На самых дальних...

Шоссе от Леово до Кагула, точно военная рокада, пролегло вдоль пограничного Прута, то приближаясь к самому берегу, то карабкаясь по крутым террасам вверх и выписывая там замысловатые вензеля.

У села Стояновка, что раскинулось на несколько километров вдоль водораздельного кряжа, от основного шоссе отрывается наезженный проселок и, попетляв меж колхозных полей, упирается в зеленые со звездой заставские ворота.

Не в пример селу, густо и тесно прижавшемуся к крутому склону кряжа, пограничная застава стоит просторно, открыто, посреди речной долины, у самой границы, как аванпост, как передний край. Так что, если глядеть на нее, к примеру, от хаты колхозника Григория Таукчи, вся она как на ладони: ладное двухэтажное кирпичное здание, просторный двор в молодых тополях, хозяйственные постройки, а ближе к Пруту — ажурный силуэт пограничной вышки с едва различимой для стариковского глаза фигуркой часового.

Деду Таукчи давно за шестьдесят, но он по-молодому легкотел, бодр, трудится в колхозе, пьет доброе молдавское вино и курит крепчайший самосад, от которого и молодому дюжему мужику с непривычки не скоро отдышаться. А говорит он тихо и неторопливо, будто прислушивается к себе:

— Село наше большое — вон куда потянулось, за Тигеч и до самой Кании, а заставу все одно с каждой хаты видать. У нас, у стояновских, привычка такая: на зорьке схватишься с лежака — первым делом в окошко поглядишь. Не себе в огород, а туда, в долину. Увидишь заставу, флаг красный на шесте, и на душе спокойно: значится, на земле, все как надо, живем правильно…

Дед пососал самокрутку со злым своим табаком и вновь поднял глаза к реке.

— …Только мы, старики, по доброй памяти глядим сперва вон туда. — Он кивает в сторону тополиной рощицы, где насыпь давно заброшенного шоссе, как вздыбленный конь, нависает над быстрой рекой и обнажает провал несуществующего моста. — Там в войну старая застава стояла. — Таукчи снова помолчал, будто собираясь с мыслями. — Нарекли ее пограничники «Береговой крепостью», ну и в народе так утвердилось. Помню, пожаловал я к ним про покосы речь вести от общества. Колхоз наш только организовывался, да и они, как след, не обжились на новой границе: время было — сорок первый год, Советской власти у нас на Бессарабии и годочка не минуло. Гляжу, под казарму приспособили старое здание речного пароходства, ну, правда, окопов вокруг понарыли — опорный пункт называется, — колючей проволокой двор обнесли, шоссе перекопали, только какая это крепость! Милые ребятки, если ж он сунется — о фашисте думаю, — разве его этим удержишь, сила-то какая! Про мысли свои, конечно, никому не обмолвился, но сомнения в душу запали, был грех. Думал, силу перешибают силой, а оказалось, не так…

Дед Таукчи вздохнул и загасил свою самокрутку.

— Много воды утекло с тех пор в нашем Тигече, еще больше Прут унес в море-океан, только все это стоит перед глазами, точно вчера было. Век буду помнить, детям и внукам передам, чтоб и своим детям и внукам поведали… Одиннадцать дней и ночей держались пограничники. Их и бомбили, и из артиллерии обстреливали, и танки на них шли, и пехота, а они все одно держались, точно приросли к берегу. Главное для них было — мост не сдать, а для фашиста — его захватить. Наступать он без моста не мог, вишь, места у нас какие в пойме — сплошь топкие, болото. Вот он за дорогу и цеплялся…

Все там порушилось у них на заставе, горело, курилось дымом, только флаг красный на шесте целехонек. Ни воды, ни харчей, а пройти фашист не может. Поднимется в атаку — и наши встают навстречу, точно из-под земли, и рукопашная… Четырнадцать атак только за первые сутки, а дальше и счет потерялся. И все на наших глазах. Мы-то на горе, все как на ладошке видать. Днем хода к ним не было — немец всю местность простреливал. Ночью, бывало, хлебушек, молоко доставишь, поможешь схоронить убитых. Раненые не уходили. Я точно вам говорю. Один с перебитыми ногами, Бузыцков фамилия, пулеметчик, ни в какую не соглашался, в беспамятстве вынесли… Крепко бились пограничники, где только сила бралась. Поглядишь на них — черные, израненные; а как в рукопашную поднимались, фашист не выдерживал, бежал.

Ждешь, бывало, рассвета, душа тревогой надрывается, а как увидишь флаг красный над рощицей, и на душе сразу полегчает: держится наша крепость, стоит, родимая! Фашисты флаг этот и огнем сжигали, и пулями дырявили, и снарядами срезали, только наутро он снова на месте, пылает на солнышке, ровно капля крови. Вот я и понял тогда, что крепко ошибался насчет названия. Крепость — это не окопы, не толстые стены, не колючая проволока. Люди — крепость, их душа, а каждый пограничник — камень в той крепости, и пока хоть один живой, не гулять фашисту по нашей земле…

Дед с достоинством огладил усы загрубелыми, до коричневы прокуренными пальцами и продолжил свой неторопливый рассказ:

— Потом они взорвали мосты — и деревянный, и железнодорожный с фермой — и отошли к селу. Приказ им такой вышел от самого Буденного. Осталось их шестнадцать или семнадцать душ — запамятовал, прости господи, — а было больше шести десятков. Конечно, противник тоже большие потери имел, сказывают, больше полка, но только наших людей ведь не вернешь. А какие были хлопцы! Теперь нашу «Береговую крепость» называют еще заставой Трех Героев Советского Союза. Значится, именем Бузыцкова, Константинова и Михалькова. Им действительно такое звание вышло еще тогда, в сорок первом. Может, конечно, эти отличились особо, но, на мою мерку, они все там были героями. Все до единого…

Дед на минуту замолчал, и глаза его быстро повлажнели. Стариковская слеза — непрошеная, скорая.

— Кто в живых остался, приезжают к нам, гостюют, — справившись с волнением, тише прежнего продолжал Таукчи. — Тужлов Василий Михайлович, к примеру, бывший начальник заставы, — из Москвы, Бузыцков — из Одессы, Константинов… А вот сынок Михалькова, Анатолий Васильевич, тут у нас служит. Заместитель по политической части. Обходительный такой, культурный молодой человек. И на отца похож. Ох, как похож! Да вы сами увидите…

Дед Таукчи оказался прав.

Перед строем пограничников стоял молодой, щеголевато подтянутый лейтенант, в котором угадывалось поразительное сходство с Михальковым-старшим, фотографию которого я видел в отряде, в комнате боевой славы части.

Боевой расчет на заставе подходил к концу. Михальков-младший объявил состав нарядов на предстоящие сутки и порядок их выхода на границу, потом наметил хозяйственные работы и со знанием дела, быстро разрешил прочие вопросы. Он впервые подменял убывшего в отряд начальника и самостоятельно командовал заставой. Не знаю, может, это свойство сегодняшней молодежи, но в поведении лейтенанта я не заметил и тени робости. Он держался уверенно и с достоинством.

В канцелярии, предваряя мои расспросы, Анатолий Михальков достал из ящика стола и положил передо мной пухлую папку с надписью «Береговая крепость».

— Здесь собраны письма, воспоминания оставшихся в живых, газетные вырезки, схемы, в общем, все о первых днях войны. Все как было…

Вошел дежурный и доложил о готовности наряда — начались новые пограничные сутки. Лейтенант извинился и вышел. Через минуту рядом, за стеной, в дежурке, я услышал его звонкий командирский тенорок и первые слова боевой задачи:

— Приказываю вам выступить на охрану Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик…

Я придвинул к себе папку и открыл первую страницу…

НОВЫЙ РУБЕЖ

Жарким июльским утром, утомленные нелегкой дорогой, обгоняя румынские воинские части и беженцев, они перевалили через Стояновский кряж и вышли наконец на берег реки. До закрытия границы оставалось всего три часа.

С севера на юг перед ними простирались обширные плавни с островками лозняка и терновника, и по ним, подобно ужу, извиваясь и шурша перекатами, петлял Прут. Два моста кроили реку: железнодорожный и гужевой, деревянный. А с противоположного крутого берега слепо таращился глазницами окон румынский город Фельчин.

Начальник заставы лейтенант Тужлов еще раз сверил карту с местностью. Сомнений не было.

— Ну вот, это и есть наша новая граница, — сказал он и оглядел притихших своих хлопцев.

— А где будет застава? — спросил рослый красавец Костя Шеин.

— Застава? — Тужлов осмотрелся. — Заставу мы построим вот здесь. — Его рука указала на небольшую поляну в двух-трех десятках метров от деревянного моста, по которому еще тянулись уходящие за Прут жидкие цепочки беженцев. — И назовем мы ее, — продолжал лейтенант, — «Береговая крепость».

Год без малого прошел с того дня, как «Береговая крепость» утвердилась на прутском берегу. Трудным и беспокойным был этот год у пограничников. Строились, обживались на новом месте, не раз с оружием в руках отстаивали новую границу. Боярская Румыния, вынужденная убраться из Бессарабии и Западной Буковины, не отказалась от мысли вновь посягнуть на эти земли, но уже в союзе с гитлеровской Германией. Враг забрасывал через границу свою агентуру, искал лазейки, прощупывал нашу готовность исподволь и шел на открытые провокации…

В первые часы нового, 1941 года на правом фланге, в районе рощи «Зеленая», трое румынских граничар под прикрытием своего пикета перешли по льду границу и срубили на нашей стороне несколько кустов вербы. Наш наряд, прибывший на место происшествия, подвергся грубому шантажу и угрозам: граничары целились в наших из винтовок, бряцали затворами, кто-то даже крикнул на русском языке:

— Мы вас всех перебьем, а заставу сожжем!

Старшему наряда сержанту Михалькову, человеку по натуре решительному и смелому, стоило немалых усилий сдержать себя, чтобы не дать противнику решительного отпора. Но приказ есть приказ: не дать себя спровоцировать, и точка. А там хоть локти себе кусай, только перетерпи и не дрогни. Больше часа простоял Михальков с Вороной и Уткиным под дулами вражеских винтовок. На заставу вернулся мрачный и злой, говорить ни с кем не хотелось.

— Что, Вася, испортили тебе новогоднее настроение? — пытался расшевелить друга Иван Бузыцков, командир пулеметного отделения.

— Какое там настроение! — буркнул тот. — Быть безобидной мишенью приятного мало…

На заставе горячо обсуждали случившееся. Было ясно, враг не ограничится угрозами и постарается повторить свою провокацию. Решали, что делать. Это происшествие бросало тень на «Береговую крепость». Такого еще не бывало, чтобы противник безнаказанно хозяйничал на нашем берегу. Пограничники были настроены весьма решительно. На собрании выступил ефрейтор Филиппов и предложил перейти границу и уничтожить вражеский пикет. Чтоб остальным неповадно было. Его поддержал комсорг заставы Сергей Калинин:

— Не подведем, товарищ лейтенант! Что бы ни случилось, под удар вас не поставим.

— Вы обсудили это предложение среди комсомольцев? — спросил Тужлов.

— Нет, товарищ лейтенант, но мы хоть сейчас проголосуем, — настаивал Калинин.

— У нас есть и беспартийные.

— Их всего двое, но они беспартийные большевики и сумеют сохранить тайну.

— Товарищ лейтенант, умрем — не подведем! — в один голос заявили «беспартийные большевики» Овсянников и Уткин.

— Да-а, — покачал головой начальник заставы. — Далеко мы с вами зашли. Значит, нарушим границу, уничтожим пикет и все это скроем от командования. Так? А если кто-либо из вас не вернется из этой операции? Как объясним? Гробовым молчанием? Нет, с вашей авантюрой согласиться не могу. Больше того, решительно ее осуждаю! Есть другое, более реальное предложение: построить напротив пикета противника скрытый наблюдательный пункт с хорошим обзором по границе. Имея его, мы сможем упредить любое действие вражеского пикета. Но каждому придется потрудиться дополнительно по пять-шесть часов в сутки. Земля промерзла, придется долбить… Ну как, партийные и беспартийные большевики, согласны?

— Согласны! — ответили хором.

Ночью 3 января скрытый наблюдательный пункт (СНП) был готов.

Прошло еще два дня. На границе было спокойно.

В воскресенье 5 января службу на СНП несли сержант Бузыцков и пограничник Асеев. Выдвинулись еще затемно, а с рассвета начали наблюдение за пикетом. Погода испортилась: мела поземка. Бузыцков даже в бинокль плохо различал ориентиры на том берегу.

После полудня стал донимать холод. Асеев плеснул немного бензина, погрели руки. Прошел к правому стыку наш наряд. Бузыцков снова взял в руки бинокль и уже больше его не опускал.

— Ага, зашевелились!

Асеев припал к амбразуре.

Румынские граничары устанавливали у пикета пулемет.

— Усилить наблюдение на флангах! — приказал Бузыцков.

У пикета появились офицеры, двое из них — в немецкой форме. Бузыцков тут же отметил это в журнале наблюдения. Потом к офицерам подошли четверо солдат с винтовками и топорами, те что-то им объяснили, указывая в нашу сторону, и солдаты двинулись к реке. Вскоре они достигли фарватера и остановились, опасливо озираясь. Кто-то из офицеров прикрикнул на них с берега: видимо, торопил. Солдаты двинулись дальше, хотя и не столь уверенно.

— Приготовиться к бою! — спокойно скомандовал Бузыцков, как будто в его подчинении был не один Асеев, а по крайней мере отделение.

Асеев просунул в амбразуру свою винтовку и изготовился. Теперь все четверо граничар четко рисовались на белом фоне. Они были приблизительно одного роста, с виду какие-то квелые. Асеев выбрал крайнего, что поздоровее, и взял его на прицел. Солдаты между тем подошли к нашему берегу, торопливо вынули из-за ремней топоры и приготовились рубить кустарник.

— Стой, руки вверх!

Громкий окрик Бузыцкова пригвоздил их к месту. Они, видимо, не сразу поняли, откуда донесся до них этот голос. В ту же минуту с румынского берега ударил пулемет.

— Смерть провокаторам! — крикнул Бузыцков, и они с Асеевым открыли огонь.

Четыре серые тени распластались на льду у нашего берега.

С той стороны ответили плотным ружейно-пулеметным огнем. Их, видимо, засекли, потому что били довольно прицельно. Завязался бой.

Перестрелка на правом фланге прозвучала на заставе сигналом тревоги — пограничники занимали опорные пункты, тревожная группа спешно седлала лошадей.

Чем ближе СНП, тем ощутимей было дыхание боя. Пули с того берега с воем ввинчивались в морозный воздух, осыпался срезанный пулеметной очередью кустарник, под прикрытием которого тревожная группа спешила на помощь своим. Конь Карчис под Тужловым вдруг сделал два судорожных, натужных прыжка и завалился на бок, окрасив кровью ослепительно белый сугроб.

— Всем спешиться! — выкарабкиваясь из снега, скомандовал лейтенант. — Чекменев, Курбатов, коней в укрытие, остальные — за мной!

Бьется в снегу Карчис, косит на людей большим фиолетовым глазом, но подняться не может…

Глубокий рыхлый снег затруднял продвижение, огонь противника ни на секунду не ослабевал, прижимал к земле. Наконец последний бросок по снежной целине, и тревожная группа достигла СНП.

Бузыцков коротко доложил обстановку.

Начальник заставы тут же отослал на заставу связного с приказом: группе лейтенанта Дутова выдвинуться по северной излучине в район «Вязки» и подавить огневые точки противника с фланга, двумя отделениям во главе с сержантом Михальковым со станковым и ручным пулеметами срочно прибыть к месту боя, младшему политруку Лаптеву с резервом заставы находиться в полной боевой готовности.

Пока группа Дутова кружным путем продвигалась к «Вязкам» — небольшой рощице в излучине реки, о происшествии на участке заставы было доложено в штаб отряда. «Держитесь! Идем на помощь», — передал начальник отряда полковник Строкач.

Это известие принес прибывший на СНП с двумя отделениями Михальков. Пограничники быстро заняли позиции, установили пулеметы и открыли ответный огонь по вражескому пикету. Вскоре со стороны «Вязков» ударил и Дутов.

Противник не ожидал такого поворота событий, попытался организованно отойти, но попал под фланговый огонь, заметался в панике и прекратил огневое сопротивление. Пикет, где укрылись немецкие офицеры — организаторы провокации, был форменным образом изрешечен пулями. Уцелевшие граничары отсиживались в окопах, боясь поднять голову. Наступил подходящий момент для полного уничтожения противника, но для этого необходимо было перейти реку, а стало быть, нарушить границу. Искушение было велико, но Тужлов приказал прекратить огонь. На границе воцарилась привычная тишина.

Но оказалось, это лишь временная передышка. В румынских окопах вдруг оживились: со стороны Фельчина к району боя выдвигались крупные полевые части противника с артиллерией и минометами. В бинокль, да и так, невооруженным глазом, было хорошо видно, как передовые части, выйдя на линию окопов, быстро рассредотачивались и принимали боевой порядок. Вскоре румынский берег ощетинился жерлами пушек и минометов.

Положение пограничников было критическим. Что может сделать горстка людей против регулярной армии? Это хорошо понимали и сам Тужлов, и все, кто был рядом с ним в эту минуту. Начальник заставы окинул взглядом вдруг повзрослевшие лица своих подчиненных, прочел в них спокойную решимость и не смог сдержать нахлынувших чувств. Да, с такими ребятами можно воевать!

— Приготовиться к отражению атаки! — скомандовал он. — Патроны беречь! Без команды не стрелять!

Противник между тем изготовился к бою, но почему-то медлил: в окопах суетились, звучали какие-то команды.

И вдруг над нашими позициями грянуло дружное «ура»: на вершине Стояновского кряжа показались советские регулярные части — кавалеристы 108-го полка.

Всю ночь на лютом морозе, редком для этих краев, лицом к лицу простояли наши и румынские войска. 6 января смешанная советско-румынская комиссия установила факт нарушения границы со стороны Румынии, был подписан акт, и инцидент был исчерпан.

«Береговая крепость» с честью вышла из этого испытания, и символическое ее название обрело вполне реальный смысл. Тужлов был доволен: люди смогли, на деле убедиться, какую грозную, несокрушимую силу они представляют, если действия их расчетливы, а моральный дух высок.

На какое-то время на участке заставы наступило затишье. Потерпев неудачу в открытом бою, противник избрал другую тактику — пустил в ход психологическую обработку пограничников. Странные люди в форме румынских граничар стали упорно ввязываться в разговоры с нашими нарядами. Особенно старался один из таких «говорунов» на деревянном мосту. Часовые на мосту, Чернов и Вихрев, подробно обрисовали его внешность: среднего роста, шатен, тонкие черты лица, отлично говорит по-русски. Как раз в это время на заставу прибыл комендант участка капитан Агарков. Обсудив ситуацию с начальником заставы, он предложил свой план. Они переоделись в форму рядовых пограничников и во второй половине дня заступили часовыми по охране моста. Минут через тридцать — сорок произошла смена часовых и на румынской стороне. Узнать «говоруна» было несложно. Им оказался переводчик румынской стороны на переговорах с нами, капитан королевской армии, а в прошлом белогвардеец, некто Карамонкин. Разумеется, теперь он был в форме рядового граничара. Вскоре ничего не подозревавший Карамонкин приблизился к середине моста, небрежно облокотился на шлагбаум и закурил из дорогого портсигара. Потом знаками предложил закурить нашим пограничникам. Агарков и Тужлов не среагировали. Карамонкин расценил их молчание как нерешительность.

— Что стоите как олухи? Подходите и закуривайте.

— Нам запрещено, — ответил Тужлов.

— Вот дурачье, а мне, думаете, разрешено? — не унимался Карамонкин.

— А вдруг увидят? — сказал Агарков.

— Кто? Начальник ваш? Да он с бабой спит после обеда. Идите и не бойтесь!

— Давай подойдем, — вполголоса предложил Агарков.

Карамонкин был явно обрадован такой неожиданной уступчивостью пограничников. Он улыбнулся, протягивая портсигар. Но Агарков не дал ему в полной мере прочувствовать свой успех.

— Господин Карамонкин, в каком только мундире вам не приходится бывать! К чему этот маскарад?

Улыбка моментально слетела с лица капитана королевской армии. Он явно опешил:

— Откуда вы меня знаете?

— Мы давно знаем о вас все…

— Я должен зарабатывать себе на кусок хлеба, — мрачно сказал Карамонкин. — У меня семья.

— На кусок хлеба не зарабатывают предательством. Такой кусок в глотку не полезет!

— У меня нет другого выхода. — Карамонкин говорил отрывисто, он нервничал.

— Вы русский, но ничего русского в вас не осталось, — продолжал Агарков, — ни гордости, ни чести.

— Что вам от меня угодно?

Агарков помолчал, рассматривая Карамонкина, точно пытаясь заглянуть ему в душу и увидеть там хоть что-то человеческое.

— Еще есть время, Карамонкин… Потом будет поздно!

Карамонкин тяжело, будто это причиняло ему физическую боль, повернулся и побрел прочь.

— Подумайте! — крикнул ему вдогонку Агарков.

Через десять минут на румынской стороне моста встали на пост новые часовые.

— Больше он не появится, — сказал Агарков Тужлову. — Попомни мое слово.

И действительно, после этого случая противник прекратил свои «психологические» опыты, видимо признав их тщетными. Карамонкин же исчез из поля зрения пограничников.

Но сигуранца и не думала сбавлять своей активности — возобновились нарушения границы. Задержание вражеских лазутчиков сделалось почти ежедневным явлением.

С приходом лета наступили особенно тревожные дни…

НАКАНУНЕ

Как-то субботним вечером на заставу вместе с кинопередвижкой заглянул военком комендатуры Иван Иванович Бойко. Военком частенько бывал на пятой заставе и не скрывал своих особых симпатий к «Береговой крепости». Да и с Тужловым его связывали крепкие дружеские отношения, к тому же оба были заядлыми охотниками.

— Принимаешь пополнение, лейтенант?

— Такое пополнение как не принять! Хлеб-соль, Иван Иванович!

Спешились. Военком и Тужлов обменялись крепким рукопожатием.

— Люблю, Вася, с тобой здороваться. Крепко жмешь — шибко любишь. Всякий раз только за этим и еду сюда, — пошутил Бойко.

— Хитришь, Иван Иванович. Небось на дичь потянуло?

— Оно бы и неплохо, Вася, побродить на зорьке, да будем беречь припасы. Другую дичь, судя по всему, стрелять придется. — Добродушное лицо военкома сделалось серьезным и строгим. — А сейчас, если баня кончилась, собери-ка мне народ — побеседовать хочу.

Военком умел разговаривать с пограничниками. Найти общий язык с ними — дело для него привычное. По-простому, по-рабочекрестьянски растолковывал он непреходящие истины нашего бытия.

— За что мы любим свою Родину? — спрашивал Иван Иванович и пытливо щурил левый глаз. — Птица по весне возвращается в свои края, рыба идет на нерест в родную речку, собака защищает свой дом. Животными управляет инстинкт, привычка. Мы, люди, сознанием своим и разумением намного выше и птицы, и зверя. Как же нам не чувствовать привязанности к земле, где родились, лесам, долам, к свободной нашей жизни! Вот и выходит, что все это человеку не только привычней, чем зверю, но и премного родней. Отнять все это у него — значит лишить жизни, сам если отдашь — вовек не будет тебе прощения ни от совести твоей, ни от земли родной…

«Издалека начинает — глубоко берет, — подумал лейтенант. Он сидел среди своих хлопцев, вымытых и свежих после бани, в завитой плющом и виноградником летней столовой и внимательно прислушивался к разговору. — Неспроста заговорил он сегодня и про любовь к Родине, и про озеро Хасан, и про неравный бой с японцами на сопке Заозерной…» По мере того как текла беседа, странные чувства рождали в нем, Тужлове, слова военкома. Все, что пережил он и передумал за последний год на границе, отложилось в его душе смутным сгустком тревоги и боли. За родных и близких, за судьбу заставы, да и не только заставы… Не раз и не два вскидывался он среди ночи, и сон долго не приходил к нему. На охоте вдруг опускал ружье, не в силах выстрелить в снявшуюся из-под ног птицу.

Он чувствовал в себе какую-то смутную перемену, но никому не смог бы ее объяснить, даже самому себе. И вот теперь, после слов военкома, все, что тревожило и донимало его подспудно, обрело вдруг реальный и зловещий образ. Нет, лейтенант не произнес слова «война» даже мысленно, но сейчас, здесь, в этом «райском уголке», как называли они свою летнюю столовую, он впервые для себя поверил в ее неизбежность. И сразу память его выделила из последних приграничных событий те, которые казались прежде и нелепыми, и случайными, но теперь вдруг ставшие для него предвестниками надвигающейся беды: облет заставы немецким самолетом, артиллерийский залп по селу Стояновка и, наконец, эта странная эвакуация местного населения на том берегу…

После ужина, когда стемнело, здесь же, в столовой, смотрели кино. Фильм назывался «Если завтра война». С экрана, которым служила натянутая между стойками простыня, звучала бодрая суровая песня, и под ее аккомпанемент наши — крепкие, тренированные парни — шутя расправлялись с противником. Правда, сначала противник угрожающе надвинулся на наши позиции и его танки старательно утюжили наши окопы, но потом прозвучал сигнал контратаки и неприятель был опрокинут.

В разгар этого сражения в столовую протиснулся дежурный:

— Товарищ лейтенант, вас капитан Агарков к телефону…

— Что нового? — спросил комендант, едва Тужлов взял трубку.

— Обо всем новом в обстановке я вам доложил, товарищ капитан, — ответил начальник заставы, с трудом сдерживая в себе желание еще раз напомнить о своих опасениях.

— Знаю. С вашим донесением ознакомился. — Агарков говорил подчеркнуто сухо. — Вы продолжаете настаивать на своих выводах?

— Я ручаюсь за них.

— Однако признаков эвакуации не отмечено больше ни на одной из застав отряда. А такие мероприятия, как вы понимаете, проводятся в больших масштабах. — Агаркова, видно, начинала злить несговорчивость подчиненного.

— Бывают и исключения, — подлил масла в огонь Тужлов.

— Бывают, возможны, кто оспаривает. — Агарков, чувствовалось, был уже на пределе, и нотки раздражительности в его голосе прорывались все чаще и чаще. — Но чтобы бить тревогу на весь округ, надо иметь под рукой не просто предположения, а что-нибудь посущественней. Вам понятно?

— Не поздно ли будет, товарищ капитан? — В этом разговоре Тужлова беспокоила недосказанность: ни он сам, ни комендант еще ни разу не назвали надвигавшуюся опасность своим именем. — Наша нерешительность здесь, на границе, может дорого стоить!

— Не забывайтесь, лейтенант Тужлов! — Агарков уже не сдерживал себя. — Есть приказ! Мы не имеем права поддаваться на провокации врага, в какой бы форме они ни проявлялись! Неужели вам, как коммунисту, это непонятно?

— Мне все понятно, товарищ капитан. Но права думать у нас с вами пока еще никто не отнимал…

Досматривать фильм расхотелось. Тужлов в нерешительности стоял посреди двора, а в голове у него все еще вертелись обрывки разговора с комендантом. «Ну и пусть! — думал он. — Пусть делает выводы, наказывает — я не отступлюсь. У меня своя точка зрения, которую я честно и изложил. В конце концов я член партии и обязан говорить, нет, обязан кричать во весь голос, если моей стране угрожает смертельная опасность! Какие еще нужны доказательства? Эвакуацию на румынском берегу сам лично наблюдал… В девчонку, как в куропатку, вчера стреляли, когда в нашу сторону плыла…»

«Каков гусь! — никак не мог успокоиться Агарков, вышагивая взад-вперед по кабинету. — Всегда такой дисциплинированный, исполнительный командир, а тут на́ тебе — в такую оппозицию встал! Он один думает, а все остальные — перестраховщики». Агарков остановился у карты погранучастка. Все эти флажки, крестики, ниточки дорог, обозначения мостов и переправ предстали перед ним живой, хорошо знакомой картиной. Он до мельчайших подробностей знал свой участок и мог ориентироваться на нем с закрытыми глазами. «Да, здесь особенно не разгуляешься — болота, — поставив себя на место противника, рассуждал комендант. — Наступать можно только по дорогам, форсировать реку — исключительно по мостам. Переправишься в другом месте — увязнешь с техникой напрочь, да и ноги не скоро просушишь. А на пятой, тужловской, у нас разом два моста. Да каких моста!..»

