охотник несколько раз выходил на дождь, всматривался в густой туман, прислушивался.

— Что там? — подозрительно спрашивал Закир.

Мирзо пожимал плечами.

К вечеру дождь перестал, туман поднялся, открывая темные, омытые дождем склоны гор. Оказалось, что уровень озера заметно повысился. Песчаные пляжи были залиты. Взмученные воды подступили вплотную к кустам, окружавшим наш лагерь. Вскоре в просветах между тучами появились клочки туманного синего неба.

Бал не успокаивался. Он бродил по лагерю, время от времени забивался под мокрые кусты и подвывал.

Несмотря на то что погода улучшилась, всеми нами овладела какая-то неясная тревога. Может быть, она явилась следствием бессонной ночи и странного поведения Бала…

Мирзо велел рабочим пригнать лошадей поближе к лагерю.

Проглянуло низкое уже солнце, и мы начали торопливо развешивать для просушки мокрые спальные мешки, матрацы, ватники.

Ярко запылал костер, зашипел в казане бараний жир…

Дальше все развернулось неожиданно и стремительно.

Послышался глухой далекий гул.

Я поспешно глянул вверх, думая, что увижу где-нибудь на склоне лавину, но в этот момент сильный толчок швырнул меня на землю. Падая, я заметил, как перевернулся казан с пловом и как Закир, пытаясь удержаться на ногах, уронил палатку.

Ошеломленный падением, я присел на мокрой траве. Грохот, похожий на раскаты тяжелого грома, доносился откуда-то из-под земли. Он сливался с гулом, нарастающим на окрестных склонах. Это шли, стремительно увеличивая скорость, лавины. Их ударов и не слышал. Они потонули в раскатах подземного грохота.

Снежное облако вдруг окутало далекую вершину Ганзы, белые змеи снеговых лавин побежали по ее темным скалистым склонам. Серая скала, нависшая над озером, дрогнула и вместе с растущими на ней высокими елями скользнула в воду.

Я попытался подняться, но в этот момент новый сильнейший удар опрокинул меня на землю. Где-то совсем близко затрещали ломающиеся деревья, и озеро, плеснув широкой волной, хлынуло в лагерь. Я инстинктивно ухватился за ствол молодой березы. Холодная мутная вода поднялась до колен и стала медленно уходить, унося с собой спальные мешки и матрацы.

Странные волны образовались на зеленых склонах над озером. Эти волны побежали вниз, к берегу. Мне показалось, что окрестные горы проваливаются в озеро. Кажется, я громко вскрикнул, но голоса моего, наверное, никто не слышал. Его заглушили новые раскаты подземного гула. Гул сопровождался пронзительным шипением. Казалось, совсем близко взрываются гигантские паровые котлы и освобождаются огромные массы пара. Однако последовавший за этим толчок был слабее предыдущих.

Зеленые волны на склонах гор, скользя вниз, набегали одна на другую и превращались в огромные оплывины. Размокшая от дождя почва вместе с кустарниками и небольшими деревцами сползла в озеро, обнажив скалы.

Ошеломленный происшедшим, я продолжал судорожно сжимать спасительный ствол молодой березы. Подземный гул затихал. Только на далеких склонах еще слышался глухой треск и тяжелые удары лавин. Постепенно и они смолкли. Воцарилась полнейшая тишина.

Внезапно задергалась упавшая на землю палатка, и из-под нее высунулась мокрая физиономия Закира.

— Я действительно утонул или мне это только показалось? — спросил он, пытаясь улыбнуться. Губы его побелели, а из глубокой царапины на щеке текла кровь.

Я шагнул ему навстречу, чтобы помочь подняться. Мокрые ноги казались чужими, колени дрожали.

— Вот и все, — продолжал шутить Закир. — Не правда ли, очень интересно? Однако где Мирзо и остальные?

Рабочие, бледные, мокрые и исцарапанные, один за другим вылезали из кустов. Последним подошел Мирзо, ведя на поводу дрожащих лошадей.

