На самых дальних...

1

Боль настигла его в двух километрах от поселка. Еще с вечера ему нездоровилось, а когда в туманных предрассветных сумерках он пересекал бухту, ступая по гулким дощатым кладям, и ветер вдруг донес острые запахи тукового хозяйства, его чуть не стошнило. Он покачнулся и ухватился за перила, чтоб не свалиться в грязное вонючее мелководье. Но мысль о том, что он не сможет встретить жену, показалась ему кощунственной. Вот уже неделю каждое утро, чуть свет, он отправлялся в соседний поселок, куда заходил морской буксир «Орлец», курсирующий между островами. Он знал изменчивую курильскую фортуну и терпеливо караулил свою удачу. Он никому бы на свете не передоверил ее. Его сокровище, «лучшая из женщин», его Татьяна неделю томилась на Сахалине в ожидании летной погоды.

Боль сломала его мгновенно. Падая в грязь вконец разбитой дороги, он успел подумать: «Что это со мной? А как же она?»

Какое-то время он, видимо, был без сознания, потому что, очнувшись, лежал в грязной жиже и его выходной мундир успел изрядно намокнуть. Впрочем, он не чувствовал сырости. Его телом безраздельно завладела боль, заслонив все остальные ощущения. Резало низ живота. Его точно перехватили каленым обручем и немилосердно стягивали все туже и туже. Сгоряча он попробовал приподняться, встать на ноги — мысль о чем-то серьезном казалась ему нелепой, — но тело ему не подчинилось. У него даже не было сил вытереть испачканное грязью лицо. Сильное, послушное, тренированное его тело было теперь чужим и неподатливым. И это удивило его. Тогда он пополз. Он знал (это единственное, что он знал и понимал теперь твердо), что если он будет бездействовать, останется лежать на дороге — это конец. Он еще не осознал, что с ним произошло, но какое-то чувство упрямо толкало его вперед. Он полз медленно, насилуя свою боль, измываясь над ней, пока вконец не выбивался из сил. Тогда он замирал, пережидая, пока огненный обруч слегка отпустит, и продолжал этот нелегкий поединок со своим вышедшим из подчинения телом.

Постепенно боль притупилась и к нему вернулись некоторые ощущения. Он стал различать звуки. Он слышал какой-то надрывный неровный шум, то усиливающийся, то затухающий. Сначала он принял это за шум ветра и близкого океана. Вторую неделю над Тихим океаном свирепствовал тайфун «Полли». Он зародился где-то над Гавайями, потом со скоростью лайнера домчался до Японии, причинив там немало хлопот, судя по официальным сообщениям японского радио, которое Логунов взял себе за правило регулярно слушать, чтобы, во-первых, быть постоянно в курсе дел своих подопечных, а во-вторых — для тренировки в языке: переводчику всегда следует быть в хорошей форме.

Теперь тайфун убывал. Его исполинские силы, равные энергии ста Братских ГЭС (это сравнение Логунов почерпнул из прессы и был немало этим удивлен), растраченные впустую, иссякли. Слабеющие его отголоски достигли Курил, взбудоражили океан и окончательно испортили погоду. На острова обрушились потоки дождя, резко упала температура, опустился плотный, как ночь, туман. Тайфун сломал расписание самолетов и пароходов, разлучил влюбленных, задержал командировочных, сорвал месячный, а может, и квартальный план сдачи рыбы — уже неделю оба рыбокомбината в поселке Заводском работали вполмощности. Тайфун не пощадил и Логунова. Таня выхлопотала между двумя командировками за границу (она работала во Внешторге переводчицей) десятидневную поездку к нему на Курилы, семь из которых «Полли» безжалостно перечеркнул. Так что у Логунова были большие основания на неприязнь к тайфуну, его мерзкий шум постоянно стоял у него в ушах. В последнее время Логунов по нескольку раз за ночь просыпался и прислушивался к звукам за тонкой перегородкой казармы: не начал ли убывать тайфун? Но сил у того, как сообщила пресса, было с избытком — как-никак сто Братских ГЭС!

И вот теперь, когда Борис Логунов медленно и упрямо полз по дороге, барахтаясь в грязи, шум, который ему так приелся и был почти физически ненавистен, этот шум показался ему вдруг незнакомым. В паузах он стал прислушиваться внимательней: шум будто дразнил его, то приближался, то отодвигался, случалось, и вовсе пропадал, и тогда в его обостренное сознание закрадывалось беспокойство. Видно, с этим шумом он связывал определенные надежды. Дорога была извилистая, кружила между сопок и плохо просматривалась, к тому же ветер еще не разогнал утреннего тумана.

На какое-то время звуки сделались настолько отчетливыми, что Логунов явственно определил шум работающего с перегрузками двигателя. Видно, засела машина, с надеждой подумал он, и это придало ему силы. Теперь он стремился поскорее достичь поворота дороги, чтобы убедиться в этом. Еще его подталкивало смутное беспокойство, что он не успеет и машина вырвется из колдобины, из цепких объятий трясины. У него была сейчас одна осязаемая цель — поворот дороги, а там, дальше, надежда на спасение, и это обстоятельство придало его страданиям смысл. Теперь он четко знал, за что терпит и что получит в награду. И еще он думал о жене. Он думал о ней постоянно. Даже боль, до оранжевых кругов в глазах, не смогла заглушить эти мысли.

Он представил ее в Южно-Сахалинском аэропорту: эта «лучшая из женщин», пустившаяся во все тяжкие испытания за десять тысяч километров, чтобы одарить его десятью днями невиданного счастья, она, его милая, очаровательная, ласковая, беззащитная Татьяна, которую может обидеть даже невежливый взгляд, теперь одна, волнуясь и переживая, томится в тесной коробке аэровокзала, бесцельно растрачивая принадлежащее исключительно им двоим бесценное время. Он представил себе, как на нее пялят глаза местные пижоны в гостинице, в автобусе, в порту, наверняка пытаются даже заигрывать, а она не может им резко ответить.

Где бы он с ней ни появлялся, она всегда была в центре внимания. Даже в его присутствии ей пытались оказывать знаки внимания, что приводило его в бешенство и нередко заканчивалось весьма печально для особо настойчивых обожателей: Логунов был хорошим самбистом. Более вежливые и проницательные отводили его в сторонку и культурненько так спрашивали: «Ваша жена не артистка? Она, случайно, не снималась в кино?» Некоторые откровенно восхищались, нисколько не смущаясь своей зависти: «Друг, тебе дико повезло. Такая женщина!» «Я сам знаю, что мне повезло», — весело отвечал Логунов, переполняясь счастьем, и спешил к ней, потому что без него она была совсем беззащитной. Есть женщины, которых нужно постоянно лелеять и защищать. Она была такая, его Татьяна.

Наконец он достиг поворота дороги, совершенно выбившись из сил. Ему даже трудно было приподнять голову. Он подтянул к подбородку руку и лег на нее щекой. В косо запрокинутой перспективе, метрах в семидесяти, по дороге взад-вперед ползал грейдер, утюжа ее неровности и колдобины. Медленно и неумолимо грейдер удалялся прочь. Он двигался в сторону поселка Малый, где Логунову уже надлежало стоять на пирсе и с надеждой ждать прихода «Орлеца». Ползти дальше у него не было сил, боль окончательно парализовала тело. Он попробовал кричать, но звуки застряли в горле, вырвавшись сиплым кашлем и принеся нестерпимые страдания — огненный обруч давил все сильнее, перемещаясь к груди. Логунов почувствовал, что задыхается.

Туман поредел. Сквозь него проступили ближние сопки, впереди чернел лес. Дорога ныряла туда и дальше шла, окруженная пихтами, редкой шикотанской елью и зарослями низкорослого курильского бамбучника. В этом лесу Логунова всегда поражала его тропическая вековая нетронутость. Даже бороды мха, отмершего десятки лет назад, продолжали длинными космами свисать с деревьев и лиан. Теперь к этому лесу медленно и неотвратимо отодвигался от него грейдер и люди на нем, которые могли бы ему помочь. А он решительно ничего не мог предпринять. Логунов чуть не заплакал от досады и обиды.

Эта дорога, к которой он теперь накрепко был прикован, с которой связывал свои надежды и свое отчаяние, хоть и была на острове единственной, не считая мелких троп и лошадиных наметов, однако ж большую часть времени пустовала. Редкая машина пройдет по ней, редкая телега проползет за день. Трудные эти семь километров по островной земле — дорогое удовольствие гробить технику и мотать нервы людям. Только зимой, когда деваться некуда и кругом льды, надрывно завывая, буксуют тут машинки, за полдня с превеликим трудом преодолевая плевое расстояние. В остальное же время основное сообщение на острове морем: и быстрее, и надежней. Правда, утром и вечером по этой дороге курсирует автобус с учениками (ездят в Малый, в десятилетку), но утренний уже прошел, а вечернего Логунову вряд ли дождаться. Да еще в хорошую погоду по острову любит побродить приезжий народ: студенты, прибывшие на сайровую путину, и оргнабор, прозванный почему-то в поселке «сайрой». Преимущественно это девушки, и преимущественно молоденькие. В свободное от работы время девушки стайками разбредались по острову, любовались его экзотической природой, тропическими лесами, живописными бухтами, табунами одичавших лошадей, хоронящимися в густых зарослях бамбучника, собирали вкусную ягоду — жимолость. Эти полуобнаженные феи бродили по сопкам, как сказочные богини, смелые и юные, шокируя своим видом пограничников при исполнении служебного долга, заезжих командировочных из Дальрыбы и Сахалинрыбпрома, редких корреспондентов и одичавших на острове художников.

На беду Логунова, погода неделю уже стояла паршивая, промозглая и по сопкам никто не бродил. «Феи» трудились на рыбоконсервных комбинатах на бланшировке сайры, морской капусте, гребешке, тресковых котлетах, а свободные от смены осаждали единственный поселковый кинотеатр с громким названием «Форум» или крутили любовь в общежитии. Так что надеяться Логунову было не на кого, если не считать этот уползающий к лесу грейдер.

Самым трудным было сделать первое движение. Чтобы пошевелиться, надо было мобилизовать все мышцы непослушного тела. Наконец это ему удалось — с третьей или пятой попытки. Он полз молча и исступленно. Грейдер — взад-вперед, взад-вперед — так же медленно и неумолимо отодвигался прочь… Это была какая-то бессмысленная игра в кошки-мышки. Он смотрел на него почти с ненавистью. Ему казалось обидным всецело зависеть от какого-то неуклюжего грейдера, обидным и несправедливым. Но иного выхода у него не было.

Ему стали мерещиться видения. Вот Татьяна в первый день знакомства на пляже в Серебряном бору. Какой-то пижон, здоровенный битюг с узеньким лбом и тупым выражением лица, нагло, при всех, не дает ей выйти из воды на берег… Они с пижоном, захлебываясь от нехватки воздуха, отчаянно барахтаются в воде, то появляясь, то исчезая над поверхностью реки, и… ее испуганные, большие, прекрасные глаза… Она в день свадьбы — вся в белом, воздушная и неземная, и ее виноватая улыбка — они забыли дома ее сумочку с паспортами… Она в больнице; он чуть не свихнулся тогда в дороге, когда задерживали рейс в Хабаровске, ворвался к начальнику аэропорта и крикнул в безумном отчаянии: «Если вы сию же минуту не отправите меня в Москву, то я за себя не ручаюсь!» У начальника, помнится, были удивленные усталые глаза. Он даже не испугался. Видно, привык к угрозам…

Пот застилал ему глаза, грязь на ощупь уже не казалась холодной и мерзкой, а была мягкой и теплой, как вода в серных источниках на острове Кунашир. Ему вдруг показалось, что грейдер увеличился в размерах. Он напряг зрение. Грейдер попал ножом в расселину скалы и беспомощно дергался в этой западне, натужно завывая обессиленным движком. Мстительная мысль о неотвратимости возмездия мелькнула в воспаленном мозгу Логунова. Собрав все силы, он пополз: их разделяло меньше пятидесяти метров…

Его заметили, подобрали, понесли к машине два парня, один постарше, другой — совсем пацан, усадили в кабину, и он потерял сознание.

Очнулся он уже в поселковой больнице: белые стены, белая койка, белый стол, белая тумбочка, люди тоже в белом. В одном из них, большом и неуклюжем, он узнал главврача больницы Валеру Заварушкина, местную знаменитость, крестного всех курильских детей и врачевателя всех аппендиксов и язв на их славном острове. Валера, обращаясь к нему, что-то говорит, но он не слышит. Тогда Заварушкин склоняется и самому лицу и чуть ли не кричит:

— Старик, у тебя натуральная прободная язва! Надо резать.

— А может, не надо? — Борис все еще надеялся на лучшее и, главное, на то, что Заварушкин все-таки отпустит его в Малый к приходу «Орлеца».

— Надо! — твердо сказал Валера. — Иначе через два часа помрешь.

— Тогда режь, — ответил Борис, внутренне удивляясь своей готовности лечь под нож.

— Ну и славно, — улыбнулся Валера. — Потерпи еще минут тридцать. Я схожу пообедать. — Заварушкин подмигнул: — Между нами, девочками, старик, не могу оперировать на голодный желудок. Привычка.

Борис молча кивнул. Посмотрел на широкую спину Заварушкина в тесном дверном проеме и ощутил вдруг непоколебимую уверенность за исход операции. За этой спиной, видно, многие чувствовали себя уверенней. «Валера свой человек. Такой не зарежет…»

Операция продолжалась четыре часа сорок минут. Заварушкин успел проголодаться, забыть про голод, когда у больного резко упал пульс, и снова проголодаться. Перед операцией, когда дали наркоз, Заварушкин сказал:

— Думай о чем-нибудь приятном, старик.

Логунову захотелось спросить: «Неужели так плохи мои дела?» — но он промолчал и начал вспоминать подробности последнего приезда Татьяны.

Это было почти год назад. Он встречал ее в Южно-Курильском аэропорту — идеальная площадка на высоте восьмисот метров, почти по соседству с кратером вулкана, — и ему повезло, что вышло именно так: он кстати оказался здесь по служебным делам, и погода была летная, и даже машина попутная подвернулась до самого пирса.

Она показалась на трапе, такая шикарная и ослепительная до умопомрачения, — его жена, «лучшая из женщин». В тот день все удивительно гармонировало: и нежная голубизна неба, и строгие ажурные контуры вулканов, и удивительный контраст Тихоокеанского и Охотского побережий, которые одинаково хорошо просматривались с этого уютного вулканического аэродрома. Татьяна улыбнулась и помахала ему рукой. Накануне этой поездки она вернулась из Парижа, и это было заметно, он едва узнал ее. Девушка-картинка, сошедшая с модной рекламы. Лучший образец из французского журнала «Эль»… То было чудесное время! Месяц пролетел как один счастливый день.

Незадолго до ее отъезда они пошли на стрельбище, она сама попросила об этом. Это было уже на их маленьком острове, в поселке Заводском. Она была страшная трусиха, дрожала даже от дальнего выстрела, а тут сама настояла. Вид у нее был серьезный и решительный. Она попросила его поставить мишень как всем, не ближе и не дальше, взяла у него из рук автомат, попросила показать, как это делается, легла на бруствер окопа, прицелилась и, закрыв глаза, выстрелила. А потом побелела от страха. Он смотрел на нее с улыбкой. «Зачем это тебе надо? Я тебя люблю такой, какая ты есть. Трусихой. Слабенькой. Обидчивой». — «Я хотела доказать, как я тебя люблю и что моя любовь к тебе сильнее всего, сильнее страха. Да, без тебя я такая, какой ты меня знаешь, а с тобой я ничего и никого не боюсь. И я хочу, чтобы ты это знал и никогда ни в чем не сомневался. Ты для меня все, без тебя мне не жить…»

В тот же день они были на мысе Край Света. Там стоит маяк и живут три семьи: метеорологи и смотритель маяка с женой. Их радушно приняли: Борис был знаком со смотрителем и как-то перевел ему японские лоции. Жена смотрителя, милая добрая старушка, пока мужчины были заняты своими разговорами, тихонько кинула Татьяне на картах. Борис украдкой наблюдал за ними и слышал, как старушка сказала Тане:

— Девочка моя милая, будете вы счастливы со своим Борей, и ребеночек у вас будет. Скоро будет…

Очнулся Борис уже в палате. Тела своего он не чувствовал. Попытался пошевелить сначала рукой, потом ногой. Было ощущение невероятной тяжести, и побаливала голова. Рядом с кроватью стояла капельница, и от нее к его руке был подведен резиновый шланг. Только он успел прийти в себя, в палате появился Валера. Он сразу заполнил собой всю комнату и громко заговорил, как будто перед ним лежал не тяжелый больной, а друг-приятель в поселковом общежитии.

— Ну, старик, и нагнал ты на меня страху, ей-богу! — гудел Заварушкин. — Был момент: вырубился ты окончательно. Пришлось проколоть твое любвеобильное сердце. Но ты не огорчайся. Твое сердце и таким будут любить, поверь на слово старому холостяку. Вот телеграмма. Читай! — Валера, как фокусник, извлек из-под халата почтовый бланк.

Борис прочел: «Дали погоду тчк Бегу на посадку тчк Целую целую целую…»

2

Комариный писк зуммера поднял Земцева с постели. Было три часа ночи. Точнее, три часа семь минут. Старший лейтенант Земцев по давней своей привычке всегда точно фиксировал время. Он был офицером по дознанию, разбирался с экипажами задержанных шхун и, выражаясь языком шахматистов, часто попадал в цейтнот, и потому отношение ко времени у него было особое. Еще он привык просыпаться ровно за секунду до сигнала. Долгие годы службы на границе выработали в нем чувство постоянной готовности, даже когда накануне, казалось, отданы все силы и ничего из себя больше не выжмешь. В спорте это называется суперкомпенсацией, а у них, пограничников, не более чем привычка и чуточку — интуиция.

Быстро одевшись, Земцев бесшумно выскользнул из комнаты, где под боком у жены шумно посапывал его полугодовалый сынишка Дим Димыч, и вышел на крыльцо. Ветер упруго толкнул его в грудь и обдал бодрящей свежестью, но в нем уже не чувствовалось прежней силы. Тайфун убывал. С того момента как дежурный доложил ему: «Японская шхуна в бухте», прошло не более трех минут, а он уже цепко следил за контурами входящих судов. Несмотря на поздний час, бухта, изгибающаяся длинным кривым коленом, была залита ослепительно ярким светом — работали оба рыбокомбината и туковый завод, — противоположный берег и поселок на склоне сопки купались в электричестве.

Первым входил пограничный корабль. Земцев невольно залюбовался его строгими, элегантными обводами. За ним шла японская шхуна, судя по светло-серой расцветке — краболовная. Последней в бухту входила «Диана» — белоснежное судно «Фишинспекшн»[4].

Земцев застегнул штормовку на «молнию» и зашагал к пирсу. За ним увязались собаки Куська и Шнурок. Проходя мимо казармы, он услышал зычный белорусский говорок старшины Скрабатуна. Тот распекал кого-то в дежурке за нерасторопность, очевидно, пограничный наряд. «…Никоторые слабо просавывают ноги в бруки. Ну-к, быстрей!» «Когда он спит?» — подумал Земцев. В какое бы время он ни поднимался, Скрабатун всегда бодрствовал и ревностно стоял на страже дисциплины и порядка в подразделении.

Часовой на пирсе вытянулся по стойке «смирно» и доложил Земцеву, что все в порядке. У пирса борт к борту стояли шесть задержанных японских шхун, команды которых содержались сейчас в подразделении в ожидании следствия и суда. Через минуту прибыл Скрабатун с пограничным нарядом. Можно было отчаливать. Земцев прыгнул с пирса на свою разъездную посудину — маленькую верткую шхунишку водоизмещением тонны на полторы — и запустил двигатель. Дизель заработал как часы. Собаки тоже рванулись к шхуне, но Скрабатун их вовремя шуганул. Они обидчиво поджали хвосты и засеменили прочь по деревянным кладям. С пограничного корабля просигналили: «Жду на борт». Старшина отдал швартовы и последним прыгнул на борт. Шхунишка рванулась вперед.

Настроение у Земцева было скверное. Он уже вник в ситуацию и не ждал от нее ничего хорошего. Дело с «Дзуйсё-мару» обещало быть сложным. По опыту он знал: когда посредником в задержании выступает «Фишинспекшн», хорошего не жди, в таких делах, как правило, много тумана. Моряки-пограничники, те работают быстро и четко, не упустят ни единой мелочи. Они берут нарушителей тепленькими, чаще прямо на сетях. Считанные минуты — и осмотровая группа во главе с офицером уже хозяйничает на шхуне: сендо тут же изолируется от команды, рацию — на пломбу, в машинном отделении — часовой. Сговор между командой и сендо в таких случаях практически исключен. Остается определиться на месте, зафиксировать это в протоколе, поднять порядки[5] или отыскать их — и дело с концом. С «Фишинспекшн» другой коленкор. Нет, люди на «Диане» прекрасные, Земцев их хорошо знает — они давние друзья, — и капитана Олега Дымова, которого они с Борей Логуновым в шутку окрестили «капитан, обветренный об скалы», и инспектора Гену Саенко, бесстрашного охотника на медведей, и переводчика, застенчивого паренька Сашу Козлова, и двухметрового гиганта боцмана Ивана Тонконога, человека большой физической силы и редкого добродушия. Все они парни что надо. Но, к сожалению, не искушены в таких тонкостях, как задержание. А отсюда и туман, и масса пробелов, которые ему, Земцеву, приходится потом задним числом восполнять, а это значительно затрудняет дознание. Тогда как времени у него на размышления не так уж много, по закону — всего двадцать четыре часа. Не доказал вины, явных улик нет — закрывай дело. Выпускай сендо, команду — извините, мол, за ошибку. А в трюме у этих «кротких агнцев» тонны свежевыловленного, парного краба, и налицо все признаки незаконного промысла. Но признаки ведь к делу не подошьешь. Нужно кое-что посущественней. А здесь, судя по всему, пахнет одними признаками, продолжал рассуждать Земцев, направляя свою посудину к левому, подветренному борту пограничного корабля. Задержание произошло приблизительно в 17.20. Пока Ковалев шел в заданный квадрат, прошло часа два-три, время вполне достаточное для того, чтобы команда попыталась спрятать концы в воду. Не зря ведь в радиограмме сказано: «Задержана по подозрению…» Поди теперь разберись.

Отшвартовавшись, Земцев заглушил движок и поднялся на борт. Здесь его уже ждали капитан-лейтенант Ковалев, командир корабля, Дымов и Саенко. Молча, без обычных шуток, пожали друг другу руки и сразу же прошли в кают-компанию.

Подозрения Земцева подтвердились. Журнал промысла «Дзуйсё-мару» бесследно исчез, рация не была опечатана, и сендо не был изолирован от команды до прихода пограничников. Более того, между инспектором Саенко и сендо возник конфликт, который едва не закончился рукопашной. Хорошо, что вовремя подоспели пограничники. С пограничниками японцы ведут себя совершенно по-другому. Каждое слово старшего осмотровой группы для них закон. Порядок был наведен в несколько минут: рация опечатана, сендо изолирован. Но что случилось, то случилось, и упущенного не вернешь.

Земцев спешил быстрее закончить формальности. Акт о задержании был уже готов, выписка из навигационно-вахтенного журнала «Дианы» и схема маневрирования при задержании — тоже. Он, Дымов и Ковалев скрепили документы своими подписями.

Земцев перебрался на шхуну. Дымов и Саенко его сопровождали.