Агарков снова взад-вперед заходил по кабинету. «А может, он и прав. Может, я и в самом деле за этими бумажками ни черта не вижу! — Он потянулся к телефонному аппарату, но тотчас отдернул руку: — Еще чего не хватало!» — вызвал дежурного и приказал:

— Седлать коней! Еду в отряд.

Ни комендант Агарков, державший путь в отряд для важного сообщения, ни Тужлов, начальник пятой заставы, терзавшийся предчувствиями беды, не знали, что уже ровным счетом ничего нельзя изменить, что не предотвратить эту беду даже здесь, в локальном масштабе, потому что уже не только на прутских берегах, но и на всем огромном протяжении наших границ, с крайнего севера до юга, лицом к лицу с пограничными гарнизонами встала огромная, готовая к войне фашистская армия, и что этому июньскому дню суждено стать последним мирным днем на нашей земле. И на долгие четыре года…

После сеанса Бойко разыскал Тужлова. Тот сидел в беседке и курил третью папиросу подряд. Военком молча подсел рядом.

У входа в столовую пограничники окружили киномеханика, ефрейтора из комендатуры, и наперебой просили «списать» слова песни из кинофильма.

— Да она мне уже во как надоела. — Ефрейтор провел ладонью по горлу. — Третью неделю кручу.

— Счастливчик ефрейтор! Каждый день кино смотрит, — заметил кто-то.

— Даже похудел, бедняга, — вставил Курочкин, станковый пулеметчик, по прозвищу Максимыч. — Может, поменяемся, а, ефрейтор? Ты мне свою бандуру, я тебе своего «максима». Или каши мало ел?

— Ладно, — сдался ефрейтор, — записывайте, продиктую.

— Ну, как тебе кино? — прервал наконец молчание Бойко.

— Так, — пожал плечами Тужлов, — песня хорошая.

— За что люблю тебя, Вася, — не умеешь ты притворяться. А ну выкладывай, что там у тебя с Агарковым?

— Да-а… — Бойко поскреб затылок, выслушав рассказ лейтенанта. — Горяч ты, Василий, да только вскачь не напашешься. Давай-ка мы с тобой еще раз поглядим на тот берег.

Они тылом обогнули заставу, по противотанковому рву пересекли шоссе и спустились к реке, в пятидесяти метрах правее деревянного моста. День был на исходе. Жара уже спала, и от реки тянуло приятной прохладой. Солнце скатилось за хребет позади Фельчина и, уже невидимое, отражалось в небе мягким розовым сиянием. Ломкий розовый свет катила река, розовыми были стволы прибрежных верб и белого тополя, розовым казался иссушенный жарким молдавским летом тростник.

— Красота-то какая! — сказал с восхищением военком и выпрямился над окопом. — Жаль, не художники мы с тобой, Вася. Правда, чувствовать красоту, говорят, тоже талант.

— Вы бы пригнулись, Иван Иванович, — посоветовал Тужлов.

— Пригибайся не пригибайся, а результат один: и твой и мой словесные портреты им уже давно знакомы, — махнул рукой военком, но на всякий случай опустился за бруствер.

Тужлов достал из футляра бинокль и передал его Бойко.

— Вот слушай, что там у них про тебя написано, — сказал военком, принимая бинокль. — Значит, так: начальник заставы, лейтенант, роста среднего, брюнет, двадцать восемь годков от роду, на внешность красив, да-да, не смейся, красив, но в меру, лично храбр, решителен. От себя бы добавил — горяч, гроза немецкой авиации и прочей белогвардейской сволочи! — Тут Бойко явно намекал на самовольный приказ лейтенанта обстрелять немецкий самолет и разоблачение Карамонкина на мосту.

— Это тоже от себя?

— Не перебивай старших! — сказал военком и продолжал уже медленней, наблюдая в бинокль румынский берег: — Родине предан… и готов отдать за нее жизнь… Вверенная ему застава, именуемая в народе «Береговая крепость», надежное и проверенное в боях подразделение. Всё. Точка.

Наступила неловкая пауза. Потом Тужлов тихо сказал:

— Такой словесный портрет заслужить еще надо.

— Вот и старайся. Ты же способный.

Мужчины, тем более военные, редко говорят друг другу комплименты. Военком не был исключением. Просто он, человек многоопытный, чувствовал, что после разговора с Агарковым лейтенант нуждается в поддержке. Но он недооценил друга. Тужлов был не из слабонервных, впадающих в транс от малейшей стычки с начальством. Он вырос в большой крестьянской семье, рано познал безотцовщину, нужду, тяжелый труд. Сызмальства помогал матери по дому, был подпаском. Когда в Поволжье началась коллективизация, одним из первых в селе вступил в колхоз, потом — в комсомол. Строил Сталинградский тракторный. Коренной волжанин, он от отца и деда перенял мужицкое упорство, лихую удаль, «разумение по справедливости». То, что Бойко посчитал причиной перемены в нем, лишь в малой мере соответствовало действительности. Причина крылась в другом. С той самой минуты, когда в сознание лейтенанта вошла неопровержимая по своей логике мысль о войне и он понял, что она неизбежна, он уже не мог оставаться таким, каким был до этого. Как и мир, нарисованный его воображением, уже не мог быть прежним. Как и тот берег, который так внимательно изучал сейчас военком, уже не мог быть просто сопредельной стороной — то была отныне вражеская земля.

Бинокль военкома выхватил из розовых сумерек неказистые безлюдные улочки румынского городка. Фельчин, казалось, вымер в этот тихий вечерний час. Только у румынской заставы да у примарии теплилась жизнь. Ниже, у самого берега, было многолюдней. То тут, то там в первой и второй линиях окопов вспыхивали светлячки сигарет, долетали через реку обрывки чужой речи, скрежет металла о землю.

— Э-э, как зарываются, шельмы, точно щуры, — проворчал Бойко, не отрывая бинокля от глаз. — Этот домишко плохонький, справа над обрывом, чей будет?

— Это гнездо Ласточки, на заставе так прозвали. Девушка там жила, Вероника…

— Та самая?

— Та самая… — Тужлов отвечал односложно. Картина вчерашней трагедии все еще стояла у него перед глазами.

А случилось вот что…

С ноля часов в наряд по охране деревянного моста заступили Шеин, Курочкин-Максимыч и Хомов. Первые два часа прошли спокойно. Румынский берег тонул в непроглядной глухой тьме: ни огонька, ни живого, человеческого звука. Только монотонный убаюкивающий шум реки. Было что-то зловещее и в этой глухой тишине, и в монотонном течении времени. Ребята в наряде подобрались далеко не молчальники, а тут за два часа даже словом не обмолвились, каждый думал о своем.

Ночной мир не кажется таким холодным и мрачным, если его населяют привычные звуки и образы. В смутных очертаниях румынского берега Курочкин попытался отыскать гнездо Ласточки и вызвать в памяти милый образ девушки.

Вероника жила с матерью в крохотной хате над обрывом. Наполовину врытое в землю, слепленное из глины, это жилище и впрямь напоминало ласточкино гнездо. Выгнав корову в стадо, Вероника обычно усаживалась у обрыва, подолгу смотрела на наш берег, тихонько напевала. Была она хороша собой — густые черные волны волос на высокой груди, легкая походка. Как-то Курочкин проходил берегом и помахал ей рукой. Вероника ответила. И с тех пор, как только замечала его, подавала знак — мол, узнала тебя. И так приятно становилось на душе у Курочкина, что он, по натуре человек суровый и сдержанный, вдруг делался кротким и нежным. В такие дни Семен Ворона, дружок Курочкина, остро чувствовавший перемену в нем, вздыхал и качал головой: «Ну як теля! Хоч бэры кнут та выгоняй в стадо».

Вот и теперь, вспомнив Веронику, взгрустнул Курочкин. Потянуло домой, в родное село над такой же небыстрой и неширокой рекой, к земле, к привычному крестьянскому труду.

— Кость, а Кость! — позвал он Шеина. — Хорошо дома?

Этот неожиданный вопрос Курочкина как бы сбросил с ребят оцепенение.

— Хорошо-о, — мечтательно протянул Шеин. — Лучше не бывает.

Костя недавно вернулся из отпуска, и его можно было понять. Там, на Волге, оставил он родных, друзей, любимую девушку.

Немного помолчали.

— Послушай, Аркашка, — обратился Курочкин к Хомову, — вот ты книжки читаешь. Скажи, бывает такая любовь, чтобы сразу и на всю жизнь?

— Бывает, — улыбнулся Хомов. — Вон у Шеина. Увидел свою Тамару и… как ты там говоришь — тронут, сдвинут, опрокинут?

— Нет, — запротестовал Курочкин. — Они еще со школы знакомы. Верно, Костя? А вот чтоб с первого взгляда. Бывает?

— Бывает, — уже серьезно ответил Хомов. — У лейтенанта Шмидта была такая любовь…

— Расскажи!

— А весь рассказ в двух словах: встретил он однажды в поезде женщину и сразу влюбился. Больше они не виделись, но он любил ее всю жизнь. Какие он ей письма писал!

— Хм, письма! — Курочкин скептически усмехнулся. — Вон у нас Ворона по двенадцать штук в день отсылает. Что ж, он всех любит?

— Нет, Максимыч, те письма не такие…

— Что они не поженились? — недоумевал Курочкин. Хомов промолчал.

— Или она против была, та женщина? — нетерпеливо спросил Курочкин.

— Лейтенанта Шмидта казнили в 1906 году. За участие в революционном восстании на флоте…

Коротка летняя ночь. Небо над Фельчином как-то незаметно высветлилось. Обозначилась вышка румынской заставы. Проклюнулись белые пятна мазанок. Скоро прокричат первые петухи. Потом, когда невидимая еще заря обозначит весь поселок и над рекой заклубится туман, вспыхнет тихий огонек над обрывом. Вероника выгонит корову в стадо и сядет у покосившегося паркана[8], чтобы встретить рассвет, встающий с нашего берега… Но что это? Курочкин даже протер глаза. Не привиделось ли? Гнездо Ласточки светилось в ночи крохотным, слабым светом. Вспыхнули еще огоньки — справа, слева, вверху. А через короткое время уже весь Фельчин пугливо моргал огоньками в ночи.

— Что это они в такую р а н ь? — с тревогой прошептал Курочкин и оглянулся на Шеина.

Шеин и Хомов молча наблюдали за происходящим. Внезапное ночное пробуждение городка было странным и подозрительным. А шум с того берега все нарастал: громко блеяли овцы, жалобно мычали коровы, кричала потревоженная птица. Вскоре к этим звукам примешался гомон людской толпы, детский плач, скрип телег. Когда чуть рассвело, трое пограничников увидели, что весь Фельчин вдруг снялся с насиженного места и тронулся куда-то в путь. С улочек и тупичков к пыльному Фельчинскому шляху, точно ручейки в реке, стягивались крестьянские телеги и повозки, груженные всяким домашним скарбом. Гнали скотину. Солдаты и жандармы где окриком, а где и прикладом поторапливали это странное шествие.

Шеин заметил в бинокль плотное оцепление вокруг поселка, усиленные наряды граничар вдоль берега, группу немецких офицеров у помещения сигуранцы. Опять что-то затевают! Какая-то тревога охватила Костю. Вспомнился почему-то поезд, уносящий его от родных мест, старик-попутчик и его вопрос без обиняков: «Скажи, пограничник, война будет?..» Он ответил тогда: «Если враг посмеет напасть, получит свое». Ответил просто, не задумываясь, как все, как думал сам, в чем был глубоко убежден. Почему же теперь так тревожно на душе? Отчего эти вот парни, его друзья, Максимыч и Аркадий, смелые крепкие ребята, которым и сам черт не страшен, сейчас вдруг притихли и замкнулись в себе?

На Курочкине лица не было. Его взгляд метался от хаты над обрывом, где еще теплился огонек, к пыльному шляху, поглотившему последние повозки.

— Что же это такое, Костя? Что они делают? — Курочкин повернул к Шеину растерянное лицо.

— Похоже — срочная эвакуация.

— Зачем?

— Зачем? — Шеин помолчал, будто тщательно взвешивал слова, которые намеревался произнести. — Для нас, военных людей, это может означать одно из двух: или маневры, или…

Он не успел договорить. По пустынному шляху прямиком к берегу быстро шла, почти бежала девушка. Даже издалека в ее стремительной походке угадывалась какая-то отчаянная решимость. Это была Вероника. Появление девушки было столь неожиданным, что ни жандармы, шнырявшие по улочкам городка, ни солдаты из оцепления даже не пытались остановить ее. Может, в этом и не было смысла: шлях, обрываясь к реке, упирался в черно-белый полосатый шлагбаум, где располагался усиленный румынский наряд.

Вероника миновала уже почти весь спуск, и от шлагбаума ее отделяли каких-нибудь пятнадцать — двадцать метров. С этого места, справа и слева от шляха, берег круто обрывался и лишь у самой воды вновь образовывал узкую, как тропа, полосу. Капрал и солдаты у шлагбаума весело переговаривались, что-то громко выкрикивали, должно быть, в адрес девушки. Сцена эта привлекла внимание и солдат из оцепления, и жандармов, и даже офицеров у помещения сигуранцы. Но если на румынском берегу она вызвала лишь праздное любопытство, то для троих пограничников судьба девушки была далеко не безразлична. Что творилось в душе у Курочкина? Он выхватил у Шеина бинокль и буквально ловил каждое движение на том берегу.

И вот в тот момент, когда румынский капрал уже сделал шаг навстречу, Вероника неожиданно для всех, и в первую очередь для тех, у шлагбаума, бросилась влево, под откос, к реке. Какое-то время длилось замешательство, прежде чем ошарашенные граничары пришли в себя и открыли по беглянке беспорядочную пальбу. Пули, рикошетируя, с пронзительным воем уносились в небо, впивались в высушенный солнцем обрыв, вспыхивали у ног девушки легкими струйками пыли.

Курочкин первым из троих сбросил с себя оцепенение. Он рванулся к своему «максиму», поднял прицельную планку, взвел затвор и стал прицеливаться. Глаз привычно отыскал цель, только вот мушка предательски ускользала из прорези прицела вниз — по-сумасшедшему колотилось сердце. Но вот, кажется, все нормально — капрал и вся группа у шлагбаума в прорези прицела. Пальцы легли на гашетку. И вдруг кто-то сбил прицел. Это Хомов в два прыжка пересек окоп и в последний момент рванул пулемет на себя.

— Ты что, спятил?

— Пусти! Пусти, Аркадий, не могу! — На Курочкина жалко было смотреть.

— Думаешь, я могу? А приказ?..

События скоротечны. Весь этот эпизод с Курочкиным и Хомовым занял какие-нибудь две-три секунды. Вероника тем временем достигла узкой полоски берега под обрывом, и у наших ребят мелькнула надежда. Если бы ей удалось подольше продержаться под водой и вынырнуть где-нибудь в районе фарватера, тут уж пулемет Курочкина прикрыл бы ее надежно. Эта надежда, а может просто отчаяние, толкала вперед и Веронику. Но почти у самой воды пуля все же настигла ее. Девушка вдруг покачнулась и медленно, очень медленно, как в кино при рапид-съемке, вялым нырком ушла под воду, Курочкин закрыл лицо руками и безвольно сполз на дно окопа.

— К пулемету! — Приказ Шеина заставил его повиноваться. Еще был какой-то шанс, и Шеин не хотел его упускать.

Стрельба вдруг разом оборвалась, и наступила странная после всего случившегося тишина. И в этот момент солнце, выглянувшее из-за Стояновского кряжа, излило на прибрежную долину свои огненные лучи. Пробудившийся, обновленный мир был, как всегда, прекрасен — искрящаяся, точно в блестках, гладь реки, яркая зелень прибрежного разнотравья, небо, бездонное и всегда волнующее. И в такое солнечное утро была загублена молодая жизнь. Безвинно, походя, равнодушно. Солдаты, которые только что в слепом живом азарте палили из своих винтовок, теперь со страхом взирали на пустынную поверхность реки.

И все-таки девушка не погибла. Израненная и обессиленная, всплыла она неожиданно для всех совсем рядом с румынским берегом. Румыны тут же засуетились, столкнули в воду рыбацкую лодку-плоскодонку и стали спешно грести к тому месту. Вероника едва держалась на воде. Течение несло ее навстречу лодке…

К заставе Тужлов и Бойко подходили молча. Уже совсем стемнело. Небо сделалось низким и тяжелым. Кровавая полоска заката рубанула горизонт. Глухо, натужно ворочалась сзади река, будто укладывалась на ночь в незнакомое русло. Ушел, уплыл с рекой еще один день, и никому неведомо было еще, что принесет день новый.

Военком обошел и внимательно осмотрел оборонительные сооружения «Береговой крепости» — три дзота, систему ходов сообщения, противотанковые рвы, вкруговую опоясавшие заставу. Все здесь было сработано на совесть, для себя, «для своего же здоровья», как любил говорить старшина заставы Козлов. Но на этот раз Бойко не высказал своего обычного одобрения. Перед той опасностью, которая угрожала с чужого берега, эти укрепления уже не казались ему такими надежными.

Во дворе заставы Тужлов и Бойко, не сговариваясь, остановились. Из курилки доносилась песня. Под гармонь чей-то высокий и сильный голос с чувством выводил:

Ему вторил другой, пониже и мягче:

— Кто это? — тихо спросил военком.

— Мусорин и Исаев, — так же тихо ответил лейтенант.

А дуэт слаженно и красиво вел песню дальше:

Прежде чем войти в казарму, военком сказал Тужлову:

— Вот что, начальник, запланируй меня в ночную проверку. Туда к утру поближе. А сам загляни домой. Жена, поди, извелась вся: целый день парубкуешь.

Но «заглянуть» домой Тужлову довелось лишь за полночь. Много неотложных дел нашлось на заставе в этот тихий субботний вечер. Подкорректировали с замом план охраны границы на предстоящие сутки — с 21 на 22 июня, зашифровали и передали его в штаб комендатуры. Потом принимал гостей: стояновские колхозники Григорий Таукчи и Петр Монастырлы пришли потолковать насчет завтрашнего покоса и резки лозы в прибрежной зоне. После них заглянул на огонек младший лейтенант Юрасов, начальник охраны железнодорожного моста, — ознакомил его с обстановкой.

Не сговариваясь, попросились в наряд повар Макаров и техник-лейтенант Романенко, прикомандированный на заставу строитель, который, по словам старшины, толком-то и винтовку в руках держать не мог. Что это вдруг с ними?

После двадцати двух позвонил комендант.

— Василий Михайлович? С тебя причитается. — Голос мягкий, приветливый, будто и не было того дневного разговора.

— По какому случаю, товарищ капитан?

— По случаю очередного звания. Поздравляю вас, товарищ старший лейтенант!

— Спасибо. — Сдержан начальник заставы, сдержан. Жива еще в нем обида.

Но Агарков будто и не замечает этого. Хитер комендант: какой же подчиненный станет ерепениться, если начальник сам ему в друзья набивается?

— А насчет твоих опасений доложил лично начальнику отряда… Гм… Завтра с утра к тебе собираюсь. Не прогонишь?

— Буду рад.

— Ну, добро. До завтра!

— Что, Агарков в гости напрашивается? — Бойко сидел в канцелярии и старательно выхаживал свой пистолет. Хитрый его глаз с прищуром косил на новоиспеченного старшего лейтенанта. — Не удивляйся. Такой уж характер у человека: сначала пошумит, потом подумает. А в целом мужик справедливый. Да ты уйдешь сегодня домой, колгота? Или мне часового позвать?..

Тихонько скрипнула дверь.

Тужлов осторожно переступил порог и прислушался. В доме было тихо. Тикали в дальней комнате ходики. Что-то бормотал во сне Толик. Тужлов нагнулся, стал стаскивать сапоги. Кто-то заворочался на узком топчане у окна. Барбара, догадался он, сегодня ведь суббота…

Барбара, дочка прачки из села Епурени, обычно в субботу после кино ночевала у них. На заставе Барбара была своим человеком. Помогала матери обстирывать пограничников, охотно участвовала в самодеятельности, но особенно любила нянчить маленького Толика и очень привязалась к нему. В свои пятнадцать лет Барбара выглядела вполне уже оформившейся привлекательной девушкой, и редкий из пограничников не заглядывался на нее.

Лунный свет передвинулся в окошке, высветив разметавшуюся во сне девушку, и старший лейтенант вдруг замер — таким поразительным было ее сходство с Вероникой. Перед глазами вновь всплыло запрокинутое, безжизненное лицо девушки там, в лодке, распущенные по плечам волосы, ощетинившийся оружием, изрытый окопами и траншеями румынский берег.

Тоня спала, отвернувшись к стене, и не слышала, как он вошел. Тем лучше. Он не смог бы скрыть от нее своих опасений. Не раздеваясь, Василий прилег рядом, осторожно, чтобы не потревожить жену. Попробовал вздремнуть, но сон упорно не шел.

Потом скажут: я знал, я чувствовал, — так уж устроен человек. Найдутся даже доводы задним числом. Спору нет, предчувствие беды у людей развито очень сильно, но объяснить это невозможно…

О чем думал Тужлов в ту июньскую бессонную ночь? Вспомнился ему родной дом на Стареньких хуторах близ Волги, босоногое детство. Последнее письмо, матери. Он помнил его дословно, оно и сейчас, аккуратно сложенное, лежало в левом нагрудном кармане кителя. «…Ты уж приезжай, Вася, давно не виделись мы с тобой, сынок, сердце изболелось по тебе, — писала мать. — Вижу, служба твоя нелегкая, тревожная, хоть ты и молчишь об этом. Все может случиться, я стала старая и слабая. Надо повидаться, сынок, тяжело умирать, не повидав вас…» Как ей объяснишь, что с отпуском в этом году ничего не получится: то переход на новую границу, то сборы в Москве, теперь вот… Разве вырвешься? Спасибо Шеину, земляку, проведал старушку, выкроил-таки из своих драгоценных отпускных дней один. Даже яблоки умудрился довезти с Волги, да еще какие — краснобокую зимовку из сада сестры Анастасии.

С этими яблоками у Тужлова связаны особые воспоминания. Мать часто говорила, что с ними он, считай, второй раз на свет народился. Работал тогда Василий подпаском, за пять рублей в месяц. Надо было помогать матери: шестерых без отца поднимала. В том году после сильного наводнения овощи посадили поздно, урожай был плохой, есть нечего. Мать приехала получить за Василия деньги, а застала сына всего в жару, с растрескавшимися губами. Думала, не выживет, две недели без памяти был. А когда однажды пришел в себя, первое, что он увидел, два краснобоких яблока в руках матери. Василий с укором произнес: «Мама, зачем же ты сорвала зимовку из сада Анастасии?» И мать тогда залилась счастливыми слезами: будет жить ее Василий, коль уж яблоки признал…

Еще стояли перед глазами те яблоки, а память уже вызвала из далекого детства другое воспоминание — почему-то именно тот случай с ледоходом. Было это весной 1925 года — голодное время. В апреле кончились все их скудные запасы, и мать попросила его сходить в город на базар: «Ты всех легче, сынок, лед тебя выдержит…» Провожали его всей семьей. В заплечный меток приладили бидон с молоком и кусок масла на продажу. На вырученные деньги надо было купить хлеба и горчичного масла. На берегу мать поцеловала своего меньшого и трижды перекрестила. Два дня как по реке никто уже не ходил: тонкий, прозрачный лед пестрел черными промоинами.

Ему повезло: и Волгу перешел без особых усилий, и на базаре обернулся враз — привоза большого не было, видно из-за распутицы, молоко в цене. Назад не шел, а летел. Еще бы, за спиной целое богатство: каравай хлеба, бутылка горчичного масла, фунт сахара и даже три килограмма требухи, купленной по случаю. Вот дома-то будет радости! К Волге спустился севернее «Красного Октября», благополучно достиг песчаного острова и стал забирать вправо, чтобы наискосок и выйти к Стареньким хуторам. Вдруг с противоположного берега народ замахал, видно рыбаки: мол, назад, не видишь, куда прешь! Об опасности предупреждают. Но разве можно повернуть: за плечами мешок с едой, а там в доме пять человек голодных, его ждут. Пошел дальше. Палка нащупывает места потверже, нога — лед побелее. Настил слабый и пористый, того и гляди осядет. В одном месте нога уже было сорвалась — спасла палка. Едва добрался до берега, река тронулась. Сначала медленно, как бы нехотя, потом мощно и угрожающе, с диким шумом и треском. Только все это было уже позади, за спиной, и потому не страшно. И Василий улыбнулся в полусне тому Василию, шустрому мальчишке из детства, и тут же открыл глаза: далекая автоматная очередь прорезала тишину ночи…

По странному совпадению не мог заснуть в ту ночь и помощник начальника заставы лейтенант Дутов. С вечера он заступил дежурным и неотлучно находился на заставе. После выхода ночных нарядов на границу можно было немного вздремнуть на солдатском топчане в канцелярии, но Григорию не хотелось спать, разные мысли теснились в голове. Полчаса назад позвонили из комендатуры, и начальник штаба капитан Мухин попросил доложить свои соображения по поводу эвакуации жителей Фельчина, намеренно подчеркнул слово «свои». Лейтенант знал о дневном разговоре начальника заставы с комендантом, сам зашифровывал и передавал в комендатуру это важное донесение, полностью разделял опасения Тужлова и теперь с неприязнью думал о Мухине: неужели тот рассчитывал услышать от него что-либо иное?

За короткое время службы на заставе Дутов привык во всем полагаться на своего начальника, и не только потому, что тот был старше и опытнее, он ценил и уважал в нем качества, которые вообще привлекали его в человеке: честность, решительность, преданность делу. Нет, это не было слепым доверием или боязнью взвалить на свои плечи тяжкий груз ответственности — ее он не страшился, — за этим стояло признание морального права распоряжаться и его, лейтенанта Дутова, судьбой. И первый шаг к такого рода отношениям сделал сам Тужлов.

Было это на третий день после прибытия Дутова на заставу. Румыны вызвали на мост для переговоров нашего офицера. Начальника заставы сопровождали старшина Козлов и пограничник Рымарь, который обычно в таких случаях выполнял роль переводчика. Тужлов, уже при полном параде и при оружии, прежде чем отправиться на мост, подошел к Дутову: «Григорий Яковлевич, возьми «максим» — прикроешь нас из первого дзота…» Сказано это было просто, даже несколько обыденно, как будто речь шла о незначительной просьбе, небольшом дружеском одолжении. И только потом, у амбразуры дзота, обнаружив на румынском берегу два готовых к бою пулеметных расчета, лейтенант в полной мере осознал всю ответственность своего положения. Пока сходились на мосту парламентеры, он даже взмок под новенькой формой. Случилось это незадолго до январской стычки у пикета.

После этого был еще случай, и снова Григорий почувствовал, что́ ему отпущено авансом…

Ночью ждали нарушителя. На правом фланге, у «Скалы». Четверо их было в секрете: Тужлов, Шеин, Чернов и он. Пролежали в снегу неподвижно более трех часов — вокруг ни звука, абсолютная тишина. Ветер утих, начал основательно пробирать мороз. «Может, противник отказался повторить свой маневр? Или ему каким-то образом стало известно о вчерашнем задержании? — тревожила мысль. — Ждать…» Неожиданно скрипнул наст под «Скалой». И снова тишина. Зверь? Человек? Звуки повторились — уже ближе и отчетливей. На фоне неба стал вырисовываться чей-то силуэт. Через минуту уже отчетливее возник человек в белом маскхалате. Неизвестный двигался прямо на него, держа оружие наготове. Признаться, ощущение было не из приятных. Нарушитель между тем неотвратимо надвигался, и оружие в его руках гипнотизировало Дутова. Краем глаза он успел уловить, как три тени метнулись по сторонам, и сам бросился вперед… И все-таки он чуть запоздал тогда: нарушитель успел рукояткой пистолета ударить Шеина по голове. Нарушителя скрутили. Пока Косте бинтовали голову, Дутов казнил себя: его нерешительность могла дорого стоить. Подошел Тужлов, дружески похлопал по плечу: «Ничего, Гриша, успокойся. Это только поначалу ремни скрипят, а потом притрутся». «Какие ремни?» — не понял Дутов. «Новые».