— Все налицо, — констатировал Закир. — Отделались легким испугом! Жаль только, что плов пропал…

Пропал не один плов. Добрую половину нашего походного снаряжения смыло озеро. Исчез и Бал. Волна, хлынувшая на берег, вероятно, унесла его с собой.

— Предчувствовал, бедняга, конец, — грустно сказал Закир, когда выяснилось, что Бала нигде нет.

— Может быть, он чувствовал слабые подземные толчки, которых не ощущали мы, и потому так беспокоился, — предположил я.

Мирзо, тщательно обыскав берег и кусты, за весь вечер не проронил ни слова. От ужина он отказался и одиноко сидел в стороне, возле палаток. Мне казалось, что в его бесцветных старческих глазах, устремленных на огонь, блестят слезы.

Рабочие, отправившиеся за топливом для костра, сообщили, что река, впадавшая в озеро вблизи нашего лагеря, исчезла.

Закир забеспокоился.

— Значит, обвал перегородил долину, — серьезно сказал он. — Воды много, она накапливается там, наверху. Если река прорвет плотину, для нас это может оказаться похуже землетрясения.

Однако уходить было некуда. На склонах было еще опаснее. Слабые подземные толчки время от времени заставляли вздрагивать землю. Гул обвалов доносился в лагерь. Продолжались оползни размокшей после дождя почвы.

Сидя у костра, мы тихо разговаривали.

— Вот что значит правильно выбрать место для лагеря, — говорил Закир. — Поставь палатки поближе к склонам — и была бы братская могила. Бала жалко, — продолжал он, взглянув на сгорбленные плечи Мирзо. — Хороший был пес…

— Сильное землетрясение, — сказал я. — Настоящее! Как ты думаешь, Закир, на сколько баллов его можно оценить?

— То, что я видел, — не задумываясь ответил Закир, — позволяет оценить его на десять баллов. Город, захваченный таким землетрясением, разрушило бы почти до основания.

— Но ты же почти ничего не видел, лежа под палаткой! А метеостанцию на противоположном берегу озера не разрушило. Там виден свет. Это не костер, а свет в окне. Значит, дом хотя бы частично уцелел…

— Метеостанция построена с учетом сейсмичности района, — перебил Закир. — Каркас там железобетонный, а в фундаменте есть специальные прокладки. Такая постройка выдержит толчки и в десять баллов. Ты посмотри на склоны. Почва местами сползла вместе с лесом. Это бывает только при десятибалльных или еще более сильных землетрясениях.

— Ты забыл, что землетрясение произошло после сильного дождя. Грунт был пропитан водой. Оползни и обвалы влажного грунта возможны при семи-, восьмибалльных землетрясениях.

— Ну уж это дудки! — возмутился Закир. — Не пробуй убеждать меня, что землетрясение было семибалльным. При семибалльных землетрясениях обваливаются трубы на крышах, в стенах появляются трещины, могут быть отдельные оползни на песчаных берегах. А нас швыряло, как мячики, чуть не утопило в выплеснувшемся на берег озере. Это десять баллов, если не одиннадцать.

— Соглашайся на восемь, — предложил я.

— Слушай, друг, — вкрадчиво сказал Закир. — Десять — и ни балла меньше. Десять, потому что выплескивание озер наблюдается именно при десяти баллах. Десять — уже хотя бы потому, что тебя будут больше уважать, раз ты пережил десятибалльное землетрясение. По рукам?

— Решим завтра после осмотра окрестностей.

— Завтра мне, может, мало будет и десяти баллов, — посмеивался Закир. — А как ты думаешь, какова причина этого землетрясения?

— Землетрясение это, конечно, тектоническое — оно связано с резкими движениями земной коры. Здесь, в окрестностях этого озера, горные хребты пересечены глубокими разломами. Вероятно, по одной из трещин произошло резкое перемещение. Какой-то участок хребта поднялся или опустился по отношению к окружающим. Толчки, связанные с этим перемещением, и вызвали землетрясение.

— Объяснил, как в учебнике геологии, — усмехнулся Закир. — Трещины в земной коре. Резкие движения по трещинам. А почему возникают трещины? Почему по ним происходят резкие движения? В чем причина всего этого?

