На самых дальних...

1

Эта история началась с приходом на нашу заставу лесничего Семена Кочуганова. Было это осенью прошлого года, перед самыми заморозками, когда редко, но все ж таки раз-другой выпадет в нашей гнилой курильской погоде погожий солнечный денек.

До его появления у нас я твердо был уверен, что земля наша круглая, возраст у нее солидный и что белых пятен на ней больше нет. Этому меня учили в школе, потом в военном училище да и сам я читал немало. Правда, утверждают, что встречаются еще такие пятна в сельве реки Амазонки, где сравнительно недавно нашли какое-то дикое племя, живущее якобы первобытным укладом. Но туземцы тоже люди, я так считаю, и если по этой самой сельве ступала нога туземца, значит, ступала и нога человека. И выходило, что никакого белого пятна там фактически не было. Но это к слову. Так вот пришел Семен Кочуганов, невзрачный такой человечек неопределенного возраста, со шрамом на обветренном лице, и мое представление о мире в корне переменилось.

Вначале он, как водится, потолкался в сушилке, перекурил с нашими пограничниками, со многими из которых был хорошо знаком по прежним своим визитам, угостился в столовой обедом, а уж потом пожаловал к нам в канцелярию. Сел на предложенный майором Хобокой стул у торца письменного стола, с таинственным видом по очереди посмотрел на нас с начальником заставы, после чего полез в карман куртки и извлек оттуда засаленную, сложенную гармошкой карту-километровку. Разложив ее перед нами на столе, он спросил:

— Интересуюсь, Степан Ильич, сколько вы до комендатуры, извините, топаете? Семьдесят верст с гаком?

Хобока кивнул.

— А что?

— А я знаю, — в голубых глазах Семена сверкнула лукавинка, — как пройти за двадцать, в три раза, почитай, короче.

Мы втроем склонились над картой. Семен с видом доброго фокусника, мы с майором в качестве заинтригованных зрителей, для которых эти фокусы предназначены.

Дело в том, что правый наш фланг — из разряда непроходимых. То есть наши пограничные наряды по нему, конечно, ходили и регулярно несли службу, и неплохо несли. Но это был, как говорится, всем флангам фланг!

Если поверить на секунду в тот библейский миф, как бог создавал нашу землю, то легко можно себе представить, что именно здесь пролегал тот самый путь на Голгофу. Узкая кромка прибоя с нависшим над ней нагромождением диких, мрачных скал; путь, усеянный щебнем, сыпучей галькой, огромными валунами, пористой вулканической магмой. Добавьте к этому непропуски, подстергающие в самых неожиданных местах, участки осыпей, обходные тропы, по которым надо карабкаться, подобно скалолазу, — и в вашем воображении может возникнуть отдаленный образ нашего правого фланга. Отдаленный потому, что эту немую картину надо, опять же в воображении, еще и озвучить: артиллерийскими залпами прибоя, грохотом низвергающихся сверху водопадов, натужным пыхтением сольфатар, испускающих клубы желтовато-грязного пара и отравляющих берег зловонным запахом сероводорода. И надо быть по крайней мере человеком без комплексов, чтобы притерпеться к такой обстановке, выбросить из головы все эти страсти-мордасти и сосредоточиться на главном — несении службы. Потому как в нашем пограничном деле, как ни в каком другом, бытует известный принцип: где тонко, там и рвется. То есть где труднее пограничному наряду, там легче нарушителю.

Да, правый фланг — это наше мучение и наша гордость. Мучение потому, что опасность подстерегает здесь пограничный наряд буквально на каждом шагу, и его судьба в те несколько часов, которые он несет службу, выматывает нам с Хобокой все нервы. Ну, а гордость — гордость по той причине (тут нас просто распирало от патриотических чувств), что больше ни у кого в отряде такой достопримечательности нет.

Так вот, захваченные заманчивой перспективой втрое укоротить «нашу Голгофу», мы дружно склонились над картой, и заскорузлый палец Кочуганова широким, коротким ногтем старательно прочертил на карте извилистую линию от нашей «Керчи», между двумя вулканами, прямо к Тихоокеанскому побережью, где пестрел флажок погранкомендатуры.

— Вот, — шумно вздохнув от натуги и выпрямляясь на стуле, сказал Семен.

— Ну-ну. — Хобока улыбнулся. — Что ж это за дорога, которую мы не знаем?

— Да на вашем же участке. От третьей речки в аккурат и начинается…

Хобока недоверчиво покосился на карту.

— Не о той ли тропе ты толкуешь, Семен, что еще мой предшественник Рогозный искал?

— О той самой…

Пока они выясняли, что к чему, я подвинул к себе карту и увидел, что действительно от третьей речки легким штрихом была нанесена кем-то извилистая линия, которая точно выводила к океану. Не скажу, что она, эта дорога, решила бы все наши проблемы, но сама идея показалась мне в высшей степени заманчивой. Пройти тылом острова, где, может быть, никогда не ступала нога человека, найти дорогу, проложить, освоить, вычеркнуть это маленькое белое пятно на карте, оставить свой след, который (вполне возможно) могут назвать твоим именем. «Тропа Астахова» или «Астаховская тропа» — а что, звучит! Все это мгновенно пронеслось в моей голове, прежде чем я понял, что спор между Хобокой и Кочугановым разгорелся не на шутку.

— Байки все это, Семен, — говорил мой начальник. — Позапрошлой весной я туда сунулся, по этой третьей речке. Прошел от силы три-четыре километра, а дальше баста — стеной бамбук.

— А я, Степан Ильич, сам прошел от сих и до сих, — Семен снова черканул ногтем по карте, — и даже не один, а с лошадью. Вулканом звали, как сейчас помню.

— Когда ж это было? — не унимался майор.