Уже потом, значительно позже, до него дошло: речь шла о новенькой портупее, выданной в училище. Поговорка была такая у начальника заставы: «Ремни скрипят, усы не растут — беда невелика, проходит…»

Неожиданно смолкли ходики, и в канцелярии сделалось до неприятного тихо, так тихо, будто кто-то взял и властной рукой остановил время. На всей земле разом. И не стало вдруг никаких спешных дел, неотложных забот, застыли мысли — плохие и добрые, окаменели тревоги, мрачной, неприглядной скульптурой застыла на том берегу опасность… «О, если бы так легко и просто можно было остановить время! — подумал лейтенант. — Или еще лучше — повернуть его вспять». Нет, нет, он не жалел о прожитом. Все в его жизни было как надо: семилетка, техникум, военное училище, теперь вот граница. Путь прямой, без зигзагов, без особых сомнений. И все же кое-что ему хотелось бы пережить заново. И тогда бы он наверняка отвел удар от Кости Шеина там, у «Скалы». Сказал бы Мухину все, что думал о нем. Нашел бы те единственные слова, которые удержали бы ее… Девушка с букетом полевых цветов, внезапно возникшая из тумана. Призрачное видение — призрачное счастье. Была ли ты на самом деле? Что-то не получилось у них в жизни, не заладилось с самого начала… Может, он уже жил когда-то в прошлом и где-то в закоулках памяти чудом сохранился тот образ-мечта, от которого так трудно отказаться? А может, повинуясь первому властному зову, подобно ночным мотылькам, устремились они к огню и разом сгорели в нем — ни дыма, ни пламени, просто короткая вспышка?.. Так стоит ли тогда возвращать время? Дутов встал из-за стола, подтянул гирю стареньких ходиков и переставил стрелки. На исходе был третий час ночи…

Косте Шеину снился сон. Будто он один в заволжской степи пашет землю. Весна. Густой запах упревшей под солнцем земли кружит голову. Ровный жирный пласт плещется за плугом — хороша землица! Никого в округе. Насколько видит глаз — поле и поле, черное, застывшее море пахоты. Но вот там, вдали, почти у самого горизонта, возникла точка. Она быстро растет, приближается… Это она, его Тамара! Легкая походка, белый платок. Костя глушит трактор и спешит навстречу. И вот они стоят посреди огромного поля, одни в целом мире, и целый мир — для них одних. «Вот обед тебе принесла, — говорит ласково Тамара. — Поешь…» Глаза у нее добрые, доверчивые. Костя потянулся к ней, чтобы поцеловать, и — проснулся…

Тихо в казарме, чуть слышно дыхание спящих людей. Костя встает, шарит в карманах, берет курево и выходит во двор. Он весь еще во власти сна.

По двору заставы ходит часовой. Похоже, Андрюшка Мусорин. Ладный, небольшого росточка крепыш, их запевала. Тишина. Спит застава. Спит противоположный берег. Ни огонька, ни просвета в небе. Звезды и те попрятались. Зябко. Ветерок с реки и крепкая цигарка приносят успокоение.

— Ты что не спишь? — спросил Мусорин, заметив Шеина.

— Так, не спится. Курю вот.

— А у меня скоро смена, — мечтательно сказал Мусорин. — Мне бы только до койки добраться.

— Закуришь? — предложил Костя.

— Да нет уж, дотяну. А то получится, как вчера в кино, — демаскировочка.

Шеин торопливо загасил окурок.

Не успел он переступить порог казармы, как его настиг глухой треск автоматной очереди. Стреляли на левом фланге…

НАПАДЕНИЕ

Совпадения чаще всего бывают случайными, хотя задним числом они нам могут казаться чуть ли не фатальными. Читатель, наверное, уже обратил внимание на то обстоятельство, что фильм «Если завтра война» военком Бойко привез на заставу 21 июня 1941 года. Должен со всей ответственностью заявить, что это не досужая фантазия автора. Все именно так и было.

Вот и сейчас, оставив Костю Шеина на пороге заставы в тот момент, когда тишину разорвала автоматная очередь, я вынужден прервать свой рассказ и перенестись из той, теперь уже далекой тревожной ночи сорок первого года вновь в наше время. Поскольку именно в этот час — а было около трех — на заставе властно прозвучал сигнал тревоги. Вначале я даже не сразу понял, что, собственно, происходит — так занят был своей работой, а когда оторвался наконец от записей и вышел в коридор, тревожная группа в полном составе, при оружии и с собакой, была уже готова к выходу на границу. Михальков-младший, лично возглавивший ее (чувствовалось, этого он бы сейчас не передоверил никому), после недолгих колебаний благосклонно разрешил мне участвовать в поиске.

Мы бежали по неровному, кочковатому полю, срезая угол пашни, кажущейся в непроглядной тьме ночи бесконечно огромной. А до этого нас мчал по шоссе заставский вездеход, опасно накреняясь на поворотах и отчаянно визжа тормозами. «Система» сработала на первом участке левого фланга — это почти стык с соседней заставой. Там вплотную к контрольно-следовой полосе подступало кукурузное поле, вспоминал я на ходу инструктаж Михалькова перед выходом. Нарушителю, если он идет от границы, это как раз то, что надо. Он может скрытно и быстро продвинуться к шоссе, а там уж выбирай: то ли прямиком через кряж, то ли на попутке до Кагула, а можно и к железной дороге. Словом, вариантов немало.

«Граница есть граница, — думал я, стараясь не отставать от остальных и чувствуя, как нервный озноб пробегает по всему телу. — Что там ни говори, но и в мирные дни здесь как на передовой: кто знает, что ждет этих ребят через минуту-другую — длительное преследование или вражеская пуля в упор из засады…»

Звучит команда Михалькова, и мы останавливаемся. Вот и первый участок. Правда, впереди по-прежнему ничего нельзя разглядеть. Лейтенант рассредоточивает людей, на рожон не лезет, сам держится чуть впереди других. Михальковский характер дает о себе знать. Отец тоже был горячим и смелым. Приближаемся осторожно. Собака рвет поводок, и сержант-инструктор с трудом сдерживает ее. Тишина. Только ветер разгуливает по кукурузным метелкам, и кажется, что кто-то разговаривает шепотом. Луч следового фонаря неожиданно выхватывает из потемок густые ряды проволочного забора и в нем — несколько рваных сквозных отверстий.

— Кабаны! — говорит Михальков, и в его голосе я улавливаю нотки разочарования.

Признаться, я тоже ждал другого. Чего-нибудь посерьезней. Мы внимательно осматриваем контрольно-следовую полосу, «систему» и прилегающую по обе стороны забора местность. Дикие кабаны прошли от плавней, где обычно они спят весь день, в сторону кукурузного поля, должно быть на кормежку. «Систему» они прошли с ходу, не останавливаясь, не получив при этом даже царапины, только шерсть кое-где осталась. А ведь «система» — это несколько десятков нитей стальной колючей проволоки! «Вот силища!» — думаю. На остальных это не производит впечатления. Лейтенант еще раз осматривает местность, следы и теперь уже окончательно подтверждает:

— Кабаны. Четверо. — И тут он дает волю своему негодованию: — Опять на кукурузу пошли! Ну, погоди у меня, Николай Трофимович!..

На обратном пути в машине он мне рассказывает:

— Это кукурузное поле директор совхоза специально оставил неубранным. Кабанов приваживает. А потом районное начальство на охоту зовет. Им развлечение, а нам каждую ночь покоя нет, по два-три раза тревожная группа по флангу челночит. Ну, ничего, мы с ним потолкуем сегодня по душам…

Утром я становлюсь невольным свидетелем разговора Михалькова с директором совхоза. Тот, не дожидаясь огласки случившегося, сам явился на заставу. Из окна ленинской комнаты, временно отданной мне под рабочий кабинет, я видел, как часовой открыл заставские ворота и во двор стремительно въехал запыленный газик. Директор совхоза (а что это — он, сомнений не вызывало) с виду был моложавый, энергичный, хотя и несколько грузноватый человек. На его живом открытом лице выделялись густые черные брови и усы на манер казацких, а в широкой поступи чувствовалась властность и твердая решимость. И мне подумалось, что лейтенанту будет с ним нелегко «выяснять отношения».

Стенка между канцелярией и моим «кабинетом» была чисто символической, и мне было слышно каждое слово. Сначала я, по соображениям деликатности, хотел покинуть свое убежище, но неожиданно раздумал: уж больно любопытно было, как поведет себя молодой Михальков. Между тем мои собеседники перешли от обмена любезностями к обмену «легкими ударами».

— При всем к вам уважении, Николай Трофимович, я вынужден принять решительные меры! — первым нанес «удар» лейтенант.

— Это какие такие меры? — с усмешкой парировал директор.

— Сожгу кукурузный клин!

— Хе-хе… Народное добро?

— Если бы народное! — Лейтенант продолжал теснить «противника». — Я-то знаю, для чего этот кукурузный клин оставлен.

— Для чего? — неубедительно защищался директор.

— Для кабаньей охоты, когда районное начальство пожалует. Ведь так?

Мне показалось, что защита директора была окончательно деморализована. Но я ошибся, директор и не собирался капитулировать. Он предпринял энергичный обходный маневр, чтобы несколько охладить пыл молодого, но неопытного соперника:

— Да ты не горячись, Анатолий Васильевич! Добро! Уберу я ту злосчастную кукурузу. Уберу. Но ты тоже должен понимать ситуацию. К тому же мы с начальником заставы согласовывали…

В канцелярии наступила долгая пауза, сопровождающаяся, должно быть, дуэлью взглядов. После чего директор продолжил, но уже не столь решительно:

— …А насчет начальства… тут, уважаемый Анатолий Васильевич, надо иметь, я бы сказал, стратегический кругозор.

— А я его имею, — с достоинством ответил лейтенант. — Моя стратегия, уважаемый Николай Трофимович, четкая — охрана государственной границы!

И лейтенант поднялся (я это слышал по звуку энергично отодвинутого стула), давая тем самым понять, что разговор окончен.

Через полчаса часовой на вышке доложил, что бригада совхозных рабочих начала уборку кукурузного поля…

Войны не бывает без первого выстрела. Кто знает, где он прозвучал в то воскресное утро раньше — на Буге, на Двине или на Пруте? Оставим разобраться в этом историкам…

Июньская ночь быстро укрывает землю. Кажется, сумерки еще только на подходе, а оглянулся — ни напарника не видно, ни дозорной тропы: темень — хоть глаз коли.

Макаров и Теленков идут молча. Неторопливым шагом отмеряют они свой участок, вверенный им под охрану и оборону. Начинается участок от деревянной вышки и петляет вдоль берега реки, выписывая замысловатые кренделя; километра полтора-два набегает.

Медленно тянется время, путается в плавнях, в камышах, где каждую минуту подстерегает неожиданность. Макарову не терпится переброситься хоть словом, но Теленков парень не из разговорчивых, звука из него не вытянешь — поговори с таким. Смутная, неясная тревога позвала Макарова в ночной наряд на границу. Со вчерашнего дня, после случая с Вероникой, крепко засела она в нем и неотступно преследовала с тех пор. Вечером, после кино, спустился он к реке кое-что простирнуть: у повара на заставе дел всегда по горло. И странным показался ему тот берег. Обычно светится огоньками Фельчин, населяют его привычные звуки: засмеется кто-то, где-то заплачет ребенок, лениво забрешет собака, кто-то, навеселе выйдя от шинкаря, песню распевает. А тут будто вымер весь городок, не хаты — груды котельца разбросаны по пригорку. Жуткая картина. Вернулся Макаров на заставу, пошел к начальнику проситься в наряд. Сидеть да ждать, что будет, — не тот у него характер. Чем ушибся, тем и лечись, учил отец.

— А кто заставу будет кормить? — спросил Тужлов.

— Не беспокойтесь, товарищ лейтенант, на пару с Вороной управимся.

— Ладно, ефрейтор, собирайся. Пойдешь с Теленковым на левый фланг, часовым границы. Возьми мой ППШ, оно сподручней будет…

За полночь тяжелеет воздух. Тянет прохладой от реки, выстывают плавни, сырость одолевает теплое дыхание земли, укрывает ее студеной росой. Глохнет все в этот час, ватными делаются звуки, не слышно даже собственных шагов.

В одном месте тропа сбегает к самой воде. В неясных очертаниях берегов Прут кажется широким и могучим. Постояли, прислушались. Всплески, точно хлопушки, дырявили реку — вовсю играла рыба. На обратном пути снова постояли здесь: Макарову вдруг почудился чей-то говор.

— Слышал что-нибудь? — спросил он у Теленкова.

— Уключина вроде как звякнула, — неуверенно ответил тот.

— Подождем.

Залегли в камышах. Ветерок гулял в сухих стеблях, рождая неприятные, подозрительные звуки. Неподалеку монотонно поскрипывало старое дерево.

Через какое-то время разговор на той стороне повторился: слышали уже оба. Как-то незаметно просветлело небо. Сумрак расступился и открыл очертания румынского берега. Теперь уже отчетливо слышались какая-то возня, плеск воды, чужая речь.

«Что это они удумали, мамалыжники?» Макаров на всякий случай ощупал свой ППШ, достал из подсумка гранаты.

Лодки они увидели уже на середине реки. Тяжело груженные резиновые понтоны, сносимые течением, медленно приближались к тому месту, где они залегли. Макаров обернулся к Теленкову:

— Быстро на заставу, предупреди!

Теленков отрицательно покачал головой и не двинулся с места.

«Железный человек Петро, его сейчас трактором отсюда не сдвинешь. Ладно уж, начнется бой — услышат сами», — решил про себя Макаров и спросил у напарника:

— Гранаты приготовил?

— Угу, — спокойно отозвался тот, как будто речь шла о чем-то обыденном.

— Бросать только по моему сигналу!

Первая лодка была уже в двадцати — тридцати метрах от берега. Ее неуклюжие формы четко рисовались на фоне отраженного в воде серенького неба.

Макаров не испытывал страха. Может, в ожидании всего этого он уже мысленно переборол его, и теперь рука только плотнее сжала ребристую рубашку гранаты. «Слабовата гранатка. Сюда бы противотанковую или хотя бы «мортиру» — все-таки шуму больше…»

Пора. Макаров поднимает ППШ, и длинная хлесткая очередь разрывает предутреннюю тишину. Одна за другой в самую гущу лодок, в галдящую человеческую массу летят гранаты. Их разрывы сливаются с криком тонущих и раненых. Изрешеченные осколками, первые два понтона идут ко дну, оставляя на поверхности реки беспомощно барахтающихся людей. Остальные два отворачивают в сторону, и из них открывают ответный огонь. Довольно прицельно бьет ручной пулемет. Пули с чавканьем впиваются в мокрый глинистый берег над самыми головами Макарова и Теленкова. Видно, засекли их расположение. По всем законам тактики надо бы сменить позицию, но уйти отсюда нельзя: все, кто уцелел из первых двух лодок, в надежде спастись барахтаются к берегу. Теперь их может остановить только пуля. Четко стреляет рядом Теленков: секунда — выстрел, секунда — еще один. «Надежный Петро человек, с таким сам черт не страшен». Вдруг острая боль обожгла Макарову левое плечо, что-то горячее заструилось по спине. «Навылет дырка», — приходя в себя после минутного шока, подумал Макаров. Левая рука безжизненно обмякла, как бы занемела.

— Макарыч, что с тобой? — с тревогой крикнул Теленков.

— Ничего, сейчас… — Макаров с большим трудом поднял ППШ.

Резкие толчки стреляющего автомата приносили нестерпимую боль. Временами казалось, он терял сознание. «Почему же нет помощи с заставы? Неужели не услышали?»

На минуту стрельба стихает: граната Теленкова опрокинула лодку с пулеметом. И в этой паузе Макаров и Теленков вдруг четко уловили перестрелку в районе заставы. Значит, там тоже шел бой, и застава сама нуждалась в помощи.

Снова заработал пулемет, теперь уже с фланга. Видно, четвертая лодка все-таки достигла берега, подумал Макаров, и врагу удалось высадиться ниже по течению. Били неприцельно, наобум, больше для собственного успокоения. Небо уже совсем посерело: вот-вот должен был наступить рассвет. В воде у берега все стихло, угомонилось: кто и остался жив — затаился где-то под корягой и носу теперь не сунет. Но только вряд ли их много наберется: не такие уж они плохие с Теленковым стрелки. Плечо у Макарова продолжало кровоточить. Кровью набухла гимнастерка, побурел бок плаща.

— Вот черт, хлещет, как из поросенка! — выругался он, пытаясь проморгать поплывшие перед глазами фиолетовые круги.

Гранат больше не было, боезапас быстро таял.

— Будем отходить к заставе, — сказал Макаров. — Там бой.

Но подняться он уже не смог. Силы покинули его.

Есть у пограничников святой закон: если на заставу совершено нападение и она ведет бой, немедленно спеши ей на помощь, как бы ни складывалась у тебя обстановка.

Лопухов, Денисов и Вихрев несли службу на левом фланге, у самого стыка, когда один за другим прозвучали два взрыва и началась перестрелка. И почти сразу вслед за этим в небо взвились четыре красные ракеты.

— Нападение на заставу! — крикнул Лопухов. — За мной!

Знакомая и в темноте каждой своей кочкой, тропа поначалу петляла по камышам, по перелеску, пока наконец не вырвалась на простор. Быстрый ходок, Денисов вскоре оказался впереди. За железнодорожной насыпью тропа раздваивалась: одна продолжала петлять берегом реки, другая шла прямиком на заставу. Почти у самой этой развилки Денисов вдруг с полного хода плюхнулся на землю — пуля, едва не сбив фуражку, пронеслась над его головой. Слева у берега, метрах в ста пятидесяти, кто-то вел бой. Безостановочно, захлебываясь, работал ручной пулемет. В ответ звучали редкие выстрелы. Кто-то отбивался из последних сил.

— Там Макарыч с Теленковым, — сказал Вихрев. — Надо выручать.

По команде Лопухова рассредоточились. Короткими перебежками приблизились к месту боя. Теперь пулемет бил уже совсем рядом. Слышалась даже чужая речь. Они зашли с тыла, положение их было исключительно выгодным. Правда, трудность заключалась в том, что можно было запросто угодить под «свою» же пулю, равно как и Теленков с Макаровым тоже рисковали оказаться под огнем своих. Но фланги противника были прикрыты — слева река, справа болотце, — так что выбирать особенно не приходилось. Лопухов вынул из чехла армейский нож. Денисов и Вихрев проделали то же самое, Теперь надо было ползком вплотную сблизиться с пулеметным расчетом и бесшумно уничтожить его. После этого, уже не таясь, открыть огонь по флангам.

Горячему по натуре Вихреву этот план был явно по душе. Он полз, ловко извиваясь в высокой траве, затихал, когда в перестрелке наступала пауза, и снова полз. Вот уже видны в рассветной мгле спины румынских солдат, их ядовито-зеленые френчи, немецкого образца шапки с двумя пуговицами на околыше, разбросанные по сторонам тяжелые армейские ботинки. Подошвы у них — сплошь в круглых пупырышках, как в присосках. Это последнее, что врезалось в его память. Лопухов взмахнул рукой, и он, неслышно приподнявшись над землей, бросился на второго номера. Враг дернулся всем телом, и у Вихрева все поплыло перед глазами.

Очнулся он от того, что Денисов хлестал его по щекам и что-то выговаривал. Рядом в руках Лопухова беззвучно, словно контуженный, дергался немецкий пулемет. Потом, когда Денисов уже бинтовал Макарову плечо, к нему вернулись звуки и ощущение происходящего.

— …Неужели война? — спрашивал у кого-то Лопухов и сам же отвечал: — Да нет, не может быть! Кишка тонка!

— Потерпи, Макарыч, больней не будет, — говорил Денисов. Бинт на плече Макарова быстро набухал кровью, и Вихрев отвернулся.

Шквал огня обрушился на заставу. Казалось, небо вдруг разверзлось среди ночи и осыпалось на землю огненным дождем. Все пространство от деревянного моста, включая двор и все три опорных пункта, кипело от разрывов мин, ружейно-пулеметного огня. В сонное тело земли впивались металл и смерть.

Война!

Тужлов готовил себя к этой мысли, к ее возможности, и то, что происходило сейчас, не могло его обмануть, тем не менее все в нем протестовало против случившегося, сознание с лихорадочной настойчивостью цеплялось за малейшую надежду, за тот обман, пусть даже иллюзорный, который все еще грезится человеку, пока он не свыкся с неизбежностью.

Добежать от командирского флигеля до заставы — секундное дело. Но это ничтожное пространство земли, истерзанное взрывами и прошитое пулями, значило теперь для него очень многое. Это был тот барьер, который отсекал от него все, что связывало его с прежней мирной жизнью. Он уже знал, что там, по другую сторону, будет тяжело, будут смерть, горе, слезы матерей, вдов и сирот, но на порог заставы ступил твердый и решительный человек, в одно мгновение познавший и трагедию случившегося, и ответственность за будущее.

Навстречу ему спешил дежурный Кайгородов.

— Товарищ старший лейтенант, нападение на заставу! Застава поднята «В ружье!».

— Ясно. Приказываю занять опорные пункты по боевому расчету! Дайте сигнал нарядам на границу — «Нападение на заставу!».

В канцелярии лейтенант Дутов нервно крутил ручку телефонного аппарата.

— На проводе комендатура! — доложил он начальнику заставы.

Тужлов взял трубку и услышал далекий, едва доносившийся до него голос капитана Агаркова. Здание заставы сотрясалось от близких разрывов, в окнах дребезжали осколки разбитого стекла. Воздух беспрепятственно врывался в канцелярию, принося с собой сладко-приторный запах тола. В трубке хрипело, клокотало, и из всего разговора с комендантом участка старший лейтенант понял всего три слова: «Держись… Константинов… помощь…» На этом связь оборвалась.

Огонь по заставе не ослабевал. Двор простреливался вдоль и поперек. Снаряды проносились над самой головой и глухо лопались в плавнях за заставой. Мины ложились кучно и довольно прицельно. Надсадный их вой стоном стоял в ушах, помимо воли гнул к земле. Беспомощно метались по двору лошади. Видно, снаряд или мина разрушили конюшню, и они оказались на свободе. Бессловесные скорбные тени натыкались на ограду и вновь неслись под выстрелы и разрывы навстречу своей гибели. Чем можно было помочь им сейчас? Коновод Курбатов рванулся было на выручку, но окрик Тужлова вернул его назад. Начальник заставы и Дутов залегли за выступом полуразрушенной кирпичной стены у самого здания заставы и силились хотя бы в общих чертах разобраться в обстановке. Люди военные, они не задавали друг другу лишних вопросов.

Командир отделения Михальков доложил, что ход сообщения разрушен и путь к дзоту-1 и окопу у деревянного моста отрезан. Ответных выстрелов в той стороне не было слышно. Судя по всему, противнику удалось сбить наше охранение на мосту и вклиниться на территорию заставы в районе дзота «Северный», который значился в системе обороны под номером один. Значит, в этом месте он и пытается развить успех. Сейчас только темнота и нерешительность сдерживали его. Сам собой напрашивался ответный ход: быстрая, решительная контратака и захват дзота «Северный» с последующей стабилизацией обороны всеми опорными пунктами заставы. Потом можно будет подумать и о захвате моста. А то, что в конечном итоге мост станет решающим объектом в предстоящих боях, не вызывало теперь ни малейших сомнений, поскольку, судя по всему, противник имел более серьезные намерения, чем захват или уничтожение заставы. Это подтверждала и перестрелка на флангах, которую Тужлов уже безошибочно выделял из общего шума боя.

— Будем атаковать, — сказал начальник заставы. — Гриша, Григорий Яковлевич, возьми станковый пулемет и немедленно выдвигайся в дзот-2. Огнем третьего и четвертого отделений поддержишь нас с фланга. Старшина до возвращения Бузыцкова с границы будет командовать дзотом-3. Его задача — обеспечить заставу боеприпасами, не допустить обхода нас с фланга и тыла. С отделениями Михалькова и Шеина попытаюсь отбить «Северный».

— Есть! — Дутов с группой пограничников неслышно исчез в траншее.

В небо взвились четыре красные ракеты. Это Кайгородов продублировал сигнал «Нападение на заставу!».

Надо было подумать о связи, боеприпасах, секретной документации, воде, пище, о раненых, которых еще нет, но которые непременно появятся, о том, чтобы перевести из флигеля в укрытие Тоню с Толиком и Барбарой, если с ними до этой минуты ничего не случилось, но… уже не было времени всем этим заниматься. И Тужлов приказал приготовиться к атаке.

Сумерки быстро редели, будто в чернильно-густую темень вдруг подмешали воды и она, растворяясь, линяла прямо на глазах.

Перестрелка стихала. Противник перенес огонь на фланги и в тыл. Видимо, он тоже опомнился и понял, что время можно упустить, — готовил атаку. Надо было спешить. Быстрым броском пограничники пересекли двор, густо изрытый оспинами разрывов, — израненный кусок земли. Перед ними вырос деревянный забор, странным образом уцелевший под шквалом огня. Рядом с начальником заставы с винтовками наперевес бежали рослый Шеин, всегда подтянутый порывистый Михальков, серьезные, сразу как-то возмужавшие Курочкин и Курбатов, Чекменев, Тихий… Дальше лица терялись в предрассветном сумраке, но старший лейтенант безошибочно угадывал их по едва уловимым признакам, потому что хорошо знал каждого из них и на каждого, не раздумывая, мог положиться в трудную минуту. И вот она, эта минута, настала. Ударом ноги Тужлов сорвал с петель покосившиеся ворота. Они с треском рухнули, и пограничники оказались лицом к лицу с атакующей цепью врага.

Окоп, в котором располагался пограничный наряд по охране деревянного моста, перерезал дорожную насыпь в двух-трех метрах от бревенчатого настила. Это было добротное, обшитое тесом сооружение. Крытый ход сообщения связывал его с дзотом «Северный». Ни объехать, ни обойти окоп было невозможно. Уже своим положением он как бы подчеркивал важность этого направления для заставы.

В эту ночь здесь несли службу Хомов, Старков и Исаев. Старшим был Аркадий Хомов. Этот наряд начальник заставы инструктировал лично. Дело в том, что накануне эвакуации гражданского населения из Фельчина противник скрытно, под покровом ночи, разминировал свою половину моста. В свое время Тужлов донес об этом в комендатуру и теперь предостерегал пограничников от всякого рода неожиданностей.

Первая половина ночи прошла спокойно. Настораживала лишь непривычная тишина и темень в городке. В 24.00 сменился румынский наряд на той стороне моста, и снова все стихло, погрузилось в ночное забытье.

— Аркадий, а Аркадий! — шепотом позвал Исаев. — Помнишь, ты рассказывал, как Метелица в разведку ходил?

— Помню.

— Ночь, наверно, точно такая была.

— Какая — такая?

— Глухая. Под носом проскользнуть можно — не заметишь. Но и влипнуть недолго.

