На повороте. Рассказы и очерки из советской жизни

ПОЙМАЛИ

Удивленно смотрят чайки. Белые с серыми пятнами. Кричат резко. Маячат довольные над кормой пароходной. И кольцо изменчиво живое из птиц летающих, кажется надетым на флаг кормовой. Красный. От времени потемневший и рваный. Внизу вода серо синяя, волжская, извечно — обычная, отражает борьбу линий — неясно и смутно. Бессильная показать борьбу красок, белой и красной. У берега — ивы, скучные, провожают удивленными взглядами пароход,медленно, с трудом ползущий.

На пароходе „Свобода“ много народа. На палубе. В каютах. Всюду люди...

На носу пароходном тесным кругом лежат мужики. Грызут семечки. Пьют чай, наливая его из большого и пожилого чайника. «А ноньче урожай будет хоть куды.» Крестьянин русый, с густой бородой, показывает на ржаное поле. Там у самого берега. Поле, желтеющее.

«Не больно хорошо. Вот к примеру глядь ко — вишь темная полоса к леву пролеска. Так энта земля помещичья. Барская. Так вот сколько ни на есть его земли в нашей Спасской волости, так вся поди пустует. Ходит, сердечная, легкой. Приезжал намеднись к нам комиссар большевистский, значит ихний.

«Што это грит, робята, помещичью землю втуне оставили. Ну, а мужики, известное дело,хитрый народ. Больше помалкивают. А только если по правде грить, так боятся мужички засевать помещичью землю. Такое разрушение в Рассее, что кто знает. Засеешь землю, ан глядишь, большевики хлеб то отнимут».

«Да как не быть боязно, Дмитрич, очень боязно», вставляет седой мужик, с подстриженной бородой, в поддевке, прочно и хорошо сшитой.

«Заборонил я ноне своих восемь, да помещичьих Никитовских десять десятин. Думал, авось соберу хлеба вдоволь. Семью прокормлю, да в город остальное свезу, на товар выменяю. Не тут-то было: наш то Комитет, большевистский, Лопатьевский, возьми да и прикажи: коли ты восемьнадцать десятин заборонил, то ты к примеру сказать вроде буржуя, и потому и должен им, этим прости Господи, голодранцам, пьяницам, к зиме половину урожая отдать. Ну, вот, тут и пойди. Они только и делают, что пьянствуют, да с бабами возжаются. А ты работай. Дудки. Ну, вот и подумаешь, перед тем, как к посеву приступишь. Эх, непутевое время пошло...»

«Н да, задумчиво сплевывая шелуху, хриплым голосом замечает мужичек. Невзрачный с виду. Ободранный. Вместо сапог — лапти.

«Забижают они мужика. Совсем меня, к примеру, раззорили. Забрали мою лошаденку. Возить вишь им надо комиссара ихняго. А он возьми да напейся, как на грех! Пьяный, распьяный, взял и загнал мою лошаденку!»

«Небось, дядя Иваныч, вместе с комиссаром пьянствовал.»

Шутки. Хохот. «А?»

«Што-жь, был грех. Кто нынче не пьет.»

На верхнем мостике стоит парочка. Он с интеллигентным лицом. В пенсне. Молодой. Бедно и просто одетый. Она в белом платье, кисейном и легком, с родимым пятном на левой щеке. Голубоглазая. Румяная.

Они смотрят на берег. На птиц. Что-то ищут. Им одним ведомое, наклонившись к реке, в зеленой гуще воды. Порою, забывшись, целуются. Долго и крепко. Ей тоскливо. Она недовольна.

«В чем дело, моя дорогая, любимая?»

«Тоска. Хоть бы скорее прошел, кончился большевизм проклятый.»

«Почему? Чем тебя он обидел?»

«Меня, конечно, ни чем. Да жизнь стала неладной, какой-то кошмарной в России. Хочется, чтобы было тихо. тихо. И не только я...

«Успокойся, моя дорогая. Все пройдет»... Поцелуй крепкий, звонкий.

Внизу в каюте шумно и весело. Три офицера, красных, юных. Вместо погон и кокард — пятна красных лент. В карты играют. С ними — двое других. По виду внешнему, важному, скорее всего — комиссары.

Играют азартно. Пьют водку, пиво, вино.

Один из играющих молодой и безбровый, белобрысый, немного смешной, по виду латыш, счастливо играет. Ему все время везет. Одну за другой он выигрывает игры. И кучи денег, бумажных, разноцветных, у него все растут и растут.

«Как подумаешь, да посмотришь, задумаешься.» меланхолически замечает один из проигрывающих.. Плотный, с короткой бородкой, красный офицер.

«Задумаешься и удивишься. Жили мы при царе... Жили при Керенском... Ныне живем при Власти Советской. Но хоть тресни меня по башке — не могу в толк взять. Чем наша теперешняя офицерская жизнь отличается от прежней.

«При царе было скучно. Сражались. Играли в карты... и проигрывали, Пришел Керенский. Попрежнему торчали на фронте, скучали — и в карты играли. Теперь Ленин... И снова сражаемся, снова играем в карты. Пьянствуем. Скучища смертная.

«Ну, полно. Нечего филосовствовать. Клади карту.» Игра продолжается...

Стук в каютную дверь. Настойчивый. Упорный. Дверь отворяется. Лицо бородатое, принадлежащее «красному» солдату, появляется в двери. Слегка встревоженное.

«Господин поручик. Дозвольте доложить.

«Ну чего там. Не мешай. Вот кончу пульку.

«Господин поручик. Дело нужное. Дозвольте доложить.

«Ну выкладывай.» Поручик морщится. Досадливо бросает карты. «Ну, говори.»

