На заре царства

Глава X Сказочная жизнь

Звонко щелкнул старый замысловатый секретный замок. Марина подняла крышку. Вся жизнь, с первых чистых лет девичества до последнего почти времени, встала перед нею. Она перевернула вверх дном содержимое шкатулки, чтобы в последовательном порядке пережить эту жизнь.

Вот засушенные цветы — цветы самборского сада и робкие бессвязные слова признаний первых юных поклонников. Смешные, но милые письма! Как далека была она тогда — скромная, стыдливая шляхтенка — от мысли о царской короне, как было просто и глупо то далекое счастье первых невинных волнений сердца и как оно в сущности было велико и ярко, куда ярче всей мгновенной славы ее позднейших приключений!..

Вот белоснежное перо, оброненное соколом, с которым он, ее сказочный царевич, в дивный жребий которого ей тогда и хотелось, и жутко было поверить, выехал на охоту в первые дни посещения Самбора и знакомства с нею. Он поднял это перо тогда на охоте, подал ей и, заканчивая происходивший между ними первый многозначительный разговор, состоявший из прозрачных намеков, сказал:

— Этим пером, обмоченным в крови, я подпишу свое отречение от престола, если не смогу дать счастья моей великой стране. Вы знаете, — он многозначительно глянул на нее, — кто владеет ключом от ковчега, в котором сокрыто счастье мое личное и моего народа!

— Государь, — вспыхнула она, — смею ли я, скромная деревенская девушка, догадываться о значении этих слов? Сказок не бывает в действительности.

— Для избранников судьбы, — властно ответил он, — недостижимого не существует. Для них мечта и действительность — понятия одинаковые. И скромная деревенская девушка может точно так же стать царицей обширной страны, как…

— …простой монах царевичем? — вдруг вопреки воле неожиданно для себя самой сорвался у нее дерзкий пытливый вопрос.

— Может быть, — холодно и спокойно-надменно, насупливаясь, ответил он. — Хотя таких примеров я не знаю… Я хотел сказать: как чудесно спасенный, забытый народом царевич может неожиданно явиться мстителем за поруганный престол отца, спасителем родины и родного народа.

Так властно и гордо были сказаны эти слова, что сразу, кто бы он ни был, она в него поверила.

— Государь! — пылко и страстно воскликнула она. — Да, я верю, вы явитесь таким спасителем своей великой страны. И знайте: если бы нашлась женщина, достойная разделить ваш высокий жребий, она без раздумья отдала бы вам свою любовь, преданность, жизнь!

Слово было дано. В порыве восторженного подъема чувств пришла страшная решимость. Потом, когда порыв охладел, наступали порой минуты раздумья, но они были не настолько сильны, чтобы отцам-бернардинцам соседнего монастыря пришлось прилагать большие усилия убедить ее в необходимости принесения жертвы ради блага католической церкви — брака с сомнительным царевичем. Отцы бернардинцы много толковали ей о святости жертвы, но об этом ей в сущности меньше всего думалось: захотелось невероятного, огромного, безумного счастья, славы, величия, удовлетворенного честолюбия. Ее духовный отец, жизнерадостный толстяк с почтенным брюшком и сливообразным сизым носом, добродушный, веселый отец Анзерин, этот милый балагур, прекрасно оправдывавший, судя по носу, свою кличку[80], понял ее душу и откровенно сказал: «Конечно, дочь моя, прежде всего вами должна руководить мысль о благе церкви и счастье родины. Но и свое счастье — штука тоже не последняя, о которой не следует забывать. Ей-ей, как Бога, люблю!»

Словом, она решилась безвозвратно. И какое чудное и страшное наступило время!

Вот письма Дмитрия из Кракова, куда он поехал, чтобы представиться королю. Сколько тревог она пережила, пока пришло первое сообщение, что король готов тайно содействовать московскому «царевичу»!

