На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии

Дуэли были явлением чисто петербургским. По остроумному замечанию современного исследователя, они «были одним из краеугольных элементов новой — петербургской — культуры поведения, вне зависимости от того, в каком конце империи они происходили». Вот почему наиболее знаменитые фамилии известных нам дуэлянтов принадлежат Петербургу. Мы уже упоминали о Пушкине, биография которого насчитывает более десяти вызовов на дуэль. Еще более завзятым любителем смертельных поединков был приятель Пушкина Федор Иванович Толстой по прозвищу «Американец».

Имя Федора Толстого-«Американца» не сходило с уст светского Петербурга. Оголтелый распутник и необузданный картежник, «картежный вор», по выражению Пушкина, Федор Толстой был проклятием древнего и почтенного рода Толстых. Только убитых им на дуэлях, если верить слухам, насчитывалось одиннадцать человек. Имена убитых Толстой-«Американец» тщательно записывал в «свой синодик». Так же старательно в тот же «синодик» он вносил имена нажитых им в течение жизни детей. Их у него было двенадцать. По странному стечению обстоятельств одиннадцать из них умерли в младенчестве. После смерти очередного ребенка он вычеркивал из списка имя одного из убитых им на дуэлях человека и сбоку ставил слово «квит». После смерти одиннадцатого ребенка Толстой будто бы воскликнул: «Ну, слава Богу, хоть мой курчавый цыганеночек будет жив». Речь шла о сыне «невенчаной жены» Федора Толстого цыганки Авдотьи Тураевой. По другой легенде, однажды количество умерших детей Толстого и количество убитых им на дуэлях совпало. И тогда Толстой, глядя в небо, проговорил: «Теперь мы с тобой квиты, Господи».

Неисправимыми дуэлянтами были М. Ю. Лермонтов, А. С. Грибоедов, М. С. Лунин и многие другие известные люди.

Одной из важнейших особенностей, выработанных дуэльным кодексом, было абсолютное равенство противников в поединке. У «барьера» встречались боевые полные генералы и безусые подпоручики, родовитые аристократы и провинциальные дворяне, известные флигель-адъютанты и безродные нищие офицеры. Уравнивала в правах не только смерть одного или обоих дуэлянтов, но и обязательное дружеское примирение после ритуала поединка при благополучном его исходе. Но вот что интересно. В Петербурге существовало еще одно дополнительное неписаное дуэльное правило, в фольклоре сформулированное как ответ на каверзный вопрос: «На кого не обижаются в Петербурге?» — «На женщин, дураков и великих князей». То есть на тех, кого было не принято вызывать на дуэль. Понятно, что женщин не вызывали на поединок по этическим соображениям; великих князей — потому что они ни при каких обстоятельствах не могли быть приравнены к кому бы то ни было; а вот с дураками сложнее. С одной стороны, «бросить перчатку» дураку неприлично уже потому, что дурак не может отвечать за свои поступки. С другой — определение «дурак» настолько размыто, что всегда остается на совести назвавшего.

Кстати, именно поэтому в обществе отказ вызвать на дуэль зачастую рассматривался как еще большее оскорбление. В глазах окружающих это выглядело публично выраженным сомнением в умственных способностях. Поэтому объективно вызов на дуэль был обоим участникам конфликта. Выйти за пределы этого замкнутого круга в дворянско-офицерской среде XVIII–XIX веков было почти невозможно. Да и дуэли в России резко пошли на убыль только после отмены крепостного права, когда рухнула мечта передового дворянства о создании так называемого дворянского государства.

В наши дни, когда дуэли как таковые уже не существуют вообще, поговорка «Пригласить на Черную речку» получила еще и новое, дополнительное значение: пригласить на публичный спор, философский или научный диспут, поэтическое соревнование и т. д.

Один из величайших наших сограждан, генерал-фельдмаршал светлейший князь Михаил Илларионович Кутузов военную карьеру начал рано, сразу после окончания Соединенной артиллерийской и инженерной дворянской школы в 1759 году. Служил под началом Суворова и не однажды бывал им отмечен. Известно характерное для Суворова образное высказывание о Кутузове: «Он был у меня на левом фланге, но был моей правой рукой». Его легендарные ранения (он дважды был тяжело ранен в висок) расценивались современниками как дерзкий вызов судьбе.

Внутренний мир Кутузова под стать его бурной и деятельной внешней жизни был сложным и противоречивым. Во всяком случае, если верить преданиям, поиски «сил для борьбы со страстями», терзающими будущего полководца, привели его в масонскую ложу. При посвящении в таинства ложи ему вручили девиз: «Победами себя прославит». Это было задолго до нашествия Наполеона на Россию, до Бородина и сокрушительного поражения французов в Отечественной войне 1812 года. Поэтому можно сказать, что девиз оказался пророческим.

«Пришел Кутузов бить французов», — говорили в Петербурге сразу после назначения его командующим русскими войсками. Позже так стали говорить вообще обо всех, на кого возлагали большие надежды и ожидания.

Впервые Кутузов столкнулся с Наполеоном в качестве командующего русско-австрийскими войсками под Аустерлицем. Вынужденный действовать, как сказано в советских энциклопедиях, «по одобренному Александром I неудачному плану австрийского генерала Ф. Вейротена», Кутузов потерпел поражение. В одной из исторических легенд того времени об этом рассказывается так. Когда на поле Аустерлица союзные войска только начали разворачиваться, император Александр I нетерпеливо спросил Кутузова, не пора ли идти вперед. Командующий ответил, что для этого надо дождаться, когда соберутся все войска. «Но вы же не на Царицыном лугу, где не начинают парад, пока не придут все полки», — возразил император. «Поэтому я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу, — парировал Кутузов, — но если вы прикажете…» Александр приказал. И сражение было проиграно.

Прошло восемь лет. За эти годы произошло вторжение Наполеона в Россию. Отступление русских войск. Бородинское сражение. Пожар Москвы. Бегство Наполеона. Освобождение Европы. Особенно прославился полководец уникальной тактикой, состоявшей в том, чтобы заманить противника в глубь страны и вымотать его, не прибегая к решающему сражению. «Северный лис» — называли Кутузова в Европе. Эта тактика оказалась безошибочной. Она привела к окончательному поражению, а затем и полному изгнанию Наполеона из пределов России.

16 апреля 1813 года Кутузов неожиданно скончался на одной из военных дорог в Силезии. Тело полководца набальзамировали и перевезли в Петербург, а часть останков, извлеченных при бальзамировании, запаяли в цинковый гробик и захоронили в трех километрах от Бунцлау на кладбище Тиллендорф. Впоследствии на этом месте был установлен памятник. Вероятно, тогда и родилась легенда, которая вот уже более двух столетий поддерживается довольно солидными источниками.

Монумент Кутузову перед Казанским собором. П. С. Иванов по рисунку В. С. Садовникова. 1833 г.

Согласно ей, в Петербурге, в Казанском соборе покоится только тело великого полководца, а сердце, во исполнение последней воли фельдмаршала, будто бы осталось с его солдатами и захоронено на кладбище Тиллендорф. «Дабы видели солдаты — сыны Родины, что сердцем я остался с ними», — якобы сказал, умирая, Кутузов. Легенда со временем приобрела статус исторического факта и даже попала на страницы Большой советской энциклопедии.

Между тем еще в 1933 году специальная комиссия произвела вскрытие могилы Кутузова в Казанском соборе. Был составлен акт, где сказано, что «вскрыт склеп, в котором захоронен Кутузов… слева в головах обнаружена серебряная банка, в которой находится набальзамированное сердце».

Тогда появилась еще одна легенда. Да, утверждала она, сердце Кутузова действительно было захоронено в Бунцлау, но церковь отказалась хоронить тело без сердца, и по повелению Александра I сердце полководца было извлечено из могилы в Силезии и перевезено в Петербург.

Похороны полководца состоялись 13 июня 1813 года. По словам газетных сообщений, в Петербурге «все дороги и улицы усыпаны были зеленью, а по иным местам и цветами». Рассказывали, что при въезде в город, у Нарвской заставы, народ будто бы выпряг лошадей и сам вез траурную колесницу до Казанского собора.

Со временем имя Кутузова стало нарицательным. Кроме уже знакомого нам «Пришел Кутузов бить французов», в фольклоре зафиксированы и другие значения славного имени полководца. Так, из «Большого словаря русского жаргона», изданного в 2000 году петербургским издательством «Норинт», можно узнать об исключительно интересном с точки зрения городского фольклора понятии «Кутузов». Согласно словарю, это человек, который всех обхитрил, проделав маневр, многим казавшийся невыгодным.

В XVIII веке население Петербурга в основном росло за счет принудительных мер правительства, которое насильно сгоняло на строительство города плотников, каменщиков, землекопов, мастеровых и даже торговых людей. Кроме того, богатая петербургская знать переселяла в столицу своих крепостных, пополнявших их многочисленную челядь.

В XIX веке, особенно во второй его половине, положение изменилось. С отменой крепостного права Петербург стал центром притяжения тысяч крестьян, порвавших с землей и в большинстве своем искавших постоянного заработка, в меньшинстве — случайного обогащения, легкой свободной жизни, неожиданного поворота судьбы. Население столицы начало стремительно расти. Город, едва насчитывавший в 1861 году полмиллиона жителей, к 1900 году занял четвертое место в мире по численности населения, уступая лишь Лондону, Парижу и Константинополю. Перепись 1900 года среди полутора миллиона жителей столицы зарегистрировала 718 410 крестьян, прибывших из 53 губерний необъятной России.

Причины миграции сельского населения в разных регионах страны были различными. Но хотя фольклор утверждает, будто бы «От каждого порога на Питер дорога», легко заметить, что наибольшей миграционной активностью отличались близлежащие к Петербургу губернии: Ярославская, Тверская, Новгородская и особенно — Псковская и Витебская, по территории которых в середине XIX века пролегла первая в России железнодорожная колея. Вот почему псковские и витебские крестьяне чаще всего становились кузнецами и текстильщиками, портными и сапожниками, работницами табачных фабрик и прачками, то есть петербуржцами в первом поколении, петроградцами во втором и третьем, ленинградцами и вновь петербуржцами в последующих.

Впервые об охране памятников истории и культуры заговорили в Петербурге в начале XX века. Внимание общественности к памятникам петровской и последующих эпох привлекли деятели объединения «Мир искусств». Первый список таких памятников был составлен знатоком петербургского зодчества, историком искусства В. Я. Курбатовым и в 1910 году опубликован в журнале «Зодчий». Тогда же при Министерстве внутренних дел была создана Межведомственная комиссия по выработке постановлений об охране «древних памятников и зданий». Идею охраны памятников сразу после Февральской революции подхватило и Временное правительство. Уже в марте 1917 года для этого был создан специальный комитет под руководством М. Горького. Свое отношение к культурным ценностям продемонстрировали и большевики. Буквально на другой день после октябрьского переворота были назначены специальные комиссары по защите музеев и художественных коллекций.

Однако, чем это обернулось на самом деле, нам хорошо известно. Ленинский План монументальной пропаганды прямо и недвусмысленно призывал к физическому уничтожению памятников. Декрет Совнаркома от 12 апреля 1918 года так и назывался: «О снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке проектов памятников Российской Социалистической Революции». Ретивые большевистские комиссары на местах поняли это как прямое указание к действию. Тысячи скульптурных и архитектурных памятников старины были снесены только потому, что они не укладывались в рамки большевистской идеологии. Церкви и монастыри разрушались, становясь строительным материалом для возведения новых сооружений. В народе это получило хлесткое обозначение: «Производство кирпича по системе Ильича».

В этих условиях в Ленинграде, как насмешка над здравым смыслом, была создана Государственная инспекция по охране памятников (ГИОП), с молчаливого согласия которой или вообще без ее ведома церковные здания продолжали превращаться либо в руины, либо в склады театральных декораций и овощехранилища, а дворцы, переданные для размещения в них секретных конструкторских бюро и воинских подразделений, подвергались разорению и перестройкам в угоду сиюминутным хозяйственным нуждам. Об отношении общественности к работе Инспекции можно судить по ругательству, которое невольно вырывалось из уст ленинградских интеллигентов, узнававших об очередной безвозвратной утрате: «Гиоп твою мать» и прозвищу этого пресловутого учреждения: «Архиломсносплан».

Полное бессилие советской власти в вопросах охраны памятников было особенно заметно по суете, которой сопровождалось создание все новых и новых комитетов по их охране и преобразованию одних комиссий и обществ в другие. В 1966 году была создана очередная такая организация — Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры. Деятельность общества в основном сводилась к просветительской работе. Ленинградское отделение общества удобно расположилось на улице Воинова (ныне Шпалерной) в церкви Всех Скорбящих, отобранной у верующих еще в 1932 году. Уже одно это вызывало ощущение полного абсурда. Не случайно в народе общество было известно как «Общество всех скорбящих о разрушающихся памятниках».

