На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии

В 1700 году для более тщательного контроля за строительством военно-морского флота Петр I основал Адмиралтейский приказ, переименованный в 1707 году в Адмиралтейскую канцелярию. Затем канцелярия была преобразована в Адмиралтейскую коллегию. С 1718 года Коллегия заседала в башне над главным входом в Адмиралтейство, которую украшал высокий шпиль, или шпиц, как говорили в XVIII веке, увенчанный корабликом. Членов Коллегии в народе так и называли — «Адмиралы из-под шпица»^[1], то есть из Адмиралтейства. Учитывая, что в старые времена производство в чины шло исключительно медленно, полными адмиралами военные чиновники становились в весьма престарелом возрасте. В основном такими стариками и была наполнена Адмиралтейств-коллегия. Понятно, как высока была смертность в этом почтенном учреждении. Забегая вперед, напомним анекдот о том, как Николай I однажды спросил А. С. Меншикова, возглавлявшего в то время Коллегию: «Отчего у тебя так часто умирают члены Адмиралтейств-совета?» — «Кто же умер?» спросил в свою очередь Меншиков. — «Да вот такой-то, такой-то…», — сказал государь, насчитав трех или четырех адмиралов. — «О! Ваше величество, — отвечал князь, — они уже давно умерли, а в это время их только хоронят».

Но вернемся в первую четверть XVIII века. Петр I лично заседал со своими адмиралами в Коллегии. По заведенной им традиции за час до полудня, то есть в 11 часов, заседания прерывались и государь, «по сложившемуся обыкновению», подкреплял себя рюмкой анисовки, настоянной на пряных травах. Адмиралы с удовольствием следовали примеру царя. Очень скоро об этой царевой привычке стало известно в народе, и постепенно сложилась, а затем распространилась по всей Руси поговорка, обозначающая время предобеденной выпивки и закуски: «Адмиральский час пробил, пора водку пить».

А со временем на кораблях военно-морского флота 11 часов стали называть «Адмиральским полднем», в отличие от общепринятой середины дня в 12 часов. Затем это ставшее традиционным флотское понятие вообще сместилось и приобрело несколько иной смысл. «Адмиральским часом» стал теперь уже называться любой послеобеденный часовой отдых на корабле. Во всяком случае, именно так толкует это понятие современный «Словарь русского военного жаргона».

В 1771 году в Москве случилась эпидемия моровой язвы. Среди москвичей начались волнения. Дело обернулось бунтом. Из Петербурга в Москву была срочно направлена комиссия во главе с Григорием Орловым. Беспорядки были подавлены. Кто был повешен, кто бит кнутом, кто отправлен на каторгу. Все участники комиссии получили благодарственные отзывы императрицы Екатерины II. Особенным рвением в том московском деле отличился рядовой член комиссии Николай Петрович Архаров. Указом императрицы он был назначен московским генерал-губернатором.

В 1797 году во время коронации Павла I Архаров получил личную благодарность императора за успешную деятельность в первопрестольной и тут же был назначен на пост военного губернатора Петербурга. Так попеременно он и исполнял обе должности. В Москве и в Петербурге. В Петербурге его прозвали «Турецким барабаном». Александр Тургенев, соревнуясь с фольклором в образности, писал об Архарове: «Толстое туловище с огромным пузом, как турецкий барабан».

Н. П. Архаров

О его деятельности рассказывали легенды. Согласно одному из преданий, находясь однажды в Москве, Архаров раскрыл преступление, случившееся в Петербурге. Это была кража значительного количества драгоценностей, в том числе фамильного серебра богатого дворянина. Петербургские следователи предположили, что преступники вывезли добычу в Москву, и доложили об этом Архарову. Но тот, подумав, ответил, что нет, серебро вывезти еще не успели, и указал место, где оно может находиться. Легенда утверждает, что краденое было тут же найдено, и именно там, где указал из Москвы Архаров.

Он был деятелен и энергичен. Его исполнительность приводила горожан в изумление. Однажды, прогуливаясь верхом по Царицыну лугу, предназначенному, как известно, для учений и парадов войск петербургского гарнизона, Павел I обратил внимание на большой деревянный Оперный дом, в котором давала спектакли итальянская труппа. Император трижды объехал вокруг театра и остановился перед входом. «Николай Петрович!» — громко позвал он военного губернатора. «Чтоб его, сударь, не было!» — закричал Павел, тыча рукой на театр, и, ударив своего жеребца палкой по голове, галопом поскакал прочь. Было около трех часов пополудни. А в шестом часу, как в один голос утверждают современники, Оперного дома будто никогда тут и не было. Более пятисот рабочих при свете фонарей ровняли место, где он еще совсем недавно стоял.

Иногда исполнительность Архарова приобретала совершенно абсурдные формы. Так, по одной маловероятной легенде, скорее относящейся к категории мифов, Архаров во время отсутствия в столице императора приказал петербуржцам выкрасить фасады домов в черно-белый цвет, любимый цвет Павла I.

Средства, к которым прибегал Архаров при наведении порядка в обеих столицах, не отличались оригинальностью. Все они сводились к тому, чтобы схватить первого попавшегося, любой ценой выбить признание, наказать скорее невиновного, чем вообще никого. Не случайно с тех самых пор широкое распространение приобрела кличка, данная обывателями вообще всем блюстителям правопорядка всех времен и народов, как бы они ни назывались — полицейские или милиционеры: «Архаровцы». Это не удивительно, если учесть методы, которые культивировал в своем ведомстве знаменитый Николай Петрович Архаров. Удивительно другое. Очень скоро кличка «Архаровцы» перешла на тех, с кем всю жизнь Архаров боролся: на жуликов, проходимцев, мошенников, аферистов. Трудно сказать почему. Хотя, если внимательно вчитаться в строчки письма Екатерины II к Архарову в ответ на его просьбу увеличить штаты полиции, можно и догадаться: «Господин генерал Архаров! По надобности умножить полицейские команды соизволяем, чтобы вы постарались набрать один или два эскадрона из праздношатающихся». Похоже, что именно эти «праздношатающиеся», многие из которых еще недавно, находясь не в ладах с законом, были обыкновенными клиентами генерал-губернатора и становились его верными сотрудниками — «Архаровцами».

В 1764 году по инициативе известного общественного деятеля екатерининской поры Ивана Ивановича Бецкого в Петербурге было основано Воспитательное общество благородных девиц. Первоначально воспитанницы размещались в кельях Смольного монастыря. В 1806–1808 годах по проекту архитектора Джакомо Кваренги для Воспитательного общества было построено специальное здание так называемого Смольного института. Но годы, проведенные «Смолянками», как их стали называть в Петербурге, в монастырских кельях, оставили свои характерные следы в городском фольклоре. В народе их окрестили: «Девушки-монастырки».

Воспитание смолянок носило закрытый характер. Им старались привить хорошие манеры и строгое, приличное поведение. Тщательно отгороженные от мира, они производили впечатление робких и застенчивых весталок. В фольклоре сохранились идиомы, достаточно ярко характеризующие эти качества: ироничное «Благородные девицы», жеманное «Трепетать, как смолянка» и насмешливое «Я что, барышня из Смольного?!» — в смысле: «Я что, недотрога какая?!» Многочисленные варианты бытующих в городе поговорок только подтверждают уже сказанное: «Это вам не институт благородных девиц», когда хотят сказать, что нечего церемониться, и «Не из института благородных девиц», если требуется кого-то поставить на место.

В стенах института у каждой группы воспитанниц были свои прозвища. Так, учениц низшей ступени называли «Кофейницы», по кофейному цвету форменных платьев с белыми коленкоровыми передниками. Воспитанниц средней группы, которые по традиции славились отчаянностью и с которыми не было никакого сладу, — «Голубыми»; этимологию этого названия выяснить пока не удалось. Старшеклассниц называли по цвету их будущих выпускных платьев «Белыми», хотя в повседневной практике они носили обыкновенные зеленые платья. Общее собирательное, с малопонятной этимологией прозвище смолянок было «Полосатой». В словаре «Меткое московское слово» Е. Иванова есть любопытная пословица о петербургских смолянках: «Ах, какие полосаточки в Петербурге были». На наш взгляд, происхождение этого странного прозвища могло иметь две причины. Во-первых, возможно, что в те времена, как и сегодня, слово «полосатик» на уголовном жаргоне означало заключенного в колонии особо строгого режима, и это каким-то образом ассоциировалось с закрытым характером самого учебного заведения и строгостью содержания в нем воспитанниц. Вторая причина уводит нас в область зоологии. Оказывается, один из видов китов получил название «полосатик», благодаря продольным полосам-складкам на коже горла. Это, в свою очередь, могло напоминать спортивную форму смолянок, которая включала в себя блузу с трехполосным матросским воротничком.

Сразу после Октябрьской революции Смольный институт был упразднен. Как изменилось отношение к нему, можно судить по анекдоту того времени: «Собираюсь разводиться…» — «Как… Вы столько лет вместе… Ваша жена прекрасная добродетельная женщина…» — «Все это так. Но в прошлом она окончила Смольный. А нынче я даже имени этого института не переношу».

Прошли годы. Время от времени можно услышать призывы возродить Смольный институт. Но, как утверждает городской фольклор, «идея возрождения Смольного института благородных девиц реализована быть не может из-за отсутствия… этих девиц».

Бани на Руси издревле считались одним из обязательных элементов традиционного быта. Бани устраивались практически при каждом доме, будь то в большом городе или убогой деревеньке. Иностранные путешественники единогласно отмечали необыкновенную страсть русских к бане, в которой мылись не менее одного-двух раз в неделю. Для тогдашней Европы это выглядело совершенно необычно. Иностранцев привлекала в русской бане не только экзотика — совместное мытье мужчин и женщин или купание в ледяной воде после парилки. Они давно подметили, какое значение придают русские люди лечению многих болезней, с помощью бани. «У русских всего три доктора, притом первый доктор — это русская баня», — писал один из них. Второе и третье место в этой почетной триаде, по мнению наблюдательного иноземца, заняли вера в Бога и пресловутая русская водка, или, скорее, самогон, что более достоверно для того времени, о котором пишет путешественник.

Естественно, что и в Петербурге строительству бань придавалось огромное значение, тем более что Петр I, отличавшийся завидным практицизмом, сумел извлечь из этого определенный доход для государственной казны, так как бани облагались значительным налогом. Только из официальных источников известно, что уже в 1707 году бани были на Адмиралтейском дворе и вблизи Гавани, причем как солдатские, так и торговые, то есть общие. В первой четверти XIX века в Петербурге насчитывалось около 50 торговых бань, в то время как количество домашних уверенно приближалось к полутысяче.

В XX веке к строительству бань стали относиться иначе. Проектировать их доверяли видным архитекторам. А такого крупного петербургского зодчего как Павел Юльевич Сюзор, который значительную часть своего творческого потенциала реализовал в проектировании общественных бань, в Петербурге просто называли «Банным зодчим». Достаточно напомнить, что им построены бани в Фонарном и Большом Казачьем переулках, на 9-й линии Васильевского острова, на Большой Пушкарской, Чапаева, Некрасова, Кронверкской, Воронежской и Карбышева улицах, на набережной канала Грибоедова. Внешнему облику бань придавалось преувеличенно большое значение. Это находило подтверждение в специальных текстах, старательно выведенных на стенных кафельных плитках. В одной из бань такой текст принял вполне совершенную пословичную форму: «Когда б не питерские бани, мы б все давно уже пропали». Бани становились общественными сооружениями общегородского значения в полном смысле слова. Не случайно городской фольклор так точно сформулировал отношение петербуржцев к этому своеобразному социальному институту: «Без Петербурга да без бани нам как телу без души».

Гигантский квартал вдоль Невского проспекта от здания Городской думы до Садовой улицы и в глубину — до Чернышева переулка еще в 1740-х годах был занят деревянными торговыми лавками, которые «пожарного страха ради» было решено перестроить в каменные и превратить в новый Гостиный двор. Проект исполнил блестящий архитектор зрелого барокко Б. Ф. Растрелли. Но растреллиевский вариант, по пышности мало чем отличавшийся от его же дворцовых построек, не понравился прижимистым купцам, на деньги которых его предполагалось осуществить. Они добились отмены проекта и тут же заказали новый другому архитектору — Ж. Б. Валлен-Деламоту. Проект Деламота оказался не только гораздо скромнее и функциональнее растреллиевского, но еще и отвечал моде на зарождавшийся в стране новый архитектурный стиль — классицизм. Строительство затянулось, и Гостиный двор, прекрасный образец архитектуры раннего классицизма, был открыт только в 1785 году.