Выстроили команду — со шкипером девять человек. Земцев приказал им взять личные вещи, а когда это было выполнено, осмотрел их и из всего этого хозяйства отобрал холодное оружие, бритвенные лезвия и тетрадь у одного из матросов, совсем молоденького парня. Иной раз личный дневник может рассказать много больше, чем судовой журнал, а это, судя по всему, был дневник. У сендо, крепкого коренастого японца с мрачноватым лицом, он ничего не спросил. Знал — сейчас это бесполезно. Если они успели сговориться, то теперь будут стоять до конца, в этом их единственное спасение. О журнале лова тоже спрашивать было лишним. Он исчез, конечно, неспроста. Земцев приказал Скрабатуну внимательно досмотреть шхуну, а сендо отправить на берег. Нечего ему здесь было делать, его присутствие только смущало команду. Чтобы не терять времени, он велел шкиперу написать объяснительную, в которой подробно изложить обстоятельства их задержания «Дианой» и мотивы захода «Дзуйсё-мару» в советские территориальные воды. А также где и когда был добыт краб, как, обозначены их порядки и где теперь стоят (точные координаты). Сендо увели.

Дымов и Саенко, чувствуя свою вину перед Земцевым, держались в сторонке и помалкивали. Улучив момент, Дымов отвел Земцева в сторону:

— Мы сейчас же выйдем в море, в тот квадрат, и будем искать их порядки. Я знаю их метку: иероглиф «снег», иероглиф «маленький» и буква алфавита хирагана «э».

— Добро, — сказал Земцев. — Хорошо бы что-нибудь найти. Хотя в такую погоду…

Дождавшись, когда будут закончены все необходимые формальности по приему задержанной шхуны и команды, Ковалев пригласил Земцева на корабль и предложил выпить кофе. Они были хорошими друзьями, относились друг к другу душевно, но Ковалев знал, что у Земцева на первом месте дела, а уж потом все остальное. Дима постоянно был стеснен во времени. За три года их дружбы они еще ни разу вволю не наговорились — все на ходу, урывками, в спешке, хотя жили почти рядом, в семи километрах друг от друга: Земцев в поселке Заводском, Ковалев — в Малом.

Разговор за кофе не получался. Земцев был озабочен. Ковалев сочувствовал другу. Дело ему подкинули не из легких.

— Что там с Борей Логуновым?

— Язва. Заварушкин уже сделал операцию.

— Жаль парня, — покачал головой Ковалев. — Он, кажется, ждал жену?

Удивительное дело — любая новость на острове распространялась мгновенно. Здесь знали друг о друге все, и это считалось в порядке вещей.

— Да, утром она придет на «Орлеце», — ответил Земцев. — Через три пятнадцать пошлю за ней машину в Малый. — По обыкновению, он учитывал каждую минуту времени. Он чувствовал его без часов. Обостренный альфа-ритм.

Ковалев проводил его до трапа. В руках он нес увесистый сверток, аккуратно упакованный и перевязанный изолентой. Когда Земцев был уже на своей шхунишке, Ковалев перегнулся через леер и передал ему свой пакет.

— Дима, это обещанная чеканка. Мой тебе подарок ко дню рождения. И поздравляю.

Земцев поблагодарил.

— Только условие, — сказал Ковалев, — вскрой в том случае, если вдруг замучают сомнения. Может, это тебе поможет. Удачи тебе!

— Спасибо, Стас…

3

Они шли по узким дощатым кладям без перил, поднятым на полтора-два метра над мелководьем бухты, — вся команда «Дзуйсё-мару» (исключая сендо), часовой, и замыкал шествие Земцев. Японцы с настороженным любопытством рассматривали задержанные шхуны — те, что стояли на плаву еще под своими флагами, и те, чьи воровские набеги к нашим берегам были пресечены много лет назад, и их не пощадили ни время, ни шторма. Над бухтой вставал рассвет, и мрачные останки сгнивших, полузатопленных шхун являли собой зрелище мрачное и жалкое: там торчала над водой покосившаяся рубка, там проржавевшая корма, там обглоданные океаном ребра шпангоутов. Чайки с гортанным криком срывались с этого кладбища. Да, зрелище было не из веселых. Корабли как люди — приятно ли созерцать человека-развалину?

Движение вдруг застопорилось, кто-то из команды впереди сбавил шаг. Земцев торопить не стал: пусть поглядят, это полезно, здорово действует на психику. Ничего, что многие из них здесь не впервые, лишний раз не повредит.

Он изрядно устал за последние сутки. У него была хлопотная бессонная ночь, еще более тяжелым обещал быть день. В полночь он должен принять окончательное решение.

От Ковалева он снова вернулся на задержанную шхуну. Предварительный допрос команды ничего не дал: никто ничего не знал, улов взяли в нейтральных водах, к советскому берегу пришли отстаиваться от шторма, чинить порядки, поврежденные тайфуном. Скрабатун перерыл всю шхуну и ничего не обнаружил, а от Скрабатуна практически мало что можно утаить, работает старшина профессионально. Концы были запрятаны в воду глубоко. Сендо, видно, поработал на совесть. Налицо был сговор команды, как и предполагал Земцев. Обычно, когда их берут тепленькими, команда ведет себя иначе: одни говорят, что ничего не знали, другие — что догадывались о незаконном промысле в советских водах, третьи — что знали, но помалкивали: перечить шкиперу нельзя, потеряешь работу. Теперь же они в один голос всё отрицали. И будут стоять на своем до конца. Земцев достаточно изучил их психологию. Расколоть их будет трудно. В принципе можно, но необходимо время, а его-то как раз у Земцева и не хватало. Двадцать четыре часа на размышления, и точка. Оно уже пошло на убыль, это драгоценное время, с той самой минуты, когда он принял шхуну у пограничников и приступил к дознанию.

Оказавшись в своем кабинете, он же комната для следствия, фотолаборатория, архив и прочее, — стол, два стула, сейф, шкаф для личных вещей задержанных, на подоконнике искусно выполненный из крабового панциря парусник, на стене морские часы и карта, — оставшись здесь один, он вдруг почувствовал, как ему сейчас не хватает Логунова. Земцев посмотрел на часы и позвонил дежурному, спросил, готова ли машина и кто поедет старшим. Ходу «Орлецу» до острова часа три — три с четвертью, но лучше выслать машину заблаговременно: дорога до Малого не сахар. И еще ему хотелось, чтобы старшим ехал непременно лейтенант Белецкий. Парень он интеллигентный, москвич, Тане будет приятно; к тому же он сумеет деликатно подготовить ее к случившемуся.

Да, не приключись с Борисом беды, вдвоем они бы наверняка раскрутили это дело. То ли им еще приходилось! Теперь Борис вне игры, и, по всей видимости, надолго. Одному будет сложно, Земцев это знал. И дело вовсе не в том, что в нужный момент он лишился первоклассного переводчика. Борис тонко чувствовал ситуацию; У него был нюх на запутанные дела. Не раз Земцев был свидетелем тому, как хитроумно построенный Логуновым допрос ставил в тупик завравшихся нарушителей. Без сомнения, Борис обладал талантом детектива.

Они с Логуновым работали по-разному: Борис быстро, легко, словно шутя; ему же необходимо было сначала приглядеться, покопаться в судовых документах, поразмыслить наедине. Логунов вел дознание, будто решал математическую задачу: малейший просчет нарушителя он схватывал мгновенно и, уцепившись, тянул эту ниточку до конца, пока не распутывал весь клубок. Земцеву важен был психологический фон дела — не просто уличить запирающегося нарушителя во лжи и добиться объективных показаний, а подвести его к мысли сделать эти признания добровольно. От таких дел он получал истинное удовлетворение: значит, ему удалось что-то сдвинуть в человеческом сознании, перевернуть в психологии этих людей — в принципе не преступников, а простых тружеников, оказавшихся волею обстоятельств в безвыходной ситуации.

Логунов и он, Земцев, дополняли друг друга. Вдвоем у них хорошо получалось. За Борисом было блестящее знание языка (как-никак иностранный факультет), тонкий аналитический ум, молодость, в конце концов; зато за ним, Земцевым, — терпение и опыт, а это тоже не пустяк.

Земцев пришел в пограничные войска сравнительно недавно, четыре года назад, но уже зрелым человеком. За плечами была большая жизнь: после седьмого класса работал на заводе токарем, потом армия, служил связистом, потом уволился в запас, работал во Владивостоке на Дальзаводе. Заочно окончил школу, юридический факультет университета. Когда предложили служить в погранвойсках, согласился сразу, не раздумывая: где еще себя проверишь как юриста, если не здесь? Язык выучил уже на Курилах, самостоятельно. В принципе этого от него никто не требовал, дознаватель работает в паре с переводчиком, но, чтобы по-настоящему вникнуть в дело, язык надо знать. А Земцев в любое дело, к которому имел хотя бы малейшее касательство, привык вгрызаться основательно. Никто не ведал, чего это ему стоило. Еще будучи радистом, он стал терять слух. Но об этом не узнала ни одна душа, да и сейчас, кроме жены, никто не догадывался. Земцев прекрасно освоил артикуляцию. Вот и язык ему пришлось изучить дважды: сначала фонетику, потом артикуляцию. Правда, с Борисом ему тягаться трудно, но без переводчика он обходится спокойно, японцы пока не жалуются.

Он взял со стола листок бумаги и бегло прочел объяснительную шкипера. Как он и ожидал, ничего существенного в ней не было: обтекаемые фразы, никакой конкретности, сплошной туман. Придется Абэ Тэруо писать объяснительную еще раз, чтобы вспомнить кое-какие детали и подробности из исчезнувшего журнала лова. Он отложил листок и откинулся на спинку стула. Прямо перед ним на сейфе лежал подарок Ковалева. Земцев его не вскрывал. «Интересно, что там удумал Стас? В одном он уже был прав: сомнения меня замучают, как пить дать замучают».

Земцев придвинул к себе тетрадь молодого матроса Мияко Хираси и стал ее листать. Он не ошибся, это был дневник. На первой его страничке, обрамленная незатейливым орнаментом, была вклеена крохотная фотография милой девушки. Записи чередовались неплохими набросками — в разных ракурсах варьировалось личико все той же девушки. Под каждым рисунком стояло ее имя — Ёсико. Что касается самих записей, здесь Земцев, сколько ни старался, ничего не мог разобрать, почти ни одного слова. Видно, у этого Хираси было не все благополучно в школе с чистописанием. Он захлопнул тетрадь и достал из ящика стола сигареты. Земцев курил редко, пожалуй, лишь когда размышлял в кабинете, наедине, вот как сейчас. Это были легкие японские сигареты «Хоуп» («Надежда»). Борис всегда подтрунивал над ним: Земцев, мол, ловит надежду только в одиночку. Дмитрий прощал эти шалости, он многое ему прощал: на Бориса нельзя сердиться, такой он человек.

Он сделал затяжку и закрыл глаза. И почти сразу представил себе картину: пока шкипер заговаривает зубы инспектору Саенко, притворяясь, что не понимает языка цуяку-сан[6] Саши Козлова, радист пробирается в рубку и преспокойно отстукивает на Хоккайдо пару «теплых»: мол, схватили, задержали незаконно, произвол, насилие и прочее. Завтра же сообщение попадет на радио, телевидение, чего доброго, пойдет нота в МИД. Даже если он, Земцев, ничего не докажет за эти 24 часа и шхуну придется отпустить, шуму не оберешься. «А что, такое не исключается, просчет Дымова и Саенко оставить рацию неопечатанной слишком очевиден», — подумал Земцев и решительно стряхнул с себя усталость. Что бы там ни было, сегодня в полночь он обязан принять решение: задержать и возбудить уголовное дело или отпустить с богом на все четыре стороны. Это решение он принимал от имени командира части — пограничного комиссара, и стало быть, помимо личной ответственности и собственного престижа он был в ответе за престиж пограничного комиссара и своей страны, хотя это, быть может, и звучит несколько высокопарно.

Нет, он не испытывал робости: сам добровольно взвалил на себя этот груз, а в таких случаях принято говорить, что нет обиды тому, кто сам того захотел. И ответственности он не боялся. Просто хотел реально взглянуть на вещи, ничего здесь не преувеличивая, но и ничего не преуменьшая. Он всегда так поступал, когда дело было сложным и запутанным. А ответственное решение… Что ж, придет время, и он его примет. Без сомнений и колебаний, как это всегда и было. Жизнь научила его простой премудрости — верить в себя и полагаться в трудную минуту прежде всего на свою персону. И надо сказать, что таких минут у него было немало. Взять хотя бы ту, когда он вдруг круто и бесповоротно изменил свою судьбу — на удивление всем, друзьям и близким, решил вернуться в армию…

Земцев вызвал дежурного:

— Если майор будет мной интересоваться, передайте, что я уехал к лейтенанту Логунову в больницу. И поторопите Белецкого…

Он оделся, сунул в куртку дневник Хираси, после некоторого раздумья — объяснительную Абэ Тэруо и вышел из казармы.

Впервые за две недели над Курилами вставало солнце.

4

Бориса трудно было узнать. Он лежал бледный как воск, лицо заострилось, похудело. Только глаза были прежними, веселыми. Он виновато улыбнулся:

— Лежу вот. Совсем без дела. Видишь, старик, как все получилось. Рассчитывал, понимаешь, почревоугодничать на твоем дне рождения…

— Не переживай, не в последний раз.

Земцев сидел у его изголовья в накинутом поверх куртки белом халате и бесцельно вертел в руках фуражку. Все, что надо было сказать, уже сказано. Дневник Хираси тоже перекочевал к Логунову под подушку, и Борис обещал быстро разобраться в его каракулях. Земцев сообщил, что послал за Таней машину и что ее доставят к нему в целости и сохранности, как только придет «Орлец», пусть он не волнуется. Больше вроде и не о чем было говорить. Не мучить же больного деловыми вопросами!

В сущности, они много общались с Борисом, пожалуй, как ни с кем другим в подразделении, подолгу разговаривали друг с другом, но все о деле и о деле. Даже подначки, шутки и розыгрыши у них были деловые. А сказать человеку что-то теплое, ласковое не поворачивался почему-то язык. Было бы куда проще, если бы вошел сейчас Заварушкин и сказал: «Дима, Борису нужна твоя кровь…» Земцев вздохнул: «Деловые мы все нынче люди».

Неожиданно Борис сказал:

— Знаешь, Дима, когда по-настоящему начинаешь ценить жизнь? Когда оказываешься вот здесь, на больничной койке. Никогда б не подумал, чтобы Борька Логунов так цеплялся за свою шкуру, как там, на дороге. Были минуты — думаю: все, кранты, дальше не продвинусь ни на сантиметр, отключаюсь, а потом спрашиваю себя: что ж ты делаешь, фрайер волосяной? Ведь она, чтобы увидеть тебя, за десять тысяч километров летит, пересекает всю страну, неделю томится на Сахалине, все ради каких-то трех дней, а ты…

Борис прикрыл глаза, на щеках у него проступил легкий румянец. Немного погодя заговорил снова:

— Зачем ей все это? Она знает три языка, хороша собой, постоянно в заграничных командировках, ее окружает интересное общество, сотни пижонов в Москве пялятся на нее в метро, на улице, готовые с радостью предложить ей свои услуги, а она летит в тмутаракань, к нам, на край света, чтобы по непролазной грязи притащиться со мной на наше худое стрельбище и, замирая от страха — она страшная трусиха, моя Татьяна, — Борис улыбнулся, — выстрелить из автомата, чтобы доставить мне удовольствие. Лучшая из женщин! — Борис застонал, глаза его блестели. — И я тебя спрашиваю, старик: что это? И почему привалило мне такое счастье?

У дверей кашлянул Заварушкин. Минуту назад, никем не замеченный, он вошел в палату и остановился у порога.

— Ты скулишь оттого, что тебе хорошо, — сказал Валера. — Ничего страшного, твоя королева поухаживает за тобой эти три дня здесь. Женщине приятно кормить с ложечки больших беспомощных мужчин. Манная каша, протертый супчик, утка под бочок…

— Заварушкин, ты бессердечный человек. Я не видел жену почти год, а ты надругался над моим телом!

— Боря, друг, у тебя классическая прободная язва и дикая везучесть. Еще бы час, каких-то шестьдесят минут, и ни один в мире доктор, даже я, Валера Заварушкин, ничего уже не смог бы сделать для твоей божественной женщины. Так что живи и радуйся!

— Самодовольный тип!

Земцев шагал к пирсу и думал: «До чего может быть слепа и эгоистична любовь! Борька — хороший, добрый парень, Татьяна — славная девчонка. Отличная пара! Дышать друг без друга не могут. А живут врозь. Он — здесь, на Курилах, она — в Москве, у родителей. Ну не парадокс?»

Высокая сутуловатая фигура Земцева в кожаной штормовке на фоне проснувшегося от двухнедельной спячки, взбудораженного, залитого солнцем поселка казалась отрешенной. Он старательно обходил лужи на дороге, кому-то молча кивал в ответ на приветствия и никак не реагировал на заигрывания бойких красоток, то и дело попадавшихся навстречу: с комбината возвращалась ночная смена резалок. А счастлив ли он со своей Ниной? Земцев даже приостановился от неожиданности, он впервые задавал себе этот, казалось бы, такой естественный вопрос.

Женился он поздно, в ту самую пору, после которой иные уже навсегда остаются холостяками. Приехал он как-то в отпуск в родной Бердичев. Друзья затащили его на танцы, и он увидел ее — девчонку с косичками. Они были знакомы неделю. Она училась тогда в десятом классе и готовилась к выпускным экзаменам… Через год они поженились. С тех пор она с ним всюду, куда забрасывала его армейская служба. И ни слова жалобы, сетований, досады. А ведь она молодая женщина, еще хороша собой, закончила институт (как и он, заочно), ей бы жить в большом городе, учить детишек, ходить в театр… Земцев вздохнул и прибавил шагу. И все-таки худо-бедно, а живут они вместе. Не то что Борис со своей Татьяной. И Дим Димыч у них родился здесь, на Курилах. И Нина на материк, к родителям, не уехала, хоть и нелегко здесь с малышом… Конечно, он, Земцев, не любитель совать нос в чужие дела, но что-то у Бориса с Татьяной не так. Какая-то чудовищная несправедливость, которую они сами по нелепости сотворили — и теперь маются оба и страдают, а поправить почему-то ничего не могут.

Земцев помнит их появление на острове, их трогательную, по-детски наивную привязанность друг к другу. Глядя на них, Нина радовалась: «Соседи у нас, Дим, мировые — два голубка». И вправду, они тогда просто светились от счастья, друг без друга не могли и минуты прожить. А если Борис в море уходил, Татьяна места себе не находила, на пирсе маялась. Нине силой приходилось уводить ее с берега.

Но недолгим было их счастье. Таня стала часто прихварывать: климат ей местный не подошел. Борис, бедняга, извелся весь, из рук у него все валилось. Каждую свободную минуту — днем, ночью ли — у ее кровати просиживал. Почернел, исхудал, изнервничался. А успокоился лишь тогда, когда отправил свою Татьяну в Москву, к родителям. С тех пор она бывала здесь, на острове, только наездами. И то короткими. Борис боялся за ее здоровье и спешил отправить на материк. Так вот и живут: она рвется сюда, к нему, а он, зажав чувства в кулак и проклиная свой холостяцкий быт, упорно ей внушает: «Тебе сюда нельзя, этот климат не для тебя…» И вот финал. Эх, ребята, ребята!.. «Нет, если я решительно не поговорю с Борькой и Татьяной в этот раз, то я Борьке не друг…»

Кто-то его окликнул. Это был парторг рыбокомбината Иван Иванович Слита.

— Дмитрий Алексеевич, здорово, говорю! Что там у Дымова, неприятности?

— Неприятности скорее у меня. — Земцев пожал огромную, как лопата, руку парторга.

— А что он как скаженный геть из бухты посреди ночи, точно корова языком слизнула?

Слита и Дымов были большие приятели, вместе кончали мореходку, вместе плавали капитанами, вместе их захватила война. Высаживались десантом здесь вот, на Курилах. Потом Слита тяжело болел, пришлось списаться на берег, но на пенсию не пожелал уйти старый морской волк. Его опыт и хозяйский глаз пригодились на рыбокомбинате.

«Как ему объяснить?» — подумал Земцев. Он знал, что неприятности Дымова — это неприятности Слиты, и наоборот. А у Слиты больное сердце.

— Олег Александрович ушел искать порядки японца.

— А почему не Ковалев? — Слиту трудно было провести. Он знал тут все тонкости. — Пограничникам положено порядки искать, Дмитрий Алексеевич. Ты мне зубы не заговаривай! Что, дров наломал Олег?

— Малость наломал.

— Я так и знал! — хлопнул себя по боку Слита. — Старый дурень, голова уже сплошь седая, а ума не нажил!

— Да вы не расстраивайтесь. Ничего страшного. Дело поправимое, — соврал Земцев.

— Поправимое? — Слита пристально поглядел на Земцева. — Ну так пусть он сам и поправляет его. И пока не поправит, в бухту носа не кажет. Не пущу! Так ему и передай. На пушечный выстрел не пущу!

«Вот это дружба!» — подумал Земцев, прыгая в свою шхунишку.

В штабе его ждали новости. «Орлец» задерживался, он еще не выходил с Кунашира. Белецкий остался в Малом, машина вернулась: Скрабатун поедет в комендатуру за продуктами. С утра его спрашивал майор, ждет в канцелярии.

Командир подразделения майор Громовой встретил Земцева сухо.

— Ну как дела? Чего не докладываешь? Или стесняешься потревожить начальство?

— А нечего пока докладывать.

— Как нечего? Шутишь! С трех часов шхуна в бухте!

— С трех тридцати, — уточнил Земцев.

— Неважно. Меня интересует результат!

Земцев обрисовал обстановку. Подробно, в деталях, ничего не сгущая и не строя иллюзий. Он видел, как мрачнело лицо майора. Громовой не любил неясностей и запутанных дел. У него сразу портилось настроение и начинала болеть печень. Он ходил по подразделению и глотал но-шпу. Все знали — в этот момент на глаза ему лучше не попадаться.

— Что решил делать?

— Пока ничего. Думать.

— Ты так говоришь, как будто у тебя вагон времени!

— Не вагон, а… — Земцев посмотрел на часы, — двадцать два часа.

— То-то. — Майор почесал лысину.

Земцев обратил внимание: когда Громовой волнуется, у него всегда потеет лысина. «Интересно, будет ли у меня потеть плешь?» — подумал он.

— Слушай, Земцев, — продолжал майор, — а может, отпустить? Подумаешь, три тонны крабов! Явных улик нет. А косвенные — косвенные к делу не подошьешь. Не пойман — не вор!

Земцев промолчал. В его глазах майор не прочел ни согласия, ни протеста.

— А ты представь, что они воспользовались оплошностью Дымова и отстучали на Хоккайдо, что их незаконно взяли и прочие там прутики. Назавтра шум, нота в МИД, и закрутилось, и понеслось. Наше с тобой начальство житья нам не даст! Накачки, циркуляры, оргвыводы.

— Мы еще ничего не сделали, а уже смотрим в сторону начальства.

— А куда же нам смотреть, батенька ты мой?

— Нет, товарищ майор, — ответил Земцев твердо. — Отпустить шхуну я не могу. Тут явный сговор. Если мы найдем их порядки в наших водах, мы будем судить не только шкипера, но и всю команду.

— А если не найдем?

— Если не найдем, надо отпускать…

— То-то и оно. И я об этом.

Земцев почувствовал, что майор явно сменил тактику. «Прощупывает меня, что ли?»

— Надо, Земцев, не упустить нам с тобой момент. Знаешь, как начальство в таких случаях рассуждает? Выпустили рано — не исчерпали всех возможностей. Выпустили поздно — проявили близорукость, не учли последствий. Их не касается, что надо еще доказать, найти улики, заставить шкипера говорить правду. Им результат давай. И чтоб все по закону. — Майор еще раз протер свою влажную лысину, нелегко давались ему эти речи. — Ладно. Думай. Торопить тебя не буду. Но и ты помни: не упусти момент!

Земцев вышел. Вот так всегда. Пошумит, пошумит, проиграет на нем все варианты, а потом: думай, Земцев, думай! Может, роль начальства в этом и заключается? Хорошо, хоть дергать не будет. И на том спасибо.