В настоящее время Государственная инспекция по охране памятников в очередной раз переименована и теперь называется Комитетом по Государственному использованию и охране памятников (КГИОП). Как отнесется к нему общественность и превратится ли новая труднопроизносимая аббревиатура в очередное ругательство, покажет время.

В XVIII веке участок вдоль современного Загородного проспекта от Звенигородской улицы до Московского проспекта был выделен под строительство светлиц для офицеров и казарм для рядовых Семеновского полка. Их строили вдоль пробитых в заболоченном лесу линий-просек. Уже тогда весь этот район стали называть «Семенцами», а чуть позже появились и первые конкретные адреса семеновцев. Они были шуточными: «В Семеновском полку, на уголку, в пятой роте, на Козьем болоте» или: «В сам-Петербурге, в Семеновском полку, дом плесивый, фундамент соломенный, хозяин каменный, номер 9».

В середине XIX века деревянные казармы Семеновского полка заменили каменными, а линии превратили в улицы, которые постепенно начали застраиваться обывательскими домами. Тогда же они были названы по городам Московской губернии, откуда полк был переведен в Петербург. Так появились Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая улицы. Традиция тематического, то есть единообразного, посвященного одной теме, наименования улиц в Петербурге давняя. Первым опытом в этом смысле можно считать линии Васильевского острова. Но если улицы не обозначены порядковыми номерами, запомнить их имена и определить, какая улица за какой следует, не так-то просто.

Выход был найден с помощью древнегреческой богини памяти Мнемозины. В Петербурге возникло первое мнемоническое правило. Достаточно было произнести: «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины», и по первым буквам слов этой замечательной абракадабры в памяти легко восстанавливались и названия улиц, и порядок их следования друг за другом. Опыт оказался настолько плодотворным, что вскоре появились дворовые, правда, не претендующие на появление в печати варианты: «Разве Можно Верить Пустым Словам Б…» и более драматический: «Разве Можно Верить Подлому Сердцу Б…».

Казалось бы, какие еще варианты могут дать названия всего шести улиц между Витебским вокзалом и станцией метро «Технологический институт». Но вот еще один, предложенный низовой культурой в самые последние годы: «Разве Можно Верить Пустым Словам Большевиков». Впрочем, не исключено, что этот «диссидентский» вариант родился давно, еще в советские времена, когда фольклор по определению был одной из форм общественного протеста против тоталитарного режима. Он был в подполье. И потому в то время мы его не сразу услышали.

Как правило, так говорят либо о вздорных журналистских сообщениях, либо о чем-то совершенно неправдоподобном, бредовом, обнаруживающем полное незнакомство с предметом. Фольклорная традиция считает, что этот фразеологизм связан с коротким петербургским периодом жизни известного французского писателя Александра Дюма-отца. Автор всемирно известных исторических приключенческих романов «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя», «Королева Марго», «Граф Монте-Кристо» и других был хорошо известен в Петербурге. С 1829 года его пьесы регулярно шли на сцене столичных театров. Театральная и литературная критика писала о нем с восхищением и восторгом. Все это навело Дюма на мысль получить русский орден из рук самого русского царя. Однако из этой авантюрной затеи ничего не вышло. К тому времени во Франции вышел его роман на русскую тему «Учитель фехтования». Он был посвящен восстанию 1825 года на Сенатской площади. В романе Дюма не очень одобрительно отозвался о Николае I. Его сочувствие оказалось полностью на стороне восставших. Оказалось, что император был об этом неплохо осведомлен. Поэтому приезд писателя в Петербург стал возможным только после смерти Николая I.

А. Дюма. Литография де Мотта с портрета А. Девериа. 1830 г.

Дюма приехал по частному приглашению графа Г. А. Кушелева-Безбородко и жил на его даче на Полюстровской набережной. Отсюда он регулярно отправлял корреспонденцию на родину. Этому обстоятельству русская образная лексика и обязана «Развесистой клюквой». Согласно легенде, такая фраза, мгновенно ставшая крылатой в обеих столицах — и в Петербурге, и в Париже, — однажды сорвалась с легкого пера Александра Дюма-отца, снабдившего очередное письмо во Францию этаким эпическим зачином: «Сижу под сенью величественной клюквы…».

В 1903 году духовному лидеру русского православия отцу Иоанну Кронштадтскому был представлен крестьянин Тобольской губернии Григорий Ефимович Новых. Распутиным он назвался позже; тем не менее существует легенда, что проницательный Иоанн, заметив, что в Григории есть «искра истинной веры» и что-то такое, что дает возможность, как он выразился, «почувствовать его присутствие», будто бы добавил: «Смотри, чтобы твое имя не отразилось на твоем будущем». И как в воду глядел. И без того достаточно говорящая фамилия Распутина в фольклоре приобрела форму аббревиатуры, которая с особым удовольствием расшифровывалась обывателями: «Романова Александра Своим Поведением Уничтожила Трон Императора Николая». Так фольклор связал в одно целое имя императрицы Александры Федоровны с именем политического авантюриста Григория Распутина.

Дочь великого герцога Гессен-Дармштадтского Алиса-Виктория-Елена-Луиза-Беатрисса стала женой наследника русского престола Николая Александровича, будущего императора Николая II 14 ноября 1894 года. При обязательном в подобных случаях обряде перехода в православие она получила русское имя Александра Федоровна. Волею судьбы, едва ступив на российскую землю, она сразу же стала объектом сплетен и пересудов. Случилось так, что она приехала в Ливадию, когда Александр III уже умирал, а венчались молодые через неделю после его похорон. Более того, ей пришлось сопровождать гроб с телом покойного из Крыма, через всю Россию, в Петербург. А в столице от Николаевского вокзала до Петропавловского собора она была вынуждена идти за катафалком, даже не подозревая того, что обыватели восприняли это как недобрый знак. Суровая, молчаливая толпа тысячами глаз всматривалась в свою будущую императрицу, старухи шептали: «Она пришла к нам за гробом. Она принесет нам несчастье».

Николай II с женой Александрой Федоровной. Фото 1894 г.

Неприязнь общества к Александре Федоровне с каждым годом все больше усиливалась и обострялась. Одна за другой в царской семье рождались девочки: первая, вторая, третья, четвертая. Над императрицей будто бы тяготело некое «зловещее предсказание», относящееся к судьбе ее детей, сделанное саровским отшельником Серафимом еще деду Николая II Александру II. Смысла этого предсказания никто не знал, потому что даже Александр II в свое время ужаснулся ему и решил скрыть его от близких. Но в народе об этом пересказывали, а впоследствии связали его с тем, что Александра Федоровна пренебрегла старинным обычаем, издавна существовавшим в царской семье: невеста перед венцом должна заехать в Казанский собор и помолиться. Иначе это грозит ей или бесплодием, или рождением одних девочек. Александра Федоровна не заехала, а когда ей напомнили об этом, рассмеялась. Между тем угроза старого предания с неумолимой жестокостью сбывалась. В конце концов императрица не выдержала. Она стала набожной.

К несчастью, ее набожность приобрела явно выраженный суеверный характер. Она впала в мистику, окружила себя юродивыми, блаженными, гипнотизерами, среди которых попадались откровенные мошенники, авантюристы и проходимцы. Так, один из них, некто француз мсье Филипп, вымаливал зачатие мальчика, еженощно прячась под супружескую кровать императрицы. Долгожданный мальчик, царевич Алексей, родился только через десять лет. К ужасу родителей вскоре выяснилось, что он страдает гемофилией — наследственной болезнью, передающейся только по мужской линии. Молва и в этом обвинила несчастную императрицу.

К этому времени относится появление на русской политической сцене Григория Распутина, которого императрице настоятельно рекомендовали, как человека способного излечить наследника от страшной болезни. Распутин полностью подчинил своей воле как императора, так и императрицу, которые во всем следовали его советам. В народе Распутина считали любовником Александры Федоровны.

С началом Первой мировой войны всеобщая неприязнь к императрице переросла в ненависть. Николая II и Александру Федоровну язвительно называли: «Гражданин Романов и его жена Александра Немецкая». Ее считали шпионкой и иначе, чем «Немецкая царица», не называли. «Старец» же, как называли Распутина, согласно легендам того времени, был ее любовником. «Царь с Егорием, царица с Григорием» — говорили в солдатских окопах и на улицах Петербурга. (Егорий — здесь орден Св. Георгия.)

Александра Федоровна занималась довольно активной благотворительной деятельностью. Она часто ездила по госпиталям, разнося подарки раненым солдатам. Иногда от имени государя вручала ордена, но среди солдат того времени была распространена суеверная примета: георгиевский крест из рук императрицы обязательно приведет к гибели на фронте.

В то же время и Распутин восстановил против себя общественность Петербурга не только вызывающим, безраздельным влиянием на императорскую семью и активным бесцеремонным вмешательством в государственную политику России, но и дикими оргиями, в которые были вовлечены многие дамы высшего света, посещавшие квартиру Распутина с вполне определенной целью. С более откровенным и циничным распутством Петербург никогда ранее не встречался.

Распутин в кругу почитательниц. Фото 1910-х гг.

Распутин был убит в результате заговора в ночь на 17 декабря 1916 года в Юсуповском дворце на Мойке. Остается добавить, что на протяжении многих лет предпринимались неоднократные попытки канонизировать Распутина. Надо заметить, что такое желание появилось уже сразу после кончины Григория Ефимовича. Его высказывала царская семья. Однако уже тогда эти попытки натолкнулись на непреодолимое препятствие. Дело в том, что при вскрытии извлеченного из воды тела Распутина никаких признаков отравления обнаружено не было. Более того, старец умер даже не от пули заговорщиков. Официально была констатирована смерть в результате того, что Распутин захлебнулся, когда его, якобы умершего, уже сбросили под лед. Значит, он просто утонул. А согласно церковной традиции, утопленник приравнивается к самоубийце и никакой канонизации не подлежит.

Драматически сложилась в России и судьба бывшей немецкой принцессы. И если Александра Федоровна и была в чем-то виновата пред своим новым отечеством, то она полностью искупила эту вину в ночь с 16 на 17 июля 1918 года, когда была расстреляна большевиками в Екатеринбурге вместе со своим мужем, любимыми детьми и преданными слугами.

В 1716 году по указу Петра I на левом берегу Невы, между впадающими в нее реками Мурзинкой и Славянкой, появилось село Рыбацкое. Сюда были поселены рыбаки из северных губерний России, которым вменили в обязанность обеспечивать рыбой столичных жителей. Первоначально слобода так и называлась Рыбной. До сих пор овраг в современном Рыбацком местные жители называют «Щучьей гаванью». По преданиям, в давние времена сюда по весне заходила невская рыба, поймать которую уже не составляло никакого труда. Должно быть, этимология старинного названия проезда на берегу Славянки — «Заверняйка» — восходит к тому же времени.

Рыбацкий промысел оказался прибыльным. Село богатело и процветало. Зажиточные крестьяне, вызывавшие зависть, в старом Петербурге имели вполне определенное прозвище: «Рыбацкий куркуль». Вместе с тем их нелегкий труд вызывал и восторженные оценки: «Рыбацкий куркуль — вместо корюшки омуль». Степенные потомки северных поморов примирительно и беззлобно советовали: «А ты поймай угря в Рыбацком, да продай за рупь в кабацком».

Впрочем, как работали, так и гуляли. Многодневные пьяные загулы рыбаков после удачного улова породили еще одну идиому «Рыбацкое — кабацкое». Ее хорошо знали петербуржцы еще с XVIII века.

Стойкий аромат моря и рыбы в мифологии Рыбацкого сохраняется до сих пор. В 1980-х годах началась массовая застройка Рыбацкого современными жилыми домами. Ленинград обзаводился новым спальным районом. Тогда же родилась и соответствующая поговорка. Получить квартиру в удаленном от центра Ленинграда Рыбацком иронически называлось «Рыбацким счастьем».

Этот озорной каламбур обыгрывает названия двух пригородных поселков, расположенных на разных железнодорожных ветках по обе стороны озера Сестрорецкий разлив — Дибуны и Тарховка. Как дачные места они начали развиваться еще во второй половине XIX века. Сюда любила выезжать на лето петербургская публика. Популярны они и сегодня, благодаря удобному железнодорожному сообщению с Петербургом. Повторимся, ничего общего, кроме озера, на противоположных берегах которого они находятся, у поселков нет. Но иногда электричка Зеленогорск-Петербург вместо того, чтобы идти по прямой железнодорожной линии к Финляндскому вокзалу, неожиданно от станции Дибуны поворачивает к станции Тарховка и далее, делая огромную петлю вокруг озера, следует к Петербургу через Сестрорецк. Тогда-то из уст юных пересмешников и вырывается недоуменное восклицание: «С бодуна на трахалку!» И вправду, после большой пьянки не до радостей грешной любви, молча размышляют, с трудом примиряясь с неожиданной задержкой в пути, застигнутые врасплох пассажиры. Таким неестественным кажется им маршрут с Дибунов на Тарховку.