Однако страсть к показной роскоши жила в неторопливых, обстоятельных умах зажиточных владельцев гостинодворских лавок. И более чем через столетие она наконец проявилась. Внешний вид Гостиного двора решено было реконструировать. За работу взялся один из талантливых представителей династии замечательных архитекторов, художников и искусствоведов, академик живописи Альберт Николаевич Бенуа. Из его реализованных архитектурных проектов в Петербурге сохранились здание товарищества табачного производства «Лаферм» на 9-й линии Васильевского острова и доходный дом Первого Российского страхового общества на Каменноостровском проспекте, 26–28. Доходный дом, известный в фольклоре как «Дом трех Бенуа», Альберт Николаевич проектировал и строил совместно со своими близкими родственниками Л. Н. и Ю. Ю. Бенуа.

Реконструкция фасадов Гостиного двора происходила в 1885–1886 годах. Наибольшим изменениям подвергся фасад со стороны Невского проспекта. Он получил новую декоративную обработку. К немалому удивлению петербуржцев, на нем появились вычурные украшения, аллегорические фигуры, барочные вазы и пышный купол над центральным входом. Все это мало вязалось с привычным обликом старинного здания. Городской фольклор немедленно отреагировал на такое бесцеремонное вмешательство в авторский замысел, прозвав эту реконструкцию с нарочитой вульгарностью «Бенуёвскими переделками».

Большой Гостиный двор. Фото начала 1900-х гг.

Можно только удивляться, что этот архитектурный курьез создан Альбертом Николаевичем Бенуа, тонкий художественный вкус которого был воспитан в творческой атмосфере знаменитой семьи, так много значившей для всей русской культуры XIX — начала XX веков. Например, в Эрмитаже до сих пор находится одна из жемчужин мировой живописи — «Мадонна с цветком» Леонардо да Винчи. До 1914 года она принадлежала семье Бенуа. С того времени у картины есть второе, неофициальное название: «Мадонна Бенуа». Или еще один мелкий и на первый взгляд незначительный штрих, сохранившийся в городском фольклоре. Гостеприимная столовая в доме родоначальника художественной династии Николая Леонтьевича Бенуа на Екатерингофском (ныне Римского-Корсакова) проспекте, 37 была оклеена темно-синими обоями, что, по свидетельству современников, прекрасно гармонировало с мебелью красного дерева. В начале века в Петербурге распространилась мода на такую отделку. В художественных кругах ее окрестили «Bleu Benois», или «Голубой Бенуа».

Остается добавить, что исторический облик Гостиному двору был возвращен только в 1947–1948 годах, при очередной реставрации. А крылатое выражение осталось. Оно стало нарицательным. Теперь всякое грубое вмешательство в сложившийся архитектурный облик города в Петербурге называют «Бенуёвскими переделками».

Эта поговорка родилась еще в XIX веке в связи с культом Ксении Петербургской, или Ксении Блаженной, как ее называли в народе. «Житие» Ксении в фольклоре началось с легенды о счастливой молодой паре, жившей на одной из небогатых улиц Петербургской стороны. Придворный певчий Андрей Петров и его жена Аксинья, «взятые словно живьем из романов Лафонтена», так любили друг друга, что и «представить невозможно». Вся Петербургская сторона смотрела на них с умилением. Но вдруг неожиданно, или, как говорили соседские кумушки, «ни с того ни с другого», Андрей Петрович умер, оставив 26-летнюю вдову. И с Аксиньей что-то случилось, будто бы «съехала с ума» от печали и горя. Вообразила, что вовсе не Аксинья она, а Андрей Петрович, что это она, Аксинья, умерла, а он только обратился в нее, а «в сущности остался Андреем Петровичем». Она переоделась в мужское платье и на свое прежнее имя не откликалась. Только когда к ней обращались: «Андрей Петрович», отвечала: «Ась?» Окрестный народ сходился смотреть на нее. Качали головами. Затем привыкли. И улицу, где она жила, прозвали улицей Андрея Петровича.

Впрочем, чтобы эта запутанная история была более или менее понятна, фольклор предлагает довольно последовательное и логичное объяснение. На самом деле, утверждает еще одно предание, Ксения просто не смогла перенести того, что ее муж, скончавшись скоропостижно, не смог исповедоваться и причаститься. И, «чтобы спасти душу любимого от вечных мук», она решила отказаться от самой себя. В этой связи особый интерес приобретает легенда о том, что родные и близкие Ксении сочли ее просто сумасшедшей, а после того, как она начала раздавать направо и налево свое имущество, подали жалобу в департамент, где служил певчим Андрей Петров. Там, кстати, ее признали совершенно нормальной и имеющей право распоряжаться своим имуществом по собственному усмотрению.

Никто не знает подлинного года смерти блаженной Ксении. По разным источникам, она умерла в период с 1777 по 1803 год. Известно только, что уже с 1820-х годов началось паломничество на ее могилу на Смоленском кладбище. Постепенно все, что было связано с именем Ксении, приобретало особое, сакральное значение. Даже земля с места ее захоронения считалась священной. Могильный холмик вскоре был разобран посетителями. Тогда сделали другую насыпь. На нее положили каменную плиту с надписью, будто бы завещанной самой Ксенией: «Кто меня знал, да помянет мою душу для спасения своей души». Но и плиту почитатели разобрали на кусочки и разнесли по домам. Вскоре и другую плиту постигла та же участь. Взамен унесенных кусочков камня верующие оставляли на могиле посильные денежные пожертвования. Тогда к могиле прикрепили кружку, и на собранные таким образом средства в середине XIX века над могилой была воздвигнута часовня.

Часовня блаженной Ксении стала одним из популярнейших мест паломничества. Со всего города приходили сюда люди просить блаженную о помощи в бедах и невзгодах. Именно в то время появилась петербургская поговорка, живущая до сих пор: «Блаженная Ксения поможет». Да и саму часовню в городе называли: «Скорая помощница». В 1960-х годах, в период очередной волны гонений на церковь, могилу Ксении замуровали, над ней построили помост, и часовню отдали в распоряжение сапожной мастерской. Но, как рассказывает молва, «ни одного гвоздика не дала им вбить божья угодница». Работали сапожники как на трясине. Все валилось из рук. Когда выяснилось, что из сапожной артели ничего не получится, устроили в часовне скульптурную мастерскую. Изготавливали фигуры типа «Женщины с винтовкой», «Девушки с веслом» — излюбленные в то время парковые украшения. Но и эта затея провалилась. Вечером запрут ваятели мастерскую на замок, а наутро приходят и видят: на полу вместо скульптур одни разбитые черепки.

Часовня блаженной Ксении Петербургской на Смоленском кладбище

Одно время вокруг часовни стоял строительный забор. Но и тогда паломничество к блаженной Ксении не прекратилось. Только ее почитание приняло другую форму: люди оставляли на заборе записки с мольбой помочь снять грех или вернуть здоровье, поступить в институт или выйти замуж, избавиться от пьянства или спастись от одиночества, оградить от бед или дать счастья. Страждущие матери просили за детей, старики — за внуков, дети — за родителей. Появлялись и просьбы общего характера. Святую заступницу просили сохранить мир, избавить страну от войны, отвратить беды от города.

В 1970-е годы возникло еще одно поверье — будто бы даже щепки от строительного забора способствуют удачному зачатию и благополучным родам. На могилу Ксении потянулись молодые одинокие женщины и юные пары. Особенным почитанием пользовалась часовня Ксении у студентов. Считалось, что она может оказать помощь при сдаче экзаменов. Говорили, что для этого достаточно изложить свою просьбу блаженной Ксении письменно, обойти три раза вокруг часовни и подсунуть записку под ящик для свечей.

Иногда, как утверждает городской фольклор, в наиболее критические, переломные моменты жизни людей, города или государства Ксения предстает в живом обличье. Так, накануне Великой Отечественной войны ее будто бы видели между могилами Смоленского кладбища. Она предсказывала «великое наводнение». В Петербурге наводнение традиционно рассматривалось как общий символ надвигающейся беды. А во время самой войны она неоднократно спасала людей от гибели. Сравнительно недавно в печати появилось письмо одной женщины, которая поведала историю своего брата, живущего в Белоруссии. Случайно по телевизору он увидел сюжет о Ксении Блаженной. Он «страшно обрадовался, что, наконец, может отблагодарить ту, что спасла его в годы войны». Совсем молодым солдатом в 1945 году, участвуя в освобождении Праги, он отстреливался в паре с бывалым воином в подвале одного из домов. Вдруг откуда ни возьмись, около них оказалась женщина в платке и на чисто русском языке сказала, что они немедленно должны покинуть подвал, ибо сюда попадет снаряд и они погибнут. Оба солдата опешили и спросили: «Кто ты?» — «Я — Ксения Блаженная, пришла спасти вас», — последовал ответ. Затем она исчезла. Солдаты послушались и остались живы. Но очень долго молодой воин вообще не знал, кто такая Ксения. И только через сорок пять лет увидел ее по телевизору. После передачи он позвонил в Ленинград сестре, чтобы та немедленно поехала на Смоленское кладбище и поблагодарила святую.

И уж совсем современная легенда рассказывает, как во время последней чеченской войны к солдату на один из блок-постов в Чечне приехала мать. Сын вышел ей навстречу, и она сказала: «Пойдем, сынок, в поле», — и увела сына далеко от поста. А когда они вернулись, оказалось, что всех солдат перестреляли чеченцы. Через полгода солдат демобилизовался, приехал домой, и «каково же было его удивление, когда он узнал от своей матери, что она никогда в Чечню не приезжала, а только плакала и молилась». В тот самый день, когда они якобы встретились на посту, она «со всем жаром души просила Ксению Блаженную прийти на помощь ее сыну».

Ксения, как и прежде, многим помогает. Говорят, она и сейчас бродит по Петербургу — старая, скромно одетая женщина, похожая на обыкновенную пенсионерку с палочкой, «посылая утешение, внушая надежду и бодрость». Кому-то она посоветует, кого-то пристыдит, с кем-то просто поговорит. А порой скромно сидит где-нибудь на скамейке в осеннем петербургском садике.

Из всех петербургских культов святых праведников культ блаженной Ксении оказался наиболее живучим. Пройдя сквозь годы кровавых революций и оголтелого атеизма, он не только сохранился, но и постоянно развивался, пока в 1988 году не получил наконец логического завершения. Ксения Петербургская блаженная была причислена к лику святых.

Городской фольклор, связанный с Невой, вполне соответствует восторженному отношению к ней петербуржцев. Ее называют: «Нева-красавица», «Красавица-Нева», «Голубая красавица» и даже по-домашнему, на старинный лад: «Нева Петровна». Все, чем может гордиться подлинный петербуржец, так или иначе тесно переплетается с его любимой рекой. Хотя известно, что Невский проспект своим названием обязан Александро-Невской лавре, для связи которой с городом, собственно, его и проложили, и что он нигде не соприкасается с Невой, в сознании петербуржцев название Невского четко ассоциируется с Невой. Сырую воду из домашнего водопроводного крана, которой еще совсем недавно мы так гордились, независимо от ее источника и даже вовсе не зная о нем, мы все равно называем: «Невская вода».

Правда, теперь пить ее не рекомендуют даже официальные власти, а современные работники коммунального хозяйства придумали даже пословицу о качестве некогда безупречной невской воды: «Петрокрепость пьет из Невы воду, Отрадное — чай, а Петербургу достается кофе». На пути следования из Ладоги в Финский залив она и в самом деле становится все хуже и хуже, меняя не только вкус, но и цвет, от сравнительно прозрачного до густо-кофейного.

Между тем в старое время невскую воду очень ценили. По вкусовым и питательным качествам ее ставили в один ряд с горячим медовым сбитнем. Среди выкриков торговцев на Масляной неделе можно было услышать:

Нева и в самом деле для многих была кормилицей. Даже скудный промысел, которым жили многочисленные лодочники в старом Петербурге — извлечение из воды дров, бревен, досок, для последующей продажи или использования, — принимался с благодарностью к Неве. Не случайно все эти находки в старом Петербурге имели свое характерное название: «Дары Невы».

Ежегодно 6 января в дореволюционном Петербурге широко справляли праздник Водосвятия, который в народе назывался «Крещением Невы». На Неве, напротив Зимнего дворца, делали прорубь. Над ней возводили деревянную часовню. В православной традиции это называется Иорданью — по реке Иордан, в которой принял крещение Иисус Христос. Праздник начинался выходом из дворца царской семьи по лестнице, которая до сих пор называется Иорданской. Петербуржцы готовились к этому празднику заранее. Простолюдины приурочивали к нему крещение новорожденных. Простодушные родители верили, что это внесет счастье и благополучие в жизнь их детей.

Но радужные ожидания не всегда оправдывались. В фольклоре Нева часто становилась свидетелем человеческих драм и трагедий. В народной поэзии встречается своеобразная формула взаимоотношений с Невой: «Матушка-Нева испромыла нам бока».

К началу XX века в Петербурге заметно выросло количество самоубийств. Отвергнутые влюбленные, безнадежные неудачники, проворовавшиеся авантюристы видели только один исход.

