Набитая рука

ЗАГВОЗДКА

Ну как же это все-таки так: были две гири, и вдруг одной нету? Никак не найти, как говорится. Одна вот она тут, а другой, вот как есть, нету, и радости мне от этого, конечно, мало. В общем, и радости тоже нету…

А я чудак, как тут ни выражайся. И дурак, что гири эти купил себе на новоселье. Даже лозунг придумал сглупу: «Радость — через силу!» Что я хуже других, дескать. Ну, и приобрел две штуки. Каждая достоинством в два пуда, а каждый пуд — это шестнадцать килограммов, как говорится…

Н-да… Прямо судьба их, что ли, разбросала?..

Ага, вот что. Украли ее у меня. И непременно те самые пионеры умыкнули, которые по вопросу макулатуры наведывались. Видят, у человека гиря плохо лежит, ну и фьють ее в качестве металлолома.

— Так, — говорю я тогда (про себя). — А вот как посещу сейчас эту школу!.. Пусть-ка преподавательский состав узнает, что я за человек. Пусть убедится, что пальца в рот мне лучше не клади! Не надо, как говорится.

Надеваю я при этих моих словах пальто, лезу в карман за ключами… Хвать, а там аккурат и гиря… Лежит, понимаете ли, в кармане, неизвестно как туда угодившая. И главное — лежит, тварь этакая, не извлекается!..

Тогда я сел и говорю (опять про себя):

— Дудки-c! Знаем мы, однако, ваши печки-лавочки и, где раки зимуют, тоже знаем!

Я так сказал оттого, что догадался, в чем причина такого странного на первый взгляд положения вещей.

Потому что ничего странного. Я ведь с гирями-то по ходу дела в ателье заглядывал. У меня там срок выполнения заказа истек, вот я и хотел убедиться, что пальто мое еще не сшито.

Ан, как говорится, несут. И такое оно ладно скроенное, что даже неудобно мне стало.

— Ладно, — говорю я там (про себя). — Что-то здесь неладно. Не так. Небось очки мне втереть хотят. Чтобы у меня возникла мысль, будто пошивочникам теперь любые задачи по плечу.

Но у меня другая мысль зародилась. Глянул я на квитанции, а на моей — один номер, на пальто же — настолько другой, что я тут же и сказал вслух:

— То-то, — говорю, — гуси-лебеди! Посмотрим, как вы мне мой заказ принесете.

Однако смотрю — и с моим номером тащат. Юридически это уже мое пальто. Примерил — фактически тоже мое. Вот я им и говорю:

— Вы меня, друзья, не объегоривайте! Почему на том пальто такие пуговицы, а к моему иные присобачены?

А они нахально:

— Вы хотите сказать, почему одну пуговицу мы сразу к двум пальто не пришиваем?

— Я хочу сказать, — отбрил я их ответственно, — что мне нужна ваша жалобная книга!

Сразу, конечно, убежали менять пуговицы. Но я все равно сел там за столик и хорошенько попесочил их в самой что ни на есть письменной форме.

Так они, негодники, что устроили! Пока я их, это самое, песочил, они одну мою гирю в один мой карман и учредили в отместку. Да так вштопали, что я впопыхах и не заметил.

Да так вштопали, что и не выковыривается теперь. Никак то есть.

А главное что? Главное, что они вроде как бы и жалобу мою опровергли. Пристроить в карман двухпудовик, да так, чтоб клиент не заметил, — это вам не фунт изюма. Радуются, поди, теперь.

А, ей-богу, напрасно! Если ткань из-за этой гири теперь порвется, всему ателье придет теперь настоящий каюк. Хана им, сердешным, потому что не отвертятся.

Тут я взял и тихонечко так подпрыгнул, сами понимаете зачем. Для лучшей, конечно, расползаемости материала.

По идее он бы и так должен был наглядно треснуть. Без подпрыгивания, как говорится. И даже без гири, если уж на то пошло, потому что сами знаете, какие ткани у нас бывают.

Да. А пальто хоть бы хны.

Ладно. Я ведь и повыше могу подпрыгнуть.

Я и прыгнул повыше. Все равно ни бум-бум. Даже в швах ничего примечательного.

Ну, тогда я так сиганул, что с нижнего этажа по батарее забарабанили. Шумлю я, дескать. Я! А звукопроводимость здания тут будто бы уже и ни при чем!..

Но материал все равно остался в целости, а я пока при своих интересах.

