На службе у олигарха

Глава 5 Наши дни. Первые встречи

В поместье Оболдуева я въехал через стрельчатые железные ворота, где меня и машину тщательно обыскали с помощью хитрой аппаратуры. Против ожидания, оказалось, что Оболдуев обитает не в обычном загородном особняке стиля «помпезо», а в помещичьем гнезде застройки, как гласила табличка, конца XIX века. Архитектор тоже был указан — некто Адам Тарлеус. Удивило не то, что магнат сумел прикупить охраняемую государством собственность — чего они только не прикупали, — а бросавшийся в глаза контраст между идеально ухоженным парком, со множеством экзотических растений, цветочных клумб, тенистых аллей, прудов и, вероятно, укромных уголков, и неотреставрированной, с облупленными, потемневшими, поросшими мхом стенами, центральной усадьбой, производящей впечатление выставленной на продажу антикварной вещицы. Улыбчивое, солнечное майское утро делало этот контраст особенно впечатляющим. Сам дворец как дворец, вероятно, помещений на тридцать, не больше.

Шустрый мальчонка в промасленном комбинезоне забрал у меня ключи от «девятки» и погнал её к гаражам, а я поднялся на высокое крыльцо и нажал электрический звонок. В вестибюле меня встретил пожилой дядька в лиловой ливрее — ни дать ни взять английский привратник — и через несколько комнат, уставленных роскошной старинной мебелью, проводил в каминный зал.

— Сейчас к вам выйдут, — важно объявил привратник. — Если угодно, курите, это не возбраняется.

С этими словами он удалился, а минут через пять в зал, где я толком не успел оглядеться, впорхнула девушка лет шестнадцати, в домашнем платье и узких сапожках лимонного цвета. У неё было смуглое лицо, тёмно-серые внимательные глаза и волосы, какие показывают в рекламе шампуней. Двигалась она изящно и гибко, моё старое сердце невольно дрогнуло. Но ничто не подсказало мне, что наконец-то я встретился со своей судьбой.

— Я Лиза, — тихим голосом произнесла она. — Папа попросил побыть с вами, пока он освободится.

Дочь всесильного магната, боже ты мой! И так сразу. И так по-домашнему.

— А я Витя, — представился я. — Но можете называть Виктором Николаевичем, так приличнее.

Её красивые глаза смотрели мимо меня, куда-то в заоконный мир, на мои слова она отозвалась заученной полуулыбкой, ничего не выражающей. Мы стояли друг напротив друга посреди огромного зала, и я чувствовал себя идиотом, не понимая почему.

— Если хотите, — предложила Лиза всё тем же ровным, тихим голосом, — можно пока погулять, посмотреть парк. Там много всякой всячины. Или, если вы не завтракали…

— Леонид Фомич что же, не скоро появится? — догадался я.

— Честно говоря, папа ещё не вернулся из города. Но он едет, он звонил.

… Через час мы сидели на каменной скамье в средневековом гроте, откуда открывался вид на сосновую рощицу и на пруд с плавающими утками. Пейзаж слегка портила массивная фигура охранника с автоматом, стоявшего шагах в двадцати, уважительно повернувшись к нам спиной. К этому времени я уже знал, в чём главная проблема Лизы: при всей здешней роскоши и жизни по принципу «чего душа пожелает», она была самой натуральной узницей. В прошлом году отец разрешил ей начать учёбу в университете (на юридическом), но после кое-каких досадных происшествий, на которые Лиза лишь намекнула, её оттуда забрали. Её неволя не была строгой, ей принадлежали прекрасный парк, и дворец, и московская квартира, но всё-таки она была натуральной заключённой, потому что шагу не могла ступить без надзора. За час я узнал про неё довольно много, Лиза трещала без умолку, будто с тормозов сорвалась. Или давно у неё не было собеседника, с которым хотелось бы пооткровенничать. Мы быстро почувствовали родство душ. Я поддакивал, хмыкал, иногда вставлял умные фразы. Выкурил за час семь сигарет. Её тихий торопливый голос, взволнованное лицо, манера прикасаться к моей руке своими тонкими пальчиками с доверчивостью домашнего зверька, полное отсутствие кокетства, какая-то странная отрешённость и ещё что-то в её облике, в гибкой стремительной фигурке — всё вместе подействовало на меня одуряюще. Могу даже сказать, что сто лет не испытывал таких приятных ощущений от общения с существом противоположного пола. Внезапная её доверчивость ко мне, думаю, объяснялась отчасти тем, что Лиза, оказывается, прочитала моих «Странников», книга ей понравилась, и она считала меня известным писателем и, наверное, пожилым человеком.