Вот письма (целая стопа их), присланные Дмитрием из похода, пробуждавшие в ней то радость и надежды при известиях об удачах, то уныние и отчаяние при неудачах, ненависть и презрение к нему, к себе за то, что доверилась, как глупая девчонка, жалкому искателю приключений. Но вот наконец и долгожданная грамотка, извещавшая о победоносном входе в Москву: Дмитрий, ее жених, — на престоле, она — простая полька — невеста московского царя! Так велика радость, что не освоить ее, не поверить, что сладкий заманчивый сон готов сбыться. И превращается в явь. Она окружена всеобщим вниманием в Кракове, ее имя у всех на устах, имя будущей московской царицы. Сколько поклонений, почести и лести! Вот письмо, привезенное представителем московского посольства боярином Афанасием Власьевым, приехавшим по поручению «царя всея Руси» в качестве уполномоченного заменить особу «государя» на торжестве обручения. Какие богатства, груды роскошных подарков, привезенных послом: полмиллиона рублей отцу, а для нее ларцы, полные алмазов и жемчуга, чудные меха, короба безделушек, и среди них особенно приглянувшийся ей золотой слон с башней на спине, в которой находится музыкальный механизм, и огромный золотой бык, а в нем туалетная шкатулка. Такие сокровища и во сне ей не могли присниться! Гул восхищения пронесся в толпе, когда, утопая в белой парче, расшитой жемчугами и сапфирами, со связкой ярко горевших алмазных колосьев в волосах, вошла она в церковь, сверкая драгоценностями, сияя счастьем, заражавшим окружавших. Она сознавала, как она была несказанно прекрасна в эти минуты; она преисполнилась уже величавой горделивостью, свойственной ее новому высокому сану. Вся высшая знать Польши во главе с королем, его сестрой, принцессой шведской Анной, с королевичем Владиславом, сенаторы, военачальники, великий канцлер литовский, придворные сановники, представители иноземных государств присутствовали на ее обручении с московским «царем». Ради этих празднеств соединили переходами несколько дворцов на главной площади столицы. Чин обручения совершал сам важный кардинал Мацейовский. При выходе из церкви вся блестящая толпа раболепно склонялась пред ней, и ни на одном лице даже самых недоверчивых недавних отрицателей царского происхождения ее жениха не замечала она теперь тени недоброжелательного сомнения. Как сон, прошел брачный пир, во время которого она сидела рядом с представителем жениха, длиннобородым боярином Власьевым, казавшимся таким страшным и смешным в своих несуразных мешковатых златотканых одеждах. Мелькала мысль, что в стране таких страшных варваров ей придется отныне жить — ей, привыкшей к утонченной культуре Запада. Но она ее не пугала: судя по одному из этих варваров, их, казалось, нетрудно будет прибрать к рукам. Уже теперь, несмотря на высокое полномочие, этот медведеобразный человек пугался, стеснялся ее — маленькой женщины. От радостного волнения она не могла есть, и он не смел прикасаться к блюдам; пили в честь ее или Дмитрия — он срывался с места и простирался ниц. Между тем велеречивые здравицы, полные пожеланий, лести, заискиваний, сменялись одна за другой. Известнейшие поэты Юрковский, Гроховский, Жабчиц слагали в честь нее восторженные рифмы. Сам король, считая ее уже ровней, протанцевал с ней после пира мазурку и на прощанье сказал ей дружественную прочувствованную речь: он говорил об огромной важности занятого ею отныне политического положения, напоминал о высокой задаче, выпавшей на ее долю, — хранить дружбу и мир между двумя великими странами. На нее, недавно скромную простушку, обращались взоры, надежды всей Польши!

Начались сборы к отъезду. Вот письма, полные восторженных, трогательных, ласковых, нежных слов, которые ее царь и повелитель чуть ли не ежедневно присылал ей, умоляя ускорить приезд.

Наконец сборы закончены. Ее сопровождает огромная свита: здесь и сановитые поляки, и духовенство, и в числе их балагур отец Анзерин, и фрейлины, и р качестве гофмейстерины любимая Варвара Казановская. Это ее ближайший двор. Его дополняет сильный отряд нарядного войска. Далее идут купцы, суконщики из Львова и Кракова, знаменитые золотых дел мастера из Аугсбурга и Милана[81], которые нужны в варварской Москве, чтобы искусно оправлять ее самоцветные камни, которыми ее осыплет Дмитрий: для придания пущего блеска драгоценностям варварской Москвы нужны искусные руки западных мастеров, как для политического блеска нужна искусная помощь культурных поляков. Она придумала тогда этот символ, который самой ей очень понравился…

Едет в свите и известный аптекарь из Кракова Станислав Колочкович, мастер на все руки. Он везет духи, притиранья и снадобья, чтобы ее тело было всегда юным и прекрасным и для врачеванья его недугов; а также припасы для изготовления конфет и пирожных, любимые ее марципаны, из которых он обещает приготовить к предстоящим коронационным пиршествам истинные чудеса кондитерского искусства: Давида, играющего на арфе, немца с обезьяной и ее, Марину, с царской короной на голове. Едет и умный, острый на язык шут Антонио Риати, смешивший ее до упаду; едут и музыканты — цвет представителей польского искусства.