Но вот что любопытно. В это же время в Петербурге появляется оригинальная поговорка, которую петербуржцы использовали как универсальный эвфемизм. Вместо грубого «утопиться» или казенного «совершить самоубийство» фольклор предложил джентльменскую смесь мрачного юмора и легкой самоиронии: «Броситься в объятия красавицы-Невы». О каком самоубийстве может идти речь? О какой смерти? Не верите? Тогда послушайте:

Так в фольклоре трагедия трансформируется в обыкновенный фарс. Постепенно мода бросаться по любому случаю в неприветливые воды Невы пресеклась. Но подозрительно-осторожное отношение к опасной водной пучине сохранилось. Проявляется оно по-разному. Например, на биологическом факультете Государственного университета ежегодно отмечается день, когда миноги со всех европейских рек покидают места своего привычного обитания и отправляются на нерест в Балтийское море. Как правило, это происходит в сентябре. Узнать об этом легко по шутливым объявлениям, которые студенты-биологи развешивают в факультетских коридорах. Некоторые из них становятся достоянием общегородского фольклора: «Не купайте в Неве ноги, здесь разводятся миноги».

В России, а может быть, и во всем мире, нет города, которому было бы адресовано такое количество проклятий, предсказаний и пророчеств о гибели, как Петербург. Уже первые земляные работы на Заячьем острове сопровождались легендами о скором и неминуемом конце Петербурга. В одной из них рассказывается о древней ольхе, росшей у будущей Троицкой пристани, задолго до основания города. Финны, жившие в этих местах, рассказывали, что еще в 1701 году, за два года до основания Петербурга, произошло чудо: в сочельник на ольхе зажглось множество свечей, а когда люди стали рубить дерево, чтобы достать свечи, они погасли, а на стволе остался рубец. Девятнадцать лет спустя, в 1720 году, на Петербургском острове явился некий пророк и стал уверять народ, что скоро на Петербург хлынет вода. Она затопит весь город до метки, оставленной топором на чудесном дереве. Многие поверили этой выдумке и стали переселяться с низменных мест на более высокие. Петр I, как всегда, действовал энергично: вывел на берег Невы роту гвардейского Преображенского полка, «волшебное» дерево велел срубить, а «пророка» наказать кнутом у оставшегося пня.

Одним из наиболее ранних документов, зафиксировавших легенду о грядущем исчезновении Петербурга, было собственноручное показание опального царевича Алексея во время следствия по его делу. Однажды, писал царевич, он встретился с царевной Марьей Алексеевной, которая рассказала ему о видении, посетившем будто бы его мать, заточенную Петром I в монастырь. Евдокии Федоровне привиделось, что Петр вернулся к ней, оставив дела по преобразованию, и они теперь будут вместе. И еще передавала Марья слова монахини: «Петербург не устоит. Быть ему пусту».

С тех пор мысль о неминуемом конце Петербурга еще очень долго владела сознанием обывателя. В 1764 году в Петербурге появился некий «сумасброд», который на полном серьезе утверждал, что в этом году, сразу после Рождества Христова, «произойдет потоп», в результате которого город погибнет.

Особенно остро ожидание конца света охватывало обывателей на рубеже больших календарных дат. Окончание старого и начало нового года. Переход из одного столетия в другое. Круглые юбилейные даты. Эту особенность человеческой психики широко и умело использовали различные предсказатели и пророки. Не было недостатка в предсказаниях и на рубеже XIX и XX столетий. От Москвы до Ла-Манша пророки и пророчицы всех мастей и уровней сулили неизбежную гибель Санкт-Петербургу. Одна итальянская предсказательница была наиболее категорична. В районе Петербурга, утверждала она, произойдет мощное землетрясение, во время которого дно Ладожского озера подымется и вся вода колоссальной волной хлынет на Шлиссельбург, а затем, все сокрушая и сметая на своем пути, достигнет Петербурга. Город будет стерт с лица земли и сброшен в воды залива.

Другая пророчица, как ее аттестовали русские газеты — «добрая волшебница» с берегов Сены, Анна-Виктория Совари, или госпожа Тэб, заклинала: «Бойтесь огня и воды! Грядет крупная стихийная катастрофа. Петербург постигнет участь Мессины». По словам госпожи Тэб, должно было произойти сильное вулканическое извержение и перемещение больших масс воды, поэтому «Петербургу грозит смыв грандиозной волной в Финский залив или, наоборот, в Ладожское озеро, смотря по тому, с какой стороны хлынет вода».

Обложка серии открыток, выпущенных по следам наводнения 23 сентября 1924 года

«Знающие» люди говорили, что в Петербурге есть и «точный показатель той глубины, на которую опустится столица». Это Адмиралтейская игла с ее корабликом, который наконец-то коснется балтийских волн. А пока что только сфинксы во время наводнений «оставляют свои пьедесталы и плавают по Неве, причиняя немалые беды судам».

Тема катастрофического наводнения оставалась популярной и накануне трехсотлетия Петербурга. Из богатого арсенала городского фольклора были извлечены самые невероятные предсказания о том, что «граду сему три века». По одним легендам, об этом предупреждал небезызвестный монах Авель, по другим — сам Петр I. Достаточно вспомнить зловещую легенду о том, как переносили мощи святого Александра Невского из Владимира в Петербург. Когда Петр в торжественной тишине Александро-Невского монастыря запирал раку с мощами на ключ, то услышал позади себя ровный негромкий голос: «Зачем это все? Только на триста лет». Царь резко обернулся и успел увидеть удаляющуюся фигуру в черном.

Но вернемся в наши дни. За несколько лет до юбилея города достигло своего апогея и соревнование отечественных астрологов. Один из них поспешил предсказать, что в 1989 году произойдет взрыв на Ленинградской атомной электростанции, отчего городу грозят всяческие катаклизмы. Другой, по имени Юрий Плеханов, на груди которого висел плакатик с коротким, но категоричным пророчеством: «13 апреля — наводнение!», ходил по городу и даже, если верить сообщению газеты, зашел в редакцию «Смены». Туда он принес «две странички текста, в которых, на основании Священного писания предсказывалось наводнение в Санкт-Петербурге 13 апреля». Как ни странно, прогноз Гидрометцентра на этот день был весьма схож с расчетами «христианина» Юрия Плеханова. Однако и на этот раз Бог оказался на стороне Петербурга. В понедельник 13 апреля 1992 года в Петербурге ничего не произошло. Через пять лет, в марте 1997 года, катастрофу от взрыва на неком складе отравляющих веществ обещал Петербургу небезызвестный хитроумный авторитет в области астрологии Павел Глоба.

Доживет ли Петербург до своего трехсотлетия, пытались выяснить все петербургские газеты самого различного направления. Период с 1997 по 2003 год был объявлен ими наиболее «грозным и опасным». Пророчества начали приобретать законченную окололитературную форму самого низкого пошиба. Тексты были перенасыщены избитыми клише типа «близится час пик», «наступает девятый вал», «запущен часовой механизм» и так далее.

Между тем юбилей благополучно прошел, город стоит, несмотря на все предсказания. Однако «ведуны» и «пророки» не унимаются. Уже после юбилея в интернете появился прогноз, согласно которому «Санкт-Петербургу угрожает большая катастрофа». Те, у кого «много денег и амбиций разрушат город». Оказывается, новые застройки в старом городе «создадут неправильное давление на разные слои почвы. А если эти слои придут в движение, серьезных разрушений не миновать». Ну что ж, нам при этом остается, соблюдая модную ныне политкорректность, повторить только заключительную часть широко известной пословицы: «…а караван идет дальше». Или вспомнить ставшую поговоркой фразу, авторство которой народ приписывает Петру I: «Петербургу быть, России — плыть!»

Постоянный обитатель южных тропических стран слон на Руси был животным диковинным, необычным. Достаточно сказать, что послов индийских магараджей и персидских шахов, направлявшихся в далекую Московию, сопровождали целые стада этих могучих млекопитающих, предназначенных в дар русским царям. Не обойден был таким подарком и Петр I. В Петербурге для содержания подаренных слонов выделялись немалые средства, назначались специальные служители и строились специальные помещения, или так называемые слоновые дворы. В XVIII веке один из таких дворов находился на месте, где ныне на площади Восстания стоит гостиница «Октябрьская».

В то время современный Суворовский проспект был обыкновенной загородной дорогой, ведущей к Неве. В разное время дорога называлась то Средней улицей, то Большим проспектом. Одно время по ней к Неве водили на водопой слонов. Часть улицы так и называлась — Слоновая. С 1880 года Слоновой стала называться вся улица вплоть до Смольного собора.

Не удивительно, что слон был в Петербурге предметом не только праздного любопытства, но и здоровой любознательности. Ежедневные путешествия на водопой диковинных добродушных гигантов собирали толпы народа. За слонами бежали мальчишки, из соседних дворов сбегались с отчаянным лаем окрестные собаки. Праздная столичная публика каждый раз сопровождала необыкновенный кортеж до самой Невы. Со временем в петербургской обиходной лексике появилось даже слово «Слоняться», то есть бродить без дела, шататься, таскаться. Известно, что с появлением в печати басни И. А. Крылова «Слон и Моська» отдельные цитаты из нее приобрели расширительное значение и стали идиомами. Знаменитый зачин «По улицам слона водили» — приобрел дополнительный смысл: показывать нечто непривычное, собирающее толпы зевак, а строчки: «Ай, Моська! знать, она сильна, / Что лает на Слона» — грозить исподтишка, из-за спины другого, трусливо.

Со временем мода на слонов стала проходить. То ли к ним привыкли, то ли слонов в Петербурге стало меньше. А скоро увидеть слона, да и то в виде музейного чучела, можно было только в Кунсткамере. Зверинцев в Петербурге тогда еще не было. Но интерес петербургского фольклора к тропическому гиганту вместе с исчезновением со столичных улиц самого животного, оказывается, не исчез. Об этом свидетельствует ставшее крылатым выражение «В Кунсткамере был, а слона не видал», опубликованное в качестве пословицы В. И. Далем в «Толковом словаре живого великорусского языка». Оно стало синонимом невнимательности, ненаблюдательности, когда за мелкими, незначительными деталями не видишь главного. Особенно модным это выражение стало после появления в 1814 году другой басни И А. Крылова — «Любопытный».

Надо сказать, что бытование этой питерской поговорки, кажется, породило новое, весьма любопытное явление, дошедшее до наших дней. Похоже, что именно благодаря ему внимание посетителей Кунсткамеры стало предельно обостренным. Опасаясь собственной невнимательности, они наперебой засыпают экскурсоводов вопросами, многие из которых столь невероятны, что тут же становятся достоянием городского фольклора, пополняя его сокровищницу: «А где у вас хранится член Петра I?» или «Где здесь висит люстра из костей Петра Великого?».

Известно, что на Руси — традиционно ортодоксальной, смиренной и безропотной — любые миграционные процессы результатом свободного выбора не были, чаще всего они носили принудительный, подневольный характер. Так было и в начале XVIII века. Достаточно вспомнить поименные сенатские списки, согласно которым многие московские купцы, бояре и просто ремесленный люд обязаны были переселиться на вечное житье в новую столицу.

Один из многочисленных указов Петра гласил: «Беглых солдат бить кнутом и ссылать в новостроящийся город Санкт-Петербург». Но прививка, полученная в первой четверти XVIII столетия, оказалась такой мощной и долговременной, что очень скоро Россия, как утверждает фольклор, уже смотрела «Одним глазом в Москву, другим в Питер». И чаще всего предпочтение отдавалось Петербургу, где градус кипения общественной жизни был значительно выше московского.

Да и набор развлечений, предлагаемых северной столицей, оказывался гораздо шире, разнообразнее и интереснее унылой росписи знаменитых московских старосветских обедов, неторопливых вечерних чаепитий и обязательных воскресных семейных посещений церковных проповедей под неусыпным приглядом многочисленных тетушек.

В свое время возникло даже неизвестное до того на Руси социальное явление — встречные миграционные потоки. В Петербург — в поисках работы и развлечений, в Москву — на покой и отдых. Сардинский посланник в России граф Жозеф де Местр в одном из своих писем из Петербурга сообщал о том, что в петербургских аристократических салонах Москву называют «Столицей недовольных». Все, кто попал в немилость, отставлен или изгнан, пишет он, «почитаются как бы несуществующими… они живут или в своих имениях, или в столице недовольных — Москве».

Такой поговорки удостоился петербургский купец 1-й гильдии, коммерции советник Вильгельм Эдуардович Шитт. Он был богатым владельцем винной торговли, основанной еще его дедом, потомственным почетным гражданином Петербурга Корнелиусом Отто Шиттом в 1827 году. Василий Шитт, как его называли в Петербурге, получил образование в известной гимназии Карла Мая на Васильевском острове. Здесь же, в Волховском переулке, он жил со своей многочисленной семьей. У Шитта было два сына и четыре дочери.