Впрочем, более низкий, по сравнению с Тарховкой, «статус» Дибунов, которые в фольклоре ассоциировались всего лишь с обильной выпивкой, недавно самым неожиданным образом повысился. С названия поселка на здании железнодорожного вокзала таинственно исчезла первая буква и Дибуны на зависть Тарховке превратились в «ИБУНЫ». Случилось это летом 2004 года, и остается только гадать, сколь долго должна отсутствовать буква «Д», чтобы новое фольклорное название прижилось.

Говорить всерьез о маршрутах такси невозможно в принципе. Строго определенных маршрутов у такого вида транспорта, как такси, существовать не может. И, пожалуй, только в городском петербургском фольклоре маршруты такси все-таки существуют. И даже имеют свои названия, понятные любому петербуржцу. Они пользуются исключительной популярностью у таксистов, которые в ответ на длинные, путаные и малопонятные объяснения пассажиров, куда им нужно ехать, коротко и ясно уточняют: «С бороды на лысину». Это значит с проспекта Карла Маркса, ныне Сампсониевского, на площадь Ленина. Другой маршрут: через Исаакиевскую площадь на проспект Майорова. Правда, в его шаловливом названии присутствуют легкие вульгарные тона, зато от этого он сразу кажется более коротким и точным: «Через Саки на Майнаки».

Очень может статься, что через какое-то время и бородатый основоположник марксизма, чьим именем в советское время был назван старинный Сампсониевский проспект, и его верный лысый ученик на гранитном подобии революционного броневика на площади перед Финляндским вокзалом останутся в памяти потомков исключительно благодаря городскому фольклору. Уже сегодня старые ориентиры и символы становятся настолько размытыми, что даже главные из них, казавшиеся в недалеком прошлом незыблемыми, теряются в сознании нового поколения деидеологизированных петербуржцев. А высокое значение топонима «Площадь Ленина» становится малопонятной и отвлеченной архаикой. Фольклор уже отметил эту любопытную и неизбежную перемену. Старушка обращается к новому русскому: «Скажите, пожалуйста, как найти площадь Ленина?» Новый русский надолго задумывается, смотрит на старушку… «Надо длину Ленина умножить на его ширину, бабуля», — уверенно говорит он.

Впрочем, еще задолго до появления новых русских, в Ленинграде ходил анекдот о бабке, которая натолкнулась на хиппи. «Милый, как пройти с проспекта Карла Маркса на площадь Ленина?» — «Во-первых, бабка, не пройти, а кинуть кости, во-вторых, не с Карла Маркса на Ленина, а с бороды на лысину, а в-третьих, спроси у мента». Анекдот заканчивается традиционно, но поскольку его окончание принципиального значения для нашей темы не имеет, мы его опускаем.

Крупнейший советский мастер массовой песни Исаак Осипович Дунаевский основные свои произведения, прославившие его как композитора, создал в так называемый ленинградский период творчества. Здесь он написал музыку к кинофильмам «Веселые ребята», «Вратарь», «Цирк», «Дети капитана Гранта», «Волга-Волга», хотя все они и ставились на Мосфильме. Песни к этим любимым фильмам нашего детства, едва прозвучав с экрана, становились поистине народными. Их можно было услышать на улице, в парке, во дворе. Они неслись буквально изо всех распахнутых настежь окон квартир. В Ленинграде Дунаевского помнят и как главного дирижера Мюзик-холла, и как создателя и художественного руководителя Ансамбля песни и пляски Дворца пионеров. В 1937 году Дунаевский был избран председателем Ленинградского отделения Союза композиторов.

С 1941 года Дунаевский жил в Москве. Мы бы не акцентировали внимание читателей именно на этом факте, если бы не фольклор о композиторе, который, как это ни удивительно, связан именно с московским периодом жизни и творчества Дунаевского, или «Дуни», как его называли в узком кругу друзей, родственников и коллег. Появились завистники, которые стали обвинять композитора то в избыточном употреблении музыкальных цитат, то в откровенном плагиате, а то и вовсе в том, что он наполнил советские песни еврейскими мелодиями. Будто бы у Дунаевского один из близких родственников, «то ли дядя, то ли двоюродный дедушка был кантором» в местной синагоге, и будущий композитор с детства запомнил мелодии псалмов и народных еврейских песен, которые оставалось только умело орнаментировать. А вскоре заговорили и о том, что творческий потенциал, отпущенный Дунаевскому Богом, вообще исчерпан.

В то же время многих раздражало повышенное внимание, которое постоянно оказывали композитору партия и правительство. Награды и поощрения действительно сыпались на него как из рога изобилия. Наконец, московская молва нанесла композитору обидную и несправедливую оплеуху: «С миру по нотке — Дунаевскому орден», а с легкой руки ядовитого Никиты Богословского пошли гулять по Москве новые прозвища композитора: «Исаак Иссякович» или «Иссяк Осипович».

Слава Богу, время все расставляет по местам. Имена завистников давно уже безвозвратно канули в Лету, а жизнеутверждающая музыка Исаака Осиповича Дунаевского остается одной из главных жемчужин в сокровищнице отечественной песенной культуры.

Санкт-Петербургская лесотехническая академия является одним из старейших отраслевых учебных заведений в Европе. Она ведет свою родословную от Практического лесного училища, основанного в 1803 году в Царском Селе. В 1811 году училище получило статус института, в 1862-м институт был реорганизован и переименован в Академию. Корпуса Лесотехнической академии раскинулись вдоль Институтского переулка, посреди парка, который на студенческом сленге известен как «Парк короедов».

Современные студенты Академии имеют обыкновение обыгрывать основной объект своего изучения, и поэтому любимую alma mater они называют не иначе, как «Деревяшкой», «Лесопилкой», «Дубовым колледжем», «Деревянной академией». Да и сами себя они зовут «Короедами». Даже образ представительниц лучшей половины студенчества у молодых людей ассоциируется только с профессиональным профилем родного вуза. Своих подруг они и в глаза, и за глаза называют: «Сексапилки из Лесопилки».

Более мощного и физиологически оправданного выброса адреналина, какой происходит при выкрике этого едва ли не бессмысленного набора слов, вряд ли можно добиться даже с помощью самых что ни на есть неприличных ругательств или общеупотребительных цензурных междометий. Сегодня, когда высокое искусство в лице своего передового авангарда — художественной литературы — прилагает столько усилий для легализации ненормативной лексики, можно только удивляться тому, с каким завидным благородным упорством петербургский городской фольклор предлагает для тех же самых целей яркие и выразительные эвфемизмы, по экспрессивности не уступающие самому изощренному сквернословию.

Что послужило поводом для появления столь яркой, похожей на изящную вязь, грамматической конструкции, выяснить вряд ли возможно. Остается предположить, что этому способствовал целый ряд ассоциаций, связанных с завораживающей паутиной стремительно переходящих друг в друга и никогда не пересекающихся чугунных путей при подъезде к Московскому вокзалу в Петербурге. Раскинувшаяся на несколько километров Ленинград-Московская товарная станция, сквозь которую, привычно постукивая на стыках, проносятся пригородные электрички, действительно околдовывает своим индустриальным размахом и организационной четкостью. Можно бесконечно вглядываться в неуловимо уносящиеся под колеса поезда чугунные рельсы и удивляться тому, каким образом остаются целыми и невредимыми мелькающие тут и там убогие будочки стрелочников, длинные корпуса товарных складов, сельские, невзрачного вида магазинчики для железнодорожных служащих и прочие невзрачные приметы станционной жизни, мимо которых с пугающим грохотом проносятся груженые товарные составы. Вслушайтесь в размеренный ритм вынесенного в заголовок фразеологизма и вы непременно почувствуете сходство с говором колесных пар, ловко перебегающих с одной железнодорожной колеи на другую на подъездных путях Ленинград-Московской товарной станции.

В 1711 году Петр I учреждает высший орган государственной власти — Правительствующий Сенат, а через десять лет, в 1721 году, вместо упраздненного патриаршества — высший орган управления Русской православной церковью — Святейший Правительствующий Синод. Первоначально здание Сената находилось на Троицкой площади. Затем Сенат разместился в здании Двенадцати коллегий на Васильевском острове, а в 1762 году ему предоставляется особняк канцлера А. П. Бестужева-Рюмина на углу Сенатской площади и Английской набережной. Синод же, который подчинялся непосредственно императору и состоял из двенадцати не освобожденных от основных должностей членов, в отличие от Сената, вообще не имел постоянного места для своих заседаний.

В 1829–1834 годах было принято решение о строительстве для обоих учреждений — Сената и Синода — специальных зданий. Местом для их возведения была избрана Петровская или Сенатская площадь. Проект зданий выполнил архитектор Карл Росси. Комплекс зданий Сената и Синода представляет собой два отдельно стоящих величественных здания по обе стороны Галерной улицы, объединенных торжественной аркой. Арка символизировала единство церкви и государства.

Однако у народа были свои представления о деятельности государственного аппарата. Громоздкая и неуклюжая машина управления давно проржавела, а чиновники были коррумпированы и издавна славились своей продажностью. Городской фольклор хранит бесконечное множество свидетельств этому. Вот только один исторический анекдот.

Сенатская площадь. Фото 1870-х гг.

Осенью 1820 года в Петербурге появился неизвестный чудак, который и в хорошую погоду, и в дождь, и в ветер с утра до сумерек неустанно бродил вокруг памятника Петру Великому и что-то бормотал, взмахивая руками. Вскоре в городе уже все говорили о нем. Обратил на него внимание и государь. «Что это за человек?» — сказал он обер-полицмейстеру. — «Ежели безумный, надо убрать. Узнай». Чудака взяли в квартальную часть. Он оказался разоренным тяжбой дворянином-помещиком. Больше от него добиться ничего было нельзя. Относительно же своего странного поведения он заявил, что только одному царю он может сообщить это. «Приведи его ко мне, когда я буду на разводе», — сказал государь. Развод кончился. Обер-полицмейстер привел к государю одетого в зипун, взлохмаченного, с растерянным взглядом человека «Кто ты?» — спросил его государь. «Десять лет уж тут и весь прожился». — «Что тут делаешь?» — «А вот хожу вокруг памятника и думаю, какой великий государь был Петр. Все видел». Государь нахмурился. «Что ты болтаешь? Что видел?» — «А вот он сидит и сейчас на коне и одной рукой на Сенат показывает, а другой на Неву. А вот что это значит?» — «Что?» — «А значит это без слов: кто имеет дело в Сенате, тот бросайся в Неву! — ответил разоренный. — Десять лет уж как я подал жалобу Сенату на неправедный суд и до сих пор не вижу решения». — «Встань, я твое дело велю рассмотреть!» — сказал царь. Дело было рассмотрено и решено в пользу обиженного в одну неделю.

Благодаря счастливой архитектурной находке — объединить два самостоятельных ведомства одной аркой — в Петербурге родился блестящий каламбур, характеризующий деятельность всего государственного аппарата, сразу же облетевший обе столицы: «Сенат и Синод живут подАрками».

Известно, что преобразования, начатые Петром I, коснулись не только всех сторон деятельности государства, но и частной жизни самого человека, включая даже одежду и внешний вид. Принудительно укорачивались на европейский лад не только длиннополые кафтаны, но изменялись и лица русских людей. Под угрозой наказания царь приказывал резать бороды, на Руси бывшие обязательным атрибутом православного человека. За ношение бороды вводился штраф, сумма которого чаще всего была непосильной для простых мужиков. В фольклоре сохранились поговорки того времени. И хотя с одной стороны говорили, что «Борода — лишняя тягота», а с другой — «Без рубля бороды не отрастишь», но была третья, самая непримиримая сторона, представители которой — раскольники — на дыбе могли крикнуть в лицо палачу: «Режь наши головы, не тронь наши бороды». Нельзя забывать и то, что издревле на Руси растительность на лице считалась приметой мужской возрастной зрелости, проще говоря, вторым признаком пола, и лишиться ее было еще и совестно, тем более мужикам, которые редко порывали свои связи с деревней. Показаться перед односельчанами с голым лицом было еще обиднее, чем прилюдно быть выпоротым.