Интересный компот, думаю. Что же мне, теперь для торжества справедливости из окна брякаться?

Расстроился я, повесил пальто на гвоздик и стал ходить по комнате, ища разгадку всей цепи явлений. Закурил.

Хожу, курю, думаю, пальто на гвоздике висит.

И гвоздик еще, подлец этакий, торчит так прямо, что можно подумать, будто промышленность уже несгибаемые гвозди навострилась изготавливать.

И стенка еще эта, ну, в которую я гвоздик вчера вбивал, тоже такая неповрежденная, что можно подумать, будто у нас уже и стенки теперь со знаком качества воздвигают.

Ну, мне-то, конечно, ясно, что ни то ни то — не то. А что? В чем же, раз уж на то пошло, гвоздь вопроса?

И тут меня прямо-таки ужалила мысль: гири!!! В них все дело! Никакие они не двухпудовики, вот что. Хоть и тиснуто на них «32 кг», а на поверку — очковтирательство. Дутые цифры для отчета.

— Чудесно! — говорю я тут же (про себя). — Вот как возьму да предъявлю их для контрольного взвешивания в Палату мер и весов!.. Такие меры примут, такой тарарам заварится!..

Заварится, заварится…

Да только и там, глядишь, не те люди сидят. Бюрократы сидят и жулики и не пойдут навстречу сигнализирующему о вопиющих недостатках человеку.

А то еще и обвесят, как говорится.

СПЛЕЧА

У кого как, а у меня сосед имеется. Сидоров, можно сказать. У нас балконы рядом, но только его балкон так увит плющом, что и сам Сидоров сквозь него едва просвечивает.

Ну, а я — вот он. Мне прятаться от света ни к чему, тем более что я на своем балконе, граждане, петуха содержу. Я его за ногу привязал, и дневной свет ему на пользу.

И так-то вот раз открываю я дверь на балкон, чтоб пшена петуху посыпать, как вдруг, откуда ни возьмись, какая-то кирпичина — порх на балкон, хрясь моего петуха по кумполу! Он аж и пикнуть не успел, без этого кувырнулся.

Но я успел углядеть, с какой стороны та кирпичина взялась: аккурат с соседнего балкона. Но только и не кирпичиной она оказалась, а наоборот — книгою, слишком тяжелой для петуха книгою.

Занегодовал я от недоумения, надел штаны — и к соседу, к Сидорову.

А он уж и сам на пороге и говорит:

— Здравствуйте.

— А вот привет! — отвечаю.

— Кажется, — говорит, — к вам моя книжка попала на балкон. По ошибке.

— По башке! — поправляю я его. — А не по ошибке.

— Извините, — притворяется он, — не понял.

Ну, тогда я веду его на балкон и говорю:

— Глядите!

И тогда он делает вид, что обрадовался. Хватает свою метательную книгу и мне под нос сует.

— Вот! — говорит. — Правильно! — говорит. — Вот они повести Иванова-Гонобобеля!

Отнял я у него книгу, и хорошо еще Петька мой при этом очухался, а то бы…

— Вы, — спрашиваю, — зачем на птицу покусились?!

— Прошу прощения, — юлит Сидоров, — но это вышло совершенно ненароком. Я ее перелистывал, понимаете ли…

— Не буду понимать! — говорю. — И так давно вижу, как вы меня со своего балкона недолюбливаете. И других тоже. Вон даже растениями от всех укрылись.

— Ошибаетесь, — перечит Сидоров. — Я потому декоративную зелень вырастил, что привык работать на балконе, на свежем воздухе.

— Интересуюсь знать, — спрашиваю, — что же это за работа за такая?

— Я критик. А у вас, извините, постоянно хлопает крыльями петух и, кукарекая, отвлекает меня от работы. Ну скажите, зачем вам петух?

— Ага! — говорю. — Значит, сознаетесь, что специально хотели его уконтропупить?! Вот… Вот видите, как он сейчас кукарекнул. Разве по-петушиному? «Реку-ку» какое-то!

— Отдайте книгу! — заявляет он. — Мне нужно идти работать!

— Ишь ты! — говорю. — А если мой петух от Иванова вашего Гонобобеля идиотом стал?

— Боже мой! — Это он. — Вы что, серьезно?

А я ему.

— Богу, — объясняю, — богово, а Сидорову — Сидорово! Вот!

И всерьез показываю ему свой кукиш. Фигу, можно сказать.