— В пятьдесят втором или третьем — запамятовал, прости господи. — Семен виновато пожал плечами. — Да вот и карта с той поры сохранилась…

— Вот я и говорю: сто лет в обед, — усмехнулся Хобока. — А если и было, то сплыло и бамбуком поросло. Ты ж лесник, Семен, знаешь, как бамбук растет — по полметра в день…

Семен не ответил и, насупившись, стал складывать свою карту в гармошку.

— Да ты не обижайся, Семен, — смягчился Хобока, чувствуя, что малость перегнул. — Я почему так говорю? Чтоб ты не сбивал мне с толку заместителя (это про меня). А то видишь, как глаза заблестели у лейтенанта? Он у нас молодой, горячий. Чего доброго, загорится твоей идеей — житья мне не даст. Верно, Анатолий Васильевич?

— Не знаю, — уклончиво ответил я. — Все может быть…

На том наш разговор и закончился, и мы мирно разошлись, хотя я видел и чувствовал, что Семен крепко обиделся на майора.

На следующий день, когда Кочуганов отряжался с заставы дальше по своему лесному участку, я улучил момент и отвел его в сторонку.

— Послушайте, Семен Кузьмич, а вы б не могли карту мне вашу оставить?

— А чего ж нет? — Семен извлек из кармана гармошку и великодушно отдал ее мне. — Только на что она тебе? Степан Ильич человек упрямый, раз сказал «нет», знать, так и будет.

Я ничего не ответил, но про себя подумал: это мы еще посмотрим.

— Ну, ладно, бывайте, — прощался Семен с теми, кто вышел его проводить. — Спасибо за хлеб-соль, чтоб все были здоровы, до свиданьица.

Повернулся, кликнул свою собаку и бодро потопал по отливу, тряся тощим рюкзаком.

2

Всю долгую зиму я носился с этой идеей. Сколько раз бессонными ночами в часы своих дежурств по заставе или же поутру, вернувшись после проверки нарядов с границы, я просиживал в раздумье над кочугановской картой, самым тщательным образом циркулем и курвиметром выверяя ее, свою будущую дорогу, перебрасывал мосты через невидимые реки, рубил бамбук, делал засечки на деревьях, строил обогреватели. Мне представлялось наше предприятие хорошо организованной экспедицией из пяти — семи человек, оснащенной всем необходимым и запасом продовольствия как минимум на неделю. Я даже мысленно представлял ее будущий состав, правда, всякий раз внося в него новые коррективы. Бесспорным кандидатом номер один был сержант Макаренко, потомственный лесничий с Алтая, егерь, человек уравновешенный, спокойный, по-лесному мудрый и неторопливый. Вторым номером в этом списке шел ефрейтор Сыроежкин. Этот мог все: и огонь из ничего добыть, и еду сообразить, как говорится, из подножных средств. К тому же был силен, тверд характером, словом, надежный сибирский парень. Хотелось мне взять с собой и Курицына. Человек он с виду ничем не примечательный, небольшого росточка, но рассудительный, дельный, интеллигентный, не теряется в любых передрягах. Все помнят на заставе случай, когда его захлопнуло в непропуске. Море штормило тогда сильно, накат шел мощный, сокрушающий. И младший наряда испугался, решил уже, что погиб Курицын там, в ловушке. А как отхлынула волна, он вдруг появляется из-за скалы — не спеша, целехонек и еще улыбается. Правда, мокрый с ног до головы, но при оружии, и все, как надо. Все ведь как поступают, когда несется на тебя огромный водяной вал, а бежать некуда? Все-таки бегут! Или вперед, или назад, выдержки не хватает, нервы сдают. А Курицын мгновенно сориентировался, выбрал валун побольше, присел рядом, пригнул голову и вцепился в него мертвой хваткой. Накат и прошелся над ним, с грохотом обрушился на каменную стенку и отхлынул. Курицын встал, отряхнулся и спокойно покинул ловушку. Так вот, Курицына я взял бы в вашу экспедицию за выдержку и хладнокровие.

Были и другие кандидаты, потому как люди у нас на «Керчи» все в принципе достойные и выбрать самых-самых тоже нелегко, даже замполиту.

Как только зима, как говорится, повернула на весну и появились у нас в распадке и на стрельбище первые проталины, а лед в бухте потемнел и вздулся, я начал «военные действия» против своего начальника майора Хобоки. Сначала исподволь, а потом все настойчивее и настойчивее намекал я ему на необходимость тыловой дороги. «Ну, ладно, — говорил я, — наряды мы все с побережья, конечно, не снимем, это абсурд. Но просто движение по флангу — за почтой или новыми кинофильмами, а то и в командировку, — это же намного сократит путь, а главное — безопасней. И линию связи можно надежную перебросить, не будем вечно мучиться». — «Ну, что ты уговариваешь меня, как девицу, ей-богу, — шумел Хобока. — Все это я знаю. Но пойми, это ж не так просто — взять и пройти между двумя вулканами по отрогам, по дикому лесу, где не ступала нога человека, через десятки распадков, ручьев и рек, по непроходимым зарослям бамбука…» Как он не понимал, что, пугая меня трудностями, он еще больше разжигал во мне желание идти и добиться своего!

— Ну и что, если хорошо подготовиться… — упрямо настаивал я.

— Нет, Анатолий Васильевич, не взыщи, но «добро» я не дам! — повысил голос майор. — И не будем к этому вопросу больше возвращаться. Тут, понимаешь, и так дел по горло, да и инспекторская не за горами. Работать надо…

Но вот однажды — дело было в мае, и я даже точно запомнил число — восемнадцатого — ситуация резко изменилась в мою пользу. Весна уже вовсю буйствовала над нашим островом. Как-то ночью в бухте со страшным грохотом взломало лед, и к утру она уже была чиста, как стеклышко. А потом разбушевался на несколько дней шторм, один из тех страшных весенних штормов, которые обычно венчают победу весны над зимой и окончательно очищают побережье от ее следов — льда и снега. Этим-то штормом у нас и захватило на правом фланге сразу два пограничных наряда. Один нес службу дозора, второй возвращался со стыка — нес свежую почту и кинофильмы. Связи с ними не было, и мы почти сутки были в неведении о судьбе людей, пока Хобока во главе тревожной группы сам не вышел на участок. Вернулся он злой, подавленный. Зацепило-таки на осыпях одного из пограничников. Правда, не опасно, но могло кончиться куда печальней.