Её матерью была никакая не проститутка, а некая Марина Колышкина, одна из жён Оболдуева, тоже, как я сумел понять, к тому времени пропавшая без вести. Лиза носила её фамилию (не приведи Господь прослыть Оболдуевой!). Матушка её, пока была жива, работала врачом в районной поликлинике, и Леонид Фомич высмотрел её прямо на улице из окна лимузина… Всё, точка. Дальше в своём рассказе на эту тему Лиза не пошла. Она и во многих других местах обрывала себя на середине, на полуфразе, будто споткнувшись. При этом взглядывала на меня с испугом, словно спрашивая: я глупая, да? С первых минут я испытывал чувство, что тут какой-то обман, какая-то мистификация: не могло это простодушное создание быть дочерью Оболдуя, одного из отвязных властителей нации.

О нём мы тоже поговорили. Лиза заметила с задумчивым и отстранённым видом, что её отец сложный человек, но, в сущности, добрый и безобидный. Всем верит, а его частенько обманывают, водят за нос. Услышав такое, я закурил восьмую сигарету, и Лиза обеспокоенно заметила:

— Вы много курите, Виктор Николаевич. Это ведь не полезно.

— Я знаю, — ответил я. — Организм требует. Он у меня сожжён табаком и алкоголем.

Я обнаружил, что изо всех сил стараюсь произвести впечатление остроумца, и если удавалось вызвать на лице её вежливую улыбку, готов был прыгать от радости. Про то, какую книгу я должен состряпать, Лиза сказала так:

— Если бы я обладала хоть капелькой вашего таланта, Виктор Николаевич, то написала бы об отце не сухое документальное произведение, а настоящий роман. Его жизнь даёт массу материала. Ведь если вдуматься, в ней, как в зеркале, отразился весь наш век, со всеми его страстями, победами и поражениями.

Если вдуматься, согласился я про себя, в этой мысли почти нет преувеличения.

Из грота Лиза повела меня на конюшню, где в стойлах били копытами два гнедых ахалтекинца и могучий рысак-тяжеловес. Лиза дала мне сахарку, чтобы я угостил лошадей. Я это сделал не без душевного трепета. В лошадях я не разбирался (хотя был период, когда носил денежки на ипподром), но глядя на этих грозных, большеглазых, похожих на испуганных детей представителей породы, понял сразу, что они стоят целое состояние и вообще с ними лучше не связываться.

Ещё Лиза познакомила меня с собаками. Сперва с огромным мраморным догом, как раз вышедшим на крыльцо подышать и оглядывавшимся с брезгливым выражением хозяина, которому надоело всё на свете, и в первую очередь незнакомые людишки, пытающиеся набиться к нему в приятели. Дога звали Каро. Лизе он учтиво поклонился, вильнув хвостом, а в меня, по-моему, плюнул. Но не укусил, и за это спасибо. Потом на псарне меня облаяли две овчарки и свирепый буль, который при моём появлении сделал ужасную попытку перегрызть массивную железную цепь, на которой сидел. От злобы чуть не упал в обморок, как мне показалось. Лиза сказала смущённо:

— Его зовут Тришка. Он только прикидывается таким. На самом деле добрейший пёсик. Увидите, вы подружитесь.

— Вряд ли, — усомнился я. — Он хоть и добрейший, но чего-то у него пена на морде. Он не бешеный?

— Так мы часто обманываемся, — грустно заметила Лиза. — И в людях тоже. Боимся не тех, кого надо, а к тем, кто несёт зло, тянемся в объятия.

Она умела говорить длинно и литературно, и это так не соответствовало времени и моим представлениям о молодых девицах, что производило опасное воздействие на мой мозг. Мало сказать, что я был растерян. Я почти изнемогал от мысли, что нам предстоит встречаться каждый день и заниматься — ха-ха! — грамматикой.