Вернувшись к себе в кабинет, он приказал часовому привести шкипера «Дзуйсё-мару» и положил перед собой его объяснительную.

«Ну что ж, Абэ Тэруо, начнем, пожалуй…»

5

Усадив шкипера снова писать объяснительную и растолковав, чего он от него хочет, Земцев открыл сейф и достал оттуда пухлую зеленую папку, завязанную тесемками и изрядно потертую на сгибах. Земцев обращался к ней постоянно, но доставал только в самый ответственный момент. Боря Логунов прозвал эту папку «Четыре С».

«Почему «Четыре С»?» — поинтересовался как-то Земцев. «Расшифровываю: «совершенно секретно» скрижали Середкина. Объясняю: Середкин — автор, скрижали — подчеркивает ценность сиих бумаг, ну а «совершенно секретно» — потому что ты хранишь их в сейфе и по команде «Пожар» будешь выносить в первую очередь. Ну как, удовлетворен?» — «Вполне».

Да, Земцев дорожил этой папкой. Она попалась ему на глаза случайно, когда он приводил в порядок свой небольшой архив. Вот тогда и обратил он внимание на записи Середкина. Майор Середкин долгое время (почти восемь лет) служил здесь, командовал подразделением. Земцев не знал майора лично, но молва сохранила о нем много интересного. Более того, со временем личность этого человека обросла легендами, которые здесь, на Курилах, передавались из уст в уста, как фольклор. Судя по этим записям, майор был человеком большой эрудиции, блестяще знал язык, досконально — Японию, ее экономику, историю, культуру, обычаи, характер и психологию японцев. Его наблюдения и характеристики были точны и метки. А сведения, которые хранила эта папка, — просто бесценны. Все шхуны, которые прошли через его руки за время службы, их названия, номера, фамилии шкиперов, матросов, характеристики каждого, повадки, привычки, ухищрения, — все это было учтено с удивительной тщательностью.

Все рыбаки Хоккайдо знали Середкина, и он знал их всех. Японцы называли его «миганэ-капитан» (капитан в очках) или «окий-капитан» (большой капитан). Очевидцы рассказывали, что когда попадался какой-нибудь шкипер, он в первую очередь спрашивал у пограничников, его задержавших: «Миганэ-капитана Анама?» То есть: «Капитан в очках в Анаме?» (Анама — японское название бухты Заводская). И если ему отвечали: «Анама! Анама!», шкипер моментально скисал и больше не запирался, выкладывал всю правду, добровольно показывал свои хитроумно замаскированные порядки. Иные просто безнадежно махали рукой — Середкин, мол, все знает, от него не утаишь — и добавляли крепкое русское ругательство.

Земцев ни разу не видел Середкина даже на фотографии, но ему представлялось, что они с ним давние и хорошие знакомые, идеально подходят друг другу по характеру и что Середкин, конечно же, похож на его университетского профессора, которого он очень уважал.

Со временем Земцев заметил, что некоторые любимые привычки Середкина стали его привычками, а привязанности — его привязанностями. Середкин, например, любил Диковского, часто к нему обращался, цитировал. Земцев тоже перечитал Диковского и был в свою очередь им очарован. Папка Середкина оказала на Земцева огромное влияние, она перевернула с ног на голову его представления о работе пограничного дознавателя. С тех пор и начались его «психологические искания».

Он знал, что кое-кто из офицеров подразделения называл его за глаза «психолог», но не обижался. Свой метод дознания, а точнее, метод «Середкин — Земцев» он проводил твердо и последовательно и готов был отстаивать его до конца, хотя среди его коллег и знакомых находились и такие, которые говорили прямо:

— Ну чего ты с ними церемонишься, Дима? Душу их все равно не переделаешь. Сколько волка ни корми… За руку схвачен — виноват. Твое дело — расколоть его. Сопротивляется — дожми, припечатай к ковру!

— Зачем же бить лежачего? — возражал Земцев. — Это не по совести.

— А они по совести лезут в наши воды, грабят шельфовые поля, ставят сети на путях миграции лосося? Это по совести?

— Вот и объяснить им надо, — стоял на своем Земцев. — Это тоже наша задача. Переубедить. А не просто осудить человека…

— Психолог, — махнули на него рукой. — Праведник.

«Праведник». Земцев уже и не помнил, как давно кличка эта утвердилась за его отцом. Только в их доме никогда не переводился народ. Шли к отцу посоветоваться, поговорить, излить, как говорится, душу. Мать, бывало, ворчала незлобно:

— Праведник ты, Алексей. Ей-богу, праведник. Попом тебе следовало быть, а не на заводе работать…

— Я ж партийный, Дуся, — смеялся отец, ничуть не обижаясь.

— Ну, тогда судьей или прокурором, — не унималась мать.

— Какой из меня прокурор! Просто людям доброе слово хочется услышать.

— Бать, а ты что ж, всегда только доброе людям говоришь? — рискнул как-то спросить Дима. — Выходит, ты вроде той бабки, которая словом заговаривает. Так это же обман…

Отец ответил не сразу, только лицом помрачнел.

— Вырос ты, Дмитрий, и потому вот что я тебе скажу. В жизни, братец ты мой, всякое бывает: и доброе, и худое. Но про худое тоже надо уметь сказать так, чтоб человек руки не опустил, не сломался, не наделал глупостей. Это корить принято злом, а врачевать надобно добром… Вот так-то, сын мой…

…В комнате было тихо.

Абэ Тэруо корпел над объяснительной.

Земцев листал «Четыре С».

Массивные морские часы на стене безжалостно отсчитывали время.

Земцев перевел взгляд на японца. Кое-что Абэ Тэруо уже утаил от него. Он упомянул только об одной судимости, а у него их три. Причем каждый раз освобождался досрочно, по амнистии. «Посмотрим, что он еще там сочинит», — размышлял Земцев.

Зазвонил телефон.

— Поселок. Соединяю, — сказал дежурный. И тотчас в трубке послышался знакомый голос. Звонил Заварушкин.

— Земцев Дмитрий Алексеевич? Вас беспокоит доктор Заварушкин.

— Валера, к чему формальности?

— Наш общий друг Боря желает вас срочно видеть для конфиденциального разговора и, насколько я понимаю, весьма важного сообщения, имеющего пролить свет…

— Как он себя чувствует? — перебил Земцев.

— Он на высоте. Температура тридцать семь и восемь, пульс восемьдесят, хвост морковкой.

— Ну ты и напугал меня, Валера! — Земцев облегченно вздохнул. — Вот что! Передайте нашему общему другу Боре, — тут он подстроился под интонацию Заварушкина, — что я буду у него ровно через час.

— Вас по́нято.

Дежурный дал отбой.

Ловко лавируя среди огромных, невзрачных на вид сухогрузов, неуклюжих плавбаз, траулеров, сейнеров, буксиров — всего, что скопилось в бухте Крабовой за две недели, пока свирепствовал тайфун, шхунишка быстро приближала Земцева к поселку.

«Любопытная получается штука, — думал он, вспоминая растерянное лицо сендо. — Как только этой публике становится ясно, что о ней кое-что известно, спесь с них слетает, как с ноги растоптанный сапог».

К прежнему своему объяснению Абэ Тэруо существенного ничего не прибавил, разве что состав своей семьи. Правда, он забыл возраст матери, в первый раз сказал — 58, во второй — 59, и в обоих ошибся. Пришлось Земцеву напомнить. Заодно и о трех судимостях. После этого и случилась та немая сцена, о которой он теперь вспомнил. Земцев не строил иллюзий. Это была еще не победа, не полпобеды и даже не четверть ее. Все только начиналось. И начинать-то надо было, пожалуй, не с того конца. Но очень уж хотелось заронить сомнение в душу увертливого шкипера, лишить его покоя. Авось это подтолкнет того на какой-нибудь ответный ход. Тут вопрос стоит ребром: у кого первого не выдержат нервы — у шкипера или у дознавателя. Раунд — 24 часа.

Борис ждал его с нетерпением. Он едва не выпрыгнул из своей белоснежной стерильной колыбели, — во всяком случае, у него было такое намерение.

— Привет, Дима! Ну, старик, нюх у тебя прямо пинкертоновский! — В руках Борис держал дневник Мияко Хираси. — Присядь сюда.

Земцев пристроился на краешек табурета. Борис продолжал:

— Все это, конечно, ужасная сентиментальность, Восемнадцатый век. Карамзин, «Бедная Лиза». Я читал и рыдал. Но это к слову. А главное, старик, почему и посмел оторвать тебя от государственных дел, заключается в том, что этот самый малый, Мияко Хираси, автор дневника, по уши влюблен в дочь хозяина шхуны Ямомото Тосими, и, если не обманывает моя жалкая интуиция, не без взаимности…

Земцев терпеливо ждал. Он был уверен, что Логунов не стал бы отрывать его от дел из-за такого пустяка, к тому же не имеющего существенного значения для дознания.

— И уж самое интересное, — продолжал Борис, сделав внушительную паузу, — что хозяин шхуны, владелец компании «Нэмуро кандзумэ кабусики кайся» Ямомото Тосими, и масленщик «Дзуйсё-мару» Вакамацу Ёити — одно и то же лицо.

— Как?! — вырвалось у Земцева.

Борис был явно доволен эффектом.

— Очень просто. Под чужой фамилией, по чужим документам. Представляешь, он работает на самого себя и сам же выплачивает себе зарплату, причем наверняка обсчитывает! — Лицо Бориса скорчилось в гримасе, он изо всех сил боролся со смехом, а отдышавшись, спросил: — Дима, почему ты не смеешься? Это же современный японский юмор. Прямо на шестнадцатую страницу «Литературки». Ей-богу, у меня чуть шов не разошелся…

Земцев молчал. Его не столько поразило то обстоятельство, что хозяин работал у себя на шхуне простым масленщиком — нечто подобное уже было описано Середкиным, да и ему раза два за четыре года попадались хозяева, правда, те были шкиперами, — он думал сейчас о том, что сам факт присутствия хозяина на задержанной шхуне придавал настоящему делу совершенно иную окраску. Ему вдруг стало понятно то упорство, с которым команда отказывалась от показаний. Эти люди боялись скомпрометировать себя в глазах Ямомото и, стало быть, потерять перспективу работать у него когда-нибудь. Они не могли не думать о своем будущем. И их, конечно, можно понять — почти у каждого семья, дети. Так что еще не известно, поможет ли это дознанию или, наоборот, встанет непреодолимым препятствием на его пути. Все это быстро прокрутилось в голове Земцева, пока Логунов развивал свою мысль о современном японском юморе.

— И еще, — Борис решил сегодня удивлять друга до конца, — этот скромный влюбленный юноша вел такую бухгалтерию, что только подставь координаты — и получится ясная картина промысла, начиная с мая. Можно сказать, второй промысловый журнал…

Земцев перелистал дневник. Среди записей, стихов и набросков он заметил колонки цифр. Цифры повторялись в определенной периодичности. Он прикинул: один промысловый рейс «Дзуйсё-мару» составлял три дня. Именно с такой цикличностью и повторялись цифровые записи. 7 июля, например, они взяли четырьмя порядками камчатского краба — 390 штук, волосатика — 2140, королевского — 90. Итого: приблизительно 1 тонна 100 килограммов. И так далее. И так был учтен каждый удачный промысловый рейс. Действительно, настоящий промысловый журнал, только не хватает координат.

— Да, это уже кое-что, — рассуждал Земцев. — Улики, правда, даже не косвенные, но зацепка есть.

— Одного только не пойму, — сказал раздумчиво Борис. — Зачем ему это надо?

— Что? — не понял Земцев.

— Среди любовных излияний вдруг эта бухгалтерия.

— Боря, это так просто: парень привыкает быть хозяином. Ты же сам сказал, что у него не без взаимности.

Они помолчали, думая каждый о своем.

— Ну как твой сендо? Ту же песню поет, мотив еще не сменил?

— Ничего, немного сбил с него спесь. На первый случай предложил задачку на два действия: насчет его трех судимостей и возраста матери, — сынок долго путал. Пришлось напомнить.

— «Четыре С» в действии, — улыбнулся Борис.

— Теперь подкину задачку на четыре действия, — Земцев похлопал по дневнику, — потом пойдут дроби…

— Узнаю почерк. Но все это пока чистая математика. А психология как?

— Пока приглядываюсь, — уклончиво ответил Земцев и поднялся. — Ну, я двину, Боря. Время!

— Я понимаю.

— Здорово ты мне помог, честно, ты уж прости…

— Слушай, Земцев… — сказал Логунов с укоризной.

— Ухожу, ухожу…

Весь обратный путь Земцев думал о Ямомото Тосими. Ну и фрукт этот хозяин «Дзуйсё-мару»! Имея две личные шхуны и трехчетвертную долю в компании, плавать простым масленщиком, помощником моториста, копаться в грязи и шуме! Что его толкнуло на это? Какие причины? Неужели жалкие гроши масленщика, заработанные у себя же самого? Вряд ли. Насколько известно Земцеву, другие из его касты предпочитают в море не выходить, спокойно, не рискуя, дожидаются себе на берегу, передоверив этот самый риск и тяжкий пот рыбака сендо и команде. Этот же рискует сам. Что им движет? Жадность, алчность? Боязнь, что проплывает мимо его прожорливого рта какой-нибудь жалкий кусок улова? Может, такой и отдаст свою дочь за простого рыбака, за того же Мияко Хираси, но сделает это по расчету, чтобы со временем превратить парня в послушного шкипера и, имея своего человека, уже не рисковать самому, пусть рискует он, водит шхуны в советские воды, берет незаконный улов. Правда, одну из них — «Дзуйсё-мару» никто уже никуда не поведет. Будет она гнить здесь или в соседней бухте Горобец, конфискованная как орудие преступления. Конечно, если он, Земцев, сумеет раскрыть сговор между командой и хозяином. Нет, таким, как Ямомото Тосими, ничего не докажешь. Взывать к их совести бесполезно. Они будут молчать.

И все же Земцев был доволен. В его жестком лимите времени образовался маленький резерв. Он не будет напрасно тратить время на этих троих: сендо, хозяина и влюбленного матроса. Они все равно ничего не скажут, на то у каждого свои причины: у хозяина — чтобы не лишиться шхуны; у сендо — чтобы не сесть на скамью подсудимых; у матроса Хираси — чтобы не потерять свою Ёсико. Да и перед Борисом совесть у него чиста: все-таки не напрасно заставил больного человека корпеть над каракулями.

6

Ямомото Тосими запирался долго.

Легенду свою он заучил неплохо.

Земцев перерыл все свои записи, в том числе и папку «Четыре С», но фамилии масленщика Вакамацу Ёити, под которой скрывался хозяин шхуны, не обнаружил. В конце концов, такого человека могло и не существовать в природе, документы можно просто сфабриковать. Для таких, как Ямомото, это, видимо, нетрудно. Тогда Земцев показал ему фотографию дочери Ёсико, найденную в его личных вещах, и рядом с ней положил такую же из дневника Хираси. Заодно показал и дневник, где, по наивности, Хираси называл своего босса то настоящим именем, то вымышленным. Припертый фактами, Ямомото сдался.

— Это мое личное дело, под какой фамилией плавать на своем судне, это вопрос деликатный, тем более Вакамацу Ёити — имя моего покойного двоюродного брата. — И тут же Ямомото, к которому уже вернулась хозяйская осанка и уверенность, пригрозил: — У вас нет улик. Вы задержали нас незаконно, мы ловили в нейтральных водах. Если вы нас не выпустите через двадцать четыре часа, я вам обещаю большие неприятности. У меня есть влиятельные знакомые, я был представлен самому губернатору…

«Законы нашего судопроизводства он знает хорошо, — отметил про себя Земцев, — а этим заявлением, пожалуй, выдал себя с головой. Теперь я почти на сто процентов уверен, что они все-таки сумели воспользоваться рацией… Что ответить ему? И стоит ли вообще отвечать?»

Сколько их прошло здесь за эти годы! Перед ним, перед майором Середкиным и перед теми, кто был до них. А тактика осталась прежней: сначала запирательства, потом угрозы, а в конце — угодливая поза и подобострастные улыбки.

Помнится, один даже цитировал Ленина, называл себя бедным пролетарием, а вернулся к себе на Хоккайдо — и в интервью на телевидении публично утверждал, что русские принудили его дать необъективные показания.

Двое других — сендо Кобаяси из Раусу и сендо Хома Кодзи — были большими друзьями, даже породнились семьями, а когда так случилось, что оба попались в наших водах, то на допросах топили друг дружку без зазрения совести, только бы выкрутиться самому.

Известные братья Такахаси поставили своего рода эксперимент в своих разбойничьих делах. Зная, что от пограничников все равно не уйти, они плавали по очереди: один отсиживает у нас срок, другой плавает, потом этот отсиживает, а освобожденный плавает. Так им было легче устроить жизнь семей при потере, так сказать, единственного кормильца.

А как по-пиратски вела себя эта публика в море при задержании! Шли на всякие каверзы. Неожиданно подставляли шхуну под пограничный корабль во время преследования или специально гнали в наши воды едва державшуюся на плаву старую шхуну, чтобы после задержания получить за нее солидную страховку. А если их выгоняли, лезли снова и снова, топили сети, полные лосося или другой ценной рыбы, порядки, полные крабов, обрубали тралы. Все это, конечно, гибло: тонны, тысячи тонн ценнейших морепродуктов. Они не столько воровали, сколько губили. Натура хозяев-хищников проявлялась здесь наиболее зловеще.

Обо всем этом следовало бы напомнить Ямомото в ответ на его угрозу, но Земцев не стал этого делать. «Зачем взывать к совести, когда она спит?» — вспомнил он японскую пословицу.

— Увести! — приказал он часовому. А когда Ямомото был уже в дверях, сказал ему: — В любом случае вас будут судить, за сговор или по показанию свидетелей. Но, учтите, за сговор вы получите больше. Советую подумать.

Ямомото ничего не ответил.

Необходимость в этом разговоре возникла у Земцева неожиданно. Мелькнула вдруг соблазнительная мысль: если бы Ямомото не сознался, был бы прецедент задержать шхуну до выяснения подлинной личности этого человека и тем самым выиграть время. Но Ямомото, словно почувствовав подвох, сознался, и все осталось на прежних местах. Но кое-что он у него все-таки выудил. Ну что ж, двинемся дальше.

Земцев откинулся на спинку стула и посмотрел в окно. Хорошо была видна вся бухта. Одно за другим ее покидали суда. Море властно звало людей, там их ждала работа, по которой они, видно, истосковались за две недели бездействия. Земцев с удовольствием ушел бы сейчас с ними. Он любил море. Пожалуй, поздно он его узнал и полюбил. В Бердичеве моря не было, а когда родители переехали во Владивосток, Дмитрий уже был взрослым. Случись это раньше, наверняка бы связал свою судьбу с морем. В душе он немного завидовал своему другу Ковалеву, другим ребятам из морской пограничной части. Ему нравился флотский порядок, исполненный какого-то особого шика и в то же время очень демократичный. Земцев всегда с удовольствием шел на корабль, этот кусочек цивилизованного мира. «Кусочек нашего Питера», — как говорил Ковалев.

Наверное, у каждого из нас есть свой «кусочек Питера» — то место в жизни, мимо которого мы не имеем права пройти. Земцев вернулся в армию, когда ему было двадцать девять. Это сейчас, задним числом, он понимал, что не мог не вернуться, что его место здесь. А ведь тогда все было далеко не так ясно. А друзьям и близким — просто непонятно. Стоило ли корпеть шесть лет в университете, да еще совмещать это с работой на заводе, чтобы потом вдруг решиться на крутой поворот в судьбе, начать все сначала! Нашлись среди его друзей и такие, кто даже усомнился в нем. Они считали, что в армию возвращаются или остаются там на сверхсрочную службу лишь те, кто не уверен в себе, кому мало что светит на гражданке. Эту точку зрения Земцев отвергал категорически. Армия не дом отдыха, и просто так, за здорово живешь, никто здесь служить не будет. Одни привыкают к жесткому распорядку, к дисциплине — это соответствует их душевной организации, без этого они не мыслят своей жизни; других привлекает форма, возможность командовать, учить подчиненных — это тоже основание (в конце концов какой же солдат не мечтает стать генералом!); третьи — есть и такие, — которым не столько важно командовать, сколько подчиняться. Да мало ли причин, в силу которых человек решается связать свою жизнь с армией! Лично Земцева отношения людей в армии всегда привлекали своей четкой определенностью: здесь все, от рядового до командира, на виду. Ловкачам, лодырям в армии делать нечего. Цена твоему труду — дырка в мишени, секунды на часах, запеленгованная цель, перехваченный сигнал и так далее, то есть всегда и во всем конкретный результат. То, что ты можешь, то можешь наверняка, а чего не можешь — извините, это тоже всем видно сразу.

Конечно, не только это тянуло Земцева в строй, к ночным тревогам, походной неустроенности, кочевой жизни, хотя и здесь была своя прелесть. Существовало еще то самое нечто, которое трудно выразить словами. Бывало, уже на гражданке встретишь солдатский строй, и сердце вдруг сладостно и тревожно забьется. Нет, не оттого, что красиво идут или слаженно звучит песня. Знакомое только тебе, бывшему солдату, чувство святого мужского единения вдруг охватывает тебя, и ты ощущаешь, какое это могучее, сильное и красивое чувство, когда все, как один, и один, как все. Строй уже давно прошел, и песня уже чуть слышна вдали, а ты все стоишь и стоишь, и долго еще живет в тебе эта счастливая определенность…

Отец отнесся к его решению с пониманием.

— Ну что ж, Дмитрий, — сказал он, — неволить не стану, отговаривать тоже. Ты человек взрослый, самостоятельный, голова на плечах имеется. Знаю, решение принял ты не вдруг, обмозговал все, взвесил. А уж коль решение принял, то так тому и быть. Знать, служба военная на роду тебе написана, хоть в нашем роду-племени военных кадровых и вовсе не бывало. Ну да ладно. Скажу одно: служи так, чтоб уважение к себе испытывать мог. Если человек уважает себя через дело, которое он творит, значит, он на месте. На том и стой…

Земцев оторвался от окна и придвинул к себе папку с бумагами. Медленно перелистал протоколы первичного допроса. Вот эти шесть человек — кто из них может помочь ему, с кого начать?

Наруми Симото — это такой маленький, коротко стриженный, матрос, а Сато Эйдзи, наоборот, высокий, худой, повар. Савада Цунэо — это старик, моторист, Иноуэ Тосио — лицо плоское, широкое, взгляд хмурый, он боцман. Камукаи Масахико — этот острижен, вернее, не стрижен под хиппи, брюки светлые в красную полоску, пытается гнусавить по-токийски, видно, выезжал из провинции. Итакура Отомацу — тоже матрос, такой невзрачный на вид, лет тридцати восьми. Все они в море не новички. За исключением Камукаи Масахико, остальные задерживались в наших водах, проходили по делам как свидетели. Народ тертый. Самый старый — Савада Цунэо. Пятьдесят лет в море. Это стаж.

С кого же начать?

Говорят, жизнь человека с кибернетической точки зрения состоит из непрерывного решения неточных задач. Если это так, то его нынешнее состояние скорее обычное, чем из ряда вон выходящее. Так что нечего паниковать. Просто надо начать с любого из шести и идти методом исключения. Рассчитывать на случай ему не приходится, такое бывает не часто. Правда, у Середкина описана одна любопытная ситуация.

Был сговор. Команда и сендо запирались до последнего. Все шло к тому, что надо было их выпускать. И вдруг на исходе суток — новое задержание. Когда сендо с этой новой шхуны увидел здесь, в бухте, задержанную шхуну заговорщиков, он весь аж затрясся от удовольствия и на первом же допросе сам, добровольно, свидетельствовал против ее команды. Оказывается, эта команда не брезговала пиратством, то есть потихоньку трясла чужие сети, в том числе и сети этого шкипера. В результате и поплатилась за свое вероломство. По этому поводу Боря Логунов непременно сказал бы: «Нет, старик, все-таки есть в природе та нечистая сила, которая роняет на пол бутерброд маслом вниз».