И тут он, граждане, так раскудахтался, руками, как пропеллерами, замахал…

— Глупо! — кричит глупо. — Не трогайте меня! — кричит. — Я вам не писатель, — кричит, — а вы мне не редактор!

— Так-то оно так, — отвечаю. — Ни вы, ни я — не они, а червонец все равно — с вас.

Чего он дальше нашумел, я рассказывать не буду. Не хочется, и не понял я кое-чего. Понял я только, что он заявит на меня куда надо и тогда я с моим петухом хлебну горя.

После чего бухнул дверью, не дав десятки и сам оставшись без Иванова, можно сказать, Гонобобеля.

Так что я теперь категорически согласен с газетами, в которых так прямо и указывают: «Порою наши критики рубят сплеча…» Это, граждане, более чем так.

ПОСЛЕ ДОЖДИКА, В ЧЕТВЕРГ

Жил-был человек по фамилии Въюбкин. Ну, конечно, он не так чтобы очень уж там жил-был: при такой фамилии, сами понимаете, не до житья-бытья.

— Как, как? — обрадованно переспрашивали, знакомясь с ним, те, что поневоспитаннее.

А те, что повоспитаннее, тут же проявляли свою воспитан-нос-ь. Они говорили, потупившись, деликатно и изысканно просто. Очень, они говорили, приятно.

Въюбкину давно бы сменить фамилию, да слишком уж он был какой-то гордый. И плюс еще (а может, минус) какой-то стеснительный. Он изо всех сил стеснялся своей гордости, но чтобы искоренить что-нибудь в себе, на это ему никогда не хватало терпения.

В общем, Въюбкин был человеком сложным. С комплексами. С целым комплексом комплексов. Он даже кофе не пил вместе со всеми сотрудниками отдела, хотя на кофеварку «скинулся» вместе со всеми сотрудниками отдела.

Поначалу он, правда, выпил чашечку, потому что устыдился откалываться от коллектива. Но от черного кофе у него, как всегда, заныл желудок, и Въюбкин сообщил об этом окружающим, которые чак раз позатихали тогда в ожидании свежей темы для разговора.

Первым проявил свой интерес к желудочной боли Николай Иванович — самый опытный сотрудник отдела. Он спросил Въюбкина:

— А тошнота при этом бывает?

Въюбкин ответил, что бывает. Хотел еще добавить, что у него порой и на душе бывает тошно, но смолчал. «Подумают еще, будто я острю!» — подумал он.

— Я помню, — мечтательно сказал тогда Николай Иванович, — когда-то на спичечных коробках писали: «Отрыжка, тошнота, непостоянные боли под ложечкой подозрительны на рак».

— На Селигере раков прямо в ресторане продают, — прицепился к слову балагур Володя. — Десять копеек штука. Там в Осташкове…

Но его перебил Васнецов, недавно посетивший по служебной надобности Среднюю Азию. Он сказал:

— А вы знаете, скорпион очень похож на рака. У него клешни и…

— Это у него фамильное! — захохотал балагур Володя. — Родился бы с фамилией «Врубашкин» — и вот тебе полны карманы счастья!

И он шлепнул Въюбкина по плечу.

Тут Дементьева с Терентьевой пылко заговорили о мини- и макси-юбках, а Въюбкин затуманился и ушел к своему кульману. Газету сел читать.

Наверное, ему не следовало обижаться на Володю: не со зла тот говорил и без всяких задних мыслей.

У Володи никогда не водились задние мысли. Душа у него всегда была нараспашку — кто хочет, тот и влезай. Он никогда не увиливал от общественных поручений, не чурался туристских троп, давал взаймы Васнецову и беззаботно напивался на банкетах после защиты диссертаций. За это его, можно сказать, любили Дементьева с Терентьевой, но, будучи закадычными подругами, по-товарищески не хотели портить между собой отношений и любви своей никак не выказывали. А догадываться сам Володя не привык.

Вообще-то Дементьева с Терентьевой и Въюбкина тоже, можно сказать, любили, но, правда, неизвестно, за что. Может, даже за молчаливость. Володю — за разговорчивость, а Въюбкина — за молчаливость и немножко за внешние данные…

…Нет, не следовало Въюбкину обижаться тогда на Володю. Тем более что, когда он сидел за кульманом, ползая взглядом по газетным строчкам, к нему подошел начальник отдела и сказал значительно:

— Товарищ Въюбкин!

