На пути к границе

10

Стало ветрено. Коварный, переменчивый грозовой ветер налетел на нас с северо-востока. Дождь обратился в мокрый снег, грязным покрывалом легший на дорогу, на жухлую прошлогоднюю траву по обочинам. Было девять часов вечера, в лесу быстро темнело, и в ельнике уже стояла ночь. Мы никого не видели и не слышали ничего, кроме тяжелого, астматического дыхания Вебьернсена, к которому примешивался свист всякий раз, когда нам приходилось одолевать небольшой подъем.

Он остановился и настороженно огляделся кругом.

— Кажется, это здесь, — удрученно проговорил он, — я еще утром наведывался сюда. Пригорок с тремя соснами. Мы прозвали его «Три волоска».

— Пригорков с тремя соснами сколько угодно, — сказал я.

— Конечно, — с некоторой обидой согласился он, — но я не пойму… — растерянно отойдя в сторону, он стал напряженно вглядываться в сумерки, с каждым мгновением сгущавшиеся все больше, — вообще-то пригорок всегда хорошо видно, даже из окна в наших сенях.

Со станции донесся паровозный гудок, Вебьернсен невольно выпрямился и хотел вынуть часы, но в последний миг спохватился и уронил руку.

— Девять пятнадцать, — пробормотал он, и я увидел, что из-под козырька фуражки у него льется по лицу пот, — во всяком случае, мы пришли вовремя и ему уже следовало быть здесь.

— Совершенно верно!

Мы круто обернулись; у меня снова бешено заколотилось сердце, и я схватился за пистолет.

— Спокойно, не волнуйтесь.

Голос шел из кустов, росших по правую сторону ската. Это был чуть усталый, но вместе с тем отчетливый и ясный голос, и затем раздался смех — снисходительный смех человека, который никуда особенно не спешит и вообще привык, что его слушают не прерывая, и тут вдруг из мрака выступил силуэт, и человек в несколько скачков одолел пригорок и протянул Вебьернсену небольшой продолговатый сверток.

— Отлично, Вебьерн, — сказал он, не понижая голоса, — теперь уже я доставлю их куда надо. Да, кстати, насчет лекарства, — он показал на сверток и предостерегающе поднял палец, — помни, не больше двух в день!

— Ты пришел, вот хорошо!

Начальник станции стоял и неловко мял руками бумагу.

По лицу Брандта скользнула улыбка: зубы его ослепительно сверкали, излучая впечатление здоровья и неодолимой силы.

— Бывало разве, чтобы я не приходил? — рассмеялся он.

— Нет, упаси бог, просто я подумал… никогда ведь нельзя знать…

Вебьернсена вдруг зазнобило, и бумага зашелестела в его руках. Брандт достал из кармана флягу в коричневом кожаном футляре и отвернул пробку.

— Две примешь сейчас, но уже тогда до завтрашнего вечера больше не принимай! Давай я тебе помогу.

Он взял сверток, развернул бумагу, вынул из нее узкий, длинный — с палец — тюбик и высыпал на ладонь две пилюли. Руки у него были тонкие, сильные, уверенные — руки человека, привыкшего брать все, что ему хотелось, и получать требуемое, не унижаясь до просьб. Зажав пилюли между большим и указательным пальцем, он положил их — одну за другой — в сложенную чашечкой ладонь Вебьернсена.

— Мне повезло: я раздобыл сердечное для начальника станции, — проговорил он не без кокетства, — понятно, на черном рынке… Так-так, довольно, — схватив флягу, он осторожно вытащил горлышко изо рта Вебьернсена, — небось не вода! К тому же тебе Это вредно. Особенно если запивать пилюли. Да и вообще… — Он протянул флягу Герде, уже готовясь ей помочь, как помогают младенцу сосать молоко, и она робко взяла бутыль и отхлебнула глоток.

— А теперь ты…

Он протянул мне флягу, и, стиснув горлышко зубами, я почувствовал, как в рот полилась водка. А он со спокойной улыбкой наблюдал за Гердой; он слегка похлопал ее по спине, чтобы она перестала давиться кашлем.

— Не бойся, кашляй сколько хочешь, — прошептал он, — здесь никого нет. Я проверил.

— Спасибо, мне уже лучше.

Она кашляла, согнувшись в три погибели, и глаза ее наполнились слезами.

— Отлично!

Брандт завинтил пробку, а я обернулся к Вебьернсену: на его лице сияла восторженная, благодарная улыбка.

— Опять обнова! — воскликнул он с неподдельным восхищением.

Брандт вздохнул и покосился на свои начищенные до блеска сапоги с высокими голенищами из сверкающей черной кожи.

— Наверно, ты думаешь, что сейчас не время наряжаться, — серьезно ответил он, и было невозможно определить, кокетство это или же ему и впрямь неловко, что он может позволить себе такую роскошь на третьем году войны. И тут вдруг снова ослепительно сверкнули зубы, но казалось, Брандт вынужден напрягаться, управляя мышцами лица, чтобы они изобразили улыбку. — А это нужно для маскировки. Враг нипочем не заподозрит человека, который ходит в таких сапогах.

Я посмотрел на него и подумал, что вид у него смешной, почти нелепый. Эдакий норвежский Фанфан-тюльпан, выросший в сыром горном лесу! Узкие, тщательно отглаженные черные брюки, аккуратно засунутые в сапоги, длинная, ниже бедер, куртка с хлястиком на спине и кожаным капюшоном, откинутым на плечи, темная шелковая рубашка с мягким, безукоризненно чистым воротничком, черный галстук и в довершение всего тирольская шляпа, украшенная нелепой лентой с тремя мормышками для ловли форели с каждой стороны: слева — красными, справа — зелеными.

Он был необычайно высокого роста, и в повадке его сквозила надменность, хотя временами он слегка сутулился, стараясь скрыть свою силу. Забываясь, он распрямлял грудь, как тогда, когда он протянул флягу Герде, и под курткой вырисовывались могучие плечи, которым самое место было бы в военном мундире.

Лицо у него было смуглое, цвета мореного дерева, худое и с резкими морщинами; когда он говорил, густые брови его шевелились.

«У этого человека все продумано заранее, — размышлял я, — наверно, даже тот мелкий эпизод с лекарством; это актер, любитель эффектных сцен, наверно, полезный человек, пока все идет как по маслу и он ничем не рискует». И на миг я призадумался над тем, какое впечатление он произвел на Герду.

— Отлично, — улыбаясь, обратился он ко мне, — пошли!

Я не ответил, только обернулся к Вебьернсену.