— В энергии земных недр…

— Ха! Мне нужно объяснение, а не общие фразы. Скажи, тебе не приходило в голову, что неожиданно собравшаяся вчера гроза может быть как-то связана с землетрясением?

— Случайное совпадение, — уверенно сказал я.

— А может, и не случайное! Весь день стояла великолепная погода, а потом в течение двух часов разразилась не менее великолепная гроза.

— В горах это бывает.

— Не в эти месяцы! Даже Мирзо сказал, что гроза необычная и предвещает что-то более серьезное. В чем дело?

Я молчал.

— Не знаешь? Я тоже не знаю, но думаю так: гроза собралась потому, что резко изменились электромагнитные свойства атмосферы. Они могли измениться, если резко изменились магнитные свойства горных пород. Подобно вспышке появилась этакая новая магнитная аномалия. Почему она появилась? Вещество в земных недрах необычайно активно. Может быть, там в меньших масштабах происходят ядерные реакции, подобные тем, которые наблюдаются на Солнце. Вот и ударил снизу, из глубин Земли, луч газов или расплавленного вещества — расплавленной магмы. Подобно солнечному протуберанцу врезается он снизу в земную кору, проникает сквозь нее. Его движение изменяет магнитное поле. Возникает магнитная аномалия. Прекратится движение протуберанца — и аномалия исчезнет без следа, но, пока он живет и развивается, аномалия будет существовать. Когда протуберанец достигнет более высоких горизонтов земной коры, его напор и происходящие в нем взрывные реакции заставят зашевелиться разломы. Произойдет землетрясение.

— Это ты сейчас придумал? — спросил я.

— О связи землетрясения с грозой — сейчас. А о связи землетрясений с движениями расплавленной магмы говорил еще в 1932 году японский исследователь Ишимото. По его мнению, землетрясения возникают при резких выбросах магмы из глубоких очагов в верхние слои земной коры. Эти выбросы и вызывают толчки землетрясений. Магматические выбросы и связанные с ними сотрясения приводят также к образованию разломов. Таким образом, Ишимото считает, что разломы не причина землетрясений, а явление, сопровождающее их.

— Это может оказаться справедливым для вулканических областей, где имеются действующие вулканы, — сказал я. — В Японии вулканическая деятельность еще не угасла. Там некоторые подземные толчки могут быть связаны с движением магмы в земных недрах. Однако в Тянь-Шане вулканов нет…

— Большинство исследователей связывает наиболее сильные японские землетрясения с образованием разломов в земной коре, но не с извержением вулканов, — заметил Закир. — А Ишимото говорил именно о наиболее сильных землетрясениях.

— Там это возможно, — не уступал я, — магма движется к каналам вулканов; она вскипает, в ней происходят взрывы газов. Вот источник толчков. Но здесь, в Тянь-Шане…

— Здесь все может быть точно так же, — с досадой сказал Закир, — только магма еще глубоко, она лишь прогрызает земную кору и, не находя выхода на поверхность, вызывает толчки. От этих толчков образуются разломы и происходит все то, что сегодня нам пришлось испытать.

— Не сердись, Закир. — Я помолчал. — В твоем предположении есть одна очень интересная мысль. Может быть, действительно магнитные свойства горных пород меняются перед землетрясением. Тогда это путь для предсказания подземных толчков. Магнитная стрелка каких-то очень чувствительных приборов могла бы стать барометром землетрясений. Ты представляешь, какое это было бы открытие?

— Представляю, — сказал польщенный Закир. — Об этом стоит подумать…

Мы улеглись спать на мокрых кошмах возле самого костра. Засыпая, я видел сгорбленные плечи Мирзо, неподвижно глядевшего на огонь.

Проснулся я внезапно: показалось, что надо мной пролетела лавина, обдав водяными брызгами и грязью.

Я быстро приподнялся. Была глубокая ночь. Ярко пылал костер. На брезенте, которым я был прикрыт, действительно темнели свежие пятна грязи.

Что-то похожее на всхлипывания послышалось за моей спиной; в ответ раздался радостный визг. Я поспешно оглянулся.