К началу XX века семейная фирма «К. О. Шитт» насчитывала 37 винных погребов в самых различных районах Петербурга — на Невском, Вознесенском, Сампсониевском, Забалканском, Каменноостровском проспектах, на Миллионной, Большой и Малой Морских, Николаевской, Галерной и многих других улицах города. Создавалось впечатление, что буквально весь город отмечен рюмочными и распивочными Шитта, многие из которых располагались на самых выгодных местах — в угловых частях зданий на многолюдных, оживленных городских перекрестках. В Петербурге начала XX века знатоки говорили: «В Питере все углы сШиты» и «Шитт на углу пришит».

Первоначально эта поговорка имела совершенно конкретный профессиональный смысл, связанный с трудностями проезда по дорогам, до отказа забитым конными экипажами и верховыми, и родилась она среди питерских извозчиков. Но очень скоро ее смысл расширился и приобрел выраженную социальную окраску. Пословица стала общеупотребительной и универсальной.

Петербург XVIII, XIX да и начала XX века невозможно представить без конного транспорта. Конный транспорт развивался вместе с городом. Если в середине XVIII века количество извозчиков в городе едва превышало три тысячи, то к началу следующего оно выросло почти вдвое. Оживление и теснота на улицах требовали какого-то упорядочения движения транспорта. Еще в 1732 году была предпринята первая попытка ввести в Петербурге правила движения. По улицам предписывалось «ездить смирно и на конях не скакать». Вскоре появилось и первое ограничение скорости — до 12 верст в час.

Однако это не действовало. Каждым извозчиком руководило желание обогнать, выделиться, понравиться клиенту. Улица становилась опасной. Заклинание: «Спаси, Господи, от седока лихого и от изверга-городового», которое ежеутренне, как спасительную молитву, повторяли про себя ямщики, выезжая на городские улицы, подхватило население, вспоминая его каждый раз, выходя из дома.

Извозчики на набережной реки Мойки. А. О. Орловский. 1828 г.

Извозчики подразделялись на легковых, перевозивших людей, и на ломовых — для транспортировки грузов. В начале XX века в городе работало 25 тысяч ломовиков. Легковые извозчики, в свою очередь, делились на одноконных «Ванек», о которых в Питере говорили: «На ваньке далеко не уедешь», и «Лихачей», прозвище которых говорило само за себя. В петербургском городском фольклоре есть легенда о том, как Екатерина II, готовясь к встрече австрийского эрцгерцога Иосифа, решила удивить его скоростью движения в России. Она приказала найти лихача, который доставит заморского гостя из Петербурга в Москву за 36 часов. Ямщика нашли и привели пред очи государыни. «Возьмешься ли доставить немецкого короля за 36 часов?» — лукаво посмотрела на него императрица. «Берусь, матушка, но не отвечаю, будет ли цела в нем душа». От себя добавим, что дилижансы на маршруте Петербург-Москва в народе назывались «Нележансами». Вероятно, ездить в них было одинаково мучительно и сидя, и лежа.

Заметны были в Петербурге и так называемые «Эгоистки» — дрожки на одного седока, и крытые экипажи, которые горожане называли «Кукушками».

Жизнь ямщика была неразрывно связана с лошадью. И если в деревне полноправным членом крестьянской семьи становилась корова, то в городе то же самое можно было сказать об извозчичьей лошади, хотя большинство питерских извозчиков личных лошадей не имели. Они принадлежали хозяину, у которого ямщик работал. Но традиционно домашнее обращение с лошадями оставалось. «Расправляйте ножки по питерской дорожке», — говорили ямщики своим кормильцам и выезжали на улицы города, где над ними могли и добродушно пошутить, и безнаказанно посмеяться, и, чего доброго, просто отдать городовому.

Если учесть, что в Петербурге насчитывалось до 10 тысяч личных лошадей, то общее их количество в городе было пугающим. Петербургские газеты начала XX века писали, что человек, приезжая в Петербург и выходя на площадь перед Николаевским вокзалом, «останавливался, буквально сраженный бьющим в нос запахом навоза, до предела насытившего воздух и пропитавшего, казалось, насквозь, не только деревянные постройки, но и все трещины и щели каменных зданий и булыжных мостовых». Среди предсказаний гибели Петербургу, которых на рубеже веков было довольно, есть одно, связанное с лошадями: петербуржцам на полном серьезе предсказывали «задохнуться от лошадиного навоза».

В который раз приходится признать, что многие петербургские традиции, в том числе и самые что ни на есть пагубные и печально знаменитые, были заложены Петром I. Нельзя безоговорочно утверждать, что именно он виновен в распространении «питейного дела» в Петербурге, но честь открытия первого петербургского трактира «Австерия Четырех фрегатов» на Троицкой площади принадлежит ему. А кабак вблизи Морского рынка в начале будущего Невского проспекта вообще носил монаршее имя: «Петровское кружало». В нем за незначительную плату или даже под ничтожный залог можно было общим ковшом зачерпнуть из стоявшего посреди помещения огромного чана густого пива. Пример подавал сам царь. Генерал К. Г. Манштейн в «Записках о России 1727–1744 годов» писал, что «со времен Петра I вошло в обыкновение при дворе много пить». Да и само виноделие на Руси, если верить фольклору, началось при Петре. Согласно одной из легенд, еще во время Азовского похода ему понравилась станица Цимлянская. Особенно ее плодородные почвы. Говорят, он долго смотрел под ноги, затем неожиданно воткнул палку в землю и воскликнул: «Не хуже, чем на Рейне!» И велел насадить виноградники. Так будто бы началось в России промышленное изготовление вин.

А что было дальше, хорошо известно. Пыляев рассказывает анекдот о том, как Екатерина II однажды пригласила к столу известного чудака и оригинала, большого любителя спиртного, поэта Е. И. Кострова. Слабость поэта к спиртному была всем известна, поэтому И. И. Шувалов задолго до обеда предупредил Кострова, что тот должен быть трезвым. Однако ни в назначенный час, ни позже Костров на обед не явился. «Не стыдно ли тебе, Ермил Иванович, — через две недели сказал ему Шувалов, — что ты променял дворец на кабак?» — «Побывайте-ка, Иван Иванович, в кабаке, — отвечал Костров, — право, не променяете его ни на какой дворец». Надо сказать, что пили в открытую, пить не стеснялись и никаких комплексов при этом не испытывали. Пили, даже находясь на службе: «Хлещут водку у казармы лейб-гвардейские жандармы».

Между тем всеобщее «питие» превращалось в один из важнейших источников государственного дохода. Монополия на продажу спиртного приносила невиданные прибыли. Этого никто не стеснялся. Над входом в кабак в обязательном порядке вывешивались государственные гербы, а внутри — портреты царствующих особ. Этот обычай поддерживался более ста лет и пресекся только при Николае I. И произошло это, если верить фольклору, по самому неожиданному поводу. Будто бы однажды императору положили на стол донесение о том, что в одном кабаке прямо под его портретом разбушевался какой-то пьяный купец. Рассказывал срамные анекдоты и даже ругался матом. Кабатчик пытался его урезонить: «И не совестно? Под портретом императора!» — «А мне наср… на императора!» — шумел купец. Николай прочитал доклад и наложил резолюцию: «Во-первых, мне тоже наср… на этого купца, а во-вторых, впредь мои портреты в кабаках не вешать».

Репутация Петербурга, как города, где можно славно повеселиться, распространилась по всей России. В 1916 году справочная книга «Весь Петроград» сообщала названия, адреса и фамилии владельцев более 1500 трактиров. Было чем вскружить головы заезжим провинциалам. К 1870-м годам в низовой культуре Петербурга сложился собирательный образ некоего «Питинбрюха», готового с раннего утра до позднего вечера пить, веселиться и чревоугодничать в «развеселом Питере». Такая, по словам популярного в свое время журналиста Михневича, «странная особь городской зоологии», во множестве обитавшая на городских окраинах и известная в городской мифологии по имени «Стрюцкий», есть не что иное, как «наполовину человек культурный, познавший уже вкус коньяка и мадеры, научившийся обращаться с носовым платком, но откровенный папуас, в минуту подпития грубый, дикий и бесстыдный».

Удивительно ли, что в октябре 1917 года Зимний дворец штурмовался дважды. Буквально на следующий день после организованного большевиками всемирно известного штурма по Петрограду поползли слухи, что комиссары собираются слить в Неву вино, хранившееся в подвалах Зимнего. Через несколько дней под лозунгом: «Допьем романовские остатки!» начался так называемый «Второй штурм Зимнего». Вот анекдот, который появился много позже описываемых событий, но который, как нам кажется, достаточно точно объясняет характер причинно-следственных связей, приведших к октябрьскому перевороту, как это понималось в народе: «Алло, Смольный?» — «Да». — «У вас пиво есть?» — «Нет». — «А где есть?» — «В Зимнем». — «Ура-а-а-а!».

С тех пор связь похмельного синдрома с октябрьским переворотом в фольклоре прослеживается постоянно. От уверенности в том, что «От многого было бы избавление, если бы в апреле 1917 года Ильич был таков, что не смог бы влезть на броневик», до магазинов «В разлив к Ленину» и водки с портретом вождя на этикетке и названием: «Ленин в Разливе».

Одна из самых распространенных ленинградских поговорок 1960–1970-х годов: «В Ленинграде всегда дует, а выпить негде». Привычный маршрут многих ленинградских алкоголиков начинался в «Голубых Дунаях» — дощатых пивных павильонах, выкрашенных в голубой цвет, в которых было сравнительно тепло, «как в Ташкенте», и о которых говорили: «Лучше маленький Ташкент, чем большая пайка», а заканчивался в Лечебно-трудовом профилактории в городе Пушкине, где принудительно пытались лечить алкоголиков. Их лозунгом стала пушкинская строчка: «Нам целый мир чужбина, / Отечество нам Царское Село».

Пили везде, где можно было отыскать что выпить. В фольклоре сохранились точные адреса таких спасительных точек. На Петроградской стороне водку можно было купить, что называется, из-под полы на бывшем «Козьем болоте» в районе современных Большой Пушкарской и Кронверкской улиц. Среди местных алкоголиков достать бутылку так и называлось: «Идти на Козье болото». Можно было сбегать к так называемым «Армянским бронепоездам», где из огромных железнодорожных цистерн с вином у разливочного завода «Арарат» на Полевой улице, 9 неофициально продавалась живительная кавказская влага. Можно было купить водку у «Неприкасаемых» — местных алкоголиков, которые ради заработка торговали очередями за дефицитом в галереях Гостиного двора. Но чаще всего поправить здоровье суррогатом спиртного, который в народе назывался «Павлуша», или «Напиток Павлова», можно было прямо на рабочем месте. Технического спирта на предприятиях и в учреждениях было достаточно. Сотрудники Всесоюзного научно-исследовательского института синтетического каучука (ВНИИСК) такой халявный божественный напиток называли: «Виски из ВНИИСКа».

Что же удивительного в том, что появилась поговорка о бронзовых юношах, удерживающих рвущихся коней на Аничковом мосту: «В Питере не пьют только четыре человека…».

Гуманитарный университет профсоюзов с начала 1980-х годов расположен в Купчино, в специально построенном комплексе краснокирпичных зданий на углу улиц Фучика и Бухарестской. Внешний вид студенческого городка среди его обитателей вызвал понятный всплеск мифотворчества. Университет называют «Пентагоном» или «Бастилией», а расположенный тут же так называемый дом студентов — «Санта-Барбара», за сходство его въездных арок с арками на телевизионной заставке известного одноименного сериала. С переездом в новые помещения повысился и статус учебного заведения. Школа стала Университетом, который — по фамилии его бессменного ректора А. С. Запесоцкого — в студенческой среде зовется «Запесочницей».

Улица Фучика, или «Фучик-стрит» на студенческом сленге, проходит вдоль границы одного из старейших петербургских кладбищ — Волковского. На том же студенческом жаргоне «посетить лекции» называется «Сходить на кладбище».

Студенты Университета, или, как они сами себя называют, «Фучики», не очень обольщаются по поводу формально высокого статуса своего учебного заведения. Университет они называют «Университетом миллионов», то ли по известному высказыванию Ленина, то ли из-за высокой платы за обучение, установленной здесь. Официальную аббревиатуру одной из кафедр: СКД (кафедра социально-культурной деятельности) расшифровывают: «Симуляция кипучей деятельности». А родителей будущих абитуриентов своего ГУПа (Гуманитарный Университет Профсоюзов) иронично предупреждают: «Если твой ребенок глуп — отдай его в СПбГУП».

Современный Гуманитарный университет профсоюзов является наследником старой советской Высшей профсоюзной школы культуры, основанной в 1926 году как школа Ленгубсовпрофа. Студентами ВПШК, как называли школу на языке аббревиатур, в основном становились не в результате традиционного экзаменационного отбора, а исключительно по направлению профсоюзных комитетов. От этого напрямую зависело дальнейшее продвижение по служебной лестнице. Для профсоюзных посланцев аббревиатура ВПШК чаще всего становилась окончательным и бесповоротным приговором сослуживцев: «Ваш Последний Шанс, Коллега».