Мы вернулись в дом. Лиза привела меня на кухню (просторное помещение с закопченным потолком и чугунными плитами), собственноручно сварила кофе и достала из холодильника тарелку с пирожными. Наша дружеская беседа продолжилась, но теперь девушка перестала говорить о себе, напротив, начала осторожно выспрашивать. Вопросы её сводились к следующему: что такое художник? трудно ли писать книги? есть ли на свете занятие, которое достойно того, чтобы посвятить ему жизнь?.. Неожиданно для себя, будто выпил не кофе, а стакан водки, я разболтался, как старый мельник. Сказал, что книги писать немудрено, с этим справится, пожалуй, любой мало-мальски грамотный человек, а вот жить, занимаясь писанием книг, трудно и противоестественно. Также противоестественно, как писать музыку или картины. Человек рождается на свет для реального дела, а не для химер. И если он возомнит, что в искусстве есть какой-то высший смысл, то, считай, пропал. Через некоторое время это будет уже не человек, а сгусток отвратительной неврастении: такова расплата за опустошение души.

Лиза раскраснелась, и взгляд её обрёл уж и вовсе бездонную глубину.

— Как же так, Виктор Николаевич, вы говорите, в искусстве нет смысла… А чем тогда жить?

— Молиться надо. И работать. Табуретки строгать, землю пахать. Женщинам вообще просто. Рожай детей — и ты состоялась. Но я не сказал, что в искусстве нет смысла. Оно развлекает, а если качественное, то даже воспитывает, просвещает. Нет смысла в самих художниках. Это всегда пустоцветы. Включая гениев. Более того, гении так называемые — это просто сорняки на грядках человеческого бытия.

— Виктор Николаевич, но как можно отделить одно от другого? Художника от искусства?

Мне показалось, девушка готова заплакать, и я догадался, что пришла беда.

— Можно и нужно отделять, — сказал твёрдо. — Искусство — это искусство, а те, кто им занимается, — полное дерьмо…

Разговор наш оборвался на этой щемящей ноте: приехал Леонид Фомич. На улице пропела переливчатая сирена, Лиза тут же вскочила, извинилась передо мной («Подождите здесь, пожалуйста, я скоро вернусь») и пулей вылетела из кухни. Я выглянул в окно. Леонид Фомич как раз выходил из продолговатого серебристого лимузина, подкатившего к самому крыльцу. Он протянул руку, и из салона выскользнула молодая женщина в кокетливой соломенной шляпке. К хозяину подошёл дог, ткнулся крутой башкой в бок. Леонид Фомич потрепал собаку по холке, а женщина ухватила за уши и потянула к себе. Дог завыл от унижения. Потом с крыльца спустилась Лиза и подбежала к отцу. Они обнялись, Леонид Фомич чмокнул её в лоб. У него были пухлые негритянские губы. Женщина что-то сказала, видимо, смешное. Леонид Фомич гулко загоготал (через форточку звук долетал, как будто заработал отбойный молоток), а Лиза отвернулась с безучастной гримасой. Отец взял её под руку и повёл в дом. Женщина чуть отстала. За ними плёлся дог, явно прикидывая, не вцепиться ли обидчице в тугие ягодицы. Идиллическая сценка. Но я не верил в чадолюбие Оболдуева. Тут было что-то иное. Возможно, какой-то тонкий финансовый расчёт. В чём он заключался, кто знает, но я не допускал мысли, что люди, подобные Оболдуеву, способны на простодушные отцовские чувства.

Через несколько минут вернулась Лиза и сообщила, что отец ждёт. Она проводила меня на второй этаж. По дороге пролепетала извиняющимся тоном, что у Леонида Фомича не очень хорошее настроение, но мне не стоит обращать на это внимание.

— У папы столько работы, он никогда не отдыхает, поэтому у него бывают депрессии. Он иногда ворчит, но это совершенно беззлобно, уверяю вас, Виктор Николаевич.

— Не беспокойтесь, Лиза, я не из обидчивых. Жизнь достаточно потрепала.