По коридору провели команду японцев — наверно, на хозработы. Земцев слышал их реплики, смех. «Неплохо им здесь живется, — подумал он, — казенное содержание, трехразовое питание, как в санатории, и даже курево, три папиросы в день. А тут даже позавтракать некогда».

Режим для «гостей» в подразделении вполне демократичный. Японцы, которые периодически здесь содержатся, пока идет следствие, как правило, проходят по делам как свидетели, за исключением тех запутанных случаев, когда в преступлении замешана вся команда. Потом их отпускают домой. Наш закон к ним гуманен. Считается, что команда непричастна к действиям шкипера и начальника лова, которые планируют рейс и место промысла, хотя все они, без сомнения, знают, когда улов берется незаконно, в советских водах. Но у японцев очень развито чинопочитание, и Земцев не помнил случая в своей практике, чтобы простые рыбаки влияли на действия сендо во время рейса. Они без разрешения даже не могут подняться в рубку.

Хозработы в подразделении в основном связаны с обслуживанием самих же задержанных: истопить баню, приготовить еду, заготовить топливо, ну и, конечно, порядок на территории. Здесь действует принцип очередности, но чаще японцы сами просят дать им работу, а если ее нет, то придумать: рыбаки — народ работящий, без дела сидеть не привыкли.

Работают японцы дружно, весело, любо-дорого посмотреть. С шуткой, смехом, как у нас водится, и так же, как у нас, дружно кричат: «Раз-два, взяли! Еще раз…» Только звучит это у них по-другому: «Ай-са, ой-са!..» Вчера Мияке из команды «Эйхо-мару» буквально взмолился: мол, господин начальник, капитана, моя работать хочет, разреши, буду камни перетаскивать с одного места на другое, вон сколько на берегу камней. «Зачем это тебе, Мияке?» — Земцев ему. «Как зачем? Руки без работы сохнут…»

Земцев посмотрел в окно. Группа японцев, среди них плотный коренастый Мияке, с корзинами в руках в сопровождении часового спускалась по тропинке к пирсу. Пошли на разгрузку, топливо привезли.

Пронзительно рявкнул зуммер. Земцев даже вздрогнул от неожиданности. «Надо убавить звук, — подумал он, снимая трубку, — все нет времени…»

— Дмитрий Алексеевич, — говорил Громовой, — ты не забыл, что сегодня передача?

— Если честно, то забыл. Столько раз переносили…

— Погода. Ну вот что, делать нечего, Логунов в больнице, без тебя не обойтись. В тринадцать ноль-ноль на пирсе, форма одежды — выходная.

Все одно к одному, подумал Земцев, все как будто сговорились сегодня растащить по минутам его время. Это уж так водится. «Закон подлости», — сказал бы Боря.

Он посмотрел на часы и нажал кнопку звонка. Появился часовой.

— Камукаи Масахико из команды «Дзуйсё-мару» ко мне!

7

Коля Грибков шел с боевого расчета в столовую в плохом настроении. На предстоящие сутки он попал в наряд по казарме, в которой содержались японцы. Нет, дело это, конечно, ответственное, как говорит старшина Скрабатун, надо смотреть в оба. Но лучше все-таки часовым на пирсе. Веселее. Тем более завтра передача, и ему очень хотелось посмотреть, как это происходит, больно любопытное зрелище. И вообще на пирсе интересно. Видно бухту, корабли, шхуны. Приходят, уходят — здорово! Служит он первый год, и его здесь все удивляет. На той стороне, на склоне сопки, — поселок, рыбокомбинат, много людей. Днем ничего особенного, а ночью посмотришь — один огромный, многоэтажный дом, такие только в больших городах. Если взять бинокль и подняться на вышку, опять же можно увидеть много интересного. Вон клуб рыбака, вон кинотеатр «Форум», вон рыбокооповская столовая. Там всегда полно людей, в основном девушки. Вообще в поселке много девушек. Грибков сам из деревни, и, кроме как в городе, он еще нигде не видел столько девушек. Почти три тысячи. И разные, на всякий вкус. Он любит светленьких. Познакомился как-то с одной на танцах. В увольнении, в клубе рыбака. Зовут смешно: Ёлка. Городская. С маникюром. Правда, облупился весь, видно, от работы. Спрашивает ее: «Зачем сюда приехала, трудно ведь?» А ну-ка помахай ножом смену или там уложи пять тысяч банок сайры! Он был на экскурсии, знает, что это такое.

Заработать, говорит, на кооператив хочу. С родителями жить не желаю. Поучают много. А трудности? Что трудности, говорит, где их нет, на то они и существуют, чтобы их преодолевать. Мы, говорит, так воспитаны: все преодолеваем и боремся. Газеты читаешь? Поговори с такой образованной. Ты ей слово, она тебе — десять.

Ходили в кино, два раза. Вышли как-то из кинотеатра, она и говорит:

— Знаешь, Коля, уважаю я грубую мужскую силу. Надоели маменькины сынки. Хлюпики с волосами. Был у меня такой. Коленки острые, как семечки, а останемся наедине — туда же. Все вы, мужики, одной меркой скроены. Верно говорю, чего молчишь?

— Не знаю, — ответил, — тебе виднее.

— А что ты знаешь? Что ты хочешь? Что после армии будешь делать?

— Вернусь в деревню. Буду работать в колхозе. Буду учиться на агронома.

— Любишь это дело?

— Люблю.

— И деревню любишь?

— Люблю.

— Чудной ты! Что ты там нашел? Только не рассказывай про природу и что хлеб все едят. Слыхали.

— А я и не собираюсь. Ты ведь все равно не поймешь. Злости в тебе много. Чуть что — сразу кусаться. За это и не люблю город. Это он вас такими делает. В деревне люди живут спокойно и потому они добрее. А доброта сейчас, она на вес золота ценится, дороже ваших кооперативов.

На том и расстались.

В следующий выходной сама подошла на улице, поздоровалась.

— Не сердишься? — говорит.

— А чего мне на тебя сердиться? Лично мне ты ничего плохого не сделала.

— В кино пойдем?

— Пойдем.

И пошли. «А зори здесь тихие» показывали. Народу было много — не пробиться. Сидела она тихая, его все за руку хватала и плакала. А вышли, она говорит:

— Вот какие девчонки были, не то что мы. Все выгоду ищем. Живем по той самой поговорке: рыба ищет, где глубже, а человек, где рыба…

Потом гуляли по пирсу.

— Я тебе нравлюсь? — спросила она.

— Нравишься. Иначе бы не подошел.

— Очень нравлюсь?

Грибков смутился.

— Я понимаю так: если один человек снится другому по ночам, то, значит, очень.

— Значит, я тебе снилась? Как интересно!

— Только не задирай нос.

— А я и не задираю. Подумаешь, первый парень на деревне, а в деревне один дом.

— У нас большая деревня, районный центр.

— Значит, первый парень на район.

— И совсем не первый. Зачем ты так?

— Ладно, не буду. Не сердись.

— Эй, корешок, можно твою мамзель на два слова?

Грибков обернулся. Перед ним стоял незнакомый парень. Слегка навеселе. Под рубашкой — тельник. В зубах сигарета. Улыбается. Не понравилась Грибкову эта улыбка. И сам парень не понравился: лицо нахальное. Такие уверены, что все на свете решает сила.

— Если она захочет, пусть отойдет, — ответил он.

— Коля, я сейчас, — сказала Ёлка.

Грибков не слышал, о чем они говорили. Потом она громко сказала:

— Убери руки! И вообще, оставь меня в покое!

И он быстро обернулся. Парень положил свои ручищи на ее плечи, и она, маленькая, хрупкая, никак не могла освободиться. В два прыжка Грибков оказался рядом с ними.

— Эй ты! Убери руки!

Парень обернулся:

— Гуляйте, товарищ солдат. Чудесный вечер, теплый морской воздух. Закройте глаза и думайте, что вы в Сингапуре.

Грибков ударил парня ребрами ладоней с двух сторон по талии — один знакомый как-то, еще до армии, показывал в секции тяжелой атлетики этот прием. У парня отшибло дыхание и безвольно обвисли руки.

Коля взял Ёлку за руку, и они пошли.

— Ничего страшного, через пару минут очухается, — успокоил он ее.

Парень догнал их у рыбокомбината. На улице не было ни души: ночная смена прошла часа два назад. В руках у парня был нож, которым разделывают на заводе рыбу.

Коля сказал Ёлке:

— Уходи! Подожди меня у клуба.

«Почему знакомство с девушкой обязательно должно заканчиваться дракой?» — подумал он.

Она побежала, но потом вернулась.

Парень медленно приближался. Грибков ждал, зорко следя за его ногами и ножом. Старшина Скрабатун учил: «Главное — упредить противника. Он к тебе, бьет! Ты — шаг вперед — в сторону, и защита: от удара сверху запястьем, снизу — тоже запястьем или скрещиванием рук. Тут же удар ногой в голень или в пах, и делай с ним, что хочешь. Он твой».

— Ёлка, уходи, кому сказал! — крикнул Коля.

Краем глаза он не выпускал из виду парня в тельнике. Тот крался профессионально, по-воровски.

— Нет, пусть эта мочалка смотрит, как я порву тебе пасть! — прорычал он.

Они кружили друг перед другом несколько минут. Наконец парень решился. Он сделал выпад и нанес быстрый колющий удар.

Ёлка вскрикнула.

Грибков успел-таки увернуться, сделать шаг вперед — в сторону, перехватил запястье своего противника, дернул его на себя и вывернул руку. Парень дико взвыл и выронил нож. Грибков заломил ему руку за спину и ногой отшвырнул нож далеко в сторону. Парень был здоров и, видно, силен, и, если б не выпивши, Грибкову бы так быстро с ним не справиться.

Парень обмяк, уронил голову, всем видом показывая, что признает силу другого.

— Ладно, гуляй! — сказал Коля. — Вечер чудный, воздух пахнет морем, глаза можно не закрывать.

Только они отошли метров сто, парень снова их догнал. Тут уж Грибков забыл поучения старшины Скрабатуна и обработал его чисто по-крестьянски. После этого он проводил Ёлку в общежитие. Она смотрела на него как на героя космоса. И даже поцеловала в щеку.

На следующий день после боевого расчета майор Громовой спросил:

— Кто из вас учинил вчера драку в поселке?

Грибков вышел перед строем.

— Что можете сказать в свое оправдание? — спросил майор.

— Ничего, — ответил Грибков.

— Тогда, чтобы избежать дальнейших инцидентов, объявляю вам неувольнение в поселок. До конца путины.

— Есть!

Теперь единственное утешение Грибкова — наряд «Часовой на пирсе». Когда ему очень грустно, он может поднести к глазам восьмикратный бинокль и увидеть поселок, где она живет. Общежитие, столовую, клуб — здесь она бывает.

Сегодня ему не повезло. «Часовой на пирсе» от него уплыл. Ничего не попишешь: служба.

После ужина — инструктаж. Проводит его сам старшина Скрабатун. Говорить старшина много не любит, его принцип — личный пример. Показать, как это делается, — другой вопрос, Скрабатуна упрашивать не надо. Инструктаж у него короткий, деловой:

— Товарищи пограничники, говорить много не буду. Нести службу бдительно, соблюдать устав, требования инструкции — все это вы знаете. Главное в нашей службе — два момента: гляди затылком и сомневайся. Для чего глядеть затылком, объяснять не буду, сами знаете, враг любит рыть землю за нашей спиной. А вот второе положение растолкую. Если задержанный — плохой человек и ты сомневаешься, тут все нормально. А если он хороший человек? Тут многие наши товарищи хлопают, образно говоря, ушами. А ты сомневайся и в этом случае. Нет, ты не гляди на него волком, не игнорируй, а сомневайся с хорошим выражением лица. Понятно? Потому что публика у нас разная бывает. Попадаются такие индивидуумы, которые одной рукой чешут у тебя за ухом (опять же образно говоря), а другой крутят дулю.

— Что крутят? — не понял кто-то.

— Дулю, — сказал Скрабатун и под общий смех показал, как это делается. — Еще вопросы есть? Вопросов нет. Разойдись!

Старшина для Грибкова авторитет. На его счету десять задержаний, такие ухищрения распутывал, что ему, Грибкову, и не снились. Медаль «За отличие в охране государственной границы СССР» имеет, разряд по самбо, штанге, стреляет — высший класс: на звук, навскидку, «по-македонски», называется. По-японски понимает, японцы называют его «господина капитана» и вежливо кланяются. И вообще мировой парень старшина Скрабатун. Песни поет. А как по-белорусски загнет что-нибудь — хоть стой, хоть падай! «Никоторые слабо просавывают ноги в бруки!» А что речь у старшины не очень интеллигентная и для слуха не всегда приятная, не беда. У других, бывает, и речь интеллигентная, и манеры, а вместо души — глухой забор. У старшины Скрабатуна душа для всех открытая.

В тот вечер, когда ему взыскание объявили, подошел старшина к нему и говорит:

— Эх, Грибков, Грибков, разве ж я тебя так учил? Что зря молотить руками, как мельница? В такой драке нужен один хороший удар — и никакого шума, а ты… А вообще правильно сделал, что за девушку заступился. Таких гадов давить надо, чтобы не размножались…

С тех пор Грибков обозревает поселок только в бинокль, когда несет службу часового пирса. Правда, была у них с Ёлкой еще одна встреча. Только о ней никто не знает, ни одна душа, кроме старшего лейтенанта Земцева. Случилось это уже после того, как майор ему взыскание объявил. Как-то старший лейтенант Земцев собрался в поселок и взял его сопровождающим. Переправились они на «Улитке» (это так шхунишку его называют) на ту сторону, старший лейтенант по делам пошел, а его на пирсе оставил дожидаться. «Увидеть бы ее хоть издали», — только подумал, глядь — она с подружками идет. Заметила его, подошла.

— Что не показываешься? Может, я скучаю.

— Служба, — отвечает он.

— А я скоро уезжаю. Вот кончится сайра, и пожелаешь попутного мне ветра, — говорит вроде беспечно, а глаза что-то грустные-грустные.

— Я думал, ты надолго.

— Разве здесь долго выдержишь?

— Другие выдерживают, и ничего. Наш старший лейтенант Земцев, например, майор…

— У них служба. А так бы бежали без оглядки.

— Нет, старший лейтенант не убежал бы. Он сюда сам приехал. По собственному желанию. Он человек, понимаешь?

— Тем более. Разве человеку здесь место?

— А ты знаешь, между прочим, Курилы ведь не от слова «куриться» произошли, не потому, что вулканов много, а от слова «кур», что по-айнски «человек» означает. Люди здесь такие жили — айны. Стало быть, острова эти человеческие. Я бы так и на карте написал: Курильские острова, а в скобках — человеческие. Кстати, наш остров тоже двойное название имеет…

— Слушай, Коля, а я и не подозревала, что ты такой грамотный.

— Да я здесь ни при чем. Старший лейтенант Земцев нам рассказывал на занятиях. Он все знает об островах.

— Это длинный такой, в кожаной куртке?

— Он самый.

— Ничего из себя.

— Ничего? Много ты понимаешь! Он японский самостоятельно выучил. И вообще человек что надо!

— Ну ладно, с твоим старшим лейтенантом все ясно. А может, мне больше охота в тебе разобраться, что ты за человек? Что мы все о других да о других!

— Вот и разбирайся, — ответил он. — Только, наверное, не придется…

— Что так? — Лицо ее вдруг стало серьезным, и в глазах зажглась тревога. А глаза у нее красивые, он только сейчас рассмотрел.

— Ты скоро уезжаешь, а мне взыскание объявили. Неувольнение до конца путины.

— За что? — спросила она и взяла его за руку.

Ответить он не успел: к ним подходил старший лейтенант Земцев…

Смена Грибкову досталась утренняя, самая беспокойная. Сегодняшний его наряд в общем-то нетрудный. Правда, наблюдательности требует, внимания. Отвлекаться здесь нельзя — можешь запросто упустить какую-нибудь мелочь, а потом эта самая мелочь загубит все дознание. Ну а главное — смотри в оба. И затылком, как учил Скрабатун.

Перво-наперво надо проверить наличие задержанных и крепко запомнить, кто где размещается, потому что, когда начнутся вызовы, разбираться будет некогда, а путаться — неудобно перед старшим лейтенантом. Рыбаки с задержанных шхун («работяги») содержатся вместе, каждая команда в отдельном помещении, а шкиперы и начальники лова («империалисты») — отдельно, и обязательно изолированно от своих команд. «Работяги» и «империалисты» — так полушутя-полусерьезно пограничники называют между собой своих подопечных здесь, в подразделении.

В одиннадцатом часу старший лейтенант Земцев вернулся из больницы от лейтенанта Логунова и тут же потребовал к себе Ямомото Тосими с той шхуны, которую привели ночью, а после допроса приказал изолировать его от команды. Значит, влип господин «империалист». Старшего лейтенанта не проведешь.

Потом отправили команду на хозработы, разгружать баржу с углем. Надо было набрать десять человек, а желающих было в три раза больше. «Работяги» ничего, народ сознательный, физический труд уважают. Оно и понятно. Грибков по себе знает. Вон была косьба давеча — душа у него радовалась и пела, наломался вволю. Другое дело «империалисты». Эти — белоручки. За едой они первые, а так — увольте: «моя болит живот», «моя болит нохи», «моя болит сея». Была бы его, Грибкова, воля, заставил бы работать только «империалистов», пусть хоть здесь обслуживают «работяг», а те отдохнут малость, достаточно они в море вкалывают, да и живут на шхунах — не приведи господи! — вместо спальных помещений настоящие кротовые норы, ни руки, ни ноги не согнуть, лежи как покойник.

Прошло около часа — опять вызов. На этот раз старший лейтенант приказал привести матроса Масахико из команды «Дзуйсё-мару», этого хиппи с волосами, в полосатых штанах. Занозистый с виду тип, такой что хочешь может сотворить.

На всякий случай Грибков остался у дверей кабинета и стал прислушиваться к разговору. Конечно, он ничего не понимал по-японски, но по интонации чувствовал — разговор идет на высоких нотах. Японец вскрикивал, видно возражал, и говорил быстро-быстро, как у них в деревне бабка Ополовничка, по прозвищу Тратата, а когда вышел, лицо у него было все красное и пятнами пошло — нервный товарищ. «Интересно бы понимать по-японски, — подумал Грибков, — может, попробовать выучить…»

С таким же красным лицом вышел из кабинета и старший лейтенант Земцев. Достается ему тоже. Поди поговори с такими сутки напролет — не то что язык отсохнет, вообще мозги набекрень.

— Грибков, есть прикурить? — спрашивает.

Дал ему спички. А вообще-то он не курит. Видно, от волнения.

— Ты с какого года?

— С пятьдесят второго. У меня отсрочка была.

— Этот Масахико тоже с пятьдесят второго, — кивнул он вслед японцу. — Слушай, Грибков, а ты знаешь, что была война? Сталинград, Хиросима, Нагасаки?

— Шутите, товарищ старший лейтенант, конечно знаю!

— А он, Камукаи Масахико, не знает. Твой ровесник! По его понятиям, Японию никто и никогда не побеждал. Фанатик!

Земцев затянулся еще пару раз и загасил сигарету.

— Запомни, Грибков, этот разговор и, вообще, на будущее. Фанатизм — это худший из человеческих пороков, это хуже невежества и непросвещенности. Это — полное забвение собственной мысли! Из всего этого и рождается потом фашизм… — Старший лейтенант посмотрел на часы. — Ну, ладно, мне пора на передачу.

8

В 13.00 Земцев и Громовой, оба в выходных мундирах, стояли на пирсе и наблюдали, как в бухту один за другим входили наш пограничный сторожевой корабль с бортовым номером «774» под командованием капитан-лейтенанта Ковалева и корабль японской морской охраны белоснежный «Юбари». Наш выглядел элегантней, японец — внушительней и нарядней. На мачтах кораблей трепетали по два флага — советский и японский. Стоящие в бухте суда гудками приветствовали их. На той стороне бухты, на пирсе рыбокомбината, собралась толпа любопытных.

Под командой Скрабатуна на пирс прибыла группа японцев, которая предназначалась для передачи. Рыбаки-«работяги» были возбуждены, улыбались, с нетерпением переминались на скрипучем дощатом настиле — еще бы, через шесть — восемь часов они будут дома!

Команда японцев, занятая на разгрузке угля, отложила работу и громко переговаривалась с убывающими соотечественниками. Конечно, они завидовали им, но в разговоре это не чувствовалось. Земцев на минуту отвлекся и прислушался к ним. В основном это были шутливые напутствия и просьбы. «Передай моей, — говорил Мияке, — что я остаюсь в Анаме, нашел здесь русскую — белые волосы, очень красивая». «А ты не боишься, Мияке-сан, что твоя тоже кого-нибудь уже нашла?» — отвечал его товарищ из убывающих. «Сообщи моим, — говорил другой, — чтоб передали сигарет. Из пищи ничего не надо — все есть…»

Незаметно мысли Земцева снова переключились на Масахико, не шел он у него из головы, и все тут.

Он сразу почувствовал: этот парень что-нибудь отмочит, как только его привели и он увидел на его куртке знакомую эмблему общества «За освобождение Северных земель» — в желтом кругу рядом с графическим изображением Хоккайдо восемь наших островов (два крупных и шесть мелких), и над каждым — японский флаг. Он не видел этой эмблемы на шхуне. Значит, она появилась неспроста. Тем не менее разговор он начал миролюбиво.

— Масахико-сан, ты специально явился передо мной с этой эмблемой и, конечно, чувствуешь себя героем. Я не заставлю тебя ее снять, носи. Но я спрошу тебя: а хорошо ли ты знаешь историю этих самых Северных земель?

— Знаю. Они были наши, а потом вы их у нас отобрали.

— Да, до 1945 года они были ваши, эти острова. А до 1855-го — наши, русские. Кстати, и открыли эти острова русские люди — Данила Анциферов и Иван Козыревский, и было это в 1711 году…

Масахико слушал внимательно, но по выражению его лица невозможно было понять, о чем он думал, совершенно непроницаемое лицо.

— А вот в 1855 году царское правительство России за отказ вашего правительства от притязаний на Южный Сахалин отдало вам эти острова. — Он повторял прописные истины, но ясно ощущал, что до Масахико они не доходят. Между их образом мыслей была явная несовместимость. — Но вы не посчитались с этим договором, когда победили нас в 1905 году, — отняли Южный Сахалин и замахнулись даже на Северный. Вот и мы не посчитались с вами, когда победили вас в 1945 году — взяли все свои земли обратно. Так что, выходит, мы квиты.

— Нас никто и никогда не побеждал! — исступленно выкрикнул Масахико, и лицо его покрылось пятнами…

Продолжать этот разговор было бессмысленно. Земцев это понимал. Надо было дать Масахико успокоиться, а заодно и подумать.

«Хорош экземпляр! — думал Земцев, вспоминая теперь на берегу тот разговор. — Это таких храбрецов находят до сих пор в джунглях Бирмы, Таиланда и Малайзии. Они уверены, что Япония все еще продолжает войну, и, вконец одичавшие, бродят с оружием в руках. Да, здорово же им вколотили и, похоже, продолжают вколачивать в головы всякий бред. Опасный бред! Нет, Масахико, конечно, не тот человек, который может помочь дознанию».

…Корабли наконец бросили якоря и подняли на мачтах якорные шары. И тут же на нашем судне взвился сигнал: «Готовы принять представителей на борт!»

Громовой скомандовал. Японцы быстро заняли места на катере, и он отвалил от пирса. С берега дружно замахали руками: «Саёнара, саёнара!» («До свидания!»)