В 1880 году на углу Невского и Владимирского проспектов по проекту архитектора П. Ю. Сюзора строится гостиница, которая вскоре после открытия Николаевской железной дороги между Петербургом и Москвой стала официально называться «Москва». При гостинице работал модный ресторан. Позже гостиницу закрыли, перепланировав всю площадь под ресторан. За рестораном сохранилось название «Москва».

В советское время в нижних этажах ресторана появилось безымянное кафе, которое тут же в народе получило название «Подмосковье». Иногда его называли по имени некогда служившей здесь продавщицы: «У Веры». Затем, если верить фольклору, стены этого кафе расписал художник Евгений Михнов. На белых кафельных плитках кафе появились огромные «пародийные петухи». Среди постоянных посетителей кафе родилось его новое название: «Петушки». Его-то и облюбовала ленинградская неформальная молодежь для своих постоянных встреч. В общение друг с другом они привнесли свои обычаи и традиции, свои, непривычные для непосвященных, правила поведения, собственный, раздражающий взрослых молодежный сленг. Атмосфера в кафе резко противоречила комсомольским традициям проведения культурного досуга и отдыха советской молодежи.

Вскоре у кафе появилось новое неформальное название «Сайгон» с его многочисленными вариантами: «Сайг», «Сайгарс» и так далее. Согласно общему, широко распространенному мнению, схема создания подобных названий была традиционно простой: в них фиксировалась одна из тогдашних горячих точек планеты. «Сайгон» не был исключением. В то время шла американо-вьетнамская война, и симпатии молодежи были на стороне вьетнамцев. Но в фольклоре сохранилась и другая версия этимологии «Сайгона». Вот как об этом повествует легенда. В помещении кафе курить запрещалось, и ребята выходили в тесный коридорчик, сразу же наполнявшийся густыми облаками дыма, сквозь который трудно было не только видеть, но и слышать. Однажды к ним подошел милиционер: «Что вы тут курите! Безобразие! Какой-то Сайгон устроили». Слово было найдено, и в ленинградской топонимике появилось одно из самых знаменитых неофициальных названий — «Сайгон».

Интерес ленинградской общественности к «Сайгону» всегда был велик. Это легко подтверждается городским фольклором, его уникальной фразеологией, которая теперь уже, надо полагать, навсегда останется в словарях городской обиходной речи петербуржцев. Хорошо известна формула братской общности, ничуть не меньшая по значению, чем «В одном полку служили»: «На одном подоконнике в Сайге сидели». Надо напомнить, что для своих посиделок постоянные посетители и в самом деле использовали широкие низкие подоконники «Сайгона» чаще, чем общепитовские высокие столы. На подоконниках пили кофе и вели умные беседы, ожидали товарищей и просто отдыхали. Уникальной формуле общности вторит столь же уникальная клятва, в надежности которой сомневаться было не принято: «Век „Сайгона“ не видать!»

«Сайгона», благодаря которому перекресток Невского, Литейного и Владимирского проспектов в питерском фольклоре широко известен под названием «На углу всех улиц», давно уже не существует. В его помещениях располагаются современные торговые залы. Однако «Сайгон» не забыт. Его мифология время от времени пополняется новыми маленькими шедеврами. Так в последнее время появилась формула, еще более расширившая и углубившая значение «Сайгона» в глазах современных петербуржцев: «Вышли мы все из „Сайгона“».

Трудно назвать точное время возникновения озорного каламбура, приготовленного из гремучей смеси латинского с идиш, в переносном смысле выражающего этакое изощренное, демонстративное восхищение чем-либо. Скорее всего, он возник в 1920–1930-х годах в связи с неожиданно возросшим среди ленинградской интеллигенции интересом к эрмитажной диковинке — подлинной античной статуе III века до н. э. Венере Таврической. Знаменитая статуя была найдена во время археологических раскопок в Риме в 1718 году. Стараниями специального агента Петра I Юрия Кологривова и дипломата Саввы Рагузинского она была привезена в Россию. Если верить надписи на бронзовом кольце пьедестала этого мраморного шедевра, Венера была подарена Петру I папой Климентом XI, хотя на самом деле ее, благодаря длительным дипломатическим переговорам, с трудом удалось обменять на мощи святой Бригитты, находившиеся в то время на территории России.

С огромными предосторожностями, в специальном «каретном станке» статуя была доставлена в Петербург и установлена в Летнем саду «всем на обозрение и удивление». Появление Венеры в «мраморной галерее царского огорода» было воспринято далеко не однозначно. Православный люд долго не мог примириться с видом обнаженной языческой скульптуры. Венеру называли «Срамной девкой», «Блудницей вавилонской», «Белой дьяволицей», и, по свидетельству современников, многие плевались в ее сторону. У скульптуры пришлось поставить вооруженного караульного.

Дальнейшая судьба Венеры напрямую связана с драматической судьбой Летнего сада. Разрушительные наводнения 1777 и 1824 годов привели к гибели или повреждению почти всех скульптур. Их решили не восстанавливать, а те, что оставались невредимыми, из Летнего сада убрали. Так Венера попала в Таврический дворец, откуда в середине XIX века была перенесена в Эрмитаж. Тогда-то за ней и закрепилось современное название — Таврическая.

В октябре 1917 года, сразу после штурма Зимнего дворца, во избежание искушений, возле нагой языческой богини, как и в далеком начале XVIII века, был выставлен караул. На этот раз им был вооруженный до зубов балтийский матрос. Если верить фольклору, время от времени он дико озирался по сторонам и выкрикивал: «Кто руки обломал? Ноги повыдергиваю!»

В 1930-х годах ленинградцы специально ходили в Эрмитаж полюбоваться совершенством античной мраморной скульптуры. Среди интеллигенции сложился обычай незаметно прикасаться губами к белому мрамору древнеримской статуи. Это называлось «Целовать Венус в тохис». Учитывая человеческий рост, поцелуй приходился Венере чуть ниже пояса, а «тохис» на языке идиш как раз это место и означает.

Топоним «Козье болото» известен Петербургу издавна. Козьи болота, или выпасы для мелкого домашнего скота, существовали в нескольких районах города. В основном эти названия были народными, их происхождение уходило далеко в глубь веков, в допетербургскую историю. Но некоторые из них закрепились в качестве официальных городских топонимов. Например, на картах и планах Петербурга нескольких десятилетий, вплоть до 1849 года, Козьим болотом называлась территория современной площади Кулибина в старинной Коломне.

Еще одно Козье болото находилось под стенами возводимой Петропавловской крепости, посреди Троицкой площади, там, где в самом начале петербургской истории возник первый городской рынок. Он назывался Обжорным. Вскоре рынок перенесли на новое место, туда, где он благополучно существует до сих пор. Тогда же у него появилось и другое, более благозвучное название — Сытный. Но память о первоначальных торговых лавках на Троицком поле осталась. В то время рынок, кроме основных своих обязанностей — торговых, — выполнял и другие функции. Здесь объявлялись царские указы, зачитывались распоряжения градоначальников. Здесь же, на установленном посреди рынка деревянном эшафоте, производились казни. Ритуал совершался публично, на казни стекались толпы народа, тела казненных долгое время оставались выставленными на всеобщее обозрение. Дело было привычным, будничным. С другой стороны, смерть в простом народе воспринималась как сакральное таинство. А по значению это событие приравнивалось к обручению, свадьбе. В сознании обыкновенного христианина смерть и была обручением, но не земным, а небесным. Потому-то в фольклоре и ставятся в один смысловой ряд атрибуты смерти — топор и плаха с обязательными свадебными персонажами — свахой, традиционно занимающейся устройством браков, и распорядителем на свадьбе — дружкой.

Остается добавить, что и на новом месте Сытный рынок сохранил свою печальную славу. Он продолжал служить местом казней и наказаний. Последняя в России публичная казнь на эшафоте Сытного рынка была произведена только в 1764 году. 15 сентября здесь был обезглавлен подпоручик Смоленского полка Василий Яковлевич Мирович, предпринявший безумную попытку освободить из Шлиссельбургской крепости и возвести на престол опального императора Иоанна Антоновича.

Купец 1-й гильдии, потомственный почетный гражданин Петербурга, мануфактур-советник Карл Фаберже родился в Петербурге. Он был потомком семьи гугенотов, некогда вынужденной покинуть Францию, долгое время скитавшейся по Европе и осевшей в конце концов при Петре I в России. В 1872 году Фаберже возглавил ювелирную фирму, основанную на Большой Морской улице, 11, его отцом Густавом Петровичем Фаберже в 1842 году. Фирма процветала. Ее филиалы успешно работали в Москве, Одессе, Киеве и Лондоне. В 1885 году Карл Фаберже уже состоял в звании поставщика высочайшего двора и оценщика Кабинета Его Императорского Величества. В 1911 году он был назначен на должность придворного ювелира.

В 1898 году Карл Фаберже приобрел участок № 24 на Большой Морской улице, где в 1899–1900 годах по проекту своего племянника, академика архитектуры К. К. Шмидта, возвел импозантное здание для фирмы.

Фольклорный цикл о легендарных поделках Фаберже можно начать с капризной выходки его внучки, которая однажды взглянула на подаренного ей дедом миниатюрного слоника из уральского родонита и сказала: «Вот если бы ты привел мне живого слоника». В тот же день во двор дома на Большой Морской был доставлен слон из городского зверинца, который целую неделю радовал маленьких обитателей дома. Между тем производство ювелирных изделий из редких минералов и драгоценных металлов было поставлено, что называется, на широкую ногу. В фирме работало около шестисот мастеров, многие из которых были выпускниками Центрального училища технического рисования барона А. Л. Штиглица. В ассортименте ювелирной фирмы, кроме подарочных украшений из золота и драгоценных камней, были столовые, туалетные и письменные приборы, табакерки, портсигары и многие другие высокохудожественные предметы аристократического быта. Все изделия Фаберже отличались тончайшим изяществом и мастерством исполнения.

Миниатюрные копии императорских регалий на мраморном пьедестале. Конец XIX в. Фирма П. К. Фаберже

Очень скоро образ безделушки, изготовленной мастерами его фирмы, в городском петербургском фольклоре приобрел нарицательный, метафорический характер. «Изделием Фаберже» могли назвать красавицу, за ее редкое изящество, молодого человека за болезненную бледность, ребенка — за необыкновенно тонкие черты лица. Говорят, так называли великого князя Дмитрия Павловича, который родился таким хиленьким, что его купали в бульоне и укутывали ватой.

Особую известность фирме принесли подарочные пасхальные яйца, идея изготовления которых принадлежала одному из трех сыновей Карла Фаберже — Агафону. Только для императорской семьи их было сделано более пятидесяти. На сегодняшний день известна судьба сорока двух. Остальные вроде бы бесследно исчезли в неразберихе революционных лет.

Разговоры о пасхальных яйцах Фаберже не сходили с уст петербуржцев. Обладание ими иногда превращалось в навязчивую идею избалованной публики. О них рассказывали были и небылицы. Рождались легенды и даже анекдоты. Одно время в Петербурге всерьез говорили о том, что мастер собирается изготавливать «Квадратные яйца». Слух дошел до императора. Ювелир был приглашен во дворец. Пришлось объясняться. Оказывается, Карлу Фаберже так надоели вопросы о том, каким будет следующее пасхальное яйцо для императора, что однажды он раздраженно бросил в ответ: «Квадратное». Блестящий оксюморон, достойный находиться в одном ряду с такими шедеврами русского языка, как «живой труп» или «жар холодных числ», был подхвачен высоколобыми интеллектуалами и долгое время верой и правдой служил многочисленным салонным остроумцам.

В 1918 году Карл Фаберже покинул Россию. Но и за рубежом он не смог избавиться от шлейфа самых невероятных мифов. После того как два его других сына — Александр и Евгений — организовали в Париже ювелирную фирму «Фаберже и К°», в советской России родилась легенда о том, что небезызвестный Арманд Хаммер за огромные деньги договорился с руководством большевистского ЧК, получил личное клеймо Фаберже, после чего организовал подпольную ювелирную мастерскую, которая и наводнила весь мир поддельными яйцами Фаберже.

Между тем искусство Фаберже, долгое время находившееся в его Отечестве в полном забвении, в современном Петербурге нашло, наконец, достойных почитателей. Каждое вновь обнаруженное изделие мастера безоговорочно объявлялось шедевром и образцом для подражания. Одновременно все более востребованным в фольклоре становилось и имя великого ювелира. Его самого стали называть «Курицей, несущей золотые яйца», а вместо «Взять за яйца», что на жаргоне означает «привлечь к ответственности», теперь все чаще употребляют изящный, как сама ювелирная безделушка, эвфемизм: «Взять за фаберже».