«Я опознал среди здешних пассажиров белогвардейца. Извольте помнить прежний комендант Вольска капитан Антипов. Такой ловкач. Переоделся в крестьянскую одежду. Думал скрыться. А я сейчас по шраму евонному его распознал. Он видно, пробирается на Сызрань.»

«Быть не может. Неужели капитан Антипов? О это славная добыча.»

Карты брошены на стол. Игра забыта. Офицеры ищут револьверы, ружья, волнуясь и спеша.

«Да где же он?

«Звон, видите у борта — мужичек сидит. В рубахе и в лаптях. Девчонку держит на руках, подряд с ним женщина. Как будто — жена. На вид щуплая, в сером платице.

«Тише он глядит сюда.

«К нему подойти должно осторожно. С опаской. Ведь он георгиевец, летчик

«Ну, идем.»

Туча густая и черная солнце покрыла. И солнца лучи рассеянные фиолетовым отцветом ласкали зеленые деревья, правобережные, волжские. В воздухе свежело. И чайки, все жалобнее и тоскливее пели свои монотонные песни. Песни голода, песни тени.

У самого борта, на низкой скамейке, сидел человек в крестьянской поддевке. Рядом с ним женщина, Она улыбалась, смотрела, как мужчина играл с маленькой дочкой. Ее дочкой. Их дочкой.

Вся яркая, розовая девчурка теребила отца за длинную бороду, тянула ручонки. Смеялась отцу, бороде, солнцу и жизни. А отец ловил ее руки ртом, большим, бородатым. И их целовал. Девчурка смеялась. Счастливая.

«Ни с места.» «Встаньте.»

Наведенные дула. Ружейные и револьверные.

Он понял. «Дело проиграно. Он будет расстрелян. Жаль. Хочется жить. Больше, чем раньше. Сильнее, чем в прежние годы. Чтоже, видно судьба». Мысли, толкаясь, спеша, быстро неслись.

Жаль девочки. Славная девочка. Жаль жены. Близкой, милой, любимой. Жаль жизни вообще, солнца, Волги, этих чаек крикливых; чтоже, видно судьба.

Он встает; спокойный. И ровным движением кладет девчурку на руку жены. И точно прощаясь, малютку в лобик, белый, чуть-чуть розоватый, целует. Несколько раз.

«В чем дело? Что надо вам от меня?

«Вы капитан Антипов, белогвардеец? Не так ли?

«Что вы, Христос с вами. Если хотите, я вам покажу свой паспорт, бумаги. Крестьянин я. Мужик из села Заливное.»

Он ищет за пазухой.

Ответом спокойным красные слегка смущены... Совещаются. Шепчутся. «Вот смотрите.» Тычет им паспорт. Они смотрят.

А он ловким движением прыгнул за борт. Прямо в воду.

«Стой! Держи! Тормози пароход!» Крики. Вопли. Наклоняясь над водой, офицеры ищут его.

«Вот там показался.»

В шагах тридцати, ближе к берегу, отнесенный течением, плыл беглец.

«Стреляй!»

Беспорядочно, громко гудят выстрелы, револьверные и ружейные. И пули, падая в воду, ее белопенят.

Чайки испуганные, тревожно-сердитые взлетают выше и дальше. Удивленные шумом ненужной стрельбы.

Пароход неподвижно стоит. Якорь брошен. Шлюпка спущена. Трое красных с матросами пароходными едут ловить беглеца.

«Ранен, ранен. Гляди, звон кровь показалась.»

Молоденький купчик, толстый, нескладный, смотрит в бинокль. Толпа мужиков тут же рядом смотрит, волнуется.

«Ишь сердечный. Сказывают Вольский. Наш.Из народной армии. Хороший парень,

«Эх бы коли убег. Было бы ладно.

«Спаси Господи. Сохрани его.» Шепчет баба, простая в темном платке, не то богомолка, не то из раскольниц.

«Снова ранен. Видно, что в голову. Тяжело, поди, ему плыть. Много крови вышло.» Купчик волнуется.

«Пойман. Неужто?

«Ишь, бедняга, — бормочет старый мужик в лаптях, с котомкой. Жалкой. Полупустой.

«Ну и дела, Боже Ты мой. Ну и жисть.»

У борта — женщина с тоскою за шлюпкой следит. И надежда, и страх. Рядом с нею — девчурка играет, попрежнему светло довольная. Чуждая боли взрослых людей. Для нее жизнь простая задача.

«Пойман. Ведут» Кончено. Женщина плачет.

Плачет молча и тихо... Счастью конец.

«Умер. Убит.»

Крестьяне толпою окружают вернувшихся красных. Расспрашивают. Куда пуля попала. Да как тело нагнали. Бабы охают, ахают.

«Ишь бедненький умер.» А старая баба, ветхая, в землю растущая, грозит кулаком в сторону красных: «Ишь нехристы.»

Тело втащили. Мокрое, розовато желтеющее от крови, из раны сочившейся. Глаза убитого полузакрыты. И шрам на лице, недавно живой, темно красневший, стал бледным и синим.

Тело внесли и бросили грубо к ногам плачущей женщины, любимой убитого. И забывшись от горя, она его теребила, звала, грела руки — целовала лицо. Тщетно стараясь в тело умершего влить жизни волну.

Солнце уставшее, сонное — готово уснуть. Уходя — золотит пароход своими лучами. Чайки, забыв о стрельбе, о шуме недавнем, досадном, снова кольцом изменчивым, серо белеющим, маячат над флагом.

Белокурая девочка — смеется, довольная. Тянет ручку к отцу и хочет играть с его бородой, золотистой от солнца и красной от крови...