— Спасибо, — сказал я, — за помощь и вообще…

Он склонил голову набок и развел руками, словно желая сказать, что дело того не стоит.

— От меня теперь уже немного проку, — прошептал он, смущенно улыбаясь, — да и не такой уж я смельчак. По правде сказать, я рад…

Он смолк и отвернулся от нас, словно уже собравшись уйти.

Брандт рассмеялся:

— Вебьерн рад, что отделался от вас. Сроду не встречал такого откровенного человека. Он просто не в силах соврать.

Начальник станции скривил губы:

— Я не то вовсе хотел сказать… Впрочем, я и в самом деле рад… нет, не рад, а просто доволен… — Он обернулся к Герде.

— Жена спрашивает… она просила меня спросить… впрочем, прощайте! — вдруг резко закончил он и, повернувшись к нам спиной, зашагал вниз по скату.

— Постойте!

Герда торопливо метнулась за ним и догнала его на середине склона. Я не видел ее лица, видел только, что она схватила его за руку и притянула к себе.

— Да, да, — услышал я ее шепот, — скажите, чтобы она молилась за нас.

Я покосился на Брандта, стараясь угадать его мысли. Может, и ему это казалось игрой? И может, в этот Жиг он оценивал исполнение? Неужели нет ничего настоящего? Кроме, разумеется, смерти? Но может, он Тоже столкнулся со смертью лицом к лицу и тем не менее нашел в себе силы играть с нею, словно с живым партнером?

Я ожидал, что он улыбнется, может, одобрительно кивнет, но лицо его было замкнуто, он отвернулся, и я видел лишь его чеканный профиль с горбинкой на носу. Теперь он нравился мне еще меньше, чем тогда, когда бережно подносил флягу Герде — одной рукой, а другую столь же заботливо держал наготове, чтобы обнять девушку за плечи. Но в то же время я ощущал между нами некое отдаленное родство, и, уходя в глубь леса, я гадал, что же побудило его участвовать в нашем деле: одиночество, жажда мести или любовь к приключениям?

Его автомобиль был спрятан в ельнике, и он попросил нас постоять у дороги, пока он выведет машину. Это был большой черный «паккард», такой же блестящий, как новые сапоги Брандта, к тому же хозяин не изуродовал его газогенератором, а пользовался, как и прежде, бензином.

— Не опасно это? — спросил я.

Он покачал головой и деланно ухмыльнулся.

— Нет, — сказал он, — мне все можно. К тому же у меня наберется с полдюжины всяких там разрешений, хоть обклеивай ими ветровое стекло — все один обман.

Выведя машину, он выключил мотор и откинул потайную крышку в шоферском сиденье.

— Вот, глядите, — сказал он и, вынув оттуда две куртки и две фуражки, подошел к нам, — нацепите на себя этот маскарад. Правда, навряд ли нас сегодня остановят, Вебьерн сказал, что немцы вроде снова укатили на юг. Хотя бог его знает, вдруг какому-нибудь лейтенанту что-то взбредет на ум…

Я сразу же увидел свастику на фуражках и на рукавах куртки.

— Ты не возражаешь, если я возьму на себя роль шарфюрера, а ты — моего адъютанта? Только вот девушка, которую мы пригласили провести с нами вечер, не должна быть в фуражке, во всяком случае, не в такой ужасной, как эта!

Герда сняла фуражку и высвободила волосы. Он взглянул на нее и онемел.

«По крайней мере он способен искренне восхищаться», — подумал я. Но он тут же причмокнул, как белка, и отпустил Герде какой-то пошлый комплимент, словно считал себя обязанным во что бы то ни стало выступать в роли хлыща.

— Скорей, и это тоже снимите! — изобразив на лице ужас, воскликнул он и помог Герде снять куртку. — Мы спрячем ваши вещи здесь, в лесу, а я дам вам другую одежду на весь остаток пути.

— Фуражку дал мне начальник станции, — сказала Герда. — И она и куртка еще послужат мне.

Свернув вещи в узелок, Герда прижимала их к груди, как ребенок игрушку.

— Ладно, ладно. — Он бессильно развел руками и воздел глаза к небу. — Давайте все сюда, в моем тайнике для всего найдется место.

«Переигрываешь», — подумал я и сунул свой кольт во внутренний карман хирдовского[5] мундира.

Он заметил это и отрывисто приказал:

— Нет, возьми лучше у девушки пистолет, а это мы до поры до времени спрячем.

Я был зол, что пришлось расстаться с кольтом, но без единого слова отдал его Брандту. Мы втроем расположились на переднем сиденье, поместив Герду между нами. Брандт поправил зеркало и заглянул в него.

— Никто не заподозрит подлога, — деловито усмехнулся он и спрятал флягу в отделение для перчаток, — а вот это мы пустим в ход, если нас задержат, — продолжал он, — людей, занятых вином и любовью, никогда не подозревают. Просто диву даешься, почему этот простой трюк всегда действует безотказно.

Он взглянул на меня.

— Эх, черный галстук бы тебе повязать, — сказал он, хлопнув себя по лбу, — где была моя голова! Хотя вот что, запомни: мы возвращаемся с вечеринки — так, пожалуй, еще сойдет. Но если нас остановит кто-нибудь из тех, кто не терпит шуток, ты уж не обижайся, если я слегка пожурю тебя за неряшливость.

Он сидел, напряженно наклонившись вперед, и вел огромный черный автомобиль, ловко лавируя между корнями деревьев и кочками. Машину то и дело швыряло из стороны в сторону, она качалась, как гигантский корабль, и я обнял Герду за плечи, чтобы на поворотах ее не отбросило к Брандту. Я закрыл глаза и чувствовал, как волосы ее, развеваясь на ветру, щекочут мои щеки, и от тепла и качки меня снова охватила дремота и коварная иллюзия безопасности. Мимо меня, качаясь, проплывали стволы бесконечной чередой черных расщепленных теней, и лишь изредка между ними мелькали желтые штабеля окоренных бревен.

— Куда мы едем? — спросил я сквозь сон, и собственный вопрос показался мне отзвуком чужого голоса.

Брандт не ответил. Тонкие смуглые пальцы подрагивали на руле, я видел его резкий профиль: брови, нависшие над глазами, и высокий, с горбинкой нос, узкую полоску у рта, темную тень под скулой, острый подбородок — черты его лица, словно вытесанные смелой рукой, создавали общее впечатление силы и могучей энергии, и я невольно выпрямился и теперь сидел в той же позе, что и он, напрягая затылок и спину.