Вот новые письма, полученные ею уже в пути. Чем ближе к Москве, тем нетерпеливее они. Он зовет ее настойчиво, сулит ей безмерную любовь и все радости мира. Теперь она уже может верить в искренность этих признаний: Ксения Годунова заточена в монастырь. Тем лучше! Она, Марина, в ином исходе этих глупых шашней и не сомневалась.

Ее двухмесячный путь к Москве стал сплошным торжеством. Пышно встречают «царицу» в каждом городе, засыпают подарками от лица государя, устраивают великолепные встречи, везут ее в санях, обитых драгоценными соболями и бархатами.

Вот последнее письмо Дмитрия. Он горит нетерпением, ждет не дождется ее приезда. Открыто встретить ее, считаясь со своим высоким положением, он не может, но при въезде ее в Москву он в наряде простолюдина смешается с толпой и издали будет любоваться ею, чтобы через час прижать к своему сердцу.

Какая встреча! Вся Москва у ног простой польки. Какая величественная, красивая пестрая картина! Несметные толпы народа, бояре в златотканых одеждах, бесконечные красные ленты стрельцов, странные, невиданные, дикие народы и лица разноплеменных народностей, населяющих отныне подвластную ей страну: татар, персов, грузин, турок, лопарей, самоедов, чукчей! Звенят трубы, гудливым стоном разносится над Москвой торжественный перезвон сорока сороков церквей^{27}.

Вот она в священном Кремле. Встреча с Дмитрием, сиявшим от счастья; знакомство с его «матерью», ласковой, доброй старушкой; несколько скучных дней в Вознесенском монастыре; наконец, переезд во дворец, коронование и свадьба. Она уже привыкла к роскоши, но новая, которой окружают ее теперь, сводит ее с ума. Во время коронования она вся утопает в сиянии драгоценных камней, которыми расшиты ее брачные одежды. Один головной убор оценивается едва ли не в сотню тысяч рублей. Да, Дмитрий поистине с царской щедростью балует ее. Как она ему благодарна! Неслыханные богатства, высокое положение, которое ей раньше и во сне не могло присниться, умопомрачительная роскошь — все дал ей, скромной паненке, ее Дмитрий. Она его уже почти искренне любит, не может не любить. Пусть он некрасив — он красив для нее своей беспредельной преданностью, страстью, любовью, сводящей и уже сведшей ее с ума. К тому же он смел и невероятно силен: рукой мнет подковы. Пусть у него толстый нос с бородавкой и толстые губы, но лицо его горит энергией, отвагой и виден природный ум. А главное — он сам безмерно любит роскошь и ее окружает роскошью.

Как и она, он любит праздник жизни. И вся ее жизнь теперь, после коронования и брачного обряда, превращается в сплошной праздник: пиры, веселые поездки, танцы с музыкой происходят ежедневно. Ее лучезарное восторженное настроение нарастает с каждым днем. Правда, его портят неясные слухи о каком-то заговоре, о том, что ее муж и «царь» — наглый самозванец. Но разве она, разве кто-нибудь может поверить этим темным и глупым слухам! Аленин, ее неизменный, верный паж, предупреждает уже вполне определенно; она принимает кое-какие меры предосторожности, но серьезно во внушаемые ей страхи не верит. Они оба — «царь и царица» — так могущественны! Что им может угрожать? Однако каждый день ее продолжают предупреждать. Но она отвечает легкомысленными приготовлениями к маскараду, который должен великолепием затмить все предыдущие празднества. Накануне утомленная танцами после домашней вечеринки во дворце, зачарованная волшебным блеском новых драгоценностей, рубинов, топазов, изумрудов, которые Дмитрий решил приобрести у принцессы Анны и которыми она любовалась перед отходом ко сну, убаюканная стоявшими в ушах звуками музыки и словами любви, она безмятежно засыпает. И вдруг среди ночи она просыпается. Дмитрия рядом нет. Вдали слышатся жуткие звуки набата. В ночной тьме стрельчатые окна за шелковыми занавесками окрашиваются кровавым отсветом зарева. Сердце замирает. Непонятный страх охватывает душу. Она приподнимается на локте, прислушивается… Дворец полон странными гудящими звуками… Слышатся торопливые шаги… Вбегает Дмитрий… На нем наспех накинутый комнатный кафтан… Бледное лицо искажено…

— Сердце мое, здрада!..[82] Спасайся!..

