На скосе века

О Господи!

Как я хочу умереть,

Ведь это не жизнь,

а кошмарная бредь.

Словами взывать я пытался сперва,

Но в стенках тюремных завязли слова.

О Господи, как мне не хочется жить!

Всю жизнь о неправедной каре тужить.

Я мир в себе нёс — Ты ведь знаешь какой!

А нынче остался с одною тоской.

С тоскою, которая памяти гнёт,

Которая спать по ночам не даёт.

Тоска бы исчезла, когда б я сумел

Спокойно принять небогатый удел,

Решить, что мечты — это призрак и дым,

И думать о том, чтобы выжить любым.

Я стал бы спокойней, я стал бы бедней

И помнить не стал бы наполненных дней.

Но что тогда помнить мне, что мне любить,

Не жизнь ли саму я обязан забыть?

Нет! Лучше не надо, свирепствуй! Пускай! —

Остаток от роскоши, память-тоска.

Мути меня горечью, бей и кружись,

Чтоб я не наладил спокойную жизнь.

Чтоб всё я вернул, что теперь позади,

А если не выйдет, — вконец изведи.

Паровозов голоса

И порывы дыма,

Часовые пояса

Пролетают мимо.

Что ты смотришь в дым густой,

В переплёт оконный —

Вологодский ты конвой,

Красные погоны.

Что ты смотришь и кричишь,

Хлещешь матом-плёткой?

Может, тоже замолчишь,

Сядешь за решётку.

У тебя ещё мечты —

Девка ждёт хмельная.

Я ведь тоже был, как ты,

И наверно знаю.

А теперь досталось мне

За грехи какие?

Ах, судьба моя в окне,

Жизнь моя, Россия…

Может быть, найдёт покой

И умерит страсти…

Может, дуростью такой

И даётся счастье.

Ты, как попка, тут не стой,

Не сбегу с вагона.

Эх, дурацкий ты конвой,

Красные погоны.

Дома и деревья слезятся,

И речка в тумане черна,

И просто нельзя догадаться,

Что это апрель и весна.

А вдоль берегов огороды,

Дождями набухшая грязь…

По правде, такая погода

Мне по сердцу нынче как раз.

Я думал, что век мой уж прожит,

Что беды лишили огня…

И рад я, что ветер тревожит,

Что тучами давит меня.

Шаги хоть по грязи, но быстры.

Приятно идти и дышать…

Иду. На свободу. На выстрел.

На всё, что дерзнёт помешать.

Деревня под названьем Чумаки.

Вокруг лежит Сибирская Россия.

Какие с Украины мужики,

Ища земли, зашли в края такие?

Они прошли тяжёлый долгий путь.

Им ноги жёг сухой песок и камень.

И, чтобы вышутить свою судьбу,

Они село назвали Чумаками.

Стояло солнце очень высоко.

Почти не грея… Только степь горела.

А все дороги вольных чумаков

Лежали там, где это солнце грело.

Где не осталось больше ничего.

Лишь только боль.

Лишь только соль, пожалуй.

А тут земля лежала без всего,

На сотни вёрст вокруг земля лежала.

Лежит земля — и вовсе нет людей.

Лишь только коршун замер в смертном круге.

Паши и сей! и заводи коней! —

Непрочной хатой заслонясь от вьюги.

Идут, мычат коровы томно,

А сбоку, высунув язык

И словно силясь что-то вспомнить,

Стоит кастрированный бык.

Так я, забыв про жажду славы,

Что раньше жгла огнём мой дух,

Смотрю на камни, лес и травы,

На зеленя —

на всё вокруг.

Красноголовый. Белый.

Как ему хорошо.

Его, конечно, зарежут,

Но срок ещё не пришёл.

И он стоит и гордится.

И что ему до того,

Что на свете бывают птицы,

Чья участь приятней его.

Он так не умеет думать.

Он водит цыплят и кур.

Он деятельный и умный.

Ему — фавор и амур.

Пришёл бы сейчас ты и руку пожал.

Но всё это глупость, мечта.

Как будто я сам из себя убежал —

Такая во мне пустота.

Болит целый день у меня голова,

А день равнодушно стоит.

И чьи-то чужие твержу я слова,

И мысли во мне — не мои…

Как будто я спутал вражду и любовь,

Добро и всесилие зла…

И мутная чья-то, ленивая кровь

По жилам моим потекла…

Привык я, что кровь, горяча и легка,

Кружится по жилам моим.

А к мыслям привык — как вода родника —

Прозрачным и чистым таким.

Я болен, а ты от меня убежал

И спрятал куда-то глаза.

Пришёл бы сейчас ты и руку пожал,

О правде бы мне рассказал.

Я болен… Но ты всё равно не придёшь.

И может, под тяжестью дней

И сам ты без правды, но как-то живёшь,

И думать боишься о ней.

…Я буду работать, как черти в аду,

Зубами от злости скрипя.

Я буду работать. Я правду найду —

Себе возвращу я себя.

Поля пролетают, проносится лес,

Идёт на Москву транссибирский экспресс.

Быстрее сибирского плотного ветра,

Всего от меня сорок пять километров.

И может, в нём едет угрюмый майор,

Который подвёл меня под приговор,

Который открыл во мне залежи зла,

Которых юстиция вскрыть не смогла.

Вскрывала, вскрывала, не вскрыла — тогда,

Чтоб всё было тихо — заслала сюда —

Откуда до этого поезда-ветра

Ползти на быках: сорок пять километров.

А может, в нём едет московский поэт,

Которому век вдохновения нет.

Он ездил халтурить, и деньги в кармане,

И нынче как бог он сидит в ресторане

И слушает речи за водкой и чаем,

И, слушая речи, он жизнь изучает, —

Что скажет один и что скажет второй.

Ему положительный нужен герой.

А рядом директор сидит леспромхоза,

Пропахший поэзией будничной прозы,

Сознанием силы — своей и людей,

И ясным понятьем величья идей.

Здесь пилам не петь, топорам здесь — не крякать,

И он совершенно не прочь покалякать.

О разных вопросах, о бабах, — о том,

Откуда мы шли и куда мы придём.

Директор завода, где тыщи рабочих,

С начальником главка сидит, озабочен.

