На повороте. Рассказы и очерки из советской жизни

ЧЕРЕЗ ФРОНТ

Их было трое. Молодых и смелых. Решившихся проехать большевистский фронт. Проехать в Самару.

„Надо ехать!“

„Не проедете! Пропусков не дают! Расстреливают!“

„Ничего — поедем! Авось кривая вывезет!...“

Они остановились в Пензе. Нескладном губернском городе, разбросанном и пыльном. Исходном пункте их путешествия. Нашли номер в гостинице. Грязный и вонючий. Предъявили свои паспорта. Большевистские. Фальшивые.

Хозяин гостиницы долго вертел в своих пальцах, толстых и жирных их документы.

„Значит будете из „красныхъ“ Коммунисты?“

И был он почему то недоволен. Точно боялся, что они не уплатят ему за квартиру.

„Да нет! Мы уплотим!“

„Конечно, уплотим — не бойтесь!“

А сами смеются.

Хозяин смотрит на них недоверчиво. Косо.

„Да правда ли?“ Не врут ли! Они! Эти молодчики — красные. Не раз надували! „Намеднись еще — два комиссара — стояли дней десять. А вместо денег бранью меня обложили. Ты, мол, буржуй. И красных должен завсегда угощать задарма“.

„Нет, нет, мы не такие. Мы уплотим сполна. Даем слово“.

С трудом его успокоили.

Вышли на улицу. В городе разлито волнение. Кучка зевак читает афиши. Красно-черные. Буквы черные по красному фону. Афиши грозные.

„Всех, кто против Советов, всю эту белую сволочь расстрелять во всех городах“.

„За последние дни много белых едет в Самару — их жесточе других, поймав, — предавать смертной казни“.

„Н-да. Дело не ладно. Надо убираться из Пензы скорее. Пока мы живы, здоровы...“

Дни тянутся одни за другими... Попрежнему жарко. Летнит. Попрежнему пыльно. Попрежнему та же скучная Пенза. Уехать немыслимо. Пропусков не дают. Всюду патрули. Заставы. Ночью обыски.

„Наше дело печально! Оставаться безумно. Ехать нельзя. Разве вернуться обратно?“

„Что ты! Что ты. Мы сильнее возвратов от слабости! Не так ли?“

„Как это не грустно, друзья дорогие, только один есть исход — ехать под Красных. Бумаги напишем фальшивые, напишем, что едем для борьбы с буржуазией, оденем красные банты, ленты, значки. Конечно есть риск, но не больший, чем жить в Пензе. И то уже на нас косо здесь смотрят. Живут — точно без дела. Не пьянствуют. Не дерутся. Странные красные. Сомнительные. Так говорят“.

Достали татарина. О двух лошадях. Согласен везти. Ему по пути. Сели. Поехали. Вот черта городская. Мост. У моста патруль красных.

„Стой! Кто идет?“

„Свои советские. Идем в Советы — много черных там набралось. Чистку делать“.

„Это хорошее дело. Бог в помощь“.

„А вы здесь, товарищи, чего у моста то стоите? Ждете кого?“

„Да здесь каждый день один, а то и больше белых ловим, что проехать пробуют в Самару...“

„Неужели?“

„Только утром сегодня, к примеру, двух офицеров словили. Они вишь хитрые — мужичками оделись. Все как есть. Честь честью. Лапти и котомки. Да не на простаков напали. По рукам то их и узнали“.

„По рукам? Как так?“

„Да руки то белые... Барские“.

„Ну и что же?“

„Да что! Пристрелили. Тут же на месте. Звон их трупы валяются“.

Показал рукою — ближе к оврагу, в зеленой траве — серели чьи то ноги. Желтые, раздетые.

Тут же мирно корова щипала траву. Свежую, сенную.

В селе Дияново волнуясь, собирается народ. Особенно волнуются бабы.

„Ишто это Ты Господи. Боже мой. Что это такая напасть на нашу деревню. И недели еще не прошло, как красные прошли, а уж они снова жалуют к нам“.

Вдова Петровна, размахивая своими громадными ручищами, посылает красным проклятья...

„Ну, ну, тетка не расходись!“ Строго замечает староста.

„Не бунтуй народ против власти народной“.

„Да как не бунтовать, коли вместо порядка — эти красные одни безобразия чинят. Разоряют мужика“.

„Правду — грит Петровна“ загудели мужики, до сих пор спокойно стоявшие и сидевшие у Старостиной избы.

„Больно вы храбры со мною — вот обождите маленько, придет комиссар Ступин, небось другое запоете“.

,,Едут! едут! красные едут!“.