«А что, он прав. Ночь нынче шальная, — подумал Хомов. — Надо бы кому-нибудь выдвинуться к берегу. Оттуда, снизу, и больше увидишь, и больше услышишь…»

Исаев внимательно, шаг за шагом, обследовал берег правее дорожной насыпи. Река чутко ловила звуки и, отфильтровав их, выталкивала в темноту. Раза два с той стороны до слуха Исаева долетело чужое, незнакомое слово: видимо, спрашивали пароль. У самого моста он затаился. Вода глухо ударяла в сваи, чуть вскидывалась у румынского берега, где течение было порезвей, и неслышно, мягко обтекала могучие лесины здесь, у пологого ленивого плеса. Пахло застоявшейся сыростью, заплесневелым деревом и еще бог знает чем, пряным и резким, как у моря. Где-то далеко в роще чуть слышно защелкал соловей, и Исаеву вдруг вспомнился мотив песни из недавнего кинофильма — днем он пробовал его сыграть на трехрядке. «Надо вернуть старшему лейтенанту гармонь. А то взял и держу как собственность», — подумал он и стал подниматься на насыпь.

Задержись Исаев еще на минуту-две в своей засаде, и он бы наверняка заметил, как шестеро полураздетых румынских солдат с узелками одежды и оружием в руках покинули свое укрытие за сваями моста и бесшумно проскользнули к нашему берегу. Но Исаеву пора было возвращаться: Хомов и Старков уже ждали его там, в окопе.

Бой начался неожиданно. Не успели на левом фланге отстучать автоматная очередь и громыхнуть два гранатных разрыва, как с того берега по заставе открыли ураганный огонь. Огненный вал лег у самого берега и медленно покатился вглубь, перешагнув окоп у моста и дзот-1. И тотчас на мосту в поредевшей тьме замельтешили фигурки атакующих.

— Огонь! — скомандовал Хомов и припал к пулемету.

Справа и слева дружно защелкали выстрелы: это Старков и Исаев поддержали его из винтовок.

Первый вал атаки захлебнулся, едва докатившись до середины моста, но сзади уже надвигался второй, третий…

Одна за другой вырастали перед Хомовым цели. Прямой кинжальный огонь гнул их к земле, швырял в стороны, рвал на части. Сама человеческая плоть протестовала против этого насилия, животный страх гнал их прочь, но страх еще более великий снова толкал вперед, под этот роковой, губительный огонь.

По характеру своему Хомов был человеком добрым, скорее даже мягким. Он смотрел на мир глазами полюбившихся ему героев книг и старался во всем следовать им в жизни, свято чтя законы чести, достоинства, благородства. Он был убежден, что человек по природе добр и предназначение его в жизни — творить добро, счастье, а не убивать себе подобных. Но в эти минуты он не ведал сомнений. Враг пришел на его землю, чтобы нести зло, и он, Хомов, волею обстоятельств оказавшись с ним лицом к лицу, не мог допустить этого.

Тем временем переправившиеся на наш берег вражеские лазутчики вышли в тыл наряда Хомова и залегли за краем насыпи в ожидании благоприятного момента.

Враг усилил огонь по заставе и бросился в новую отчаянную атаку на мост. Ценой больших потерь ему удалось прорваться почти вплотную к окопу, который защищали трое пограничников. Те шестеро, которые затаились за насыпью, видимо, решили, что их час пробил. Чтобы не испытывать судьбу, один из них швырнул в окоп гранату. Лишь после этого лазутчики бросились на насыпь. К счастью, граната перелетела окоп и скатилась с бруствера. Ее взрыв заставил Старкова обернуться, но было уже поздно. Завязалась рукопашная схватка. До последнего момента ничего не подозревавший Хомов продолжал вести огонь по атакующему противнику. Удар по голове отбросил его от пулемета. Израненные Старков и Исаев, отбиваясь от наседавшего врага, отходили по ходу сообщения к заставе. Они слышали, как в самом начале стычки захлебнулся, умолк пулемет, и мысль о гибели Аркадия болью отозвалась в их сердцах.

Отзвуки боя долетели до Чернова в самый неподходящий момент. В немецкой каске, в полный рост стоял он на берегу и сигналил фонариком. В другой его руке была зажата граната. А с румынской стороны на этот огонек осторожно выруливала саперная лодка. Несколькими минутами раньше Чернову вместе с Костиным и Алешиным удалось захватить вражеского лазутчика с той стороны, и вот теперь они готовили ловушку остальным.

До прихода проверки все было спокойно. Их «секрет» нес службу на правом фланге в районе «редкого кустарника», в том месте, где река, закругляясь излучиной, вплотную подступала к шоссе. Опытный, хитрющий Тимушев, командир 3-го отделения, появился вместе с Овсянниковым, как всегда, внезапно, точно вырос из-под земли. Но Чернов тоже не лыком шит: пропустил проверку почти над собой и — в спину: «Пропуск!»

— Так заика может получаться, — сказал Тимушев. Сержант был по национальности коми и, когда волновался или торопился, говорил с сильным акцентом.

— Не робей, воробей, — пробурчал себе под нос довольный Чернов.

«Секрет» правого фланга собрал в эту ночь очень непохожих людей: молчаливый, почти угрюмый, Чернов, вежливый и обходительный Алешин, добряк и весельчак Костин. Алешин с Костиным были друзьями. Огромный добродушный Костин питал слабость к хрупкому голубоглазому Алешину и звал его ласково: «сынок». Чернов таких эмоций был лишен начисто. Это был человек не слова, но дела. Все, чем он занимался — чистил ли оружие, строил ли дзот, шел ли на границу, — делал основательно и с полной отдачей. Даже любимый бокс он осваивал планомерно, по-деловому, порой изнуряя себя до крайности. «Ты что себя гробишь, Чернов?» — случалось, говорили ему. «Не робей, воробей», — бурчал себе под нос Чернов или вовсе пропускал мимо ушей подобные реплики.

После ухода Тимушева Чернов рассредоточил наряд: в предрассветный час видимость лучше, да и сподручней для маневра при случае. Прошло еще немного времени, и с реки долетел слабый всплеск. «Рыба играет», — подумал Чернов. Но вскоре всплеск повторился — ближе и отчетливей. Слева щелкнул прицельной планкой Костин, значит, тоже уловил подозрительное. Условным сигналом Чернов подозвал к себе Алешина. Осторожно, стараясь не зашуметь камышом, выдвинулись они к Костину и чуть левее, откуда — теперь уже совсем отчетливо — долетали частые всплески. Кто-то плыл к нашему берегу. В том месте, где они залегли, берег был крут и глинист, и тому, кто плыл, чтобы выбраться наверх, не миновать было дозорной тропы, которая наискосок сбегала к самой воде. Так оно и вышло. Человек вышел из воды, снял с головы узелок, стал карабкаться наверх и тут же нащупал тропу. Наверху он быстро достал из узелка фонарик и просигналил на ту сторону: три короткие вспышки, пауза, еще три короткие… Потом он стал одеваться. В этот неподходящий для него момент пограничники и сграбастали его. Быстро и аккуратно. Чернов дернул за ноги, Костин своей лапищей замуровал рот, а Алешин вставил кляп.

Обследовали содержимое узелка. Он крепился на каске, и в нем помимо одежды были галеты и пистолет. Чернов тут же напялил на себя каску, взял в руки фонарик и изложил свой план: «Остальных мы тоже возьмем живьем». Возражений не было. Пленного связали и оттащили в камыши. Сами же изготовились и стали ждать «гостей». Ни у кого из них и в мыслях не было, что это и есть начало войны. Захваченный лазутчик и те «остальные», которых они теперь ждали, были для них обычными нарушителями границы, которых надо было обезвредить и доставить на заставу.

Легкий резиновый понтон вынырнул из полутьмы фарватера и, глотая расстояние, быстро заскользил к берегу. Ободренный успехом своего разведчика, противник спешил не упустить счастливый шанс.

Чернов приготовил гранату, встал в полный рост и просигналил фонариком: три короткие вспышки, пауза, еще три короткие…

Понтон был уже совсем рядом, уже четко обозначились под обрывом его внушительные формы, уже слышалась чужая речь, и в этот самый момент Чернов вдруг отчетливо услышал перестрелку. Слева за спиной разгорался бой. Это обстоятельство круто меняло дело. Ждать больше не было смысла, и Чернов швырнул гранату прямо в подходящий к берегу понтон. Через минуту все было кончено. Искалеченный взрывом понтон медленно кружил у берега, несколько трупов застыли на его решетчатых банках, а тех, кто оказался в воде, догнали пули пограничников. Костин, несмотря на свои габариты, ловкий и сноровистый в движениях, быстро скатился к воде и снял с понтона уцелевшее оружие: автоматы, ножи, боеприпасы. С того берега открыли огонь. Били неприцельно, но густо. Веером сыпал трассирующими пулемет.

У самого края обрыва Костин вдруг охнул и осел.

Алешин бросился к товарищу, перехватил трофеи, помог отползти в камыши. Рана оказалась неопасной: пуля вспорола лишь мякоть мощного его предплечья. Рукав быстро набухал кровью. Алешин разорвал индпакет, разрезал трофейным ножом рукав гимнастерки и стал бинтовать рану. Движения его были мягкими и осторожными, он старался не причинить другу боли. Но Костин уже пришел в себя, к нему вернулись обычное его благодушие и юмор.

— Смелее, сынок, стерплю. От тебя все стерплю…

Пока Алешин бинтовал Костина, Чернов внимательно следил за действиями противника и пытался разобраться в случившемся. Теперь стрельба доносилась не только из расположения заставы, но и справа — от стыка. Выходит, противник пытался высадиться на наш берег одновременно в нескольких местах. Что же это? Очередная провокация или… Ход его мыслей прервали. Четыре красные ракеты одна за другой поднялись в предрассветное небо. Застава звала на помощь!

Захватив трофеи, Чернов, Костин и Алешин кратчайшим путем бросились к «Береговой крепости».

КОНТРАТАКА

Сойдясь с врагом в яростной рукопашной схватке, пограничники теснили его к реке и дзоту-1. Минутой раньше, когда рухнули ворота и встала перед ними атакующая вражеская цепь, тоже со штыками наперевес и тоже взвинченная азартом боя, на какое-то мгновение, подобно короткому замыканию, наступило оцепенение. Растерялся и враг. Но уже в следующее мгновение дружное «ура» огласило берег и, увлекаемые Тужловым, пограничники бросились вперед. Короткой очередью старший лейтенант свалил двоих, отбил автоматом скользнувшее к груди лезвие штыка и с подседам ударил прикладом сбоку — вражеский солдат без звука осел на колени. Справа Костя Шеин основательно, по-крестьянски, орудовал винтовкой, приговаривая при каждом ударе:

— Не сдаешься — так погибай!

Лязг и скрежет железа, глухие удары и выстрелы, предсмертные вскрики поверженных и стоны раненых слились в одну страшную звуковую гамму боя и дополняли собой общую картину происходящего.

Враг не выдержал и попятился. Отступавшие рассеялись по фронту от дзота-1 до дзота-2, стремясь скорее достичь спасительной насыпи. Разбившись на две группы, пограничники продолжали преследовать и уничтожать врага. Перед отделением сержанта Михалькова стояла задача овладеть дзотом-1 и закрепиться в нем. Тужлов с отделением Шеина стремился захватить и очистить траншею между дзотами и ударить с фланга по наседавшему на дзот-3 противнику. Слева лейтенант Дутов огнем из станкового пулемета отвлекал противника на мосту и у насыпи.

Михальков с пограничниками своего отделения на плечах отступающего противника ворвался в траншею и с ходу уничтожил пулеметный и минометный расчеты. Острая схватка завязалась у хода сообщения буквально в нескольких метрах от дзота-1. Темное узкое горло хода сообщения изрыгало огонь и смерть. Несколько гранат, разорвавшихся в темном зеве, не причинили врагу никакого урона. Тогда Михальков, оставив за себя Филиппова, выбрался из траншеи, под огнем противника подполз к ходу сообщения и лег сверху на перекрытие, выжидая удобный момент. Как только наступила пауза, он ловко перегнулся через перекрытие и метнул в темную горловину связку гранат. Едва землю под ним тряхнуло взрывом, он скатился вниз и бросился в ход сообщения. Дым ел глаза, обрушенная взрывом земля затрудняла движение, у входа в дзот копошилось что-то липкое и бесформенное. Звуков Михальков не слышал. Видно, свой же взрыв оглушил его. Свет из амбразуры ударил ему в глаза. Он невольно отступил, и это его спасло — автоматная очередь расщепила дерево у самого плеча. Он скорее почувствовал, чем услышал ее. Все, что он делал дальше, Трудно объяснить, это неподвластно законам логики. У него была прекрасная координация движений. Он управлял своим телом безошибочно и четко. Он был гибок, силен и ловок, недаром Хомов сравнивал его с Метелицей из фадеевского «Разгрома». Ударом приклада он свалил сразу двоих у входа, третьего, бросившегося на него с ножом, заколол штыком. Из угла дзота офицер почти в упор стрелял в него из пистолета…

Когда Филиппов и Батаев с трудом прорвались в дзот, они увидели своего командира живым и невредимым в окружении поверженных врагов. Четверо были мертвы, двое офицеров — с тяжелыми штыковыми ранениями.

Тем временем старший лейтенант Тужлов с пограничниками Шейным, Вороной, Курочкиным, Курбатовым, Чекменевым, Уткиным завязали с противником бой в траншее на подступах к дзоту-3. Им удалось захватить два немецких пулемета и вытеснить противника на открытое пространство перед опорным пунктом, под огонь наших пулеметов. Противник в панике отступал к насыпи, подрываясь на собственных же минах, разбросанных им на подступах к дзоту-3. Румыны пытались поддержать своих контратакой от моста и насыпи, но тут как нельзя кстати ожил дзот «Северный». Фланговый его огонь прижал атакующие цепи к земле, и противнику пришлось отказаться от своих намерений.

— Молодец, Михальков! Вовремя, очень вовремя ударил! — не скрывал своей радости Тужлов. — Теперь можно воевать, все дзоты наши!

К 3.30 пограничникам «Береговой крепости» удалось восстановить систему обороны заставы, хотя многое еще в обстановке оставалось неясным. Удалось ли наладить связь с комендатурой, уцелели ли склады, как быть с ранеными, с доставкой воды и боеприпасов? Наконец, удалось ли кому из нарядов вернуться с границы? Вопросы, вопросы, вопросы… Чутье и опыт подсказывали Тужлову, что надо немедленно попытаться вновь атаковать противника, сбить его с насыпи и вернуть мост, пока он не закрепился, не пришел в себя, пока еще совсем не рассвело. Через связных начальник заставы приказал приготовиться к атаке.

По общему сигналу отделения Михалькова и Шеина при поддержке всех трех дзотов поднялись в атаку.

Опасаясь флангового обхода с правой стороны шоссейной насыпи, противник отошел и сгруппировался неподалеку от захваченного им окопа у моста и довольно уверенно отбивался. Тужлов понимал, что выкурить его оттуда будет совсем не просто. Атака грозила захлебнуться или обернуться напрасными потерями. И вдруг — старший лейтенант даже глазам своим не поверил — противник стал в панике бросать свои позиции и скатываться с насыпи прямо к реке. «В чем дело?» — недоумевал Тужлов. И только тут до его слуха долетел со стороны моста характерный родной перестук нашего «дегтярева». «Кто бы это мог быть?»

АРКАДИЙ ХОМОВ

Очнувшись, Хомов первым делом отыскал свой пулемет. Пулемет был цел и вместе с запасным магазином валялся на дне окопа. Окоп был завален трупами. Аркадий с трудом высвободил ногу из-под грузного, уже застывшего тела и приподнялся. Страшно болела голова. Малейшее усилие, любое движение тупой болью отдавали в затылке. Осмотревшись, Хомов понял, где он и что с ним. Вспомнил ночную атаку на мосту, запутавшихся в паутине малозаметных препятствий, ошалевших румынских солдат, сложивших голову здесь, у этого бруствера… Что было потом? Какая-то свалка за спиной, Старков, кажется, крикнул «Аркадий!» — и… удар чем-то по голове. Где же ребята? Что с ними? Как застава?

Приподнявшись над бруствером, Аркадий увидел картину боя. Отсюда, с высоты насыпи, как на ладони был виден весь наш опорный пункт. Огонь одновременно вели все три дзота. Вот справа и слева из траншеи поднялись наши. Пошли в атаку. Хомову даже показалось, что среди атакующих он различил коренастую, плотную фигуру старшего лейтенанта Тужлова. И вдруг огонь со стороны насыпи заставил наших рассыпаться и залечь. Аркадий оглянулся и увидел вражеских солдат. Они были почти рядом, за скатом насыпи, — сплошная плотная цепь.

Хомов бросился к пулемету. «Помочь! Помочь своим», — одна лишь мысль теперь владела им. Боль ушла, притупилась — теперь не до нее! Аркадий поднял пулемет на бруствер, вставил магазин, дослал патрон в патронник, изготовился. Выстроилась, замерла над прицельной планкой прямая четкая линия грязно-зеленых спин. Мушка сравнялась с прорезью прицела. «Ну, Аркадий, давай!» — скомандовал он себе, и первая губительная очередь вспорола насыпь. Заметались, задергались фигурки, как куклы-марионетки в театре. «Что, не нравится? Что, бежим? Эта ворона нам не оборона!..» Аркадий не видел, как наши снова поднялись в атаку и, ободренные неожиданной поддержкой, кинулись к насыпи, он был поглощен боем.

Охваченный паникой противник, потеряв надежду прорваться к мосту, скатывался вниз и бежал к берегу, к воде, только бы спастись. Но и там пулемет Хомова настигал его…

Неожиданно щелкнул отброшенный назад затвор и застыл в этом положении: кончились патроны. Аркадий метнулся в окоп, схватил немецкий автомат, но выстрелить не успел. Гранатный взрыв с силой швырнул его о дощатую стенку обшивки и присыпал землей…

Когда пограничники прорвались к насыпи, ствол хомовского пулемета еще не остыл. Его же самого в окопе не было.

ДЕСАНТ

Часы показывали 3.40, когда сержант Тимушев доложил лейтенанту Дутову, что левее их дзота противник готовит переправу. Всего сорок минут прошло с того момента, как прозвучали первые выстрелы, но Григорию показалось, что минула целая вечность — таким емким сделалось время. Их путь от заставы к дзоту дробился на множество застывших однообразных мгновений, когда вдруг перестаешь ощущать собственное тело и хочется лишь одного — замереть, слиться с землей. Под сечей пуль и осколков разбросали они по земле эти долгие застывшие мгновения, как бы зияющими пустотами выстелив свой путь. А ведь это было только начало, и он не знал еще, сколько их будет у него впереди, таких вот долгих и тяжких минут. Зато он знал другое: что отныне и до того самого момента, когда смолкнет на земле последний выстрел, пойдет совсем иной отсчет времени, не на часы и минуты, как прежде, а на мгновения, и мгновение будет не чем иным, как гранью между жизнью и смертью.

Первым испил горькую чашу молдаванин Вася Рымарь, бесстрашный заставский парламентер. Уже у самого дзота осколок вражеской мины рассек ему голову.

На заставе Васю считали везучим, чуть ли не заговоренным. Сколько раз, безоружный, стоял он под дулами снайперских винтовок, чувствуя холодное дыхание смерти, во скольких переделках на границе был он смел и удачлив! Теперь его небольшое, щуплое тело лежало под плащ-накидкой в углу блиндажа, вызывая жалость и сочувствие, в которых Вася Рымарь меньше всего нуждался при жизни. Как ни велик был накал боя, в блиндаже двигались осторожно, с оглядкой на бурую от крови плащ-накидку, будто боялись чем-то помешать Рымарю, причинить ему какие-то неудобства. Даже Тимушев, человек без предрассудков, и тот говорил шепотом. Дутов слушал сбивчивую, невнятную скороговорку сержанта и думал: «Вот первая смерть на их глазах, первая потеря. Ожесточит ли она людей? Ила, наоборот, сломает, заставит кланяться каждой пуле?..»

Положение было серьезным. В разгаре была атака на мост, которую дзот-2 обязан был активно поддержать огнем всех своих калибров, но и допустить высадку противника на наш берег с выходом во фланг обороны заставы никак было нельзя. Оставив в дзоте большую часть отделения во главе со станковым пулеметчиком Родионовым для выполнения основной задачи, Дутов вместе с Тимушевым, Муртазиным, Клементьевым и Семеновым скрытно по траншее выдвинулись к самому берегу и затаились в ожидании вражеского десанта.

Враг не заставил себя ждать. Три надувные саперные лодки быстро приближались к берегу. Григорий Дутов приказал приготовить гранаты. У него их было пять. Воевать можно. Пусть только подойдут поближе. К самому берегу. Вот так. Ну, еще… Григорий старался отвлечь себя, сосредоточиться на чем-то менее существенном, только бы отогнать подступившую вдруг к горлу тошноту, унять дрожь в руках и теле. Начинался приступ малярии. Это он почувствовал еще в дзоте, когда зябкая, колкая дрожь растеклась по телу и вялой тяжестью стали наливаться руки. Григорий схватил малярию в Леово, в комендатуре на учебном пункте, где до прибытия на заставу обучал молодых пограничников, и теперь время от времена страдал от ее изматывающих приступов. Он боялся этого своего состояния и обычно старался оттянуть момент полной прострации, подавить ее своей активностью. Болезнь выжимала из него все силы, он из нее — душу. Так они и мучили себя обоюдно в строгой тайне, и вряд ли кто на заставе догадывался об этом. И вот теперь, в самый неподходящий момент, предательский недуг снова бросал ему вызов.

Враг уже достиг мертвой зоны, где берег не простреливался из дзотов, и, уверенный в успехе, действовал беспечно. Все три лодки сошлись почти вплотную, и так, сомкнутым строем, подходили к берегу. Уже плоскими светлыми пятнами рисовались в сумеречном свете лица солдат, слышались короткие, резкие слова команд.

Григории сжал в непослушной, обмякшей руке гранату. Не без труда поставил на боевой взвод. Холодная испарина покрыла его лоб. «Только бы добросить», — подумал он и громко скомандовал: — Огонь!

Пять юрких гранат, описав короткую дугу, одна за другой рванули в гуще вражеского десанта. И тотчас крики раненых огласили берег. Не давая врагу опомниться, пограничники наращивали и наращивали свой удар. Вслед за гранатами в ход пошли винтовки и карабины. Пули, пущенные почти в упор, настигали и разили обезумевших от страха вражеских солдат повсюду: в воде, в еще державшихся на плаву понтонах, в прибрежных камышах. В численном отношении превосходство десанта было подавляющим, но внезапность удара и решительность засады предрешили исход этой скоротечной схватки. Все три тяжело груженных понтона с людьми и оружием пошли ко дну. Место было не таким уж мелким, и те, кто уцелел, в диком страхе и ужасе цеплялись друг за дружку, не помышляя больше ни о чем, кроме спасения, и тем ускоряли развязку. Прозвучало еще два-три запоздалых выстрела-шлепка по пустынной глади реки, и Дутов приказал отходить.

Противник, видимо, понял наконец, что десант его напоролся на засаду, и открыл по берегу ураганный огонь. Но было поздно: вся пятерка пограничников уже укрылась в дзоте.

Перестрелка со стороны моста и насыпи мало-помалу затухала. Судя по всему, наша атака увенчалась успехом, но по-прежнему не было связи между дзотами, и обстановка была далеко не ясна. Действовать же на свой страх и риск Дутов не решался. Чувствовал он себя все хуже и хуже, поднялась температура, трудно было дышать. Его бросало то в жар, то в холод. Завернувшись в плащ-палатку, он пристроился в углу дзота рядом с убитым Рымарем и тщетно пытался унять лихорадку. Он собрал в кулак всю свою волю. Люди ждали от него решений, и он не имел права так раскисать. Он обязан был что-то делать, решать, действовать без всяких скидок на свое недомогание.

Гранаты кончились, боеприпасы подходили к концу. Дутов приказал прекратить огонь и подозвал к себе Тимушева. Он решил послать сержанта в дзот-3, где, по его расчетам, должен был находиться теперь начальник заставы, с задачей выяснить обстановку. Дутов понимал, что при нынешнем его положении отпускать Тимушева он не имел права, и в то же время ловкий и смекалистый Миша Тимушев больше всех подходил для этого задания. Выслушав лейтенанта, сержант не двинулся с места, будто ожидал услышать от Дутова что-то им недосказанное.

— Все. Выполняйте! — сказал Дутов.

— Вы плохо себя чувствуете? — скороговоркой, с обычным своим акцентом спросил Тимушев.

— Нет, нет, сержант, об этом ни слова начальнику. Это пройдет. Это пустяк. Простуда, понимаешь?..

Лейтенанту хотелось верить, что именно так оно и есть, он продолжал свою обычную игру с недугом и мог бы обмануть кого угодно, но только не себя. Он окончил до армии медицинский техникум, был фельдшером и знал о своей болезни все. Там, в командирском флигеле, в холостяцкой его квартире, лежали в ящике стола хинин, горчица и спирт, которые выручали его в трудную минуту, но обременять сержанта подобной просьбой он посчитал себя не вправе.

Тимушев выскользнул из хода сообщения, и первое, что бросилось ему в глаза, — зеленая фуражка Василия Рымаря. Как ни странно, фуражка была цела, без единого пятнышка крови. Тимушев бережно отряхнул ее и спрятал на груди под гимнастеркой.

Артналет кончился. Стрельба затухала. Противник, видимо, перегруппировывал силы для новой атаки. Почти рассвело, и перед Тимушевым открылась мрачная картина разрушений. Не существовало больше «райского уголка» — уютной летней столовой, которой так гордилась хлебосольная «Береговая крепость». Вместо конюшни — пепелище. Прямым попаданием разнесло продсклад, сильно пострадало новое, недостроенное здание заставы. Мины и снаряды подчистую выкосили молодую посадку орешника, повалили и сожгли забор. Чтобы добраться до дзота-3, надо обогнуть оклады, командирский флигель и пересечь открытое пространство по двору заставы. Справа, чуть в стороне от траншеи, по которой пробирался Тимушев, был колодец. Еще у берега, в засаде, сержанта мучила жажда, и он решил напиться. Тропа к колодцу обрывалась сразу за земляной дамбой, которая в паводок защищала заставу от наводнения. Тимушев быстро достиг дамбы и уже собирался спуститься вниз, когда заметил вдруг каких-то людей, идущих прямо на него. Их было человек 10—12, в касках, с оружием. В низине лежал туман, и казалось, они выходят из молочной реки. «Наши! Свои! Подоспели, братишки-красноармейцы!» — обрадовался сержант, но радость мгновенно исчезла, едва слух его резанула чужая речь.

— Рус? Хенде хох!

Путь назад был отрезан. Он стоял перед дулами немецких автоматов в полный рост — прекрасная мишень. Тимушев понял: это — конец. Правда, в руках была винтовка, но что можно сделать с обыкновенной трехлинейкой против дюжины хорошо вооруженных фашистов? И тут сержант вспомнил о гранате, которую дружок Солимгориев сунул ему в руку в последний момент. Он нашел ее в подсумке у Рымаря. Тимушев нащупал ее ребристую поверхность и извлек из подсумка. Ударила автоматная очередь. Пули просвистели над самой головой, опалив дыханием смерти. Острая боль обожгла левое плечо. Тимушев упал. «Будут добивать», — мелькнуло в голове. Но никто больше не стрелял. Он приподнял голову. Те, внизу, стояли теперь совсем рядом и ловили каждое его движение. «Хотят взять живым, — догадался Михаил. — Ну нет! Этому не бывать!» Рука его по-прежнему твердо сжимала гранату, оставалось лишь взвести ее и бросить. Бросить? Вряд ли дадут. Срежут, как тетерева на взлете. Выход был только один…

— Рус! Рука верх! Штейн ауф! Пуф-пуф… — верещал снизу писклявый голос.

«Сейчас будет тебе пуф-пуф, дерьмо поганое!» Михаил проворным, неуловимым движением взвел гранату и, не дав врагам опомниться, кинулся в самую их гущу.

ПЕРЕДЫШКА

Закрепившись на насыпи и в дзоте-1, группа Тужлова готовилась к отражению новых атак.