И хочет за рюмкою вымолить он

Две тысячи тонн вместо тысячи тонн.

А Главка начальник прилежно внимает,

Но хитрость лица говорит: понимаю.

Директор смеётся, начальник смеётся,

Теньтенькают рюмки, и поезд несётся.

Геолог, который спешит с Колымы,

Доволен, что август, а нету зимы.

Искрой голубой до Москвы донесутся

Вагоны, — и все по делам разойдутся,

И только почерпнувший жизни поэт

У Кудринки в клубе закажет обед.

Расспросит, кто нынче особо в ходу

И темы какие особо идут.

Пройдёт полчаса или час, и во всём он

Себя по привычке почувствует: дома,

Слегка в оппозиции, а вообще

Вполне безразличным к теченью вещей.

И будет… А в общем-то, дела мне нету.

До всяких исканий такого поэта.

Но поезд несётся, и завидно мне,

О поезде зная, сидеть в стороне.

Да, завидно мне… Я рождён не калекой.

Я сын середины двадцатого века,

Привыкший к тому, что и скуку, и горесть

Всегда побеждает огромная скорость.

Если ты вдруг откроешь,

что поэзия вся — химеры,

Сочтёшь размышления — бредом,

и лишним — призванье своё,

Пусть всё говорит об этом, —

но ты не давай тому веры.

Это —

«эпоха реакции»,

а не прозренье твоё.

Не изойти любовью, а любить.

Не наслаждаться жизнью — просто жить.

Я не люблю безмерные слова,

Все выдумки не стоят естества.

Любить нельзя сильнее, чем любить.

А больше жизни — и не может быть.

А смысл безмерных слов, пожалуй, в том,

Чтоб скрыть бессилье в чём-нибудь простом.

Уже прошло два года,

два бесцельных

С тех пор, когда

за юность в первый раз

Я Новый год встречал от вас отдельно,

Хоть был всего квартала три от вас.

Что для меня случайных три квартала!

К тому ж метро, к тому ж троллейбус есть.

Но между нами государство встало

И в ключ замка свою вложило честь.

Как вы теперь? А я всё ниже, ниже.

Смотрю вокруг как истинный дурак.

Смотрю вокруг — и ничего не вижу!

Иль, не хотя сознаться, вижу мрак.

Я не хочу делиться с вами ночью.

Я день любил, люблю делиться им.

Пусть тонкий свет вина ласкает очи,

Пусть даль светла вам видится за ним…

Бог помочь вам.

А здесь, у ночи в зеве,

Накрытый стол, и всё ж со мною вы…

Двенадцать бьёт!

В Москве всего лишь девять.

Как я давно уж не видал Москвы.

Довольно!

Встать!

Здесь тосковать не нужно!

Мы пьём за жизнь!

За то, чтоб жить и жить!

И пьём за дружбу!

Хоть бы только дружбу

Во всех несчастьях жизни сохранить.

Я жил. И всё не раз тонуло

И возникало вновь в душе.

И вот мне двадцать пять минуло,

И юность кончилась уже.

Мне неудач теперь, как прежде,

Не встретить с лёгкой головой,

Не жить весёлою надеждой,

Как будто вечность предо мной.

То есть, что есть. А страсть и пылкость

Сойдут, как полая вода…

Стихи в уме, нелепость ссылки

И неприкаянность всегда.

И пред непобеждённым бытом

Один, отставший от друзей,

Стою, невзгодам всем открытый,

Прикован к юности своей.

И чтоб прижиться хоть немного,

Покуда спит моя заря,

Мне надо вновь идти в дорогу.

Сначала. Будто жил я зря.

Я не достиг любви и славы,

Но пусть не лгут, что зря бродил.

Я по пути стихи оставил,

Найдут — увидят, как я жил.

Найдут, прочтут — тогда узнают,

Как в этот век, где сталь и мгла,

В груди жила душа живая,

Искала, мучилась и жгла.

И если я без славы сгину,

А все стихи в тюрьме сожгут, —

Слова переживут кончину,

Две-три строки переживут.

И в них, доставив эстафету,

Уж не пугаясь ничего,

Приду к грядущему поэту —

Истоком стану для него.

Стопка книг… Свет от лампы… Чисто…

Вот сегодняшний мой уют.

Я могу от осеннего свиста

Ненадолго укрыться тут.

Только свист напирает в окна.

Я сижу. Я чего-то жду…

Всё равно я не раз промокну

И застыну на холоду.

В этом свисте не ветер странствий

И не поиски тёплых стран,

В нём холодная жуть пространства,

Где со всех сторон — океан.

И впервые боюсь я свиста,

И впервые я сжался тут.

Стопка книг… Свет от лампы… Чисто…

Притаившийся мой уют.

Хотеть. Спешить. Мечтать о том ночами!

И лишь ползти… И не видать ни зги…

Я, как песком, засыпан мелочами…

Но я ещё прорвусь сквозь те пески!

Раздвину их… Вдохну холодный воздух…

И станет мне совсем легко идти —

И замечать по неизменным звёздам,

Что я не сбился и в песках с пути.

Всё это чушь: в себе сомненье,

Безволье жить, — всё ссылка, бред…

Он пеленой оцепененья

Мне заслонил и жизнь, и свет.

Но пелена прорвётся с треском.

Иль тихо стает, как слеза.

В своей естественности резкой

Ударит свет в мои глаза.

И вновь прорвутся на свободу

И верность собственной звезде,

И чувство света и природы

В её бесстрашной полноте.

Поэзия не страсть, а власть.

И потерявший чувство власти

Бесплодно мучается страстью,

Не претворяя эту страсть.

Меня стремятся в землю вжать.

Я изнемог. Гнетёт усталость.

Власть волновать, казнить, прощать —

Неужто ты со мной рассталась?

Всё это так:

неправда,

зло,

забвенье…

Конец его друзей (его конец).

И столько есть безрадостных сердец,

А мы живём всего одно мгновенье.

Он каждый раз об это разбивался:

Взрывался… бунтовал… И — понимал.

И был он лёгким.

Будто лишь касался,

Как будто всё не открывал, —

а знал.

А что он знал?

Что снег блестит в оконце.

Что вьюга воет. Дева сладко спит.

Что в пасмурные дни есть тоже солнце —

Оно за тучей

греет и горит.