В канцелярии, не раздеваясь, майор присел к столу, долго и отрешенно молчал, прикрыв ладонью воспаленные веки, потом поднял на меня усталый взгляд:

— Ладно, Астахов, твоя взяла. Ищи свою дорогу. Рисковать людьми больше нельзя. Риск — это только в кино благородное дело…

Вечером Хобока вернулся к нашему разговору.

— Ну что, давай свои соображения. Я ведь знаю, ты всю тетрадку за зиму исписал прожектами. И карту небось кочугановскую вытер до дыр, а?

Немало озадаченный осведомленностью майора, я стал излагать свой план экспедиции.

Хобока выслушал внимательно и тут же внес свои коррективы.

— Эко ты размахнулся, комиссар! Где ж я тебе людей возьму, да на целую неделю! Службу-то нести надо. Граница, сам понимаешь. А что, если обстановка сложится, нарушение, поиск? Как быть? Растопыренной пятерней, как ее ни прикладуй, участок не закроешь… Словом, пойдут с тобой максимум трое. Конкретно. Просишь Макаренко — согласен, Сыроежкина — отставить, он повозочный, а как же коровы, скот? Соображать надо. Курицын — да ты что! А стенд в ленинской комнате кто оформлять будет? — Хобока безжалостно рушил с такой тщательностью возведенное мною здание. — А связь? Ты что, рацию не берешь? Ну, нет, так не годится. Включи радиста, Дамина, пожалуй. Это тебе уже двое. Ну, а третьего сам подберешь. На все про все — сутки подготовки. Уяснил? Действуй!

Застава гудела, как растревоженный улей. Дверь в канцелярии не закрывалась: буквально отбоя не было от желающих искать дорогу. Я даже не подозревал, что эта идея встретит такую поддержку.

В дверь на секунду заглянул Дамин, глаза его сияли:

— Товарищ лейтенант, может, гитарку с собой, а?

— Отставить. Не на прогулку идем. — Мне подобало в эти минуты быть строгим.

Потом робко постучал ефрейтор Беседин и, смущаясь, тоже попросил взять его с собой, чем немало меня озадачил. Уже неделю вся застава переживала и тревожилась за этого скромного, тихого парня, который ждал вестей из дома о прибавлении семейства, и вдруг такая просьба…

— Да не могу я больше, товарищ лейтенант! Изведусь я здесь на заставе. И так уже не знаю, куда девать себя после наряда… — взмолился Беседин.

Так окончательно укомплектовался состав нашей группы: Макаренко, Дамин, Беседин и я. Можно было подводить черту.

В ночь накануне выхода я не сомкнул глаз. Наверное, это участь всех первооткрывателей, думал я. Так и проворочался на койке в канцелярии до полтретьего. А в три был назначен выход.

Провожал нас сам Хобока. Произнес всякие напутственные слова, пожелал удачи, и мы двинулись в путь. И я засек время этого эпохального события. На часах было 3.05, а на календаре — 20 мая, среда.

3

С рассветом мы вышли к третьей речке, и наша экспедиция началась. С компасом и картой в руках я возглавлял наш маленький отряд. За мной шел Беседин, потом Дамин с рацией, шествие замыкал Макаренко. Главное — надежный тыл, рассуждал я, определяя ему это место. Кроме оружия и шанцевого инструмента, у каждого было по увесистому рюкзаку. Держались пока все бодро. Внушал опасение лишь Дамин, больно хлипкого был сложения радист.

Мы шли по живописному распадку, вдоль петляющей по нему неширокой быстрой речки. Вплотную к воде подступал лес — пихта, ель вперемежку с ольхой и ивой, попадался и клен. Природа только раскрывалась после долгой зимы. Разнотравье еще не вымахало в полный свой двухметровый рост, на лианах едва проклюнулись светло-зеленые листочки, да и бамбук дремал в ожидании тепла и солнца. Весна — самое подходящее время для нашего похода. Это мне еще Семен присоветовал, хотя и не верил, чудак, в мою удачливость.

Идти было легко. Лесная подстилка уже основательно подсохла и мягко пружинила под ногой. То и дело мы натыкались на следы прежней жизни. По основательно прогнившим и разрушенным временем мосткам и кладям тропа часто прыгала с одного берега на другой. Это были те самые мостки и клади, о которых тоже упоминал Кочуганов.

Взошло солнце, и распадок сразу заиграл, засветился весь, пронизанный мягким светом молодой листвы, сиянием воды на речных перекатах, жемчужной нависью росы на папоротниках и молодом бамбуковом подлеске. И лес сразу ожил, заговорил голосами птиц, журчанием воды, всплесками играющей форели. Приободрилась, повеселела и моя команда.

— Если вся дорога такая, то можно и за день кинуть эти двадцать километров. Верно, товарищ лейтенант? — бодро подал голос Дамин.

— Разбежался, — скептически заметил Макаренко, делая топором очередную зарубку на дереве. — Это токо цветочки…

Беседин молчал, должно быть, целиком занятый своими мыслями о доме, от которых ему и в походе, пожалуй, не освободиться.

Я же не очень обращал внимание на разговоры по той простой причине, что весь пребывал в приподнято-счастливом состоянии, когда все вдруг на редкость кажется удачным, а предстоящее исполнено значительности и тайны. И в отличие от Дамина, честно говоря, мне бы не хотелось, чтобы все закончилось так быстро…

При очередном крутом извороте тропа вдруг уперлась в огромный, метра три в диаметре, замшелый валун. На южной его стороне, поросшей густой щеткой мха, на уровне человеческого роста мы увидели какую-то надпись, словно тиснутую на зеленом плюше, напоминающую старорусскую азбучную вязь. Над нею торчал проржавевший православный крест с косой поперечиной, а ниже — маленькая стрелка, указывающая, должно быть, направление тропы.