— Успокойся, — проговорил он не оборачиваясь. — Мы едем ко мне домой. А дальше двинемся только завтра.

Мы остановились у шоссе. Брандт заглушил мотор, вылез из машины и подошел к развилке, постоял, прислушиваясь к звукам, доносившимся с обеих сторон. Затем он возвратился назад и снова включил мотор.

— Похолодало, — пробормотал он про себя, — дальше к северу нас встретит снег. А это нам ни к чему. Может, еще переменится погода. Впрочем, уж если много наметет, вы сможете встать на лыжи.

Он вырулил на шоссе и, повернув на север, стал набирать скорость.

— Нет, — снова забормотал он про себя, — на лыжах не пройдешь, посмотрим, может, все же наметет сколько надо.

Голос его вдруг по-старчески надломился. Я взглянул на него, и в отсвете щитка увидел, что он весь как-то поник. По лбу струился пот, а руки по-прежнему вздрагивали на руле, хотя дорога теперь шла отличная, ровная.

— На полке в дверце автомобиля лежит пара перчаток, — вдруг нетерпеливо объявил он.

Я передал их Герде, и она вручила ему сперва одну, затем, подождав, когда он ее натянет, и вторую перчатку.

— Вот вам фляга, — сказал он, — отпейте из нее по глотку и возьмите шерстяные одеяла: они на заднем сиденье.

Я взял флягу и поднес ее к губам Герды, но она покачала головой.

— Пейте, не стесняйтесь, — устало проговорил он, — помните: мы возвращаемся с вечеринки… Нет, мы едем на вечеринку! — вдруг громко и зычно воскликнул он, выпрямившись на сиденье. — Мы едем домой ко мне, там найдется еще водка.

Я отпил глоток и вернул ему флягу. Он оторвал одну руку от руля и, не отводя глаз от шоссе, надолго припал ртом к горлышку.

— Лучше скорей добраться домой, — рассмеялся он, недовольно встряхнув флягу. — Будьте добры, завинтите пробку.

Он протянул ее нам, и Герда завинтила металлический колпачок, а он положил флягу рядом с собой на сиденье и, стуча зубами, глубоко вздохнул.

— Что ж, пусть теперь приходят, — сказал он, набирая скорость. — Впрочем, чепуха все это, они не придут. Когда ты готов их встретить, они нипочем не придут… Что, напугал я вас?

Он обернулся к нам, улыбаясь, как прежде, выпрямившись на сиденье.

Я вдруг почувствовал, как в голову ударяет хмель. «Он говорит, будто напугал нас? Как это понять?»

— Нас уже теперь ничем не напугаешь, — сказал я.

— Гм, — недоверчиво хмыкнул он.

— Замолчи! — вдруг шепнула мне Герда; она сидела, напряженно выпрямившись, удивительно маленькая и хрупкая в своей легкой кофточке, и неотрывно глядела на грязно-белую ленту гравия, которая летела под колеса машины, становясь все белее и шире по мере того, как мы поднимались в гору.

Снег мокрыми хлопьями хлестал по ветровому стеклу. Я смотрел в широкое стекло с двумя полумесяцами, вычерченными стрелками «дворников», и старался следить за снежинками, которые выплывали из мрака и, словно мотыльки, летели на свет. Машина гудела и рокотала, а с дороги поднимался глухой шум, обволакивая мозг уютным ощущением покоя.

Брандт пронзительно и громко насвистывал какую-то песню и временами напевал ее слова: «…Одинок всегда… потерял любовь свою… отцвели мечты… как весенний куст сирени… может, песню мою… напеваешь ты… как ты пела в Тапалькене…»

Вдруг Герда забилась под моей рукою Она побледнела, губы ее дрожали. Рукой, лежавшей на сиденье между нами, она уцепилась за край пледа, мяла его в ладони и изо всех сил прижимала костяшки пальцев к колену, словно пытаясь сдержать крик.

Я привлек ее к себе и прошептал ей на ухо: «Что с тобой, тебе худо?»

Она стиснула губы и покачала головой. Скоро она выпустила плед и теперь снова сидела, как прежде, бледная и притихшая.

Я поднял глаза и в зеркале встретил взгляд Брандта. Затем он отвел взгляд и снова стал смотреть на дорогу.

— Это все из-за песни? — спросил он спокойно.

Она не ответила, и я понял, что он угадал. Он, конечно, знал, что профессор Грегерс в руках у немцев. Наверно, отец Герды часто напевал эту песню.

Может, лучше показать ей плакат? Может, легче знать правду, чем оставаться в неведении? Теперь любой пустяк мог ранить ее: вид отцовской куртки, например, любое неосторожное слово. Но где же найти время и место, чтобы она могла как следует выплакаться?..

Хутора пролетали мимо. Серо-черные борозды полей. Волнами клубились телефонные провода. То тут, то там вдруг мелькнет огонек, когда невзначай кто-то распахнет дверь и тут же вновь торопливо захлопнет, Гребни холмов колыхались вверх-вниз, мозг, казалось, расплавился вконец, и мне захотелось напевать в такт качке.

Но в голове прочно засел осколок — будто кусок раскаленного железа в объятом дремотой мозгу, кусок, который жег и растворял все вокруг; мельчайшее ядро ужаса — крохотный белый осколок, который останется там навсегда.

Снова нащупав руку Герды, я накрыл ее пальцы ладонью.

— Холодно тебе? — спросил я, не зная, что ей сказать.

Она не ответила, и я взял ее руку, прижал к своему бедру.

— Скоро все кончится, — прошептал я. — Скоро мы будем на той стороне.

Она по-прежнему молчала, но, повернув голову, посмотрела на меня, и мое сердце захлестнула нежданная могучая радость, еще острее и сильнее той, что я испытал, когда стоял на коленях у входа в шалаш и глядел на Герду, спавшую на хвойном ковре. На лице ее лежали глубокие черные тени, но синие глаза сверкали, и она вдруг рванулась ко мне и на миг прильнула лбом к моему плечу.

Брандт рассмеялся и покачал головой.

— Будьте добры, выньте пробку, — сказал он, протягивая нам флягу, — там еще остался глоток-другой.

Допив последние капли, он бросил флягу через плечо на заднее сиденье; машина ввинтилась в поворот и, выйдя из него, пошла вдоль левой обочины, и тут вдруг из мрака на нас надвинулось что-то живое, огромное. Брандт сильно дернул машину вправо и резко затормозил в тот самый миг, когда лошадь взметнулась на дыбы, и я схватил Герду в объятия и ждал, что сейчас на нас обрушатся, проломив стекло, конские копыта. Казалось, на какой-то миг машина и конь сошлись в смертной схватке: отчаянное, пронзительное ржание смешалось со скрежетом тормозов, и кто-то закричал: «Нет, нет!» — голосом Левоса, и я увидел, что возница скатился на задний край подводы и на голову его вот-вот рухнут бревна, и тут вдруг машина остановилась, могучий изжелта белый конь выгнулся всем корпусом и забил копытами в воздухе, и, опустив их на землю, застыл, дико вращая белками глаз.