Что есть тоска,

но есть простор для страсти,

Стихи

и уцелевшие друзья,

Что не теперь, так после будет счастье,

Хоть нам с тобой надеяться нельзя.

Да! Жизнь — мгновенье,

и она же — вечность.

Она уйдёт в века, а ты — умрёшь,

И надо сразу жить —

и в бесконечном,

И просто в том,

в чём ты сейчас живёшь.

Он пил вино и видел свет далёкий.

В глазах туман, а даль ясна… ясна…

Легко-легко… Та пушкинская лёгкость,

В которой тяжесть

преодолена.

Не верь, что ты поэта шире

И более, чем он, в строю.

Хоть ты решаешь судьбы мира,

А он всего только свою.

Тебе б — в огонь. Ему — уснуть бы,

Чтоб разойтись на миг с огнём.

Затем, что слишком эти судьбы

Каким-то чёртом сбиты в нём.

И то, что для тебя как небо,

Что над тобой, — то у него

Касается воды и хлеба

И есть простое естество.

Хотя б прислал письмо ошибкой

Из дальней дали кто-нибудь.

Хотя бы женщина улыбкой

Меня сумела обмануть, —

Чтоб снова в смуглом, стройном теле

Я видел солнца свет и власть,

Чтоб в мысль высокую оделась

Моя безвыходная страсть.

Малый рост, усы большие,

Волос белый и нечастый,

Генерал любил Россию,

Как предписано начальством.

А ещё любил дорогу:

Тройки пляс в глуши просторов.

А ещё любил немного

Соль солдатских разговоров.

Шутки тех, кто ляжет утром

Здесь в Крыму иль на Кавказе.

Устоявшуюся мудрость

В незатейливом рассказе.

Он ведь вырос с ними вместе.

Вместе бегал по баштанам…

Дворянин мелкопоместный,

Сын

в отставке капитана.

У отца протекций много,

Только рано умер — жалко.

Генерал пробил дорогу

Только саблей да смекалкой.

Не терпел он светской лени,

Притеснял он интендантов,

Но по части общих мнений

Не имел совсем талантов.

И не знал он всяких всячин

О бесправье и о праве.

Был он тем, кем был назначен, —

Был столпом самодержавья.

Жил, как предки жили прежде,

И гордился тем по праву.

Бил мадьяр при Будапеште,

Бил поляков под Варшавой.

И с французами рубился

В севастопольском угаре…

Знать, по праву он гордился

Верной службой государю.

Шёл дождями и ветрами,

Был везде, где было нужно…

Шёл он годы… И с годами

Постарел на царской службе.

А когда эмира с ханом

Воевать пошла Россия,

Был он просто стариканом,

Малый рост, усы большие.

Но однажды — бывшим в силе

Старым другом был он встречен.

Вместе некогда дружили,

Пили водку перед сечей…

Вместе все.

Но только скоро

Князь отозван был в Россию,

И пошёл, по слухам, в гору,

В люди вышел он большие.

И подумал князь, что нужно

Старику пожить в покое,

И решил по старой дружбе

Все дела его устроить.

Генерала пригласили

В Петербург от марша армий.

Генералу предложили

Службу в корпусе жандармов.

— Хватит вас трепали войны,

Будет с вас судьбы солдатской,

Всё же здесь куда спокойней,

Чем под солнцем азиатским.

И ответил строгий старец,

Не выказывая радость:

— Мне доверье государя —

Величайшая награда.

А служить — пусть служба длится

Старой должностью моею…

Я могу ещё рубиться,

Ну а это — не умею.

И пошёл паркетом чистым

В азиатские Сахары…

И прослыл бы нигилистом,

Да уж слишком был он старый.

Нелепые ваши затеи

И громкие ваши слова…

Нужны мне такие идеи,

Которыми всходит трава.

Которые воздух колышут,

Которые зелень дают.

Которым всё хочется выше,

Но знают и меру свою.

Они притаились зимою,

Чтоб к ним не добрался мороз.

Чтоб, только запахнет весною,

Их стебель сквозь почву пророс.

Чтоб снова наутро беспечно,

Вступив по наследству в права,

На солнце,

как юная вечность,

Опять зеленела трава.

Так нежно и так настояще,

Что — пусть хоть бушует беда —

Ты б видел, что всё — преходяще,

А зелень и жизнь — никогда.

Небо за плёнкой серой.

В травах воды без меры:

Идёшь травяной дорожкой,

А сапоги мокры…

Всё это значит осень.

Жить бы хотелось очень.

Жить бы, вздохнуть немножко,

Издать петушиный крик.

Дует в лицо мне ветер.

Грудью бы горе встретить

Или его уничтожить.

Или же — под откос.

Ветер остался ветром,

Он затерялся в ветлах,

Он только холод умножил,

Тревогу-тщету принёс.

Но всё проходит на свете,

И я буду вольным, как ветер,

И больше не буду прикован

К скучной точке одной.

Тогда мне, наверно, осень

Опять понравится очень:

«Муза далёких странствий»,

Листьев полёт шальной.

Всё это было, было, было:

И этот пар, и эта степь,

И эти взрывы снежной пыли,

И этот иней на кусте.

И эти сани — нет, кибитка, —

И этот волчий след в леске…

И даже… Даже эта пытка:

Гадать, чем встретят вдалеке.

И эта радость молодая,

Что всё растёт… Сама собой…

И лишь фамилия другая

Тогда была. И век другой.

Их было много: всем известных

И не оставивших следа.

И на века безмерно честных,

И честных только лишь тогда.

И вспоминавших время это

Потом, в чинах, на склоне лет:

Снег… кони… юность… море света.

И в сердце угрызений нет.

Отбывших ссылку за пустое

И за серьёзные дела,

Но полных светлой чистотою,

Которую давила мгла.

Кому во мраке преисподней

Свободный ум был светлый дан,

Подчас светлее и свободней,

Чем у людей свободных стран.

Их много мчалось этим следом

На волю… (Где есть воля им?)

И я сегодня тоже еду

Путём знакомым и былым.

Путём знакомым — знаю, знаю —

Всё узнаю, хоть всё не так,

Хоть нынче станция сквозная,

Где раньше выход был на тракт,

Хотя дымят кругом заводы,

Хотя в огнях ночная мгла,

Хоть вихрем света и свободы

Здесь революция прошла.