Старый Мирзо обнимал трясущимися руками голову Бала. По морщинистым щекам охотника текли слезы. Пес повизгивал и прижимался мокрой головой к его седой бороде.

Заметив, что я поднялся, Бал вырвался из объятий Мирзо, прыгнул ко мне, лизнул большим, шершавым языком прямо в губы и, перескочив через спящего Закира, снова вернулся к хозяину.

— Оттуда пришел, — сказал Мирзо, указывая на озеро. — Наверно, плыл, потом шел по берегу. Очень мокрый, очень грязный. Якши Бал, якши…

Это были первые слова, произнесенные стариком после исчезновения Бала.

Утром мы с Закиром отправились смотреть, что натворило землетрясение.

Вода уже стекла, склоны подсохли; мы легко пробирались по тропе через густой березовый лес, которым поросла дельта исчезнувшей реки.

У подножия склона молодые березки были поломаны и прижаты камнями к земле, а на тропе лежали большие глыбы серого известняка — следы одной из вчерашних лавин.

Дальше тропу пересекала глубокая трещина в грунте. Вода уже размыла ее стенки и частично занесла илом и грязью, но местами глубина достигала нескольких метров.

Я сфотографировал Закира на краю трещины; потом, выбрав наиболее узкое место, мы перепрыгнули через нее и пошли дальше.

Вздувшийся грунт с конусами грязи и песка вскоре указал нам следующую трещину. Она закрылась еще во время землетрясения. Грязь и песок были выдавлены из нее вместе с грунтовыми водами, образовав миниатюрные подобия грязевых вулканов.

Через несколько шагов мы попали в целый лабиринт трещин, пересекавших лес во всех направлениях. Большинство из них были неглубоки — их уже засыпали обвалы стенок; некоторые заполнились водой. Корни многих деревьев были разорваны. Тропа исчезла.

Закир покачал головой.

— Нам повезло. Если бы эти разрывы грунта образовались в нашем лагере, сегодняшняя экскурсия едва ли состоялась бы.

— Особенно если трещины, открывшиеся при одном толчке, закрываются при другом.

— Брр, — сказал Закир, — лучше погибнуть от лавины, чем быть этак заживо похороненным…

Описав и сфотографировав трещины, мы двинулись дальше.

Вскоре удалось отыскать тропу, которая вывела нас на крутой склон долины. Идти стало труднее: целые куски тропы оползли вместе с почвой, и местами приходилось карабкаться по крутому скользкому склону, держась руками за уцелевший колючий кустарник.

Глубокие вмятины и борозды в мягком грунте указывали на вчерашние камнепады. Лес под нами выглядел так, словно он испытал артиллерийский обстрел. Лавины пропахали зеленую чащу. Расщепленные стволы и ветви торчали среди обломков скал.

Мы вылезли на невысокий поперечный хребет и… остановились в изумлении. Мы были готовы ко всему, но то, что открылось нашим глазам, превосходило самые смелые ожидания.

Глубокое ущелье, пропиленное рекой в толще серых известняков, совершенно изменилось. Крутые, обрывистые склоны во многих местах обвалились, похоронив вековой лес, росший на дне ущелья. Острый мыс, который загораживал верховья, исчез, и на его месте виднелся вал каменных глыб, совершенно перегородивший долину. Это, видимо, и была плотина, остановившая реку.

Большие черные ели, висящие на одних корнях, покачивались подобно треугольным маятникам вдоль верхней кромки ущелья. Пока мы ошеломленно глядели на этот хаос, одна из елей оторвалась и полетела вниз, ударяясь о скалистые выступы обрыва. На середине пути огромное дерево переломилось, как спичка, и, кувыркаясь по склону, приткнулось на выступе скалы.

— Семь баллов… — многозначительно протянул Закир.

Мое молчание показало, что я сдался без боя.

Сзади послышался лай. Бал огромными прыжками несся к нам по склону. Следом за ним Мирзо и Карим, один из наших рабочих, осторожно вели на поводу лошадей.

Рано утром они отправились вокруг озера на базу за продуктами и запасным имуществом.