К четырем часам утра наступило затишье. Правда, с тыла и флангов еще доносилась ружейно-пулеметная стрельба, — видимо, возвращающиеся на заставу пограничные наряды вступили в стычки с просочившимися группами противника. Но оборона заставы более или менее стабилизировалась, и, оставив за себя сержанта Михалькова, старший лейтенант поспешил в дзот-3. Здесь было уже довольно многолюдно. С границы вернулись сержанты Бузыцков и Федотов, пограничники Шарафетдинов, Асеев, Чернов, Костин, Алешин. Среди них были раненые. Санинструктор Бабенко и Тоня, которую вместе с Толиком и Барбарой удалось под огнем противника благополучно вывести из флигеля, развернули в блиндаже настоящий медсанбат. Сюда на перевязку уже прибыли Исаев и Старков. Исаев был плох. Там, в первом ожесточенном бою у моста, помимо контузии он получил ранение в голову, и надо было думать о его отправке в тыл.

Старшине Козлову вместе с Кайгородовым и Мусориным удалось вынести из казармы документацию и боеприпасы, и теперь сейф и патронные цинки теснили и без того небольшое помещение блокгауза.

Связи с комендатурой по-прежнему не было. Не было ее и между опорными пунктами. Видно, во время артналета был поврежден кабель. «Надо попытаться связаться с Агарковым через 4-ю заставу», — решил Тужлов и приказал Петрунину пробраться в казарму, снять там телефонные аппараты и доставить их сюда. Кайгородов был срочно отправлен на НП, который был оборудован в «скворечнике» — на третьем этаже бывшего «Российского речного пароходства», в котором временно размещалась застава. Отменный наблюдатель и снайпер, он должен был своевременно информировать о действиях противника и вести огонь по одиночным важным целям.

Отдавая приказания, выслушивая доклады пограничных нарядов о событиях истекшей ночи, начальник заставы не мог не обратить внимания на ту перемену, которая произошла за эти несколько часов в каждом из этих парней. В блокгаузе царила непривычная тишина, говорили вполголоса, и во взгляде каждого, полном тревоги и боли, он читал один и тот же обращенный к нему вопрос: «Да, задала ребятам эта ночка». Тужлов понимал: им трудно осмыслить происходящее, охватить, разом события этой трагической ночи, ее последствия, — ему и самому далеко не все было ясно — столько обрушилось на них сразу! Нужны были слова, простые и мудрые, этого они ждали от него, его хлопцы. «Эх, Иван Иванович, где ты теперь, жив ли? Мне бы сейчас твое слово и выдержку…»

— Друзья! — Начальник заставы старался быть спокойным. Он смотрел на своего сынишку, беззаботно игравшего на руках у Барбары, жену, бинтующую раненых, и святая, непреодолимая ненависть к врагу вскипала в его душе. — Это — война. Враг вероломно, как бандит, напал на нас. Первый удар мы с вами выдержали. Уверен, никто из нас не дрогнет и в будущих испытаниях, а их еще немало у нас впереди. Крепко помните одно»: название нам — «Береговая крепость». За нами — Родина.

В блокгаузе сделалось совсем тихо. Вершилась та молчаливая и суровая мужская клятва, которая умирает только со смертью последнего.

У входа расступились, давая кому-то пройти. Согнувшись под тяжестью ноши, в блокгауз спустился Даниилов. Он бережно опустил свою ношу на земляной пол, и в тусклом свете «летучей мыши» все увидели белое, бескровное лицо Корнеева. Бабенко бросился к безжизненному телу, взял руку Корнеева и тут же опустил…

Лицо Данилова исказила гримаса, но он взял себя в руки.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился он к начальнику заставы, — пограничный наряд…

Тужлов остановил его:

— Как это случилось?

— Мы уничтожили лодку с десантом у старой голубятни в конце глубокой излучины. Сняли с нее оружие, пулемет. Там было восемь убитых… — Данилов переступил с ноги на ногу. В сапоге хлюпнуло, левая штанина ниже колена побурела от крови.

— Бабенко, срочно перевязку! — приказал Тужлов. — Потом доло́жите…

— Нет, товарищ старший лейтенант, я расскажу сейчас, он просил… — Данилов кивнул на Корнеева и продолжал: — Две другие лодки причалили ниже по течению. Мы вступили в бой. Потом увидели сигнал с заставы. Корнеев приказал отходить. Я прикрою, говорит: трофейный пулемет у него был. Во время повторной перебежки его ранило. В грудь и в живот. Мы с Феоктистовым сделали перевязку. Он еще жил. Просил рассказать вам все, как было. Приказал нам с Феоктистовым оставить его и спешить на помощь заставе…

— А где Феоктистов? — спросил Тужлов.

— Он присоединился к группе старшего политрука Бойко. С ними и старшина Мелешко из комендатуры. Они тут недалеко ведут бой.

— Значит, жив Бойко?

— Жив, товарищ старший лейтенант.

ВОЕНКОМ БОЙКО

Иван Иванович Бойко не дождался утра. В начале третьего он поднял киномеханика Поплавца и отправился с ним на проверку нарядов правого фланга. Туда шли прямиком, тыловой дорогой. Тропа бежала по камышам, петляя меж болот и топей — гиблое место. Хорошо еще, ночь свежа, а то кормить бы им с ефрейтором комарье, работать на малярию, как говорит фельдшер из комендатуры. Вспомнилась почему-то та, теперь уже далекая охота на кабана. Вот уж где поработали они с Тужловым на малярию! Полночи отбивались в кукурузе от комарья, но кабанчика все ж таки подстерегли. Центнера на полтора хряк…

На стыке перекурили с ефрейтором.

— Что, озяб, кинщик? — поддел Бойко кутающегося в плащ киномеханика.

— Есть немного, — признался тот.

— А ты чаще на границу ходи. Глядишь, задубеешь. Опять же для здоровья полезно.

Поплавец деликатно промолчал.

— А ты, часом, стрелять не разучился, ефрейтор? — не унимался военком.

— Да вроде нет.

— Вроде, вроде, — проворчал военком. — Разболтались вы там все, в своем обозе. Вернусь с границы — примусь за вас. Я вас подтяну. И по боевой, и по строевой, и по сознательной…

«Ну, попал на зуб», — подумал Поплавец. Только собрались в обратный путь, со стороны заставы громыхнули взрывы, послышалась пулеметная стрельба. Не дожидаясь сигнала с заставы, Бойко с ефрейтором поспешили обратно. По дороге военком снял с границы и присоединил к себе наряд Кокорина и Журавлева. Теперь стрельба и разрывы гранат доносились уже отовсюду, — видимо, в бой вступили пограничные наряды у «редкого кустарника» и «старой голубятни».

«Началось. Прав все ж таки был Тужлов», — размышлял на ходу военком. Его и самого мучили предчувствия. Он знал, что рано или поздно это начнется. Военная машина приведена в действие, ее уже нельзя остановить.

Группа Бойко подходила к заставе со стороны излучины реки, что северо-восточнее шоссейной дороги, идущей к деревянному мосту, когда военком заметил противника. До взвода вражеских солдат под прикрытием насыпи продвигалось от моста в тыл заставы. Несмотря на малочисленность своих сил, Бойко решил использовать внезапность и атаковать. В этот момент к ним и присоединился наряд Корнеева, отходящий от «старой голубятни». Корнеев был совсем плох, и военком отправил его с Даниловым кружным путем на заставу, Феоктистова же оставил при себе.

Противник никак не ожидал такого удара. Бойко развернул свою группу и атаковал его с тыла. Прижатый к насыпи огнем, враг в панике заметался и, но разобравшись, что к чему, стал отходить. И тут справа по нему ударила еще одна группа пограничников. Так, взаимодействуя со своим неизвестным соседом, они и гнали противника обратно к мосту.

Оказалось, второй группой командовал старшина Мелешко, секретарь комсомольского бюро комендатуры. Еще полгода назад старшина был бойцом «Береговой крепости», потом его перевели в комендатуру, на комсомольскую работу. В эту ночь он нес службу на левом стыке 4-й заставы, куда прибыл в командировку по своим комсомольским делам. Как только раздались первые взрывы и до него дошло, что «Береговая крепость» отбивается от нападения врага, он, не раздумывая, поспешил со своим нарядом ей на помощь.

— Что, Иван, потянуло к своим? — спросил военком, пожимая широкую, мощную ладонь старшины.

— Ну а как же, товарищ старший политрук? Сами ж говорили: даже рыба возвращается в свою реку.

— Запомнил? Это хорошо. — Бойко удовлетворенно кашлянул. — Ты иди, старшина, к Тужлову. Будешь ему за замполита. Он тебя долго у коменданта выпрашивал. С тех пор как Лаптева от него забрали. Теперь, в этот горький час, считай, сама судьба тебя к нему посылает. А мы тут пока повоюем. Крепость она хоть и береговая, а тылового заслона не имеет. Некрасиво как-то получается.

ЗАМПОЛИТ

Тужлов с нетерпением ждал вестей от Мелешко. Ему более или менее была ясна картина на правом фланге, а вот что с нарядами Макарова и Лопухова, какова обстановка у железнодорожного моста, этого он не знал.

Мелешко появился на заставе почти сразу же вслед за Даниловым. Его приход очень обрадовал старшего лейтенанта. Обрадовало и то, как военком напутствовал старшину. Ему нравился старшина — серьезный и надежный человек. Вот кого он мечтал видеть своим замполитом, вот почему не давал покоя Агаркову своими просьбами.

— Ну что ж, Иван, не довелось поработать вместе, так хоть повоюем.

— Повоюем, товарищ старший лейтенант.

Вкратце обрисовав обстановку, начальник заставы послал Мелешко во главе группы из четырех пограничников навстречу нарядам Макарова и Лопухова. Кроме того, старшина, по возможности, должен был выяснить обстановку у Юрасова, командовавшего охраной железнодорожного моста. И вот теперь, вслушиваясь в звуки близкого боя, Тужлов с тревогой и нетерпением ждал вестей с левого фланга.

Со стороны деревянного моста противник пока ничего не предпринимал. Но Кайгородов передавал с НП, что враг накапливается у моста, видимо, для новой атаки.

Удалось связаться с 4-й заставой. Оттуда передали, что комендатура выслала на помощь «Береговой крепости» старшего лейтенанта Константинова с двумя отделениями резервной заставы и станковым пулеметом. А из села Леки выдвигается для поддержки группа лейтенанта Луценко. Предпринимаются все меры для восстановления связи.

Старшина Козлов провел разведку территории заставы и выяснил, что конюшня сожжена, продсклад разрушен прямым попаданием, завален землей ближний колодец. Таким образом, возникла проблема воды и питания.

Прибывали раненые. Медсанбат из дзота-3 решили перевести в одну из водопропускных труб под дамбой. Это были мощные, железобетонные, в человеческий рост сооружения, которые регулировали весной уровень паводковых вод по обе стороны дамбы и шоссейной насыпи. Пограничника их называли виадуками.

Наконец появились посланцы от Мелешко. В блокгауз протиснулись Макаров и Теленков. Коротко доложили о ночном бое. Белая повязка на плече Макарова почернела от крови. Он был бледен и едва держался на ногах.

— К Бабенко на перевязку! Мусорин, проводи! — распорядился Тужлов и, как только Мусорин с Макаровым вышли, обратился к Теленкову: — Где Мелешко?

— Просил передать, что скоро будет.

— Как там дела?

— В общем, неплохо, товарищ старший лейтенант. — Теленков чуть заметно улыбнулся: — Старшина им, извините, такой шмон навел — теперь долго отмываться будут…

Продвинувшись со своей группой метров на триста в сторону железнодорожного моста, Мелешко встретился с нарядами Макарова и Лопухова. От них он узнал, что противник численностью до взвода продвигается в сторону заставы. Отпустив раненого Макарова в сопровождении Теленкова на заставу, старшина решил устроить противнику засаду. Он рассредоточил и расположил пограничников в кустарнике и камышах вдоль дороги. Сам залег в середине цепи. Потянулись долгие минуты ожидания. Ждать да догонять — нет хуже. Лежащий в двух метрах от него самый сильный на заставе человек — Мальцев осторожно, будто что-то хрупкое, перекладывал перед собой пять ручных гранат.

— Запасливый, — шепотом сказал старшина.

— По росту, — прогремел густым басом Мальцев.

— Что — по росту?

— Мне по росту положено пять гранат. У меня два метра ровно.

— А мне сколько? — улыбнулся Мелешко.

— Вам? — Мальцев критическим взглядом измерил тоже в общем-то немаленького старшину и серьезно ответил: — Четыре без малого набегает.

— Ну что ж, и на том спасибо.

Мальцев недоверчиво покосился на старшину, но одну гранату все же выделил.

Показался головной дозор — три человека. За ним на небольшом удалении рассыпным строем двигался взвод. Враг продвигался медленно, трусливо озираясь и прислушиваясь.

— Мальцев, передайте по цепи: дозор пропустить, — шепотом приказал Мелешко.

Трое солдат отчетливыми силуэтами бесшумно проплыли мимо. В район засады начал втягиваться взвод. Тоже медленно и почти беззвучно. Вот прямо перед старшиной неуверенно выросла щуплая фигура офицера. Пора! Раскатисто лопнул над камышами одиночный выстрел. Офицер вздрогнул и медленно завалился на спину.

— Огонь! — скомандовал Мелешко.

Закипел бой. В смешавшуюся, оторопевшую массу полетели гранаты пограничников, врезался огонь из винтовок и карабинов. В считанные минуты вражеский взвод был рассеян и уничтожен. На тропе осталось более двух десятков трупов.

— Спасибо за гранатку, — сказал старшина Мальцеву и снял с убитого немецкого офицера полевую сумку с картой и документами.

— Да не за что, — прогудел польщенный Мальцев. — Еще сочтемся…

— Нет, ты полюбуйся, Иван! Ты только полюбуйся на эту наглость! — бушевал от возмущения Тужлов, рассматривая с новым замполитом карту убитого офицера, испещренную стрелами и условными значками. — Вот, смотри сюда! 5-я застава, то есть мы, — 3.30. Это — время. Понимаешь, всего тридцать минут отвели на уничтожение нашей «Береговой крепости»! Каких-то жалких полчаса! Ну и наглецы! — Начальник заставы отшвырнул карту и выпрямился. — Ну-ка, старшина, посмотри, сколько сейчас времени?

— 4.30, — взглянув на часы, ответил Мелешко.

— 4.30. Что это значит? — Тужлов торжествующим взглядом обвел всех, кто был в этот момент в блокгаузе, включая и своего годовалого сынишку. — Это значит, друзья мои, что мы уже на целый час сорвали планы фашистского верховного командования! Передайте всем! Пусть каждый пограничник знает об этом.

Тужлов и Мелешко выбрались из блокгауза и ходом сообщения перешли в траншею, где на запасной площадке отделение Бузыцкова устанавливало станковый и ручные пулеметы.

Стремительно прибывал рассвет, обнажая мрачную картину первого артналета — перепаханная воронками земля, растерзанные туши убитых лошадей, обуглившаяся посадка. На горизонте обозначилась чуть заметная розовая полоска.

— Жарким будет день, — сказал Мелешко.

— И горячим тоже, — добавил начальник заставы. А мысль его уже была занята другим: почему до сих пор нет связного от Дутова?

Со стороны складов и командирского флигеля к траншее между тем приближался человек. Он шел медленно, шатаясь. Падал, поднимался, снова шел. Кто он? Свой? Чужой? Лица не разобрать — какая-то темная маска. До траншеи оставалось метров двадцать. Теперь его уже видели все, кто находился в эту минуту у дзота-3.

— Тимушев! Ребята, это же Миша Тимушев! — крикнул кто-то из пограничников.

И в ту же минуту на заставу обрушился новый артиллерийский шквал.

СЕРЖАНТ ТИМУШЕВ

Пули просвистели у самого уха сержанта, но это его уже не волновало. Слух его был настроен совсем на другую волну. Вот он, желанный щелчок взрывателя! Секунда, вторая — все кончено… но взрыва не было. А может, это обман? Может быть, смерть и есть не что иное, как обман? Все остается прежним: мир, люди, солнце, и ты остаешься в нем невидимым, бестелесным существом. Ведь Хомов говорил, что мозг нельзя убить. Он живет отдельно от тела и умирает последним. Умирает ли?..

Нет, все было наяву. В диком страхе отпрянули и прижались к земле его враги, а граната в его поднятой руке была цела и невредима. И только тут он понял: она оказалась без запала. Рымарь так и не успел его вставить, а они с Солимгориевым не проверили, понадеялись на Василия. Недолго думая, Тимушев с силой обрушил гранату на голову лежавшего у его ног фашиста. Наклониться, схватить его автомат — дело одной секунды. «Мы еще посчитаемся!» Михаил передернул затвор, но сильный удар сзади отключил его сознание.

Очнулся он оттого, что ему сдавливали горло. Мир предстал перед ним в перевернутом виде. Косо уплывали назад верхушки деревьев. Кто-то, обхватив его сзади за горло и руку, волоком тащил по земле. Сержант задыхался. Он решительно ничего не мог поделать. А его невидимый мучитель все шел и шел, не останавливаясь. Наконец Тимушеву удалось другой, свободной рукой ухватиться за грязно-зеленое сукно чужого рукава и рывком вывернуться из, казалось бы, железной хватки. Движимый инерцией, сержант с размаху упал на землю, но тут же вскочил. В грудь ему уперлось широкое лезвие немецкого штыка. Огромный, на две головы выше его, немец стоял перед ним, широко расставив ноги в густо запыленных ботинках. Винтовка в его руках казалась игрушкой. «Да, от такого не уйдешь», — с тоской подумал Михаил.

Фашист молча развернул своего пленника и подтолкнул вперед. Тропа бежала к реке — знакомый пологий спуск. Сколько раз Михаил проходил здесь, направляясь в наряд или на рыбалку! Чем ближе к берегу, тем меньше было шансов на спасение. Тимушев хорошо понимал это. Второй раз за последние полчаса испытывать судьбу — не слишком ли для одного человека! И все-таки он бросал ей вызов. Чуть в стороне от тропинки в зарослях бузины стояла уборная. Поравнявшись с нею, Тимушев обернулся и сделал выразительный знак своему конвоиру. Тот остановился, по лицу его пробежало нечто вроде улыбки, он опустил винтовку. Этого только и нужно было сержанту. Одним прыжком он сблизился со своим противником и ногой нанес ему сильный удар в живот. Фашист хекнул и сломался пополам, винтовка выпала из его рук. Второй удар пришелся чуть ниже. На сей раз тот не выдержал, рухнул на землю всей тяжестью, засучил от боли ногами по земле. Тимушев кинулся на врага, завязалась борьба. Фашист понемногу стал приходить в себя. Правая его рука все сильнее сдавливала сержанту горло. Тимушев попробовал освободиться — куда там! Тогда, собрав остаток сил, он изловчился и рывком ушел от захвата. Схватив винтовку, успел выстрелить в упор.

Пошатываясь, ничего не замечая перед собой, Михаил побрел прочь. Он не сознавал, куда идет, зачем, и, когда начался артналет, просто не обратил на него внимания. Он уже не помнил, как взрывная волна швырнула его на землю, как подполз к нему Яковлев и как тащил на себе к траншее под градом осколков и пуль, Пришел он в себя уже в блокгаузе. Знакомые, родные лица склонились над ним.

— Пи-ить, — тихо попросил Михаил.

РУКОПАШНАЯ

Артналет длился минут пять. Как только развесистые фонтаны разрывов распространились от переднего края в глубь опорного пункта, Тужлов поспешил в дзот-1 к Михалькову и Шеину. «Сейчас полезут». Старший лейтенант хорошо представлял себе разницу между ночной сумятицей боя с ее туманной реальностью и четкими внушительными контурами дневной атаки, когда противник угрожающе-силен и во много раз превосходит численностью. Вот почему и предпочел он быть в эти минуты не на КП, а рядом с людьми. Почему-то вспомнилась вдруг атака каппелевцев из кинофильма «Чапаев». Красиво шли беляки, аристократически. С трубками в зубах… А эти сыпанули на мост как горох. И все же мурашки побежали по спине — слишком густы были цепи атакующих.

По всей акватории берега, очерченной границами амбразуры, противник стремился к реке, таща на себе плотики и надувные саперные лодки для переправы. «Если не удастся остановить врага на мосту, то ни о какой обороне не может быть и речи, — подумал Тужлов. — Да, будет жарко. Мелешко прав». Он на секунду отвлекся от наблюдения и окинул взглядом блокгауз. Пулеметчики Батаев и Филиппов без тени волнения, спокойно, готовили к бою станкач, Семен Ворона набивал для него диски. Михальков с телефонной трубкой, прижатой к уху, вел наблюдение за мостом. «Надо посмотреть, как там у нас дела в траншее», — подумал старший лейтенант, но громкий, возглас Михалькова отвлек его:

— Есть связь!

«Молодчага Петрунин! Успел-таки!» Начальник заставы взял трубку. На другом конце провода был Дутов. Наконец он слышал голос своего заместителя. Тихий, чуть надтреснутый голос, — наверно, барахлила трубка.

— Отлично дела! — как-то натужно, через силу кричал в ответ Дутов. — Отлично! Готовлюсь к отражению атаки!

— Хорошо, Григорий Яковлевич, рад тебя слышать! Поддержи нас пулеметным огнем по мосту и насыпи!

— Понял! Все понял…

И вдруг блокгауз тряхнуло так, что застонало крепежное дерево и заерзал накат.

— Фу ты, черт, — выругался Тужлов. — Кажется, угодило.

— Если бы угодило, этот бой был бы уже не для нас, — пробурчал себе под нос Батаев, счищая с «максима» комья земли.

— Теоретически прямое попадание исключается, — заметил Шеин.

— А практически все бывает, — отозвался Филиппов. — Вот у нас в селе старуху молния убила в погребе…

— Это что… — перебил его Ворона. — Вот я вам расскажу…

— Отставить разговоры! — приказал Тужлов. — Приготовиться к отражению атаки!

Этот шальной снаряд, как ни странно, поднял настроение у защитников дзота. И старший лейтенант теперь уже точно знал, что они выдюжат, выстоят в этом неравном бою. Была у него такая уверенность, и все тут.

Враг между тем преодолел большую часть моста, и передние его ряды поравнялись с обрубками перил. Уже хорошо были видны застывшие, словно маски, лица бегущих, их нарукавные нашивки, свастика на касках. Как и в ночной атаке, среди румын были и немцы.

— Огонь! — скомандовал Тужлов и, подхватив автомат, выскочил из дзота в траншею, где цепью рассредоточились два отделения.

Дружно ударили пограничники. Мощно заработали в дзоте пулеметы Батаева и Филиппова. С правого и левого флангов их поддержали Бузыцков и Дутов. Кайгородов с НП корректировал по телефону огонь всех трех дзотов и успевал еще поражать цели из снайперской винтовки.

Противник ошалело лез вперед. В первые минуты боя казалось, что огонь не наносит ему никакого урона. Однако потом ряды атакующих стали заметно редеть, свинец прижал их к мосту. Но офицеры криком и угрозами поднимали солдат и снова гнали их под пули. И все же врагу удалось прорваться через огневой заслон. Не менее двух взводов пехоты рассеялось по фронту перед дзотом-1. Приспело время пустить в дело гранаты и тут же, не давая противнику опомниться, решительно контратаковать.

— Гранатой — огонь! — скомандовал Тужлов. — В атаку за мной! Ура!

— Ура-а-а! — прокатилось над траншеей, и встала цепь зеленых фуражек.

Михальков, Шеин, Филиппов, Путятин, Чернов, Вихрев, Тихий, Тугорев, Мальцев, Ворона… — пограничники шли в рост, презрев опасность и смерть. Что это были за ребята! В рукопашной им не было равных! Охваченный азартом боя, Тужлов бежал в общей цепи. Притерся в ней туго, как патрон в обойме. И не было больше ни сомнений, ни страха, ни тревог. Были только о н и и м ы.

Сойтись вот так, глаза в глаза, — это страшно. Не ты его — значит, он тебя. Все решают секунды. Дрогнул — погиб. Уничтожен, растоптан, не существуешь. Успей ударить, увернуться, помочь товарищу. Опередил остальных — не паникуй, держись, терпи. Дерешься — дерись до конца!

Пошатнулся от автоматной очереди в упор гигант Мальцев, упал сраженный ударом штыка Тугорев, так и застыл в решительном выпаде Вихрев — пуля ударила в горло… Но вновь смыкаются ряды пограничников, а их яростный порыв неудержим!

Не выдержав рукопашной схватки, враг дрогнул и попятился к реке. Уцелеть удалось немногим.

Пограничники отошли на исходный рубеж. Погибших перенесли в траншею, а позже к дзоту-3.

Но пламя боя не угасло. С новой силой оно разгорелось на участке Дутова, где пытались причалить четыре вражеские лодки с десантом. Дутову с отделением Тимушева удалось потопить десант и рассеять огнем тех, кому удалось спастись. Еще не смолкли взрывы гранат у дзота-2, а Кайгородов уже доносил со своего НП, что противник численностью до двухсот человек высадился метрах в ста пятидесяти выше деревянного моста и накапливается в камышах перед насыпью для атаки.

Тужлов понимал — группа Бойко и отделение Бузыцкова не в силах помешать этому замыслу. Что же предпринять? Хорошо бы атаковать сейчас, немедленно, пока противник еще не организован, но у него не было под рукой таких сил. Оставив в «Северном» небольшой заслон со станковым и ручным пулеметами под началом Михалькова, остальные свои силы начальник заставы перебросил в траншею между дзотами 1-м и 3-м. Из дзота-3 срочно был вызван старший сержант Федотов, командир отделения служебных собак.

— Ну как там твои собаки, Федотов? — Начальнику заставы пришла в голову шальная мысль.

— Собаки? Удалось уберечь, товарищ старший лейтенант. Сохраняются в надежном месте.

— Вот что, давай их сюда. Быстро!

— Есть!

Пока противник выжидал, а потом неуверенно выдвигался на рубеж атаки, пограничники, пополнив свои ряды силами из других дзотов, стремительным броском оседлали насыпь и, не задерживаясь, скатились с нее прямо на головы ошеломленного врага.

— Пускай собак! — крикнул Тужлов Федотову. — Вперед! За мной! Ура!

— Ура-а-а! — мощно подхватила цепь из тридцати атакующих.

Огромные разъяренные псы с громким лаем стремительной лавиной бросились на врага. Ловкими, оттренированными приемами они сшибали вражеских солдат с ног, впивались им в глотки. Враг в дикой панике бежал без оглядки, теряя убитых и раненых, бросая оружие и почти не оказывая сопротивления. А с флангов его ослабленные ряды выкашивал меткий огонь Бузыцкова, Курочкина и группы Бойко. Лишь в камышах, в топких густых зарослях, противник пришел в себя и открыл ответный огонь. Тужлов отдал приказ прекратить преследование и вернуться в опорный пункт.

Эффект «собачьей» атаки был ошеломляющим. Противник, который имел почти семикратное превосходство, был отброшен. Он потерял больше половины своего состава; были потери и со стороны пограничников. В этом бою был смертельно ранен в живот техник-лейтенант Романенко. Тужлову доложили об этом, когда он, накоротке повидавшись с Бойко, возвращался в опорный пункт. Направляясь в дзот-3, куда унесли умирающего Романенко, начальник заставы в мельчайших подробностях припомнил свой последний разговор с ним, перед самым боем.

«…Опять? Я ведь сказал вам, лейтенант, — нет! Вы же ни разу не были в рукопашной. Вы даже не представляете, что это такое!» — «Я знаю. Но надо же когда-то начинать». — «Ладно. Отправляйтесь в отделение к Шеину. Не забудьте винтовку…»

«Не забудьте винтовку…» Это были последние слова, которые он сказал Романенко. А через десять минут ему доложили, что тот уничтожил в рукопашной схватке трех фашистов и был все время в первых рядах атакующих…

Романенко лежал в желтом световом круге, который отбрасывала на пол «летучая мышь». Рядом с ним Тужлов увидел Бабенко и свою жену. Белая повязка, спеленавшая крупное обмякшее тело раненого, набухла кровью, испарина покрыла высокий лоб. Романенко открыл глаза.