Брандт рассмеялся и вытер пот.

— Ай-ай, — сказал он, — мыслимое ли дело так обращаться с лошадью? А сейчас, надо думать, нам будет взбучка. Это сосед мой, вполне порядочный человек, но таких шуток он не любит.

Крестьянин сошел с воза; лицо его было багровым. Он весь дрожал, короткие стриженые волосы стояли на макушке торчком, как шерсть на загривке сторожевого пса, и, протиснувшись в узкий проход между конем и автомобильными фарами, он поднял кулак и изо всех сил грохнул им о капот машины.

Брандт опустил оконное стекло и сдержанно проговорил:

— Вечер добрый! А лихо ты ездишь!

Возница просунул голову в машину, он злобно глотал слюну, его лицо теперь посинело и вконец перекосилось, казалось, не избежать долгой, яростной стычки. Но тут он увидел Брандта и изумленно заморгал глазами.

— Так, — только и проговорил он, отшатываясь назад, и выражение его лица мгновенно преобразилось, сменившись другим: холодным, насмешливым и слегка испуганным. Секунду-другую они глядели друг на друга. Брандт все так же улыбался. Затем возница попятился назад; обернувшись к лошади, он успокаивающе потрепал ее по загривку и начал не спеша поправлять сбрую.

Брандт отвел машину назад, мы стали медленно разъезжаться, и тут крестьянин вдруг резко обернулся и плюнул в ветровое стекло. Бурый плевок угодил в очищенное пространство, его подхватила стрелка «дворника» и размазала в светло-желтую, изгибающуюся полукругом полоску.

— Мой сосед — большой патриот и крутой человек, — сказал Брандт, — человек чести, как говорили в прежние времена.

— Наверно, ему не по душе ваш мундир? — спросил я.

— Гм-м-м, — протянул Брандт, — надо думать, он не в восторге и от владельца мундира.

— Но неужели он не знает… я хочу сказать… коль скоро он ваш сосед?..

Брандт рассмеялся. Он вдруг необычайно развеселился, словно недавнее столкновение пробудило в нем юмор висельника. Рывком остановив машину, он издал звук, похожий на лошадиное ржание.

— Так-так, Черныш, — проговорил он, похлопывая рукой по сиденью, — ты у меня добрый малый, эта кобыла тебе не чета… Нет, конечно, сосед ничего не знает, — резко ответил Брандт, бегло взглянув на нас, и на скулах у него вспыхнули лихорадочные пятна, а в узких глазах появилась муть, один только рот смеялся.

— Не понимаю, как можно долго держать такое в тайне, — сказал я, — ведь жителей здесь раз-два и обчелся.

— А вам и незачем понимать, — сказал он, — у вас другие заботы. Лучше подумайте о том, что вы ушли от погони, можно считать, почти ушли. Вспомните, что через несколько часов взойдет солнце, что сейчас весна, а скоро наступит лето.

— Дело не в мундире, — продолжал он, — не так уж это и страшно. Хоть и противно, а даже спокойней, когда у соседа имеется такая штука. Нет, я думаю ему не нравится, что я наживаюсь.

— Наживаетесь?

— Вот именно. Ведь у меня своя лесопилка и лес тоже свой, и я веду торговлю с врагом!

— Это правда?

— Конечно, правда. Откуда иначе взять денег для этой вот работы? Я спасаю людей, и моя скромная деятельность дает мне право со сравнительно спокойной совестью наживаться за счет немцев.

Мы смолкли, машина, урча, покатила дальше, от одного поворота к другому. Опустив стекло, я вдохнул влажный свежий воздух.

— Вы и в партии их тоже состоите? — спросил я.

— Конечно. А не то разве я мог бы так вот разъезжать? — Он похлопал себя по воротнику мундира. — Это вот один из моих карнавальных костюмов. А второй — пижонский спортивный, который вы видели. Какой удобней, я и сам не знаю. Мне хорошо в обоих. Страсть как люблю менять костюмы. Что, шокирую вас?

— Наверно, трудно сводить баланс, — сказал я.

— Ничуть. Не так уж трудно, когда привыкнешь. А баланс всегда можно свести. Вырвать двух хороших, честных молодых людей из когтей шакалов… это уравновесит… сейчас скажу — он покосился на Герду и, подсчитывая итог, стал чертить в воздухе пальцем, — скажем, доход от тридцати стандартов[6] леса. Но, разумеется, и тут есть определенная шкала. Каждый человек имеет свою цену. Случаются, правда, люди настолько бесполезные и противные, что красная цена им — еловый пень. Итак, — выпустив руль, он помахал правой рукой, — пусть вас не печалит моя бухгалтерия. Такой уж у меня стиль. Веселый, беззаботный цинизм в наши дни — вещь полезная. Короче, только с такой установкой и можно жить. И дышишь свободно, и пользу приносишь. Но, конечно, нельзя поддаваться искушению и заламывать непомерные цены. Главное, эта работа научила меня узнавать людей в самый короткий срок. Случалось, я должен был переправить их на ту сторону за какие-нибудь несколько часов. В этих условиях приучаешься распознавать главное. Прежде я никогда не задумывался о людях… — Он покачал головой. — В сущности, уму непостижимо… — прошептал он.

Я глядел на него сквозь шлейф развевающихся волос Герды. Одно из двух: либо он мастер притворяться, либо если он это всерьез, значит, его постигло какое-то непоправимое горе.

— И сколько же мы стоим? — спросил я.

— А что ж… мне все было ясно еще прежде, чем мы простились с Вебьерном. Как я уже сказал: тридцать стандартов. И совесть моя будет чиста, как первый снег.

— Но все же, наверно, не очень-то приятно, что соседи знают только одну сторону… вашей деятельности?

— Подумаешь! — Громко рассмеявшись, он склонился над рулем. — К тому же за это я набавляю цену. Это своего рода компенсация за позор и душевные муки. Кстати, больше всего я боюсь, как бы кто-нибудь из соседей не заподозрил правду и в душе не позавидовал мне, что я так ловко устроился. У них-то и лес есть, и разный другой товар, но сами они не смеют продать ни одного кубометра. Более того, им надо еще как-то уберечься от реквизиций…

Сбавив скорость, Брандт въехал в аллею тонких белых берез и остановился у дома, где, судя по всему, жил привратник.