Вот почему, несмотря на то, что в народе говорилось: «Борода в честь, а усы и у кошки есть», оставленное гвардейцам право носить усы так высоко ценилось и так ревниво оберегалось его обладателями. Фольклор может поведать о случаях, когда нарушение этого незыблемого правила приводило к трагическим последствиям. Достаточно вспомнить смерть архитектора Огюста Монферрана, которому, если верить легенде, во время торжественной церемонии освящения построенного им Исаакиевского собора царь сделал замечание за ношение усов. Видимо, Монферран, будучи человеком сугубо штатским, да еще и приезжим, недостаточно хорошо усвоил российские обычаи. Во всяком случае, он так расстроился, что ушел с церемонии, не дождавшись ее окончания. А на следующий день заболел и вскоре скончался. Говорят, от этого.

Музыкант лейб-гвардии Семеновского полка. 1796–1797 гг.

В Петербурге ношению усов придавался еще и особый, дополнительный смысл, который наиболее остро проявился в диалоге двух столиц — Петербурга и Москвы — о неких преимуществах друг перед другом. Известный знаток русской фразеологии Владимир Даль еще в то время, когда Петербургу исполнилось всего лишь 100 лет, записывает пословицу: «Славна Москва калачами, Петербург — усачами». С тех пор появилось еще два варианта этой пословицы. В них «усачи» заменены на «пиджаки» и «сиги». Но сути это не меняло. И в том, и в другом, и в третьем случае калачи олицетворяли медлительную, тугодумную, старосветскую Москву с ее неторопливыми купеческими чаепитиями, а усачи, пиджаки и сиги напоминали о невском просторе, которому более всего подходили элегантные пиджаки европейского покроя и усы, исключительную привилегию носить которые имели только блистательные императорские гвардейцы. Это о них в Петербурге говорили: «Видно птицу по полету, а гвардейца — по усам». В глазах российского обывателя это свидетельствовало о бесспорном преимуществе Питера перед Москвой.

Такая поговорка сложилась в народе о знаменитом в советские времена привилегированном трикотажном женском ателье высшего разряда, которое существовало в 1960–1970-е годы в старинном доме, перестроенном и приспособленном в 1910 году архитектором Ван дер Гюхтом для нужд банкирского дома «Юнкер и К°» на Невском, 12. Ныне ателье уже не существует, но ленинградцам оно хорошо запомнилось. И в первую очередь своими исключительно высокими, почти недоступными для обыкновенных трудящихся ценами на услуги, которые среди населения считались разорительными не только для законных супругов, но даже для богатых любовников. Причем, если «смерть мужьям» фольклор предполагал в переносном, метафорическом смысле, то судьба любовников в его представлении была более чем реальной. Хотя и допускалось, что тюрьмы все-таки можно избежать. На этот случай был готов другой вариант поговорки: «Смерть мужьям, петля любовникам».

В настоящее время в доме № 12 по Невскому проспекту вновь, как и в прежние времена, работает отделение иностранного банка. Но поговорка сохранилась. Ее довольно охотно употребляют, когда хотят сказать об очень дорогом щедром подарке, позволительном разве что для влюбленного авантюриста.

Категорически непримиримое отношение «вождя всемирного пролетариата» Владимира Ильича Ленина к представителям социальных слоев, мировоззрение которых, мягко выражаясь, не соответствовало его большевистским принципам, поражает воображение. Цитаты из теоретических работ и выступлений Ильича изобилуют такими бесцеремонными уничижительными характеристиками, как «проститутки», по отношению к меньшевикам или «говно» в адрес всей русской интеллигенции. Что говорить об идеологических противниках, если даже во внутренних партийных дискуссиях с товарищами по общей борьбе Ленин не чуждался оценок, граничащих с вульгарным сквернословием. Еще говорят, что широко известное тюремное выражение «редиска», что на уголовном жаргоне означает «плохой, ненадежный человек», появилось исключительно благодаря Ленину. Будто бы так он однажды отозвался о Троцком, характеризуя его как человека неискреннего и двуличного: красного снаружи и белого внутри.

Буржуазия же с ее Февральской революцией, которая, по Ленину, должна была неизбежно перерасти в социалистическую, пользовалась особой ненавистью большевистского вождя. А уж когда вторая революция и в самом деле победила, буржуазия стала врагом по определению. Не требовалось никаких доказательств вины, достаточно было принадлежать к враждебному классу, чтобы быть уничтоженным. Вот почему пословица: «Смотреть, как Ленин на буржуазию» со временем стала выражать подозрение, обвинение и приговор одновременно. Смотреть, как Ленин на буржуазию, можно только на смертельного врага.

Истоки такой ленинской непримиримости и даже жестокости по отношению ко всему, что не касалось главного дела его жизни — революции, таятся в его характере. Сохранилась любопытная и поучительная легенда. Мать Надежды Константиновны Крупской скончалась за границей, когда они, все втроем, жили в Швейцарии. Однажды Крупская, смертельно уставшая от бессонных ночей у постели больной матери, решила ненадолго прилечь отдохнуть и попросила Ленина, что-то писавшего тут же за столом, разбудить ее, если матери потребуется помощь. И ушла в другую комнату. На следующее утро, проснувшись, она к ужасу своему увидела, что мать уже умерла, а Ленин все еще продолжает работать. Надежда Константиновна потребовала объяснений. И услышала в ответ: «Ты просила тебя разбудить, если матери потребуется помощь. Она умерла. Твоя помощь ей не нужна».

Между тем поговорка, вынесенная в заголовок, далеко не единственный факт использования имени Ленина в петербургской фразеологии. Среди подобных примеров можно вспомнить и философское «Сытое брюхо к Ленину глухо» и «Ленин и теперь лживее всех лживых»; ироничное «Все путем и Ленин в кепке»; сравнительное «Я и Ленин» и «Рванулся, точно Ленин в Петроград». Взрывная сила метафоры, заложенной в имени Ильича, не ослабевает до сих пор. «Урок истории» в школе, по утверждению советских школьников, — это знакомство с Лениным, «Ленинские места», согласно словарям русского жаргона, — зад и половые органы; «По ленинским местам» — на уголовном жаргоне удар в область паха, «Запах Ильича» — это и запах политуры, суррогата спирта, и вонь тюремной камеры, а «Невыносимый Ленин» это мумифицированный музейный экспонат, выставленный посреди Красной площади в самом центре Москвы. Какой смысл превалирует в многозначном слове «невыносимый» остается только догадываться.

Преображенский полк был одним из двух первых гвардейских полков, созданных Петром I. Он сформирован в 1690-х годах из так называемой «потешной команды», размещавшейся в подмосковном селе Преображенское. Другая такая «команда» была в селе Семеновском. Это были две знаменитые «Петровские бригады», как их называли в народе. Оба полка — Преображенский и Семеновский — прославились в Северной войне. Согласно легенде, за мужество, проявленное во время битвы под Нарвой, солдатам обоих полков было велено носить красные чулки, в память о том, что они «отражали атаки врага, стоя по колено в крови». А в память о боевых заслугах в битве при Гангуте, где преображенцы находились в составе гребного флота, перед казармами Третьей роты 1-го батальона Преображенского полка, что располагались на берегу Зимней канавки, был установлен катер «Потешный», по преданию, принадлежавший лично Петру Великому.

В 1687 году «Потешным командам» Петра I было велено называться «полками». Во всяком случае, когда в 1697 году в Европу выехало так называемое Великое посольство, царь Петр числился в нем «Преображенского полка урядником Петром Михайловым». В 1723 году оба полка были переведены в Петербург. Для строительства полковой слободы им был отведен участок в Литейной части между современными Литейным и Суворовским проспектами. Квартал за домом № 32 по Суворовскому проспекту, где некогда находился полковой плац, и сегодня в народе иногда называют «Преображенским полем». Как и Марсово поле, оно было вытоптано солдатскими сапогами и в летнюю сухую погоду становилось нестерпимо пыльным. Местные жители называли его «Петербургской Сахарой».

Барабанщик лейб-гвардии Преображенского полка. 1700–1720 гг.

В начале 1740-х годов императрица Елизавета Петровна сформировала из верных ей преображенцев личную гренадерскую роту, которую в Петербурге прозвали «Триста каналий». По свидетельству мемуаристов, Преображенских солдат в Петербурге недолюбливали. Их прозвищами были: «Железные носы» или «Самохвалы». В преображенцы набирали дюжих брюнетов, темных шатенов или, наоборот, светло-русых и рыжих. На привлекательность никакого внимания не обращали. Главными были рост и богатырское сложение: «Солдаты Преображенского полка достают головой до потолка», — говорили о преображенцах в известной поговорке. В начале XIX века их мундиры были белого цвета, за что их дразнили «Мельниками».

При императрице Елизавете Петровне за преображенцами закрепилось еще одно имя. Их называли «Захарами». О происхождении такого прозвища сохранилась легенда. Известно, что тезоименитство императрицы приходилось на день поминовения святых Захария и Елизаветы. В один из таких дней императрица прибыла к своим любимым «лейб-компанцам» в Преображенскую слободу. По этому случаю в полку было устроено богатое застолье. Преображенцы радостно приветствовали и поздравляли императрицу. В разгар веселья Елизавета Петровна спросила: «А среди вас есть именинники, носящие имя Захар?» И подвыпившие преображенцы все, как один, дружно ответили: «Мы все сегодня именинники, раз наша благодетельница делит с нами нашу трапезу». Елизавета Петровна рассмеялась: «Так вы, выходит, все Захары». С того времени будто бы и повелось называть преображенцев «Захарами».

Более 200 лет верой и правдой служили преображенцы царю и Отечеству и только однажды, если верить фольклору, вызвали монаршее неудовольствие. Произошло это при императоре Павле I прямо во время парада на Марсовом поле. Чем был вызван гнев царя, неизвестно, только Павел неожиданно закричал: «Направо, кругом, марш… в Сибирь!» И полк, отличавшийся высокой дисциплинированностью, в полном составе стройно прошагал с Марсова поля по улицам Петербурга до Московской заставы и «направился далее по Сибирскому тракту». Только около Новгорода преображенцев догнал посланец от императора и объявил ему государево «прощение и позволение вернуться в столицу».

В 1918 году Преображенский полк был расформирован.

Петербург — самый северный из городов мира, население которых превышает один миллион человек. Он находится на 60-й параллели, расположен севернее Новосибирска и Магадана и всего на два градуса южнее Якутска. Шестидесятая параллель, по мнению многих ученых, считается «критической для существовать человека». Как утверждают специалисты, именно здесь возникает «крайнее напряжение ума и психики, когда границы существования, сон, бред, лихорадка, границы этого мира и мира потустороннего, иного — все двоится» и начинается «искушение разума и искушение разумом», способствующее развитию неврозов и некого «шаманского комплекса». Сами петербуржцы, правда, не столь категоричны, но и они не спорят с очевидными фактами: «Климат в Петербурге хороший, только погода его портит», — утверждают они.

Границы времен года в Петербурге так размыты и неопределенны, что за 300 лет существования города в фольклоре сложился целый цикл пословиц и поговорок, каждая из которых способна еще больше запутать питерский календарь: «В Петербурге три месяца зима, остальное — осень»; «Поздняя осень Петербурга, незаметно переходящая в раннюю весну»; «Лето в Петербурге короткое, но малоснежное»; «В Петербурге лета не бывает, а бывает две зимы: одна белая, другая — зеленая». Японский путешественник, посетивший Россию в XVIII веке, с изумлением писал на родину, что «землетрясения в Петербурге случаются редко и что императрица отправляется весной в Царское Село, чтобы полюбоваться снегом».

В середине XIX века зимой на центральных улицах Петербурга устанавливались легкие дощатые павильоны, в центре которых разводили костры. Вокруг них, греясь, попивая сбитень и балагуря, собирались извозчики в ожидании своих хозяев после ночных балов и вечерних спектаклей. Про такие костры язвительные петербургские пересмешники говорили: «Сушить портянки боженьке». Иностранцы, во множестве посещавшие Петербург, с восторгом рассказывали своим соотечественникам, что зимой в России так холодно, что «русские принуждены топить улицы — иначе бы им и на улицу нельзя выйти».

Впрочем, в конце концов наступало время, когда и в Петербурге чувствовалось всеобщее радостное предвкушение весны. Раньше всего приметы зимы начинали исчезать с главных улиц и площадей города. По воспоминаниям художника Мстислава Добужинского, в конце зимы «целые полки дворников в белых передниках быстро убирали снег с улиц»; это называлось: «Дворники делают весну в Петербурге». Затем начинался торжественный проход по Неве ладожского льда, или «Ладожских караванов», как называли петербуржцы неторопливо проплывающие между гранитными берегами ледяные глыбы. Они вселяли окончательную уверенность в приходе долгожданной весны. В петербургский климат ледоход вносит некоторые изменения. Среди обывателей живут давние питерские приметы: «Пойдет ладожский лед — станет холодно», «Ладожский лед прошел — тепло будет».