— Товарищ старший лейтенант… — Он узнал начальника заставы и попробовал приподнять голову, но острая боль пронзила все тело.

— Лежи, лежи… — Тужлов опустился на колено перед раненым и взял его руку; он чувствовал, что тот хочет что-то сказать.

Романенко трудно было говорить. Внутри у него все пылало, во рту пересохло, мучила жажда. Он понимал, что времени ему отпущено немного, и потому торопился.

— Вот и заставу… вам не построил…

— Не беда, успокойся. Ты еще построишь, и не одну. — Старший лейтенант едва сдерживал себя, к горлу подступал комок.

— Нет, товарищ старший лейтенант, строить мне больше не придется… У меня к вам просьба… Если можно, считайте меня пограничником вашей «Береговой крепости»…

— Обещаю тебе, — склонившись над умирающим, произнес Тужлов и пожал его слабеющую руку.

АЛЕКСЕЙ КАЙГОРОДОВ

Враг не давал передышки. Едва успели перевязать раненых, как со стороны Фельчина вынырнул самолет.

— Воздух! — подал команду с НП неутомимый, всевидящий Кайгородов.

Пограничники быстро изготовились к бою с воздушными целями.

Незадолго до этого, рискуя напороться на фашистов, разбежавшихся после неудачной атаки по камышам, на заставу пробрались сельчане Таукчи и Монастырлы. У себя в Стояновке они уже сколотили боевую группу из молодых отважных парней, и их интересовало теперь, чем они могут быть полезны пограничникам. Тужлов попросил помочь с водой и питанием, а также с переброской в тыл тяжелораненых. Пользуясь случаем, он отправил в село жену с малышом и Барбару, дав им для охраны пограничников Овсянникова и Тихого.

И вот теперь, наблюдая из траншеи за тройкой вражеских самолетов, кружащих над заставой, старший лейтенант испытывал странное чувство, нечто вроде облегчения. Больше всего пугает неизвестность, теперь же хоть и суровая, но правда открылась ему — это война. Подспудно мучила его все это время и судьба сынишки. В полуразрушенном дзоте, в жестоком откровении боя, среди крови и стонов, он был как былинка в поле, мал и беззащитен… «Ничего, скоро они будут в безопасности». Впервые за три с лишним часа тяжелых испытаний он почувствовал себя вполне спокойным.

Между тем три узкохвостых немецких «юнкерса» по всем правилам бомбовой атаки заложили глубокий вираж и один за другим ринулись в пике на «Береговую крепость».

— В укрытие! — крикнул Тужлов и бросился к телефону вызывать НП.

Безотлучно находившийся там все это время Кайгородов был глазами и ушами заставы, не раз выручал ее в критические минуты, не помышляя о собственной безопасности. Старший лейтенант представил себе, как он там один, в своем незащищенном «скворечнике», по существу обреченный, но не пожелавший покинуть своего ответственного поста.

— Кайгородов! Ты слышишь меня? Кайгородов!.. — кричал Тужлов, но трубка упорно молчала.

Пронзительный вой «юнкерсов» слился в сплошной, закладывающий ушные перепонки свист. Страшной силы взрыв потряс блокгауз. Казалось, земля разверзлась и в пучину, которая образовалась где-то совсем рядом, обрушился мощный водопад, заглушая и сотрясая все вокруг.

Тужлов отряхнулся от земли и, оглушенный, не слыша собственного голоса, продолжал взывать в трубку:

— Кайгородов… Кайгородов… Кайгородов…

Сидевший у самого входа в блокгауз Андрей Мусорин видел, как беззвучно, будто произнося заклинание, шевелятся губы старшего лейтенанта, и, еще не решив толком, что будет делать дальше, выскользнул из дзота. Наверху, в траншее, мысль работала уже более четко. Он легко перемахнул через бруствер и бросился к помещению заставы.

— Стой! Убьют! — крикнул ему вдогонку старшина Козлов.

«Убьют! Убьют Алешку Кайгородова…» Кто-кто, а Андрей хорошо знал друга: тот ни за что не покинет без команды своего поста. Мощные фугасы сотрясали землю. Дымом и гарью заволокло все пространство опорного пункта. Мусорин бежал наугад, ничего не слыша, ощущая взрывы лишь шаткостью земли под ногами. Никогда еще мир не казался ему таким зыбким. Метрах в десяти от заставы взрывная волна швырнула его на землю. Сознание зафиксировало плотный, перехвативший дыхание удар в лицо и грудь, и фиолетовые круги расплылись перед глазами.

Очнулся Андрей буквально через несколько секунд. В ушах стоял звон, было трудно дышать. Попробовал пошевелиться — тяжесть сковала все тело. До него мгновенно дошло: засыпан землей. Он лихорадочно закопошился в рыхлом, чуть влажном месиве и не без труда освободился из его плена. Андрей увидел кусочек синего неба над собой и улыбнулся. Звон в ушах неожиданно смолк, и он стал различать отдельные звуки. Было тихо, но со стороны реки уже росло и близилось характерное подвывание. «Юнкерсы» делали новый заход. Бомбежка продолжалась.

Андрей вскочил на ноги, хотел позвать Кайгородова, но жуткий свистящий звук вдавил его в землю. Он видел, как бомба разворотила угол здания и оно рассыпалось, обнажив стропила перекрытия и внутренности второго этажа. Ему показалось, будто чья-то фигура мелькнула на лестничном марше. До его слуха совершенно отчетливо долетел голос Алексея. Но тут же вторая бомба на его глазах раскроила «скворечник», и все исчезло в огне и дыму…

ПОГРАНИЧНИК ТИХИЙ

Все дальше и дальше уходили они от того места, где «юнкерсы» раскручивали свою смертоносную карусель. Впереди шли Овсянников, Таукчи и Монастырлы, за ними — Тоня с малышом на руках и Барбара. Замыкал группу Тихий, возвышаясь над камышами из-за своего роста. Если б не черные султаны взрывов над опорным пунктом, со стороны это выглядело бы довольно забавно: плывет сама по себе над камышиным морем чья-то беспризорная голова. Однако для самого Тихого забавного в этом было мало. С этим ростом у него вообще был крупный конфликт. Началось все с того, что его, который раньше научился сидеть в седле, чем ходить, наотрез отказались взять в кавалерийское подразделение. Однако вскоре это недоразумение было улажено. Обычно нескладный и нерешительный, на коне Тихий преображался совершенно. В его посадке и езде, манере держаться на лошади, умении слиться с нею в неудержимом, лихом аллюре было что-то колдовское… Потом в его жизни появилась Барбара. В ее присутствии Тихий, фамилия которого была в полном согласии с его характером, делался еще более тихим и робким. Он вдруг выяснил, что порой ему совершенно некуда девать свои чересчур длинные руки, что во время киносеанса его колени упираются кому-то в спину или загораживают проход, и это все угнетало парня и, как ему казалось, роняло в глазах Барбары. Не известно, как бы все продолжалось, если бы не один случай.

Однажды по поручению начальника заставы Тихий верхом направлялся в комендатуру и неожиданно повстречал на дороге Барбару — та шла к матери на заставу. Они еще ни разу не были наедине, и поначалу он, как обычно, смутился. Но это быстро прошло. Быть может, оттого, что в седле он никогда никаких сомнений не ведал. Под ним была строптивая, но с отличной иноходью резвая кобыленка. Одним четким изящным движением он поднял ее в свечу и, развернув почти на сто восемьдесят градусов, бросил с крутой насыпи вниз. Барбара даже глаза зажмурила от испуга. Он мог запросто свернуть шею и себе, и кобыле, но такой уж бес пришпорил его в ту минуту. К счастью, у кобылы оказались сильные передние ноги, Тихий вовремя помог ей корпусом, и спустя мгновение, слившись воедино, они уже неслись по узкой тропе, рассыпая по сторонам камышовые брызги. Это было впечатляющее зрелище: стремительная торпеда вспарывает волны безбрежного тростникового моря. Барбара как завороженная стояла на насыпи и все смотрела, смотрела вдаль, пока всадник и лошадь не скрылись с глаз.

После этого случая между ними установилось нечто вроде молчаливого сговора: увидят друг друга — улыбнутся разом и ходят порознь с тихой отрешенной улыбкой. Попадись в такие минуты Тихий Вороне на язык, тот не преминул бы отчебучить что-нибудь вроде: «Ой, боже ж мий, якэ лэдащо!..»

…Тропа петляла по пересохшему болотцу, то удаляясь от шоссейной насыпи, то приближаясь к ней. Тихий видел, как впереди в камышах мелькало цветастое платьице Барбары, и невольно оттаивала его душа, затвердевшая в жестокости рукопашных схваток. Иногда Барбара оглядывалась, и он ловил на себе ее лукавую улыбку. В сущности, она была еще ребенком, шаловливым и наивным мотыльком, беспечно порхающим вокруг бушующего пламени жизни. Не существовало в мире ничего такого, чего бы он не сделал для этой девочки, чем бы он не пожертвовал ради нее. Как у большинства тихих, робких людей, у него была навязчивая идея подвига. Его воображению рисовались невероятные картины проникновения во вражеский штаб, дерзкого пленения фашистского генерала, взрыва моста и прочие геройские поступки. Вот почему, когда Курочкин хотел выбросить из блиндажа разговорник убитого в контратаке немца, Тихий ухватился за него. «Пригодится», — подумал он, пряча серую книжицу себе в карман. «Брось ты это дерьмо! На кой оно тебе! — брезгливо поморщившись, сказал тогда Ворона. — Из всего ихнего лексикона для меня лично приятно только одно выражение: «Гитлер капут!» В первой рукопашной у меня один уже кричал такое. До чего ж приятно слышать, братцы! Симфония!..»

Теперь он уже знал четыре немецких слова, и еще более дерзновенные планы зрели в его голове. Тихий так размечтался, что и не заметил, как поотстал от своих и как на тропинку впереди него вынырнули из камышей четверо фашистских солдат. Они шли в том же направлении, к селу, и Тихий обратил на них внимание лишь тогда, когда в поредевшем зеленом частоколе вместо цветастого Барбариного платьица мелькнули грязно-зеленые френчи. От неожиданности у него перехватило дыхание, сердце тревожно заколотилось. На мгновение страшная картина встала перед глазами — там впереди беззащитные Барбара, Тоня с малышом…

— Ахтунг! Ахтунг! — что было мочи выкрикнул он одно из врезавшихся в его память немецких слов из разговорника.

Он еще не решил, что будет делать дальше, одно осознавал твердо: лазутчиков надо остановить, отвлечь любой ценой, ибо стрелять нельзя, пули могли попасть в своих. Все четверо румын, как по команде, обернулись и на какое-то мгновение замерли. Пограничника и его врагов отделяло не более двадцати метров. Один из солдат, опомнившись, вскинул винтовку. Тихий всем своим существом понимал, что следует опередить его, упасть, защищаться, но почему-то не мог пошевелиться. Перед ним, как тогда, на скаку, расстилалось безбрежное тростниковое море, а слева возвышалась насыпь с крутым, обрывистым скосом — то самое место, где они когда-то повстречались с Барбарой. Перед ним встало ее испуганное милое личико, вскинутая к глазам рука…

Он не слышал выстрела. Сильный удар в грудь покачнул его и опрокинул на землю. Когда четверо солдат, крадучись, подошли к тому месту, где он упал, то увидели запрокинутое к небу совсем еще юное лицо с чуть пробившимся над верхней губой пушком. Открытые, еще не остекленевшие глаза смотрели на мир мечтательно и грустно.

ВСЕ КАК ОДИН

Отбомбившись, «юнкерсы» ушли за реку.

И тотчас из дзота-1 передали, что противник накапливается перед мостом для новой атаки.

В тот момент когда Тужлов, собрав всех, кто был под рукой, спешил на помощь Михалькову и Шеину, страшным видением возник перед траншеей человек.

— Жив?! — Старший лейтенант не верил своим глазам. До неузнаваемости перепачканный землей и гарью, воскресший из мертвых, стоял перед ним Мусорин.

— Нет, — качнул головой Андрей. — Убит. Сгорел… Он успел крикнуть: «Ребята, прощайте!..» Я это слышал…

Все молчали. Знали, что речь идет об Алексее Кайгородове.

— Я это слышал, товарищ старший лейтенант! — почти выкрикнул Мусорин и, не стыдясь, зарыдал.

— Мы отомстим, — тихо сказал Тужлов. — Мы отомстим за все! — как клятву, повторил он. — За мной!..

Этот бой был самым ожесточенным и самым долгим из всех предыдущих. Пограничники уже дважды ходили в контратаки, а противник все бросал и бросал на мост свежие силы. Казалось, иссякли, истощились уже все ресурсы и вот-вот лопнет до звона натянутая струна обороны, и тогда, как и в первые минуты боя, решающее слово брал сержант Бузыцков со своим «максимом». Его меткий фланговый огонь сеял панику и смятение в рядах атакующих, и они, казалось бы уже достигшие перелома в бою, вынуждены были вновь и вновь откатываться назад, неся огромные потери.

Противник засек ненавистный для него пулемет и организовал за ним форменную охоту. Два средних миномета буквально забрасывали позицию Бузыцкова минами. Если учесть, что для маневра огнем «максим» был установлен на открытой площадке, а не в дзоте, то положение Бузыцкова и его второго номера Батаева было не из легких. Время от времени «максим» умолкал, и тогда с замиранием сердца вслушивались пограничники в эту паузу: «Неужели всё?» — а враг, осмелев, выползал из своих нор и бросался вперед, предвкушая желанный успех. Но каждый раз снова и снова на него обрушивался огонь «неистребимого» пулемета, с того же места и с той же меткостью. Приходилось только удивляться, как удавалось Бузыцкову выходить живым и невредимым из всех этих переделок. И никто — ни атакующие, ни свои, обороняющиеся, — не знал, что Иван Бузыцков, командир пулеметного отделения, если б даже и захотел сменить позицию, чтобы укрыться от минометного огня, не смог бы этого сделать. Десятки осколков сидели в его сильном, но теперь уже беспомощном теле, были перебиты ноги, кровоточили руки. Но Иван знал, что от него зависит в этом бою, и никакая сила не смогла бы оторвать его от гашетки. Прикипел он, прирос к своему «максиму».

Перелом наступил неожиданно. Справа от насыпи по противнику, поднявшемуся на очередной приступ, ударили сразу несколько пулеметов. Враг заметался, запаниковал. Грязно-зеленые френчи бросились было назад, но плотный заградительный огонь отсек им обратный путь на мост.

«Константинов с поддержкой! Определенно!» — решил Тужлов, выделив из разнотонных звуков боя голос второго станкача. Создалась благоприятная ситуация для разгрома блокированных на этой стороне реки вражеских сил, и начальник заставы приказал приготовиться к атаке.

— Не робей, воробей, — произнес Чернов свою неизменную присказку и, прежде чем примкнуть к винтовке штык, выцарапал на обшивке блокгауза шестую риску.

Да, это была уже шестая контратака пограничников в это воскресное утро, и последняя для Чернова. Вместе со всеми он выбросился из траншеи и, пригибаясь и увертываясь от пуль, кинулся на сближение. По опыту он уже знал — это самое трудное в атаке. Враг как огня боялся рукопашной, и, как только из траншеи вставала стремительная зеленая цепь, он, отстреливаясь, пятился назад. Это пространство дорого давалось пограничникам. Так погибли Мальцев, Вихрев, техник-лейтенант Романенко. Зато потом, когда эти тяжкие метры оставались позади, наступал тот самый момент, когда уже не было места ни чувствам, ни эмоциям. Здесь противоборствовали сила и ненависть.

Увлекшись преследованием, Чернов вырвался далеко вперед и оказался по пояс в реке, окруженный со всех сторон врагами. Винтовка со сломанным прикладом уже мало чем могла помочь. Он отбросил ее в сторону и сокрушал врага кулаками. Вот где пригодились и его боксерская реакция, и сила, накопленная в упорных тренировках. «Не робей, воробей», — приговаривал Чернов, орудуя своими кулаками, словно кувалдами. Ему на помощь уже спешили Шеин, Курочкин, Ворона… И вдруг удар под лопатку пошатнул пограничника. Он хотел быстро повернуться, но тело уже было вялым и непослушным. И все-таки боксер превозмог себя. Стрелявший в него фашист, сокрушенный могучим ударом, навсегда исчез под водой. Но в тот же миг два широких немецких штыка вспороли могучую спину пограничника…

ПОДДЕРЖКА

— Ну, как обстановка, Василий Михайлович?

— Да вот забор упал, и вся обстановка как на ладони, — отшутился Тужлов, с удовольствием пожимая руку старшему лейтенанту Константинову.

Они встретились в траншее у дзота-1, оба еще разгоряченные боем, не скрывая своей радости от его исхода.

— Кажется, я вовремя?

— Как нельзя кстати, Александр Константинович. Честно говоря, опасался — не выдержим.

— Не скромничай, Тужлов, ты уже держишься целых четыре часа.

— Так-то оно так, — вздохнул начальник заставы, — потери у меня… Романенку убило, строителя…

— Война, — качнул головой Константинов, и оба помолчали. — Ну так что у нас тут с обстановкой?

— Кое-какие сведения имеются. — Тужлов взялся за свой планшет. — Тут вот Мелешко карту одну добыл…

Карту изучали молча. Благо противник предоставил такую возможность — спокойно и обстоятельно поразмыслить. Синие наконечники стрел в двух местах рассекли государственную границу: из Фельчина на Комрат, из Оанча на Кагул. Далее их концентрированный удар был нацелен в кишиневском направлении. В полосе удара на Комрат, против «Береговой крепости», действовали 6-й и 9-й пехотные полки 1-й румынской королевской дивизии «Антонеску» и отдельный инженерно-саперный батальон немцев. Не считая артиллерии и других мощных средств поддержки, противник имел здесь более чем двадцатипятикратное превосходство — на каждом километре фронта против пяти пограничников сражалось не менее роты противника. Вот почему, разрабатывая свои планы, вражеские штабисты рассчитывали на успех.

Но они просчитались. И дело тут не в математике. Пограничники сражались с врагом на равных и даже имели успех, потому что по стойкости и крепости духа их превосходство над противником ничем нельзя было измерить.

Однако непрерывные атаки, артобстрел и бомбардировка с воздуха ослабили и «Береговую крепость». Был выведен из строя дзот-3, повреждена значительная часть ходов сообщения и траншей опорного пункта, застава понесла ощутимые потери. И Тужлова и Константинова не могло не волновать, что же будет дальше, если поддержка не подойдет, а противник с той же настойчивостью и методичностью будет продолжать свои атаки за овладение мостом и шоссе. Оба хорошо понимали сложность и трагизм этой ситуации, потому что фашистская карта четко и ясно раскрыла перед ними настоящее и возможное будущее. Наступающему противнику, привязанному к этой болотистой местности, к переправам и коммуникациям, не оставалось ничего иного, как взять «Береговую крепость», а пограничникам — выстоять или умереть.

Веселое оживление в траншее отвлекло командиров от карты. По узкому обвалившемуся лабиринту прямо на них шел немецкий офицер. Сзади, выставив перед собой карабин со штыком, с необычно серьезным видом на озорном лице торжественно шествовал ефрейтор Ворона.

— Товарищ старший лейтенант, — Ворона опустил карабин к ноге и вытянулся в струнку, — будучи при обследовании берега, путем пленения…

Кто-то из пограничников хихикнул. Ефрейтор был не в ладах с русским языком.

— Тьфу ты! — Ворона мотнул головой и перешел на «ридну мову»: — Ось байстрюка спиймав, товарищ старший лейтенант, прыдурявся, лыха годына, що мертвяк.

— Что вы делали на берегу? — спросил Тужлов у ефрейтора.

— Шукав Чернова…

— Ясно. — Начальник заставы пристально посмотрел на немца: что-то знакомое было в его облике, взгляде. — Ведите его в блокгауз!

Немец был в форме офицера полевой жандармерии. В блиндаже он упорно отводил взгляд от пристально рассматривавшего его Тужлова. Память старшего лейтенанта лихорадочно ворошила прошлое. Быстрый, цепкий взгляд из-под надвинутых бровей, нервные, беспокойные пальцы — все-таки он видел его где-то!

Константинов закурил. Немец завистливо посмотрел на него, рука его инстинктивно потянулась к карману брюк, но замерла на полпути.

— Раухен зи! — кивнул Тужлов, не отводя взгляда от рук пленного.

Тот поспешно достал из кармана изящный блестящий портсигар. И тотчас же старшему лейтенанту вспомнилось: мост, полосатый шлагбаум, разговорчивый граничар, предлагающий закурить… Нет, ошибки быть не могло!

— Вот и свиделись еще раз, господин Карамонкин, — Тужлов произнес эту фразу подчеркнуто громко, и пленный вздрогнул, услышав свою фамилию. — И вы снова в новом мундире. Будем надеяться, это последний в вашей карьере!

— Не радуйтесь, Тужлов, вы ненамного меня переживете. У них силища, а вас жалкая горстка. — Пленный уже поборол минутную растерянность.

— Что же вы ничего не можете поделать с этой горсткой?

Карамонкин промолчал.

— А на силу тоже найдется сила. Не беспокойтесь, Карамонкин, — продолжал начальник заставы. — У нас вон какая страна! До самого Тихого океана!

— Доставьте меня в штаб. Я должен сделать важное сообщение. — Пленный с вызовом посмотрел на Тужлова.

— Люди вашего сорта почему-то вспоминают о долге лишь тогда, когда им нужно спасать свою шкуру.

— Я не перед вами в долгу — перед Россией! — Карамонкин явно переигрывал.

— Не валяйте дурака, Карамонкин, в штаб мы вас все равно доставим. Скажите лучше, что с нашим товарищем? Жив он?

В блокгаузе воцарилась напряженная тишина. На заставе тяжело переживали трагедию Аркадия Хомова, и его судьба глубоко волновала каждого.

— Он в сигуранце. Его допрашивают офицеры гестапо. — Карамонкин опустил голову, давая понять, что сказал все.

— Уведите! — приказал Тужлов.

Ворона молча указал Карамонкину на дверь и угрожающе выставил перед собой штык. Пленный забеспокоился, боязливо косясь на внушительную фигуру ефрейтора. В дверях произошла заминка.

— Ефрейтор Ворона, за сохранность пленного отвечаете головой! — добавил Тужлов.

— По́нято, — ответил Семен.

В траншее их уже поджидал Курочкин.

— Ну-ка, погоди, Семен, трошки. Пусть этот гад ответит мне, что они сделали с Вероникой! — кивнул он на пленного.

Ворона послушно остановился, но его штык на всякий случай загородил Карамонкина от станкового пулеметчика. За этим штыком тот почувствовал себя в безопасности, ответил развязно:

— Вероника? А-а, Вероника! Жива, жива твоя пастушка, мой молодой Дафнис… Но лучше б ей утонуть сразу… Гестапо!..

Курочкин молча повернулся и понуро побрел прочь.

— Ну ты, хамло, замры, а то я не розумию твого гумору! — пригрозил Ворона предателю.

ЗАТИШЬЕ

Враг еще дважды бросался в отчаянные атаки, и к одиннадцати часам наступило затишье.

Пользуясь паузой, Тужлов и Константинов решили в первую очередь хоть как-то привести в порядок опорный пункт. Вооружившись лопатами, пограничники тут же принялись за расчистку траншей и ходов сообщения. Старшина получил задание очистить один из трех колодцев и добыть воду. Надо было напоить и накормить уставших от непрерывных атак людей, оказать помощь раненым, похоронить убитых. Формально командование заставой перешло к Константинову, как старшему по должности, но по-прежнему все приказы и распоряжения шли через Тужлова, и Константинов не противился этому. Он понимал: Тужлов лучше знает людей, заставу, да и люди уже привыкли ему верить, они вынесли вместе самое тяжкое — первый удар. Этот вопрос не обсуждался, не утрясался, он решился сам собой. Значительно важнее было то, что теперь в каждом из трех дзотов опорного пункта есть командир.

Связи с комендатурой по-прежнему не было. Когда подойдут регулярные части Красной Армии, где сейчас фронт, какая обстановка — все это пока оставалось неизвестным.

Более или менее прояснилась картина у Юрасова. Почти одновременно с нападением на «Береговую крепость» противник форсировал Прут по обе стороны железнодорожного моста, и, зажатый с флангов двумя ротами, маленький гарнизон Юрасова вынужден был отойти вдоль железнодорожной насыпи на триста — четыреста метров. Мост оказался в руках противника. Создалась угроза обхода заставы с фланга и тыла. Учитывая это, Тужлов и Константинов выделили в помощь Мелешко боевое охранение во главе с сержантом Федотовым. Чтобы усилить левый фланг опорного пункта, лейтенанту Дутову в дзот-2 был передан станковый пулемет и отделение резервной заставы.

Пока командиры совещались в дзоте-3, в траншеях и ходах сообщения опорного пункта кипела работа. Между дзотами 1-м и 3-м траншею расчищали пограничники из отделений Михалькова и Шеина. Все подначивали Петрунина, долговязого нескладного парня. В свое время Петрунин страшно недолюбливал самоокапывание и занимался инженерной подготовкой спустя рукава. Теперь же он работал за милую душу, только лопата в руках мелькала.

— Что, Петруша, засвербило в пятках? — донимал его Семен Ворона.

— Ладно, ладно, Ворона, смотри не проворонь своего белогвардейчика. Голова-то, она одна!

— Нет, Петруша, что ни говори, ты все-таки невежда в военном деле, — не унимался Ворона. — Ну кто ж так землю высоко швыряет!

— А что?

— Ты же выдаешь наше местонахождение!

И, точно в подтверждение этих слов, над их головами по брустверу чиркнули две пули.

— Ну, ось, шо я казав тоби, дурья голова! — разозлился Ворона.

— Ладно, повар, дай мне свою винтовку. Посмотрим теперь на твое умение беречь оружие в бою, — парировал этот выпад Петрунин.

— Надо, Петруша, любить свое оружие и умело владеть им. — Семен спрятал винтовку за спину и кивнул Петрунину на его карабин.

— Повар, а ты, оказывается, величайший невежда в военном деле!

— Это почему же?

— Кто же стреляет из карабина на такое расстояние?

Ворона молча протянул Петрунину свою винтовку.

Цель отыскалась не сразу. Наконец во второй линии окопов, на том берегу, Петрунин заметил фашистского снайпера. Тот, почти не маскируясь, вел прицельный огонь по нашим позициям. Петрунин тщательно прицелился и, задержав дыхание, плавно нажал на спуск. Фашист неестественно дернулся и исчез в окопе.

— Повару хвала! Оружие хорошее, содержится отлично. — Петрунин протянул винтовку Вороне. — Но лучше б, Семен, ты нас чем-нибудь накормил! Умираю с голодухи!

— На от погрызы, дитятко! — И Ворона под общий смех протянул Петрунину початок молодой кукурузы.

В окоп точно снег на голову свалился Мусорин. В руках у него была гармонь начальника заставы. Все знали, что Андрей снова ходил на развалины искать Кайгородова, и теперь молча уставились на гармонь.

— Ну что? — спросил Михальков.

— Вот, гармонь нашел.

С виду гармонь казалась совершенно целехонькой и опрятной, точно с прилавка магазина. И было что-то противоестественное в том, что она уцелела, а человека нет, даже следов его не сыскать.

Сзади по траншее неслышно подошел Тужлов. Заметив старшего лейтенанта, Мусорин молча протянул ему гармонь. Тужлов ощутил в руках приятную тяжесть инструмента, перекинул ремень через плечо и осторожно растянул мехи. Гармонь издала жалобный свистящий звук — в двух местах ее продырявили осколочные попадания. Еще вчера звучал ее ясный переливчатый голос в умелых руках Исаева, и вот уже нет ни Исаева, ни Кайгородова, и кто знает, что ждет их впереди — через час, через десять минут, сколько вообще отпущено им в жизни этих самых минут. Начальник заставы аккуратно застегнул гармонь и снял ее с плеча. «Живы будем, сохраним как память…» — решил он. Тужлова позвали к телефону.