Но после войн и революций.

Под всё разъевшей темнотой

Мне так же некуда вернуться

С душой открытой и живой.

И мне навек безмерно близки

Равнины, что, как плат, белы, —

Всей мглой истории российской,

Всем блеском искр средь этой мглы.

Сочась сквозь тучи, льётся дождь осенний.

Мне надо встать, чтобы дожить свой век,

И рвать туман тяжёлых настроений,

И прорываться к чистой синеве.

Я жить хочу. Движенья и отваги.

Смой, частый дождь, весь сор с души моей,

Пусть, как дорога, стелется бумага —

Далёкий путь к сердцам моих друзей.

Жить! Слышать рельсов радостные стоны,

Стоять в проходе час, не проходя…

Молчать и думать…

И в окне вагона

Пить привкус гари

в капельках дождя.

Уж заводы ощущаются

В листве.

Электричка приближается

К Москве.

Эх, рязанская дороженька,

Вокзал.

Я бы всё, коль было б можно,

Рассказал.

Эх, Столыпин ты Столыпин, —

Из окон

Ясно виден твой столыпинский

Вагон.

Он стоит спокойно в парке,

Тихо ждёт,

Что людей конвой с овчаркой

Подведёт.

На купе разбит он чётко.

Тешит взор…

И отбит от них решёткой

Коридор.

В коридоре ходит парень

Боевой,

Вологодский, бессеребреный

Конвой.

…Эх, рязанская дороженька,

Легка,

Знать, тебе твоя острожная

Тоска.

Песня дальняя слышна,

Птицы шепчутся в кустах.

Здесь покой и тишина.

Значит, здесь я лишь в гостях.

Зелень, зелень свыше мер,

Мудрость бледного листа…

От неверий и от вер

Я до крайности устал.

Оттого что всё в крови

Сердце жёсткое моё.

От отсутствия любви

И нашествия её.

Оттого что как закон

Жизнь во всём даёт понять,

Что затем я и рождён,

Чтоб насильно смерть принять.

Эта мысль теперь во всём.

Даже в воздухе самом.

Даже в дачной тишине —

Не родной, а чуждой мне.

Что же! Здравствуй, Москва.

Отошли и мечты, и гаданья.

Вот кругом ты шумишь,

вот сверкаешь, светла и нова.

Блеском станций метро,

высотой воздвигаемых зданий

Блеск и высь подменить

ты пытаешься тщетно, Москва.

Ты теперь деловита,

всего ты измерила цену.

Плюнут в душу твою

и прольют безнаказанно кровь,

Сложной вязью теорий

свою прикрывая измену,

Ты продашь всё спокойно:

и совесть, и жизнь, и любовь,

Чтоб никто не тревожил

приятный покой прозябанья —

Прозябанье Москвы,

где снабженье, чины и обман.

Так живёшь ты, Москва!

Лжешь,

клянёшься,

насилуешь память

И, флиртуя с историей,

с будущим крутишь роман.

Ни к чему,

ни к чему,

ни к чему полуночные бденья

И мечты, что проснёшься

в каком-нибудь веке другом.

Время?

Время дано.

Это не подлежит обсужденью.

Подлежишь обсуждению ты,

разместившийся в нём.

Ты не верь,

что грядущее вскрикнет,

всплеснувши руками:

«Вон какой тогда жил,

да, бедняга, от века зачах».

Нету лёгких времён.

И в людскую врезается память

Только тот,

кто пронёс эту тяжесть

на смертных плечах.

Мне молчать надоело.

Проходят тяжёлые числа,

Страх тюрьмы и ошибок

и скрытая тайна причин…

Перепутано — всё.

Все слова получили сто смыслов.

Только смысл существа остаётся,

как прежде,

один.

Вот такими словами

начать бы хорошую повесть, —

Из тоски отупенья

в широкую жизнь переход…

Да! Мы в Бога не верим,

=но полностью веруем в совесть,

В ту, что раньше Христа родилась

и не с нами умрёт.

Если мелкие люди

ползут на поверхность

и давят,

Если шабаш из мелких страстей

называется страсть,

Лучше встать и сказать,

даже если тебя обезглавят,

Лучше пасть самому,

чем душе твоей в мизерность впасть.

Я не знаю,

что надо творить

для спасения века,

Не хочу оправданий,

снисхожденья к себе —

не прошу…

Чтобы жить и любить,

быть простым,

но простым человеком —

Я иду на тяжёлый,

бессмысленный риск —

и пишу.

Мне часто бывает трудно.

Но я всё же шучу с друзьями,

Пишу стихи и влюбляюсь.

Но что-то в судьбе моей,

Что, как на приговорённого,

жалостливыми глазами

Смотрят мне вслед на прощание

жёны моих друзей.

И даже та, настоящая,

чей взгляд был изнутри светел,

Что вдыхал в меня свежий, как море,

и глубокий, как море, покой,

Истинная любимая,

кого я случайно встретил,

Обрадовалась,

но вдруг застыла,

столкнувшись в глазах

с судьбой…

Я вами отпет заранее.

Похоронен, как наяву.

Похоронена ваша загнанная,

ваша собственная душа.

Я вами отпет заранее.

Но всё-таки я живу,

И стоит того, чтоб мучиться,

каждый день мой

и каждый шаг.

Как ты мне изменяла.

Я даже и слов не найду.

Как я верил в улыбку твою.

Она неотделима

От высокой любви.

От меня.

Но учуяв беду,

Ты меняла улыбку.

Уходила куда-то с другими.

Уносила к другим

ощутимость своей теплоты,

Оставляя мне лишнее —

чувство весны и свободы.

Как плевок — высоту!

Не хочу я такой высоты!

Никакой высоты!

Только высь обнажённой природы…

Чтоб отдаться,

отдать,

претвориться,

творить наяву,

Как растенье и волк —

если в этом излишне людское.

Это всё-таки выше,

чем то, как я нынче живу.

Крест неся

человека,

а мучась звериной тоскою.

Ты б радость была, и свобода,

И ветер, и солнце, и путь.

В глазах твоих Бог и природа

И вечная женская суть.

