На повороте. Рассказы и очерки из советской жизни

I

Небо хмурится. Недовольное.

— Землею мокрою, осеннею.

— Рекою Москвой. Грязной. Вонючей: издали, сверху — река, точно длинный червяк, извивается кругло.

— Людьми маленькими, мелкими. Ищущими правду — неправду — вместо неба на земле. Сбираются в кучи, собрания. Ноши таскают, взад и вперед. Строят дома и жилища. Снуют. Суетятся. Дерутся. Целуются, мирятся. Рабы силы жизненной, внутренней.

И небу кажутся люди — муравьями. Немного отличными. Двуногими. Прямостоящими.

И точно устав от грязи, небо белым ковром, снежным, густым, укрыло Москву. Улицы широкие и узкие. Дворы и дворики. Крыши покатые и плоские. И людей-муравьев.

И от снега белого, все черное, грязное, что слоем густым заливает Москву — стало светло белеющим. Чистым и славным. Точно отсвет улыбки небесной...

На заднем дворе. Темном. Грязном от талого снега — группа людей. Мужчины. Женщины. Есть старики. Трое детей. Окружая толпу, редким кольцом стоят часовые «красные.» С ружьем небрежно сбоку висящим. Красные курят цыгарки. Изредка слова резкие, грубо тяжелые бросят в толпу.

«Ишь буржуй. Проклятые.

Вздумали идти-ть против Советов. Всех перебить. Это было-бы дело »

Временами точно нехотя, тяжело и нескладно открывается дверь. Массивная. Сталью обитая. Дверное оконцо прутьями, толстыми, редкими, крепко забитое мигает стеклом. Желтый луч, тусклый, холодный, освещает толпу. Ищет кого-то. Ему одному — нужного. Чей-то голос, хрипкий и низкий, бросает во двор звуки, имена, фамилии, и повинуясь звукам, родным, люди с трудом отрываясь от темнеющей черно толпы, идут через желтеющую нагло и страшно узкую дверь. На верх. «На расправу.»

В комнате темно-светлеющей — от низко спущенных ламп — идет суд: разбор дел Чрезвычайной Комиссией. За столом, высоко оноженным, сидит человек. Коротко остриженный. С квадратным лицом. Твердым и грубым. С подбородком массивным, упрямым. Бритый. Председатель — судья.

Рядом с ним, ближе к стене, на скамье, слегка развалясь, трое красных. Различные внешне, но чем то похожие. В мягких рубашках. Один толстый, плешивый, чистит трубку, не спеша. Двое других — пишут.

На столе — большом, клеенкой обитом, среди груд папок бумажных — котенок. Беленький, с черными пятнами. На спине и на лапках. Котенок играет, катается, ловит перо. Довольный. Веселый.

И председатель, кончая страницу, ему улыбается странной улыбкой, тяжелой улыбкой рта. Точно трудно ему улыбнуться по хорошему: всем лицом.

«Ишь постреленок. Славный малыш.»

И щекочет котенка длинным хвостом. «Ишь беленький.»

Часы бьют. Восемь раз. «Пора начинать.» Толстый зевает. Долго. Сладко. Чешет спину. И не вставая, кричит кому-то далекому: «Начинай.»

«Студент Степанов с сестрой Людмилой.»

Дверь открывается. Кто то невидимый впускает двоих. Мужчину и женщину. Он высокий, в солдатской шинели и в желтых обмотках. Со светло-русой бородой. Держась за мужчину, по детски, обеими руками, идет женщина, маленькая, почти девочка. Белокурая. С косою, полураспущенной, длинной. В сером пальто на меху.

«Гражданин Степанов, вы обвиняетесь в организации вместе с вашей сестрой и другими студентами контр-революционного заговора. Вы признаетесь?

«Нет. Конечно нет. Я, и тем более сестра, мы стоим вне политики.»

Мужчина немного взволнован. Впервые он призван на суд. При этом такой странный. Вечером. В комнате, наглухо закрытой. Без защитника и свидетелей. С глазу на глаз с тем, кто должен его осудить.

«Позвольте, гражданин, но нам известно, что вы сын профессора Степанова, боровшегося против Советов. Недавно скрывшегося в Сибирь. Не так ли?»

«Да, да.» соглашается подсудимый. «Это так. Но мы его дети — мы не причастны к деятельности отца.»

«Ах, так!» ехидно улыбаясь, переспрашивает председатель. Вы не согласны брать вину за своего отца. А чей револьвер найден у вас?...»

Допрос продолжается.