— Да, — отозвался Въюбкин.

— В рабочее время!.. — еще значительнее сказал начальник.

— Да! — дерзновенно ответил Въюбкин, пряча, однако, газету.

Начальник грозно и молча исчез, а Въюбкин покраснел в одиночку, поглядел в окно, вздохнул, сходил в коридор, покурил, потоптался возле стенгазеты «За проект!» и вернулся к кульману, уселся за проект.

С тех пор и повелось. Стал Въюбкин как бы чуждаться, сторониться, выпадать из коллектива. Ну, а коллективу-то, если он здоровый, разве не наплевать на вздорного отщепенца? Наплевать. Дементьева с Терентьевой, и те целомудренно охладели к Въюбкину, торчащему у кульмана.

Вот и в прошлый понедельник. В прошлый понедельник так противно занепогодило, задождило, что в отделе с утра было грустно и всем коллективом хотелось в пампасы. Или в Крым. Плохо только, никто не знал точно, где эти самые пампасы простираются, а Дементьевой с Терентьевой показалось даже, будто разговор специально для них затеян, чтобы разыграть их от скуки. Тогда они категорически заявили: бросьте, дескать, ваши штучки, нас пампасами не проведешь, мы давно и точно знаем, что пампасы — это широкие полосы на брюках у генералов. Коллектив всхохотнул было сначала, ко потом опять скис, потом распался, а потом и вовсе разбрелся кто куда.

Кроме погоды, сказывалось и отсутствие Володи-балагура, который сидел в кладовой, резал там кальку для чертежей. Вообще-то начальник отдела хотел послать туда Дементьеву с Терентьевой, но те наотрез отказались: не для того они институт кончали, чтоб кальку резать. Хуже других они, что ли? Не миновать бы деловых препирательств, не выручи всех Володя. Он тоже был не хуже других, но он был покладист и, сказав «Ладно. Я пойду», пресек закипавшую междоусобицу. Однако вот его-то теперь и не хватало…

…Въюбкин знал о пампасах гораздо больше Дементьевой с Терентьевой. Он знал все, но вместо того, чтобы помочь коллективу в затруднительную минуту, он до самого обеда нехорошо возился с проектом.

А после обеда все прямо ожили оттого, что сквозь тучи протолкалось солнце, и оттого, что появился Володя.

Включили кофеварку. И, пока ждали кофе, Володя вверг присутствующих в жгуче злободневную дискуссию, в которую ввязались еще и технологи из соседней лаборатории, зашедшие по какому-то, кажется, делу.

Что интереснее смотреть, футбол или хоккей — вот как недвусмысленно ставился вопрос.

Одни говорили, что хоккей, потому что хоккей эмоциональнее. Другие — что футбол, потому что футбол интеллектуальнее.

— Я помню, — рассказывал Николай Иванович, — когда еще не было стадиона в Лужниках и даже стадион «Динамо» еще не реконструировали и туда ездили не на метро, а на трамвае или же на автобусе, а я так и вообще жил тогда в деревне… Знаете, есть под Москвой такая речка Вертушинка?..

Тогда Дементьева с Терентьевой сказали, что хоть футбол, хоть хоккей — одна чушь, а Васнецов сказал, что интереснее всего покер. Только не тот, который игра в кости, а тот, который в карты.

Но в покер никто не играл.

— А в «храп»? — спросил Васнецов.

А о «храпе» и вовсе не слышали.

— Это тоже в карты, — просветил Васнецов. — Игра с виду простенькая, но эмоций, я вам доложу!.. Если нервами своими не владеешь, лучше и не садись!.. У кого есть карты?

Карт ни у кого с собой не было. Васнецов вздохнул и вынул из кармана свои, новенькую колоду.

«Храпу» Васнецова обучили в северной командировке, где он проиграл столько, что Володя не смог его потом выручить деньгами сам и вынужден быт занимать там, как говорится, и сям. Володе давали.

Ну, так вот. Перетасовал Васнецов свою колоду и предложил для примеру сыграть в «храп» не на деньги, а на спички.

Заиграли. Увлеченно запроизносили непонятные Въюбкину термины, но только Въюбкин все равно никак не показал своего интереса. Он даже, наоборот, открыл окно и высунулся на улицу. На улице пятнисто высыхал асфальт, а прямо под окном стадо голубей ело кашу из грязных корытец.