Мне б нынче обнять твои ноги,

В колени лицо своё вжать,

Отдать половину тревоги,

Частицу покоя вобрать.

Я так живу, как ты должна,

Обязана перед судьбою.

Но ты ведь не в ладах с собою

И меж чужих живёшь одна.

А мне и дальше жить в огне,

Нести свой крест, любить и путать.

И ты ещё придёшь ко мне,

Когда меня уже не будет.

Полон я светом, и ветром, и страстью,

Всем невозможным, несбывшимся ранним…

Ты — моя девочка, сказка про счастье,

Опровержение разочарований…

Как мы плутали,

но нынче,

на деле

Сбывшейся встречей плутание снято.

Киев встречал нас

весёлой метелью

Влажных снежинок — больших и мохнатых.

День был наполнен

стремительным ветром.

Шли мы сквозь ветер,

часов не считая,

И в волосах твоих,

мягких и светлых,

Снег оседал,

расплывался и таял.

Бил по лицу и был нежен.

Казалось,

Так вот идти нам сквозь снег и преграды

В жизнь и победы,

встречаться глазами,

Чувствовать эту вот

бьющую радость…

Двери наотмашь,

и мир будто настежь —

Светлый, бескрайний, хороший, тревожный…

Шли мы и шли,

задыхаясь от счастья,

Робко поверив,

что это — возможно.

Один. И ни жены, ни друга:

На улице ещё зима,

А солнце льётся на Калугу,

На крыши, церкви и дома.

Блеск снега. Сердце счастья просит.

И я гадаю в тишине,

Куда меня ещё забросит

И как ты помнишь обо мне…

И вновь метель. И влажный снег.

Власть друг над другом и безвластье

И просветлённый тихий смех,

Чуть в глубине задетый страстью.

Мы даль открыли друг за другом,

И мы вдохнули эту даль.

И влажный снег родного Юга

Своей метелью нас обдал.

Он пахнул счастьем, этот хаос!

Просторным — и не обоймёшь…

А ты сегодня ходишь, каясь,

И письма мужу отдаёшь.

В чём каясь? Есть ли в чём? — Едва ли!

Одни прогулки и мечты…

Скорее в этой снежной дали,

Которую вдохнула ты.

Ломай себя. Ругай за вздорность,

Тащись, запутавшись в судьбе.

Пусть русской женщины покорность

На время верх возьмёт в тебе.

Но даль — она неудержимо

В тебе живёт, к себе зовёт,

И русской женщины решимость

Ещё своё в тебе возьмёт.

И ты появишься у двери,

Прямая, твёрдая, как сталь.

Ещё сама в себя не веря,

Уже внеся с собою даль.

А это было в настоящем,

Хоть начиналось всё в конце…

Был снег, затмивший всё.

Кружащий.

Снег на ресницах. На лице.

Он нас скрывал от всех прохожих,

И нам уютно было в нём…

Но всё равно — ещё дороже

Нам даль была в уюте том.

Сам снег был далью… Плотью чувства,

Что нас несло с тобой тогда.

И было ясно. Было грустно,

Что так не может быть всегда,

Что наше бегство — ненадолго,

Что ждут за далью снеговой

Твои привычки, чувство долга,

Я сам меж небом и землёй…

Теперь ты за туманом дней,

И вспомнить можно лишь с усильем

Всё, что так важно помнить мне,

Что ощутимой было былью.

И быль как будто не была.

Что ж, снег был снег… И он — растаял.

Давно пора, уйдя в дела,

Смириться с тем, что жизнь — такая.

Но, если верится в успех,

Опять кружит передо мною

Тот, крупный, нежный, влажный снег,

Весь пропитавшийся весною…

Милая, где ты? — повис вопрос.

Стрелки стучат, паровоз вздыхает…

Милая, где ты? Двенадцать вёрст

Нас в этом месяце разделяет.

Так это близко, такая даль,

Что даже представить не в состоянье…

Я уж два раза тебя видал,

Но я не прошёл это расстоянье,

Так, чтоб суметь тебя разглядеть

Вновь хоть немножечко…

Стены… Стены…

Видно, измены меняют людей,

Видно, не красят лица измены…

Ничего такого нету

Удивительного в том,

Что останусь я поэтом

И не стану горняком.

Буду жить, в стихи ударясь,

И стоять, на чём стою…

Но когда настанет старость,

Вспомню молодость свою.

И захочется мне снова

После смены, в год иной,

Распивать чаи в столовой

На двадцатой основной.

Об измене думать горько,

Вспоминать и ревновать…

А с утра, надев спецовку,

Всё мирское забывать.

Забывать, что буду завтра

Без тебя на свете жить.

И сливаться с ритмом шахты —

Думать, действовать. Спешить.

Может, гибнуть за решёткой

Не за что в кромешной мгле?

Может, нынче правды чёткой

Просто нету на земле?

Чтоб не стать усталым зверем,

Чтобы выжить… Будь теперь

Хоть нечётким правдам верен,

Сердцу собственному верь!

Твой свет во мраке был рождён,

Во мраке выношен, взлелеян…

Мрак наступающих времён

Былого мрака не страшнее.

Пусть грязь и ложь царят опять,

Но каждый час я повторяю:

Тебе ко тьме — не привыкать

И света ты не потеряешь.

Веет ветер

над вьюжными теми

широтами,

Где, устав

от насущной тоски

о своём,

Мы с тобою

поднимемся

над пулемётами

И, взглянув далеко,

упадём и умрём.

Мне,

пожалуй, не надо

удела счастливее,

Чем суметь,

покидая предел нелегко

Мира,

светлого,

трудного,

несправедливого,

На прощанье взглянуть

далеко-далеко.

Всё, с чем Россия

в старый мир врывалась,

Так, что казалось, что ему пропасть, —

Всё было смято…

И одно осталось:

Его

неограниченная

власть.

Ведь он считал,

что к правде путь —

тяжёлый,

А власть его

сквозь ложь

к ней приведёт.

И вот он — мёртв.

До правды не дошёл он,

А ложь кругом трясиной нас сосёт.

Его хоронят громко и поспешно

Ораторы,

на гроб кося глаза,

Как будто может он

из тьмы кромешной

Вернуться,

всё забрать

и наказать.