С усмешкой, вкрадчивым тоном ставит председатель студенту ряд вопросов. Порою нелепых и странных. И на ответы подсудимого, то короткие и ясные,то длинные и смутные, качает,довольный, головою.

«Виновность несомненна.»

Попрежнему играет котенок. И от чернильного пера на белых его лапках появились темные пятна, чернильные. Словно он долго и упорно писал...

«Итак не хотите сознаться?» «Нет,конечно нет...» «Увидим. Ребята: К делу!»

Порывисто и точно спеша повинуясь приказу председателя, трое красных набрасываются на студента. Сбивают его с ног. Одевают на его руки кандальники. Кожаные. Привязывают его к стулу. Железному. Наглухо привинченному к полу.

А затем, точно сговорившись, точно действуя по плану обычному, давно ими усвоенному, красные кидаются на девушку. И нагло, по животному, начинают мять ее тело.

И нелепы желанья девушки уйти,отбиться. Бессильные, бесполезные. И крики ее жалкие, детски жалобные, злят красных. Один из них — толстый — грубым движением руки, затыкает ей рот платком. Грязным. жирным, вонючим. «Молчи потаскушка.»

И целуя девушку, трое мужчин, сладострастно волнуясь, срывают с нее одежду, разрывая в куски.

И голое женское тело, покрытое золотисто светлыми волосами распустившейся косы, оттеняет грубые силуэты мужчин, темных и резких.

В бешенстве тщетно пытается студент разорвать кандальники. И бессильный бормочет через туго затянутый рот проклятья и угрозы. Слова, не оформленные, похожие на глухие рычанья, лесные, звериные.

Над ним председатель, склоняясь, иронически улыбаясь, шепчет: А теперь, мой дружок, сознаетесь? Не так ли?

«Эй, зверье. Оставьте девушку. Сознался.»

Не сразу послушались красные. Вздрагивающими руками они продолжают мять голое тело девушки, и после, положив ее, потерявшую от ужаса сознание, на кожаный диван, остаются рядом с ней. Словно не в силах уйти от своей жертвы, словно не могут они победить силы своего сладострастия.

Не спеша председатель сует в руки студенту обвинительный акт. Наскоро написанный.

«Вот здесь. Подпишите.»

С трудом двигая онемевшей крепко затянутой кандальниками рукой, подсудимый ставит буквы. Одна за другой. «Кончено. Подписано.»

Председатель смеется странным смехом. Беззвучным. Глухим. И наклонясь к студенту, медленно, раздельно произносит:

«А теперь, милый мальчик, вы умрете», и улыбается ему улыбкой своею, улыбкой рта.

А глаза его, прозрачно бездонные, неподвижно холодные, смотрят сурово. Чуждые лживой ласковости рта, откровенные в своей ненависти к обвиненному.

И продолжая смотреть студенту в глаза, спокойно и точно идя по пути хорошо знакомому, председатель берет револьвер.

Приставляет к виску своей жертвы. Стреляет.

И свободной рукой, нежно ласкает пышные русые волосы жертвы своей: такие живые и мягкие.

Беспомощное тело повисло на стуле прочно к нему прикрепленное.

Безжизненное. Ставшее жалким. По детски бессильным, безвольным.

«Дело сделано.» Председатель, тяжелой походкой, точно страшно устав,идет к своему креслу. Садится. Долго молча сидит. Шевеля быстро быстро пальцами правой руки, той, что стреляла. Точно хочет ее утомить. И в глазах его, безразлично спокойных, кроме линий прямых,черно глубоких, не видно пятен иных. Для него в жизни — все ясно...

Белый котенок, испуганный выстрелом, спрыгнув на пол, скрылся под стулом железным. Прочно к полу привинченным. И с шапкой убитого, на пол скатившейся, играет игру. Свою. Веселую. Детски-хищную. И лапки его, от крови убитого, стали местами темнокрасными... Солеными...

II

Снег растаял. И белый покров тонкий и нежный исчез. И снова Москва стала прежней. Темно серой. Вся в пятнах.

С улицами грязными и нудными, темножелтеющими от угловых фонарей.

И люди — казались — сильнее прежнего, не светлыми пятнами жизни картины, — а черными, досадно-нелепыми — точками серого фона.

Попрежнему в темном дворе стояла толпа. Стихшая и молчаливая. Изредка вздох, короткое слово будило темноту, прочно и густо обволакивающую людей.

«Мама, мама. Я хочу домой. Где папа? Он давно ушел. Где он? Мама, я боюсь.» — голос детский, нежный, всхлипывая и прерываясь, зовет мать.

