На узкой тропе

КУДА ТЯНУТСЯ НИТИ…

Закончив разговор с Романом, Алимджан Саитбаев тут же сел на мотоцикл и помчался в Фергану. Он еще вчера должен был съездить туда, но дела задержали. В Маргилане, возле базара, где дорога поворачивает на Алтыарык и Коканд и где обычно ожидают люди автобус или попутную машину, он увидел дедушку Тургунбай, рядом с ним сидел старик, прижимающий к груди петуха, а перед ними стоял, прислонившись спиной к стволу тополя, кишлачный доктор Мирзакул. Доктор что-то оживленно говорил, непрестанно размахивая руками, будто пытался убедить в чем-то несговорчивых собеседников.

Саитбаев слегка притормозил, но тотчас же мотоцикл яростно взревел, удаляясь от перекрестка.

Тургунбай-ата заметил это и подумал: «Э-э, хотел остановиться, поглядеть… Стыдно стало, что старик его работу делает. Укатил…»

Начальника своего Саитбаев не застал на месте. Встретила его секретарь — немолодая, с волевым лицом женщина.

— Алимджан-ака, вас ждет почта! Получите!

Саитбаев сел за стол, раскрыл объемистую потертую папку и погрузился в жизнеописание басмаческого курбаши Курасадхана, который вместе с жалкими остатками своей разгромленной банды бежал за границу. Добрые хозяева Курасадхана — англичане — приютили его в одной из своих колоний. Так и жил он там подачками, пока не попал под копыта арабского скакуна.

Кончина Курасадхана, хотя и бесславная, была обставлена по мусульманскому ритуалу: возле правоверного собрались и духовники, и табибы, и душеприказчики. Курасадхан опустил грехи всем врагам своим. Простил и долги, которые был обязан вернуть еще при жизни. Какой могут иметь они смысл, когда должник прощается с белым светом? Многое простил умирающий, но еще больше потребовал: поставить на месте его захоронения приличный мазар и назначить хранителем мазара благочестивейшего из благочестивых — Ариф-ишана. Это требование привело в уныние приближенных: Ариф-ишан живет в Советском Узбекистане и давно носит другое имя. Но Курасадхан не стал слушать возражений: ишан должен быть доставлен. Выполнить волю умирающего было поручено юзбаши (сотнику) Хаджиусману. Все, что шло в письме дальше, Саитбаев перечитал несколько раз. Курасадхан завещал свое личное имущество все тому же Ариф-ишану. Заканчивался документ сообщением о том, что Хаджиусман совершил паломничество к могиле святого, а затем куда-то исчез. Вскоре после этого была нарушена граница, но поиски перебежчиков результатов не дали.

— Может быть, это был Хаджиусман? — задумался Саитбаев, вышагивая по комнате. — И, возможно, гостит здесь у того, к кому его посылали… Значит, кое-что уже ясно. Если только не помешает дедушка Тургунбай в своем желании помочь… Придется съездить в Коканд.

Оставив ишака возле старой мельницы, Гузархан долго сидел, уронив на колени голову. Потом нахлобучил на глаза шапку и пошел, загребая босыми ногами. По людным местам, как всегда, он шел чуть подпрыгивая, поворачивая назад голову и разглядывая пятки, будто на них что-то можно было увидеть, кроме многолетней грязи.

Под вечер Гузархан зашел в чайхану. Он решил переночевать здесь и терпеливо ждал, когда разойдутся по домам последние посетители. Ему нужен был чайханщик Урунбай-ата, в прошлом один из близких людей Мадарип-ишана, за ним и следил сейчас Гузархан. Урунбай-ата тоже заметил гостя и время от времени кидал в его сторону тревожный взгляд.

Хорошее заведение чайхана, сиди, пей чай, думай о своих делах и надеждах, а можно и не думать, свернуться калачиком на камышовой циновке или на паласе и уснуть. Никто тебя не потревожит, никто не посмеет отказать тебе в этом удовольствии. Чайханщик заберет выручку и уйдет домой, а ты будешь спать и видеть чудесные сны. Гузархан очень любил чайхану, но сейчас думал не о волшебных сновидениях под кровом чайханы. Как только подошел Урунбай-ата с чайником и двумя пиалушками в руках, Гузархан спросил его:

— Алихан-хальфа не заходит к вам?

— Нет, любезнейший, — ответил старик, усаживаясь против гостя. — А чего ему здесь делать? У него работа…

Косым взглядом Гузархан скользнул по лицу чайханщика и взял из его руки пиалу. Отхлебнул глоток, поставил пиалу.

— Неприветливый вы сегодня, Урунбай-ака, — заметил он. — Даже о здоровье своего пира[5] не спрашиваете. Не узнаю вас.

Старик, печально вздохнув, погладил седую бороду.

— Простите, хальфа-ака, старый стал, бестолковый совсем. А работы много. Люди теперь не очень засиживаются, все торопятся, у всех есть дело. Устаю очень.

— Правоверный не должен уставать в служении, — с укором продолжал Гузархан. — Не так ли? Не забыли же вы об этом, Урунбай-ака.