Холодный траур,

стиль речей —

высокий.

Он всех давил

и не имел друзей…

Я сам не знаю,

злым иль добрым роком

Так много лет

он был для наших дней.

И лишь народ,

к нему не посторонний,

Что вместе с ним

всё время трудно жил,

Народ

в нём революцию

хоронит,

Хоть, может, он того не заслужил.

В его поступках

лжи так много было,

А свет знамён

их так скрывал в дыму,

Что сопоставить это всё

не в силах —

Мы просто

слепо верили ему.

Моя страна!

Неужто бестолково

Ушла,

пропала вся твоя борьба?

В тяжёлом, мутном взгляде Маленкова

Неужто нынче

вся твоя судьба?

А может, ты поймёшь

сквозь муки ада,

Сквозь все свои кровавые пути,

Что слепо верить

никому не надо

И к правде ложь

не может привести.

Я не был никогда аскетом

И не мечтал сгореть в огне.

Я просто русским был поэтом

В года, доставшиеся мне.

Я не был сроду слишком смелым.

Или орудьем высших сил.

Я просто знал, что делать. Делал,

А было трудно — выносил.

И если путь был слишком труден,

Суть в том, что я в той службе служб

Был подотчётен прямо людям,

Их душам и судьбе их душ.

И если в этом главный кто-то

Откроет ересь —

что ж, друзья!

Ведь это всё — была работа.

А без работы — жить нельзя.

Уютный дом, а за стеною вьюга,

И от неё

слышнее тишина…

Три дня не видно дорогого друга.

Два дня столица слухами полна.

И вдруг зовут…

В передней — пахнет стужей.

И он стоит,

в пушистый снег одет…

— Зачем вы здесь?

Входите же…

Бестужев!.. —

И будто бы ждала —

«Прощай, Анет!..»

Ты только вскрикнешь,

боль прервёт дыханье,

Повиснешь на руках,

и — миг — туман…

И всё прошло…

А руки — руки няни…

И в доме тишь,

а за окном — буран.

Над всем висит

и властвует беда.

Ушёл прямой,

уверенный,

любимый,

И ничему не сбыться никогда.

И потекут часы

тяжёлых буден…

Как страшно знать, что это был конец.

При имени его,

весёлом, —

будет

Креститься мать

и хмуриться отец.

И окружат тебя другие люди,

Пусть часто неплохие —

что с того?

Такой свободы

строгой

в них не будет,

Весёлого

не будет ничего.

Их будет жалко,

но потом уныло

Тебе самой

наедине с судьбой.

Их той

тяжёлой силой

придавило,

С которой он вступал

как равный в бой.

И будет шёпот

в мягких волнах вальса.

Но где ж тот шёпот,

чтобы заглушил

«Прощай, Анет!..»

и холод,

что остался,

Ворвавшись в дверь,

когда он уходил…

Ты только через многие недели

Узнаешь приговор…

И станешь ты

В снах светлых видеть:

дальние метели,

Морозный воздух,

ясность широты.

В кибитках,

шестернёю запряжённых,

Мимо родных

заснеженных дубрав

Вот в эти сны

ко многим

едут жёны…

Они — вольны.

Любимым — нету прав,

Но ты — жива,

и ты живёшь невольно.

Руки попросит милый граф-корнет.

Что ж! Сносный брак.

Отец и мать —

довольны.

И всё равно:

«Прощай!..

Прощай, Анет…»

И будет жизнь.

И будет всё как надо:

Довольство,

блеск,

круженье при дворе…

Но будет сниться:

снежная прохлада…

Просторный воздух…

сосны в серебре.

Вновь, как в детстве,

с утра и на ноги.

Может, снова

пройдёшь ты мимо.

Снова двойками по механике

Отмечаются встречи с любимой.

Вновь мечтанья

детские самые.

Хоть изжить, что прожил, —

невозможно,

Хоть давно близоруки глаза мои

И надежды мои —

осторожны.

Мне без тебя так трудно жить,

А ты — ты дразнишь и тревожишь.

Ты мне не можешь заменить

Весь мир…

А кажется, что можешь.

Есть в мире у меня своё:

Дела, успехи и напасти.

Мне лишь тебя недостаёт

Для полного людского счастья.

Мне без тебя так трудно жить:

Всё — неуютно, всё — тревожит…

Ты мир не можешь заменить.

Но ведь и он тебя — не может.

За последнею точкой,

За гранью последнего дня

Все хорошие строчки

Останутся жить без меня.

В них я к людям приду

Рассказать про любовь и мечты,

Про огонь и беду

И про жизнь средь огня и беды.

В книжном шкафе резном

Будет свет мой — живуч и глубок,

Обожжённый огнём

И оставшийся нежным цветок.

Пусть для этого света

Я шёл среди моря огня,

Пусть мне важно всё это,

Но это не всё для меня!

Мне важны и стихии,

И слава на все голоса,

И твои дорогие,

Несущие радость глаза.

Чтобы в бурю и ветер

И в жизнь среди моря огня

Знать, что дом есть на свете,

Где угол, пустой без меня.

И что если судьбою

Подкошенный, сгину во рву,

Всё ж внезапною болью

В глазах у тебя оживу.

Не гранитною гранью,

Не строчками в сердце звеня:

Просто вдруг недостанет

Живущего рядом — меня.

Вот говорят: любовь — мечты и розы,

И жизни цвет, и трели соловья.

Моя любовь была сугубой прозой,

Бедней, чем остальная жизнь моя.

Но не всегда… О нет! Какого чёрта!

Я тоже был наивным, молодым.

Влюблялся в женщин, радостных и гордых,

И, как себе не верил — верил им.

Их выделяло смутное свеченье,

Сквозь всё притворство виделось оно.

И мне они казались воплощеньем

Того, что в жизни не воплощено.

Но жизнь стесняет рамками своими,

Боится жить без рамок человек.

И уходили все они — с другими,

Чтоб, не светясь, дожить свой скромный век.

Они, наверно, не могли иначе,

Для многих жизнь не взлёт, а ремесло.

Я не виню их вовсе. И не плачу.

Мне не обидно. — Просто тяжело.

Я не сдавался. Начинал сначала.

Но каждый раз проигрывал свой бой.