Скорее всего, каламбур «вЛИАПаться», основанный на звуковом сходстве со словом «вляпаться», в значении «попасть в скверную историю», связан с необыкновенной сложностью обучения, о которой не подозревают, но с которой уже на первом курсе сталкиваются студенты такого серьезного технического вуза, как Академия космического приборостроения, в недавнем прошлом — Ленинградский институт авиационного приборостроения. Она расположена рядом с Поцелуевым мостом на правом берегу Мойки, в одном из зданий, построенных в 1840-х годах для Конногвардейского полка архитектором И. Д. Черником.

Свою историю Академия ведет с 1941 года. Тогда в Ленинграде был открыт институт, хорошо знакомый ленинградцам по аббревиатуре ЛИАП. К этой родной и привычной аббревиатуре, которая так легко поддавалась осмеянию, тяготеют и сегодняшние студенты Академии. Какие только расшифровки не предлагают они. Это и «Ленинградский Институт Алкоголиков-Профессионалов», и «Лепят Инженеров — Алкоголики Получаются», и даже: «Из ЛИАПа можно вылететь и в нелетную погоду». Чего здесь больше — зубоскальства, издевательства над неудачниками или добродушной самоиронии, судить трудно. Институт всегда пользовался повышенной популярностью среди абитуриентов и их родителей.

В северной части дельты Невы находится Елагин остров. Это один из самых известных островов Петербурга. Свое название он получил после 1777 года, по имени одного из первых владельцев — обер-гофмейстера императорского двора Ивана Перфильевича Елагина. Об этом времени сохранилась память не только в официальной топонимике острова, но и в фольклоре. Два старинных дуба у Елагина дворца до сих пор в народе называют «Елагинскими». Остров несколько раз менял свое название. Между тем первоначально, в 1703 году, он назывался Мишиным, или Михайлиным. На старинных шведских и финских картах так и обозначено: Мистула-саари, что в буквальном переводе означает Медвежий остров. Возможно, так его называли финские охотники, по аналогии с названиями других островов дельты Невы: Заячий, Лосиный (ныне Васильевский), Кошачий (ныне Канонерский), Вороний (ныне Аптекарский) и так далее. Но вот как объясняет происхождение этого названия легенда, пересказанная Столпянским.

«В одну из светлых майских ночей 1703 года маленький отряд преображенцев делал рекогносцировку на островах дельты Невы. Осторожно шли русские солдаты по небольшому крайнему ко взморью островку, пробираясь с трудом в болотистом лесу. Вдруг послышался какой-то треск. Солдаты остановились, взяли ружья на приклад и стали всматриваться в едва зеленеющие кусты, стараясь разглядеть, где же притаились шведы. И вдруг из-за большого повалившегося дерева, из кучи бурелома с ревом поднялась фигура большого серого медведя. „Фу, ты, пропасть, — вырвалось у одного из русских, — думали шведа увидеть, а на мишку напоролись, значит, остров этот не шведский, а Мишкин“».

Вид Елагина дворца. К. П. Беггров. 1823 г.

Во второй половине XIX века Елагин остров превратился в район загородных великосветских гуляний. Особенно полюбилась петербургской знати западная стрелка Елагина острова, или Елагин мыс, на который специально съезжались романтически настроенные горожане, чтобы полюбоваться великолепным зрелищем захода солнца. Между тем, соседствуя с тянущимися вдоль всего побережья Невской губы беднейшими рабочими поселками пивоваренных и бумагопрядильных фабрик, ситцевых и деревообделочных предприятий, судостроительных и металлообрабатывающих заводов, остров являл собой резкий контраст между аристократической роскошью одних районов города и беспросветной нищетой других. На этом фоне и родилась известная пословичная формула бедности, вошедшая в золотой фонд петербургской городской фразеологии: «Вошь да крыса до Елагина мыса».

Ленинградский композитор, общественный деятель, народный артист СССР, депутат Верховного совета СССР нескольких созывов, лауреат Ленинской и Сталинской премий Василий Павлович Соловьев-Седой был подлинным любимцем партии и народа. Его называли мастером советской песни. Такие известные песни, как «Соловьи», «Вечер на рейде», и многие другие стали подлинно народными. Особенно много произведений композитор посвятил своему любимому городу. Музыкальный образ Ленинграда невозможно представить без песенного творчества Соловьева-Седого. Даже его знаменитая песня «Подмосковные вечера», согласно легенде, первоначально была посвящена Ленинграду. Припев ее будто бы звучал так: «Если б знали вы, как мне дороги ленинградские вечера…». Просто одному высокому московскому чиновнику песня так понравилась, что тут же было велено заменить «ленинградские вечера» на «московские» — или «подмосковные», чтобы не нарушить ритм.

Впрочем, скорее всего это не более чем красивая ленинградская легенда. На самом деле песня писалась для кинофильма «Спартакиада народов СССР», которая проходила в Москве, да и слова песни принадлежат московскому поэту Михаилу Матусовскому.

Соловьев-Седой был сыном своего времени, преданным членом коммунистической партии. Не зря его полные инициалы, почти совпадающие с известной аббревиатурой, которой в советское время мы привычно называли единственную в стране партию, заменили композитору его собственное имя. Среди близких друзей его с уважением величали коротко и определенно: «ВПСС».

Надо сказать, что и сам Василий Павлович был не прочь поиграть словами. Особенно если они услаждали его профессиональный слух музыкальными ассоциациями. В свое время в композиторской среде был популярен анекдот о встрече Соловьева-Седого с композитором Вано Мурадели. «Вано, — приветствовал его Василий Павлович, — ведь ты не композитор». — «Почему?» — удивился тот. — «У тебя все не так. Даже в фамилии. Смотри сам. Вместо „Ми“ у тебя „Му“, вместо „Рэ“ — „Ра“, вместо „До“ — „Де“, вместо „Ля“ — „Ли“».

Да и подпись Василия Павловича Соловьева-Седого, говорят, представляла собой графическую транскрипцию музыкальной гаммы: ФаСиЛя СиДо /ВаСиЛий СеДой/.

Мало чем примечательный тихий город Всеволожск, расположенный в сорока двух километрах от Петербурга, вошел в петербургскую городскую мифологию благодаря любопытному выражению «Всеволожские коты», которое означает отвратительное утреннее похмельное состояние, когда рот обволакивает густой дух плохо переваренной вчерашней пищи, сдобренной дешевым вином. «Утром просыпаюсь, а во рту будто рота котов побывала». — «Небось всеволожских?»

Почему коты — понятно. Можно процитировать отрывок из воспоминаний командира взвода гатчинских «Синих кирасир» Владимира Трубецкого. Вот что говорит один из персонажей его «Записок кирасира»: «Moum sec cordon vert (марка сухого французского шампанского с зеленым ободком на горлышке бутылки. — Н. С.). Прекрасная марка! Да, да… и от нее никогда никаких котов не бывает. Пей в своей жизни только Moum, только sec и только cordon vert — всегда будешь в порядке. Об одном умоляю: никогда не пей никаких demi-sec (полусухое вино. — Н. С.). Верь мне, князь: всякий demi-sec, во-первых, блевантин, а во-вторых, такое же хамство как пристежные манжеты или путешествие во втором классе». Это насчет котов. С ними, как говорится, все ясно. Остается понять, почему их называют «всеволожскими».

На всякий случай напомним, что один из исторических районов Всеволожска официально называется Котовым полем. Этимология этого топонима не очень прозрачна. Если она не связана с какой-либо конкретной фамилией, а имеет отношение к некогда обитавшим здесь одичавшим городским котам, тогда все становится на свои места.

«У Шарлеманя» — это значит у ограды Летнего сада со стороны Михайловского замка, созданной по рисунку архитектора Людвига Ивановича Шарлеманя. История известного рода Шарлеманей характерна для Петербурга XVIII столетия. Отец Шарлеманя, опытный «резных и живописных дел мастер», впервые приехал в Петербург из Руана по приглашению императрицы Екатерины II. Он много работал в царскосельском Екатерининском и Зимнем дворцах и к концу жизни дослужился до звания академика орнаментальной скульптуры. У него было четверо сыновей, двое из которых — Иосиф и Людвиг — стали петербургскими архитекторами. Людвиг был младшим и потому назывался Шарлеманем-вторым.

Людвиг закончил Академию художеств и первые навыки в строительстве получил под руководством архитектора Луиджи Руска, работая у него архитектурным помощником при строительстве церкви Скорбящей Богоматери на Шпалерной улице. Из наиболее заметных самостоятельных работ Шарлеманя-второго до нашего времени сохранилось здание Александровского лицея на Каменноостровском проспекте, павильон «Чайный домик» в Летнем саду, здание пожарной части на Каменном острове и Министерская дача там же.

Решетка Летнего сада. Архитектор Л. И. Шарлемань. Фото до 1872 г.(?)

Однако самой известной оказалась его работа в области так называемой малой архитектуры. В 1826 году на Александровском чугунолитейном заводе по рисунку Шарлеманя-второго была отлита решетка, оформляющая южную границу Летнего сада со стороны Михайловского замка. Она не так величественна, как знаменитая ограда со стороны Невы, и в известном смысле находится в тени мировой славы своей старшей сестры, но среди истинных петербуржцев пользуется давней и заслуженной любовью. Ограда представляет собой чередующиеся звенья, украшенные изображением тонко моделированной головы Медузы Горгоны. В центре ограды находится вход в Летний сад со стороны Мойки, то есть со стороны города. Поэтому он пользуется наибольшей популярностью среди петербуржцев. Это давнее традиционное место встреч, которое со временем драгоценной жемчужиной вошло в свод городской фразеологии. Петербуржцы, назначая друг другу встречи у южного входа в Летний сад, говорят: «Встретимся у Шарлеманя». Никаких дополнительных уточнений эта формула не требует, а сама фраза стала высшим признанием заслуг как самого Людвига Ивановича Шарлеманя-второго, так и всех без исключения петербургских зодчих.

Такой простой и трагической формулой в городском фольклоре обозначен двухсотлетний, петербургский, период российской государственности, границами которого служат судьбы двух русских царевичей с одинаковыми именами. В 1718 году в застенках Петропавловской крепости по личному указанию императора Петра I был замучен его сын, царевич Алексей Петрович, якобы за предательство его дела реформирования России, и ровно через двести лет, в 1918 году, вместе с отцом и сестрами был расстрелян собственным народом, предавшим династию Романовых, другой царевич — сын Николая II Алексей Николаевич.

История драматической жизни и трагической смерти царевича Алексея, старшего сына царя Петра I и его первой жены Евдокии Лопухиной, отличающаяся поистине шекспировским накалом страстей, — это, по существу, история взаимоотношений отца и сына. Так случилось, что чуть ли не с самого рождения ребенка они были чужими друг другу людьми. До восьми лет Алексей воспитывался в покоях матери и с детских лет впитал в свою душу лютую враждебность родителей друг к другу. Со временем Алексей, подстрекаемый ближайшими родственниками матери Лопухиными, начал активно выступать буквально против всех реформаторских начинаний отца в области политики, экономики, просвещения, чем вызывал еще большую ненависть Петра. С годами их отношения все более и более обострялись, что неминуемо должно было привести к трагической развязке. К тому времени семейный разлад выплеснулся на улицу и стал достоянием молвы. В народе с именем Алексея стали связывать надежды на освобождение от гнета петровских реформ.

Пик этого невиданного противостояния наступил в 1717 году, когда царевич вместе с любовницей, крепостной своего воспитателя Никифора Вяземского Ефросиньей, страшась отцовского гнева, бежал за границу. Но властная рука отца и монарха настигла его и там. Угрозами и обманом царевича вынудили вернуться в Россию и тотчас же заточили в Петропавловскую крепость, где в 1718 году, после нечеловеческих пыток, в которых лично участвовал сам Петр I, он скончался. По городу распространилась молва, что царевича придушили подушкой по личному приказанию отца. Еще одну легенду о смерти царевича Алексея записывает в своем «Table talk» («Застольных беседах») А. С. Пушкин. «Царевича Алексея положено было отравить ядом. Денщик Петра I Ведель заказал оный аптекарю Беру. В назначенный день он прибежал за ним, но аптекарь, узнав, для чего требуется яд, разбил склянку об пол. Денщик взял на себя убиение царевича и вонзил ему тесак в сердце». Наконец, сохранилась легенда, что Петр принес своего старшего сына в жертву Петербургу. И будто бы, если верить еще одной страшной легенде, сам, лично, отрубил голову своему сыну.

По указанию Петра царевича Алексея торжественно похоронили в еще недостроенном Петропавловском соборе. А когда величественный и прекрасный собор освятили, в народе стали говорить, что его колокольня не что иное, как кол на могиле непокорного царевича, дабы крамола, исходящая из его праха, никогда не смогла бы распространиться по Руси.