Въюбкину почему-то стало жалко голубей. Он достал из стола два бутерброда с котлетами, котлеты сжевал сам, а ломти хлеба стал кидать голубям. Но голуби хлеб не трогали — каша была вкуснее, — зато на хлеб лрипорхали воробьи и разодрались. То один, то другой пробовал утащить кусок в сторонку, но крупно ломанный хлеб всякий раз оказывался не по силам.

Тогда Въюбкину стало жалко воробьев, и оставшийся хлеб он кидал уже мелкими кусочками.

— Товарищ Въюбкин! — сказал вдруг весомый голос.

— Да, — сказал Въюбкин, оборачиваясь.

Перед ним стоял начальник отдела и осуждал его взглядом.

— В рабочее время!.. — подтвердил свой взгляд словами начальник отдела.

— Да, — не заспорил Въюбкин. — Но только я уже все закончил.

— Да?! — сердито удивился начальник отдела.

— Да, — колебнувшись, подтвердил Въюбкин.

Начальник унес чертежи и расчеты, и два дня Въюбкин дожидался нового задания.

В четверг в столовой к нему подсел Володя и радостно сказал:

— Ты, брат, не горюй!

Въюбкин не понял.

— Не расстраивайся, — пояснил Володя. — Мне однажды тоже прогрессивку забодали.

Въюбкин не понял.

— Только я не помню, почему. Наверное, тоже чего-то переврал в проекте. И выговор — на стенку, кнопочками… А, вот за что: я на работу опоздал — часы на десять минут отстали. Смехота! Неуважительнее причины и не выдумаешь! А у тебя просто опыта маловато, вот ты и насшибался в расчетах.

Въюбкин понял.

— Тебе вообще не стоило браться за это дело, — продолжал Володя. — Там даже исходных данных маловато для расчетов, за ними еще к заказчику надо ехать.

— Кому ехать, мне? — уточнил Въюбкин.

— Васнецову, — уточнил и Володя. — И мне. И Дементьевой с Терентьевой.

Володя допил компот, Въюбкин тоже. Володя вытер губы салфеткой и встал, Въюбкин тоже. Володя шумно помчался в бухгалтерию оформлять командировку, Въюбкин тихо побрел в отдел. Володе было весело, Въюбкину не было.

Обидно все-таки, граждане, носить фамилию «Въюбкин».

НАБИТАЯ РУКА (Случай — из ряда вон…)

Не скажу, отчего это все так складывается, потому что не только я этого не знаю, но не знают и отдельные опрошенные мною по этому поводу товарищи.

А происходят все эти необъяснимые явления всегда при участии Юрия Ненарадовича Петина. Вернее, наоборот: без всякого его участия, без всякого вмешательства то есть в ход событий. Прямо человек-катализатор какой-то.

Доложу, однако, по порядку.

До того, как стать директором нашей птицефабрики «Яичко не простое», Юрий Ненарадович Петин был директором нашего ресторана «Пища. богов».

До того же, как стать директором ресторана «Пища богов», Юрий Ненарадович Петин был начальником невоенизированной охраны нашей разнотарной фабрики «Картонажный труд».

А до того, как стать начальником невоенизированной охраны фабрики «Картонажный труд», Юрия Ненарадовича Петина не было. Не вовсе, конечно, не было, а в принципе. Он исполнял свои прямые обязанности не у нас, а где-то еще, вот почему мы и не в курсе дела.

Ну, а потом его к нам направили. И пошли у нас наблюдаться странные явления. Как будто над Юрием Ненарадовичем нарочно какой-то рок довлел. Злой.

Сами судите. Наша разнотарная фабрика «Картонажный труд» всемерно известна. Испокон веку выпускает разную продукцию. И вот приходит на фабрику Юрий Ненарадович Петин и занимает пост начальника невоенизированной охраны.

И сразу — бац: гром с ясного неба. Почему-то вдруг повсюду сразу стала ощущаться острая непотребность в нашей таре, и фабрику «Картонажный труд» спустя некоторый период времени ликвидировали.

Ну, а потом и невооруженную охрану упразднили.

А Юрия Ненарадовича Петина, учтя его опыт на руководящей невоенизированной работе, назначили директором ресторана «Пища богов».

И тоже, пожалуйста, — нате. Юрий Ненарадович ни при чем, а к нам вдруг случайно завернула какая-то проезжая знаменитость. И такая это была действительно знаменитость, что у нее обыкновенно спрашивали мнение, Каково, дескать, ваше сложившееся впечатление?