И наконец любовь моя увяла

И притворилась грубой и слепой.

Жила как все и требовала мало.

И не звала куда-то, а брала.

И тех же, гордых, просто побеждала…

И только счастья в этом не нашла.

Затем, что не хватало мне свеченья,

Что больше в них не грезилось оно.

Что если жить, так бредить воплощеньем

Того, что в жизни не воплощено.

Всё испытал я — ливни и морозы.

Вся жизнь прошла в страстях, в сплошном огне.

И лишь любовь была обидной прозой…

Совсем другой любви хотелось мне.

Я в сказки не верю. Не те уж года мне.

И вдруг оказалось, что сказка нужна мне,

Что, внешне смирившись, не верящий в чудо,

Его постоянно искал я повсюду,

Искал напряжённо, нигде не встречая,

Отсутствие сказки всегда ощущая…

Всё это под спудом невидное крылось,

И всё проявилось, лишь ты появилась.

Я о богатстве сроду не мечтал

И капитал считаю вещью грязной.

Но говорят, теперь я мыслить стал

Методою мышленья буржуазной.

Так говорят мне часто в наши дни

Те, у кого в душе и в мыслях ясно.

В Америке такие, как они,

За те ж грехи меня б назвали красным.

Решительно теперь расколот век.

В нём основное — схватка двух формаций.

А я ни то ни сё — я человек.

А человеку некуда податься.

Повсюду ложь гнетёт его, как дым,

Повсюду правда слишком беспартийна.

Таких, как я, правительствам любым

Приятней видеть в лагере противном.

Но всё равно потом от всех страстей,

От всех наскоков логики плакатной

Останется тоска живых людей

По настоящей правде… Пусть абстрактной.

Когда одни в ночи лесной

Сидим вдвоём, не видя листьев,

И ты всей светлой глубиной

Идёшь ко мне, хотя боишься,

И, позабыв минутный страх,

Не говоря уже, что любишь,

Вдруг замираешь на руках

И запрокидываешь губы,

И жить и мыслить нету сил…

Вдруг понимаю я счастливо,

Что я свой крест не зря тащил

И жизнь бывает справедлива.

Девушка расчёсывала косы,

Стоя у брезентовой палатки…

Волосы, рассыпанные плавно,

Смуглость плеч туманом покрывали,

А ступни её земли касались,

И лежала пыль на нежных пальцах.

Лес молчал… И зыбкий отсвет листьев

Зеленел на красном сарафане.

Плечи жгли. И волосы томили.

А её дыханье было ровным…

Так с тех пор я представляю счастье:

Девушка, деревья и палатка.

Ты разрезаешь телом воду,

И хорошо от неги водной.

В воде ты чувствуешь свободу.

А ты умеешь быть свободной.

И не пойму свои я чувства

При всей их ясности всегдашней.

И восхитительно, и грустно,

И потерять до боли страшно.

И прибои, и отбои —

Ерунда и пустяки.

Надо просто жить с тобою

И писать свои стихи, —

Чтоб смывала всю усталость

Вдохновения струя…

Чтобы ты в ней отражалась

Точно так же, как и я.

Неустанную радость

сменила усталость.

Вновь я зря расцветал,

разражался весной,

И опять только

руки и плечи остались,

А слова оказались

пустой болтовнёй.

Ты ошиблась — пускай…

И к чему эти речи?

Неужели молва

так бесспорно права,

И всегда остаются

лишь руки и плечи

И, как детская глупость,

всплывают слова?

В холоде ветра

зимы напев.

Туч небеса полны.

И листья сохнут,

не пожелтев,

Вянут, —

а зелены.

Листьям своё не пришлось дожить.

Смял их

морозный день.

Сжатые сроки…

Идут дожди…

Осень в Караганде.

Новые зданья

сквозь дождь

глядят,

В каплях —

ещё нежней

Бледный,

зелёный,

сухой наряд

Высаженных

аллей.

И каждый

своё не доживший лист

Для сердца —

родная весть.

Деревья

как люди:

не здесь родились,

А жить приходится —

здесь.

И люди в зданьях

полны забот,

Спешат,

и у всех дела…

И людям тоже недостаёт

Ещё немного

тепла,

Но сроки сжаты,

и властен труд,

И надо всегда спешить…

И многие

так

на ходу

умрут,

Не зная,

что значит

жить…

Мы знаем…

Но мы разошлись с тобой.

Не мы,

а жизнь развела…

И я сохраняю

бережно боль,

Как луч

твоего тепла.

Но я далеко,

и тебя здесь нет,

И всё это —

тяжело.

Как этим листьям —

зелёный цвет,

Мне нынче

твоё тепло.

Но сроки сжаты,

и властен труд,

И глупо

бродить, скорбя…

Ведь люди

без многого

так живут,

Как я живу

без тебя.

Нет, не с тем, чтоб прославить Россию,

Размышленья в тиши любя,

Грозный князь, унизивший Киев,

Здесь воздвиг её для себя.

И во снах беспокойных видел

То пожары вдоль всей земли,

То, как детство, — сию обитель

При впаденье в Клязьму Нерли.

Он — кто власти над Русью добился,

Кто внушал всем боярам страх —

Здесь с дружиной смиренно молился

О своих кровавых грехах.

Только враг многолик и завистлив,

Пусть он часто ходит в друзьях.

Очень хитрые тайные мысли

Князь читал в боярских глазах…

И, измучась душою грубой

От улыбок, что лгут всегда,

Покидал он свой Боголюбов

И скакал на коне сюда.

Здесь он черпал покой и холод.

Только мало осталось дней…

И под лестницей был заколот

Во дворце своём князь Андрей.

От раздоров земля стонала:

Человеку — волк человек,

Ну а церковь — она стояла,

Отражаясь в воде двух рек.

А потом, забыв помолиться

И не в силах унять свой страх,

Через узкие окна-бойницы

В стан татарский стрелял монах.

И творили суд и расправу,

И терпели стыд и беду.

Здесь ордынец хлестал красавиц

На пути в Золотую Орду.

Каменистыми шли тропами

Мимо церкви

к чужим краям

Ноги белые, что ступали

В теремах своих по коврам.

И ходили, и сердцем меркли,

Распростившись с родной землёй,

И крестились на эту церковь,

На прощальный её покой.