В начале XX века в Москве вышел известный двухтомник «Опыт русской фразеологии» М. И. Михельсона, в котором автор, наряду с другими устойчивыми фразеологизмами дает и такое понятие, как «Петербургский климат» — в смысле «нехороший», «нездоровый», и «Петербургская погода» — в значении «нездоровая, переменчивая». «Жить в Петербурге и быть здоровым?!» — успокаивают петербуржцы сами себя, и кашель на память о петербургской погоде называют: «Сувенир из Петербурга». Придавать особенное значение этому не следует. Так уж случилось исторически, что абсолютная, полярная противоположность петербургского морского климата и московского континентального, олицетворявшего в глазах петербуржцев восточную, азиатскую составляющую вековых традиций России, всегда являла собой известный соблазн для рискованных противопоставлений — как в Москве, так и в Петербурге: «В Москве климат дрянь, в Петербурге еще хуже».

У этой поговорки есть и другой вариант: «Съездить в Москву». Но ни Москва, ни Рига прямого отношения к ней не имеют. Фраза типично петербургская, и родилась она среди прекрасной половины населения северной столицы. Сначала в «рижском» варианте, а затем и в «московском», с появлением железной дороги между Москвой и Петербургом.

Речной и морской пассажирский транспорт играл заметную роль в повседневной жизни старого Петербурга. По процентному соотношению водной поверхности и суши Петербург стоит на одном из первых мест в мире. Даже в наше время вода занимает десять процентов городской территории. Легко представить, какой была эта пропорция в XVIII и XIX веках. Первыми средствами сообщения между многочисленными островами дельты Невы были паромные или лодочные переправы. Развивалось и пароходное сообщение. В XIX веке особенно любили петербуржцы морские путешествия в Кронштадт.

Постепенно пассажирские суда освоили всю территорию Финского залива. Регулярное сообщение было налажено с Ригой. Путешествие по морю оказывалось гораздо дешевле железнодорожного и поэтому пользовалось большой популярностью у населения. Но ходить на убогих каботажных суденышках было небезопасно. Пассажиров укачивало. Их постоянно тошнило. Родилась даже пословица: «В Ригу хочется», или «Съездить в Ригу». Название города Риги в этом случае служило удобным эвфемизмом грубоватого слова «рыгать».

Со временем появился и второй смысл этой идиомы. Иносказательно «Съездить в Ригу» означало тошноту в известном физиологическом состоянии. Таким витиеватым образом в целомудренном XIX веке женщины сообщали окружающим о своей беременности.

Но, как только наладилось более или менее регулярное железнодорожное сообщение с Москвой, петербургские красавицы тут же поменяли географические ориентиры. Дело в том, что количество дней, необходимых для тайного избавления от нежелательной беременности, совпадало с временем, которого вполне хватало для деловой поездки в Москву и возвращения обратно. Таким образом, в обществе можно было легко сослаться на необходимость такого краткого путешествия, и, не вызывая досужего любопытства, никуда не выезжая из Петербурга, благополучно уладить все медицинские вопросы.

Впервые опыт типового строительства жилых домов был предпринят в Петербурге еще при Петре I. Разработанные архитекторами Д. Трезини и Ж. Б. Леблоном так называемые образцовые дома для «бедных», «именитых» и «зело именитых», которыми должны были застраиваться улицы Петербурга, представляли собой не что иное, как попытку стандартизировать все строительство. В 1768 году Екатерина II учредила Комиссию для устройства городов Санкт-Петербурга и Москвы, в обязанности которой вменялось создание «всем городам, их строениям и улицам специальных планов по каждой губернии особо». Комиссия за время своего существования успела перепланировать 416 городов из 497, существовавших тогда в России. Первым крупным городом в этом ряду была Тверь. При проектировании Твери был использован петербургский опыт. Проект предполагал и трехлучевую застройку вдоль набережной Волги, и регламентацию высоты зданий, которые, как в столице, повышались от периферии к центру, и деление жилой застройки на кварталы, и строительство «сплошной фасадою», и так далее и тому подобное. Словом, как в Петербурге. В стране появилась даже соответствующая пословица: «Тверь городок — Петербурга уголок», по аналогии с древнерусской: «Ярославль городок — Москвы уголок».

Успешному развитию типового строительства способствовал господствовавший тогда в России архитектурный стиль классицизм, который провозглашал строгость формы, скупость декора и превосходство функциональных особенностей над внешней эффектностью. Во второй половине XIX века о типовом строительстве уже не говорили. Каждое здание старалось отличаться от соседнего в первую очередь индивидуально решенными фасадами. Типовой могла оставаться разве что общая планировка доходных домов. Но и эта особенность с развитием эклектики и особенно модерна все более и более исчезала, уступая место свободной планировке.

Первая попытка реанимировать типовое строительство была предпринята в 1930-х годах при проектировании в Ленинграде рабочих жилых городков в разных районах города — Кировского, Ботенинского и других. Тогда же началось возведение так называемых «Сталинских домов». Они предназначались для среднего и высшего звена партийных и государственных чиновников и поэтому отличались повышенным качеством строительства и улучшенной планировкой квартир. С 1931 по 1956 год в Ленинграде было построено 1956 таких домов. Сегодня это составляет ни много ни мало 9,1 процента всего петербургского жилого фонда.

Но особенно пышным цветом расцвело типовое строительство в 1960–1970-е годы. Начатое по инициативе Н. С. Хрущева, массовое жилищное строительство породило целые типовые однообразные кварталы так называемых «Хрущевок», или «Хрущоб». Всего таких домов было выстроено 5874, что составило 26 процентов всех зданий в Петербурге. Автором первого экспериментального проекта таких домов был эстонский архитектор Март Порт. Поэтому среди архитекторов и строителей бытует еще одно фольклорное название «Хрущоб»: «Портянки». Затем появились дома, которые якобы строились по индивидуальным проектам, но на самом деле по существу оставались такими же типовыми. Это можно легко проверить по прозвищам, которые они получили в городском фольклоре: «Китайская стена» на Придорожной аллее, 21; Варшавской улице, 51; Серебристом бульваре, 15; улице Типанова, 29; раскрашенные в разные цвета «Попугаи», или «Попугайники», вдоль Ленинского проспекта на Юго-Западе; «Этажерки» и «Свечи» — соответственно на Площади Победы и у Володарского моста; «Коробки» в районе улицы Костюшко; многочисленные «Куриные ножки» на набережной реки Смоленки Васильевского острова и, наконец, «Корабли» практически во всех районах города.

В настоящее время строить по типовым проектам считается неприличным. Благодаря этому отрадному обстоятельству застройка новых районов Петербурга становится если не ярко индивидуальной, то все-таки более разнообразной. Но старинная поговорка жива, и мы ею пользуемся, когда сравниваем однообразные, скучные, как две капли воды похожие друг на друга, жилые кварталы, выросшие в 1960–1980-х годах в многочисленных городах и поселках бескрайней страны.

Более удачного материала для уничижительной характеристики человека как малообразованного и невежественного, чем зримый образ единственного в нашей истории высокопоставленного чернокожего вельможи, Абрама Петровича Ганнибала, пожалуй, не сыскать. Известность прадеда А. С. Пушкина по материнской линии, военного инженера и генерал-аншефа, который начинал свою карьеру с должности камердинера и личного секретаря Петра I, была поистине всероссийской. Да и мифология, сложившаяся за три столетия вокруг имени этого незаурядного и высокообразованного человека, в основном сводилась к его экзотическому африканскому происхождению и необычному для северного края цвету кожи.

Как Ганнибал появился в России, истории хорошо известно. В 1705 или 1706 году русский посланник в Константинополе Савва Рагузинский прислал приобретенного им на рынке рабов чернокожего ребенка в подарок Петру I. Царь крестил десятилетнего мальчика, дав ему, в качестве восприемника, свое отчество и имя Абрам. С фамилией сложнее. Согласно одной легенде, Абрам Петрович получил ее лично от Петра в честь легендарного полководца Древнего мира — покорителя Карфагена Ганнибала; согласно другой — присвоил себе сам, в память о своем африканском происхождении. И произошло это гораздо позже, уже после смерти Петра I. Во всяком случае, известно, что первоначально чернокожего генерала звали Абрам Петров и только потом, через несколько десятилетий, «Петров» превратилось в «Петрович». Тогда же появилось и добавление — Ганнибал.

Предполагаемый портрет А. П. Ганнибала. Неизвестный художник. XVIII в.

Как мальчик, родившийся в Эфиопии, попал на невольничий рынок в Турции — неизвестно, но в семье Пушкиных сохранилась легенда о том, что единокровный брат Ганнибала однажды отправился на поиски Ибрагима, как звали мальчика на его родине. Не найдя Ибрагима у турецкого султана и узнав каким-то невероятным образом, где надо его искать, брат будто бы явился в Петербург с дарами в виде «ценного оружия и арабских рукописей», удостоверяющих княжеское происхождение Ибрагима. Братья встретились, но ставший к тому времени православным Абрам Петрович Ганнибал, как рассказывает предание, не захотел вернуться к язычеству, и «брат пустился в обратный путь с большой скорбью с той и другой стороны».

Совсем недавно, уже в наше время, эта легенда вроде бы получила неожиданное подтверждение. Некий Фарах-Ажал, проживающий в поселке Неве-Кармаль на территории современного Израиля, рассказал журналистам, что один из его предков в Эфиопии по имени Магбал мальчиком был подарен «белому царю». Это происходило во время какой-то войны, когда «белый царь» помогал эфиопам оружием. В деревне до сих пор живет легенда, что Магбал был обменен на это оружие. Через много лет до эфиопской деревни дошли сведения о том, что Магбал стал большим человеком у «белого царя». Портрет мальчика, сделанный художником, находившимся в составе миссии «белого царя», по утверждению Фараха, до сих пор хранится у одного из многочисленных родственников Магбала. Кстати, определение «белый» на родном языке Фараха обозначает не только цвет кожи, но и такие понятия, как «холод», «лед», «снег», что придает легенде еще большую достоверность.

В народе Ганнибала окрестили «Арапом Петра Великого» и «Черным барином». Напомним, что «арапами» до сих пор на Руси называют чернокожих, или просто темнокожих людей. В старые времена такое определение было довольно широко распространенным. Иногда это обстоятельство приводило к самым невероятным происшествиям. Одно из преданий рассказывает, как однажды ночью, возвращаясь из Петербурга в свое имение Суйду, Ганнибал нанял извозчика. К утру приехали в Суйдинскую вотчину. Было уже довольно светло. Извозчик повернулся к барину, чтобы получить плату за проезд, но, взглянув на него, в ужасе закричал: «Вез барина, а привез черта!» Потерял сознание и упал с тарантаса.

Между тем в современной Суйде память о любвеобильном «Черном барине» сохраняется до сих пор. Многие суйдинцы считают, что в их жилах течет африканская кровь и вполне откровенно называют себя побочными потомками Абрама Петровича.

По некоторым источникам, традиция ежедневного сигнального выстрела из вестовой пушки, производимого с Нарышкина бастиона Петропавловской крепости ровно в 12 часов дня, возникла в 1856 году, когда в Петербург начали поступать по телеграфу сигналы точного времени из Пулковской обсерватории. Однако, если верить фольклору, этот обычай зародился еще при Петре I. Будто бы однажды, прибыв в Кронштадт для решения исключительно важного дела, он потребовал к себе главного подрядчика на строительстве крепости. Но тот, как назло, оказался на обеде. «Хорошо, — проговорил Петр, — подождем, пока он отобедает». Когда тот наконец явился, царь вызвал другого строителя. И услышал ответ: «На обеде он, государь». — «Ладно, потерпим», — едва сдерживая монарший гнев, проворчал Петр. Но когда эти двое предстали перед царем, оказалось, что и третий человек, который был нужен Петру, только что ушел перекусить. «Да что же это такое! — в сердцах воскликнул Петр. — Пусть же отныне все обедают одновременно. А чтобы никто не смог перепутать время обеда, впредь пусть с крепостной стены пушка палит. Это и будет время начала обеда».

Так это или нет, сказать невозможно, но известно, что первое упоминание о полуденном выстреле в Петербурге относится к 1736 году. Тогда пушка стреляла с Адмиралтейской верфи. Впрочем, в XVIII веке палили из пушек и по иным поводам. Стреляли в честь встречи царя после долгого отсутствия в столице, выстрелом из пушки объявляли о рождении наследника престола, предупреждали население об угрозе наводнения или о начавшемся пожаре. Были и другие причины для выстрелов. В 1873 году сигнальная пушка была переведена в Петропавловскую крепость. С тех пор и полуденный выстрел, или «Невский гром», как его называли в народе, гремел ежедневно, вплоть до 1930-х годов.