«Полно, детка моя, полно родненькая. Подожди, не плачь. Скоро он вернется. Успокойся, милая...

«Вернется. — Ишь, что выдумала. Шалишь брат. Из комнаты пятой, только одна дорожка — на красный двор. Ха, ха.»

Невидимый красный солдат громко смеется. Хрипло и грубо. «Не плачь, дорогая», лаская и целуя, утешает девочку мать. Стараясь шепотом ласки своей заглушить злую правду чужих слов. Тяжелых, намеренно грубых. И послушная ласке — девочка стихла.

И красный долго еще ворчал и хрипло смеялся. Довольный силой своей. Силой, боль причиняющей. Боль другим людям.

В комнате пятой — тихо и чинно. Труп студента — убран. Девушки нет. Обезумевшую — ее увезли в городскую больницу. Пол — слегка вытерт. Вместо красных луж — пятна розово-желтые, говорят о недавнем. Утомившись, котенок уснул, свернувшись в клубок, бело-черный.

Снова толстый-красный кричит: «Следующий. Торопись.» Входит по виду рабочий. Высокий, с бородкой острой,немного курчавой,с копной волос,густых и темнеющих, с умным лбом, с руками грубыми, крупными. На ногах — сапоги русские, грязные.

«Рабочий Иван Кузьминов?

«Да, это я.

«Слесарь Обуховской Верфи?

«Да. Слесарь. Член Заводского Комитета.

«Как, как же ты смел, негодяй, бунтовать? Как смел ты итти против Советов, против Власти советской?»

Грубый крик. Неожиданный. Странный. Точно намеренно хотел председатель боль причинить. «Чего же ты молчишь?»

Рабочий, недоуменный, взволнованный грубостью тона, вставляет слова нескладные, нестройные.

«Но, товарищ?» «Я тебе не товарищ!»

«Позвольте, кто позволил вам так со мной говорить? Вы недавний рабочий, со мною рабочим. Я не позволю, я не допущу такого со мною обращения.» Он взволнованно стучит кулаком по спинке стула железного, плотно к полу привинченного.

«Что?» И коротким движением, уверенным и твердым, председатель бьет Кузмичева. Бьет по лицу. Ладонью на отмаш. Три раза.

Минуту, короткую, рабочий стоял неподвижный. Подавленный. Затем резким движением, взбешенный схватил председателя...

Но тотчас же, трое красных, молчаливо следивших — схватили рабочего. И крепко связав ему руки и ноги, посадили на стул. Сами же снова сели, молчаливо безличные. Толстый, громко зевая, сочно и сладко.

А председатель подошел к связанному. И долго и пристально смотрел ему прямо в глаза, словно желая понять все невысказанное. Все, что рабочий хотел и мог ему рассказать. Все, что не успел ему сказать, досказать...

И затем с презрением чрезвычайным, тоном холодным и властным, словно говорил со своим рабом или слугою, он произнес:

«Я тебя обругал. Да. И это необходимо. Это неизбежно. Я тебя ударил. Да. И всегда тебя и тебе подобных я буду бить. И это опять-таки неизбежно. Ты и тебе подобные всегда мечтали о власти народной. Власти рабочей. И она пришла. Она пришла, чтобы принести вам счастье, чтобы вести вас к торжеству народному на земле. Но ты и тебе подобные, вы жалкие, глупые люди — захотели свободы. Вы — рожденные рабами. Вы — глупое стадо баранов, спасенные нами от хищных волков, стадо не знающее дороги, не умеющее ее найти, вы — захотели свободы. Захотели, обольщенные красивыми словами буржуазных выход не знающих сами дороги к вашему счастью.

И вы стали кричать на перекрестках и на фабриках, в городах и деревнях, что мы отняли у вас вашу свободу. Да, мы отняли ее — ибо она вам не нужна. Ибо мы, ваши вожди, мы ведем вас по трудному пути народного счастья и не вам глупым баранам говорить нам о народной дороге.

Разве спрашивает пастух у стада — куда итти?

Разве позволяет он строптивому барану вступать с ним в спор бесполезный и вредный? И разве не бессмыслица вредная и опасная говорить о свободе стаду баранов?

И когда мы, сильные правотой своих убеждений, отменили свободу, по глупости или подлости данную вам буржуазными выходцами, ты и тебе подобные стали бунтовать.