Он вылез из машины и направился к двери, но та распахнулась раньше, чем он к ней подошел, и на пороге показался приземистый седой старик лет семидесяти. Мужчины перекинулись несколькими словами, старик покачал головой, и Брандт тут же вернулся и сел в машину, и, проехав аллею, мы остановились у господского дома — большого ярко-желтого строения с тремя входными дверями по фасаду и двумя колоннами по каждую сторону центрального входа.

В холле нас встретила старая женщина, и я подумал, что; наверно, это жена привратника. Брандт приветствовал ее, щелкнув каблуками и выбросив вперед руку.

— Хайль! — рявкнул он и торопливо обнял ее.

Она вырвалась и отмахнулась от него.

— Оставьте этот вздор! — сердито проворчала она. — Я затопила в библиотеке камин, и ужин скоро будет готов.

Мы миновали пустынную гостиную с мебелью, покрытой чехлами, и вошли в темную уютную комнату, облицованную ореховым деревом, с тяжелыми креслами, обшитыми кожей; вдоль двух стен шли книжные полки. Широкое зеленое окно со свинцовым переплетом занимало половину восточной стены. В очаге горел огонь, а рядом стоял накрытый стол.

— Садитесь, — сказал Брандт и направился прямо к буфету, на котором уже были приготовлены бутылки и рюмки. Повернувшись к нам спиной, он изрядно отпил коньяку, затем, смешав три напитка, поставил рюмки на стол.

— Ваше здоровье! — Голос его вдруг окреп и зазвучал победно и громко. Лицо его пылало, он стоял, покачиваясь, широко расставив ноги в своих нелепых сапогах с высокими голенищами, и рука его больше не дрожала; описав рюмкой изящную дугу, прежде чем поднести ее к губам, он воскликнул:

— Выпьем за счастливое путешествие!

Я отпил небольшой глоток и увидел, что Герда, едва пригубив рюмку, отставила ее в сторону. Водка подействовала мгновенно, я сделал еще глоток, на этот раз побольше, и еще один, чувствуя, как легкая искрящаяся влага заволакивает мозг. Я глядел в окно со свинцовым переплетом, смутно различая раскидистые ветви дерева, беззвучно колыхавшиеся за стеклом, точно травы на дне океана, потом перевел взгляд на венчающие стол серебряные канделябры, в которых игривым желтым узором отражалось пламя, и до меня как сквозь водную пелену донесся приглушенный голос Брандта, и снова меня потянуло взять руку Герды — единственно важное в этом мире пляшущих теней, игры и притворства.

Когда я поднял глаза, Брандт стоял спиной к камину; он снова наполнил рюмку.

— Славные люди мои старички, — сказал он с хмельной улыбкой, — но они не любят, когда я захожу слишком далеко в своей игре и бросаю вызов властям. В таких делах ведь шутки плохи. Лучших помощников мне не найти, они всех здесь знают наперечет и знают каждый шаг местных жителей, кто с кем и о чем толковал. К тому же они следят за моей торговлей и за тем, чтобы я не пил слишком много, и никогда не спрашивают, кого я привожу в свой дом, а все, кому случится сюда наведаться, знают лишь, что он мой сторож, а она экономка.

— Когда мы поедем дальше? — спросил я и, поднявшись, попробовал размяться, чтобы отделаться от странного ощущения, будто я сижу в аквариуме. Я заметил, что шатаюсь, и Брандт тихо засмеялся, а я проковылял назад к тахте и опустился на нее рядом с Гердой.

— Что же ты не пьешь? — забормотал я, протягивая ей рюмку.

Она взяла ее, но отхлебнула совсем немножко, и я заметил, что она настороженно оглядывается кругом.

— Об этом потолкуем после, — ответил Брандт, — сначала поужинаем. Я еще не все сведения получил. Отсюда есть много разных путей, но мы должны выбрать самый верный. Немцы уже шныряют по здешним дорогам, а потому нам лучше продолжать нашу игру и не снимать карнавальных костюмов.

— А мы бы предпочли переодеться в старое, — сказал я, покосившись на Герду.

— Хорошо, — сказал он с некоторым раздражением. — Честно говоря, это глупо, ведь немцы повсюду разослали ваши приметы, но раз вам так хочется — что ж, извольте. Идемте, я покажу вам ванную комнату.

Он провел нас через пустую гостиную, где вся мебель, если не считать рояля, стояла под чехлом, и, когда мы проходили мимо рояля, я мазнул пальцем по крышке, и в густом слое пыли осталась темная полоска.

Мы прошли через холл, поднялись по лестнице, поглотившей звуки наших шагов, и подошли к полураскрытой двери.

— Здесь вы можете привести себя в порядок, — сказал он. — Вообще-то вам не мешало бы выкупаться, но, пожалуй, сейчас не стоит.

Он задержался на пороге и, слегка пошатываясь, оглядел нас, затем резко обернулся и захлопнул за собой дверь.

Судя по виду ванной комнаты, он пользовался ею один: ничто в этом доме не выдавало присутствия женщины. Здесь было два умывальника и большое зеркало на стене, и, заглянув в него, я встретился взглядом с Гердой, и мы оба вздрогнули и, застыв на месте, смущенно улыбнулись друг другу.

— Вот ты, оказывается, какая, — сказал я.

Она удивленно кивнула.

— У тебя черная полоска около уха, — сказал я, — и на носу тоже, и пятно на лбу под волосами.

Казалось, зеркало вдруг сделало нас иными, чужими друг другу, и лишь спустя несколько секунд я узнал Герду — ту, что была со мной в камере смертников и в тумане, у песчаного рва и у горной хижины солнечным утром, в картофельном погребе и на пожарной каланче.

— А ты моложе, чем я думала, — рассмеялась она.

— Я кажусь старше оттого, что оброс бородой, — сказал я, — и, наверно, я уже начал лысеть.

Я стоял и ждал, пока она умывалась, не догадываясь, что, возможно, она предпочла бы уединиться, и когда она наконец кончила мыться и повесила полотенце на место, я снова увидел в зеркале ее глаза. Она спокойно улыбалась, на щеках у нее выступил слабый румянец, и я шагнул к ней и слегка коснулся пальцами ее волос.

— Герда!

— Что?

— А после?..

Она торопливо погладила меня по руке, повернулась и пошла к дверям.

— Идем, — прошептала она, — наверно, он ждет нас.