Прекращение традиционных полуденных выстрелов со стен Петропавловской крепости фольклор связывает с убийством Кирова. Крепостная гаубица, действительно, надолго замолчала после трагического для всего Ленинграда 1934 года. По одной из версий, имеющей, скорее всего, официальный характер, это совпало с началом работы радиостанции «Маяк», с его сигналами точного времени. Вроде бы выстрел из пушки оказался просто не нужным для проверки точного времени. По мнению же многих ленинградцев, «Маяк» тут вовсе ни при чем. Дело в том, утверждали они, что Сталин никогда не любил Ленинград, в котором все напоминало о революционном прошлом, и только Кирову, имевшему «большой авторитет в ЦК», удавалось защищать «Петропавловский ритуал». В арсенале городского фольклора сохранился анекдот — правда, более позднего происхождения, но сути это не меняет, отношение Москвы к Ленинграду всегда было одинаково настороженное. Приезжий спрашивает: «Почему у вас пушка стреляет?» — «Как, вы не знаете? Леонид Ильич приехал». — «Так ведь и вчера стреляла». — «Значит, не попала».

Артиллеристы у полуденной пушки в Петропавловской крепости. 1924 г.

Традиция полуденного выстрела была восстановлена только после смерти Сталина, в 1957 году. Если верить легенде, она еще раз оказалась под угрозой в начале 1990-х годов. Тогда у пушкарей будто бы осталось всего несколько снарядов, а средств на приобретение новых не было. Спас командир расчета, который заявил, что, если новые демократические власти Петербурга не выделят средства для обеспечения ежедневных выстрелов, то последний заряд он направит в сторону Смольного. Вроде бы подействовало. Так, если верить фольклору, традиция не была прервана.

Благодаря ей появилась одна из самых замечательных питерских поговорок: «Точно, как из пушки». Ее происхождение относится к XVIII веку, когда петербуржцы личных часов не имели и определяли время по редкому солнцу, заводским гудкам, колокольному звону и даже по такому любопытному признаку, как цвет неба. Понятно, что такое время было приблизительным, неточным. Но один раз в сутки, в 12 часов дня, его можно было сверить по полуденному выстрелу. И можно было не сомневаться, что оно было точным… как из пушки.

Эта питерская поговорка вошла даже в качестве фрагмента в бесконечно длящийся диалог двух столиц, диалог, в котором используются любые аргументы для уязвления друг друга. Судя по тому, с какой уничижительной интонацией сказано о московской Царь-пушке, поговорка родилась в Петербурге: «В Питере пушка, которая стреляет каждый день, в Москве пушка, которая не стреляет никогда».

7 ноября 1924 года, в ознаменование очередной годовщины Октябрьской революции, в Ленинграде был открыт первый монументальный памятник В. И. Ленину. Памятник представляет собой ставшую с тех пор традиционной фигуру пламенного оратора с призывно вытянутой вперед рукой, выступающего с башни стилизованного броневика, — этакий зримый образ революции. Между прочим, в сознании обывателей всегда жило стремление снизить идеологический пафос монументальной пропаганды. Так, адрес встречи у Финляндского вокзала никогда не отличался революционной патетикой. Он был по-обывательски простым и понятным: «Под рукой».

Объектом городского мифотворчества памятник стал почти сразу после его открытия. Напомним, что с появлением в 1909 году на Знаменской площади памятника Александру III горожане, отправлявшиеся к Московскому вокзалу, любили крикнуть кучеру: «К пугалу!» Когда же поставили памятник Ленину у Финляндского вокзала, то извозчики, лукаво подмигивая, уточняли: «К какому, вашество? К Московскому, аль к Финляндскому?» Один из первых анекдотов о памятнике — своего рода сравнительный анализ философствующего обывателя: «Вот как правители обустраиваются и государством управляют: Петр сидит на коне, за спиной у него Исаакиевский собор как оплот православия, с одной стороны Адмиралтейство, корабли строить, с миром торговать, с другой — Сенат и Синод, государством управлять, а рукой он указывает на Университет и Академию наук — вот куда нужно стремиться. Ленин влез на броневик, с одной стороны у него райком партии и тюрьма „Кресты“, неугодных сажать, с другой Артиллерийская академия, обороняться, за спиной — вокзал, чтобы если что сбежать, а указывает он на Большой дом — „все там будете!“»

Памятник В. И. Ленину у Финляндского вокзала. Современное фото

Но особенное внимание фольклора памятник приобрел позже, когда непосредственная реакция на Октябрьскую революцию сменилась на опосредованную, когда ее стали воспринимать через сомнительные достижения советской власти, либо через ее пропагандистские символы. Монументальная скульптура в этом смысле представляла собой бесценный материал. Памятники вождю революции подверглись остракизму в первую очередь, поскольку были, что называется, у всех на виду.

В словаре лагерно-блатного жаргона, которым нельзя пренебрегать уже потому, что внутренняя свобода и раскованность позволяли обитателям тюрем и лагерей говорить то, что по другую сторону колючей проволоки боялись произнести вслух, памятники Ленину занимали далеко не последнее место. Так, произнести подчеркнуто патриотическую речь в красном уголке называлось: «Трёкнуть с броневичка», а сам памятник у Финляндского вокзала имел несколько прозвищ: «Трёкало на броневичке», «Финбанское чучело», «Экспонат с клешней», «Лысый камень», «Ленин, торгующий пиджачком». Помните старый анекдот? Дзержинский спрашивает у Ленина: «Владимир Ильич, где вы такую жилеточку достали?» Ленин закладывает большой палец левой руки за пуговицу: «Эту?» — затем резко выбрасывает правую руку вперед и вверх. — «Там!» Именно таким запечатлел скульптор трибуна революции у Финляндского вокзала.

Несколько позже фольклор обратил внимание на композиционную связь памятника с «Большим домом» и превратил эту формальную связь в смысловую. В годы пресловутой перестройки она уже не могла импонировать хозяевам мрачного символа сталинской эпохи на другом берегу Невы. Забеспокоились о чистоте мундира. Фольклор ответил анекдотом: «Партийное собрание в Большом доме. Голос с места: „Товарищи, Ленин, который указывает рукой на Большой дом, как бы приветствуя его, дискредитирует нашу историю. Предлагаю повернуть его лицом к Финляндскому вокзалу“. Голос из президиума: „Возражаю. Тогда он будет указывать в сторону Финляндии, а туда и без его указания бегут наши граждане“».

А в простом народе в это время родилась новая поговорка о памятниках вождю революции: «Сам не видит, а нам кажет».

Со времени Ленинградской блокады прошло более полувека. Но раны, нанесенные городу, не зарубцовываются до сих пор. В старых ленинградских квартирах до сих пор еще можно встретить следы, оставшиеся от тех страшных лет — темные пятна на полу, где стояли так называемые «буржуйки», спасшие не одного ленинградца от смертельного блокадного холода. Среди блокадников существует суеверная примета: если эти пятна уничтожить, все может повториться снова.

Иммунитет, выработанный еще во время блокады, особенно безотказно срабатывает в кризисные периоды истории. Случилось так и в начале 1990-х годов, во время пресловутой перестройки, когда миллионам людей было отказано в государственной поддержке, и они, как и во время блокады, были предоставлены сами себе. Самыми стойкими в условиях галопирующей инфляции, опустевших магазинов и обрушившейся безработицы оказались блокадники. Именно им принадлежат удивительные формулы выживания, ставшие жемчужинами в арсенале петербургского городского фольклора: «Блокаду пережили, изобилие переживем»; «Выстояли в блокаду, выстоим и за хлебом»; «Пережившие реформы приравниваются к блокадникам».

Наряду с понятием «Блокада» символами выживания стали и другие известные реалии блокадного Ленинграда. Так, «Дорогами жизни» не только в России, но и во всем мире стали называть вообще все трассы и магистрали, приобретавшие в определенных ситуациях жизненно важное значение для какого-то региона. Например, во время блокады южноосетинской столицы Цхинвали в войне, разразившейся в начале 1990-х годов, «Дорогой жизни» называли ниточку Транскавказской горной дороги, связывавшей Южную Осетию с «Большой землей», как они называли Россию, откуда осажденным поступала продовольственная помощь. «Дорогой жизни» стали называть московские тротуары, на которых в самом начале перестройки возникли стихийные вещевые рынки, где торговали прямо из мешков и баулов. Для многих людей, лишившихся работы, такая торговля была единственным средством к существованию. Тот же смысл имела и другая «Дорога жизни». Так советские туристы прозвали торговую улицу с дешевыми магазинами в Берлине, наиболее посещаемую ими в то же самое перестроечное время.

Таким образом, блокада в городском фольклоре и сегодня остается лакмусовой бумажкой, выявляющей уровень стойкости и героизма, мужества и терпения человека, в каких бы условиях он ни оказался. Как утверждает ленинградский фольклор, «Каждому поколению — своя блокада».

Строительство Экспедиции заготовления государственных бумаг, как называли в XVIII веке современную фабрику «Гознак», велось на левом берегу Фонтанки в 1816–1818 годах. Руководил строительством председатель петербургского Комитета по делам строений и гидравлических работ инженер-генерал А. А. Бетанкур. В 1860-х годах фабрика была перестроена и приобрела вид самостоятельного производственного городка с казармами для охраны, домами для рабочих, бумажным производством, литографией, типографией, административным корпусом и другими сооружениями. Кроме ассигнаций и вексельных бумаг Экспедиция выпускала почтовые марки и художественные репродукции, открытки и книги. В комитете по народным изданиям при Экспедиции работали И. Е. Репин, А. Н. Бенуа, И. А. Билибин, Б. М. Кустодиев, Л. О. Пастернак и многие другие известные художники.

Такая просветительская деятельность, казалось бы, далекого от просвещения промышленного предприятия не могла не вызывать чувства почтения и признательности у петербуржцев. В Петербурге XIX века даже сложилась этакая шутливая формула добродушного ворчания при просьбе дать денег взаймы: «У меня не Экспедиция заготовления бумаг», которую при желании можно было понимать как угодно. С одной стороны — я не денежный мешок, чтобы ссужать других, с другой — я имею большее отношение к культуре и меньшее к деньгам.

После революции 1917 года Экспедиция была переименована в фабрику «Гознак». В настоящее время на фабрике «отливают» специальную бумагу, которую затем отправляют в Москву и Пермь, где на ней печатают денежные знаки.

Остается добавить, что в послереволюционное время в народе бытовал аналог старой поговорки, более близкий и понятный победившему пролетариату. Он связан с одним из самых почитаемых и неприкосновенных символов революции крейсером — «Аврора». Теперь вместо мягкого примирительного «У меня не Экспедиция заготовления государственных бумаг» отказ в просьбе выглядел более категорично и по-революционному решительно: «А трубу от „Авроры“ тебе не надо!?».

Если не считать расхожую в свое время фантастическую легенду о казематах, якобы устроенных глубоко под Невой, о чем известный во второй половине XIX века петербургский поэт Дмитрий Минаев даже сочинил политический экспромт: «Здесь погребены великие цари, / Здесь золотые делают монеты, / На шпиль Телушкин лазил — эка высь, смотри! / И под Неву спускаются поэты», — то весь остальной фольклор о невольных обитателях «Петропавловского централа» имеет под собой совершенно реальные факты отечественной истории. Крепость, построенная для отражения возможного нападения шведов во время Северной войны, превратилась в обыкновенную государственную тюрьму.

Первым узником Петропавловской крепости стал сын Петра I царевич Алексей, который после нечеловеческих пыток скончался 26 июня 1718 года в одном из казематов Трубецкого бастиона. Долгое время в Петербурге бытовала легенда, что умер он в Алексеевском равелине, и с тех пор равелин носит его имя. В Петропавловской крепости была заточена легендарная княжна Тараканова, могилу которой, согласно крепостным преданиям, до сих пор можно увидеть во внутреннем садике крепости. В крепости сидели декабристы и первые революционеры. Сюда были отправлены арестованные члены Временного правительства. Известна Петропавловская крепость и массовыми заточениями. Сюда в начале XIX века были отправлены взбунтовавшиеся солдаты Семеновского полка, а почти через сто лет здесь отбывали заключение многочисленные студенты Петербургского университета за революционные выступления.

Короче говоря, романтическая Петропавловская крепость в самом центре Санкт-Петербурга долгое время была обыкновенной государственной тюрьмой. Во всяком случае так воспринимали ее все слои петербургского общества, о чем и свидетельствует городской фольклор. «Какой крепости чаю прикажете подать», — спрашивали с лакейской готовностью в ресторанах. — «Только не Петропавловской», — отшучивались посетители.