Точно стая птиц, разогнанная ветром, разошлись мужики и бабы, попрятались по избам. Заперли ворота и калитки. И только староста, два три мужика из членов сельского Совета остались у Волостного Правления. Ожидать и встречать красных.

Тщетно стучали приехавшие красные — наши три путешественника в крестьянские избы села Дианова: на миг, на стук, в окне появлялось встревоженное лицо. Чаще всего женское. Но увидев красные банты и значки, столь им знакомые, исчезали из окна и больше не появлялись.

„Ну дело дрянь! Нас почему то не хотят принимать. Выглянет из окна рожа, посмотрит и скроется.“

„А знаешь в чем дело. Ведь никак крестьяне красных боятся. А мы ведь едем под красных.“

„Что же нам делать?“

„Как что! Ехать в Совет и восстанавливать наши поруганные права „красных“.

„Смотри, это здорово опасно“.

„Ну, чепуха! Чему быть, тому не миновать!“

У Волостного Правления — оно же сельский Совет — их встретил староста и группа мужиков. Мужиков было немного. Человек пять, шесть. Держались они робко и вдали. Точно не решались, или боялись подойти к приехавшим красным.

„Хлеб, да соль.“ Низким поклоном приветствовал приезжих красных староста.

„Очинно довольны видеть вас в нашей деревне. По делу видимо изволили к нам прибыть?“

„Да! Нам надо осмотреть, ревизовать деятельность Совета. Где комиссар? Где председатель Совета?“

„Позвольте доложить! Господин Комиссар скоро прибудут. Он у батюшки на крестинах.“

„У батюшки? А он, Комиссар то, большевик?“

„Так точно! Прислан из уезда. Только сам он из духовного звания и большое призвание ко всему священному имеет. Завсегда по церковным дням на клиросе подпевает. Звон он сами будут.“

К Совету подходит молодой, худощавый, — с еле пробивающимися усиками — человек с красным бантом.

„Что угодно?“ слегка тревожным тоном спросил он. „Что случилось?“

„Вот, Иван Петрович, приехали господа Советские. Будут значит наши“, поправился староста.

„Да Мы имеем поручение ревизовать Советы Кузнецкого и смежных уездов. Не откажите дать нам ночлег, устроить самоварчик, а завтра лошадей.“

Комиссар задумывается.

„Не больно мужики то горазды лошадей давать и ночлег. Да оно и понятно. Кому охота на даровщинку работать! Ну впрочем как нибудь да устроим.“

Не спеша и нехотя, пошел комиссар размещать приехавших красных.

Встречая повсюду враждебное отношение, порою скрытое, иногда открытое, переезжали наши путешественники из деревни в деревню, постепенно приближаясь к фронту.

Все чаще встречались патрули красных солдат.

Все запуганнее и тревожнее были крестьяне.

Выбитые окна, сожженные дома, разбитые ворота встретили наших путешественников в деревне Малые Кошеры.

В крайней избе, покосившейся и потемневшей от долгих лет жизни, они нашли старика, спокойно лежавшего на широкой печи. Русской, пыльной и грязной.

Дед, а дед?“

„Что деточки, что надоть?“

„Почему, дедушка, деревня то ваша разрушена и людей не видать. В поле что ли ушли?“

„Господь их знает, деточки! Не втемяшу я толком, что случилося. Вчирася с утра мужики и бабы стали галдеть: наши идут, мол, Народная Армия. Да и начали бить Ивана Демьянова, а Васюту, сына Митрохина, что в нашем Совете заправилой был, поди до самой смерти избили. А к вечеру, глядишь, понаехало красных видимо, невидимо. И стали они чинить суд да расправу, часть мужиков поубивали, а других с собою увели. Ну, а бабы за мужиками побежали, дурехи деревенские“.

Пошли по деревне. Бродить...

Жалобный стон. Еле слышный, привлек их внимание.

„Кто стонет?“

В одной из полуразрушенных изб на полу, соломою грязной покрытом, нашли они девушку. Лежавшую. Жалкую. В крови.

„Что, милая, что бедная. Что случилось с тобой?“

Разорванная юбка, кровью измазанная, лицо девушки, измученное бледное — говорили о происшедшем. Обычном для людей. Зверям диким подобным.

„Господи! Никола Чудотворец. Помоги мне несчастной!“

„Да что, девушка, что с тобою?“

Она плакала. Стонала и упорно молчала.

„Полно, милая, поведай нам горе свое. Расскажи.“

Точно устав молчать, быстро, невнятно, девушка начала говорить.