— Скоро полночь, — сказал Брандт, — советую вам попытаться вздремнуть. Утром мы выедем отсюда в шесть часов.

Он уже в третий раз повторял нам это. В очаге еще тлел огонь, и в скупом свете настенных светильников он казался выше и худее обычного. Спутанные пряди волос свисали ему на лоб; темные впадины под скулами обозначились еще резче; лоб, нос и острый подбородок, казалось, были высечены из темного мрамора. Только когда он оборачивался, чтобы поворошить угли, мы видели его глаза, и они теперь были большие, блестящие, с удивительно маленькими жесткими зрачками, в которых словно поселился смертельный недуг, грозящий поразить организм, во всем прочем здоровый и способный сопротивляться до последнего.

Он привстал с кресла, но снова рухнул назад с коротким горьким смешком.

— Я, конечно, захмелел, — пробормотал он, — но все еще недостаточно пьян. А знаете ли вы, что от вина в конечном счете трезвеешь? На это уходит несколько дней, неделя, бывает, и год, смотря по тому, что у тебя на душе. Но протрезветь можно. И вот настает утро, когда ты весь чист, просветлен и словно вывернут душой наружу. И похмелья нет, только какое-то приятное чувство отстраненности. Сердце больше не жмет, машина на полном ходу, руки у тебя теплые и сухие. Ты все пялишься и пялишься на что-нибудь одно, к примеру, на собственные ботинки, а не то на рукоятку ножа, которым разрезаешь бумагу, весь во власти восхитительного ощущения, будто ты от всего в стороне, но отнюдь не равнодушен, а, напротив, преисполнен живого интереса ко всему и дивишься лишь, что прежде никогда не видел вещи такими емкими и значительными… Так выпьем еще немножко? — Он держал в руке свернутую газету и, не поднимаясь с места, с ее помощью пододвинул нам бутылку.

Я покачал головой; голова была тяжелая и словно набита дробью. Справа на тахте смутно угадывался силуэт Герды, она полулежала, забившись в угол, и временами начинала моргать глазами, а потом вдруг, вздрогнув, испускала легкий стон.

«Почему только он не даст нам выспаться, — подумал я, — да и сам он разве поднимется на рассвете?»

— А не пора ли нам… — пробормотал я, не двигаясь с места.

— Скоро.

Он пил водку частыми мелкими глотками; я видел, как он подбросил в огонь еще одну чурку.

— Посидим еще четверть часа. Должен признать, я нуждаюсь в обществе. Не всегда можно удовлетвориться общением с собственными ботинками или ножом для бумаги. Я еще не дорос до этого. Это у меня еще впереди. Может, после войны, посмотрим…

Герда забилась в угол, согнув ноги в коленях. Она примостилась за моей спиной, свернувшись клубком, и я пересел поближе к краю тахты, чтобы она могла вытянуть ноги.

Она вздохнула и вся как-то расслабилась и обмякла. Голова ее упиралась в стенку дивана, и, приподняв Герду, я уложил ее на тахту и поправил под ее головой подушку. Еще раньше мы с Брандтом сняли с нее сапоги, и он позвал экономку и велел ей отыскать где-нибудь женские чулки и шерстяные носки, и мы разрезали ножницами окровавленные лохмотья и, вымыв ноги девушки, перевязали их чистым бинтом.

— Вы любите друг друга? — вдруг спросил он.

Я вздрогнул и в упор уставился на тощую тень, маячившую в кресле у камина. Казалось, все дробинки мыслей сгрудились в моем мозгу в плотную массу, и я ощутил печальную и в то же время светлую непреложную уверенность… и тут колени Герды коснулись моей спины, и я услышал ее дыхание.

— Нет, — сказал я, зная, что говорю неправду: я любил Герду.

И как только это наконец открылось мне, я разъярился на самодовольного франта, который окопался тут в поместье, играя в Сопротивление на свой страх и риск, ради собственного развлечения, и я заговорил повышенным тоном, стараясь смотреть прямо в надменное, самоуверенное лицо, откинутое на спинку кресла.

— Мы прежде даже не были знакомы, — холодно сказал я, — мы увиделись в первый раз, когда нам вынесли смертный приговор.

Брандт мягко засмеялся в потемках.

— Зачем же так на дыбы? Я сразу это заметил. Еще когда я прятался в кустах у Буруда, дожидаясь вас. И с тех пор я все время только это и вижу. Неужели вы сами еще не поняли? А впрочем, ничего удивительного. Готов биться об заклад, что в пути вы пережили немало таких минут, когда вы были бы рады отделаться друг от друга. Верно я говорю?

— Замолчите! — крикнул я и зашарил рукой по столу в поисках рюмки.

— Так… так…

Руки его вынырнули из мрака, и он начал потирать их в свете огня.

— Лицом к лицу с палачами многие отрекались даже от жен и детей. Прежде всего надо жить! Всегда только одно — жить. Можно ползать и пресмыкаться. Только бы жить.

— Неправда!

Я хотел вскочить с тахты, я задыхался, я должен был избавиться от этого отупляющего, унизительного ощущения, будто я нахожусь под водой, а Брандт — огромная хищная рыба в зеленом аквариуме…

Но что-то мешало мне встать, и я снова вяло опустился на тахту и вдруг почувствовал на поясе пальцы Герды.

— Еще больше было людей, которые шли на смерть за других, — устало сказал я, — хотя сами вполне могли бы спастись…

Я снова ожидал услышать тот же жесткий, короткий смешок, но Брандт только кивнул несколько раз подряд, как бы задумавшись о чем-то, и каждый раз вокруг его хищного профиля вспыхивали искры. Он словно пытался продырявить головой окружающий мрак. В голосе его зазвучала усталость.

— Это верно. Разная бывает любовь. Но что хорошего в том, чтобы умереть вместе? В последние мгновения так или иначе все стирается, кроме страха. А если все умрут, то и любовь умрет с ними. Что тогда?

Он помедлил секунду, затем, прикусив нижнюю тубу, произнес:

— И кто же тогда за все отомстит?..

— Всегда остаются люди, — сказал я. — Но для чего мстить? И кому?

Я умолк и тут же вспомнил Мартина с его несокрушимой рассудительностью. Какой у него был довольный, даже счастливый вид, когда он признался, что взял на заметку кое-каких людей, с которыми расправится после победы! И там, у пожарной каланчи, он не удержался, хотя в том не было никакой нужды, и застрелил безоружного солдата. Что-то такое, видимо, пережили эти люди, отчего у них осталось в душе одно желание, один-единственный помысел.