Несколько минут мы молча рассматривали эти знаки из седых глубин времени. Как знать, может, именно здесь сложил когда-то голову русский матрос со шлюпа «Диана» адмирала Головнина, ночью по-разбойничьи плененный японцами? Или того раньше, еще во времена Петра, вознеслась к небу широкая и вольная душа якутского казака из отряда атамана Козыревского, первооткрывателя этих дальних, полуденных земель?..

Бог знает куда еще могли унестись мысли при виде этого седого замшелого валуна, этой веками нетронутой застылости, где только журчание воды и напоминало о беге времени…

Вскоре река разделилась на две совершенно одинаковые протоки, и нам пришлось выбирать: или налево, или направо. Сориентировавшись по компасу и карте, мы свернули направо.

С каждым шагом распадок сужался, теснился, вплотную подступали мощные стволы деревьев, густо переплетенные лианами, точно захваченные в плен исполины. Сделалось сумрачней, потянуло сыростью. Мы шли по настоящему тропическому лесу, о котором я когда-то читал у Жюля Верна и Стивенсона. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Мы находились на широте Сухуми, а это субтропики.

Ощущался подъем, идти стало труднее. Протока наша измельчала до размеров ручейка, потом родничка, а затем и совсем иссякла, а тропа, выйдя из-под крон деревьев на светлое, залитое солнцем место, неожиданно уперлась в плотную зеленую стену бамбука, как в глухой забор.

— Приехали, — без энтузиазма заметил Дамин, тяжело переводя дыхание и поправляя съехавшие с плеч лямки вещмешка. — Отцепляй вагон!

— Ладно каркать, отцепщик, — сказал Макаренко. — Отдышись. — И взял у него с плеч вещмешок.

Сверившись с картой, я принял решение вернуться к исходной точке, к двум протокам, и снова попытать счастья. Но ситуация в точности повторилась, с той лишь разницей, что левая протока оказалась еще короче. Настало время сделать первый привал и выйти на связь с заставой, и я объявил часовой отдых.

Макаренко быстро развел костерок, подогрел консервы, и мы перекусили без всякого аппетита, устроившись на мягком подлеске из папоротников и молодого бамбучника. Потом Дамин в условленное время связался с заставой. Выслушав меня, майор Хобока, похоже, не огорчился.

— Не расстраивайся, комиссар, этого следовало ожидать, — сказал он. — Сориентируйся и иди по азимуту. Главное теперь — снова выйти на водосброс между вулканами. Понял? А тут, где бамбук, поставь пунктирчик. Ну, держи хвост пистолетом! «Керчь» надеется на вас!

— Спасибо, — поблагодарил я. — Конец связи. — И вдруг заметил устремленный на меня вопрошающе взгляд Беседина. — Да, «Керчь», «Керчь»! — закричал я в микрофон. — Есть что для Беседина?

— Пока нет. Если будет, сразу сообщим, — пообещал радист. — Конец связи.

Перед схваткой с бамбуком мы перегруппировали силы и вооружились армейскими ножами. Вперед выдвинулся Макаренко с топором. И сражение началось. Бамбук оказался упорным противником. Он рос так густо, а его зеленые прутья были так гибки и прочны, что продвигались мы вперед крайне медленно и с большими трудностями. К тому же весеннее солнце пригревало довольно основательно, и мы страдали от духоты, от однообразной тяжелой работы, а главное, от того, что никто не знал, что нас ждет впереди. Дамин заметно сдал, и Беседин взял у него рацию. Казалось, не уставал лишь Макаренко, как автомат, работая топором, при этом еще и напевая вполголоса. Время от времени мы с Бесединым подменяли его, давая передышку. Пробовал подключаться и Дамин, но орудовал топором на редкость неловко, хотя и пытался оправдаться перед нами:

— Вот если бы мачете, тогда…

На что Макаренко простодушно заметил:

— Плохому танцору, знаешь, что мешает?

— Не знаю.

— Как-нибудь скажу. По секрету, — пообещал сержант и невольно развеселил нас с Бесединым.

Эта шутка, как ни странно, добавила нам уверенности.

— Дамин, а тебя ждет кто-нибудь, есть девушка? — спросил вдруг Беседин.

— Наивный ты человек, — усмехнулся Дамин. — Ждет или дурнуха, у которой нет парней, или мымра, которая свою честь пуще себя бережет. А я не обольщаюсь. Трезво оцениваю ситуацию.

— Выходит, трезво мыслить — значит не обольщаться. Я так вас понял? — спросил я у радиста.

— В данном случае так.

«Интересно получается, — подумал я, — логика, мысль — все как будто присутствует в его рассуждениях, нет только чувства, души. А что логика? Что она одна? Если б только по логике, то Наташке определенно следовало бы быть моей женой, ведь мы еще со школы дружили, а она взяла и полюбила другого. Да и мне бы по логике давно полагалось ее забыть и жениться на другой, не тянуть здесь холостяцкую лямку, а я вот не могу, тяну ее третий год. Надеяться вроде и не на что, а все-таки надеюсь…»

Дамин между тем вел полемику с Бесединым. А этот Дамин нахал, подумалось мне. Мало того, что Макаренко с Бесединым несут его вещмешок и рацию, так вынуждены еще терпеть его подначки.

Так, по крохам отвоевывая пространство у бамбука и отвлекая себя разговорами, мы упрямо продвигались вперед вплоть до самых сумерек. С короткими передышками на отдых и чтобы сориентироваться. К концу дня у каждого из нас появилось нечто вроде бамбучной аллергии.

— Надо же, — сокрушался Дамин. — А во Вьетнаме бамбук считают символом скромности!