В том покое была та малость,

Что и надо в дорогу брать:

Всё же Родина здесь осталась,

Всё же есть о чём тосковать.

Эта церковь светила светом

Всех окрестных равнин и сёл…

Что за дело, что церковь эту

Некий князь для себя возвёл!

По какой ты скроена мерке?

Чем твой облик манит вдали?

Чем ты светишься вечно, церковь

Покрова на реке Нерли?

Невысокая, небольшая,

Так подобрана складно ты,

Что во всех навек зароняешь

Ощущение высоты…

Так в округе твой очерк точен,

Так ты здесь для всего нужна,

Будто создана ты не зодчим,

А самой землёй рождена.

Среди зелени — белый камень,

Луг, деревья, река, кусты.

Красноватый закатный пламень

Набежал — и зарделась ты.

И глядишь доступно и строго,

И слегка синеешь вдали…

Видно, предки верили в Бога,

Как в простую правду земли.

Ещё в лесу зима бела,

Но за лесным кварталом

Уже по улицам села

Ступаешь снегом талым.

И ноги ходят вразнобой,

И душно без привычки

Ходить дорогой зыбкой той

К платформе электрички.

Но вот дошёл ты. Благодать.

Кругом в воде берёзки.

И странно-радостно ступать

На высохшие доски.

Здесь на платформе — май, весна,

Пусть тает снег… Но явно

Дождями вымыта она

И высохла недавно.

Я жил не так уж долго,

Но вот мне тридцать лет.

Прожить ещё хоть столько

Удастся или нет?

Дороже счёт минутам:

Ведь каждый новый год

Быстрее почему-то,

Чем прошлый год, идёт…

Бродил я белым светом

И жил среди живых…

И был везде поэтом,

Не числясь в таковых.

Писал стихи, работал

И был уверен в том,

Что я своё в два счёта

Сумею взять потом —

Потом, когда событья

Пойму и воплощу,

Потом, когда я бытом

Заняться захочу.

Я жил легко и смело,

Бока — не душу мял,

А то, что есть пределы,

Абстрактно представлял…

Но никуда не деться, —

Врываясь в мысль и страсть,

Неровным стуком сердце

Вершит слепую власть.

Не так ночами спится,

Не так свободна грудь,

И надо бы о быте

Подумать как-нибудь.

Советуюсь со всеми,

Как быть, чтоб мне везло?

Но жалко тратить время

На это ремесло…

Мороз был — как жара, и свет — как мгла.

Все очертанья тень заволокла.

Предмет неотличим был от теней.

И стал огромным в полутьме — пигмей.

И должен был твой разум каждый день

Вновь открывать, что значит свет и тень.

Что значит ночь и день, и топь и гать…

Простые вещи снова открывать.

Он осязанье мыслью подтверждал,

Он сам с годами вроде чувства стал.

Другие наступают времена.

С глаз наконец спадает пелена.

А ты, как за постыдные грехи,

Ругаешь за рассудочность стихи.

Но я не рассуждал. Я шёл ко дну.

Смотрел вперёд, а видел пелену.

Я ослеплён быть мог от молний-стрел.

Но я глазами разума смотрел.

И повторял, что в небе небо есть

И что земля ещё на месте, здесь.

Что тут пучина, ну а там — причал.

Так мне мой разум чувства возвращал.

Нет! Я на этом до сих пор стою.

Пусть мне простят рассудочность мою.

Я с детства мечтал, что трубач затрубит,

И город проснётся под цокот копыт,

И всё прояснится открытой борьбой:

Враги — пред тобой, а друзья — за тобой.

И вот самолёты взревели в ночи,

И вот протрубили опять трубачи,

Тачанки и пушки прошли через грязь,

Проснулось геройство, и кровь пролилась.

Но в громе и славе решительных лет

Мне всё ж не хватало заветных примет.

Я думал, что вижу, не видя ни зги,

А между друзьями сновали враги.

И были они среди наших колонн

Подчас знаменосцами наших знамён.

Жизнь бьёт меня часто. Сплеча. Сгоряча.

Но всё же я жду своего трубача.

Ведь правда не меркнет, и совесть — не спит.

Но годы уходят, а он — не трубит.

И старость подходит. И хватит ли сил

До смерти мечтать, чтоб трубач затрубил?

А может, самим надрываться во мгле?

Ведь нет, кроме нас, трубачей на земле.

Надоели потери.

Рознь религий — пуста,

В Магомета я верю

И в Исуса Христа.

Больше спорить не буду

И не спорю давно,

Моисея и Будду

Принимая равно.

Всё, что теплится жизнью,

Не застыло навек…

Гордый дух атеизма

Чту — коль в нём человек.

Точных знаний и меры

В наши нет времена.

Чту любую я Веру,

Если Совесть она.

Только чтить не годится

И в кровавой борьбе

Ни костров инквизиций,

Ни ночей МГБ.

И ни хитрой дороги,

Пусть для блага она, —

Там под именем Бога

Правит Суд сатана.

Человек не бумага —

Стёр, и дело с концом.

Даже лгущий для блага —

Станет просто лжецом.

Бог для сердца отрада,

Человечья в нём стать.

Только дьяволов надо

От богов отличать.

Могший верить и биться,

Той науке никак

Человек обучиться

Не сумел за века.

Это в книгах, и в хлебе,

И в обычной судьбе.

Чёрт не в пекле, не в небе —

Рядом с Богом в тебе.

Верю в Бога любого

И в любую мечту.

В каждом — чту его Бога,

В каждом — чёрта не чту.

Вся планета больная…

Может, это — навек?

Ничего я не знаю.

Знаю: я человек.

В наши трудные времена

Человеку нужна жена,

Нерушимый уютный дом,

Чтоб от грязи укрыться в нём.

Прочный труд, и зелёный сад,

И детей доверчивый взгляд,

Вера робкая в их пути,

И душа, чтоб в неё уйти.

В наши подлые времена

Человеку совесть нужна,

Мысли те, что в делах ни к чему,

Друг, чтоб их доверять ему.

Чтоб в неделю хоть час один

Быть свободным и молодым.

Солнце, воздух, вода, еда —

Всё, что нужно всем и всегда.

И тогда уже может он

Дожидаться иных времён.