На повороте. Рассказы и очерки из советской жизни

В СОВЕТЕ

Губернаторский дом. Изящный и славный. Окрашенный бледно. С садом — двором, обнесенным деревьями чахлыми и редкими. Висит полотно. Красное. Грязное. Белые буквы, кривые, точно усталые поставлены в ряд. Людям они говорят, что здесь — Совет. Пензенский. Рабочий. Солдатский.

Жарко. Солнце целует крепко и страстно двух солдат, часовых у ворот. Они разомлели. Болтают друг с другом не спеша и лениво.

«Ну и кутерьма же, прости Господи, с этими мобилизованными. Собрали вчерась из Пензенского Уезда — гляди тысячи две парней. Заперли их во дворе. А они, возьми, да и убегли.

«Все штоли? — Интересуется другой солдат.

«Зачем все. Десятка два татарвы осталось. Так и те, заместо двора, шляются по базару.

«Ну и што?

«Да што. Поймали. Да непутевое войско. Только и знают — свою песню. Хотим по домам — не хотим воевать.

«Им то што. Известное дело — несознательные. Окромя земли ни о чем деревенщина не думает. Ничаво — Ленин им покажет».

И в разговоре столь обычном, никчемном — мысли бродят лениво. Усталые. Неважные.

У комнаты с дверьми серыми от множества следов — рук потных, грязных — стоит толпа людей. Они — различные, как буквы: спокойные, подвижные, вертлявые.

Одни — волнуются, сердятся. Другие — ждут молча.

Женщина простая, в теплом байковом платке, с красным экземным подбородком, шепчет скороговоркой соседям по «очереди»:

«Вот уже четвертый день прихожу. Все прошу пропуска в Кузнецк. Там у меня сестра хворает. Ходила и к председателю, и к секретарю. Один к другому отсылает. То — нельзя, то — придти позже. Просто выбилась из сил.

«А ты бы, тетушка, всунула красненькую секретарю. Знаешь, поди, што сидит справа у стола. Давным давно и получила бы, — вставляет ее сосед — полный крестьянин, остриженный в скобку, одетый в солдатскую шинель.

«Да, ну? Удивляется баба.

«Да, дело житейское. Не подмажешь, не поедешь. Что была Расея матушка, так и осталась.

«Да, только проще было. Знал, что следует дать красненькую околодочному. Дашь и все будет по хорошему. А ноне не поймешь. Возьмешь к примеру секретаря. По виду — невзрачный мужиченка, что твой волостной писарь, а каким соколом держится. Не подступись. Намеднись пришел я к нему. И говорю «Ваше Благородие. Так мол и так». А он на меня и смотреть не хочет. А когда посмотрел, да выслушал мое дело, то, хотите верьте, хотите — нет, без единого тебе слова, показывает мне три пальца.

«Что, что такое, переспрашивают слушатели.

«Три пальца. А это значит ни более, ни менее, как три сотенных.

«Ну?

«Что ну. Известно, выложил...»

В комнате большой и светлой сидит человек. Блондин. Худой. Молоденький. Сидит за столом, большим, темнокрасным. Вместо галстука — красный бант. Пышный и яркий. Председатель Совдепа.

Перед ним вереницей частой люди проходят, просители. Большей частью — крестьяне.

Старушка старенькая, дряхлая, голосом дребезжащим, запинаясь и теряя слова, его просит :

«Выпусти, Ваше Благородие,моего сыночка — Митрошу Сидорова. Окромя него голубчика — никого-то у меня не осталось. Старших сынков то на войне всех поди поубивали, а вчерась и последнего забрали. Отпусти, ваше благородие, пожалей меня горемычную».

Председатель слушает рассеянно. Фразы ответные бросает погодя, точно нехотя:

«Пошла вон, старая. Ты просишь невозможного».

Старушка уходит. Плачет, вытирая глаза куском холста сурового и жесткого.

Группа крестьян, бородатых,кудластых, входит робко. И долго и низко на месте придверном кланяются. Их четверо. Двое седых. Впрочем бодрых и крепких. Двое других помоложе.

«В чем дело?

«Мы посланы сходом крестьян села Вольного. Просить Вашу Милость...»

Снова поклоны частые, низкие.

«Ну, говорите скорее.

«Нет мочи. Нет силушки. Замучили просто.

«Кто?

«Да Комитет деревенский. Попали туда все парни негожие, непутевые. Просто из сил выбились. Значит, наше село. Им хлеба давай, лошадей, чтоб кататься. Подавай им кур, уток, яиц.

«А хуже всего, господин председатель, больно девок они обижают. Кажинный день, то две. то одна с плачем приходит.

«Явите Божескую милость, Ваше благородие, уймите буянов».

И все четверо кланяются низко, до пола.

Председатель молчит недовольно. Сердитый бурчит.

«Все лезете с чепухой. Ладно. Подайте прошение в Совет. Там увидим. Уходите».

Крестьяне смущенно уходят.

«Не вышло ли хуже. Больно сердито нас принял».

«Можно войти?» Стук в дверь.

Входит толстый, солидный мужчина. По виду купец. Увидев его, председатель навстречу к нему семенит, улыбаясь тепло и радушно.

«А, господин Макрушин.

«Садитесь». Садятся. Говорят долго и много. И до двери председатель его провожает, любезно прощаясь

«Богатейший купец».

В комнате верхней много столов. Много машин пишущих. Груда бумаг. Много людей. Ждут ответа, справок, разрешений.

Три дня хожу. Все без толку.

Ведь дело пустое. Неужели написать в два дня разрешение нельзя?

«Это безобразие...»

У окна — машинистка, в голубенькой кофточке, курносая, густо напудренная, смеется. Флиртует с членом Совета. Он молод, по виду приказчик, с красной эмблемой Советской на правой руке.

«Меня ждет целый хвост разных людей.

«Подождите, успеется. Дайте еще поглядеть в глубину ваших глаз».

Смеются. Болтают.

Попрежнему жарко. Попрежнему солнце целует крепко и страстно двух часовых. Они утомились от слов, никчемных, ненужных. Разомлев, задремали. Видят сны. Деревья здоровые, желтозеленые, чахлые, лениво друг другу шепчут слова, чуть слышные. Они, деревья чудачные, не могут понять, почему висит полотно. Красное. Грязное. Никому ненужное, всеми забытое...