— А я слышал, — отозвался Беседин, — что в древнем Китае бамбук был самым изощренным орудием пыток.

— Хлестали им, что ли? — спросил Макаренко, показывая свои избитые в кровь руки.

— Нет, не то, Макар, — бесцеремонно вмешался в разговор Дамин. — Жертву плашмя подвешивали над молодыми сильными стеблями, и этот скромник бамбук, быстро подрастая, протыкал несчастного насквозь.

— Фу ты, — покривился Макаренко. — Не говори мне такое на ночь. Спать не буду.

— После такой работенки заснешь, как младенец, — пообещал Дамин.

— Да, кстати, — вспомнил я, услышав слово «младенец», и посмотрел на часы. — Скоро у нас сеанс с заставой. А пока давайте сориентируемся. Надо же нам где-то ночевать.

Макаренко с Бесединым взялись за руки и сложили в очередной раз замок, я снял сапоги, и они подняли меня над метелками бамбука. Первым делом я попытался отыскать знакомые конусы вулканов, но их не было видно. Скорее всего они были прикрыты от нас более близкими вершинами. Я осмотрелся. Вокруг беспросветно, насколько хватало взгляда, торчали, как на гигантском нескошенном поле, остролистые желто-зеленые метелки бамбука. И только левее и впереди метрах в трехстах угадывалось какое-то понижение, словно бы распадок. Это было отклонением от нашего прежнего азимута, но что было делать, не ночевать же в этой душной и пыльной чащобе.

Оставшиеся триста метров мы пробивались часа полтора и чуть не пропустили связь. Когда наконец верхом на своем мучителе мы буквально съехали в глубокий сырой распадок с нешироким ручьем на дне, застава уже давно звала нас в эфире.

— Что случилось? — услышал я полный тревоги далекий голос Хобоки.

— Да вот целый день ставили пунктирчик, — ответил я с иронией, намекая на его совет пунктиром обозначать на карте участки бамбука.

— Где находитесь?

— В каком-то распадке. На карте его нет. Завтра при свете сориентируюсь. Есть что для Беседина?

— Пока нет. Как он там?

— Нормально. Воюет. — Хотел добавить: с Даминым, но вовремя сдержался.

— Ну, добро, комиссар. Утро вечера мудренее, — стал прощаться Хобока. — Удачи! «Керчь» верит в вас! Конец связи.

— Конец связи, — подтвердил я без энтузиазма.

4

А через полчаса на берегу ручья уже весело полыхал наш костер и варился в закопченном походном казане ужин.

Распадок был хоть и не велик, но глубокий и сырой. Звезды над ним смотрелись, как из глухого колодца.

Макаренко детально обследовал округу, натаскал кедровых лап для подстилки и валежника для костра. И все это деловито, молча. За что он мне нравился как командир отделения, так это за то, что воздействовал на подчиненных не увещеваниями и нотациями, а личным примером. Метод этот был надежный. Даже Дамин раза три прошелся за хворостом.

Ужинали молча. День был трудный, и сил отдано немало.

Перед сном я распределил дежурство на ночь, а Макаренко разжег еще два костра и как бы оградил наш лагерь с трех сторон огненным замком, с четвертой — был ручей.

Не спалось. Я размышлял о прошедшем дне, и мрачные мысли не выходили у меня из головы. Такого начала я не ожидал увидеть даже в дурном сне. Все оказалось намного сложнее, чем можно было себе предположить. Один бамбук чего стоил! Я вспомнил гигантское, бескрайнее море остролистых метелок, и, признаюсь задним числом, меня посетили тогда у костра большие сомнения. А дойдем ли до конца, хватит ли у нас сил? И куда, собственно, идти? Вот тебе и «астаховская» тропа! Форменный конфуз. Я на минуту представил себе наше бесславное возвращение на «Керчь»… Но куда огорчительнее было то, что терпела крах хорошая, полезная идея. Ведь не моя это блажь, в конце концов. Тропа действительно позарез нужна нашей заставе… Майор Хобока, славный наш начальник, хотя и успокаивал и поддерживал нас по радио как мог, но легче от этого не становилось…

С этими невеселыми мыслями я и забылся наконец в чутком, тревожном сне. А среди ночи меня пробудил испуганный шепот Дамина:

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, кто-то ходит вокруг. Вот послушайте…

Я приподнялся и прислушался. Да, действительно, кто-то тяжело и грузно топтался вокруг нашей стоянки, то заходил слева, то справа, то со стороны ручья, шумно хлюпая водой.

Первое, что промелькнуло в моем взбудораженном воображении, — нарушитель! И от этой мысли сон мой улетучился моментально. Я подобрался, нащупал застежку кобуры и неслышно вынул пистолет. Наверно, мера эта со стороны выглядела смехотворной. Отличной мишенью, четко освещенной пламенем костра, были скорее мы, а не тот неизвестный, хотя и его шумное поведение вызывало по меньшей мере недоумение.

Мне вспомнился вдруг прошлогодний поиск. Наш наряд шел буквально по пятам нарушителя, прижимая его к побережью, но неожиданно тот исчез, словно провалился сквозь землю. Позже оказалось, что он затаился в огромном чане с солью на заброшенной после путины рыбацкой стоянке. Мы не раз проходили мимо этого чана, но нарушитель не стрелял, хотя и был вооружен. Он ждал помощи с моря, и ему во сто крат важнее было не обнаруживать себя, затеряться до времени на этом острове, чем вступать с нами в перестрелку, в которой он не имел бы никаких шансов…

Нет, это не нарушитель. Какой нарушитель так демонстративно бы топал на весь распадок, шумно сопел и тяжело вздыхал? Мне стало смешно оттого, что я так легко мог обмануться и вообразил себе черт знает что. Но любопытство мое не пропало, наоборот, разгорелось еще больше. Я до рези в глазах всматривался в чернильную ночную мглу, но так ничего и не заметил. Минут через тридцать шаги и вздохи неожиданно затихли. Слышался только глухой шум воды и где-то высоко шорох звезд, а может, ветра на краю распадка.