Одновременно от борта «Юбари» отошел и направился к нашему кораблю японский бот.

Земцев стоял по левому борту и смотрел на белый бурун, вырывавшийся из-под форштевня катера. Ослепительно ярко сияло солнце, отраженное в мириаде брызг, бухта вся светилась голубизной, на сопках запестрела зелень. Не верилось, что еще вчера небо было неприветливо и хмуро, а в океане бушевал шторм. Таковы превратности курильской погоды. За четыре года он к ним привык. Земцев уже смирился с тем, что минимум два часа из его жесткого лимита времени — такие необходимые два часа — потеряны безвозвратно. Но раз уж так случилось, думал он, надо постараться использовать это время с максимальной выгодой для себя. На этой передаче у него была своя цель: выяснить, известно ли что-нибудь на Хоккайдо о «Дзуйсё-мару» или же нет. В ряду задержанных шхун, пришвартованных у пограничного пирса, «Дзуйсё-мару» была крайней, и с «Юбари» ее наверняка уже заметили. Если на передаче кто-нибудь из японцев поинтересуется задержанной шхуной, значит, они не знают о ней ничего, а если промолчат… если промолчат, значит, радист успел тогда, при задержании, отстучать радиограмму. Правда, после заявления Ямомото у него почти не осталось сомнений на этот счет, но ему важна была определенность — он мог трезво взвесить свои шансы. Когда ведешь дознание, правильно рассчитать свои силы и возможности — это уже половина успеха.

Подошел Громовой.

— Интересно, кто прибыл представителем из отряда: Мануйлов или Баломса?

Земцев пожал плечами, этот вопрос его нисколько не волновал.

— Знаю, о чем думаешь, — продолжал Громовой. — «Рвут меня на части, незаменимый я человек». Угадал?

— Ошиблись, товарищ майор.

— Значит, не считаешь себя таким незаменимым? Это хорошо. А что, если подключить к тебе кого-нибудь в помощь?

— Не вижу смысла. Человека надо вводить в курс дела, на это уйдет время, а со временем, вы же знаете, как…

— Смысл есть. Иной раз, по себе знаю, одному как-то нелегко бывает принять ответственное решение. За компанию это намного проще. Поверь моему опыту.

— Товарищ майор, пусть это вас не волнует. Решение я приму один. — Земцева уже стал раздражать этот разговор, он не мог понять, куда клонит Громовой. Может, он уже получил ЦУ из отряда и теперь, по обыкновению, «проигрывает» на нем какой-нибудь новый вариант?

— Не сомневаюсь. Но важно принять правильное решение, — Громовой снял фуражку и протер платком вспотевшую лысину. — Дмитрий Алексеевич, надеюсь, вам понятно, меня очень беспокоит ход дознания. Я хочу, чтобы вы имели это в виду и помнили мой совет: не упустите время.

У Земцева отлегло от сердца. Все оказалось значительно проще. Громовой торопил его и деликатным образом подсказывал выход из создавшегося положения. В душе он трижды поблагодарил майора за деликатность, а вслух сказал:

— Хорошо. Я это учту.

Катер и бот подошли к кораблю почти одновременно.

Уступив очередь гостям, они поднялись на борт. Их встречали командир корабля Ковалев, личный представитель пограничного комиссара подполковник Баломса и офицеры корабля. Громовой и Земцев пожали руки японским представителям — капитану «Юбари» господину Одзума, начальнику радиостанции Таманои, старшему механику Яги и двум переводчикам, офицерам морской охраны. Все они хорошо знали друг друга и встретились как давние знакомые.

После этого все направились на бак, где старшина Скрабатун уже выстроил команду японских рыбаков, предназначенных для передачи. Улучив момент, Земцев сказал Ковалеву:

— Стас, ты можешь наполовину сократить эту церемонию, как друга прошу?

Ковалев улыбнулся:

— Понимаю, но не могу, Дима: дипломатический раут, неудобно.

— Ну, тогда хоть не прихвати лишнего.

— Постараюсь.

Передача шла по четко расписанному порядку. Сначала у японских рыбаков спросили, имеют ли они какие-либо претензии к советской стороне. Те ответили, что претензий не имеют. Тогда Ковалев пригласил представителей обеих сторон в свою каюту для подписания акта, официального документа о приеме-передаче задержанных японских рыбаков. «Есть ли у японской стороны вопросы по передаче? — спрашивает наш представитель. — Есть ли другие вопросы?» Вопросы есть. Господин Одзума интересуется, можно ли сделать передачу японским рыбакам, оставшимся на острове. Да, можно. Предъявляется свидетельство японского таможенного досмотра. Потом на берегу наши, со своей стороны, тщательно проверят содержимое коробок: несмотря на запрет, нередко передают спиртное, контрабандные сигареты и другие недозволенные вещи. В свою очередь, наша сторона уточняет сроки следующей передачи.

После всего этого официальная часть передачи закончена. Рыбаков отправляют на японский корабль. А командир нашего корабля приглашает всех в кают-компанию на завтрак. Здесь все чувствуют себя свободней. Завязывается разговор, сыплются шутки. Под общий смех с трудом втискивает за стол свой живот добродушный, никогда не унывающий, как все стармехи на флоте, Яги. А господин Одзума по этому поводу замечает, что живот бедняги стармеха скоро станет драмой в его семейной жизни.

Постепенно разговор переходит на серьезные темы.

Стол у Ковалева накрыт скромно, но с достоинством. Вестовые постарались на славу. Неизменным успехом у японцев пользуется бифштекс по-ковалевски — мясо, выдержанное в вине, со свежей редиской и шпинатом. Нравится им наш черный хлеб и малосольная селедка с отварной картошкой и луком.

Беседа течет своим чередом. Компания разделилась на два лагеря, у каждого — свой переводчик. Господин Одзума беседует с подполковником Баломсой, Ковалевым и Громовым. Таманои и Яги — с нашими офицерами: старпомом, замполитом, стармехом. Земцев прислушивается к тому и другому разговору. Он явно не определился, ни одному из лагерей не принадлежит. Это его устраивает, так легче следить за разговором. Правда, господин Одзума постепенно втягивает его в свой разговор, к тому же ему нередко приходится помогать японскому переводчику.

Поговорили о тайфуне «Полли», о его последствиях. Вспомнили прошлогодний — «Веру». Тот был куда разрушительней. Тогда в Японии погибло и пропало без вести пять тысяч человек и тридцать шесть тысяч получили ранения. Стихия разрушила сто сорок тысяч зданий. И это неудивительно, ведь выделенная тайфуном энергия была равна взрыву многих водородных бомб. Человечество при всей своей научной и технической оснащенности еще не в состоянии предотвратить это бедствие, мало существенного приносит сейчас и служба предупреждения. Необходимо что-то радикальное.

Господин Одзума предложил приветствовать своего советского коллегу капитана Ковалева, а в его лице — весь экипаж корабля, и воздать должное русскому гостеприимству. Все присутствующие его горячо поддержали.

Земцев, занятый своими мыслями, почти ничего не ел и совсем не притронулся к пиву.

— Манкируешь, Дима, нехорошо, — вполголоса сказал Ковалев, наклоняясь к нему. — Могу обидеться.

Это была не более чем шутка. Они слишком хорошо знали друг друга, чтобы говорить об этом серьезно.

— Не подозревал, что мой друг такой тщеславный, — в тон ему ответил Земцев.

Господин Одзума посмотрел на свой хронометр и поднялся с места. Он поблагодарил за оказанную честь, за прием, за радушие и пригласил всех присутствующих посетить его корабль с ответным дружеским визитом. Все это было сделано с присущей японцам деликатностью.

Попрощавшись с экипажем, они спустились в японский бот. При этом бедняга Яги и его живот снова были под перекрестным огнем шуток. Бот был просторный, удобный: почти не создавая шума, его легко тащил сорокасильный движок. На руле был сам капитан Одзума.

Земцев вспомнил, как однажды на этом самом боте в аналогичной ситуации отказал мотор. На беду, на той передаче присутствовал сам пограничный комиссар полковник Гаврилов, а на руле, как и сейчас, был японский капитан. Что тогда пережил бедный Одзума! Он готов был с досады съесть свою форменную фуражку вместе с «крабом». Слава богу, на боте оказались весла. Кое-как они добрались до корабля.

На борту «Юбари» их встретил старший помощник капитана господин Сима. Старпом на «Юбари» как будто только и существовал для того, чтобы оттенять достоинства своего капитана: в противоположность тому был полноват, без всякой породистости в лице и к тому же лопоухий. Однако внешность господина Симы была обманчива. Земцев знал, что за этой простотой были скрыты безупречное мастерство штурмана, широкая эрудиция и остроумие. Как раз от старпома он и ждал наводящих вопросов о «Дзуйсё-мару».

В кают-компании к ним присоединились интендант и начальник кают-компании.

Стол был живописен. Поражало обилие и разнообразие закусок. Здесь было традиционное сасими — ломтики сырого охлажденного палтуса или осьминога с соусом сёю и отварным рисом; эби темпура — креветки в тесте, обжаренные в оливковом масле; колбаса из китового мяса, крабы, вяленая рыба, сушеный осьминог, нарезанный прозрачными ломтиками, как строганина; раскатанный блином сушеный кальмар к пиву. Все это было художественно обрамлено зеленью и фруктами. Венчала стол батарея бутылок и банок с пивом. Здесь были виски дорогих марок, национальное саке, вина.

Японская кухня, особенно рыбная, очень необычна. Она требует соответствующей подготовки и привычки. В отличие от нашей традиционной солонины японцы сдабривают рыбу сахаром, таким же образом приготавливают они и рыбные консервы. Для нашего желудка это очень непривычно. Земцев вспомнил, как они с Борей Логуновым по настоянию Яги в первый раз попробовали сушеного кальмара. У Бориса был такой вид, будто он проглотил банку горчицы. Этот кальмар действительно был на большого любителя — жесткий, как резина, к тому же сладкий. Уже на берегу, после передачи, Борис сказал: «Когда я во имя сотрудничества двух наших стран жевал этот продукт, то искренне завидовал Зиганшину и его товарищам, которые съели свои ремни и сапоги, по крайней мере там была настоящая свиная кожа».

Господин Одзума осведомился о Логунове. Конечно, он давно заметил отсутствие Бориса, но воспитанность и такт не позволили ему спросить об этом раньше. Громовой ответил, что Логунов болен, ему сделали операцию. Японцы покачали головами, посочувствовали. Господин Одзума жестом подозвал к себе интенданта и сделал какое-то указание. Минут через пять интендант вернулся в кают-компанию с большим ящиком свежих фруктов и сладостей. Японский капитан попросил передать эти фрукты Борису-сан и пожелал ему от всего экипажа «Юбари» благополучного выздоровления.

— Таможне досматривать не обязательно, — улыбаясь, добавил господин Одзума, передавая ящик Громовому.

Вскоре разговор зашел о проходящей на Окинаве международной выставке «Мировой океан». Господин Одзума рассказал о впечатлениях одного своего знакомого, посетившего выставку. Большой восторг у того вызвали японская и советская экспозиции. «Ничего удивительного, — заметил Одзума, — мы — самая зависимая от океана страна, вы — самая богатая морями». Подполковник Баломса отметил как положительный факт, что на выставке своевременно и остро поставлен вопрос об установлении щадящего режима для естественного воспроизводства отдельных видов рыб и морских животных, добыча которых подошла к пределу. Ведь не случайно за последние годы резко уменьшился промысел тихоокеанской сельди, камбалы, морского окуня, трески, серебристого хека. Океан дает немало — семьдесят миллионов тонн морепродуктов в год, причем промысел ведется лишь в четверти его акватории, преимущественно в прибрежной шельфовой полосе, с глубин до двухсот метров, и лишь сравнительно недавно стало осваиваться глубинное рыболовство. А ведь шельфовая зона — это колыбель естественного воспроизводства морепродуктов. Здесь проходят пути миграции рыб и животных, и, нещадно эксплуатируя ее, мы наносим себе непоправимый ущерб.

Японцы согласно кивали. Баломса продолжал:

— Наша страна одна из первых приняла закон о континентальном шельфе, взяла его под свою защиту. Но мы понимаем, что значит для Японии океан. Мы пошли на соглашения с вашей стороной и разрешили частичный промысел на нашем шельфе, установили определенные квоты. Кое-кому у вас, мы знаем, это не нравится, и они пытаются нагнетать обстановку, но мы будем твердо стоять на своем, потому что мы заинтересованы в разумном ведении хозяйства. Мы и вас приглашаем к сотрудничеству в этом плане.

— Господин Баломса, мы маленькие люди, вы тоже маленькие люди, мы не можем влиять на большую политику, — философски заметил господин Одзума, не желая, очевидно, по некоторым соображениям глубоко вникать в серьезный разговор.

— Господин Одзума, у меня на этот счет другая точка зрения, — возразил Баломса. — Если мы, как вы выразились, маленькие люди, не будем проводить эту большую политику в жизнь, влиять на нее, то сама она не утвердит себя никогда. Ведь что получается? Из тридцати четырех краболовных шхун из вашего порта Нэмуро, которым разрешен отлов краба на нашем шельфе, пятнадцать уже задержано в наших территориальных водах за незаконный промысел, то есть они пришли к нам в двенадцатимильную полосу. Значит, положи щуке в рот палец — откусит всю руку. И это только шхуны из Нэмуро. А сколько на Хоккайдо таких портов, как Нэмуро?

Земцев мог бы добавить кое-какие и свои выкладки, хотя бы по «Дзуйсё-мару», беря в расчет бухгалтерию из дневника Хираси, но счел разумным пока промолчать.

Японцы тоже молчали.

Баломса закончил свою мысль:

— Мы знаем, у вас раздаются голоса, что мы не гуманны к вашим рыбакам, задерживаем их в наших водах. А что прикажете делать? Открыть их для свободного промысла? Через год мы окажемся у разбитого корыта, то есть опустошенного шельфа.

— Что значит «разбитое корыто»? — спросил Яги.

— Это значит ничего с многими нулями, — ответил Земцев.

Старпом Сима решил прекратить этот спор, сел к пианино и бодро заиграл «Подмосковные вечера». Надо отдать должное, слух у него был, голос тоже.

Земцев украдкой посмотрел на часы — регламент трещал по всем швам. Надо было закругляться. Господин Одзума заметил нетерпение Земцева и тут же подал реплику:

— Господин Земцев торопится? Понимаю, дела…

— Совсем напротив, — ответил Земцев. — У меня масса свободного времени. Мне мой начальник даже пообещал сегодня выходной.

Господин Одзума заулыбался. Громовой и Земцев переглянулись: только они понимали подтекст сказанного.

Наконец начали прощаться. Японцы провожали их до самого трапа. Когда они садились в бот, капитан Одзума взял под козырек. Земцев подумал: о шхуне ни слова, как будто ее и не существует. Значит, им все известно.

Через десять минут японцы подняли якорь. На нашем корабле взвился сигнал «Счастливого пути». И белоснежный «Юбари», сопровождаемый прощальными гудками судов, вышел из бухты в открытое море.

9

Борис обернулся на шум и не поверил своим глазам: в дверях стояла она. Она была, как всегда, в форме, шикарная и умопомрачительная, «лучшая из женщин», его Татьяна. Семь дней дорожных мытарств ничуть не изменили ее.

— Родной мой, как же это? — спросила Таня и кинулась на колени к его изголовью.

Она плакала, а он жадно всматривался в ее лицо и гладил по щеке своей слабой рукой.

— Что же мы с тобой наделали? — говорила она, прижимаясь мокрым лицом к его небритой щеке. — Нет, нет, теперь я от тебя никуда не уеду. Гони меня прочь, ругай, я не покину тебя. Я остаюсь здесь, с тобой!

— Не надо, Танюш, успокойся, все обошлось.

Он узнавал и не узнавал ее. Она почти не изменилась после родов, точнее, переменилась в лучшую сторону. Что-то было новое в выражении лица и глаз. В них поселились покой и уверенность, которых ей так недоставало без него. Уже не было прежней робкой девочки, которую так легко могли обидеть, — была женщина, сильная, уверенная, готовая за себя постоять. Поездка в Париж была первой ее командировкой после довольно продолжительного декретного отпуска.

Роды оказались сложными, они едва не стоили Тане жизни, да и девочка долгое время была слабенькой и болезненной. Ингой — так назвали они дочку — занимались две бабки, ревниво деля между собой право заботиться о внучке.

Таня сразу выложила из сумочки кипу Ингиных фотографий. Фотографии были цветные. Инга голышом фигурировала на них в разных позах. Это был маленький востроглазенький несмышленыш в окружении своего игрушечного зверья и бабок. Деды были за кадром, видно, бабки не подпускали их к «дитю» на пушечный выстрел.

Борис перебирал фотографии, и в нем заново рождалось незнакомое до этой минуты, сладостное и трепетное чувство. И ему вдруг сделалось не по себе: как могло случиться, что там, на дороге, в грязи и боли, он ни разу даже не вспомнил о дочке! Это было странным и непонятным. Неужели Таня, его жена, его единственная возлюбленная, мать его ребенка, заслонила от него все на свете? Ему было хорошо и страшно от этой мысли. Теперь она была рядом, близкая и недосягаемая, как мечта. Он поднял слабую руку и прикоснулся к ее лицу. Она плакала, «лучшая из женщин», святая мадонна с глазами ребенка…

Как только Таня Логунова в сопровождении Валеры Заварушкина появилась в больнице, все мужское население поселка пришло в большое волнение и взяло в круговую осаду хозяйство местного эскулапа. Здесь постоянно дежурило, сменяя друг друга, десятка полтора парней, свободных от работы. Заглядывали сюда и рыбаки с промысловых судов, стоящих у пирса под разгрузкой или завернувших в бухту по каким-либо своим делам, прослышавшие про приехавшую из Москвы диву.

Появились около больницы и девушки. Они сидели в сторонке от ребят, отдельной группкой, и с безучастным видом вели свои разговоры, будто ничто здесь их лично не касалось.

Ребята караулили Таню, местные сабинянки — своих парней.

Все это Заварушкину порядком надоело. Он решительно выходил на крыльцо и, точно с трибуны симпозиума, громко говорил:

— Братцы, кончайте этот концерт, расходитесь! Неудобно! Это жена героического нашего товарища лейтенанта Бори Логунова.

— Валера, да мы ничего плохого, — отвечали ему. — Мы просто посмотреть. Лично я никогда таких не видел. Один только раз в журнале, да и то в иностранном.

— Девчонки, а вы? — спрашивал Валера у местных ревнивых красавиц.

— А мы тоже хотим поглядеть на вашу цацу, — отвечала за всех Зойка Редискина, резалка с рыбокомбината, давно и явно влюбленная в Валеру Заварушкина и ревновавшая его ко всему женскому населению поселка.

— Неудобно получается, — еще раз повторял Валера. — Да и больным мешаете. Вон женщина вторые сутки рожает… — И, неуверенно потоптавшись на крыльце, уходил к себе.

Парни нехотя стали расходиться, как будто их враз лишили смысла существования. Вслед за ними потянулись и девчонки.

— А ты, Зойка? — спросила подруга Редискину.

— Иди, мне по делу надо в больницу.

— Знаем, какое дело. Только лекарства еще такого не выдумали — против любви…

Редискина была лучшей работницей на комбинате, передовичкой, ударницей, давала регулярно четыре нормы, двадцать тысяч банок в смену. Ее портрет, где она была в роскошном гонконгском парике цвета «натюрель», висел на Доске почета рыбокомбината. Она трудилась на Курилах уже третью путину и была самой богатой невестой на острове. Одевалась она в самые дорогие вещи, какие только приходили по линии рыбкоопа, заказывала на материке все самое дефицитное и не делала секрета из того, что ее суженый получит на свадьбу ключи от новенькой «Волги». Ее сердце уже давно было отдано доктору местной больницы. Но Валера Заварушкин почему-то не спешил положить ключи от машины в карман своего потертого костюма. Относился он к ней хорошо, называл «девушка моя Редискина», водил в кино в местный кинотеатр «Форум», в компании — на вечеринки, на именины, но дальше этого дело не шло. Случалось, подгуляв в кругу друзей, Валера говорил ей:

— Девушка моя Редискина, не нужен мне персональный автомобиль, не уважаю я личной собственности, подари ты мне свой портрет в гонконгском парике кисти неизвестного художника, что висит на Доске почета рыбокомбината.

— Как же, неизвестного! — подавал реплику кто-нибудь из присутствующих. — Проходимец он, за эту картинную галерею две тысячи рублей содрал с нашего месткома!

— Все равно подари! — не унимался Заварушкин.

— А оригинал вас уже не устраивает, Валера? — кокетливо спрашивала Зойка.

— Отчего же, оригинал тоже хорош! — сдавался понемногу Заварушкин.

Но потом все снова возвращалось на круги своя. Валера с головой уходил в работу и вспоминал о ней лишь тогда, когда в этой работе неожиданно наступал перерыв.

Подружка Зойки, Верочка Черенец, которая уже устроила свою жизнь, сойдясь с разведенным завклубом, бывало, говорила ей:

— Выбрось ты его из головы, горе ты мое! Растеряешь всех своих женихов, попомни мое слово. А ребята за тобой ходили неплохие. Этот капитан с «эреса» — красавчик, вся «сайра» за ним бегала, да и студенточки. Из рыбкоопа зам — тоже ничего дядечка, хоть и в годах. А военный моряк — чем плох? А ты втюрилась по уши в этого своего доктора и бегаешь за ним, как телка, гордости в тебе нет. А ты разберись, что к чему, подумай. Такие мужики, как твой Валера, для семейной жизни ну никак не пригодные.

— Это почему же?

— Порода есть такая у мужиков: «цельный человек» называется. Гена мой говорил. У них профессия — работа и хобби — тоже работа. Вот они и вкалывают двадцать четыре часа в сутки. Знавала я таких. Только теперь от них подальше.

— Ладно языком молоть!

— Что ладно? Да у нас тут, в поселке, целая компания таких набирается. И заметь, все больше друзья между собой, как будто сговорились.

— Кто же это?

— Боря этот Логунов, которого оперировали, идет по поселку — не подступись, никого не замечает, деловой. Земцев, старший лейтенант, в кожаной куртке ходит, жена — такая милая женщина, учительница, а он целыми сутками на этих шхунах пропадает. Капитана Дымова с «Дианы» знаешь? На берег боится сойти, его на берегу качает. Парторг наш, Иван Иванович, — сердце больное, квартира во Владивостоке, пенсия приличная, живи себе потихоньку, сопи, пока сопится. А он тут свое здоровье гробит, думает — памятник поставят. Вот и Валера твой такой же. Целый день так бы и торчал у себя в больнице, и резал бы, и резал бы — токо подавай!

Зойка грустно вздохнула.

— Чего вздыхаешь?

— Вот за это я его и люблю…

— Тю, дура ненормальная!

Зойка мучилась, терялась в догадках. Нет, кто-то у ее доктора есть. Не может быть, чтоб все это так просто. С виду такой решительный мужик! Наверное, кто-нибудь из этих пигалиц медсестер. В тихом омуте черти, говорят, водятся.

Вот и сейчас она не ушла от больницы, осталась стоять у окон, сама не зная, зачем и хорошо ли это, плохо ли. Долго она не решалась подойти ближе, ждала, может, Заварушкин догадается, выйдет сам. Но он не выходил. Она бы наверняка догадалась: женщины догадливее, знала это по себе. Наконец решилась. Обошла больницу со стороны двора, приблизилась к окнам и заглянула. «Ой, мамочки!» Редискина увидела Таню и обомлела. Как с картинки! И без парика. Волосы свои, красивые. Конечно, им, городским, можно. Попробовала б она здесь. То тайфун на две недели задует, того и гляди, с ног сшибет. То пеплом посыплет с вулкана. Тут не то что одного — трех париков мало…

Валера вышел на крыльцо покурить, привычка у него была такая — курить на крыльце. Только что он капитально устроил Таню в палате у Бориса, самолично внес туда кровать, тумбочку, электроплитку. Пусть побудут хоть три дня вместе. Хорошие ребята, душевные. А влюблены друг в друга — позавидовать можно! Вот только окно надо им завесить: с улицы все видно, как в кино. Он перегнулся через перила и заметил у окон чью-то фигуру. Заварушкин спустился с крыльца и неслышно подошел. Это была Зойка. Она стояла на цыпочках, и в глазах у нее светился большой женский профессиональный интерес. Валера немного подождал и кашлянул. Она обернулась и обомлела.