„Как звери — пришли они в нашу избу. Брата искали — Петра. Где Петр, он убил наших товарищей, красных. — Брата нет. Поди в поле ушел. — Ах, так убег значит, хватайте сестру. Нету брата, так девку. — Это сподручнее. Начали мучить. Юбку рвать. Потом повалили. Я и молила, я и просила. Им руки, поди целовала. Не троньте меня, девушку. Не срамите мою честь. Они только смеются. Двое за ноги схватили. Держут, и крепко, до боли. А третий... Девушка зарыдала. Два часа окаянные мучили. То один, то другой. Ах, я несчастная. Осрамили меня — жизнь мою загубили**.

Они вышли... Бессильные горю помочь, глубокому, женскому...

„Стой. Кто едет“.

Вдали выстрелы. Идет перестрелка. Ночь мягкая. Летняя. Безлунная. Но светло — рассветная.

Группа людей подошла к повозке мужичьей.

Кто едет!.. Ночью? Прямо к фронту?“

„Свои, советские. Едем в деревню Рогатки“.

„С ума спятили, товарищи. Там белые, только утром сегодня ее захватили. Отселе верст двадцать, не больше. А наши стоят в передней цепи, в верстах шести аль семи“.

„Вот беда. Так как же нам в штабе сказали что Рогатки еще наша. Красная. Придется в деревне ближайшей ночевку искать“.

„Ну ладно! До свидания, товарищи! Будьте осторожными. Белые поймают — расстреляют немедля!“ Отъехали.

„Ну и притча. Везет. Хорошо, что бумаг не спросили“.

„Ну, а если бы спросили? Что бы стал делать?“

„Последнее средство, стрелять и бежать в лес... Револьверы готовы? Ведь...

„Эй товарищи, стойте!“

Темный, конный, красный солдат догоняет повозку. „Стойте... Старший велел вас вернуть. Хочет бумаги ваши читать чтоли. Вертайте“.

„Ну видно крышка“.

Выстрел. Красный, качнувшись, упал.

„Скорее, гони лошадь. Когда начнется погоня, бросим лошадь повозку и вещи. И пешком, разбившись, будем фронт проходить. На восток“.

„Н-да, дело не важно! Сзади погоня. Впереди в деревне — стоят красные“.

„Ну-ка взгляни, сколько скачет сзади?“

„Четверо. Двое передних идут немного быстрее. Задние двое отстали“.

„Хорошо бы в деревню!“

„Невозможно. Сворачивай. К лесу. Авось Бог поможет!“

„Их сила — наша слабость. Они ружья имеют“.

„Стой или будем стрелять!“

Лес в ста шагах. Но кругом поле.

Добежать — пожалуй убьют.

„Подпустим и будем стрелять. Потом побежим“.

„В чем дело, чего надо?“

„Руки вверх. Сходи с повозки. Быстрее“.

Дула ружей, тускло блестящих. Четыре фигуры конных — кругом.

„Сдаваться? “

„Нет... ни за что! Все равно смерть. Скажу слово — сейчас, стреляйте в левого. Вы в правого.“

„Сейчас выйдем“. Гулкие выстрелы. Двое красных упали. Ответные выстрелы. Ружейные. Острые.

„А удрали. Ну — погоняй. Слышишь! Вася! Милый, что с тобой. Господи Боже, убить. Эх-ма!“

„Снова погоня. Теперь десяток красных несутся сюда. Бросай все. Бежим“.

„А Вася, что же делать. Умер. Бери его револьвер. Быстрее, бежим“.

И в темном лесу замелькали фугуры людей, пеших и конных.

Лес оцеплен. „Видишь огни. Справа и слева“.

„Пробиваться сквозь цепь“.

„Бесполезно. Попадешь только в плен“.

„Нет, милый мой, придется нам видно отправиться в мир иной. Лучше этого мира. Согласен?“

„Не очень. Но если нет выхода?...“

„Да, выхода нет“.

„Ну, давай поцелуемся. Крепко. По братски. Кто знает. Может быть встретимся — там на верху. Это тайна. Ты веришь?“

„Увы — нет, не верю“.

„Я — будто верю, хотя не вполне!“

„Еще раз. Прощай“.

Два выстрела. Глухие, почти слитные в звук единый.

На утро казаки прогнали красных на дневной переход.

В лесу, почти у дороги — шоссейной — казаки нашли двух людей. Двух мертвых. Один словно упал. И голову русую, бородой оттененную, положил на грудь своего друга. Левой рукой слегка его обнимая. Солнце, пробившись сквозь листья деревьев, чертило по коже убитых слова — фразы. Людям непонятные. Вместо букв пятна. Круглые. Длинные...