Рано утром мы тщательно обследовали наш лагерь, и Макаренко обнаружил на берегу ручья хорошо сохранившиеся медвежьи следы. Судя по глубокому отпечатку и большой стопе, ночной наш гость был внушительных размеров и что-нибудь центнера на три. Что его привлекло к нашему лагерю, трудно сказать: то ли запах пищи, то ли праздное любопытство?

— А мишка-то наш меченый, товарищ лейтенант, — сказал Макаренко, продолжая по старой охотничьей привычке подробно изучать след. — Вот глядите: на правой стопе нет последней фаланги и когтя. Старый медведь, боевой…

— Счастье наше, что этот боевой не сунулся, — заметил Дамин, с опаской поглядывая на следы.

Макаренко улыбнулся:

— Медведей бояться — в лес не ходить.

Мы быстро перекусили, свернули наш лагерь, прибросали землей кострища и двинулись в путь. Вдоль ручья, по течению, строго на юг, намереваясь при первом же удобном случае подняться наверх и сориентироваться. В распадке еще лежал сумрак, было сыро и зябко. Берега ручья густо поросли лопухами, медвежьим корнем, зарослями вейника и осоки, и самой воды не было видно, слышался только ее шум — невнятное бормотание на перекатах, мягкое, вязкое всхлипывание в спокойном течении. Возглавлял наше шествие Макаренко, зорко всматриваясь под ноги. Дамин по-прежнему шел налегке, с одним автоматом. Его вещмешок был у Макаренко, рацию нес Беседин. Правда, когда собирались, Дамин пробовал слабо протестовать, но быстро сдался.

Вскоре Макаренко снова наткнулся на медвежий след. Судя по большой примятости, это был наш медведь, и следы его вели в ту же сторону, куда держали путь и мы. Теперь уже мы сами держались его следов, без труда отыскивая их на дне распадка, потому как медведь шел, особо не петляя и не таясь, чувствуя себя настоящим хозяином леса.

Так продолжалось довольно долго, часа два. Уже там, наверху, вовсю разгорелся день, взошло солнце, а медведь, похоже было, и не думал покидать этого сумрачного распадка.

Мы остановились. Надо было что-то решать: продолжать нам двигаться по медвежьим следам или подняться наверх, чтобы сориентироваться. Я стал совещаться с Макаренко. Куда и зачем мог направляться весной голодный, исхудавший после зимней спячки медведь, совсем недавно покинувший свою берлогу? Ясно, что в поисках пищи. Потому что лес в эту пору мало что мог дать из пропитания. Оставалось ему одно: выйти к большой нерестовой реке и попробовать откормиться рыбой. Тем более что ранней весной как раз нерестится в здешних местах жирная, сладкая на вкус, пахнущая свежими огурцами курильская корюшка. И здешние медведи — большие охотники до такой пищи.

Медвежьи тропы, как следует из охотничьих наблюдений, проложены на редкость целесообразно. Медведь никогда без необходимости не полезет вверх по самой крутизне и не ринется вниз по отвесному склону, он пройдет так, как удобно, но не слишком уклоняясь от цели. Если исходить из всего этого, рассуждали мы с Макаренко, то медвежья тропа непременно должна привести нас к большой реке, а такие реки на нашем острове скатываются только в океан. На том и порешили.

Мы двигались по распадку еще часа полтора, прежде чем медвежий след пологим удобным склоном не вывел нас наверх. По мелкому перелеску и зарослям кедровника, оставляя стороной бамбуковые полчища, след привел нас к большому массиву хвойного леса. Здесь под мощными пихтовыми кронами было тихо и сыро, росли крупные папоротники, сильно пахло хвоей и прелью. К этому примешивался еще какой-то специфический запах. И вдруг перед нами в просвете деревьев и голых еще веток кустарников брызнула голубая гладь воды.

Вскоре мы уже стояли на берегу небольшого горного озера, спрятанного от посторонних глаз в самом сердце острова, в чащобе леса. Это в самом деле был заповедный, нетронутый уголок. С буйным, развесистым разнотравьем по берегам, со своей жизнью и микроклиматом. По тихой его глади, совершенно не пугаясь нас, почти у самого берега плавали целые выводки диких уток, а на середине, словно аппликация, гордо красовалась пара белых лебедей. Мы стояли тихо, не шевелясь и не разговаривая, потрясенные этой сказочной идиллией. Только почему в это время года утки, лебеди? Разве они уже вернулись?.. Тот странный, специфический запах, который встретил нас в лесу, здесь, на берегу, у воды, ощущался сильнее. Словно бы пахло чем-то кислым.

Макаренко присел у воды, окунул в нее руки, и… все загадки этого озера сразу стали понятными.

— А вода-то теплая, товарищ лейтенант. Градусов двадцать пять, не меньше, — сказал он, поднимая к нам удивленно-счастливое лицо, точно открыл неведомый материк.

Я тоже зачерпнул в ладони голубой этой воды и понюхал — опять этот запах. Вода, подогретая энергией вулкана, теплыми его источниками. Вот и разгадка всего. Пожалуй, и эти уточки и гордые сказочные лебеди обитают здесь круглый год и не ищут никакие теплые края.

— Эх, искупаться охота, — почесал затылок Дамин.

— А что, товарищ лейтенант? — поддержал его Макаренко.

— А как же медведь?

— Далеко не убежит, — заверил сержант. — Вон следы.