— Я… у меня голова что-то… — пробормотала сбивчиво.

— С головой, значит, плохо? — спросил Валера.

— Да, плохо.

— Ладно, пошли, поправим твою голову. — Валера взял ее, как ребенка, за руку и повел.

Они прошли по длинному коридору, вслед им смотрел медперсонал. Зойка чувствовала эти взгляды и смущалась, а он все не отпускал ее руку, пока они не оказались в его кабинете. Заварушкин открыл стеклянный шкаф с лекарствами, что-то наболтал ей в стакане и приказал:

— Пей!

— А что это? — спросила она.

— Какая тебе разница?

— А может, ты меня отравить хочешь, доктор Валера Заварушкин?

— Нет, травить я тебя не стану, девушка моя Редискина, я, как Отелло, тебя задушу, — улыбаясь, ответил Заварушкин. — В своих объятиях.

— Ой, Валера… — только и сказала Зойка.

10

Земцев был в большом цейтноте. Воображаемый красный флажок на его часах времени уже стал неумолимо подниматься вверх. И, как всегда в таких ситуациях, предельно четко и рационально работала его мысль. Он анализировал события дня, по привычке разделяя их на удачные и менее удавшиеся. Подобно тому как разность полюсов рождает в цепи электрический ток, так разность положительных и отрицательных эмоций толкала вперед его мысль, заставляла ее трудиться.

Пожалуй, положение его было все же предпочтительней, чем у его оппонентов — сендо и хозяина Ямомото. Он уже кое-что знал, и знал это с твердой определенностью. Радист с «Дзуйсё-мару» успел-таки отстучать на Хоккайдо о случившемся. Японцы выжидают, и в этом тоже есть свой резон — не исключено, что шхуна будет освобождена и без постороннего на то вмешательства, преждевременный шаг не всегда самый разумный. Из десяти человек команды, участвующих в сговоре, шестерых уже, пожалуй, можно исключить из кандидатов в свидетели: сендо, Ямомото, Хираси и Масахико — с полной определенностью, боцмана и повара — с вероятной.

В противоположность ему, Абэ Тэруо и Ямомото, изолированные от команды, были в полном неведении, не знали, как ведут себя рыбаки, держат ли слово. Ямомото добивался свидания с ним и разговора, конечно, не для того, чтобы вновь повторить свои угрозы. Его больше интересовало состояние Земцева и его ответ. На основании этого он рассчитывал определить, как далеко продвинулся Земцев в дознании, какими новыми сведениями он теперь располагает.

Что касается боцмана и повара, Земцев был уверен, что не ошибся и не поспешил с выводами.

Боцман Иноуэ Тосио, мрачного вида невысокий сорокапятилетний мужчина с хмурым колючим взглядом, был неразговорчив. Обремененный семьей, этот человек, чувствовалось, нелегко пробивал себе положение. В боцманы выслужился у Ямомото, с усердием служил у него, держался за место, команда его побаивалась, дружбу он ни с кем не водил. Земцев знал эту категорию людей. Этот не скажет ничего лишнего, будет молчать до конца. Ему даже не имело смысла напоминать о гуманности нашего закона, трижды освобождавшего его от судебной ответственности за участие в незаконном промысле.

Повар Сато Эйдзи — прямая противоположность боцману, разговорчивый, общительный, предупредительный, зато и более хитрый, чем тугодум Тосио. Из сорокаминутного их разговора Земцев уяснил всего две вещи: повар очень любит детей (своих и вообще) и локатор на «Дзуйсё-мару», фирмы «Фуруно», часто и в нужный момент барахлит. Барахлил он, разумеется, и весь последний рейс. Все попытки Земцева направить разговор в нужное русло изобретательный Сато легко сводил к двум своим исходным… С этой категорией подследственных можно работать, но они требуют массу времени, а такой роскоши Земцев как раз и не мог себе позволить.

Оставалось трое. С кого начать? Над этим и размышлял Земцев, когда вошел дежурный.

— Товарищ старший лейтенант, как быть с ДП? На камбузе рыба кончилась.

— Какое ДП? В чем дело? — Земцев был раздосадован, он не любил, когда его отвлекали. — А-а, ДП. Ладно, подумаем. Идите!

В подразделении был заведен неписаный порядок: раз в неделю, а то и два, для дополнительного питания содержавшихся здесь японцев заготавливали свежую рыбу. Занимались этим сами японские рыбаки, как правило, под руководством самого Земцева, который всегда был не прочь лишний раз постоять за рулем «Улитки» и хоть отчасти утолить свою давнюю страсть к морю. Рыбу отлавливали или в самой Заводской, на выходе из бухты, или в соседнем Горобце. Сегодня настало время для очередного такого выхода.

Земцев по инерции вернулся к прерванным мыслям. Он сразу исключил свое участие в этом мероприятии с ДП и просто еще не решил, кого послать вместо себя.

Неожиданно ему в голову пришла интересная мысль. А что, если все-таки выйти самому и взять с собой в море команду «Дзуйсё-мару»?

Что его привлекло в этой идее? Он понимал — надо каким-то образом расшевелить команду, вывести ее из оцепенения сговора, дать разгрузиться психологически, и лучше это сделать в привычной для них обстановке. Характер человека, привыкшего всю жизнь трудиться, наиболее полно как раз и раскрывается в работе. Ему захотелось посмотреть на тех троих в деле — естественном для них состоянии, — а не в кабинетной официальной обстановке. И еще один немаловажный момент: надо было немного отвлечься самому, взглянуть на дознание со стороны. Кто-то хорошо сказал: если близко вглядываться в объект, искажается перспектива.

Быть может, все это он обосновал потом, задним числом, после того, как мысль уже мелькнула, но интуитивно он чувствовал, что поступает правильно.

Собраться было делом десяти минут.

Он взял с собой Скрабатуна и Грибкова, смена которого уже кончилась, но он сам попросился с ним в море.

До соседней бухты Горобец было двадцать пять минут хода на «Улитке». Море успокоилось, дул небольшой ветерок. На выходе из Заводской пахнуло свежестью океана, сделалось прохладней. Японцы, поначалу державшиеся напряженно и молчаливо, понемногу оттаяли и разговорились. Их было семь человек, вся команда «Дзуйсё-мару», исключая шкипера и хозяина.

Шли вдоль берега на небольшом удалении. С моря остров смотрелся огромным монолитом. Выходы черного базальта были мощны и разнообразны. Природа (ветер и океан) причудливо изваяла из этого прочного камня таинственные мрачные гроты, целые скульптурные группы, одетые частично яркой зеленью леса и чудом уцелевшими на крутизне, однобокими от ветра деревьями. Огромное количество чаек гнездилось по скалам, оглашая прибрежье тревожным гортанным криком.

У входа в бухту Горобец, в самом узком месте, из грота угрожающе смотрит амбразура уцелевшего японского дота. Дымов, который здесь воевал, как-то рассказывал, что берег этот защищали смертники, добровольно приковавшие себя цепями к пулеметам в таких вот дотах. Ничего удивительного в том не было. Японских солдат императорской армии воспитывали в самурайских традициях древнего кодекса бусидо, который считал сдачу в плен страшным позором.

Бухта Горобец — маленькая и уютная. Река здесь тоже Горобец. И гора Горобец, и сопки — тоже маленькие Горобцы. Здесь, у входа в речку, хорошо ловится рыба. Один замет капроновой сети — и недельный запас ДП обеспечен. Ловится здесь в это время горбуша, пятнистая кумжа, окунь, камбала и другая рыбешка, помельче. Японцы любят рыбу. Они употребляют ее в любых количествах и в любом виде — сырую, вареную, жареную. Ловить ее они тоже большие мастера. И делают это охотно и с азартом. Не успели они заметать невод у устья речушки и завести другой его конец к берегу, как Масахико и Отомацу, самые молодые, уже мигом разделись и спрыгнули в воду. Подхватили кошелек и потащили его к берегу. Вода была прохладная, градусов 10—12, но эти двое вели себя как ни в чем не бывало. Правда, на них были надеты традиционные томаки — шерстяные противорадикулитные пояса с магнитной жилкой, тем не менее всех оставшихся на шхунишке невольно пробрал озноб.

Быстро завели оба конца невода на берег, встали в ряд друг за другом и под громкие азартные крики «Ой-са, ей-са!» стали вытягивать сеть.

Земцева тоже разобрал азарт, и он присоединился к рыбакам. Рядом с ним оказался старик-моторист Савада Цунэо. Работа спорилась. Невод продвигался все быстрее и быстрее, крики сделались азартней, ритм — вообще сумасшедшим. Земцев заметил, что старику это не по силам, тот задыхается, и жестом разрешил ему отдохнуть. Цунэо медленно поплелся к выброшенной на берег лесине и тяжело опустился на нее.

Улов был знатный — много горбуши, кумжи, крупная камбала. Мелочь решили не брать. Пока японцы сортировали и укладывали рыбу, Земцев подошел и присел рядом со стариком. Тот, видимо, чувствовал себя неважно, держался за бок. Земцев спросил, что с ним. Цунэо ответил, что давно страдает желудком, побаливает печень и что вообще уже старый. Земцев предложил ему лекарство, он всегда носил в кармане но-шпу и аллохол, на всякий случай. Старик вежливо отказался.

С рыбой было покончено — ее отсортировали и уложили на «Улитку». Невод тоже сложили. И Скрабатун спросил разрешения покормить японцев и заодно обсушиться. Земцев не возражал. Быстро развели костер — благо на берегу дров хватало; старшина выдал консервы, хлеб.

Земцев решил пройтись по берегу. В полусотне метров от того места, где они причалили, стоял импровизированный стол — из выброшенных на берег ящиков — с остатками богатой трапезы. Земцев сразу определил, что пировали не местные. Компания была заезжая, с какого-нибудь сухогруза или плавбазы. На острове в период путины действовал сухой закон. Изредка продавали только вино. Да и то по личному разрешению председателя местного рыбкоопа. Такой привилегией пользовались лишь те, кому посчастливилось когда-то родиться в летне-осенние месяцы путины. В таких случаях председатель рыбкоопа самолично проверял дату в паспорте в присутствии самого виновника и обычно спрашивал: «Сколько просишь?» «Ну, ящик шампанского», — робко заикался тот. «Обойдешься тремя бутылками. Нечего спаивать весь поселок…» — выносил свой безапелляционный приговор строгий рыбкооповский начальник.

В таком ограничении был свой резон — каждый день путины напряжен до предела, и невыход на работу хотя бы десятка человек ощутимо сказывался на работе комбинатов и промысла.

Земцев вернулся к костру. Японцы ели.

Старику как будто стало полегче. Он сидел на прежнем месте, в стороне, и курил.

Земцев снова подсел к нему. Что-то влекло его к старику. Может быть, сострадание? Что он, такой болезненный и немощный, по чьей-то злой воле вынужден терпеть теперь неудобства и переживания, вместо того чтобы быть с семьей в покое и уверенности за те дни, которые ему еще отпущены. Говорить ни о чем не хотелось, но он почему-то вспомнил японский дот у входа в бухту и спросил старика:

— Савада-сан, а ты знаешь, что была война?

— Да, господин начальник, я был здесь. — К удивлению Земцева, старик заговорил по-русски.

— Здесь, на острове? — Земцев сделал вид, что это для него не новость. — Где именно?

— Бухта Сякутан.

— Та, что теперь Малая?

— Да, господин начальник.

— Ты воевал?

— Нет, нас, рыбаков, в армию не брали.

— Что же ты делал?

— Сидел дома. В море нас не выпускали. Путали, что там русские и они нас потопят. Мы голодали. Все рыбаки. Трое моих детей умерли тогда от голода.

— Тяжелые здесь были бои?

— Бои были, были. Долго стреляли. Один день и одну ночь.

— Ну а потом?

— Потом пришли русские, а мы вышли в море. Мы взяли тогда много рыбы. Очень много рыбы. Весь поселок радовался. Все рыбаки. Потом, через два года, мы переселились на Хоккайдо. Так захотело наше правительство.

— Русский язык ты здесь выучил, Савада-сан?

— Да. Я много работал с русские люди, господин начальник.

— Не называй меня, пожалуйста, господином. У тебя господин — Ямомото. Мне только непонятно, как ты там, в машине, им командовал, ведь он твой хозяин?

— Зачем командовал? Машину смазать нетрудно. Я долго работал масленщиком, пока не стал механиком, двадцать лет.

— А он что делал в машине? В чем заключалась его работа?

— Он помогал. Когда поднимали порядки наверх, на палубу, он тоже помогал.

«Подсчитывать барыш», — подумал Земцев.

— Он твой хозяин, он клал в свой карман столько денег, сколько не зарабатывала вся команда, хотя он работал не больше вашего. У него есть еще шхуна, и там он берет деньги, и тоже больше, чем зарабатывает вся команда. А ты, Савада-сан, его покрываешь, не хочешь сказать правду. Он молчит, потому что боится потерять свою шхуну и свои деньги. А почему молчишь ты? Что ты боишься потерять?

Савада Цунэо долго молчал. Земцев уже не ожидал от него хоть что-то услышать. Но старик заговорил:

— Начальник, я прожил долгую жизнь и привык думать, что человек обязан помнить добро, даже очень маленькое добро, которое ему делает другой человек. И за это маленькое добро он должен платить большим добром.

— Правильно ты считаешь, Савада-сан, — согласился Земцев.

Старик продолжал:

— Как же я могу показывать против Ямомото, если он мне платит деньги, чтобы семья моя не погибла с голоду, держит меня, полубольного старика, механиком? Нет, за добро человек должен платить добром.

— Хорошо, Савада-сан. Скажи мне тогда, сколько раз тебя задерживали в наших водах за незаконный промысел?

— О! Я уже не помню, начальник. Но я здесь у вас частый гость.

— Тебя, Савада-сан, задерживали больше десяти раз, если мне не изменяет память. И ни разу тебя не судили, хотя имели все основания для этого. Ты знаешь, что полагается по нашему законодательству за умышленное нарушение границы и незаконный промысел. Разве то, что тебя отпустили, не добро, о котором ты толковал? И почему ты его не должен помнить, как помнишь добро своего хозяина?

Японцы закончили еду, убрали за собой, загасили костер и потянулись к шхунишке.

Поднялись и Земцев со стариком.

— Если ты до конца хочешь быть справедливым, Савада-сан, то помни не только то добро, которое тебе выгодней в данный момент помнить.

Старик ничего не ответил.

Назад они шли, когда солнце уже скатилось к горизонту и живописный курильский закат вставал из-за моря, из-за далеких призрачных островов, играя всеми оттенками золотисто-багровых тонов. Манипуляции света и тени на базальтовых выходах были каким-то волшебством, они вспыхивали и гасли, точно рукотворные звезды иллюминации.

Со всех сторон в Заводскую спешили промысловые суда, полные щедрого океанского улова. На сопке вспыхивали веселые огоньки манящего их поселка.

Земцев думал о том, что совсем скоро рыбная страда пойдет на убыль. В октябре поплывут над Заводской протяжные прощальные гудки уходящих судов, и некогда шумная, ярко расцвеченная по ночам бухта вдруг взгрустнет, пригорюнится, как человек в ранние осенние вечера. Потом лишь изредка завернет в бухту рефрижератор с камбалой, хеком или моллюском, или танкер, или пограничный корабль, и это уже будет маленьким праздником, и те, оставшиеся на берегу до будущей нескорой навигации, будут им несказанно рады. Наступит и у них, пограничников, небольшая передышка. И можно будет наконец съездить в отпуск к родным, показать бабке и деду Дим Димыча и попотчевать его где-нибудь на юге витаминами на весь предстоящий долгий год.

А пока надо распутать это дело. Обязательно его раскрутить, чего бы это ему ни стоило. «Мы еще посмотрим, у кого крепче нервы…»

11

Старику Савада Цунэо стало плохо, и Земцев срочно вызвал по телефону Заварушкина. Пока его ждали, случилось еще одно происшествие.

Грибков вместе со старшиной Скрабатуном сняли со шхунишки улов, отправили его на камбуз и проводили японцев в помещение.

Старику здесь сделалось плохо, он схватился за живот, и старшина Скрабатун тут же доложил об этом старшему лейтенанту Земцеву.

Потом Грибков прошел на камбуз, где японцы-повара разделывали доставленную ими из Горобца рыбу, и стал ждать: старшина распорядился захватить десяток горбуш для личного состава. Рыбу японцы разделывают красиво — филей сюда, голову туда, плавники — в третий чан: это для сасими, то для ухи, а это — вялить. Ножи-резаки мелькают быстро и ловко, как автоматы. Грибков невольно залюбовался их работой. Японец-повар шеф Вакамацу Кацуми, по прозвищу Вася, с задержанной месяц назад шхуны «Киэт-мару», предложил Грибкову поужинать, но он культурно поблагодарил Васю и вежливо отказался: «Аригато, Вася-сан, домо аригато!» «Кое-что по-японски мы тоже кумекаем!» Честно говоря, пища эта не по вкусу Грибкову. Едят почти все сырое — рыбу да рыбу, приправы то сладкие, то горькие, хоть на стенку карабкайся, горчица, правда, ничего с хренком — «васаби» называется. А блюдо есть такое — «хэ», лосось тушеный с луком и перцем, это вообще что-то страшное, однажды попробовал — рот закрыть не мог полсуток, повар молоком отпаивал. Лейтенант Логунов, тот это «хэ» так и называет — желудочная атомная бомба.

Взяв ведро с рыбой, Грибков собрался уходить, делать ему здесь вроде как было нечего. Навстречу по коридору вели сендо с этой задержанной ночью «Дзуйсё-мару». Грибков тут же вспомнил его фамилию — Абэ Тэруо, небольшой такой, аккуратный японец. У одного из помещений для «работяг» они остановились, и японец, смешно жестикулируя, стал что-то объяснять часовому. Часовым в эту смену был молодой пограничник Федотов. На учебном у Грибкова с ним койки рядом стояли. Москвич, техникум окончил.

— Что он от тебя хочет? — поинтересовался Грибков.

— Да вот просит передать лекарство. Кто-то у них из команды заболел, — ответил озабоченный Федотов.

Сендо действительно вертел в руках небольшой пузырек с синей крышкой и кланялся, как заводной.

Грибков часто видел такие пузырьки, они есть почти у каждого японца. Это желудочное лекарство — темно-коричневые, очень вонючие таблетки, — «такеда» называется. Старший лейтенант говорил, что почти все «работяги» у них страдают желудком. «Это, наверное, потому, что все сырое едят», — подумал Грибков.

— Ну и что тут думать — передай! — посоветовал он Федотову. — У них старик один заболел, старший лейтенант уже доктора вызвал.

Федотов взял у сендо пузырек и стал открывать дверь.

Грибков уже собрался было уходить, но опустил ведро.

— Стоп! — неожиданно сказал он. — Стоп, Федотов! — И решительно шагнул к нему.

Прежде всего, здесь было явное нарушение инструкции: в присутствии сендо Федотов не имел права открывать помещение команды — тот мог переброситься с командой парой слов, а этого уже достаточно, чтобы проинформировать друг друга, передать самое важное. Но даже не эта явная оплошность товарища насторожила Грибкова. Он заметил, с какой неуверенностью сендо отдавал Федотову лекарство — будто колебался — и с каким потом напряжением следил за каждым движением часового.

— Дай-ка сюда! — сказал Грибков и взял из рук Федотова пузырек.

Абэ Тэруо следил за каждым его движением. Грибков чувствовал это затылком — вот когда пригодились уроки старшины Скрабатуна!

— Посмотрим, что это за лекарство. — Грибков нарочито медленно повертел пузырек в руках — тот был темного цвета и не просматривался — и стал отвинчивать крышку.

Сендо кинулся на него сбоку, намереваясь выхватить пузырек из рук. Грибков этого ждал. Он сделал шаг в сторону и перехватил его руку. Японец был слабоват, он даже не сопротивлялся.

— Федотов, успокой «империалиста»! — приказал Грибков опешившему товарищу и занялся пузырьком.

Горлышко у пузырька было широкое, и он мизинцем выковырнул оттуда клочок бумажки — это была записка.

…Земцев еще раз перечитал послание Абэ Тэруо команде: «Держитесь. Дела идут хорошо. Улик у них нет». Записка была нацарапана на клочке бумаги горелой спичкой. Иероглифы на бумаге плясали и были едва разборчивы. Сендо, конечно, волновался. Он сочинял ее в спешке, как только прослышал, что заболел старик.

Земцев встал из-за стола и заходил по комнате. Честно говоря, он волновался. Он даже мог в этом признаться самому себе. Это было то волнение, которое предшествует удаче. Приближались кульминация и развязка. Нервы у всех были на пределе: и у него, и у шкипера, и у хозяина, и у команды. Первыми они не выдержали у Абэ Тэруо. Это хороший симптом.

«А Грибков молодец! Хитер парень, ничего не скажешь, — подумал Земцев. — Это же надо — в пузырьке из-под «такеда»! Крестьянская дотошность его не подвела…»

А записочку он добыл очень даже не простую. Она сказала Земцеву то, что не могла сказать, пожалуй, никому другому. Дело не в том, что он еще раз утвердился в сговоре команды — здесь он нисколько не сомневался, — теперь он знал другое: журнал лова не был уничтожен, он существует, и его надо искать на шхуне. Абэ Тэруо не случайно упомянул об уликах. Если бы их не было вообще, он вряд ли об этом стал писать, учитывая свои ограниченные возможности. Тогда можно было обойтись лишь двумя первыми фразами: «Держитесь. Дела идут хорошо…»

Шум в коридоре отвлек Земцева от размышлений. Дверь жалобно скрипнула на петлях, и в комнату ввалился Заварушкин. В руках его был огромный, видавший виды портфель, в котором доктор носил свой инструмент, а в отдельных случаях и кое-что из съестного — Валера часто питался на ходу, а поесть он любил.

— Ну, где твой больной?

— Одну минуту, доктор. — Земцев крикнул часового и распорядился перевести больного Савада Цунэо в изолятор.

Заварушкин уже разделся и жевал хлеб с вяленой горбушей.

— Извини, Земцев, не могу на голодный желудок смотреть больного. Сегодня у меня завал: женщина рожает… — Заварушкин ел аппетитно, его горбуша тоже выглядела очень аппетитно — розовая, сочная, и Земцев невольно сглотнул слюну: прием приемом, а на простую пищу тянет.

— Дал бы кусочек.

— Бери! — Валера запустил руку в свой бездонный портфель и выгреб оттуда полбуханки хлеба и еще одну рыбину.

— Ты извини, Валера, что не прислал за тобой транспорт: жутко замотался.

— Обижаешь, Дима! Доктор Заварушкин — да не добудет для себя транспорт, где каждый второй в поселке ходит с вырезанным аппендиксом? Ты давай ешь! Рыба дымовского приготовления — люкс-бормоза!

…Заварушкин внимательно осмотрел старика. Простучал его, прослушал. Огромный Валера вертел тщедушного Савада Цунэо во все стороны, и Земцев не в шутку тревожился, как бы тот вдруг не сломался в могучих Валериных руках. А когда Заварушкин снова решил простучать старика, Земцев едва утерпел, чтобы не сказать: «Осторожней, грудь пробьешь».

— Дима, у старика застарелая язва. Могу оперировать. За исход ручаюсь. Все будет люкс-бормоза!