Леонид Фомич принял меня в рабочем кабинете. Обстановка обычная, офисная. На стене над дубовым столом развёрнут небольшой российский штандарт. Единственная оригинальная деталь. Ну и размеры кабинета — маленький стадион. Леонид Фомич уже переоделся в бухарский халат с кистями. Благодушно посасывал крохотную пенковую трубочку. Со мной разговаривал не то чтобы как со слугой, а как бы рассуждая наедине с собой. Вкратце набросал контуры предстоящей работы. Он подготовил папку с основными сведениями о своей жизни: вырезки из газет, журналов, фотографии и прочее такое. Это для ознакомления. Папка весила килограмма два. Дальше Леонид Фомич обрисовал канву наших будущих отношений. По возможности он будет наговаривать на диктофон какие-то фрагменты и, если возникнет необходимость, отвечать на мои вопросы. В связи с его большой занятостью и трудностью выстроить прогнозируемый график я должен всегда находиться в пределах досягаемости. Леонид Фомич дал неделю, чтобы я представил варианты возможной композиции книги. Это ни в коем случае не должно быть скучное последовательное повествование в духе мемуаров военачальников: родился, учился, добился, одерживал победы, совершал… Не годится и мозаика из всевозможных биографических эпизодов, пусть и впечатляющих, ярких. Надобно придумать что-то особенное, соответствующее общей задаче. Общую задачу Леонид Фомич сформулировал скромно — как создание жития героя в поучение потомкам. Впрямую так не сказал, но топтался на этом месте до тех пор, пока я не врубился и не подтвердил, что понял, чего от меня ждут. Я это сделал с присущей мне прямотой.

— Вы гений, Леонид Фомич, — сказал я просто. — Постараюсь дотянуться.

Появилась кое-какая дополнительная информация, с которой я сразу не смог сообразоваться. Оказывается, для того, чтобы проникнуть в глубину деяний и размышлений прогрессивного олигарха, следовало напитаться их истинным духом, а для этого лучший способ — принять в них посильное участие. Иными словами, мне придётся время от времени выполнять конкретные поручения героя, связанные с его бизнесом. Я спросил, какие именно поручения. Я ведь не специалист и ничего не умею делать, кроме как марать бумагу. Оболдуев чуть раздраженно ответил, что над этим он еще подумает, но, наверное, даже писатель сумеет справиться, допустим, с деловыми переговорами по заданной теме. Допустим, по поводу приватизации какого-нибудь предприятия.

— Справитесь, а, Виктор? — с какой-то неожиданной хитринкой усмехнулся Оболдуев.

— Можно попробовать.

— А как вам Лизетта? — неожиданно переменил он тему.

— В каком смысле?

— Есть у неё филологические данные?

Я секунду подумал, прежде чем ответить. В вопросе был подвох, но почти неуловимый.

— Леонид Фомич, — сказал я с важностью доцента, — мы общались около часа, одно могу сказать твёрдо: необыкновенная девушка, тонко чувствующая, несколько, я бы даже сказал, несовременная. Насчёт способностей мне пока трудно судить.

— Смотри не влюбись, Виктор.

Вот он, подвох. Шуточная фраза прозвучала как предостережение, завуалированная угроза.

— Мы своё место знаем, Леонид Фомич.

— То-то, дружок… Что касаемо несовременности, это в мать. Мать у неё была чудная баба. Три года её натаскивал, так и не научилась доллар от евро отличать. Представляешь?

Его внезапная откровенность привела к тому, что у меня в нервном тике дёрнулась левая щека.

Леонид Фомич нажал клаксон золотой дудки, висевшей на ножке стола, и в комнату явился мужик с седыми волосами, обряженный в шотландского горца, в клетчатой юбочке, только что без волынки на боку. Это оказался управляющий поместьем Осип Фёдорович Мендельсон. Почему он был в юбочке, я вскоре узнал от Лизы. Леонид Фомич был англоман, полагал, что англичане самая культурная нация на свете, правда, после евреев. Но у англичан было преимущество: они умели пожить, а евреи умели только делать деньги. В поместье все слуги, включая садовника, носили англо-шотландско-ирландские одеяния и худо-бедно изъяснялись по-английски. По мнению Оболдуева, это создавало в его владениях здоровую ауру и хоть немного перешибало зловонный руссиянский дух. Сам себя он называл греком по отцу и арийцем по матери. Какие у него были для этого основания, не мне судить.