Действительно, берегом озера вели следы, четко, как визитные карточки, обозначенные на мелком галечнике…

Купались мы от души. Ныряли, прыгали, разбежавшись, с берега, беззаботно резвились, как дети. Мы словно смывали с себя тяжкий груз вчерашнего неудачного дня. А сверху, с заоблачных вершин, горделиво взирал на наши причуды вулкан, красуясь своим идеально правильным конусом, отороченным снежными барранкосами, словно пышным, гофрированным воротником испанского гидальго, причудливо отраженном в зыбком зеркале озера. И если бы не два юрких, стремительных «мига»-перехватчика, несущих свой неусыпный высотный дозор в голубом весеннем небе, можно было подумать, что эта сказочная страна существует только в нашем шибко пылком воображении.

Нам не надо было ни определяться на местности, ни сверять карту, потому что за нашими спинами, за лесом, возвышалась вершина второго вулкана, и мы находились как бы на одной линии между ними и, стало быть, отмахали уже добрую часть пути. Выйдя на берег в приподнятом настроении, мы решили идти сегодня до упора, как выразился Макаренко, и не делая больших привалов.

Связи с заставой мы ждали с нетерпением. Теперь нам было чем порадовать «Керчь». Да и «Керчь» порадовалась за нас. Правда, для Беседина и на этот раз ничего не было. «Пишут», — сказал Дамин.

День в целом был для нас удачным, и мы, устраиваясь на ночлег в уютном маленьком распадке, куда нас завели медвежьи следы, были в самом радужном настроении, хотя ноги гудели, как чугунные, и до боли ломило плечи. Но то была приятная усталость.

Наш Макаренко — настоящая лесная энциклопедия. Он так подробно изучил все, что оставлял после себя медведь, что к концу дня мы уже знали, и чем он питается, и что любит, и как работает у него желудок.

После ужина сержант собрал остатки пищи и отнес к ручью. Для медведя.

— Зачем ты его сюда приваживаешь? — заметил недовольно Дамин.

— Э-э, какой ты, — покачал головой Макаренко. — Значит, топать за ним топаешь, а харч врозь? В лесу так нельзя. В лесу надо согласно жить.

Макаренко почему-то был уверен, что медведь снова явится к нашему лагерю. И оказался прав.

Ночью повторилась та же история, что и накануне. Только на этот раз меня поднял Беседин. Снова медведь, грузно ступая, ходил вокруг наших костров, правда, на довольно почтительном расстоянии, шумно сопел, вздыхал, потом отошел к ручью и затих. Прелюбопытная получается история, подумал я. Ведь скажешь кому, не поверит. Медведь дорогу указывает да еще и охраняет ночью наш сон. Чудеса!

Утром Макаренко первым делом проверил, на месте ли подкормка. Но у ручья, кроме знакомых медвежьих следов, ничего не было.

— Взял, — обрадовался он. — Теперь мы с ним вроде как квиты. А что, если дать ему имя? Например, Гриша?

— Какая разница, хоть Ваня. Кто его видел, твоего медведя? — равнодушно заметил Дамин, завязывая свой вещмешок.

Действительно, медведь ни разу за сутки не попался нам на глаза, хотя мы постоянно ощущали его присутствие и пользовались, если на то пошло, его бескорыстной медвежьей помощью.

— Пусть будет Гриша, — сказал я и дал команду выступать.

5

Третий день нашего пути прошел без особых волнений. Погода нам благоприятствовала, стояли сухие, чуть продуваемые ветерком, нежаркие дни. Маршрут тоже складывался удачно. Правда, дважды мы теряли след, но вскоре стараниями неутомимого Макаренко все же находили его. Дорога была в общем сносная, в основном шла по распадкам, по кедровому стланику, по невысокому подлеску. Однажды ненадолго окунулась в бамбучные заросли, напомнив нам о былом сражении. Словом, с обязанностями проводника медведь Гриша справлялся неплохо, и ему следовало бы объявить благодарность перед строем, но беда (а может, и наоборот) была в том, что он ни разу за весь день так и не предстал перед нами. И только однажды при переходе из одного распадка в другой как будто мелькнула на крутом косогоре в зарослях кедрача бурая его спина. По крайней мере Макаренко уверял, что видел его.

Все шло хорошо. Но меня не на шутку стали тревожить дела Беседина, которые мы, пребывая два последних дня под крылышком благосклонной фортуны, как-то выпустили из вида. Вот и сегодня ни утренняя, ни дневная связь не принесла для него утешительных известий, и я видел, как помрачнело и без того грустное его лицо, как он еще больше замкнулся в себе, сторонясь наших шуток и наших разговоров. Но чем мы могли помочь ему? Чем? Или ей в такой космически далекой отсюда Астрахани? И все-таки грустно было сознавать, как легко в общей радости забывались чьи-то личные невзгоды…

На отдых мы встали раньше обычного. Пройдено было немало, и следовало хорошенько отдохнуть перед последним, решающим броском к океану. А что он будет последним, никто из нас уже не сомневался. По всему чувствовалась близость большой реки, да и карта говорила о том же. Похоже было, что «астаховская» тропа все же состоится. Только «астаховская» ли? Может, медвежья?

Устроились мы в этот раз не в распадке, как обычно, а в сухом хвойном лесу. Правда, распадок был рядом, но не захотелось снова окунаться в сырость. Разложили все те же три костра треугольником, приготовили ужин и в назначенное время точно вышли на связь с «Керчью». Не сумев справиться с волнением, Беседин отошел от рации и стал расхаживать в сторонке, потрескивая сучьями. Повторив несколько раз позывные, Дамин настроился на волну, и майор Хобока голосом Левитана, торжественно чеканя слова, зачитал радиограмму… У Беседина родился сын! Дамин крутанул громкость на полную катушку, и последние слова нашего начальника гулко разнеслись по всему лесу. А потом мы дружно грянули «Ура!», схватили новоиспеченного папашу в охапку и стали подбрасывать в воздух.

Угомонившись наконец, мы расселись вокруг костра и вскрыли по этому торжественному случаю по банке сгущенки. Шутливо чокнулись ими — за счастливого отца семейства!

— Это у вас второй, если не ошибаюсь? — спросил я у Беседина.