Я услышал ровное дыхание Герды и понял, что Брандт все правильно подмечал за нами — и у станции Буруд и после, и я перестал спорить, а вместо этого попытался представить себе, что стало бы со мной, случись что-нибудь с ней. Забыл ли бы я обо всем вскорости? Или сразу? Может, нынешнее мое чувство к ней попросту порождено смертельной угрозой, нависшей над нами, или молодостью? Старая сказка, романтическая условность?

— Да, — произнес он устало, обернувшись к догорающему огню, — наверно, вы правы, только перед смертью два человека могут сблизиться друг с другом до конца и слиться в одно. Счастливы же вы, что вам довелось все это испытать.

— Мы еще не ушли от смерти, — сказал я, — но мы цепляемся за жизнь, как вы говорите, и не стыдимся этого. Пока мы живем только этим… И еще…

Он посмотрел на Герду.

— Понимаю, — сказал он, — само собой. Только это и важно для вас. До поры до времени.

Дверь распахнулась, и вошла экономка.

— Время — половина первого, — сказала она и с укором посмотрела на Брандта. Затем она повесила что-то на спинку кресла, то были наши вещи: твидовая куртка Герды с оторванными карманами и моя кожанка. Под конец она достала что-то из кармана фартука и оглянулась, не зная, куда это деть. Я подошел к ней и, взяв у нее кольт, спрятал его во внутренний карман куртки.

— Время — половина первого, — повторила она.

Брандт встал, слегка пошатываясь, и вонзил взгляд в какую-то точку в потолке, это помогло ему обрести равновесие.

— Идет еще снег? — спросил он.

— Нет, — ответила она, — тает.

— Узнал Якоб что-нибудь?

— Нет, ничего.

Он потянулся и теперь казался пугающе высоким; его дрожащая тень легла на окно.

— Хорошо, — сказал он и оглушительно зевнул. — Раз так, мы сейчас отправимся спать. Вы двое ляжете здесь, вон там стоит вторая тахта. Я разбужу вас в половине шестого. Свет пусть горит, и спать надо в одежде; можешь скинуть этот мундир, — добавил он, — на этот раз он уже сослужил свою службу, и теперь ему самое место в шкафу…

Вынув из кобуры пистолет, я положил его поверх куртки Герды, затем я вернул Брандту хирдовский мундир, а он в свою очередь вручил его экономке и вместе с ней вышел за дверь. Мы слышали, как он успокаивающим топом говорил с нею в холле.

Я взял плюшевое одеяло и накрыл Герду, затем, прихватив с собой кожанку и кольт, растянулся на второй тахте. Секунду-другую я подумывал, не лучше ли мне снять ботинки, но оставил эту мысль и, отыскав газету, подстелил себе под ноги.

В комнате было тепло, и я удовольствовался тем, что прикрыл грудь кожаной курткой. Кольт я положил на стул, который придвинул вплотную к тахте.

Я лежал, глядя, как язычок пламени мечется взад-вперед по потолочной балке над моей головой, и размышлял о том, слышала ли Герда тот разговор.

Конечно, слышала. Она же просунула руку под мой пояс и удержала меня, когда я пытался встать. Скоро двое суток, как мы начали этот путь, двое суток с тех пор, как я чуть не убежал от нее в тумане. А что, если бы мы не услышали удары топора, остановился ли бы я тогда?

— О чем ты думаешь? — спросила она из мрака.

— Так, ни о чем.

Где-то в доме часы пробили четыре. Я проснулся в холодном поту, сердце бешено колотилось. Я стал искать рукой пистолет и хотел схватить свою куртку, но ее не было, и тут шквалом налетел страх, и я хотел вскочить, скрыться в тумане, пока они не пришли… и тут подоспели ее руки и мягко оттолкнули меня назад — на тахту.

— Лежи, не вставай, — прошептала она, — все уже позади.

— Я что, кричал?

— Да. Я боялась, как бы не услышали другие, и подскочила к тебе и старалась заглушить твои крики. Это было не просто — я закрыла тебе лицо подушкой.

Она наклонилась ко мне, и волосы ее скользнули по моим векам. Дыхание у нее было свежее, теплое, от нее сладко пахло сном, волосами, девичьей кожей, и я протянул руки и хотел привлечь ее к себе, но стук моего сердца напомнил мне отдаленные удары топора — тогда в тумане, — и я лишь торопливо погладил ее по волосам и спине.

Она медленно и словно бы одобрительно кивнула, кажется, даже улыбнулась, хотя я не мог этого видеть, и, на миг припав щекой к моему лбу, исчезла в темноте.

Стало прохладно; протиснувшись между креслами, я разгреб в камине угольки и подбросил в огонь полено. Герда была где-то рядом, она притаилась в потемках и смотрела, как я раздуваю огонь; я чувствовал ее присутствие, мы всегда чувствовали друг друга, даже не глядя, и, когда пламя взметнулось, она была именно там, где я ожидал, худенькая и стройная, и я подошел к ней и взял ее руки.

Она снова кивнула рассеянно и, кажется, одобрительно.

— После… — прошептала она и тут же продолжала: — Может, попробуем уснуть? Ведь осталось еще два часа…

— Ты ложись, — сказал я, — а мне уже не заснуть.

Я поднес кончики ее пальцев к губам и подышал на них.

— Герда! — сказал я.

— Да.

— Только бы нам уже очутиться на той стороне! Только бы я мог…

— Не надо. После…

Часто дыша, она слегка сдавила мою руку. Затем, выпустив ее, начала шнуровать ботинки.

— Впрочем, — сказала она, — мне тоже сейчас не уснуть. Что ж, будем ждать утра.

Дверь в гостиную была приоткрыта. Я распахнул ее и увидел, что бра над роялем по-прежнему зажжены.

Они отбрасывали слабый желтоватый отсвет, сливавшийся на черной крышке рояля с пылью.

Я подошел к окну и раздвинул гардины. За окном стояла непроглядная сырая мгла. В ней проступали три ряда фруктовых деревьев в саду, который по склону спускался к изгороди; серовато-белое поле и за ним лес. Снег еще не совсем стаял: значит, мы оставим следы.

— Как ты думаешь, проснется он в срок? — проговорила Герда. — Он ведь был в стельку пьян.

— Навряд ли он сейчас спит, — сказал я, — он ушел, чтобы дать нам покой. Наверно, он опохмеляется там у себя наверху.

— Какое-то горе, видно, постигло его, раз человек так мучается.