— Дорога нет, начальник, — еще издали крикнул Карим, — совсем озеро пошел…

— Большой обвал, — сказал, подходя, Мирзо, — обвалилось с полкилометра тропы. Склон крутой. Лошадей не проведешь. Хотим этой долиной…

Он не кончил, остолбенело глядя перед собой.

Подошедший вслед за ним Карим ахнул и принялся растерянно теребить бороду. Даже Бал, выйдя на гребень хребта, склонил набок большую лобастую голову и вопросительно поглядывал то на преображенное ущелье, то на нас.

— Отрезаны, — кратко резюмировал Закир.

— Тропу поправят не скоро, — задумчиво сказал Мирзо. — Землетрясение сильное. Близкие кишлаки, наверно, разрушило. Будем делать плот. Поплывем по озеру.

— Дело, — согласился Закир, — возвращайся в лагерь и командуй, отец.

Мирзо в знак согласия коснулся рукой бороды и потянул лошадь за повод. Карим, причмокивая, последовал за ним.

Мы с Закиром решили добраться до главного обвала и посмотреть новое озеро.

Лишь к полудню нам удалось обогнуть засыпанное ущелье и подойти к подножию главного обвала. Подняться на него оказалось делом нелегким. Серые глыбы, беспорядочно нагроможденные одна на другую, угрожающе шевелились, когда мы перелезали через них.

— Обвалились сотни тысяч кубических метров скал, — заметил Закир, отирая пот со лба. — В других местах обвалы как будто меньше. А здесь развалился целый отрог хребта. В чем дело? Несколько дней тому назад гребень казался солидным и прочным.

— Может быть, близко эпицентр землетрясения, — предположил я.

— Великолепно, — восхитился Закир, — пережить десятибалльное землетрясение в двенадцати километрах от его эпицентра! Второй раз так не повезет…

Наконец мы выбрались на вершину завала.

По другую сторону его уже раскинулось небольшое озеро. Голубая поверхность была подернута легкой рябью.

— Плотина прочная, — задумчиво сказал Закир, — через несколько лет здесь будет большое озеро. Пожалуй, оно протянется на несколько километров, вон до тех скал… Что это? — изумленно воскликнул он, указывая вверх по долине.

Впереди в нескольких километрах от нас высокий темный уступ пересекал широкую зеленую долину. Подобно крепостной стене сбегал он с одного склона, пересекал плоское дно и резкими зигзагами поднимался на другой склон. На гребнях склонов он был выше; казалось, что стена увенчана высокими пилонами. Посредине, в наиболее низкой части уступа, что-то серебрилось. Разорванная уступом река превратилась там в водопад.

— Этого не было, — растерянно бормотал Закир, водя пальцем по карте. — Я проходил там всего несколько дней назад. Дно долины полого поднималось до самого ледника. А теперь ледник почти не виден за этим уступом. Так ведь это же сброс![32] — закричал он вдруг. — Сброс, который образовался при вчерашнем землетрясении! Вся верхняя часть долины поднялась на несколько десятков метров. Фотографируй скорее! Что ты стоишь?

— «Пока сам не увижу, не поверю», — сказал я, вынимая фотоаппарат. — Ты не помнишь, чьи это слова, Закир? Становись, я сфотографирую тебя на фоне сброса, которому меньше суток от роду. Поднялись не только верховья долины, поднялся и водораздельный гребень хребта. Взял да и подрос сразу на несколько десятков метров. Вот где, вероятно, был настоящий эпицентр землетрясения, а все остальное, в том числе и обвал, на котором мы стоим, лишь колокола разной величины. Они зазвонили потому, что там, — я указал рукой на темную стену, пересекавшую долину, — сильно дернули за веревку.

— Ну уж нет, — решительно крикнул Закир. — Не думай, что теперь тебе удастся убедить меня во всем. За веревку дернули совсем в другом месте. Может быть, очень глубоко. Как это произошло, мы с тобой пока еще не знаем. А этот сброс просто самый большой колокол. Там поднялось, здесь обвалилось, на озере посыпались камешки и плеснуло водичкой, а причина всего этого так и осталась в тайниках земных недр.

— Но все-таки сами горы… — начал я.

— Растут в спазмах землетрясений, — торжественно закончил Закир.