Оболдуев распорядился, чтобы управляющий показал предназначенные мне покои, что и было исполнено. Покои были такие: зала метров тридцать с высокой кроватью под балдахином в стиле Людовика XIV, уставленная аппаратурой — компьютер, музыкальный центр, стереотелевизор «Шарп» последней модели стоимостью 15 тысяч долларов. Мебель старинная, тяжёлая, в мрачновато-тёмных тонах. Если бы несколько дней назад кто-нибудь сказал, что мне предстоит жить в подобном помещении, я бы не поверил.

— Обед в пятнадцать часов, — торжественно уведомил управляющий Мендельсон. — В малой гостиной. Просьба не опаздывать, владыка строг. Платье к обеду в шкафу, там всё по вашему размеру.

Когда он ушёл, я первым делом заглянул в этот самый шкаф, пузатый, черного дерева. Одежды там было примерно на роту пехотинцев — костюмы, рубашки всевозможных фасонов. На полках груды нижнего белья. В первый раз у меня отдалённо мелькнула мыслишка, не прав ли Владик, не сошёл ли я с ума, ввязываясь в подобную авантюру.

За столом нас было четверо: добрый хозяин Леонид Фомич, молодая женщина по имени Изаура Петровна, которая оказалась новой женой владыки, Лиза — и чуть поодаль от этой троицы, как бы на застольной галёрке, аз грешный. Прислуживал смешной курносый арапчонок с коричневой продолговатой головёнкой и сверкающей, ослепительной улыбкой, которого Леонид Фомич самолично с гордостью отрекомендовал:

— Натуральный людоедец. С Алеутских островов. Приобрёл с оказией. По-нашему ни бельмеса не смыслит.

— А вот нет, барин, а вот нет! — счастливо закудахтал арапчонок. — Мой тебя понимай!

Оболдуев ласково потрепал мальчонку по лоснящейся щёчке. Тем более что Леонид Фомич счёл нужным сделать некоторые уточнения:

— Будешь с нами столоваться, когда гостей нету. Но иногда придётся перемещаться на кухню, не обессудь, дружок.

Я заметил, как Лиза покраснела при этих словах. Бедняжка, видимо, всё, что касалось отца, воспринимала буквально.

Не нужно было быть психологом, чтобы понять, какие отношения сложились у неё с новой мачехой. Та была лет на пять старше Лизы и, конечно, выглядела суперсексуально. Ничем особенным внешне она не выделялась, крашеная блондинка из числа тех, которые сидят во всех «мерседесах», но было в её облике нечто неуловимо влекущее, действующее непосредственно на половой инстинкт, заставляющее мужчину стыдливо ёрзать. В ней, как в её прародительнице Еве, таился смертельный вызов всему мужскому роду. Безусловно, надо обладать бесшабашностью новых русских завоевателей, чтобы держать такую дамочку возле себя постоянно. Диковинное имя Изаура подходило к ней идеально. Не уверен, что она была супругой Оболдуева в общепринятом смысле. Допускаю, что они вкладывают в это слово — супруга, жена — что-то иное, внятное только им, оболдуевым, но, во всяком случае, за столом Изаура Петровна держалась хозяйкой. Леонид Фомич насыщался сосредоточенно и угрюмо, большей частью молча, Лиза тоже притихла, собственно, мы с Изаурой Петровной вдвоём вели светскую беседу. Она, по всей видимости, успела пройти некую выучку в английском духе, потому что для завязки первым делом сообщила мне, что простолюдинов почти невозможно обучить пользоваться столовыми приборами. Подумав, добавила, что это так же трудно, как заставить их поддерживать чистоту в местах общего пользования. Это родовое клеймо на руссиянине: он за столом жрёт как свинья и в сортире ведёт себя так же. Поинтересовалась, согласен ли я с ней. Я ответил, что не только согласен, но восхищён меткостью её суждения. К нему можно лишь присовокупить, что руссиянин отвратителен и в любви. Он и здесь ведёт себя как животное. Эти три вещи — стол, сортир и постель — в сущности, представляют собой бездонную пропасть, которая отделяет нас от цивилизованного западного обывателя, и вряд ли её удастся преодолеть в ближайшее столетие.

