На родине

X

Alea jacta est![42] Я на другой день вступил, если не de jure,[43] то de facto,[44] на службу в губернаторскую канцелярию. Родным моим очень улыбалось удержать меня дома: мать мечтала со временем женить меня и нянчить внучат; сестры приобретали своего домашнего кавалера для вечеров; слуги радовались сами не знали чему. Особенно няня утешалась, что я не пропаду из глаз навсегда, и смотрела на меня кротко и любовно.

— Завтра тебе надо явиться к губернатору уже как к начальнику: надень белый галстук, — сказал мне Якубов.

Я белый галстук не надел, зато напустил на лицо некоторую важность и явился прямо в канцелярию. Предместник мой, Добышев, был уже там. Он представил мне всех чиновников по очереди.

— Это столоначальник Трусецкий, — говорил он, указывая на господина с большими черными бакенбардами, в синем поношенном сюртуке («Поляк, присланный сюда из западных губерний»,[45] — шепнул при этом). — Это Милианович, сынок Марфы Яковлевны, знаете?

— Как не знать! Мы знакомы. — Я поклонился, но руки, подражая губернатору, не подал: нельзя, подчиненный!

И так далее. Добышев перезнакомил меня со всеми. Чиновники почтительно щелкали нога об ногу и смотрели с любопытством на меня, и я на них, не зная, что им сказать.

— А это сторож Чубук, — со смехом заключил Добышев, указывая на прямого, как палка, солдатика у дверей, с полинявшими галунами.

— Здрравия желаю, ваше высокородие! — провозгласил тот.

— Вот и дела у нас здесь! — продолжал Добышев, отворяя старый шкаф с еле державшеюся дверью: — а эти, что на столе, теперь рассматриваются. Вот бумаги, заготовленные к подписанию его превосходительства. А это новые входящие. Покажите, Иван Семенович, входящий реестр! Вот вам и ключ от стола!

Добышев отдал мне ключ. «Тут, в столе, есть две секретные бумаги с губернаторской отметкой. Велено исполнить их поскорее», — прибавил он.

— То есть как это исполнить бумаги? — наивно спросил я, вдруг потеряв всякую важность.

— Написать по губернаторской резолюции исполнение.

Тут Добышева позвали к губернатору. Я сел за стол.

«Написать исполнение!» — думал я, стараясь вникнуть в смысл этой новой для меня фразы.

Вошел Чубук.

— Солдат пришел к вашему высокородию, да еще женщина дожидается давно, — доложил он мне.

Я вышел в прихожую. «Что тебе надо?» — спрашиваю солдатика.

— Егорья потерял, ваше высокородие, — говорит.

— Какого Егорья?

— Хрест, значит, потерял.

Я стал втупик.

— Поищи хорошенько, — сказал я.

— Иди в полицию, а ты!.. Подай прежде объявление! Что лезешь прямо сюда! — раздался из другой комнаты голос чиновника.

Солдатик посмотрел на меня, я на него.

— Слышь, в полицию ступай! — сказал Чубук.

Он помялся, помялся, стукнул ногой, сделал направо кругом и ушел. Баба жаловалась, что сыну не выходит «ослобождение» от «некрутчины». «Ослобонить ослобонили, потому — негодный, спина кривая, а бумаги из правления не дають и сына не отпущають, а она проелась, жимши в городе...» и т. д.

— Пожалуйте к его превосходительству! — раздалось сзади меня.

Я попросил — или, виноват, «поручил» одному из чиновников разобрать просителей и пошел наверх. Тем и заключился первый мой дебют на службе.

— C’est charmant![46] Это любезно, что послушались! — встретил меня губернатор, не подавая руки. — Присядьте. Не хотите ли позавтракать?

Перед ним стоял поднос с закусками: икрой, селедкой, дымилась котлетка. Я отговаривался, что завтракал, да и предложение, казалось мне, сделано было таким голосом, чтобы его не принять.

Я стал каждый день являться в канцелярию — и сделался одним из колес губернской административной машины, да еще каким важным! Недели через две мне дома со смехом передали, что наш повар даже стращал моим именем какого-то несговорчивого торговца мясом и дичью.

Но главным, хотя и негласным воротилой в делах остался все-таки Добышев А я накупил побольше перчаток, белых галстуков и выписал еще пару платья из Москвы. Это оказалось самым важным делом в моей службе.

Мои утренние, надо было бы сказать — деловые часы, если бы было дело, оказались довольно приятными. Летнее сонное безделье кончилось: я тогда не знал, куда оно уходило. Летом, бывало, я стрелял на волжских отмелях скворцов, трясогузок, излазил по всем обрывам крутого нагорного берега, купался, отправлялся со своими целым домом на зеленый остров, пить, между сеном и осокой, чай, иногда обедать, удить рыбу.