— Как забыть такое, помню, — зевнув, ответил старик. — Очень хорошо помню.

— От вас давно нет добрых дел, Урунбай-ака, давно нет назира.

— Недостатки, уважаемый, сами понимаете, — бормотал чайханщик, пряча глаза. — Сына недавно женил, дочка замуж вышла, двое еще учатся — везде деньги нужны. И по правде сказать, сколько я передавал вам и денег, и всего другого, а что имел за это? Одни неприятности. И-и, даже спасибо никто не скажет.

Гузархан вытаращил глаза и хотел было прикрикнуть на чайханщика, как поступал раньше, но тот предупредил его, подняв руку.

— Чистую правду говорю, Гузархан-ака. Не обижайтесь. Теперь все люди работают, пользу государству приносят, и друг другу, конечно. А вы все свое — старинку тянете. Несколько раз видел я Алихана-хальфу. В школьном саду работает. И живет там. Каждый день трудится. Человеком стал. Гляжу я на него и думаю: хорошо бы и вас к делу пристроить. Хотите — я вам помогу найти подходящую работу? Нельзя теперь бездельничать! От людей совестно!

— Что с вами, Урунбай-ака?! — воскликнул Гузархан. — Не узнаю! Может, это не вы?

— Нет, уважаемый, я все тот же чайханщик Урун-бай, каким был. И вере своей не изменял. А на жизнь глаза не закроешь. Вон она какая!.. На Алихана-хальфу можете и вы поглядеть, если хотите.

— Мне только этого и не хватало, — проворчал Гузархан. Вскочил с места. Плюнул с ожесточением. — Будь проклят ты вместе с Алиханом-предателем! Пусть гром поразит твою голову!.. — Швырнул в угол пиалушку и убежал.

Он шел через пустынную базарную площадь и бормотал что-то несвязное. Редкие прохожие, что попадались навстречу, отступали в сторону. А в узкие улицы уже заползала ночь, скрыв в черных объятиях еще не остывшие стены дувалов, приглушив голоса. Он шел, а голова кружилась от обиды, причиненной чайханщиком.

Давно уже примечает Гузархан, что некогда почтительные и верные люди становятся безразличными, а то и вовсе встречают пира с открытой враждебностью. Не всегда говорят так смело, как этот чайханщик: одни избегают встречаться, другие прикидываются глупцами и будто не догадываются, чего от них хотят.

«Меняются люди, весь свет меняется, — думал Гузархан-хальфа, — а мы все те же… Вчера эти люди были послушны и преданны, а сегодня они готовы переловить своих духовников и отправить в милицию или в сумасшедший дом. Неужели они забыли, что когда-нибудь их накажет аллах?! Нет, они просто перестали верить… А ишан-ака — он ничего не может сказать нового, такого, чтобы заставило снова поверить ему. Люди забыли страх и стали счастливы. Быть может, и Алихан-хальфа счастливей всех нас? Счастливей меня?.. А вот ишан-ака ничего не видит… И я тоже…»

Целую ночь бродил он по неосвещенным кишлачным переулкам и думал. На него кидались собаки, и тогда он трусливо бежал или отбивался камнями. Его окликали ночные караульщики, но он не останавливался: брел, куда несли ноги, и бормотал, как в тревожном сне.

Перед рассветом, совсем выбившись из сил, Гузархан присел возле дерева и задремал.

Дремал он недолго. Осторожно ступая, Гузархан прошел в глубь сада, к едва заметному в темноте строению, припал ухом к стене. Ему показалось, что саманная стена неожиданно заговорила шепотом. Но то было всего лишь чье-то дыхание, доносившееся изнутри. «Худжра — она будет последним местом нечестивца, — подумал Гузархан. — Здесь его могила, мазар и никто не придет поклониться на могилу вероотступника…» Он скинул с плеч халат и бесшумно, тенью скользнул в темный провал, служивший дверью. Его опахнуло запахом сухих трав и урюка. У стены громоздились ящики, связки сухого камыша, инструменты. И вдруг в этой тишине твердо, точно в насмешку над нею, прозвучал голос:

— Я знал, что вы придете, Гузархан!..

Гузархан вздрогнул и остановился, как вкопанный.

— Вы пришли за мной? Что молчите?..

А Гузархан стоял, чуть подавшись назад, и не дышал. По телу липкими ручьями расползался пот, руки била мелкая дрожь.

— Подходите ближе, — звал голос Алихана. — Подходите, если вы намерены что-то сказать. Шуметь здесь нельзя… Рядом со мной — дети, — сказал он совсем тихо. — Они спят. Нельзя их будить…

— Дети?! У вас дети?! — прошептал Гузархан, не веря своим ушам.

— Да, дети.

— Кто дал вам детей, безбожник?

— Люди, добрые люди, Гузархан.

— Прокля-я-ятье!..

Гузархан выхватил нож, замахнулся, но вместо того, чтобы поразить нечестивца, ткнул себе в руку и отшвырнул нож в темноту, туда, где слышался голос Алихана. Зажав рапу, он выбежал из сарая. Боль в руке унесла начавшее закипать бешенство…