— Виктор Николаевич, вы же не всерьёз это всё говорите? — с ужасом воскликнула Лиза.

— Лизонька у нас романтическая особа, — мягко заметила Изаура Петровна, — и совершенно не знает жизни. К тому же, — тут она обернулась к Лизе, — последнее время читает всякие вредные книжки. Кто, интересно, их тебе подсовывает, Лизонька?

— Неужто вы собираетесь руководить моим чтением? — саркастически осведомилась Лиза, но прозвучало это жалобно.

— И не желает прислушиваться ни к чьим добрым советам, — закончила тему Изаура Петровна.

Я сразу начал испытывать к ней сложное чувство вожделения, смешанного с отвращением и страхом. Она умела любую фразу произнести так, что в ней звучало тайное предложение: хочешь, купи меня, но учти, это обойдётся недёшево.

Арапчонок-людоедец по имени Яша на первое подал осетровую ушицу, на второе — телячьи отбивные с жареной картошкой. Кроме того, стол ломился от закусок, солений и копчений. Из напитков — соки, клюквенный морс и водка. Водку пила одна Изаура Петровна, но тоже в меру. Осушила две-три рюмки. Как раз за отбивными Леонид Фомич сделал дочери замечание:

— Лизетта, ты совсем не ешь. Суп не ела, мясо не ешь, а ведь всё очень вкусно. Так недолго ноги протянуть… Ну-ка, наложи себе картошки. Простая пища здоровее всего. Только хорошенько пережёвывай.

— Папочка, я не голодна, честное слово.

— Потому что налопалась пирожных перед обедом.

Лиза бросила беспомощный взгляд в мою сторону.

За неё заступилась Изаура Петровна:

— Тут ты не прав, дорогой. Хорошо, что Лиза малоежка. Если хочешь знать, это признак внутреннего аристократизма. Только плебеи жрут, сколько ни дай (ишь как её зациклило!). И потом, женщина никогда не должна забывать о своей фигуре. Когда я работала в театре, откуда ты забрал меня, любимый…

— Заткнись! — небрежно обронил Оболдуев.

— У нас был очень строгий директор, — продолжала Изаура Петровна как ни в чём не бывало. — Данила Востряков, ты его видел однажды. Он следил за актрисами, как кто питается. Из-за обжираловки мог снять с роли. Какие там пирожные! Запрещалось любое тесто. Капустка, салатик — пожалуйста. Как-то Клавку Паршину застукал, она в гримёрную притащила бутерброды с ветчиной, да ещё — дура полная! — пива две бутылки. Он так распсиховался! Бутылкой дал по башке и выгнал из театра. С тех пор Клава на панели. Вот тебе, попила пивка с ветчинкой.

— В каком театре вы работали, Изаура Петровна? — полюбопытствовал я.

За даму ответил муж:

— Помойка — вот как назывался её театр. Стриптиз-шоу. Публичные совокупления. Ничего духовного.

— Неправда! — возмутилась Изаура Петровна. — Ты просто ревнуешь, любимый. Мы занимались высоким искусством. Даже собирались поставить Акунина. Как ты можешь так говорить, причём постороннему человеку? Что он подумает? Что ты женился на шлюхе?

— Других нету, — обрезал Оболдуев. — Меня не волнует, кем ты была. Но уговор, надеюсь, помнишь.

Изаура Петровна заметно побледнела, ей это шло. Она действительно была хорошенькой девочкой, с узким, тонко вычерченным личиком, на котором выделялись необыкновенно страстный рот и пылающие сумрачным огнём глаза.

— Ты не сделаешь этого, любимый!

— Ещё как сделаю, — усмехнулся Оболдуев.

Невинная семейная размолвка, не совсем понятная человеку со стороны. К концу обеда у меня возникло стойкое ощущение, что меня куда-то засасывает. Так бывает в кошмаре. Увязнешь в чёрной жиже, дёргаешься, дёргаешься, как червяк, и погружаешься всё глубже, и понимаешь, что если не проснёшься, то конец.