В качестве тюрьмы Петропавловская крепость давно уже не используется. Сегодня это огромный, раскинувшийся почти на всей территории Заячьего острова, исторический музейный комплекс. Но память о прежнем назначении крепости живет в фольклоре. Ранней весной, едва солнце начинает согревать гранитные стены крепости, на «Панели», как называют в народе узкую полоску земли между невскими водами и крепостными стенами, появляются первые любители раннего апрельского солнца. Раскинув руки, они распластывают свои тела на каменных плитах и надолго застывают в экзотических позах. Это называется «Загорать на панели». А самих загорающих, добровольно «приковавших» себя солнечными лучами, ироничные петербуржцы называют «Узниками Петропавловской крепости».

Городом наиболее близким Петербургу по менталитету надо, конечно же, признать Одессу. Основанная в 1793 году как крепость на берегу Черного моря, она всего лишь на 90 лет моложе Петербурга, основанного в том же качестве на другом, противоположном берегу государства — на Балтийском море. Разница в возрасте меньше чем в 100 лет для городов не имеет принципиального значения. А если вспомнить, что Екатерине II просто удалось осуществить первоначальную мечту Петра I о выходе в Европу через Черное море, то основание Одессы можно вообще считать несколько запоздавшим актом исторической справедливости. У Петербурга и Одессы много общего. Открытые всем ветрам морские порты. Вавилонское смешение всех мыслимых и немыслимых народов и языков, позволяющее считать петербуржцев и одесситов людьми неких новых уникальных национальностей — петербургской и одесской. Поразительное чувство юмора, замешанное на истинном интернационализме жителей и того, и другого города.

Удивительно ли, что фольклор Одессы и фольклор Петербурга не обходятся друг без друга. Причем если, например, московско-петербургский диалог чаще всего противопоставляет две столицы, то Одесса и Петербург вспоминают друг друга, когда надо что-то сравнить, проанализировать, сопоставить. «Это в Петербурге она Екатерина Великая, а у нас в Одессе — Соня Ангальтцербстская», — с подкупающей фамильярностью, как о какой-нибудь Соньке-Золотой ручке, говорят одесситы об императрице Екатерине II, бывшей принцессе Софии Августе Фредерике Ангальт-Цербстской. Впрочем, та же бесцеремонность видна и в отношении признанных авторитетов. Как в том анекдоте, где одессит расставляет приоритеты: «Москва, Санкт-Петербург, Одесса. Конечно, Одесса не первый город… но и не второй».

Но есть, конечно, между Петербургом и Одессой и некоторые различия. Строгому, чинному, всегда подтянутому Петербургу Одесса видится несколько менее собранной, менее организованной и упорядоченной, более раскрепощенной, что ли. Поэтому в эпоху перестройки в Ленинграде, которому очень хотелось стать Петербургом, появилась некая формула переходного времени: «Уже не Одесса, но еще не Петербург» и «Еще не Одесса, но уже не Петербург».

Горный институт находится на Васильевском острове, в конце набережной Лейтенанта Шмидта, в величественном здании, построенном в 1806–1811 годах архитектором А. Н. Воронихиным. На этом месте еще в XVIII веке находилась Берг-коллегия, при которой в 1773 году было основано Горное училище, преобразованное в 1804 году в Горный кадетский корпус. Среди редких образцов кадетского фольклора, дошедшего до наших дней в основном из мемуарной литературы, сохранилась шуточная расшифровка инициалов «ГИ» на касках воспитанников Горного корпуса. Буквально они означали: «Горные инженеры». Но петербургских острословов не устраивала социальная индифферентность этой простейшей аббревиатуры, и они обострили ее содержание: «Голодные инженеры», или «Голоштанные инженеры».

Между тем в самоназвании кадетов Горного корпуса не было ничего уничижительного. Сами себя они называли: «Горные-задорные» и даже «Горные орлы». Выпускник Горного института, известный современный поэт Александр Городницкий в одном из своих стихотворений вспоминает, что в 1950-х годах на погонах будущих горняков были «приклепаны» уже три буквы: ЛГИ (Ленинградский горный институт), которые в глазах студентов приобретали совершенно новое качество:

Абсолютное графическое совпадение институтской аббревиатуры с формой повелительного наклонения глагола «лгать» использовалось в фольклоре не раз. В советское время был широко известен шуточный диалог с использованием аббревиатур двух крупнейших вузов, расположенных на противоположных концах невской набережной на Васильевском острове. «ЛГИ!» — требовательно повелевает с одного конца набережной Ленинградский горный институт. «ЛГУ!» — согласно отвечает с другого конца набережной Ленинградский государственный университет. Известно, каким изощренным лукавством и откровенным цинизмом, приправленным марксистской фразеологией, отличалось преподавание на кафедрах общественных наук обоих учебных заведений.

Между тем Горный институт всегда считался одним из самых престижных вузов Петербурга. Однако современная фразеология горняков сконструирована по хорошо известному принципу доказательства от противного. О себе они говорят: «Умный в Горный не пойдет, умный Горный обойдет», — а название своего вуза ведут от фамилии недавнего ректора института Н. В. Проскурякова: «Проскурятник».

Старинный уральский город на Каме Усолье возник в 1606 году в центре русского солеварения, основанного еще в XVI веке знаменитыми поморскими купцами и промышленниками Строгановыми. Мощным стимулом к развитию соляных промыслов стало двадцатилетнее освобождение от налогов, данное Строгановым царем Иваном Грозным. Считается, что именно приближение окончания этого льготного периода подвигло Строгановых снарядить казачье войско Ермака в поход против сибирского хана Кучума. Строгановы лелеяли надежду, что освоение новых восточных земель вернет им налоговые льготы.

Так или иначе, но XVIII век Усолье встретило вполне сложившимся и хорошо известным в России промышленным городом со знаменитым Спасо-Преображенским собором с высокой колокольней на берегу Камы. Слева и справа от собора протянулись равновысокие административные и обывательские дома. Вероятно, вид этой широкой панорамы, сравнимой с панорамой Невы, украшенной шпилем Петропавловского собора, и породил в умах местных романтиков поговорку «Усолье-град Петербургу брат». Такая, чуть ли не буквальная повторяемость архитектурных решений и в самом деле не могла остаться незамеченной проницательными любителями сравнений. Кроме того, ближайшие царские сановники Строгановы были одинаково причастны к жизни и строительству обоих городов.

Нельзя сбрасывать со счета и то обстоятельство, что один из крупнейших петербургских зодчих Андрей Никифорович Воронихин был уроженцем Усолья. Он родился 17 октября 1759 года в семье крепостного графа А. С. Строганова Никифора Степановича Воронихина. Эти сведения впервые были опубликованы внучатым племянником архитектора в конце XIX века. Между тем петербургская молва еще в начале того же XIX века упорно считала архитектора внебрачным сыном Строганова: Воронихин воспитывался в доме графа; тот покровительствовал ему в получении важнейших правительственных заказов. Участию графа в судьбе Воронихина приписывали успешное его продвижение по службе в Академии художеств. Никому не известный среди профессиональных архитекторов Воронихин, благодаря хлопотам Строганова, как считали в Петербурге, неожиданно для всех выиграл конкурс на строительство Казанского собора, при том что в нем участвовали такие известные зодчие, как Камерон, Тома де Томон и Кваренги.

И хотя Воронихин за всю свою жизнь в Усолье ничего не построил, да и, выехав оттуда однажды, никогда более не возвращался, тот факт, что уроженец их города стал видным столичным архитектором, не мог не льстить провинциальному сознанию обывателей Усолья, где до сих пор живет пословица: «Усолье-град Петербургу брат».

Нет нужды подробно описывать живописное полотно «Утро стрелецкой казни», созданное в 1881 году художником Суриковым. Картина жестокой казни восставших в 1698 году московских стрельцов, воссозданная с реалистическим мастерством, свойственным передвижникам, не имеет никакого отношения к крылатому выражению, появившемуся в городском фольклоре спустя целое столетие после того, как Суриков закончил над ней работать. Разве что название картины, которому был придан новый, современный смысл. Для этого достаточно было прилагательное «стрелецкий» (стрелец — в допетровской Руси солдат, военнослужащий) соотнести со словом «стрела» как выразительным синонимом скорости, вошедшим в официальное название комфортабельного скорого поезда «Красная стрела», ежедневно курсирующего между Москвой и Петербургом.

История «Красной стрелы» насчитывает уже не одно десятилетие и овеяна фольклором. Отправление в столицу ровно в 23 часа 57 минут, за три минуты до наступления новых суток, уже само по себе стало легендарным Говорят, такой изощренный выбор времени отправления принадлежит ленинградским партийным работникам, вынужденным довольно часто ездить в Москву и обратно. Будто бы таким хитроумным способом они добились получения суточных и за те сутки, до истечения которых оставались эти пресловутые три минуты. Согласно железнодорожным преданиям, только однажды «Красная стрела» выбилась из графика. И произошло это не по вине железнодорожников. Состав будто бы задержал нарком просвещения А. В. Луначарский. Его ленинградская возлюбленная опаздывала в Москву.

Впрочем, в 23 часа 59 минут, всего через две минуты после отправления привилегированной «Красной стрелы», то есть опять же за минуту до наступления новых календарных суток, с Московского вокзала отправляется еще один поезд в столицу. Он гораздо скромнее первого и не имеет специального фирменного названия. В отличие от «Стрелы», его вагоны отапливаются углем, а его проводники носят не белые, а черные перчатки. В народе такой состав называют «Черной стрелой».

Но вернемся к нашему крылатому выражению. Как известно, первая железная дорога появилась в России в 1837 году. Очень скоро поездки на поездах стали привычным явлением обыкновенного городского быта. Но вместе со стремительным развитием железных дорог в России появились и новые традиции. Одной из них стала непременная выпивка во время железнодорожных путешествий. Уже в XIX веке вечерние пригородные поезда с возвращавшимися из города подгулявшими дачниками называли «Пьяные поезда». Что стало причиной такого обычая, сказать трудно. То ли это была реакция на впустую потраченное на переезд время, то ли чувство общности, связанное с отсутствием привычного служебного или домашнего контроля над мужчинами, на время лишенными какого бы то ни было дела и помещенными в общее ограниченное пространство.

Так или иначе, но хмельные дорожные застолья продолжаются до сих пор. Строчка из популярной песни: «От Питера до Москвы — бутылка да стук колес», выстраданная поэтом, скорее всего, в тесном купе ночного поезда, давно уже превратилась в пословицу. И конечно, не зря утреннее прибытие ночного экспресса «Красная стрела» на Московский вокзал Петербурга питерские эстеты, хорошо знакомые с похмельным кошмаром, прозвали «Утром стрелецкой казни».

После финнов, которые здесь жили задолго до основания Петербурга и считались аборигенами приневского края, первыми иностранцами, появившимися в новой столице, видимо, следует считать голландцев. «Herr aus Hollands», что буквально значит «человек из Голландии», появился в Петербурге едва ли не в первые недели существования города. Сохранилась легенда, как Петр в качестве кормчего сам привел первое торговое голландское судно с товарами и угостил обедом шкипера, который никак не мог себе представить, что он находится в жилище царя, и обходился с Петром, как с равным. Пыляев пересказывает широко распространенную легенду о том, как Петр, заметив, что шкипер не понимает, где находится, представил ему свою жену. Голландец подарил ей сыр, заметив при этом, что ей никогда не приходилось есть такого сыра. Затем он подарил ей кусок полотна на рубашки. При этом Петр воскликнул: «Ну, Катя, ты теперь будешь нарядна, как императрица! Тебе бы век не видать таких рубашек!» Шкипер просил поцеловать его за подарок. «В эту минуту, — рассказывает легенда, — вошел к царю Меншиков в орденах и, не зная ничего, стал докладывать почтительно о делах. Шкипер смутился. Но царь приказал Меншикову выйти и убедил голландца, что в Петербурге господа со звездами и лентами нередко являются с любезностями ко всякому, кто имеет деньги, чтобы занять у него, и советовал беречься их. Голландский купец поверил царю и стал продавать ему свои товары, и только под конец, когда к царю явился капитан с рапортом о смене, купец все понял, упал к ногам царя и просил извинения. Петр милостиво поднял его, купил все его товары и вдобавок пожаловал ему многие привилегии на будущее время».