Я не ответил: за словарем на полке, чуть ниже бра, я вдруг увидел фотографию в узкой серебряной рамке. Когда я то ли машинально, то ли повинуясь невольному побуждению, взял ее в руки, на пол упали еще два небольших снимка. Они выпали из рамки: со снимков смотрели двое юношей лет шестнадцати-восемнадцати. На фотографии была запечатлена брюнетка редкой красоты, с черными с поволокой глазами и четким изгибом ноздрей. Гладкие волосы причесаны на прямой пробор, в ушах — тяжелые серьги, на шее — ожерелье. Мальчики походили на нее, унаследовав, однако, острый отцовский подбородок и резкие, словно бы высеченные из камня, черты.

— Почему он прячет эти снимки? — удивился я.

— Неужели ты не догадываешься? — ответила Герда. — Посмотри на эту гостиную, на мебель и всю обстановку. Как только мы сюда вошли, я поняла, что здесь произошло несчастье. Разве ты не видишь, что у нее типичная внешность? Поставь фотографию на место.

— Ты думаешь, что?..

Я хотел поставить фотографию на прежнее место за словарем, но тут вдруг у нас за спиной резко хлопнула дверь.

Брандт успел переодеться в свой прежний безупречный, быть может, несколько излишне щеголеватый спортивный костюм. Теперь его худоба еще больше бросалась в глаза, лицо и руки были белы как мел. На переносице выступило блестящее желтое пятно: казалось, кожа, натянутая до предела, вот-вот лопнет. В его узких, как щель, глазах стояла муть, и, шатаясь еще больше прежнего, он яростно шагнул ко мне и вырвал из моих рук фотографию. Я думал, что он меня ударит, но тут снимки мальчиков упали на пол, и, когда я наклонился, чтобы их поднять, он прорычал что-то такое, чего я не разобрал, и изо всех сил оттолкнул меня, так что я отлетел назад и задел Герду локтем о грудь и услышал, как она вскрикнула от боли.

Когда мы пришли в себя, он уже был в дверях, и экономка поспешно отшатнулась в сторону, чтобы дать ему дорогу. Мы слышали, как он взбежал вверх по лестнице и хлопнул какой-то дверью, отчего хрустальная люстра над нами зазвенела в потемках, словно гроздь колокольчиков.

Старуха вошла в гостиную и, прикрыв дверь, остановилась, положив руку на пыльную крышку рояля.

— Мы не знали, — прошептала Герда, подойдя к ней, — нам не следовало этого делать, но мы же не могли знать…

— Это я виноват, — сказал я, — это я взял фотографию…

Хрустальные подвески по-прежнему еле слышно звенели, и женщина ответила нам лишь тогда, когда смолкли все звуки.

— Жаль, что вы увидели эти снимки, — тихо проговорила она. — Еще немного, и хозяин пришел бы в себя и с этим было бы покончено на сей раз. На него находит примерно раз в месяц. И тогда он беспробудно пьет всю неделю. Но стоит ему переправить кого-нибудь через границу, и все как рукой снимает… Жена его была еврейка. Немцы увели ее и обоих мальчиков во время облавы. Он был в отъезде, когда это случилось. С тех пор он и сделался таким. А нас они заперли — меня и моего мужа — в тот день, когда их увезли. После пришла посылка с вещами. Мне удалось спрятать ее так, чтобы она не попалась ему на глаза. В кармане куртки старшего мальчика были три пряди волос. Я сожгла одежду, но локоны я храню, только ему ни за что не покажу. Он тогда хотел покончить с собой. Но сначала он задумал убить нацистского ленсмана и хирдовцев, которые в тот раз приходили сюда, а уж тогда многим из нас, здешних жителей, тоже не поздоровилось бы. А сейчас вот он нашел себе дело: помогает людям бежать за границу. Так он мстит врагам. Жаль, что вы заметили фотографию. Он всегда держит ее здесь — вроде и на глазах и в тайнике, — словно не желая признавать то, что случилось.

— Напрасно вы рассказали нам это, — сказал я, — что, если нас арестуют? Лучше нам не знать ничего. От нас ведь будут добиваться, чтобы мы выдали тех, кто нам помогал на всем пути.

— Вас не арестуют. Никому не под силу с ним справиться. Только вы должны быть готовы ко всему. Случается, его одолевает нетерпение и он вдруг меняет свои планы. Как сейчас. Вот, — добавила она и положила два свертка с едой на крышку рояля, — он сказал, чтобы я не забыла передать вам это.

Она слегка замешкалась на пороге, костлявой рукой стягивая на груди платок, маленькая, седая, старая женщина. Затем она прикрыла за собой дверь, и ее шаги, отдаляясь, заглохли в коридоре.

Я отдернул занавеску и увидел, что снег перешел в дождь; дул легкий ветерок, и капли мягко падали на стекло. Вдоль зубчатого гребня гор на востоке показалось тонкое бесцветное зарево, бледное пепельное кольцо — видно, уже светало.

Вернувшись назад в библиотеку, мы сели и стали ждать. Огонь в камине погас, сырая утренняя прохлада вползла в комнату. Мы закутались в шерстяные одеяла и, усевшись рядом на тахте, поближе к очагу, слушали, как гудит ветер в печной трубе и как тикают в гостиной часы. Я взял руки Герды в свои, а время между тем шло и шло.

Мы услышали, как пробило два.

Где-то в доме зазвонил телефон, и сразу же вслед за этим в верхнем этаже над нами застучали сапоги. Телефон перестал звонить, потом кто-то бросил трубку. На лестнице послышались громкие торопливые шаги, дверь распахнулась, экономка крикнула что-то из кухни, но Брандт уже стоял на пороге, широко расставив ноги и заполнив собой весь проем. Он был в полном снаряжении и одной рукой держал «шмайссер», другой — рюкзак.

Лицо его по-прежнему было бледно как мел и распухло от водки, но двигался он проворно и легко, и походка у него была все та же — мягкая и небрежная.

— Прекрасно, — воскликнул он смеясь и заглянул в одно из отделений винного шкафа, — нам пора уходить, немцы, видно, что-то пронюхали!

Мы поспешили за ним через кухню к черному ходу. Сбежав с лестницы, мы пересекли узкий дворик, выложенный хрустящим гравием, и я увидел, что экономка вышла из садовых ворот и свернула направо.

— А как же она? — шепотом спросил я, уже поравнявшись с Брандтом на опушке леса.

— Она живет в привратницкой и вроде бы ни о чем не знает. Она притворится спящей, когда они придут…

Мы вошли в гущу деревьев, все время следуя за ним по пятам. Отойдя в сторону, я пропустил Герду вперед, чтобы она шла между нами.