Жалкие люди! Глупые люди! Мы не боимся ваших бунтов!... Безжалостно и жестоко расправляемся мы с тебе подобными, ибо делаем это во имя «его,» во имя народное расправлялись и будем расправляться. Ибо все, что мы делаем, все это совершаем мы для вашего счастья, для блага твоего и тебе подобных. И напрасно, вы, рожденные рабами и обреченные итти по пути счастья народного стадом рабов, напрасно думаете вы — итти против нас. Мы сильны — ибо мы — действуем именем его, именем «Великого нашего Бога,» именем «бедного народа.» И когда нас, с пеною у рта обвиняют буржуазные выходцы — социалисты и прочие жалкие люди, когда они бросают нам обвинения, упрекая, что мы отменили свободу, что мы огнем и мечем уничтожаем русскую интеллигенцию, что разрушили мы Россию, мы гордо берем это обвинение: Да, мы это делаем, ибо нам все позволено, ибо мы действуем именем Его.

И когда тебе подобные, сбиваются с пути нами предназначенного, мы уничтожаем их немедленно и жестоко.

И ты, которому дано итти в стаде нашем, ты, который был в числе нами искомых, ты смел,жалкий раб, восстать против нас, действующих Его именем. Ты бросил мне упрек, за удар мною нанесенный тебе по лицу, удар который я должен был нанести тебе, оскорбившем имя Его. Ты — бунтовщик. Ты для меня — не жалкая, заблудшая овца, ты зараженный мечтами о свободе — ты, вредная плевела способная погубить мое поле.

Ты должен погибнуть. И ты умрешь. Но ты умрешь во имя «Его» и ради «Его.»

Уведите его. Расстрелять!!...»

III.

Ночь пришла. И стало тихо на улицах московских. Умолкли голоса людей, похожих издали на стрекот насекомых. Не слышно более трамвайных голосов. Встревоженных и нервных. Погасли фонари. Горевшие слегка и желто. И окна каменных домов, обычно яркие и светложелтые, темнеют пропастью стеклянной. Неясной, слитной по краям своим...

У красных ворот группа людей. Шумных. Крики. Проклятья. Изредка жалостный стон. Заглушенный протест.

«Ребята, чего в самом деле! Охота тащить его, поставим к стенке! И баста! Расстреляем! Просто и ясно!...»

„Нет, братцы. Негожее дело задумали, мало ли, что может рассказать на допросе. Убить, ведь, всегда успеем“.

„Не охота больно тащить его. Поздно. Хочется спать. Кончим и пойдем по домам“.

„Нет, братцы. Как хотите, а только это не резон“.

Долго спорят, ругаются, темные силуэты людей. И в воздухе ночи осенней их слова кажутся тяжелее и резче...

«Итти — так итти. Эй, старик — поднимайся“.

С трудом, кряхтя, поднимается с земли массивная, грузная фигура. Темнеющая неясным пятном среди людских силуэтов.

„Поднимайся скорей. Слышишь“.

Удар. Жестокий и злой.

„Зачем бьете? Не смейте!“ Слабый старческий голос. Спокойный и мягкий.

Снова удар. Звонкий и громкий. Видно бьют по лицу.

„Ну, быстро в дорогу. Полночь давно. Надоело с с тобою возиться“.

И с проклятием и руганью, группа людей в черных сумерках густотемнеющих бульваров скрывается ...

„На сегодня довольно“. Председатель встает. Трет руки. Нервно и долго. Молчит. Смотрит в окно. Высокое. Железными прутьями обитое. Потирает виски, лоб, точно хочет что то тяжелое, властное, его душой владеющее, покорить. Неустанно досадливо он шевелит пальцами правой руки. Обернулся. Увидел котенка. И нежно, словно всю свою жизнь деток ласкал, поднял котенка. Сел. Положил к себе на колени. И долго и нежно ласкал.

Улыбался при этом своею странной улыбкой, улыбкой рта. А глаза, бесцветно-холодные, были спокойны. Чуждые попрежнему ласке рта.

Шум неясный, глухой. Стук в дверь. Говор людской. Председатель сердито бросает котенка:

„В чем дело?“ Группа солдат, красных, с ружьями сбоку, втащила старика.

Он сед, с большой, густою бородой. Без шапки, где то потерянной. В старомодном пальто. Посеревшем и рваном. Лицо все в крови.

„В чем дело?“

„Да вот привели старика“. Высокий, чернявый, безусый, с глупым лицом, красный солдат, ухмыляясь, тычет пальцем. „Да вот, велели к вам привести. Скандалил на митинге“.

„Кто? Старик? Несуразное мелите.“.

„Гражданин, расскажите в чем дело Эти олухи никогда толка не знают: тащут людей, а к чему» почему — не знаю, не ведаю“.