Земцев для убедительности перевел Цунэо предложение Заварушкина, хотя тот и сам понял, о чем идет речь.

— Он спрашивает, что такое люкс-бормоза?

Валера усмехнулся:

— Переведи ему, что это «хорошо» в превосходной степени и вообще морской порядок.

Старик выслушал, благодарственно сложил руки на груди и несколько раз поклонился Заварушкину. Земцев перевел:

— Он благодарит господина доктора, но операция ему не по карману. С язвой прожить дешевле.

— Чудак человек, — сказал Заварушкин. — Я что, требую с него иены?

— Он все понимает. Благодарит. Но бесплатно он не согласен, — снова перевел Земцев.

— Дело хозяйское, — ответил Заварушкин с обидой. — Может, он сомневается?

Старик отрицательно помотал головой и сделал попытку поцеловать у Валеры руку.

— Вот еще! — возмутился Заварушкин. — Что я — империалист?

12

Срочный вызов майора Громового заставил Земцева прервать допрос. Он отпустил Наруми Симото, сложил бумаги в сейф и собрался идти. Ему было досадно: наклевывался хороший разговор. Но по тому, как сух и официален был по телефону майор, как он произнес «прошу явиться» вместо «зайди ко мне», Земцев понял — что-то случилось, и это «что-то» для него крайне неприятное.

Он вышел из помещения и стал пересекать уютный двор с клумбами и скамейками для отдыха, любовно ухоженный неутомимыми заботами старшины Скрабатуна. И тут за ним увязались неразлучные Куська и Шнурок.

Земцев больше всего боялся таких звонков в конце дознания. Не хватало каких-нибудь двух часов, и начинались спешка, трясучка, аврал — звонки из отряда, бригады, шифровки, ЦУ. Одним словом, «всякие превентивно-перестраховочные мероприятия», как выражался Борис, склонный к точным формулировкам.

Майор сидел в фуражке — это случалось редко, и лишь тогда, когда он хотел подчеркнуть официальность приема и что он «при исполнении». Земцев подозревал и тайный смысл — скрыть от постороннего глаза свою потеющую лысину, а с нею и свое душевное состояние. В таком виде майор действительно со всех сторон был неуязвим.

— Ну вот, дождались! — сказал Громовой, едва Земцев успел переступить порог кабинета. — Я вас предупреждал. Но вы же у нас такой принципиальный, как будто один болеете за дело, остальные только вам мешают.

— Что случилось, товарищ майор? Пожалуйста, объясните. — Земцев держался спокойно, он даже не делал над собой никаких усилий, настолько был спокоен.

— Час назад Японское радио передало о задержании «Дзуйсё-мару». При сомнительных обстоятельствах. Требуют немедленно отпустить вместе со шкипером.

— По официальному каналу?

— Что «по официальному каналу»? — не понял Земцева майор.

— Требуют через МИД или требует радио?

— А вам этого мало?

— Да, мало.

— А с меня достаточно. Даже слишком! — Громовой снял фуражку, но, спохватившись, тут же ее надел. — Вот что, Дмитрий Алексеевич, даю вам час на все формальности. Закрыть документы, обосновать наши действия и так далее. Принести извинения я могу и сам, если вам это сложно. Всё. Вы свободны.

«Ну, вот и финиш, — подумал Земцев, вернувшись к себе в комнатушку дознания. — В шаге от почти раскрытого дела. Дуэль нервов «шкипер — Земцев» не получилась. Нервы сдали у майора. Этого варианта я не предусмотрел…»

Некоторое время он сидел в сумерках, не зажигая света и ничего не предпринимая. Так лучше думалось, да и не хотелось никого и ничего видеть. Надо было что-то делать, искать выход — он не мог. Отпустить задержанную по подозрению шхуну не самое страшное, даже вообще рядовой эпизод в жизни подразделения. Подобные осечки случались, и нередко. Недоразумения заканчивались, как правило, мирно. Расставались с японцами друзьями. Если это были честные люди и их заход в наши воды был с честными намерениями — отстояться во время шторма, починить поломку, привести в порядок сети, заправиться водой, попросить медицинскую помощь. Бывало, приходилось отпускать скрепя сердце и такую публику, на которой, как говорится, пробы негде ставить, — того же Кубото Киндзо, отъявленного пирата, профессионального игрока в ханафуда[7], которого разыскивала сама японская полиция; известных братьев Такахаси — Гришу и Васю, помотавших немало нервов морякам-пограничникам своими шальными наскоками; знаменитого на все рыбацкое побережье Хоккайдо Косака Цумэо — гангстера и авантюриста, девять лет просидевшего в японской тюрьме; хитрющего сендо Ивасаки с «Нами-мару», автора известной тактики «коллективного промысла» и «индивидуального бегства». Можно еще многих вспомнить, отпущенных не по доброй воле — не нашлось, к сожалению, против них доказательств, улик, а не пойман — не вор.

С «Дзуйсё-мару» совсем другое дело. Налицо явный сговор — записка сендо это подтверждает. Хозяин в панике, вот-вот заговорит старик-моторист, да и этот парень колеблется — Наруми Симото; наконец, главная улика — журнал лова где-то на шхуне, его надо искать. Еще часа два-три, и все должно решиться. Он чувствует это. Он в шаге от истины. И тут перед тобой зажигается красный свет. Обидно.

Земцев встал и подошел к окну. Он все еще ждал «Диану». Дымов нужен был ему сейчас как воздух, как палочка-выручалочка. Но «Дианы» в бухте не было. Видно, Дымов ничего не нашел. Да и поди отыщи в море эти порядки — что в стогу сена иголку, был бы точно известен хотя бы квадрат…

Черт возьми, что же делать? Кто знает? Ведь нет же безвыходных положений!

Он вспомнил вдруг, как в июне этого года на соседнем острове взорвался вулкан. Молчал сто шестьдесят лет и вдруг неожиданно взорвался. И началось извержение. В двенадцать часов дня еще сияло солнце, а потом все потемнело и на остров опустились густые сумерки. С неба повалил черный снег. Пепел летел так густо, что слепил глаза, трудно было дышать. Триста двадцать часов работал вулкан. Люди обезумели от страха. В поселке началась паника. Приостановилась работа на комбинатах. Люди потянулись к пирсу, требуя отправки на материк. Казалось, уже никто и ничто не может их остановить. И вот тогда в разгар всего этого в бухту вошел пограничный корабль и стал как ни в чем не бывало деловито разгружаться на виду у всех. И на берег сошла прибывшая на соседнюю пограничную заставу молодая чета — лейтенант-пограничник и его жена с маленьким ребенком, совсем молодые ребята, сняли с борта свои нехитрые пожитки — два чемодана, детскую коляску и гитару с большим красным бантом.

Люди, которых страх согнал сюда, на пирс, и которые сидели здесь со своими узлами в ожидании удобной оказии, чтобы навсегда покинуть эти места, поняли, что ничего особенного не случилось, жизнь продолжается, и стали потихоньку расходиться по домам…

Земцев отошел от окна и включил свет.

Нет, так просто он не отступит. Он перестал бы уважать себя, если бы поступил сейчас иначе. Есть в жизни минуты, когда человек обязан постоять за свои убеждения, свою точку зрения, свой принцип, в конце концов. В противном случае, уступив единожды, он не устоит от соблазна так поступать и в дальнейшем. Удобная позиция. Все так просто и все так сложно.

Неожиданно на глаза Земцеву попался нераспакованный сверток — подарок Ковалева. «Вскрой, если замучают сомнения». Ах, Стас, ах, злодей! Как в воду глядел! Ну что ж, посмотрим, что он тут придумал.

Земцев снял с сейфа увесистый пакет и стал его распаковывать. Чеканка была превосходной. Земцев был изображен на ней в образе Фемиды, держащим в руках весы правосудия, на тарелках которых абсолютно уравновешенными покоились Престиж и Закон. Ковалев работал профессионально, кроме того, у всех его работ было свое лицо, их нельзя было спутать с другими. У Ковалева был свой взгляд на вещи — этакий философско-романтический.

Земцев отступил на шаг и еще раз внимательно оценил работу. Пожалуй, все в полном порядке, заключил он. Почему бы Фемиде, служительнице закона, по доброй воле Ковалева не принять и облик некого Земцева, офицера по дознанию? А насчет весов — это вообще очень метко подмечено. Престиж и Закон. Как нелегко подчас их уравновесить! Разве не случалось такого, когда ради собственного престижа и пресловутой чести мундира мы не выискивали в этом самом законе удобные нам обходные лазейки? Разве не грешили против истины под видом добродетели во имя хорошего человека и добра? А ради корысти? Любви, наконец? А разве ради престижа мы всегда были так бескорыстны?..

Рявкнул зуммер.

«Ну вот, не дадут человеку и очиститься перед ответственным решением». Земцев поднял трубку. Звонила Нина.

— Слушай, отец, ты думаешь заглянуть домой?

— Думаю, мать.

— Это уже кое-что. Как у тебя вообще со временем?

— Со временем? Почти как у бальзаковского Рафаэля де Вилантен с шагреневой кожей. Убывает по мере…

— Ты что, уже начал грешить? — опередила его Нина.

— Нет, только думаю…

Земцев положил трубку. Решение в нем уже созрело. Это он понял мгновенно, еще не окончив разговора. Оно словно ждало толчка извне. Он знал — это единственное, что еще может спасти дознание. И он не упустит этого последнего своего шанса.

Земцев вызвал к себе Скрабатуна.

— Старшина, слушай меня внимательно. Команду «Дзуйсё-мару» срочно на шхуну! Больного старика не тревожить. Сендо и хозяина — тоже на шхуну!

Старшина поднял на него удивленное лицо.

— Да-да, Скрабатун, теперь это уже не имеет значения. Вернее, имеет, но другое. — Земцев накинул на плечи куртку, взял в сейфе пистолет. — Возьми с собой двух толковых ребят — Грибкова и еще кого-нибудь. Через пять минут быть всем на пирсе, через десять — отходим.

Пока грузились на шхуну, Земцев объяснил задачу всем троим:

— Скрабатун, берешь на себя шкипера. Трофимов — Ямомото, ты, Грибков, как только пришвартуемся, спустишься в машину и будешь ждать. Если кто пожалует — посмотри, что будет делать; не придет никто — тоже хорошо. Всё, по местам!

Они пришвартовались у пирса рыбокомбината. Там их уже ждали два грузовика. (Предварительно Земцев созвонился со Слитой, и тот не подвел — быстро организовал транспорт.)

Обычно, когда вина шкипера доказана и против него возбуждалось уголовное дело, улов со шхуны и сама шхуна конфисковывались в пользу государства — таков порядок. В данном случае Земцев поступал так на свой страх и риск. Обстоятельства вынуждали его форсировать события. Сдать улов с «Дзуйсё-мару» на комбинат — теперь это был его единственный шанс выиграть время, задержать шхуну еще хотя бы на два-три часа. Кроме того, этот шаг должен был, по его расчету, морально подействовать на команду и хозяина. Тем самым он давал им понять, что улики у него в руках и он, Земцев, уже принял решение задержать шхуну и возбудить против ее команды уголовное дело. А что это за улики — свидетельские показания или вещественные доказательства, — над этим пусть ломают голову сами. В этом был элемент интриги. Ожидал он и кое-какие ответные действия со стороны шкипера, хозяина или кого-нибудь из команды: если журнал лова действительно на шхуне, возможно, его захотят перепрятать или просто проверить сохранность. На этот случай Скрабатун и Трофимов не спускали глаз со шкипера и хозяина, а Грибков занял позицию в машинном отделении.

Расчет Земцева отчасти оправдался.

Как только японцы догадались, зачем они здесь, на пирсе, ими овладело уныние. Особенно это подействовало на сендо и хозяина. Они просто терялись в догадках — в каждом матросе им мерещился добровольный свидетель. Не доверяли они, видно, и друг другу. О перехваченной записке сендо Ямомото, конечно, уже знал. Между ними началась перепалка. Земцев хорошо видел из рубки, как Ямомото что-то выговаривал Абэ Тэруо, а тот только хлопал глазами и молчал. «Наверно, за записку мозги вправляет, — подумал Земцев. Они напоминали ему пауков в банке. — Паника в рядах! Это хорошо. Пусть думают, что ключик у меня в кармане. Было бы еще здорово, если бы кто-нибудь сунулся проверить тайничок. А может, у кого и развяжется язык — перспектива сесть за сговор вряд ли их устраивает».

Он им сейчас не завидовал. Правда, он не завидовал и себе, но ему не хотелось думать о том, что его ждет в подразделении, какие последствия. Об этом потом, как-нибудь на досуге. Чего бы мы добились в жизни, если б заранее подсчитывали все свои будущие грехи и шишки? Он усмехнулся. Семь бед — один ответ.

Земцев спешил закончить разгрузку, прежде чем Громовой узнает об этом его самоуправстве и сможет помешать. Он не питал к майору никакой неприязни. В конце концов каждый поступает согласно своим убеждениям: одни с пользой для дела, другие — ему во вред, но все без исключения с благими намерениями. Он знал, что Громовой поступает так с благими намерениями, и не осуждал его. Нет, это не позиция всепрощенчества, не компромисс. Люди добровольно заблуждаются не оттого, что они в сущности своей так уж безнадежно плохи, просто в них очень развито чувство самосохранения. А кто их осудит за это, кроме них самих?

Работа подвигалась быстро. Четверо трудились в трюме, двое — на палубе, а еще трое грузили улов на машины. На лебедке стоял Мияке, заменивший по распоряжению Земцева больного старика-моториста. Все шло без заминки. Это было нетрудно. Весь улов — три тонны королевского краба — был у японцев тщательно отсортирован и расфасован по ящикам, ящики перехвачены сверху липкой цветной лентой. Прилов тоже был знатный — огромные, в человеческий рост, туши палтуса, такие же гигантские блины камбалы и мелочь, разобранная по сортам и так же, как и краб, расфасованная по ящикам.

На пирсе, как всегда в таких случаях, быстро собралась публика — матросы с «эресов», рабочие с комбинатов, парочки, разгуливающие вечером по берегу. Сыпались комментарии, в основном одобрительные. Публика со знанием дела покачивала головами.

— Что, нравится работа? — спрашивал Скрабатун с явным намерением подзадорить матросиков.

— Ничего. Культурно, — соглашались те.

— То-то, мальчики, учитесь хозяйничать у империалистов! — Скрабатуна хлебом не корми — дай поговорить за жизнь. Любит старшина докапываться до сути. — И учтите, они на дядю работают. Не то что вы — на себя. Треску ловим, горбушу за борт бросаем!

— Да мы что? У нас план, — оправдывались матросы. — Условия…

— Условия! — Старшина даже фыркнул. Если бы не наказ старшего лейтенанта в оба глядеть за шкипером, он бы показал этому умнику условия, взял бы за ручку и ткнул носом: на, полюбуйся, вот истинное лицо империализма! А это все фасад — первоклассный локатор, фреоновая морозилка в трюме, машина в порядке — дизель, ящички с красивыми этикетками, цветные ленточки. Нет, оно, конечно, культурно, слов нет. Тут надо у них поучиться. Но за этим изнанку умей разглядеть. А изнанка тут смердящая, настоящее дно. Вместо жилых помещений для рыбаков — жалкие вонючие конуры в носовой и кормовой части, туда втискиваешься, только скрючившись в три погибели. Ни обсушиться, ни помыться, не говоря уже про кино и прочий комфорт. По сравнению с японцами наши матросы на «эресах», а тем более на траулерах и плавбазах, живут как короли: просторные кубрики, а то и отдельные каюты, кино, душ, возможность обсушиться, по-человечески отдохнуть. А он говорит — условия!

Скрабатуна так и подмывало все это продемонстрировать для наглядности, но сейчас был не тот случай, надо было приглядывать за шкипером, как бы чего не отмочил.

Все шло неплохо. И главное — быстро. Но Земцев был недоволен. Уж больно образцово-показательно вели себя японцы, никто из них даже не пытался куда-нибудь отлучиться, хотя в работе и случались нередкие паузы, приходилось ждать, пока обернутся машины. Земцев догадывался: больше всего их смущало, конечно, его присутствие. После недолгого колебания он решил отлучиться. И это было как нельзя кстати: ему давно хотелось повидать Логунова и переброситься с ним хотя бы парой слов.

Сделав старшине необходимые распоряжения, Земцев покинул пирс и быстро зашагал в сопку.

Бориса он застал одного. Тот был немало удивлен его визитом и очень обрадовался.

— Ну, Земцев, ты меня просто балуешь!

— А где Таня?

— У твоей Нины. Ты что, не в курсе?

— А я был дома?

— Ну, ты даешь, Земцев!

— А ты думаешь, как достается дознавателю его хлеб?

— Ну и как же он достается?

Земцев тяжело опустился на табурет, снял фуражку и ничего не ответил.

— У тебя неприятности? Что-нибудь случилось?

— Нет, Боря, все нормально. Теперь все в порядке.

— А было худо?

— Дальше некуда.

— Да, радио, конечно, спутало все твои карты.

— А ты откуда знаешь? — удивился Земцев.

Борис кивнул на транзистор:

— Дьявольское изобретение двадцатого века.

Земцев очень рад был повидать Логунова, но ему не хотелось, чтобы тот говорил сейчас слова сочувствия, и Борис их, слава богу, не говорил.

— Слушай, Земцев, а может, тебе действительно отпустить шхуну, а? Никаких тебе волнений, вовремя будешь питаться, каждый день видеть семью. Да и начальство лишний раз не заругает. Поди плохо?

— Поздно, Боря.

— Я так и знал. Что ж ты молчишь?

— А что говорить? Дело сделано, пришел к пирсу, сдал улов.

Борис даже присвистнул.

— Обратной дороги нет. Кажется, есть такое кино.

— Да, кино получается.

Помолчали. Борис произнес уже серьезно:

— Слушай, Дима, если для тебя важно, что я сейчас скажу, то изволь. Если бы я мог подняться со своим разрезанным брюхом, то немедля отправился бы на пирс и помог тебе разгрузить это хозяйство.

— Спасибо, Боря. Больше ничего не надо говорить. Именно это я и хотел от тебя услышать.

Земцев встал и пошел к выходу. В дверях обернулся:

— Да, ты знаешь Сидэки Сёйдзё?

— Как же! Восходящая звезда эстрады. Кумир японской молодежи.

Земцев шагал к пирсу с ощущением вновь обретенной уверенности. От души как-то сразу отлегло. Что ни говори, а когда один взваливаешь на себя солидный груз, очень даже просто не рассчитать силы. Но вот в критическую минуту, в «мертвой точке», кто-то подставляет свое плечо, и ты вдруг чувствуешь: ничего, ты еще в порядке, тянуть еще можешь, есть порох…

«Мертвая точка» миновала. Он снова готов был действовать.

Громовой старался казаться спокойным. Подчеркнуто спокойным. И был предельно краток. В такие минуты Земцев очень уважал своего начальника. Тот не закатывал истерик, не кричал, не стучал кулаком по столу, не грозил парткомиссией и гауптвахтой. Это не всякому дано.

— Дмитрий Алексеевич, я не буду квалифицировать ваши действия. Вы человек военный и обязаны отдавать себе в этом отчет. — Громовой остановился против его стола. — Извольте сейчас же, не медля ни минуты, написать объяснение. Или рапорт. В том случае, если не согласны с моими действиями. Разумеется, от дознания я вас отстраняю.

За майором захлопнулась дверь.

Земцев остался один.

Некоторое время он сидел не двигаясь, потом отодвинул ящик стола и положил перед собой чистый лист бумаги.

13

Земцев подводил итоги. Плюс к плюсу, минус к минусу. Картина вырисовывалась малоприглядная. Где-то он ошибся, допустил просчет, но где? Вновь и вновь он проигрывал в памяти события, отдельные разговоры, реплики, жесты и старался понять, почему все сработало вхолостую. Да, он выиграл время. Не важно, какой ценой, но выиграл. Да, команда была на пределе, хозяин со шкипером чуть не передрались. Но не больше того. Правда, в его отсутствие кто-то пытался сунуться в машину, но в последний момент раздумал, а Грибкову не удалось разглядеть, кто это был. Потом, после разгрузки, Скрабатун обшарил и простучал с Грибковым всю шхуну, но вернулся ни с чем. Журнал лова как в воду канул. Может, так оно и было в действительности, а он слишком поспешно ухватился за ошибочную версию и пошел по ложному следу? Может, в записке сендо это была не более чем фраза, а не ниточка, за которую следовало сломя голову цепляться?

Трудно сказать, зачем он это делал — искал ошибки, анализировал — и на что рассчитывал вообще в положении, когда от него уже ровным счетом ничего не зависело; скорее всего, по привычке, выработанной годами службы. Но он знал твердо другое: механизм дознания уже приведен в действие и его трудно остановить. Значит, поезд придет по назначению, если в его расписании все было рассчитано правильно.

Теперь ему ничего не оставалось, как ждать и заполнять этот вот лежащий перед ним чистый лист бумаги всякими оправдательными или саморазоблачительными фразами. Говорят, чем больше себя ругаешь в объяснительной, тем легче выходит наказание. Начальству это нравится, когда ты сам бьешь себя в грудь и клятвенно заверяешь больше никогда не повторять ошибок и не ослушаться.

Земцев в который раз отложил ручку — писать не мог.

Мысли снова возвращали его к дознанию.

«А этот любитель Сидэки Сёйдзё не такой уж простак, каким хочет казаться. — Он вспомнил лицо молодого Отомацу и его свободную, раскованную манеру держаться. — Он играет в примитива, и, надо отдать должное, неплохо играет, у парня есть талант. С ним можно было поработать — такие, бывает, заигрываются, — но все опять же упиралось в нехватку времени».

А вот кому бы он чистосердечно посочувствовал, не считая, конечно, больного старика, так это Наруми Симото. Человек проболел три месяца и в первом же рейсе попался. Он вспомнил потерянность и отчаяние на лице тщедушного Симото, в свои сорок лет выглядевшего совсем стариком. Он-то уж, конечно, понимает, чем теперь может обернуться для него этот единственный в сезоне рейс — двумя-тремя годами тюрьмы за сговор. Его так и подмывает сказать кое-что малосущественное — он ведь отрешен от прошлого и чувствует себя менее виновным, чем остальные. Но главное, существенное он сказать боится. Он колеблется, он еще не решил, что лучше: промолчать или сказать. Ему обидно пострадать наравне со всеми, ведь он участвовал лишь в этом единственном, роковом для него рейсе. Земцев знал эту категорию слабых, нерешительных людей. Они могут колебаться до последнего, но так ничего и не сказать.

Оставался старик Цунэо. Он мог стать его последней надеждой. Земцев очень рассчитывал на старика, и если бы не его болезнь, кто знает, как бы повернулись сейчас события. Да, его мог выручить только старик. Старики — мудрый народ. То, что молодому втолковываешь полдня, старик поймет с двух слов. Старики дорожат своим временем — они выбирают самый короткий и, по возможности, самый прямой путь. И никто так не помнит добро, как старики, которые годами копят его по крупицам, как самое драгоценное в жизни. И живут они памятью и прошлым, а в будущем их интересует только завтрашний день, потому что и до него еще надо дожить. Завтрашний день старика Цунэо был в его собственных руках. И путь домой он тоже выбирал сам. Вот почему Земцев больше всего на него и рассчитывал.

Он откинулся на спинку стула и выпрямился — поламывало спину. Последнее время он стал это замечать все чаще и чаще. А ведь раньше мог сутками напролет сидеть на ключе, слушать эфир, да и здесь, на Курилах, — без устали торчать на шхунах в непогоду, в ночь-полночь, строчить протоколы, каждую свободную минуту корпеть над языком. «Стареем, брат, стареем». Недаром на стариковскую психологию потянуло.