И за всем этим времени оставалось пропасть Оно уходило больше на чтение. Я перезнакомился со всеми, у кого были библиотеки, за неимением публичной, читал все, что выписывал Якубов, — и все-таки оставался досуг, тратившийся на затрапезные и чайные беседы со своими, на прогулки «для воздуха» с крестным и на блаженную дремоту, иногда среди белого дня.

Зимой все это безделье кончилось: у меня просто нехватало времени. Утром едешь в канцелярию, прочитаешь присланную сверху, то есть от губернатора, почту, потом «исполняешь» бумаги «к подписанию его превосходительства». С этими последними, часов в двенадцать, являешься к нему наверх, в кабинет.

Как весело бывало там наверху! Идучи по лестнице, уже слышишь какое-нибудь блестящее рондо Герца или сонату Моцарта, разыгрываемые хорошенькой, грациозной Софьей Львовной. Она ласково, немного краснея, ответит на поклон веселой улыбкой, с оттенком легкой иронии, которая, как скрытая булавка, нет-нет, да и кольнет. Дитя и вместе не дитя: прелесть девушка! Она мило краснела. Румянец вспыхнет и в ту ж секунду спрячется, и опять покажется, глазки блеснут и прикроются ресницами.

Я большею частью угадывал, что у нее на уме, и скажу ей, а она мило вспыхнет и кивнет утвердительно, если угадаю. Иногда скажу какое-нибудь свое наблюдение и рассмешу ее. Покажутся два белых чудесных зубка.

На пути к губернаторскому кабинету она была для меня, как сирена для Улисса. Перекинешься с ней сначала двумя-тремя словами и иногда застоишься, заслушаешься сонаты или просто засмотришься, как она застенчиво краснеет и сверкает веселыми агатовыми глазками.

А тут кругом лес тропических растений, попугай — то свистит, то орет, точно его режут, двигаясь по медной перекладине из стороны в сторону. Там трещат канарейки. Не хочется уйти, а надо. Вон губернатор звонит. Ему поспешно пронесли поднос с завтраком. Секретарь, то есть бывший мой предместник, оканчивает свой доклад.

У него какие-то особые бумаги, которые ко мне не поступали. Случалось мне заставать их на разговоре о постройках, заготовках, подрядах. Но я в это не вникал вовсе, губернатор — очень мало; вникал один Добышев.

— Что это у вас, бумаги? — спросит, поздоровавшись, Углицкий. — Есть что-нибудь важное? — И, не дождавшись ответа, велит обыкновенно положить на бюро. — Мы ужо с Егорьевым (домашним чиновником) разберем: я подпишу и пришлю в канцелярию. А теперь давайте завтракать. Не хотите ли? — прибавит равнодушным, ленивым голосом. Это повторялось ежедневно. Он приглашал постоянно и Добышева и меня, а мы постоянно отказывались. Углицкий садился за завтрак и съедал все дочиста. Ему приносили завтрак на одного. С семьей он редко завтракал: дела, вишь, не позволяли. Но однажды он принудил-таки меня попробовать, а Добышева никак не мог склонить. Тот, застегнутый на все пуговицы вицмундира, так и остался на ногах.

— Что это ты мне принес? — спросил он камердинера, когда тот поставил поднос на стол. — Я велел почку, а это ris de veau! Как ris de veau по-русски? — спросил он меня. — Я не знал. — Как ris de veau по-русски? — спросил он Добышева.

— Не знаю, ваше превосходительство, — я ведь по-французски не говорю, — отвечал тот.

— Поди спроси повара, как это блюдо называется и отчего он мне не приготовил почку, sauce madère?[47] Я с утра заказал. Не угодно ли? — прибавил он, подвигая поднос мне и Добышеву.

Этот отказался из почтения, а я из почтения же попробовал.

— Что, вкусно?

— Очень, — сказал я. — У нас дома часто готовят это блюдо, только я не знаю, как оно называется.

— И я попробую, — сказал Углицкий, а попробовав, с аппетитом доел остальное. — Недурно, только отчего не почка?

Камердинер воротился и сказал, что это называется «сладкое мясо» из груди теленка.

— Отчего ж почку не приготовил?

— Он думал, что почку приказывали к столу.

— А? как вам это покажется! — обратился он к нам, — почка к обеду! Кто ест почку за обедом? Вы любите почку? — обратился он ко мне.

— Да-с... ничего...

— Так приезжайте сегодня обедать.

Я поклонился.

— А теперь вы пройдите туда, к жене, или с Сонечкой поговорите. Выберите ей что-нибудь, пожалуйста, по-русски читать: она любит. А я еще два слова скажу Ивану Ивановичу и потом приду.

Они остались вдвоем, как это часто случается, совещались о чем-то друг с другом, но меня в эти совещания не посвящали, а я не напрашивался.