„Дело простое“ — старик, не волнуясь, спокойно, точно о деле обычном, ежедневном, начал разсказ. „Был митинг, сегодня, на стеклянном заводе. Много рабочих. Меньше солдат. Говорили разные речи. Но все — коммунисты. Меня пригласила приехать группа рабочих, отвечать вашим ораторам“.

„Вы кто? не коммунист? Вы с-р? большевик?“.

„Нет, я анархист: Имя мое — вам известно. Известно оно, думаю многим русским. Только недавно, год, как приехал в Россию. После долгих изгнаний, меня привела тоска по России, желание работать во имя и ради свободы. Но вместо царства свободы, попал в царство гнета, в царство громадной тюрьмы. Ну и стал бороться. Борюсь и теперь. Третий раз, за последнее время, меня арестовывают. Сегодня вторично избили. До крови. До боли, нудной и долгой. Тяжело было старику, больному и дряхлому, итти по пути избиений и тюрем. Что ж делать!

Вот и сегодня. Был на митинге. Рабочие меня встретили радушно. Стал говорить. О чем? Все старое: нужна людям свобода. Коли есть рот и язык — не мешай говорить. Не мешай писать. Коли не люб — не слушай, а к чему запрещать! Насилу мил не будешь. И глуп коммунист, если хочет „запретам“ править страной. Сказал это. Кончил. Рабочие были довольны. Вижу, красные меня окружают. Обыскивают. Бьют по лицу, животу. Упал. Подняли. Потащили. Долго тащили. И трижды в пути били. Хотели убить. Вот и все“.

„А вы не довольны? — председатель ехидно смеется. Недовольны, что с вами, вождем анархизма, мы дерзаем себя так грубо держать! Избиваем, сажаем в тюрьму?

„Недовольны? Вы не хотите понять, что для нас вы только враги. Более страшные и более сильные, чем купцы, фабриканы, дворяне! Мы ведем за собою толпу! Мы ведем массы народные. И чтобы вести их быстро и скоро, чтобы вести их успешно и ладно, мы должны их держать, как рабов, как стадо баранов. И пастухи наши должны быть только нахальны и смелы. Чтобы итти без помехи, мы должны стадо наше сделать послушным. А вы, которые были вождями недавно, вы кичитесь умом, знаниями, любовью к свободе. Вы зовете толпу, к исканиям новым. Вы хотите сделать толпу „не толпой“. Теперь как и прежде. Вы будите в людях чувство искания, чувство „самосознания“. Во имя чего? Стадо баранов, вы хотите сделать стадом людей? Для чего? Или вы думаете, что будет легче вести стадо орлов, чем стадо овец? Вы, жалкие фразеры, мечтатели. Чего то желающие, чего то ищущие, а мы, простые смертные люди, мы лучше вас поняли азбуку правды народной. И идем мы смело по нашим путям, смеясь над мечтами вам подобных. Наш смех не простой. Он злой, полный ненависти. Ибо вошли мы в жизнь, лишенные всяких знаний, глубины ваших понятий, мы — пришедшие на смену вам. Мы — люди толпы. Ведущие толпу. На нее опирающиеся. И наш смех полон ненависти к вам, к вашей культуре, к вашим исканиям. Ибо глядите вы на нас сверху вниз.

И эта ненависть дает нам силу, дает нам право беспощадно и жестоко бороться с вами.

Эта ненависть толкает нас на избиение вас и вам подобных.

И эта ненависть велит нам расстреливать Ваших сыновей.

Ибо ясно для нас, что только покорив вас, после победы над вами, когда вы, послушные нам, робкие и тихие войдете в толпу и сольетесь с нею, только в этот день — торжество наше будет полным и окончательным. Это будет торжество народных масс, торжество толпы. Да, серой, однообразной, грубо-простой, некультурной толпы. Вы хотели поднять толпу до себя, сделать ее человеческой. Хотели и не смогли. Мы же хотим всех довести до толпы, уравнять и опустить тех, кто, кичась, высится над ней. Мы хотим и мы это делаем. Так не мешайте же вы — неудачники, нам делать наше великое дело.

Я не расстреливаю вам подобных, ибо это дает вам силу крови, силу незабываемую.

Путь уничтожения — путь постоянной лжи и клеветы, путь избиения — я предоставляю тем кто подобно вам мешает нам делать наше великое дело!

Вы останетесь живы. И избитый, окровавленный руками тех, которым вы посвятили вашу жизнь, вы будете отпущены домой. И эти избиения — больше смерти, приблизят вас и вам подобных к нам, и к толпе!

Эй!... выбросите старика“!...