На проводе был Агарков. Знакомый, чуть скрипучий голос уверенно пробился через помехи, и Тужлов вдруг ощутил, как взволнованно забилось сердце и спазм перехватил дыхание. Бывают минуты, когда человеку важно почувствовать свою связь с внешним миром, потому что, как бы силен он ни был, предоставленный самому себе, он невольно обнаруживает в себе сомнения, неуверенность, даже страх.

— …Война, Василий Михайлович, война!.. — сообщал Агарков. — Идут тяжелые бои… Знаю, трудно вам, потери, раненые. Нет воды, боеприпасов, продуктов. Терпи, Тужлов, держись! Мост удержи любой ценой до прихода Красной Армии! Рад за тебя, за «Береговую крепость»! Деретесь вы геройски. Бойко у меня на КП, все рассказал…

Агарков говорил торопливо, боясь, что вот-вот может оборваться связь. А Тужлов с каждым его словом чувствовал себя все более уверенно, совсем как в первые минуты боя.

— …Семейство твое добралось до Стояновки благополучно. Жаль только, кавалериста твоего… Тихий, кажется, фамилия. Погиб… Мой КП на степном вымоте[9]. Боеприпасами и хлебом поможем. За тылы не тревожься… Ивана Ивановича Бойко заменил Луценко. Держись!..

Еще звучал в ушах Тужлова голос Агаркова, а тут уже добавилось новое сообщение: «Танки!»

НИ ШАГУ НАЗАД!

«Танки!»

Это слово, подобно ядовитой гадюке, поползло по опорному пункту, прижимая людей к спасительной земле. То, чего так опасались Тужлов и Константинов, неотвратимо надвигалось. Лишенная противотанковых огневых средств, «Береговая крепость», по существу, была бессильна перед танковой атакой врага.

Приземистые стальные чудовища с крестами на броне медленно сползали по Фельчинскому тракту к реке, неотвратимо приближаясь к мосту. Надо было что-то решать, и решать немедленно. Тужлов и Константинов хорошо понимали это. Ничто на войне не ценится так дорого, как инициатива, и ничто не оборачивается так пагубно, как нерешительность. Конечно, самым простым выходом из положения был бы взрыв моста, тем более что наша половина его оставалась заминированной, но даже в крайнем случае ни Тужлов, ни Константинов не пошли бы на это: они имели ясный и четкий приказ удержать мост до подхода наших регулярных частей. Оба командира совершенно искренне были убеждены в том, что с подходом наших войск война непременно перешагнет на вражескую территорию и тогда отсутствие надежной переправы обернется настоящей катастрофой. Оставалось одно: и удержать мост и сохранить его.

Бой танкам решено было дать на пятидесятиметровом участке шоссе — от моста до двух противотанковых рвов, рассекавших насыпь почти в створе с дзотом-3. Первым рубежом был окоп у моста. Туда вызвались пойти Михальков, Шеин, Батаев, Зорин, Курочкин. На последнем рубеже, у противотанковых рвов, расположилась вторая группа пограничников. Срочно со всего опорного пункта были собраны все оставшиеся гранаты. Получилось не густо — по две связки на брата. Было еще несколько бутылок с горючей смесью — НЗ старшины. Их тоже поделили между собой.

Танки между тем проутюжили шлях, и первый из них уже достиг моста, вырастая в глазах обороняющихся до устрашающих размеров. Группа Михалькова уже заняла окоп, и Тужлов видел, как пятеро, прижавшись к земляному брустверу, изготовились для броска. Окоп был посреди шоссе, прямо перед мостом, и Тужлов понимал, как это до крайности жутко — лежать на пути у стального чудовища с двумя связками гранат, способных перебить разве только гусеничный трак. Сколько раз за сегодняшнее утро он уже дивился стойкости и мужеству этих совсем еще юных парней. Даже в те минуты, когда он, их командир, был близок к растерянности и отчаянию, от них он черпал уверенность и силу. И он был благодарен судьбе за то, что в этот горький и трудный час они были рядом. Старший лейтенант обвел взглядом притихших своих хлопцев и неожиданно заметил среда них Ворону. Ефрейтор деловито ладил для себя связку гранат.

— Ефрейтор Ворона, почему вы здесь? Где пленный? — спросил он строго.

— Пленный? Лежыть, сэрдэшный, у Бабенка в трубе. Повязав його мов дытыну. Хлопни, яки хвори, доглянуть…

Тут изворотливый Ворона дал явную промашку. Как только слово «танки» достигло «медсанбата», все, кто мог держать в руках оружие, ушли в траншеи, даже израненный Бузыцков настоял на том, чтобы его положили к пулемету.

— Немедленно к пленному! — приказал Тужлов. — Доставьте его в Стояновку, на КП капитана Агаркова!

— Товарищ старший лейтенант, може…

— Ефрейтор Ворона, выполняйте приказ!

— Понято. — Ворона неохотно расстался со связкой гранат и скрылся в траншее.

Передний танк уже пересек середину моста и приближался к окопу. Двигался он медленно, неуверенно, словно чувствуя шаткость деревянного настила. Все внимание заставы было приковано теперь к окопу, к тем пятерым, что залегли за бруствером. И вдруг сзади кто-то крикнул: «Машина!»

Тужлов пропустил это мимо ушей. Мысленно он был там, в окопе, и ничто в мире сейчас не было для него так реально ощутимо, как этот вражеский танк со всем его вооружением, экипажем, лобовой и бортовой броней.

Ожил вражеский берег. Артиллерия открыла беглый огонь. Снаряды с шумом проносились над головой и лопались сзади, в плавнях и на шоссе. Передний танк тоже включился в эту перестрелку. И только тогда Тужлов обернулся. То, что он увидел, буквально поразило его. От Стояновки по высокой насыпи, словно насмехаясь над опасностью, навстречу танкам неустрашимо неслась полуторка. Султаны разрывов густо метили ее путь, временами скрывая из виду, но она появлялась снова, словно некий волшебный призрак, быстро приближаясь, к опорному пункту.

Танк достиг края моста и вновь приостановился для прицельного огня по машине. И тут под его гусеницы полетели связки гранат. Танк рванулся вперед, но левая, перебитая гусеница пробуксовала на месте, и его развернуло бортом к окопу. Бутылки с горючей смесью довершили дело — стальное чудовище запылало. Второй танк пытался с ходу прорваться по краю насыпи, но не рассчитал уклона и завалился набок. Через минуту пылал в он. Остальные танки остановились и дальше не пошла.

Полуторка тем временем благополучно проскочила дамбу и, не доезжая метров сорока до противотанкового рва, резко затормозила и сползла в кювет за обратным скатом насыпи. Груженная боеприпасами машина была с номером леовской комендатуры, и старший лейтенант Константинов без труда узнал в шофере пограничника Березина.

— Ну и ну! — покачал он головой. — Ехал, значит, на пороховом складе прямо в рай…

— Так надо же, товарищ старший лейтенант, — смущаясь, ответил Березин.

Убедившись в тщетности своих усилий уничтожить машину, надежно прикрытую насыпью, враг неожиданно вновь перенес огонь, своей артиллерии в наш тыл и с яростью обрушился на шоссе. Но шоссе было пустынным, и можно было только недоумевать, наблюдая за этой новой выходкой вражеских артиллеристов. Все прояснилось, когда в расположении опорного пункта появился Ворона. Неугомонного ефрейтора трудно было узнать. Весь перепачканный землей, с побуревшей от крови штаниной, растерянный и тихий, он с трудом держался на ногах. В руках у него была немецкая офицерская фуражка.

— Накрыло нас, товарищ старший лейтенант… Мэнэ в ногу шыбануло, а Карамонкин — тикать. Я горланю: «Стий!» А вин стрикача… Туточки воны його и взялы у пэрэхрестье… Прямое попадание… Оцэ и всэ, що осталось… — И Ворона швырнул на землю немецкую фуражку с крикливой петушиной тульей.

ГОРЕЧЬ

Если судьба в общем-то справедливо воздала Карамонкину за его предательство, то все, что случилось два часа спустя почти на том же месте, никак не укладывалось в голове у Тужлова. Это было похоже на кошмар, жестокий сон, который хотелось поскорее забыть, навсегда вычеркнуть из памяти. Но Тужлов уже знал наперед: сколько бы он ни прожил на свете, это останется с ним навсегда, такое ни забыть, ни вычеркнуть из памяти невозможно…

Когда в два часа дня на вершине Стояновского кряжа показались передовые части 108-го кавполка, ничто не предвещало беды. Напротив, если после неудавшейся танковой атаки противник не давал ни минуты передышки, бросал на мост новые и новые силы, пытался форсировать реку, атаковал заставу с флангов, осыпал ее артиллерийским и минометным огнем, то теперь он как-то сник и присмирел. Впервые за долгие, неизмеримо долгие десять часов непрерывных тяжелых боев защитники «Береговой крепости» вздохнули с облегчением. Уже разносился по траншеям зычный украинский говорок Вороны, сопровождаемый дружным смешком, а это значило, что жизненный тонус заставы снова был на должном уровне.

— …Шо, пиджав хвоста цэй Антонеску! Баче, сука, молоко, да рыло коротко!.. Полиз у вовкы, а хвист собачий!..

— Ворона, я знаю, чего ты стараешься, — говорил Петрунин, рискуя привлечь к себе внимание ефрейтора, к которому вернулось красноречие, — беляка ты все-таки проворонил, это факт, во-вторых, крепко подпортили тебе образ…

— Якый такый образ?

— Обыкновенный, птичий.

— Ты, Петруша, говори, да не заговаривайся.

Старшина потчевал пограничников студеной водой из расчищенного колодца и ароматным крестьянским хлебом, который только что вместе с патронами доставили на заставу стояновские ребята из ополчения — Таукчи и Монастырлы.

По опорному пункту из рук в руки ходил боевой листок, выпущенный Дутовым. Там было написано:

Между тем один из эскадронов кавполка спустился с кряжа и в конном строю приближался к заставе. В арьергарде на конной тяге двигались две противотанковые пушки. «Теперь воевать можно», — думал Тужлов, с гордостью и волнением наблюдая из траншеи за четким строем кавалеристов. Молодцевато шли конники, красиво, будто и не было у них за плечами трудного, многочасового марша сюда, к границе.

Первый взвод уже достиг дамбы и вышел из-под защиты насыпи, но, вопреки ожиданию старшего лейтенанта, эскадрон не спешился, а продолжал движение в прежнем порядке. Тужлов быстро обернулся: вражеский берег молчал, и в этом молчании чувствовалась скрытая угроза.

…Минут через пять, когда огонь вражеской артиллерии ослабел и можно было приблизиться к тому месту, где еще недавно в красивом строю двигался наш эскадрон, Тужлов и Константинов увидели страшную картину. На перепаханной, обожженной взрывами земле в жутком, невообразимом хаосе смешались люди, кони, техника. Стоны раненых, всхрипы и ржание недобитых лошадей, немой вскрик отчаяния. Молодые сильные ребята — смерть повергла их внезапно, не спугнув с лиц умиротворенности и спокойствия.

«Нет, нет и нет! Это невозможно! — не мог прийти в себя Тужлов. — Этого не может быть!» Константинов что-то говорил ему, но он ничего не слышал, не в силах оторвать взгляд от жуткого зрелища. Он словно окаменел. Война входила в него целиком, заполняя ненавистью каждый капилляр его тела, каждую клетку мозга…

Дробный густой перестук станковых пулеметов вывел его из оцепенения. Это враг бросился в свою очередную атаку на мост…

Кровавая заря растекалась по небу.

Угасал первый день войны, уходил в историю, унося с собой несбыточные иллюзии и оставляя людям взамен лишь горькую, суровую правду.

Тужлов и Константинов обходили опорный пункт. Собственно, опорного пункта как такового больше не существовало. Ходы сообщения были разбиты, траншеи обрушены, все три дзота повреждены. Особенно пострадал дзот «Северный». Близким попаданием разворотило амбразуру и перекрытие. На вывороченном из земли бревне белели в сумерках одиннадцать зарубок. Одиннадцать атак за один-единственный день! И все они разбились об этот дзот, как волны в бессильной злобе разбиваются об утес, гордо вознесшийся над морем.

Шесть зарубок из одиннадцати сделал Чернов. Он погиб во время шестой атаки. В восьмой погиб Курбатов. В десятой — Овсянников. Последнюю зарубку сделал Лопухов… Шальная пуля настигла его в тот момент, когда он уже вынес из боя раненого Уткина.

Убитых хоронили в насыпи. Это было единственное сухое место в округе. Могилы отрыли на северном скате, более защищенном от вражеской артиллерия. Вместе с пограничниками положили и красноармейцев из разбитого эскадрона. Похоронили погибших без речей, без салюта и быстро разошлись по своим местам: противник затевал на мосту какую-то возню. Позже выяснилось — он вытаскивал на свой берег подбитые танки.

Пограничники тоже выслали свою разведку. В район моста и на фланги. Под мостом произошла короткая стычка. Разведчикам удалось установить: противник пытается разминировать нашу часть моста…

Всю ночь между заставой и Стояновкой курсировали парни из местного ополчения — выносили раненых, доставляли боеприпасы и продовольствие.

Всю ночь беспрерывно, не давая измученным в боях людям сомкнуть глаз, вещали вражеские громкоговорители. Не добившись ничего силой оружия, враг пытался сломить пограничников психологически:

— …Русский солдат, сдавайся! Скоро всем капут! Уничтожим всех большевиков, комиссаров и евреев! Тот, кто добровольно сложит оружие, будет жить хорошо!..

— Шоб ты подавывся, проклятый, отого своею галушкой, — бурчал Ворона в своем окопе.

ФЛАГ ЗАСТАВЫ

Хомов утратил представление о времени.

Судя по всему, теперь было утро. Едва уловимые его признаки просочились в темный глухой каземат и напомнили Аркадию, где он и что с ним.

С той минуты, когда он вторично потерял сознание и потом вновь обрел способность ощущать окружающее, был провал, который нелегко было теперь восстановить. Он очнулся от резкого запаха нашатыря в чистом, опрятном помещении, с болью в голове и с острым чувством тревоги, но родная русская речь успокоила его. Однако радость его была преждевременной: на рукаве человека, склонившегося над ним, он отчетливо увидел фашистскую свастику.

— Как ваше самочувствие? Я рад, что наконец имею возможность поговорить с вами…

Немец говорил почти без акцента, и оттого его гладкая речь казалась Хомову еще большим кощунством, чем если б тот коверкал ее при произношении.

— …Какова численность заставы? Пополнилась ли она в ночь на 22 июня? Бетонированы ли огневые точки и сколько их? Минирован ли мост?..

Хомов даже не пытался вникнуть в вопросы, которыми сыпал немец. На что он рассчитывает? На предательство? Фашист, убийца! В Испании он, наверно, тоже говорил на испанском, а в Польше — на польском… Выучил чужой язык в надежде быть понятым — задумывался ли он над тем, что даже ребенку понятна его звериная сущность?..

— Напрасно вы упорствуете. Вы все равно ничем не сможете помочь своим. Им уже никто не сможет помочь… — продолжал свое немец.

«Черта лысого, рыжий пень! Я не такой простак, как ты думаешь. — С некоторых пор злить немца своим молчанием приносило Хомову облегчение. — Если ты говоришь, что им не нужна моя помощь, так зачем же тебе сведения, которые ты хочешь получить от меня?»

— …Мы могли бы облегчить ваши страдания, залечить раны. Вы будете хорошо жить, вы увидите свой дом…

Немец был терпелив, Хомов — непреклонен.

Весь день с упорным педантизмом и последовательностью допросы чередовались с пытками, и каждый раз, давая Хомову понюхать нашатыря, чтобы прояснить его сознание, немец неизменно справлялся о его здоровье: «Как ваше самочувствие?» Он, видимо, бравировал тем, что ни разу не снизошел до того, чтобы ударить раненого, однако он не отказывал себе и в удовольствии присутствовать во время пыток…

И вот утро.

Аркадий так и не сомкнул глаз. Эта ночь была самой долгой и самой короткой в его жизни. Никогда еще столько мыслей не будоражили его голову и столько вопросов не требовали незамедлительного ответа. Аркадий знал, что его ожидает, но и теперь, на исходе ночи, он не испытывал страха. Верил, что люди рождаются для счастья, и, если они раньше времени уходят из жизни, счастье их в том, что они успели сделать на земле. Для Овода оно было в том, что он добросовестно выполнил свою часть революционной работы — дело всей его жизни. Для Метелицы — бить врага, чтобы в решающую минуту кинуться со связанными руками на белого офицера и вцепиться ему зубами в горло. Для Левинсона — чтобы не погибло дело революции. Для Корчагина — чтобы оставаться в строю борцов… Для него, Аркадия Хомова, счастье состояло в том, чтобы не сказать ни слова рыжему немцу, не выдать военной тайны. Пусть это так мало в сравнении с тем, что он смог бы еще сделать в жизни, но свой долг он выполнит до конца…

Его вывели на окраину городка. Солнце вставало из-за реки, и отсюда, с высокого фельчинского берега, было видно, как оно рождалось, нетерпеливое и решительное в своем стремлении вырваться из цепких объятий горизонта. Было еще свежо, и это утреннее дыхание земли приятно взбадривало. Конвоир и рыжий офицер поеживались, кутаясь в маскировочные плащи.

— Я буду повторять те же условия: слово — жизнь, молчание — смерть! Я надеюсь… — не унимался офицер.

Но Аркадий не слушал его. Он жадно смотрел туда, где еще вчера гордо и неприступно возвышалась «Береговая крепость». Теперь перед ним простиралось мертвое пространство — истерзанный и обожженный вражеским огнем клочок земли со следами руин, пожарищ, с искалеченными деревьями. Сердце Хомова сжалось от тревоги и боли. «Неужели им уже никто не сможет помочь?..» Как только эта мысль овладела сознанием, ему вдруг сделалось страшно оттого, что вся его борьба была напрасной, а мучения и пытки бессмысленными. Горько и больно было сознавать, что никто и никогда так и не узнает о последних его минутах, что для оставшихся в живых товарищей он так навсегда и останется пленным, пропавшим без вести…

Немец все еще говорил что-то, когда со стороны моста до слуха Хомова долетел нарастающий шум двигателей. Аркадий приподнял голову и увидел, как со стороны Фельчина по дороге к реке спускалась колонна фашистских танков. Опережая их, из первой линии траншей на мост густо высыпала пехота противника.

И тогда мертвый берег вдруг ожил. «Береговая крепость» будто возродилась из пепла и вновь встала перед врагом непреодолимой преградой.

И тут Хомов увидел флаг. Не над обрушенной «скворечней» и руинами заставы, а на тонком шесте в районе дзота-3, — алая капля в лучах восходящего солнца. «Нет, рыжий, врешь, все было не напрасно! Жива «Береговая крепость»! Жива…»

Танки уже достигли моста. И тогда от Стояновки, прямо с вершины кряжа, по переправе ударила наша артиллерия. Плотная заградительная стена огня легла у вражеского берега, нащупывая тонкую нитку Фельчинского шляха.

В душе Аркадия все ликовало. Он и не заметил, что, реагируя на каждый удачный наш выстрел, уже давно кричит в полный голос, позабыв о своих врагах, обо всем на свете:

— Давайте, ребятки! Давайте, родные! Еще, еще разок! Так их! Так…

Фашистский офицер неслышно подошел к нему сзади и выстрелил в затылок.

ОГОНЬ НА СЕБЯ

Мост звенел под огненным валом, как туго натянутая струна, но странным образом оставался цел и невредим.

Преодолев полосу заградительного огня, несколько вражеских танков проскочили на левый берег и стремительно приближались к последнему рубежу обороны заставы — двум противотанковым рвам. Прижатая было к земле пулеметным огнем, пехота противника осмелела и снова поднялась в атаку.

Тужлов с болью наблюдал, как было смято передовое охранение у моста и заживо замурованы в окопе Младенцев, Денисов и Старков, как слева от дзота-1 к шоссе со связкой гранат бросился Петр Теленков, но был рассечен очередью крупнокалиберного пулемета. Перенеси артиллеристы в этот момент свой огонь на левый берег, атака врага наверняка бы захлебнулась, но им с НП, наверно, было видно, что противник уже вошел в соприкосновение с нашей обороной, и они опасались накрыть своих.

Тяжело перевалив через бруствер, в траншею скатился Константинов. Гимнастерка его потемнела от пота, лицо было перепачкано землей.

— Фу-у, еле к вам добрался! — Он с трудом перевел дыхание.

В начале боя Константинов был в районе дзота-3 и командовал огнем станковых пулеметчиков, а при нашей контратаке должен был двумя отделениями ударить по врагу справа от насыпи. Но прорыв танков спутал все планы, и он, передав командование старшине Козлову, поспешил к противотанковым рвам, к Тужлову, где решалась теперь судьба всей обороны.

Под рукой у Тужлова тоже было около двух отделений, когда он, почувствовав угрозу прорыва, бросился к шоссе, чтобы дать здесь танкам последний бой. А что бой этот будет последним, у него лично не было никаких сомнений, ибо шансов на успех в этот раз практически не было: противник имел возможность для маневра, а крутизна насыпи была для него не помеха.

— Ну что, Михалыч, в этот раз нам их не удержать, — спокойно, будто речь и не шла о жизни и смерти, сказал Константинов.

Тужлов молчал. Так же, без надрыва и паники, думал и он о предстоящей схватке, как будто уже давно предопределено судьбой и ничего уже нельзя изменить в том роковом предписании. Но он не хотел и не мог с этим мириться.

— Есть выход! — Тужлов на секунду замолчал, точно прислушиваясь к той мысли, что вдруг осенила его, словно не решаясь высказать свои соображения вслух.

— Говори, не томи!

— Ударить артиллерией по опорному пункту.

— Вызвать огонь на себя?! — Константинов обвел взглядом почерневшие, усталые лица пограничников, но ни на одном из них не увидел ни страха, ни сомнения.

Передний танк между тем, словно почувствовав впереди ловушку, сбавил скорость и стал нащупывать дулом цель. За ним потянулись второй, третий… Осмелев, бросилась на шоссе пехота. Волна грязно-зеленых мундиров неудержимо катилась к опорному пункту.

Тужлов нетерпеливо сжимал в руке телефонную трубку.

— Давай, Василий Михайлович! — кивнул наконец Константинов. — Где наша не пропадала!

Начальник связи комендатуры лейтенант Леонов едва успел передать на НП кавполка последнее целеуказание «Береговой крепости», как связь с заставой оборвалась. Лейтенант уже выслал на линию всех своих связистов и теперь один сидел в тесном окопчике на степном вымоте. Он видел, как сплошной огненный вал накрыл опорный пункт заставы, и понял, что не имеет права сидеть на месте, в то время как его товарищи вызвали огонь на себя и теперь оказались отрезанными от всего внешнего мира.

Скат кряжа и шоссе, вдоль которого бежал кабель, простреливались вражеской артиллерией и минометами. С противным чавканьем впивались в трясину мины, стеля по земле дробь осколков. Тут и там вспыхивал неприхотливый камышовый огонь, быстро разрастаясь в размерах и пожирая подсушенные солнцем стебли. Лейтенант знал, что враг охотится буквально за каждым, кто пытается прорваться к заставе, и теперь старался не думать об этом. На подходе к дамбе его, видно, заметили: огонь сделался гуще и прицельней. Теперь он продвигался перебежками от воронки к воронке, прижимаясь к влажной горячей земле и задыхаясь от ее резкого, дурманящего запаха. Одна из воронок впереди дымилась. Казалось, кто-то набросал туда головешек. Леонов подполз к краю воронки и увидел убитого. Это был связист его взвода. Он лежал в неестественной позе, на вывернутой руке, уткнувшись лицом в коричневую жижу; одежда на нем тлела.

Катушку с кабелем Леонов нашел в стороне от воронки. Линия была повреждена сразу в нескольких местах. Не теряя времени, лейтенант принялся за работу. Он переползал от одного повреждения к другому, и дело у него ладилось. Артиллерия с неослабевающей силой продолжала бить по опорному пункту, и у Леонова на мгновение мелькнула мысль: «Зачем связь, разве можно выжить в таком пекле?», но он тут же отогнал ее прочь. Срастив последний порыв, лейтенант включился в линию:

— «Дон», я — «Днестр»! «Дон», я — «Днестр»! «Береговая крепость», отвечайте! Жив кто-нибудь?..

Он не слышал взрыва. Было такое ощущение, будто кто-то подхватил его и подкинул вверх, и от этой высоты пошла кру́гом земля. Последнее, что он увидел, был до черноты резкий горизонт, вертикально упирающийся в бездонное небо…

А в телефонной трубке звучал чей-то голос:

— …Я — «Береговая крепость»! Я — «Береговая крепость»! Спасибо, браток, за связь…

УЙТИ, ЧТОБЫ ОСТАТЬСЯ

— …Ну и маскировочка у тебя, Василий Михайлович! Борода, усы — вылитый цыган. — Бойко с улыбкой похлопывал Тужлова по плечу.

— …Артиллеристы молодцы! Ювелирная работа! Танки назад, а из пехоты — кишмиш… — рассказывал Константинов Агаркову.

— …Его расстреляли вчера утром, а до этого питали. Пленный показал. Все боялся, что мы его тоже… — Тужлов нервно теребил свою густую щетину.

— …Леонов погиб. Мина в двух шагах разорвалась. Хороший был командир, — вздохнул Агарков.

Они встретились на КП командира кавполка, и им было что сказать друг другу. Когда страсти наконец улеглись, комполка Васильев, высокий худощавый майор с энергичным, живым лицом, подошел к карте:

— Товарищи командиры, я собрал вас сюда, чтобы лично до каждого довести приказ командования. Будем откровенны: положение на фронтах крайне тяжелое. Враг имеет огромное превосходство, особенно в технике, и рвется вперед. Немцы бомбят Киев, Минск, Ригу, Каунас, Одессу, Севастополь и другие города. Наши войска вынуждены отступать… — Васильеву нелегко было говорить об этом. После небольшой паузы он продолжал: — Может быть, кто-то из вас рассчитывал с подходом регулярных частей перейти в наступление. Это нереально, товарищи. Противнику удалось продвинуться на каменец-подольском и частично на бельцком направлениях. По данным авиаразведки установлено движение танковой колонны длиной до тридцати километров из населенного пункта Бирлад на Фельчин. — Васильев выпрямился и достал из левого нагрудного кармана гимнастерки вчетверо сложенный лист бумаги. — Сегодня на имя командира полка получена телеграмма главкома Юго-Западного направления. Ввиду чрезвычайных обстоятельств товарищ Буденный приказывает нам уничтожить оба моста через Прут не позже чем через сутки…

Пока комполка излагал свой план уничтожения мостов, Тужлов думал о том, как все-таки изменчива судьба, а жизнь полна превратностей и парадоксов. Еще вчера он внушал каждому на заставе, что мост надо удержать любой ценой. Вызывая огонь на себя, они думали: лучше смерть, чем потеря моста, а теперь такая же цена назначалась за его взрыв. А цена ведь немалая — человеческая жизнь!.. Перед глазами старшего лейтенанта вновь встала картина танкового прорыва, когда передний танк подмял под себя окоп с Младенцевым, Денисовым и Старковым и утюжил его, пока не сровнял с землей… Разрубленный пулеметной очередью Теленков… Чернов, пронзенный немецкими штыками… Умирающий Романенко… Расстрелянный Хомов… «Береговая крепость» потеряла почти половину своего личного состава. Дорою обошлись пограничникам эти первые дни войны. Но впереди у них была цель, с которой каждый связывал наступление наших регулярных частей и победоносное завершение войны. Теперь же этим надеждам не суждено было сбыться, по крайней мере в ближайшее время. И, хорошо понимая это, Тужлов тем не менее никак не хотел примириться с подобной необходимостью.

— …Трудно, тяжело, товарищи, я понимаю, — продолжал между тем Васильев. — Но вы с честью выполнили свою задачу, вы сковали крупные силы врага на оперативно-важном кишиневском направлении, и своевременная ликвидация мостов через Прут — это последнее, что требует от вас командование.