Другая, не менее драматическая, история произошла через двести лет. Царевич Алексей Николаевич родился в 1904 году, прожил всего тринадцать лет и просто не успел занять достойное место в петербургском городском фольклоре, хотя всеведущая молва заговорила о нем чуть ли не с самого его рождения. Странная, редкая и непонятная простому обывателю болезнь — гемофилия, постигшая мальчика и поначалу тщательно скрываемая от окружающих, породила в столице самые невероятные слухи. Одни говорили, что ребенок родился умственно отсталым; другие утверждали, что он подвержен эпилептическим припадкам и поэтому родители якобы боятся показываться с ним на людях; третьи, ссылаясь на некие авторитетные источники, доверительно сообщали, что наследник престола — жертва анархистской бомбы.

Между тем, если не считать ужасной и непредсказуемой болезни, он был обыкновенным ребенком, ласковым и общительным, любимцем всей многочисленной семьи и дворцовой челяди. С ранних лет он старательно готовился к обязанностям государя. Отец настоятельно требовал его обязательного присутствия во время всех официальных государственных церемоний, на военных учениях и парадах, а с началом Первой мировой войны, будучи Верховным главнокомандующим, Николай II велел поставить в своей комнате в Ставке койку для наследника.

К тому времени в мальчике резко обострились внутренние противоречия, доселе не мучившие его. В монаршей семье существовал негласный обычай, который никогда не подвергался сомнению ни детьми, ни родителями. Семья была двуязычной и поэтому с русским папой дети разговаривали по-русски, а с немецкой мамой, соответственно, по-немецки. Это было так естественно и романтично. Но война, в результате которой Россия и Германия стали непримиримыми врагами, все смешала и перепутала в слабой, неокрепшей душе ребенка. До нас дошел не то анекдот, не то легенда о том, как один генерал, проходя коридорами Зимнего дворца, повстречал плачущего наследника престола. Генерал погладил мальчика по голове и спросил: «Кто тебя обидел, малыш?» И цесаревич сквозь слезы ответил: «Когда русских бьют, папа плачет. Когда немцев бьют, мама плачет. А когда мне плакать?»

Цесаревич погиб от рук большевиков вместе со своими родителями и сестрами в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге. В ночь с 16 на 17 июля 1918 года все они были расстреляны. Сохранилась странная легенда о лиственнице, посаженной в Дивееве в год рождения царевича Алексея, предсказанного блаженной Пашей Саровской во время поклонения царской семьи мощам святого Серафима. Едва дерево прижилось, как люди стали обламывать кусочки его коры на память. К 1918 году ствол приобрел цвет запекшейся крови.

Сохранилось множество легенд о чудесном спасении царевича Алексея от гибели. Но все они не петербургского происхождения и потому в рамки нашего очерка не укладываются.

Так, по аналогии с известной пословицей «Сам себе голова», иронически говорится о небольшом руководителе, начальнике, для которого собственная значимость превыше всего. Поговорка появилась благодаря Исаакиевскому собору. С одной стороны, это было самое большое сооружение города, с другой — значение его в истории петербургского зодчества всегда оставалось довольно спорным.

История строительства Исаакиевского собора восходит к эпохе Петра Великого, который родился в день поминовения Исаакия Далматского, малоизвестного на Руси византийского монаха, некогда причисленного к лику святых. В 1710 году в честь своего святого покровителя Петр велит построить в Петербурге деревянную Исаакиевскую церковь. Она находилась в непосредственной близости к Адмиралтейству и была, собственно, даже не церковью, а «чертежным амбаром», в восточной части которого водрузили алтарь, а над крышей возвели колокольню.

В 1717 году на берегу Невы, западнее Адмиралтейства, по проекту архитектора Г. И. Маттарнови начали строить новую, уже каменную Исаакиевскую церковь. Но из-за досадной ошибки в расчетах грунт под фундаментом начал оседать, и церковь пришлось срочно разобрать. В 1768 году Екатерина II, всегда считавшая себя политической и духовной наследницей Петра, начала возведение нового Исаакиевского собора по проекту архитектора Антонио Ринальди. Собор строился на новом месте, сравнительно далеко от берега. Он облицовывался олонецкими мраморами, яркий, праздничный и богатый вид которых, по мнению современников, достаточно точно характеризовал «золотой век» Екатерины. Но строительство затянулось, и к 1796 году — году смерти Екатерины — собор был построен лишь до половины.

Павел I сразу после вступления на престол приказал передать мрамор, предназначенный для Исаакиевского собора, на строительство Михайловского замка, а собор достроить в кирпиче. Нелепый вид кирпичной кладки на мраморном основании рождал у обывателей дерзкие сравнения и опасные аналогии. В столице появилась эпиграмма, авторство которой фольклор приписывает флотскому офицеру Акимову, поплатившемуся за это жестоким наказанием плетьми и каторжными работами в Сибири:

В разных вариантах петербуржцы пересказывали опасную эпиграмму, прекрасно понимая, что символизируют «низ мраморный» и «верх кирпичный».

В 1809 году Александр I объявил конкурс на проектирование нового Исаакиевского собора, а 26 июня 1818 года произошла его торжественная закладка. Проект создал молодой французский архитектор Огюст Монферран, за два года до этого приехавший в Россию.

Строительство собора завершилось только через сорок лет, в 1858 году. В России даже появилась пословица, связанная с таким долгим сроком. Она приводится в «Словаре псковских пословиц и поговорок». Оказывается, чтобы представить себе грандиозность дела, которое наконец-то завершилось, достаточно сказать: «Исаакиевский собор построился». Ко всему, он казался излишне тяжелым и грузным в своей пышности, за что одновременно со сравнительно лестным микротопонимом «Мраморный» в народе он назывался еще и «Чернильницей». Он и в самом деле напоминает перегруженный излишествами монументальный настольный чернильный прибор. Теперь, по прошествии стольких лет, когда страсти более или менее улеглись, можно только догадываться, что «Чернильница» далеко не самое единственное и не самое обидное прозвище, брошенное в громаду собора.

Вид площади между Исаакиевским собором и Адмиралтейством. B. C. Садовников. 1847 г.

И в самом деле, появление Исаакиевского собора в ансамбле главных площадей Петербурга сразу же вызвало общественный протест, переросший в полемику, длящуюся до сих пор. Особенно острое критическое отношение к нему было у современников Монферрана, затем оно начало постепенно затухать, чуть ли не через сто лет неожиданно ярко на короткое время вспыхнуло вновь во время пресловутой борьбы с космополитизмом и, наконец, вовсе исчезло в наши дни, когда в сотнях путеводителей и буклетов, проспектов и открыток собор предстает чуть ли не символом Петербурга, его архитектурной доминантой наряду с Адмиралтейством и Медным всадником, оградой Летнего сада и Стрелкой Васильевского острова. И если говорят о недостатках собора, то вскользь, мимоходом, и этих замечаний так мало, что они бесследно растворяются в море восторженных эпитетов.

Между тем, по мнению многих исследователей, масса собора, удручающе огромная, несоразмерная ни с человеком, ни с окружающими постройками, не может считаться признаком хорошего тона в городе, где именно эти качества всегда ложились в основу всякого проектирования. Да и соотношение объемов между собой не поддается никакой логике. Специалисты не раз отмечали, что прекрасный сам по себе вызолоченный купол покоится на очень высоком по отношению к основному объему барабане, отчего не кажется ни величественным, ни монументальным. А посаженные по сторонам барабана курьезные колоколенки вообще представляются карикатурой на традиционное русское пятиглавие. Собор, как отмечают почти все источники до 1950-х годов, излишне тяжел, грузен в своей пышности и диссонирует с классической архитектурой окружающего пространства. И вправду, перефразируя рассматриваемую нами поговорку, можно сказать, что и «Исаакий сам себе Исаакий».

Формальный смысл этого широко известного в свое время в Петербурге каламбура, остроумно обыгрывающего фамилию херсонского купца 1-й гильдии корабельного подрядчика Абрама Израилевича Перетца, восходит к высказыванию древнеримского поэта Квинта Энния, который утверждал, что «хорошее слово — это слово, в котором есть соль», то есть пряность, острота, пикантность, перец. В переносном смысле то же самое можно сказать о деятельности человека, о его заразительно активном отношении к любому делу, человеку, не терпящему скуки, равнодушия, пресности.

Таким человеком в Петербурге считали Перетца. Его хорошо знали. В начале XIX века он был одним из владельцев дома № 15 по Невскому проспекту. Газеты писали, что он «человек был ученый, знал разные иностранные языки, одевался и жил по гражданским обычаям». Для современных читателей поясним, что упоминание «гражданских обычаев» здесь вовсе не случайно. В то время они выгодно отличались от обычаев религиозных, по которым жили многие питерские иноверцы. Наряду с судостроением предприимчивый купец попутно занимался торговлей солью, преуспев в этом и став крупным поставщиком царского двора. Не случайно в городском фольклоре имя Перетца стало нарицательным. Его всегда умело использовали, когда хотели противопоставить бурную радость жизни смертельной скуке и нудному прозябанию. В общем, как сказал Иисус Христос своим ученикам: «Вы соль земли». Значит, во всем должна быть соль. А там, где есть соль, обязательно должен быть перец.

Сразу оговоримся, что ни к петербургскому лейб-гвардии Семеновскому полку, ни вообще к императорской гвардии никакого отношения эта фраза не имеет. Она обыгрывает сходство названия полка с именем известного ленинградского поэта.

Глеб Сергеевич Семенов был одним из руководителей первого литературного объединения, или ЛИТО, как их стали называть впоследствии, появившегося в послевоенном Ленинграде при Дворце пионеров имени Жданова. Среди студийцев были такие известные впоследствии поэты, как Нина Королева, Лев Куклин, Владимир Британишский, Александр Городницкий. До сих пор в литературных кругах их называют поэтами «первого глебовского разлива».

Особенно яркий расцвет эта форма общественной жизни получила во времена так называемой хрущевской оттепели. Многочисленные литературные поэтические объединения успешно функционировали при редакциях практически всех крупных городских журналов и газет, при дворцах и домах культуры, в институтах, на заводах и фабриках. Особенно известным в Ленинграде было ЛИТО в Горном институте, которым также руководил Глеб Сергеевич. Занятия его объединения в Ленинграде назывались «Собраниями ГЛЕБ-гвардии СЕМЕНОВского полка».

Со слов Владимира Британишского известна легенда о том, как появился этот каламбур. В ту пору в Горном институте учился один из членов семеновского ЛИТО Александр Городницкий. Будто бы однажды, встретив его в горняцкой форме, Семенов воскликнул: «А ты, брат, выглядишь как поручик!» — «Глеб-гвардии Семеновского полка!» — с готовностью отозвался начинающий поэт и весело щелкнул каблуками.

В то время среди ленинградской литературной молодежи пользовались популярностью еженедельные встречи «Литовцев», или, как они сами себя называли, «Гопников», при газете «Смена». Самоназвание было не случайным. Руководил занятиями поэт Герман Борисович Гоппе. Молодежь собиралась на поэтические чтения во Дворце культуры имени Ленсовета, во главе которых стояла Елена Рывина, занятия при Союзе писателей у Вадима Шефнера, в редакции газеты «На страже Родины» у Всеволода Азарова и многие другие.

Закат ленинградских литературных объединений пришелся на конец «хрущевской оттепели». По одной из версий, это случилось, когда по распоряжению КГБ был уничтожен второй ритопринтный сборник стихов поэтов Горного института. Как вспоминал в 1992 году в одном из своих стихотворений А. Городницкий: «Наш студенческий сборник сожгли в институтском дворе, / В допотопной котельной, согласно решенью парткома». По другой версии, горняцкое ЛИТО было разогнано из-за стихотворения Лидии Гладкой, посвященного венгерским событиям 1956 года:

Постепенно стали закрываться и другие ЛИТО. Дольше всех продержались заводские литературные объединения. Они составляли наиболее ортодоксальную, официальную часть молодой поэзии Ленинграда, и поэтому соответствующие органы возлагали на них некоторые надежды.

Голодаем до середины 1920-х годов назывался остров, расположенный к северу от Васильевского острова и отделенный от него рекой Смоленкой. В 1925 году он был переименован в остров Декабристов. Происхождение первоначального названия острова, овеянное легендами и преданиями, видимо, следует отнести ко второй половине XVIII века. По одной из легенд, в то время участком земли на острове владел английский врач Томас Голлидей. Им была выстроена фабрика, рабочие которой, измученные тяжким трудом и полуголодным существованием, будто бы и окрестили остров Голодаем. Большинство историков считает, что это предание наиболее правдоподобно объясняет название острова. Но некоторые утверждают, что такое название произошло от шведского слова «халауа», что значит «ива», или от английского «холидэй» — святой день или праздник, потому что английские купцы вместе со своими семьями будто бы ездили сюда по воскресеньям на отдых.

Остров Голодай. Фрагмент плана Санкт-Петербурга. 1901 г.