Кинул и исчез. Куда спасаться, зачем, от кого? Если нужно спасаться, почему он сам ее не спасает? Вся дрожа от страха, она наспех набрасывает на себя юбку и, наполовину одетая, с растрепанными волосами, кидается опрометью на лестницу в нижние покои дворца и укрывается в погребе… Еще страшнее во мраке и одиночестве… Затем опрометью бежит снова наверх. Толпа уже хлынувших на лестницу бояр ее сталкивает. Она падает и больно ушибает руку. В покоях слышатся выстрелы. Бурным потоком разрастается во дворце грозный шум и гул голосов. Она устремляется наверх в свои покои. Там, вне себя от ужаса, толпятся придворные дамы. Ее второй паж, юноша, почти мальчик, Осмольский, среди них… Аленина нет: она вспоминает, что с вечера он ушел к боярину Роща-Сабурову и, наверно, заночевал у него. Как ни безвыходно положение, она не лишается самообладания, велит запереть двери. Их мгновенно высаживают… Раздается выстрел — Осмольский падает мертвым. Пуля, направленная в него, задевает фрейлину, старуху Хмелевскую, и старуха, раскинув руки и обрызгав ее кровью, падает навзничь. Толпа врывается, набрасывается на женщин с площадной бранью, бесчинствует. К счастью, мятежники ее не узнают. Она успевает укрыться за юбкой Варвы, и ее не трогают. Потом входят бояре и приказывают отвести ее с другими женщинами в отдельный покой.

Какие ужасные часы она провела под замком в полном неведении, что стало с мужем! Проявив силу воли, она подбадривала себя и окружавших. Скоро ее отвели к отцу, и от него она узнала правду о Дмитрии. Она рыдала как безумная и от горя, и от бешенства при мысли, что он оказался таким глупцом, не смог и не сумел закончить блестяще начатое дело, погубил себя и ее. Но нет, что бы ни было, она так легко не сдастся. Она — венчанная царица и останется ею.

Проходили дни, она свыкалась с неудобствами своего подневольного положения и верила, что скоро ее освободят, что скоро вернут ей высокое положение. Но надежды вспыхивали и гасли. Вместе с отцом ее перевели из Кремля сначала в старый дом Бориса, где, в отмщение ее недавнего злорадства, мерещилась ей по ночам тень погубленной Дмитрием несчастной Ксении. Потом к Афанасию Власьеву, ее соседу по брачному пиршеству в Кракове, наказанному и сосланному после гибели Дмитрия. Она все не теряла надежды. Узнав о воцарении Шуйского, она начала мечтать покорить сердце царственного старичка, в то время еще неженатого, и, став его подругой, снова вернуться к престолу. О, лишь бы выпустили ее на волю, она бы сумела прибрать к рукам царя, пленить его и отстоять себя! Но страстному желанию выбраться не суждено было осуществиться: ее с отцом и уцелевшими после роковой ночи поляками сослали в Ярославль. В это изгнание ее сопровождал и придворный аптекарь Стась Колочкович. Слезами и просьбами она выманила у него склянку с ядом, который до сих пор на всякий случай хранится у нее: в нужную минуту он ее выручит. Но, вымаливая тогда яд, она далека была от мысли о необходимости воспользоваться им. Самоуверенность ее не покидала, хотя поводов для надежд на счастливый поворот судьбы почти не оставалось. Она была несчастнее и беднее последнего пахолка, разделявшего ее изгнание. А уж придворный аптекарь Колочкович, несомненно, был богаче ее. Правда, за свои марципанные пиршественные украшения он платы получить не успел, но по крайней мере сохранил все свои духи, снадобья и притирания, тогда как она все потеряла — и драгоценности и наряды. Ей оставили единственное черное платье. И все же она не унывала и быстро смирилась с этими утратами. Ее самообладанию помогало легкомыслие. Да, да, она легкомысленна, но оно и к лучшему: она не умеет близко принимать к сердцу тяжелые испытания. Отец после смеялся над нею: лишенная всех сокровищ, она перед изгнанием из Москвы обратилась к боярам с единственной просьбой — чтобы ей вернули ее маленького чумазого арапчонка, привезенного с собой из Кракова. Она так трогательно просила об этом, что глупую просьбу ее поспешили исполнить. Тогда же вернули ей и заветную шкатулку с письмами, стоящую у нее теперь на коленях.