— Да, товарищ лейтенант, второй. Везет мне на парней.

Как-то непривычно было смотреть на улыбающегося Беседина — совсем другой человек. И симпатичный, и моложе, и даже трехдневная борода была к лицу.

— А с какого ты года? — спросил Макаренко.

— Да я дважды отсрочку имел, — снова улыбнулся Беседин. — А вообще молодой — двадцать один пока.

— Далеко пойдешь! — заметил Дамин, потягивая сгущенку из банки. — Что касается меня, то я, братцы, не женюсь лет до тридцати.

— Ну да! — усмехнулся Макаренко.

— Абсолютно точно. Погуляю вволю, чтоб без пеленок, без распашонок. А потом выберу себе такую, какую сам захочу. Не торопясь…

— Да кто за тебя пойдет? Тоже мне Ромео! — уже серьезно оборвал его Макаренко. — Погляди на себя!

Дамина это нисколько не смутило.

— Аристотель, между прочим, был такой знаменитый философ, шепелявил, имел тощие ноги, маленькие глазки и выделялся своими нелепыми нарядами, а у женщин пользовался большим успехом!

— Но ты же не Аристотель! Ты Дамин…

Спор грозил затянуться надолго, и я прекратил его волевым порядком: пора было устраиваться на ночлег.

Макаренко снова собрал остатки ужина и отнес их в сторонку в кусты, очевидно, для Гриши. Потом мы раскинули дежурство и стали укладываться.

Среди ночи, как по тревоге, нас подняла на ноги раскатистая автоматная очередь.

— Кто стрелял? — крикнул я.

Вопрос был более чем нелепый. И без того было ясно, что стрелял Дамин, дежуривший во второй смене после Макаренко. Мы молча смотрели на него и ждали объяснений случившемуся.

— Он был совсем рядом… вон у того дерева… Он шел прямо на нас… — заикаясь и путаясь, произнес наконец он.

— Врешь! — Макаренко вырвал из его рук оружие. — Врешь! Медведь никогда не пойдет на огонь. Первым не пойдет… если не раненый. Ты просто струсил, Дамин!

Потом мы в каком-то странном оцепенении сидели у костра и ждали рассвета. Ночной ветер гулял по кронам могучих деревьев и сыпал на нас хвоей. Где-то поблизости постанывала искалеченная осенним буреломом пихта. Мы молчали и избегали смотреть друг на друга, будто каждый нес на себе тяжкую вину за то, что случилось. И было почти физическое ощущение этой тяжести.

Чуть посерело небо, и мы, за исключением Дамина, стали обследовать лес. И почти сразу Макаренко наткнулся на медвежьи следы. Там, в кустах, где он оставил с вечера подкормку, было два хороших отпечатка и рядом на нежной зелени папоротника — побуревшие пятна крови. Остатки пищи наполовину были съедены. Видно, тут, на этом месте, и настигла Гришу автоматная очередь. Дальше следы возобновились метра через три — видно, медведь совершил прыжок, — и уводили в сторону распадка, густо меченные все теми же бурыми пятнами.

На всякий случай мы обследовали и ближние подступы к кострам, поскольку Дамин уверял, что медведь шел прямо на нас, но следов там не оказалось. И это было сущей загадкой, как он, раненный, не напал на нас, сонных и фактически беспомощных? Оказывается, животные бывают милосердней, чем мы, люди…

Не став завтракать, мы быстро свернули свой лагерь и собрались. Остался только Дамин, по-прежнему сидевший в той же позе на корточках, его вещмешок, автомат и рация. Я обернулся к нему, давая понять, что мы уходим. Он быстро засобирался, заспешил. Потом сказал, потупясь:

— Ну, не хотел я, не верите? Само получилось как-то…

Никто ему не ответил. А Макаренко отвернулся в сторону, только желваки заходили на широких скулах.

Наверно, как командир, я должен был как-то смягчить ситуацию, но чисто по-человечески я не мог и не захотел этого сделать. И мы молча двинулись в путь.

Из распадка след, меченый Гришиной кровью, повел нас по старому, пересохшему руслу небольшой горной реки. Здесь отпечатки были отчетливей, и нетрудно было по ним определить, что медведь прихрамывал, потому как след был неровный, а вмятины от ступней — одна мельче другой.

Я хотел предупредить идущего впереди Макаренко, чтобы он был на всякий случай поосторожней, и изготовил оружие, но было как-то нелепо произносить вслух эти слова, да и сам я не верил в то, что Гриша может на нас напасть.

Довольно долго мы шли этим пересохшим руслом, которое становилось все шире, и с каждым шагом все явственнее ощущался уклон. Я где-то читал, что русла пересохших рек называются в Австралии «крики». Если это от слова «кричать», то в самый раз было крикнуть на весь этот распадок о дикой нелепости случившегося, о чувстве стыда и чувстве раскаяния, о человеческой низости и медвежьем благородстве. Крикнуть хотя бы ради того, что надо об этом кричать. Громко! Во весь голос!

Мы еще не видели большой реки, но уже слышали издали ее мощный призывный шум и невольно прибавили шагу. Островки песка, вспухавшие среди галечника и щебня, сделались влажными, и след теперь читался совсем хорошо. Мы миновали еще один поворот. Русло, по которому мы шли, было теперь сплошь песчаным, а по обсохшим берегам стеной встали лопухи. Потом лес по обе стороны вдруг расступился, и совсем близко мелькнула полоска берега.

Следы обрывались у самой воды…

Река была широкая, мощная, та самая, которая точно выводила нас к конечному пункту нашего маршрута. Мы двинулись по ее левому берегу, и вскоре за первым же поворотом внизу вдали открылась перед нами величавая ширь океана. Но это словно бы нас и не обрадовало. Мы все всматривались по сторонам в надежде увидеть живым и невредимым нашего косолапого проводника, нашего Гришу, но вместе с исчезнувшим у воды следом загадочно исчез и он сам…