Он обвел глазами кабинет, фиксируя по привычке время — 23.10, и взгляд его остановился на чеканке. Абсолютно уравновешенные в руках Земцева Престиж и Закон являли в бронзе полную гармонию. А так ли все просто в жизни? Из опыта Земцев знал: когда дел невпроворот, когда заедает текучка, частности дознания, их обыденность могут заслонить перед дознавателем главное — перспективу. Дознаватель, утративший перспективу, самое неприятное. Земцев знал это абсолютно точно и больше всего страшился. Состояние это подкрадывается постепенно, незаметно, его нельзя ни упредить, ни подготовиться к нему специально. Это, наверно, как у музыканта, перестающего вдруг чувствовать инструмент. Есть слух, прежняя техника, но утрачено главное — чувство гармонического звучания. Не случилось ли с ним нечто подобное?

«Попробуем порассуждать. Если подойти к случившемуся по-простому, по-обывательски, три тонны добытого незаконным путем краба в принципе пустяк. Государство наше богатое, не обеднеет. Но если смотреть шире, а не только со своей колокольни, все выглядит по-другому: одна только «Дзуйсё-мару» за три месяца промысла взяла в наших водах, судя по записям из дневника матроса Хираси, по скромным подсчетам, тонн 40 краба, не считая прилова — палтуса, камбалы, лосося и прочего. А таких краболовных шхун только в Нэмуро 34. На круг это выходит полторы тысячи тонн отборного краба — не так уж мало даже для богатого государства. А таких шхун прошло за десять лет ни мало ни много — тысячи четыре. Если каждая из них взяла только по минимуму — 40—50 тонн незаконного улова, нетрудно себе представить, какое это огромное богатство и какой колоссальный урон для страны. Из «пустяков», как видно, вырастает серьезная проблема, требующая тщательного анализа и безотлагательного решения. Это уже государственный взгляд на вещи.

Другая сторона вопроса. Задержана шхуна. Явных признаков незаконного промысла нет, улик тоже. Значит, надо выпускать? Зачем мытарить моряков, людей в подразделении, рыбаков с этой шхуны, себя, наконец? А принцип? А престиж? Ведь одно безнаказанное нарушение, как сладкий греховный плод, тут же рождает десятки других. Цепная реакция. Сегодня Абэ Тэруо пришел с удачей, назавтра двадцати Такахаси захочется попытать судьбу. Арифметика грустная. Так что дознаватель должен биться за истину до конца, до последней минуты, отпущенной ему законом, до последней возможности.

С Престижем, выходит, мы как будто поладили. — Земцев отложил ручку и снова с тревогой взглянул на часы, он почти физически ощущал стремительный бег времени. — А вот как быть с Законом? Виновность, она ведь складывается не из предположений. Это штуковина вещественная. Ее надо доказать. Недоказуемая, она автоматически превращается в не менее тяжкое обвинение — в нарушение законности.

Так что непростая, оказывается, это штука — уравновесить Престиж и Закон. И нелегкая к тому же. Очень нелегкая. Ковалев тут попал в самую точку…»

Земцев не сразу обратил внимание на беготню во дворе, крики, команды, а когда обратил — уже в пол-окна полыхало зарево, на той стороне бухты, в поселке, что-то горело.

Он схватил куртку, фуражку и выскочил во двор…

Они бежали, огибая бухту, к поселку, грохоча тяжелыми сапогами по шатким кладям, поднятое по тревоге подразделение и соседняя пограничная застава. Люди, еще не отошедшие от первого сна, натыкались в темноте друг на друга, оступались, кто-то с размаху плюхнулся в грязную жижу мелководья.

Над ночной взбудораженной бухтой плыли разноголосые тревожные гудки судов вперемежку со звонкими ударами рынды. Со стороны поселка несло гарью, а в темном вязком зеркале воды играло зловещее отражение пожара. Горела котельная, притулившаяся к берегу в промежутке между рыбокомбинатами. Отчетливо были видны фигурки людей, мечущиеся на фоне пожарища.

Земцев поравнялся с Громовым, и некоторое время они бежали нога в ногу, не замечая друг друга. Громовой первым увидел его и крикнул на ходу:

— Земцев, почему вы здесь?

— А где мне быть, товарищ майор? — отвечал тоже на ходу Земцев.

— Как где? А объяснение? Рапорт? — У майора была одышка.

— Ничего я писать не буду!

— Что?! — Громовой остановился как вкопанный, тормозя и ломая все движение.

Земцев по инерции ткнулся ему в плечо и чуть не сшиб с ног.

— Как вы сказали? — Громовой никак не мог отдышаться и переварить услышанное.

Движение сломалось окончательно. Образовался затор. Сзади по инерции напирали и теснили их вперед. Кто-то потерял равновесие и, падая, окатил всех прохладным душем.

— Товарищ майор, котельная сгорает! — Земцев бросился вперед, увлекая за собой остальных.

На месте пожара было больше паники, нежели разумных действий. Людей собралось много, но, как часто бывает в подобных случаях, они скорее затрудняли, чем облегчали участь тех, кто еще не потерял головы и знал, что делать. У пожарных не все ладилось: отказала помпа, заело выдвижную лестницу. Видно, в поселке давно не было пожаров. Рафик Мелконян, главный инженер одного из комбинатов, маленький, резкий в движениях человек с черной бородкой, руководивший спасательными работами, в меру своего темперамента послал пожарного начальника ко всем святым сразу и тут же организовал живой конвейер: с берега к пожарищу поплыли по рукам ведра с водой. Но эта капля из моря не сделала погоды. Деревянное строение котельной, сработанное с достатком из добротного строевого леса и крепких тесовых досок, сгорало как порох, смачно потрескивая пихтовым смольем. Наехавшее и набежавшее местное начальство, взбудораженное случившимся, вносило еще большую неразбериху в спасательные работы. Одна идея сменяла другую. Рядом без дела рычали бульдозеры. Они бы могли враз сровнять все с землей, чтобы не дать распространиться пожару, который полыхал в непосредственной близости от обоих комбинатов и складов с готовой продукцией. Но котельную сравнивать с землей было никак нельзя, ее надо было спасать во что бы то ни стало — на том стояло начальство. Кому мало-мальски известно консервное производство, тот знает, что такое пар для консервирования. Без пара сразу встанут оба комбината. И это в разгар путины! Тут не то что голову потеряешь, с ума тронуться можно, представив себе все последствия случившегося.

Пограничники быстро оттеснили толпу зевак подальше к берегу и очистили фронт работ для бульдозеров на тот случай, если пожар вдруг станет угрожать комбинатам и поселку.

Кто-то предложил растащить горящие стены в стороны, чтобы спасти котлы. Идею приняли. Надо было завести тросы наверх, под крышу, и одновременно рвануть с двух сторон бульдозерами. Тут же нашлись смельчаки. Земцев видел, как одного парня, напялившего на себя телогрейку и ушанку, с ног до головы окатили водой и он, перебросив через плечо петлю троса, ловко стал взбираться наверх, цепляясь за неровности теса и щели, пока не достиг горящей крыши. Пока он прилаживал трос, увертываясь от огня, стена, по которой он взбирался, вдруг вспыхнула, пламя изнутри вырвалось наружу и отрезало парню путь назад. Толпа внизу зашумела и прихлынула к огню. Парень в нерешительности балансировал на краю крыши. Вдруг на нем запылала одежда, и в одну секунду он превратился в пылающий факел.

— Прыгай! — истошно завопила толпа и кинулась к стене. — Прыгай!

Земцев тоже кинулся к огню. От стены пахнуло раскаленным жаром. Перехватило дыхание. Казалось, кожа на лице стала трескаться и скатываться струпьями. На мгновение он поднял голову, чтобы сориентироваться, и тут же увидел падающий прямо на него живой горящий факел. Он не почувствовал удара и боли. С парня стали срывать горящую одежду, заливать его водой, оттащили от огня. Парень двигался, он был жив. Земцев увидел блондинистую голову, зеленые пограничные погоны на плечах обгоревшей, тлеющей гимнастерки и узнал в нем Грибкова. Яростно сигналя, подкатила машина «скорой помощи». Продираясь сквозь толпу и пластая ее, как нож масло, появился доктор Валера Заварушкин и с ним двое санитаров с носилками. Грибкова уложили на носилки. Земцев видел, как какая-то девушка — светлые волосы рассыпаны по плечам — прильнула к носилкам и теребила Грибкова за руку, беспрестанно повторяя: «Коля, ты жив? Ты поправляйся, ладно?..» Ее насилу оттащили в сторону.

Машина умчалась.

Бульдозеры натужно зарычали, лязгнули гусеницами, тросы натянулись, и объятое пламенем строение разъехалось в стороны, как карточный домик, обнажив три мощных паровых котла. У одного была повреждена труба, два других почти не пострадали.

Люди — кто с ломом, кто с лопатой, кто просто так — бросились к обрушившимся стенам и стали разбивать и растаскивать их по кускам. Головешки сбрасывали в море. Пожар сразу пошел на убыль и вскоре иссяк совсем.

Люди не расходились, собирались кучками и обсуждали случившееся.

В насмешку над всеми вдруг заработала пожарная помпа. Мощная, напористая струя воды ударила вверх и окатила всех приятным холодным душем.

Мелконян вторично послал пожарного начальника ко всем святым сразу, заодно пообещав ему веселую жизнь в будущем:

— Ну, погоди у меня, Топтыгин, теперь всех вас загоняю на тренировках, каждый день будете поливать сопку, пока не зальете поселок своими горючими слезами! Я вам устрою райскую жизнь на грешной земле! Я вас собственноручно подожгу!..

Но, как ни бушевал главный инженер, он же по совместительству пожарный инспектор, это была, скорее всего, не угроза, а разрядка после страшного перенапряжения этого вечера.

В центре толпы, у самых котлов, стояло руководство комбинатов, местное начальство и с ними Громовой. Земцеву следовало подойти тоже, они его наверняка видели, и надо было хотя бы поздороваться, но подходить ему не хотелось. К тому же болели ушибленное плечо и рука. Он повернулся и пошел к пирсу.

У стенки стоял дежурный буксир с тукового завода.

— Эй, парни, срочно надо на ту сторону! — крикнул он с берега.

— Ну кто там еще! — недовольно буркнул кто-то из рубки, но, разглядев пограничную фуражку, сразу сменил тон: — Счас, мы мигом, товарищ старший лейтенант!

Едва Земцев вошел в помещение, дежурный уже спешил ему навстречу:

— Товарищ старший лейтенант, старик уже два раза о вас спрашивал. Что-то хочет сказать. Вызвать?

— Нет, я пройду к нему сам.

Не заходя к себе, Земцев прошел в изолятор.

Старик Цунэо неподвижно лежал на кровати, и при слабом свете ночника казалось, что он спит. Однако при виде Земцева он сразу зашевелился и попытался приподняться:

— Господин начальник, капитана!..

— Лежи, лежи, Савада-сан. — Земцев снова уложил его на подушку и присел на край кровати. — Я слушаю тебя. Ты что-то хотел мне сказать?

— Господин начальник, капитана, — повторил старик, — с мая месяца мы каждый рейс заходили в ваши воды и брали улов. В июне нас оштрафовали, сендо не хотел больше ходить, боялся, но хозяин, господин Ямомото, приказал снова идти в ваши воды — здесь хорошо ловится краб.

Земцеву хотелось сказать старику, что все это он уже знает, его интересуют сейчас факты, выражаясь профессионально — вещдоки. «Дай мне доказательства, старик, если по-настоящему решил мне помочь, дай факты!» Но он унял свое нетерпение и заставил себя спокойно дослушать рассказ Савада Цунэо.

— …Когда нас задержала ваша инспекция, белая такая шхуна, хозяин приказал уничтожить карту — кок ее сжег в печке. А журнал лова он принес к нам в машину и спрятал. Я это видел сам, своими глазами. Он мне доверяет. Я работаю у Ямомото уже двадцать лет. Сначала у отца, теперь у сына.

— Савада-сан, ты можешь мне показать то место, где спрятан журнал лова? — спросил Земцев у старика, с трудом сдерживая волнение.

— Могу, если хватит сил добраться до пирса.

Земцев не стал дожидаться возвращения пограничников из поселка, позвал дежурного, и вдвоем они перенесли старика к пирсу. Перебрались на шхуну, спустились в машинное отделение. Земцев включил освещение — тусклую, двенадцативольтовую лампочку. Как и везде на японских шхунах, в машине было сыро и темно. Трудно себе представить, как здесь можно находиться часами, тем более работать при адском шуме грохочущего двигателя.

Старик указал место тайника. Оно находилось между машиной и сальником гребного вала. Строго под ним. При работающей машине туда просто немыслимо добраться. К тому же никому и в голову не придет здесь искать — самая сырость и грязь. Хитроумное, надо сказать, местечко.

Они вручную повернули маховик — гребной вал чуть сместился в сторону. Земцеву приходилось работать только левой рукой, правая занемела и обвисла как плеть. Он с трудом изловчился левой и поддел ломиком заляпанный маслом и хлюпающий в воде деревянный настил — паёлу. Под ней были набросаны грязные концы, а уж потом лежал пакет, обернутый в водонепроницаемую вощеную бумагу. Земцев, изрядно волнуясь, развернул бумагу — в его руках был журнал лова «Дзуйсё-мару». Земцев торопливо перелистал его, прежде чем убедиться, что это действительно так.

Огромное, внешне почти неощутимое, напряжение последних суток вдруг спало. Вместе с облегчением он в одно мгновение ощутил неимоверную усталость. Чисто физическую усталость, которая навалилась на него непосильной тяжестью. Он едва удержался на ногах, чтобы не свалиться тут же, в тесном машинном отделении. Да, нервы его были на пределе…

В подразделении было шумно. Несмотря на поздний час, никто не спал. Все обсуждали случившийся пожар.

Земцев сидел в своем кабинете и оформлял необходимую документацию. Он возбуждал уголовное дело против шкипера и хозяина «Дзуйсё-мару» на основании неопровержимых улик и свидетельских показаний старика Цунэо. Остальных членов команды, включая матроса Хираси, Земцев просил судебные инстанции провести по настоящему делу как свидетелей.

Он не услышал, как к нему вошел Громовой.

Майор сбоку приблизился к столу и увидел бланк постановления, который Земцев заполнял своим убористым, аккуратным почерком. Потом обратил внимание на журнал лова. Взял его в руки, стал листать.

Земцев продолжал писать, хотя уже и заметил начальника.

Пауза затянулась. Кто-то из них должен был обнаружить себя первым, сделать первый шаг. Обычно Громовой отходил быстро, хотя долго и мучительно переживал потом, если оказывался не прав. Тем более не в характере Земцева долго помнить зло. Но теперь он пообещал себе твердо: «Если кто из нас и заговорит сейчас, это буду не я».

— Гм, — кашлянул Громовой, кладя журнал на стол. — Успеешь управиться с телеграммой?

— Успею, — спокойно ответил Земцев.

Не проронив больше ни слова, Громовой вышел.

Через полчаса в бухту вошла «Диана»…

14

— Знаешь, Земцев, что отмочили твои друзья-империалисты? — широко улыбаясь, говорил Дымов. — Нет, тебе вовек не догадаться!

Земцев стоял в кругу команды на палубе «Дианы», и у ног его лежали стеклянные поплавковые шары, обтянутые предохранительной сеткой и помеченные иероглифами «снег» и «маленький» — опознавательными знаками «Дзуйсё-мару».

Дымов все-таки нашел их — эти иголки в стогу сена. Невероятно, но факт. И он гнал сюда, в Заводскую, выжимая из своих машин все что можно, чтобы поспеть вовремя и помочь ему, Земцеву, а заодно и смыть с себя позорный промах при задержании, поставивший дознание в безвыходное положение. Теперь «Капитан, обветренный об скалы» был доволен, что ему в конечном счете удалось и то и другое.

— Ну что молчишь? Сдаешься? — наседал Дымов.

— Ладно, — махнул рукой Земцев. — Сдаюсь.

— То-то, слушай! Вот эти самые поплавковые шары, — Дымов махнул рукой под ноги, — они поставили точно по отливу, соответственно уравновесили их грузилами. А как прилив — их нет, они под водой. Понял? Мы пришли — пусто, всё обшарили кругом — бог подаст! Ну, думаю, кранты нам — не переживу такого позора. Спасибо, Тонконог догадался.

— Не догадался, а нырять пришлось, — прогудел «малышка» Тонконог.

— Вот я и говорю: нырнуть догадался.

Все на палубе рассмеялись. Дымов продолжал:

— Вылез из воды, значит, наш «малышка», в руках шарик этот держит, сам чуть живой, языком не ворочает, а все-таки говорит: «Ну, слуплю теперь с Земцева бочку саке за этот сюрпризик». Да, так и сказал, честное слово. Правда, без переводчика там было не обойтись. Но смысл был истинно такой. Правда, Тонконог?

— Ладно уж вам, Олег Алексеевич, — взмолился смущенный боцман.

— А что? — сказал Земцев. — Можешь запатентовать это ухищрение. Это что-то новенькое в их практике.

— Вот я и говорю — бочку саке, — под общий смех заключил Дымов.

Последние сутки были полны превратностей. Земцева бросало, как на качелях, то вверх, то вниз. Удача то была уже в руках, то вдруг бесследно ускользала; то ничего, то сразу всё. И вот в конечном счете дело обернулось двойной удачей. И все-таки в душе Земцев был рад, что все вышло именно таким образом и что именно больной старик Савада Цунэо спас команду «Дзуйсё-мару» от более тяжкого наказания. В противном случае их надо было судить за сговор. Дымов представил неопровержимые улики — порядки «Дзуйсё-мару», полные крабов, найденные в наших водах. Но Земцев не хотел огорчать Дымова и его ребят, которые зверски вымотались за эти сутки, и не стал говорить, что дознание уже окончено. Уж больно счастливый был у них у всех вид: и у самого «обветренного об скалы» капитана, и у грозы курильских медведей инспектора Гены Саенко, и у гиганта Тонконога, и у переводчика Саши Козлова.

— Спасибо, ребята, большое, от души спасибо, — жал всем руки Земцев. Он спешил, ему надо было еще составить и отправить в отряд донесение.

— Ты не забудь про обещанное, — прощаясь, в шутку напомнил Дымов. — Мы для тебя тоже кое-какой сюрпризик припасли.

В это время к борту «Дианы» стремительно подвалил директорский катер с рыбокомбината, и на палубу энергично, тряхнув стариной, поднялся Иван Иванович Слита.

— Иван! — Дымов поспешил навстречу старому приятелю.

— Погодь, Олег! — Слита отстранился от друга. Вид у парторга был строгий и решительный. И Земцев тут же вспомнил про давешнюю его угрозу в адрес Дымова: «Не пущу! Так ему и передай. На пушечный выстрел в бухту не пущу!» Похоже, то была не шутка — такой в самом деле не пустит.

Слита подошел к Земцеву:

— Скажи, Дмитрий Алексеевич, могу я с чистой совестью пожать руку этому человеку?

— С полным основанием, Иван Иванович, — ответил Земцев.

— Спасибо. Очень рад, — сказал Слита, подошел и обнял растерянного Дымова.

«Вот это дружба!» — второй раз за эти сутки с восхищением подумал Земцев.

Он вернулся в подразделение. Его ждала шифровка. Но прежде он хотел переговорить с Заварушкиным. Его беспокоило состояние Грибкова. Этот парень нравился ему спокойной, основательной рассудительностью и какой-то удивительной чистотой. Есть люди, которые не могут притворяться, да им и незачем притворяться, у них все на виду. Таким был Коля Грибков.

Земцев не сразу дозвонился до больницы — телефон был занят, и телефонистке он, наверно, порядком надоел. Наконец ему удалось пробиться к Заварушкину.

Земцев еще не успел и заикнуться о своей просьбе, а Валера уже упредил его, будто между ними существовала еще и телепатическая связь.

— Дима, и ты туда же! Господи боже мой, да что вы все привязались ко мне со своей шкурой! Телефон уже не выдерживает. Есть у меня кожа для Грибкова, понимаешь, хорошая кожа, красивая кожа, много кожи!

— Валера, но дело в том, что я длинный и у меня много лишней кожи, — робко заикнулся Земцев.

— Знаешь, Дима, у меня тут под дверью уже два часа плачет девушка. Милая девушка, красивая девушка — картинка. Ёлкой звать. И кожа у нее чудная. Так что гуд бай, Земцев, как-нибудь в другой раз.

— Ну, извини, Валера.

— Дима, какие формальности!

— Слушай, доктор, только честно, есть вообще надежда?

Валера на том конце провода чуть помедлил, и Земцеву показалось, что он слышит его шумное дыхание.

— Не волнуйся. Все будет люкс-бормоза. Это я тебе говорю, Валера Заварушкин.

Станция давно дала отбой, а он все сидел с трубкой в руке, пока не постучали в дверь. Вошел старшина Скрабатун.

Его неожиданный приход в третьем часу ночи удивил и обрадовал Земцева. Ему не терпелось поделиться с кем-то своей удачей, своей радостью. И очень хорошо, что этим человеком оказался Саня Скрабатун.

— Ну что, Скрабатун, наша взяла! Старик сам рассказал про тайник. Понимаешь, сам? Ты даже не представляешь, как трудно было ему решиться на это. Он двадцать лет проработал у Ямомото. Хозяин для него благодетель. А выходит, совесть — вещь неподкупная. Простая человеческая совесть.

Скрабатун переминался с ноги на ногу, вид у него был непривычно поникший.

— Товарищ старший лейтенант, я вот повиниться пришел.

— Повиниться? В чем? — удивился Земцев. — А-а…

Он поднялся из-за стола и подошел к старшине.

— Ты извини меня, но тот тайничок не нашел бы никто, особенно когда машина работает.

— Никто — это ладно. А я вот обязан был, — ответил Скрабатун. — Федотову простительно, другому, пятому — они срочную служат. А я сверхсрочник. Это моя работа. Значит, схалтурил, прохлопал ушами, образно говоря. Здесь, понимаете, моя профессиональная гордость задета: Скрабатун — и вдруг не нашел!

— «Профессиональная гордость». Это ты хорошо сказал, старшина. К сожалению, она не у каждого бывает. Ее в последнее время почему-то частенько путают с личной выгодой. — Земцеву хотелось ободрить старшину, дружески тряхнуть по плечу, но он удержался. Скрабатун сильный человек, он не нуждается в подобного рода жестах. — Ты не переживай сильно, Скрабатун. Я понимаю — тяжело. Но ты сильно не огорчайся. Учтешь на будущее, дело поправимое, а их у нас, этих дел, много еще впереди.

— Разрешите идти?

— Да-да. Спокойной ночи!

Вот и все. Решение он принял. Осталось набросать телеграмму и передать ее в отряд. Все это займет не более тридцати минут. Земцев посмотрел на морской хронометр. В его распоряжении был целый час. Уйма времени. Как говорится, целый вагон. Цейтнот прошел. Спешить было некуда.

Он с удовольствием откинулся на спинку стула и потянулся до хруста в суставах.

Рявкнул зуммер. Как всегда, неожиданно. «В один прекрасный момент я стану заикой», — подумал Земцев, беря трубку. Звонила Нина.

— Как там у тебя, грешник мой несчастный?

— Нормально. Пресытился.

— Ну, давай. Мы ждем тебя.

— Кто это — мы?

— Как кто? Гости. Таня Логунова, Белецкий, Иван Иванович, еще кое-кто со своим сюрпризиком. Заварушкин обещал подтянуться с девушкой своей Редискиной…

— А собственно, по какому случаю? — удивился Земцев.

— Да ты что, забыл или притворяешься? — Земцев очень зримо представил себе ее недоумение: брови причудливо изогнулись кверху, носик задергался, вот-вот заплачет. Но она там быстро справилась с собой. — Земцев Дмитрий Алексеевич, довожу до вашего сведения: сегодня у вас день рождения. Точнее, уже вчера.

Он посмотрел на настольный календарь. Да, действительно, на листке был понедельник, 9 сентября.

Ему стукнуло тридцать семь лет.