По другой версии того же предания, Петр в одежде простого лоцмана вышел на шлюпке навстречу голландскому кораблю, которое с трудом пробиралось среди мелей залива, и на хорошем голландском языке сказал, что прибыл по поручению губернатора Петербурга, и предложил безопасно провести корабль в порт. На берегу их встречал Александр Данилович Меншиков, который пригласил заморских моряков к обеденному столу. Только там, к своему величайшему изумлению, голландцы узнали, что «искусный лоцман — это сам царь». В той же легенде рассказывается о том, как Петр одаривал первых иностранных купцов, прокладывавших морские пути в новую столицу России. Особенно он благоволил к голландцам. В этой связи любопытна легенда о корабле с золотом, которое Петр дал дружественной стране в виде займа. Корабль будто бы затонул, застигнутый бурей где-то недалеко от Кронштадта. До сих пор этот эпизод из жизни раннего Петербурга будоражит умы кладоискателей всего мира. Согласно другой легенде, однажды Петр спросил голландского шкипера, где ему кажется лучше: в Архангельске или в Петербурге. «Все бы хорошо здесь, — ответил тот, — да нет оладьев». И государь в тот же день угостил его у себя оладьями и велел всегда готовить их для голландских шкиперов. Известно, что давней и страстной мечтой Петра I было перенести основной объем внешнеторговых морских перевозок из Архангельска в Петербург.

Кроме следов голландского присутствия, сохранившихся в современном Петербурга в виде топонимов «Голландский дом», как называют дом голландской церкви на Невском проспекте, 20, и «Голландский квартал» — квартала вокруг него, голландцы постоянно напоминают о себе широко известным фразеологизмом, окрашенным на российской почве в откровенно вульгарные тона. Давняя дефиниция моряка, прибывшего из Голландии: «Herr aus Holland» (напомним еще раз, что это всего лишь «человек из Голландии»), попав в русский язык, прижилась, но расцвела уже в новом качестве. Первая часть этой лексической конструкции, созвучная со старым названием двадцать третьей буквы кириллицы «х», утратила мягкость своего голландского произношения и стала произноситься по-русски твердо: «хер», превратившись в расхожее ругательство. Впрочем, голландцы здесь ни при чем.

Во время всех 900 дней блокады Ленинграда Дом радио действительно считался одним из самых надежных убежищ в Ленинграде. Здание было построено в 1912–1914 годах на углу Малой Садовой и Итальянской улиц по проекту архитекторов братьев В. А., Вл. А. и Г. А. Косяковых для петербургского Благородного собрания. Введенное в эксплуатацию перед самым началом Первой мировой войны, здание сразу же было приспособлено под военный госпиталь, организованный нашими тогдашними союзниками в мировой войне — японцами. С 1914 по 1916 год в госпитале, предназначенном для двухсот человек, работали японские врачи и медсестры. После их отъезда на родину вплоть до 1918 года госпиталь продолжал работать с русским персоналом. Но память о японцах сохранилась надолго. Известно, что за все время Великой Отечественной войны здание не пострадало ни от бомбежек, ни от разрывов снарядов. Среди ленинградцев это породило легенду о том, что первоначально оно будто бы предназначалось для японского посольства и потому строилось по японской передовой технологии на каких-то плавающих фундаментах.

Вот почему студии, размещавшиеся тогда на седьмом этаже, среди работников радио сравнивались с подземными военными блиндажами. В блокадном Ленинграде так о них и говорили: «Хорош блиндаж, да жаль, что седьмой этаж». Лифты тогда не работали, и измученным постоянным голодом сотрудникам радио приходилось каждый раз совершать самый настоящий подвиг, поднимаясь на работу по бесконечным каменным ступеням старинных лестниц.

Печально знаменитая Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией (ВЧК) была создана в декабре 1917 года. Она разместилась в доме на Гороховой улице, 2, построенном в 1788–1790-м годах по проекту архитектора Джакомо Кваренги для президента Медицинской коллегии И. Ф. Фитингофа. В начале XX века в этом доме находилось петербургское градоначальство, в составе которого было знаменитое Охранное отделение, ведавшее политическим сыском. Правопреемницей царской охранки и стала Чрезвычайная комиссия, которая работала в этом доме с декабря 1917 по март 1918 года.

Если верить фольклору, история вселения ВЧК в дом на Гороховую, 2 восходит к началу XIX века. Тогда там жила дочь действительного статского советника И. Ф. Фитингофа, известная в то время писательница баронесса Юлия де Крюденер. После смерти своего мужа она неожиданно для всех впала в мистицизм. Обладая незаурядной силой внушения, она решила попробовать себя в качестве пророчицы и даже преуспела на этом поприще. В столице ее называли «Петербургской Кассандрой». К ней обращались за помощью самые известные люди столицы. Затем она последовала за Александром I во Францию и долгое время жила в Париже. Говорят, именно она предсказала Александру I конец его царствования. В 1818 году Юлия де Крюденер вернулась в Петербург. Однажды, подходя к своему дому на Гороховой, 2, она увидела через окна кровь, стекавшую по стенам квартиры. Потоки крови заливали подвалы, заполняя их доверху. Очнувшись от видения, побледневшая Юлия де Крюденер будто бы проговорила, обращаясь к своим спутникам: «Через сто лет в России будет то же, что во Франции, только страшнее. И начнется все с моего дома».

Прошло сто лет. Один из ближайших сподвижников Ленина Феликс Дзержинский был назначен председателем Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Говорят, он был осведомлен о давнем пророчестве баронессы Крюденер. И то ли собирался опровергнуть его своей деятельностью, то ли хотел доказать миру, что речь в пророчестве шла о «кровавом царском режиме», но именно вспомнив о ее зловещем предсказании, будто бы решительно заявил: «Здесь, в этом доме и будет работать наша революционная Чрезвычайная комиссия». Впрочем, если верить городскому фольклору, в подвалах дома на Гороховой только допрашивали и пытали. Затем арестованных перевозили в Чесменскую церковь и там расстреливали. Там же на Чесменском военном кладбище трупы предавали земле.

Сколько судеб было искалечено в подвалах и кабинетах «Чрезвычайки», до сих пор остается неизвестным. Одно название этого зловещего учреждения сеяло ужас и страх среди горожан. Аббревиатуру «ВЧК» расшифровывали: «Всякому Человеку Конец», а саму Чрезвычайную комиссию называли «Чекушки», от чекуши — инструмента, которым разбивали подмоченные и слипшиеся мешки с мукой. Иногда меняли всего одну букву, и «Чекушки» превращались в «Чикушки». По анекдоту: «Чем отличается ЦК от ЧК?» — «ЦК — цыкает, а ЧК — чикает». Цыканье легко трансформировалось в чиканье. В 1920-х годах не лишенные спасительного чувства самоиронии питерские интеллигенты превратили старинную, привычную для них формулу приветствия «честь имею кланяться» в аббревиатуру: «ЧИК» — и охотно пользовались ею при встрече и прощании. Двойной смысл нового варианта приветствия был в тогдашнем Петрограде хорошо понятен.

Страх перед «Чрезвычайкой» был настолько силен, что обывателям чекисты мерещились всюду. Даже тогда, когда в обязанности Чрезвычайной комиссии была вменена благородная борьба с беспризорщиной, которую, впрочем, как это всем было хорошо понятно, они сами и породили, расстреливая направо и налево взрослое население страны, в фольклоре ЧК была переименована в «ДЧК», то есть «Детская чрезвычайка». Ею и вправду очень долго пугали детей:

В другом варианте этой поговорки, означающей «ходить длительное время бесцельно и праздно по одному и тому же маршруту», вместо иноземного «тротуара» использовано иное, исконно русское слово: «Шлифовать мостовые Невского проспекта», или «Шлифовать невские мостовые». Но заметьте, ни в том ни в другом случае не употреблено слово «панель». Похоже, для этого у Петербурга были серьезные причины.

И в самом деле, в отличие от Москвы, отношения с французским словом «тротуар» и немецким «панель» у Петербурга и, в частности, у Невского проспекта, сложились особые. Москва из небогатого синонимического ряда названий уличных дорожек для пешеходов предпочла слово «тротуар», а Петербург — «панель». К панелям, как к таковым, у Петербурга предпочтение давнее. Дело в том, что в Петербурге пешеходная часть центральных улиц издавна выкладывалась каменными плитами, в просторечии известными как панели. В этом не было бы ничего особенного, если бы не одно обстоятельство. Слово «панель», кроме своего основного значения, в русском языке имеет и второй, менее безобидный и чуть ли не оскорбительный смысл. Вот почему для своей главной улицы — Невского проспекта — Петербург сделал принципиальное исключение. Пытаясь преодолеть двусмысленность, связанную с известным словосочетанием «пойти на панель», он предпочел для пешеходных мостовых Невского проспекта синоним «тротуар». Эта разница была особенно заметна в XIX веке. В то время петербуржцы ходили по панелям на всех городских улицах и только на Невском проспекте шествовали по тротуару. В последующее время это различие в названиях стало постепенно размываться.

Впрочем, фольклор и в этом случае оказался исключительно изобретательным. Второй, переносный, смысл, заключенный в пресловутом слове, он оставил. Теперь им пользуются, говоря о городских художниках, готовых в любое время выйти на Невский проспект и отдаться на милость невзыскательных случайных заказчиков, рисуя их портреты прямо на улице. Это получило название: «Выйти на панель».

Что же касается универсального «пойти на панель» в смысле «заняться проституцией», то и тут фольклор предложил свою оригинальную питерскую формулу: «Пойти на Невский». В широко известных в свое время стихах об этом сказано откровенно и недвусмысленно:

На Шпалерной улице находится один из корпусов старой, еще дореволюционных времен следственной тюрьмы, а «Шпалеркой» называют весь комплекс сооружений «Большого дома» на Литейном проспекте. История его возведения начинается в феврале 1917 года, когда восставшим народом был подожжен и затем разрушен один из символов свергнутой монархии — Окружной суд, построенный еще в XVIII веке архитектором В. И. Баженовым на углу Шпалерной и Литейного. Рядом с Окружным судом на Литейном проспекте стояла Сергиевская Всей Артиллерии церковь, возведенная в конце XVIII века в память о национальном герое Древней Руси Сергии Радонежском. В народе ее называли «Артиллерийской». В начале 1930-х она была взорвана. В 1931–1932 годах на месте этих двух зданий вдоль Литейного проспекта в квартале между улицами Воинова (ныне Шпалерная) и Чайковского (в прошлом Сергиевская) были выстроены два административных здания: № 4 — по проекту архитекторов А. И. Гегелло, Н. А. Троцкого и А. А. Оля и № 6, спроектированное И. Ф. Безпаловым. Решенные в монументальных формах модного тогда конструктивизма, выходящие сразу на три городские магистрали, они заняли ведущее положение в окружающей архитектурной среде и давно стали архитектурными доминантами всего Литейного проспекта.

Оба дома, объединенные общими переходами и коридорами, были также соединены еще с одним зданием — старинной царской тюрьмой, расположенной на участке № 25 по Шпалерной улице. Это так называемый Дом предварительного заключения (ДПЗ), или знаменитая в свое время «Шпалерка». Это была внутренняя тюрьма, или «Глухарь» на языке заключенных, в которой сидел еще сам Владимир Ильич, и где, по местным преданиям, он неоднократно «ел чернильницу, изготовленную из хлеба, и запивал чернилами из молока». В мрачном фольклоре советского периода аббревиатуру ДПЗ расшифровывали «Домой Пойти Забудь». Кроме нее тюрьма прославилась так называемыми «Шпалерными тройками» — внесудебными органами из трех человек, назначенными от КГБ и ВКП(б). Через эти пресловутые тройки прошли десятки тысяч замученных в советских тюрьмах и лагерях людей. О «Шпалерке» сочиняли острые куплеты:

С 1932 года в помещениях всех трех зданий расположилось управление НКВД — зловещая организация, получившая в народе соответствующие прозвища: «Жандармерия», «Девятый угол», «Девятый вал», «Мусорная управа», «Черная сотня». Деятельность этого мрачного института советской власти оставила неизгладимый след в судьбах сотен тысяч ленинградцев. Столь же характерными были фольклорные наименования всего комплекса сооружений: «Большой дом», «Литейка», «Белый дом», «Серый дом», «Собор Пляса-на-крови», «Дом на Шпалерной» и даже «Малая Лубянка» — по аналогии с печально знаменитой московской Лубянкой. «Большой дом» стал страшным символом беззакония и террора, знаком беды, нависшей над городом.

Первые анекдоты о «Большом доме» начали появляться в 1950-х годах, когда деятельность НКВД была предана огласке. Приезжий, выходя из Финляндского вокзала, останавливает прохожего: «Скажите, пожалуйста, где здесь Госстрах?» Прохожий указывает на противоположный берег Невы: «Где госстрах, не знаю, а госужас — напротив». И второй анекдот. Армянское радио спросили: «Что такое комочек перьев, а под ним ужас?» — «Это воробей сидит на крыше „Большого дома“». «Что выше — ОГПУ или Исаакиевский собор?» — спрашивали ленинградцы и сами отвечали: «Конечно, ГПУ. С Исаакиевского собора виден Кронштадт, а из „Большого дома“ — Соловки и Сибирь».