Журналист Андрей Чернов в своей книге «Скорбный остров Гоноропуло» выдвигает еще одну версию, которая легко может превратиться в легенду. На острове, утверждает он, в свое время был построен острог для содержания преступников, осужденных на тяжелые работы. Заключенные существовали в основном на подаяния горожан. Для этого их, закованных в цепи и кандалы, под охраной, время от времени водили по улицам города. «Голодай да холодай, а колоднику отдай», — говорили в старом Петербурге. От слова «голодарь», или «голодай», что, по Далю, означает «голодный», и произошло якобы название острова. Память об этом остроге, будто бы и в самом деле существовавшем, сохранилась в названии юго-восточной части острова Голодай, вблизи современной Уральской улицы. Местные жители называют ее «Винный городок», то есть место, где содержались осужденные «по винам своим».

Современное название острова связано с одной из версий о месте захоронения казненных декабристов. Упомянутый в названии книги Чернова остров Гоноропуло, так же как еще два незначительных по величине острова — Жадимировского и Кашеварова, до начала XX века существовали к северо-западу от острова Голодай. Затем водные протоки были засыпаны, и три острова слились в один. Среди петербуржцев ходили упорные слухи, что на острове Гоноропуло существовало безымянное кладбище, не отмеченное никакими надмогильными холмами, крестами или памятниками. Будто бы на это кладбище свозили и предавали там земле трупы умерших от венерических болезней, самоубийц и казненных преступников — всех тех, кому церковь отказывала в ритуальном погребении. Именно там будто бы и были погребены тела пяти казненных государственных преступников, стоявших во главе восстания декабристов.

В 1866 году при петербургском градоначальнике было создано особое отделение полиции, которое должно было заниматься борьбой с революционным движением в Петербурге. Новый сыскной орган был назван Охранным отделением и размещен в доме градоначальника на Гороховой, 2. Первоначально штат сотрудников Охранного отделения, или «Охранки», как его называли обыватели, составлял всего 12 человек. Однако у него имелось достаточное количество полицейских агентов для наружного наблюдения, филеров, или «собирателей статистики», как называл их М. Е. Салтыков-Щедрин. Поведение филеров, по свидетельству современников, было наглым и беззастенчивым, а их одежда отличалась одинаковым цветом и покроем. Тот же Салтыков-Щедрин в «Современной идиллии» писал: «Щеголь в гороховом пальто, в цилиндре — ходит по площадям и тросточкой помахивает». В обиходной речи городских обывателей их так и называли: «Гороховое пальто», хотя и не вполне понятно по какому признаку — по цвету шинельного сукна или по названию улицы Гороховой, где они служили.

Со временем идиома «Гороховое пальто» стала синонимом вообще всех официальных и нештатных добровольных осведомителей и провокаторов, как бы они ни одевались и где бы ни служили.

Между тем, по мнению некоторых исследователей, выражение «Гороховое пальто» восходит к пушкинской «Истории села Горюхина», где упоминается некий сочинитель Б. «в гороховом пальто». Кого Пушкин пытался скрыть под литерой «Б», секретом для его современников не было. Все тотчас узнавали в нем пресловутого Фаддея Булгарина — журналиста и писателя, известного своими откровенными доносами и связью с тайным политическим сыском.

Кстати, традиции доносительства так прочно укоренились в издательской практике, что в фольклоре появились примеры, когда редакции некоторых общественных журналов едва ли не отождествлялись с полицейским Охранным отделением. Известно, что «правопреемником» Булгарина по части доносительства в конце XIX — начале XX века стал небезызвестный издатель «Нового времени» А. С. Суворин. Его выступления в защиту самодержавия очень скоро превратили «Новое время» в рупор черносотенцев, а его самого — в нештатного сотрудника Охранного отделения. В 1908 году в журнале «Сатирикон» был опубликован характерный анекдот: «Барышня, дайте № 59–99. „Новое время“… Что?.. Охранное отделение? Да я просил „Новое время“… Впрочем, все равно! Пусть кто-нибудь подойдет».

Гнусная традиция благополучно прижилась и в советской литературной жизни. Говорят, Ольга Федоровна Берггольц как-то напомнила об этом одному из руководителей ленинградской писательской организации 1930-х годов — секретарю партбюро Г. И. Мирошниченко. В то время, как один за другим были репрессированы шесть секретарей ленинградского отделения Союза писателей, Мирошниченко остался невредимым и преуспевающим. Многие догадывались об истинных причинах такого благополучия. Прошли годы. Был развенчан и осужден культ Сталина. По-прежнему успешный Мирошниченко благополучно дошел до своего пятидесятилетнего юбилея. И тут он получает телеграмму от Берггольц: «Привет вашей пятидесятой весне. Некто в пенсне». Намек на тесное сотрудничество юбиляра с НКВД, руководителем которого был Берия, носивший характерное, узнаваемое во всем мире пенсне, был прозрачен.

Утратило ли свою актуальность выражение «Гороховое пальто» — не знаю, но то, что оно прочно вошло в арсенал петербургского городского фольклора, очевидно.

В XVIII–XIX веках Садовую улицу в народе чаще всего называли «Улицей рынков». И действительно, начиная с Гостиного двора, по обе ее стороны, и даже посреди улицы, прерывая и превращая ее в торговую площадь, тянулись большие и малые рынки: Апраксин, Щукин, Никольский, Мучной, Щепяной, Сенной, Александровский, Покровский, Лоцманский и другие, ныне совершенно забытые. Крупнейшими среди них были Гостиный и Апраксин дворы. Здесь сосредоточилась значительная часть всей городской торговли и задавался тон сложных и неоднозначных отношений между торговцами и населением. Здесь за долгие годы сложились свои, характерные обычаи и нравы, благодаря которым петербургская фразеология обогатилась многими крылатыми выражениями, вошедшими в повседневный словарь петербуржцев.

Так, например, в богатых лавках Гостиного двора родилась такая идиома, как «Гостинодворская галантерейность» — елейная, подобострастная навязчивая лакейская обходительность «Гостинодворских сидельцев», как в старину называли продавцов. При этом вовсе не исключалось и самое обыкновенное хамство. А. Ф. Кони вспоминает анекдот о продавцах ситников и калачей в галереях Гостиного двора. На укоризненное недовольство по поводу найденной в начинке тряпки торговцы качали головами: «А тебе за три копейки с бархатом, что ли?».

Следом за Гостиным двором, вдоль противоположной стороны Садовой улицы, находятся торговые ряды Апраксина двора. Вся эта территория в 1739 году была пожалована графу Ф. А. Апраксину и едва ли не сразу начала застраиваться деревянными лавками. Апраксин двор соседствовал с Щукиным рынком, который располагался вдоль Чернышева переулка. После разорения владельцев Щукина рынка оба торговые предприятия объединились. Вскоре здесь появились и каменные складские и торговые корпуса, количество которых к началу XIX века вместе с деревянными составило уже более полутысячи. В 1860-х годах вдоль Апраксина переулка и Садовой улицы по проектам архитекторов И. Д. Корсини и А. И. Кракау были построены новые торговые корпуса.

Апраксин двор пользовался в Петербурге огромной популярностью, хотя по сравнению с Гостиным двором был менее респектабельным. Вот и современная частушка о знаменитой «Толкучке» — толкучем рынке, который одно время успешно функционировал на территории «Апрашки», как теперь называют в обиходной повседневной речи Апраксин двор, говорит о том же:

Между прочим, «Толкучка» на территории Апраксина рынка появилась не сегодня. Она была здесь и в XVIII, и в XIX, и в начале XX века, и после революции. Вот фольклорное свидетельство не то о разорившемся крестьянине, не то о голодном красноармейце:

Так или иначе, но именно эти два рынка — Апраксин и Щукин — заслужили характеристики, давно уже ставшие нарицательными: приказчичья «Апраксинская ловкость» и жуликоватые «Щукинские нравы».

Представитель старинного графского рода, действительный тайный советник, член Государственного совета, сенатор и управляющий Кабинетом его императорского величества Дмитрий Александрович Гурьев был министром финансов в правительстве Александра I. Как утверждали современники, эту должность он получил исключительно благодаря поддержке всесильного фаворита императора, графа Аракчеева. Ни в обществе, ни в Государственном совете доверием Гурьев не пользовался, хотя и старался принять какие-то меры для стабилизации финансовых дел, расшатанных войной 1812 года. Многие считали, что Гурьев «обладал умом неповоротливым и ему трудно было удержать равновесие». В 1823 году он, ко всеобщему ликованию, подал в отставку. Пришлось это на время весенних пасхальных праздников, и в Петербурге родилась пословица: «Христос воскрес — Гурьев исчез».

Между тем имя Дмитрия Александровича прочно вросло в городскую мифологию не только благодаря обидной и, может быть, не вполне справедливой пословице. Во-первых, фамилия графа вошла в фольклорное название уникального столового сервиза, работа над которым была начата на Императорском фарфоровом заводе в бытность Гурьева министром финансов. Завод находился в ведении его министерства. Сервиз был задуман с размахом. Достаточно сказать, что он продолжал пополняться отдельными предметами вплоть до 1917 года. К этому времени их насчитывалось уже около четырех с половиной тысяч. Значительная часть этого гигантского фарфорового ансамбля за время советской власти была утрачена. Но то, что от него сохранилось — примерно 820 предметов, которые находятся в Большом Петергофском дворце, впечатляет и сейчас. Официально этот сервиз называется «Русский». На его тарелках изображены народы, населявшие в то время Россию, и уличные сценки из народной жизни. Но в кругах знатоков и специалистов он до сих пор носит фольклорное имя: «Гурьевский».

Д. А. Гурьев

Достойно носит имя своего изобретателя и широко известная в гастрономических летописях всего мира изысканная «Гурьевская каша» — манная каша, приготовляемая в керамическом горшке на сливочных пенках вместе с грецкими орехами, персиками, ананасами и другими фруктами. Говорят, ее изобретение Гурьев посвятил победе русского оружия над Наполеоном в Отечественной войне 1812 года.

В конце XX века фольклорное происхождение названия «Гурьевская каша» почти забылось, последнее считали скорее официальным наименованием широко известного кушанья. Зато в жаргоне это понятие приобрело другое значение, о котором нельзя не упомянуть. На тюремном языке «Гурьевская каша» означает избиение, в результате которого несчастная жертва теряет человеческий облик и приобретает совершенно бесформенный вид.

Купчино и в самом деле самый южный и наиболее отдаленный от центра города район Петербурга. Он раскинулся на месте старинного, еще допетербургского поселения Купсино, упоминаемого на шведских картах 1676 года. Его название имеет финно-угорское происхождение и никакого отношения к неким купцам, которые, согласно современным легендам, якобы селились здесь в первые годы строительства Петербурга, не имеет. В начале петербургского периода Купсино принадлежало Александро-Невскому монастырю, а затем было передано в собственность царевичу Алексею Петровичу. Возможно, уже тогда предпринимались неосознанные попытки русифицировать финское название. Во всяком случае, в документах того времени наряду с финским Купсино встречается и русский вариант названия — Купчино.

В 1960-х годах группа архитекторов под руководством Д. С. Гольдгора и А. И. Наумова разработала проект застройки Купчино, включенного к тому времени в городскую черту. В основу была положена традиционная для Петербурга строго геометрическая сетка пересекающихся улиц и проспектов. С севера на юг протянулись магистрали: улицы Фучика, Белы Куна, проспект Славы, улица Димитрова, Каштановая аллея (ныне Пловдивская улица), Дунайский проспект, улицы Ярослава Гашека и Олеко Дундича. Их пересекают улицы, названные в честь столиц восточноевропейских государств: Белградская, Будапештская, Бухарестская, Пражская, Софийская. Внутренний протест против такой безликой, скучной и утомительной топонимики вылился в попытку создания универсальных мнемонических формул для запоминания однообразных и монотонных названий. Для первой группы улиц: «Федя КУшал СЛАдко, Думая КАк ДУНю Гостинцем Одарить», для второй: «БЕЛка БУДет БУХанку ПРосто Сушить». Нельзя сказать, что попытка удалась вполне. Мнемоники оказались довольно неуклюжими. Но выглядят они убедительно, а главное, функции запоминания выполняют.

Тема удаленности Купчино от центра Петербурга породила целую серию крылатых слов и выражений, которые доминируют как в местном, так и в общегородском фольклоре. Самой подходящей для Купчино аббревиатурой считается обозначение далекого Китая — «КНР», которое знатоки расшифровывают: «Купчинская Народная Республика», или «Купчинский Новый Район». Да и вся народная микротопонимика ориентируется исключительно на дальние страны и далекие континенты: «Рио де Купчино», «Купчингаген», «Нью-Купчино» и даже «Чукчино». А весь так называемый большой Петербург в представлении купчинцев это «Граждане и гражданки от Купчино до Ульянки». «Даже из Купчино можно успеть», — шутят петербуржцы, когда хотят сказать, что времени еще вполне достаточно.