Мост или связывает, или разъединяет. Третьего, как говорится, не дано. В том далеком сорок первом здесь, у Стояновки, по этим мостам через пограничный Прут пролег огневой рубеж, линия жизни и смерти, линия войны.

Сегодня — это граница дружбы, взаимопонимания, мира.

Через час, в 12.00, начальник заставы лейтенант Михальков выйдет на тот самый мост, который много лет назад предстояло заминировать и взорвать его отцу и его боевым товарищам, и встретится там с другим начальником заставы — румынским локотенентом[10] Даном Негреску. Они пожмут друг другу руки, спросят о жизни, работе, семье. А потом с румынского Фельчина в нашу советскую Стояновку проследует через пограничный шлагбаум группа крестьян. Они будут спешить на свадьбу внука деда Таукчи с красавицей Илинкой. И ее будет в этом ничего необычного. Так уж тут повелось: румыны по-соседски, по-родственному ходят на свадьбу к молдаванам, молдаване — к румынам…

А пока есть еще время, мы сидим с Михальковым в канцелярии и беседуем на разные житейские темы. Например, о шефстве.

— Хорошее пополнение шлют нам на границу шефы. Толковые ребята. Надежные.

— Откуда, если не секрет? — спрашиваю у лейтенанта.

— Из города Славянска. Есть такой на Украине, — поясняет Михальков.

Да, есть такой на Украине — древний городок Славянок. Как же! Воспет еще в «Слове о полку Игореве». Я с трудом сдерживаю нахлынувшее вдруг волнение. Лейтенанту, конечно, и невдомек, что это всего в двадцати километрах от моего родного Красного Лимана!

— А что, Анатолий Васильевич, берусь назвать, кто есть кто на заставе из этого самого Славянска! — уняв эмоции, бодро заявляю я.

— Попробуйте, — заговорщицки соглашается Михальков.

— Значит, говорите, двое их?

— Двое.

— Ну, одного называю с ходу — Захаренко, комсомольский секретарь заставы. Такою мовою объясняются только у нас в Донбассе — смесь украинского с русским. Ну а второй… Второй, пожалуй, старшина Соцкий. Верно?

— А у старшины какие-такие особые приметы? — вместо ответа спрашивает Михальков.

— Какие могут быть особые приметы у хорошего человека, кроме того, что он хороший человек? — отвечаю вопросом на вопрос.

— Э-э, нет, не согласен, — энергично возражает лейтенант. — У Соцкого врожденный талант командира. Из него, знаете, какой бы офицер получился!

— За чем же дело стало?

— Легко сказать — попробуйте его убедить! — вздыхает лейтенант.

Без четверти двенадцать в канцелярию входят старшина Соцкий и старший сержант Захаренко, четко докладывают о себе. Сегодня им выпала честь сопровождать лейтенанта Михалькова на мост, и они, соответственно, при полном параде. Ребята из Славянска как на подбор: рослые, ладно скроенные, оба симпатичные. Вася Соцкий — голубоглазый блондин, Виктор Захаренко, наоборот, смуглолиц, у него черные как смоль волосы, соболиные брови. Михальков не без удовольствия — хотя внешне и придирчиво — оглядывает их, потом смотрит на часы и поднимается. Пора идти на встречу с румынами.

Мы минуем двор заставы, штурмовую полосу, пограничную вышку на взгорке и направляемся к полосатому шлагбауму. Стальные фермы моста внушительно высятся над утопающими в зелени берегами. Конечно, это уже не тот мост, который был здесь в сорок первом. От того не осталось и следа. Прут в этом месте не очень широк, метров восемьдесят — сто, не больше. И очень напоминает мне наш Северский Донец. Там, у моста со стороны Славянска, как помнится мне, такая же крутая железнодорожная насыпь и сплошь лесистые берега, одетые вербой и лозняком. А выше, перед самым въездом на мост, высеченные на камне, красуются слова вещего Бояна… Я останавливаюсь у пограничного шлагбаума и под монотонный шум стремительного Прута произношу их по памяти вслух: «О Донче! Не мало тебе величия, а Кончаку нелюбия, а Русской земле веселия…»

Соцкий и Захаренко, как по команде, резко оборачиваются в мою сторону. На их лицах — радостное недоумение.

— Что, земляки, — не даю им опомниться, — похож Прут на наш Донец?

— Верно. Похож, — охотно соглашаются они. — Мы тут почти как дома.

— Вот я и агитирую остаться на сверхсрочную, — вступает в разговор Михальков и незаметно подмигивает мне: дескать, чем они будут крыть.

— Мы разве против, товарищ лейтенант? — не теряется Захаренко. — Только как же быть с традицией?

— Какой традицией?

— Ну как же! Двое приходят на заставу служить — столько же после службы должно вернуться на завод. Иначе что получится? Через несколько лет вся застава будет нашенской, славянской…

— А завод придется остановить, — вставил немногословный Соцкий.

— Ну, если это угрожает заводу, тогда конечно, — с напускной серьезностью заметил Михальков.

Мы все дружно рассмеялись…

Деревянный мост минировали ночью.

До этого дважды пытались уничтожить его, но обе попытки оказались безуспешными. Сначала старшина Козлов собрал на заставе все остатки ГСМ и пакли, и трое смельчаков во главе с сержантом Михальковым под огнем врага пробрались на мост, облили его бензином и мазутом, разбросали пропитанную соляром паклю и все это подожгли. Мост вспыхнул, и казалось, с ним уже покончено, но… выгорела солярка с бензином, и пламя погасло: пропитанное водой дерево отказывалось гореть.

К вечеру по камышам и топи на руках удалось прикатить на заставу два 76-мм противотанковых орудия, и их расчет под командованием младшего сержанта Володина, не мешкая, открыл по мосту огонь прямой наводкой. Но ни бронебойные, ни зажигательные снаряды не причинили мосту существенного вреда.

— Что за чертовщина? — недоумевал сконфуженный Володин.

— Товстокожый, мов моя тэща, — посочувствовал ему Ворона.

Не на шутку растревоженный, противник обрушил на заставу ураганный огонь, и вскоре оба орудия были выведены из строя.

С наступлением ночи на заставу вместе с отделением саперов кавполка прибыл Иван Иванович Бойко. Отныне судьба деревянного моста переходила в его руки. Он должен был взорвать его на следующий день в любой подходящий момент, но не опережая события, чтобы не приковать все внимание врага к железнодорожному мосту, который предстояло еще отбить. С военкомом на заставе оставалось отделение Тимушева, лейтенант Дутов и несколько красноармейцев. Остальные защитники «Береговой крепости», по плану Васильева, сводились в боевую группу Константинова и Тужлова. К исходу ночи они должны были покинуть опорный пункт, чтобы выйти на рубеж железнодорожной насыпи и, соединившись с саперами и группой поддержки кавполка, овладеть железнодорожным мостом и к исходу дня, как требовал того приказ главкома, взорвать его.

— Ну как дела, ваше подрывательское степенство? — мрачно пошутил Тужлов, приветствуя военкома.

— Не дури, Василий, у самого кошки на душе скребут. Думаешь, мне приятно драпать? После всего-то… Ты с народом побеседовал, приказ довел?

— Нет еще.

— Объясни толково. Пусть поймут, что все было не напрасно. Они же герои. Все как один…

— Может, ты, Иван Иванович?

— Нет, брат, давай сам. Теперь ты для них ближе. Ты теперь для них всё…

Снова, как и в предыдущую ночь, на полную мощность работали вражеские громкоговорители, и гнусавый назойливый голос истошно вопил над сонной рекой:

— …Русский солдат, сдавайся! Будешь жить хорошо… Будешь видеть свою маму… девочку…

Под этот «аккомпанемент» саперы успешно справились с работой. И как только по небу зашуршал еще далекий и невидимый свет зари, Тужлов и Константинов собрали людей, которым надлежало уходить.

На какое-то время воцарилась тишина. Снова стали слышны и сонное бормотание реки, и вопли вражеских громкоговорителей. Неожиданно из темноты раздался чей-то голос:

— Товарищ старший лейтенант, а как же «Береговая крепость»?

Тужлов почувствовал, как ком цепко сдавил горло. Взяв себя в руки, ответил как можно внушительнее:

— Товарищи, «Береговая крепость» свою задачу выполнила, и мы должны уйти отсюда, чтобы взорвать железнодорожный мост. Но мы не покидаем «Береговую крепость», так же как и она не прекращает своего существования, потому что «Береговая крепость» — это не только земля, политая кровью наших товарищей, это мы все, застава, и пока будет жить хоть один из нас, держать в руках оружие и бить врага — будет жить и сражаться наша «Береговая крепость»…

Прощались сдержанно, по-мужски, хотя знали наперед и те, кто уходил, и те, кто оставался, что многим из них вряд ли доведется увидеться снова.

К Тужлову подошел Бойко, отыскал в темноте его руку и крепко пожал ее.

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

Солнце перевалило полуденную черту и нехотя начало скатываться к горизонту, когда страшной силы взрыв потряс всю округу.

«Мост!» — одним выдохом пронеслось над камышами, и движение в цепи застопорилось. «Рановато, — подумал Тужлов, посмотрев на часы. — Видно, у Бойко не было иного выхода…»

Нестройная цепочка пограничников продолжила свой путь. По заболоченным тростниковым зарослям, по вязкой топи и глухому бездорожью двигались они туда, где чуть различимой громадой высились стальные фермы железнодорожного моста. В группе Тужлова было двадцать человек, и она выполняла роль боевого дозора. Основное же ядро с саперами и группой поддержки кавполка во главе с Константиновым выдвигалось на рубеж атаки севернее железнодорожной насыпи.

Оборона противника подковой охватывала железнодорожную насыпь у основания моста и достигала трехсот метров в глубину. Она состояла из нескольких линий траншей, связанных ходами сообщения, и была основательно укреплена. Численность обороны достигала двух рот.

Группе Тужлова предстояло скрытым рейдом выйти во фланг укрепленного пункта врага почти в створе со старенькой казармой гарнизона Юрасова и внезапным решительным ударом начать атаку. В ходе ее отвлечь на себя главные силы обороняющихся и обеспечить прорыв основного ядра наших сил на мост и его минирование.

Преждевременный взрыв деревянного моста мог существенным образом повлиять на обстановку в районе предполагаемой атаки, и противник наверняка уже бросил сюда дополнительные силы, но изменить что-либо или предотвратить атаку он был уже не в силах, как не могли отменить ее и сами пограничники, и Тужлов хорошо понимал это. При этом он испытывал двоякое чувство. С некоторых пор его совершенно перестала волновать собственная судьба и, наоборот, все острее ощущал он тревогу за тех, кто вынес с ним невероятные трудности первых дней войны. Это чувство было таким же всепоглощающим, как и тревога о семье, сынишке, и Тужлов был благодарен Константинову за то, что тот включил в его группу всю его «старую» гвардию. В нем жила суеверная надежда, что с ним они будут вне опасности и он сумеет их сберечь, хотя на самом деле именно этим двадцати парням предстояло первым завязать бой и отвлечь на себя основные силы врага.

Головной дозор передал: пройдена первая линия обороны.

Тужлов дал команду «Продолжать движение» и сошел с тропы, пропуская мимо себя цепочку пограничников. Он всматривался в почерневшие, осунувшиеся, обросшие лица людей, будто старался навсегда запомнить каждого. Вот легкий и гибкий Вася Михальков, улыбчивый Костя Шеин, молчун Федотов со своим неразлучным псом Барсом, высокий, нескладный с виду Филиппов, весельчак, запевала Андрюшка Мусорин, замкнувшийся в себя Курочкин-Максимыч…

Негромкий вскрик и какая-то возня впереди отвлекли Тужлова. Едва он скомандовал залечь, как по камышам длинной очередью ударил пулемет. Вражеский пулеметчик бил наугад, много правее их, и старший лейтенант понял, что еще не все потеряно. По его команде цепь, подобно пружине, быстро сжалась к головному дозору, а потом так же быстро разжалась влево. Оказывается, Ворона и Петрунин, шедшие впереди, лицом к лицу столкнулись с боевым охранением противника, и короткая рукопашная схватка двух дозоров привлекла внимание вражеского пулеметчика.

Судя по конфигурации и характеру вражеского огня, они находились уже за второй линией траншей. Внезапной атаки не получилось, но выгодная позиция побуждала Тужлова атаковать немедленно, поскольку взбудораженная оборона могла мобилизоваться и перестроить свои ряды.

Бесшумно сблизившись с противником, пограничники бросились в рукопашную схватку. Здесь, на фланге, в топких камышовых зарослях, траншей как таковых не было. Оборона была очаговой и представляла собой «плавающие» позиции из хворостяных матов и фашин.

Схватка была молчаливой и яростной. Пока в закисшей, болотистой жиже сплелись в отчаянном усилии барахтающиеся тела, Михальков подобрался к пулеметному расчету и прыгнул на первого номера. Немец оказался недюжинной силы и легко сбросил сержанта, но ловкости ему не хватило. Михальков сумел вывернуться из-под его руки и коротко, без зама́ха, ударил ножом в живот. Второго номера снял Шеин, и вовремя: тот уже схватился за автомат…

— Теперь больше шума, ребята! — крикнул Тужлов и дал очередь из трофейного автомата.

Его дружно поддержали. Поднялась невообразимая пальба.

Маневрируя огнем и быстро меняя позиции, группа Тужлова вплотную подошла к железнодорожной насыпи. Противник в панике разбегался. Один вид пограничников приводил их в ужас: с ног до головы перепачканные торфом и илом, обвешанные оружием, эти черные призраки не ведали страха.

Сбив последний заслон у моста и оседлав насыпь, группа Тужлова соединилась с Луценко. Маленькая группка лейтенанта Луценко, совершив почти такой же обходный рейд, ударила с севера и точно в назначенное время вышла к насыпи.

Пока враг приходил в себя и соображал, что делается у него в тылу, пограничники без особых усилий захватили мост и заняли круговую оборону. Теперь остановка была за Константиновым и его саперами. Но время шло, а группа Константинова не появлялась. Правда, в той стороне, откуда ее ожидали, слышалась ожесточенная перестрелка, но Тужлов не терял надежды. Враг тоже надеялся вновь овладеть мостом и бросил со стороны Богданешт до роты пехоты…

Пограничники отбили уже третью атаку, когда наконец появился связной от Константинова. Небольшого росточка, всегда резкий и порывистый, Хусаинов на этот раз был медлителен и вял. Правая его рука плетью висела вдоль тела, рукав гимнастерки побурел от крови.

— Старший лейтенант Константинов тяжело ранен… Атака сорвана. Наши отходят… — успел доложить он Тужлову и тут же потерял сознание.

Удерживать мост не имело смысла: под рукой не было ни взрывчатки, ни саперов. Тужлов вынужден был отдать приказ отходить.

Решили идти не прежним, кружным путем по болоту, а прорываться с боем вдоль железнодорожной насыпи. Тужлов делал это преднамеренно, чтобы лишний раз сыграть у противника на нервах и заодно прощупать его оборону на всю ее глубину. Человек военный, он знал, что приказы даются для того, чтобы их выполнять, а значит, предстоят еще и новые бои за мост.

Вопреки ожиданиям, противник оказал слабое сопротивление, и пограничники почти без потерь вышли в свое расположение. Едва добравшись до окопа артиллерийского наблюдателя кавполка, Тужлов попросил соединить его с майором Васильевым. Командир кавполка выслушал Тужлова молча. Он уже знал, что Константинов ранен и его группа к мосту не прорвалась, и теперь мучительно размышлял о том, что у него практически нет ни времени, ни выбора и лучше Тужлова вряд ли кто справится с этой задачей. Но каково людям, которые сделали, казалось, невозможное, снова идти под пули? Этого он тоже не мог не учитывать.

Выручил его сам Тужлов:

— Товарищ майор, разрешите попробовать еще раз?

— Пробуй, Тужлов, пробуй! Только не упусти этой возможности. Это наш последний шанс…

Немногим больше часа понадобилось для того, чтобы перегруппировать силы и подготовиться к новой атаке. И вскоре группа Тужлова, усиленная полковыми саперами, вновь бесшумно бороздила камышовые топи. План старшего лейтенанта был дерзким: он решил точь-в-точь повторить свой прежний рейд. Вряд ли противнику придет в голову ждать их в том же месте, тем более наступали сумерки, и разве только сумасшедший решился бы на подобную прогулку по опасной трясине. Именно на это и рассчитывал Тужлов, но это было только частью плана. Минут через тридцать после выступления основной группы артиллерия кавполка обрушила свой огонь на позиции врага и в течение пятнадцати минут обрабатывала их на всю глубину обороны. Сразу же за этим два эскадрона завязали бой, имитируя атаку в центре и на правом фланге.

Тем временем пограничники приближались к цели.

Горизонт заплыл свинцовым грозовым подтеком, и сумерки загустели раньше времени.

Шли налегке, без обуви, без противогазов, но у каждого за плечами было по пятнадцать килограммов взрывчатки, и эти пятнадцать килограммов давали о себе знать: трясина есть трясина.

Но вот наконец река. Крутая дуга ее вгрызалась в наш берег. Повернули вправо, и, как только перед глазами всплыл темный силуэт юрасовской казармы, Тужлов дал команду рассредоточиться. Перед этим напомнил: «Сигнал отхода — взрыв моста. Не взорвем мост — обратной дороги для нас нет…»

На насыпь бросились молча, как-то даже исступленно, но в рукопашной немного отошли. Охранение на мосту сбили легко, но с той стороны неожиданно ударил пулемет, и это сразу осложнило задачу.

Тужлов рванулся вперед, увлекая за собой остальных. Пули роем проносились над головой, рикошетили от рельсов, стальных маршей, и от этого в воздухе висел какой-то пронзительно-кричащий звон. Неожиданно сильная боль обожгла левую бровь, и кровь стала заливать лицо. Старший лейтенант смахнул рукой горячую липкую струю, но левый глаз уже затек, и все перед ним расплывалось и двоилось. Кто-то сзади подмял его под себя и бросил на шпалы, и тотчас раздался сильный взрыв. Пулемет умолк. Тужлов поднял голову и увидел рядом с собой Мусорина…

Полдела было сделано. Мост был взят. Но его надо было еще удержать, пока саперы не справятся со своей работой.

Враг наконец понял, что обманут, и бросился в атаку. Страх быть отрезанными от своих гнал фашистских солдат на мост, и они шли на приступ с отчаянностью обреченных. Активизировался и западный берег. Круговая оборона пограничников, подобно тонкой эластичной нити, то сжималась, то растягивалась, с трудом выдерживая перегрузки.

Сумерки совсем загустели, и только тонкая, упрямо негаснущая полоска света у горизонта делила тьму на небо и землю, и было в той условности определенно что-то символическое, тесно сопряженное с судьбой моста и его защитников.

«Надо продержаться. Надо!» — думал Тужлов, с надеждой и беспокойством поглядывая на тонкую риску у горизонта, теснимую с двух сторон сумраком надвигавшейся ночи.

Время шло, и мало-помалу риска на небе слабела и таяла. Таяли и силы пограничников.

От Михалькова, оборонявшего со своим отделением западную часть моста, приполз истекающий кровью Батаев:

— Плохо дело, товарищ старший лейтенант, Алешин, Курочкин убиты, Шеин тяжело ранен…

Михальков не просил о помощи, да и откуда Тужлов мог взять людей, если он сам с трудом сдерживал атаки врага и уже потерял в рукопашных схватках Алексеева, Литвинова, Шарафетдинова, Яковлева, Журавлева, старшину Козлова, а половина оставшихся в живых были ранены и держались в строю лишь благодаря огромной воле и нечеловеческим усилиям. Он видел, как поднимались навстречу врагу истекающие кровью Муртазин, Родионов, Соснов, как полз за ними вслед раненный в ногу Уткин, и сердце его обливалось кровью. Он хотел сберечь этих людей, он надеялся, что сможет это сделать, как бы ни тяжел был их жребий, но война не делала выбора, и это приводило его в отчаяние.

— Саперы! Где же эти саперы?! — сорвался он на крик, когда прямо на его глазах пуля наповал сразила маленького, щуплого Хусаинова…

Потом он услышал шум. Он безошибочно выделил его из общего шума боя, и у него от волнения пересохло в горле. Оставив за себя Калинина, он минуты через три был уже на западной оконечности моста, у Михалькова. Тревога не обманула его. От станции Богданешты по полевой дороге к мосту шли танки. «Та самая колонна, — догадался Тужлов, вспомнив разговор у Васильева. — Колонна длиной в тридцать километров…» Он на миг представил себе эту армаду, и ему сделалось страшно. Это был страх не за собственную жизнь — ее бы он отдал без колебаний, если бы только такой ценой можно было спасти положение, — танковый прорыв в подобном масштабе мог стать настоящей катастрофой. «Если саперы не управятся через десять минут, нам останется только лечь под гусеницы», — с горечью подумал Тужлов…

Передний танк медленно вползал на железнодорожную насыпь, будто миноискателем, прощупывая ее маскировочными щелками фар.

К Тужлову подполз Федотов. Так же ползком приблизился и неразлучный с ним Барс.

— Я оставил несколько толовых шашек. На всякий случай. Я понимаю, выхода у нас нет. Барс сумеет это сделать. — Голос у сержанта был глухой и срывался.

Тужлов молча погладил овчарку.

Сержант, не мешкая, связал толовые шашки, вставил в одну из них запал и прикрепил этот груз к спине Барса. Выждав еще минуту-другую, Федотов привлек собачью морду к себе, потом поджег короткий обрезок бикфордова шнура и тихо приказал:

— Барс, вперед!

Овчарка выпрыгнула из окопа и бросилась прямо к танку, который уже взобрался на насыпь и разворачивался в сторону моста.

Сильный взрыв повредил машину и застопорил движение колонны. И буквально через минуту в окоп спрыгнул командир саперов старший лейтенант Нестеров:

— К взрыву все готово!

Сначала под ногами качнуло землю. Потом донесся мощный раскатистый звук, и тотчас в ярко-огненном отсвете зарева, будто игрушечные, вздыбились вверх стальные фермы моста. На какой-то миг застыв в воздухе, все это обрушилось вниз, и еще некоторое время сзади стоял ворчливый грохот укладывающегося на дно реки железа. С ходу пробившись через слабый заслон врага, пограничники болотом уходили к своим. Когда перестрелка мало-помалу затихла, старший лейтенант разрешил короткий привал: с собой несли раненых, и люди выбились из сил. Тужлов устало опустился на замшелую корягу, окунул руку в раскисшую болотную воду и провел ею по разгоряченному лицу. Кто-то тихо тронул его за плечо. Это был ефрейтор Ворона.

— Товарищ старший лейтенант, там Шеин вас клыче…

Костя Шеин умирал. Булькающий хрип вырывался из его простреленной груди. Лицо было влажным от испарины. Он был еще в сознании. Тужлов взял уже тронутую холодком Костину руку и низко склонился над ним. И вспомнилось ему другое рукопожатие, когда встретил Шеина зимой, в снег, — тот возвращался из отпуска и шел со станции с огромной посылкой волжских яблок.

— Василий Михайлович… — Костя узнал его. — Тут адрес, передайте родным, — он сделал тщетную попытку дотянуться до нагрудного кармана, — только подготовьте маму… она не переживет. — Силы покидали Шеина, он с трудом выговаривал слова: — Похороните меня со всеми… у «Береговой крепости»… Прощайте…

Тужлов встал и быстро отошел в сторону. Беззвучные рыдания сотрясали его тело.

В ту же ночь начальник пограничных войск Молдавского округа генерал Никольский доложил по телефону в Москву: «На участке 25-го пограничного отряда противника на нашей территории нет…»

Утром 2 июля начальник 5-й пограничной заставы старший лейтенант Тужлов получил приказ от командования пограничного отряда выйти из боя, покинуть заставу и приступить к выполнению задач по охране тыла действующей армии в составе пограничного полка…

Шел о д и н н а д ц а т ы й д е н ь войны.

Они в последний раз поднялись на Стояновский кряж. Перед ними с севера на юг простиралась почерневшая, выжженная земля. И по ней, подобно серой гадюке, настороженно скользил Прут. Два черных провала с обломками разрушенных мостов метили реку.

Их было шестнадцать. Шестнадцать из шестидесяти трех, начавших войну у молдавского села Стояновка. Взгляд каждого из пограничников был прикован к клочку обожженной, истерзанной земли, который в их памяти навсегда оставался «Береговой крепостью», к шоссейной насыпи, укрывшей их погибших товарищей, к границе, которую они оставляли с болью в сердце и мысленно поклялись вернуться сюда. Они еще не знали, как долог и труден будет тот путь, какой ценой придется им заплатить за него, кто из них сложит голову в предгорьях Кавказа, у стен Сталинграда, на Курской дуге, а кто дойдет до Вены и Берлина…

Этого они знать не могли.

Впереди было еще 1407 дней войны…

Вечер. Догорает, садится за рекой отпылавшее за день щедрое молдавское солнце.

Мы с лейтенантом Михальковым не спеша обходим территорию бывшей «Береговой крепости», подолгу задерживаемся у обвалившихся, заросших травой окопов и траншей, разрушенных, а некогда грозных, неприступных дзотов, у насыпи, у противотанковых рвов. Тянет от реки прохладой, но земля еще пышет жаром, и вместе с ним исходит из нее густой, терпкий запах. Неподалеку от казармы старой заставы, а точнее, того, что от нее осталось, под сенью раскидистого орешника и щедрого яблоневого сада, мы останавливаемся с ним у скромного белого обелиска. На нем написано:

Мы молча стоим перед обелиском, и каждый думает о своем. Я — о том, что встало передо мной из глубин памяти и пронеслось с ошеломляющей быстротой за одиннадцать дней того далекого сорок первого. Анатолий Михальков… О чем может думать начальник заставы Трех Героев Советского Союза, один из которых — родной ему человек, его отец? Смотрю на серьезное, чуть отрешенное лицо лейтенанта и вспоминаю наш недавний разговор. «Трудно нам, — говорил Михальков. — Застава наша — преемница «Береговой крепости». Ее героическую историю все здесь знают, а многие в Стояновке и помнят тех ребят. Вольно или невольно нас сравнивают с ними. Мы у всех на виду. Пройдет пограничник по селу — внимание к нему особое. Случится что на заставе — все село в беспокойстве, шлют делегацию: нужно ли чем помочь? Сами понимаете, все это нам надо оправдывать. Другими словами, быть постоянно начеку, отмобилизованными, готовыми к схватке…» Михальков, конечно, не говорит об этом, но ему-то, знаю, трудней вдвойне. Отца здесь, в Стояновке, хорошо знали, он часто приезжал сюда, в год своей смерти тоже… И даже чисто внешнее их сходство неспроста здесь подчеркивают: хотят его видеть таким же, каким был отец.

Догорал, заканчивался день. Долгий летний день.

Заканчивались пограничные сутки. Первые дни лейтенанта Михалькова самостоятельные, в качестве начальника заставы. И такие скоротечные. Михальков, как мне показалось, с сожалением посмотрел на часы. Лейтенанта можно было понять. День его командирства выпал ничем не примечательный. Вхолостую сработала ночью «система», а вместо нарушителей оказались обыкновенные кабаны. Утром — нелицеприятный разговор с директором совхоза по поводу кукурузного поля. Письмо шефам в Славянск. Встреча на мосту с румынским пограничным нарядом. Приглашение на свадьбу. Вот и все события. Конечно, ему бы хотелось, чтобы именно в этот день случилось что-то невероятное, выпало бы и на его долю испытание, которое хоть сколько-нибудь было соразмерно прошлому. Но ничего такого не случилось.

«А может, это и не самое главное? — мысленно спрашиваю я у молодого лейтенанта. — Может, значительно важнее то, чтобы тот же дед Таукчи и его односельчане каждое утро по заставе сверяют свою жизнь. И красный ее флаг в ясном голубом небе был для них как бы свидетельством того, что все на земле спокойно, все идет как надо. Может, именно в этом и заключена сегодня высокая миссия пограничной заставы Трех Героев Советского Союза, носящей в народе прежнее свое имя — «Береговая крепость».