Покушала знаменитость в ресторане «Пища богов», вытерла рот салфеткой, и ее, конечно, сразу:

— Ну, и как?

— Да так, — отвечает знаменитость. — Сдается мне, что бога все-таки нету.

Не поняли ее, а она взяла да и дальше себе укатила, за пределы нашей местности.

И у нас долгое время была неясность относительно бога: в чем, так сказать, суть высказывания?

Ну, посовещались, конечно. Посоветовались. После чего ресторан переименовали так, чтобы он назывался отныне просто и ясно «Наша пища», а Юрию Ненарадовичу Петину решили предложить на всякий случай возглавить нашу научно-атеистическую пропаганду. Но тут, подыскивая кандидатуру на должность директора птицефабрики, наше руководство куроводством учло опыт работы Юрия Ненарадовича на ответственных участках и остановилось на его кандидатуре. Тем более что на последней работе он как-никак и с курами сталкивался.

Так Юрий Ненарадович Петин сделался директором нашей птицефабрики «Яичко не простое».

То-то и оно — «не простое». Совсем мистика началась Из яиц-то в инкубаторе ни с того ни с сего вдруг сплошные петушата принялись вылупливаться. Все-превсе — лица мужского пола. И это несмотря на то, что Юрий Ненарадович так горячо за дело взялся, что даже стенгазету один раз выпустил под названием «За кур!».

Вот тебе и «За кур!»… Даже машинистка наша, бабушка Виолетта, хоть и глупо, а правильно по этому поводу выразилась, сказав:

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Хорошо еще Юрий Ненарадович не обиделся. Он в это время к морю уехал. На Дальнем Востоке, объяснило ему наше руководство куроводством, в городе Находка, есть для кур питательный такой фарш в бочках. Так вот, может, если его раздобыть, то все как раз и наладится. Тем более что Юрий Ненарадович на прежней работе как раз еще и с разной тарой обхождение имел.

Уехал товарищ Петин к Охотскому морю — не достал там тары с фаршем. Тогда он на Карское море хлопотать о чем-то поехал.

А из яиц (даже в его отсутствие и даже из привозных яиц) все равно — ни одного куреночка.

Посовещалось наше руководство куроводством и решило устроить расширенное совещание, посвященное этому курьезу. А куровод-генетик Илья Борисович Муромский даже из столицы специально прилетел и так возмутился, что гневно молчал на всем протяжении совещания.

До утра заседали, думали и курили. До самых, в общем, петухов просидели.

— Предлагаю, товарищи, сделать небольшой перерыв, — объявил с петухами председатель собрания.

— А как же все-таки с петухами?! — веско сказал тогда Илья Борисович Муромский и мягко стукнул по столу. — Кто будет нести ответственность за половую дисгармонию?

И так он это распетушился, что все тут же и отыгрались на Юрии Ненарадовиче Петине. Сняли его.

Теперь он директор нашего водно-морского исторического музея.

Морем мы, правда, никаким не располагаем, но музей решили создать. И вот почему. Потому что Юрия Ненарадовича Петина надо было куда-то определять, а у человека как-никак рука набита на руководящей работе. А вдобавок — наполнен свежими морскими впечатлениями.

А главное, тайная мысль имеется. Вдруг опять от его присутствия слепые силы природы вмешаются. Проснешься этак утречком, протрешь глаза, глядь — а под окнами водно-морского исторического музея неожиданно море с теплоходами плещется и чайки по берегу ходят.

Вот история-то будет!

ЕЙ БОГУ! (На помощь лектору)

Все-таки случилось: атеизм на Земле начал приносить такие ощутимые плоды, что чертям тошно стало.

И преисподнюю пошла разъедать вполне естественная коррупция: нечисть меж собою грызется, грешники прохлаждаются, котлонадзор на все сквозь пальцы смотрит… Сам вельзевул в сердцах черт те что наадминистрировал. Устал даже и задумался от этого. Уединился.

А уж когда никаких свежих пакостей из себя не вымучил, то пошел ко всем чертям. На семинар, на сборище этакое всеобщее, чтоб спокойно, по-человечески поговорить о чем попало: глядь — и польза какая-либо от собеседования стрясется.

Ну, оглядел своих поганцев, ткнул в одного пальцем, говорит ему в строго термодинамических выражениях.

— Такой, — говорит, — сякой, давай-ка я тебя для контролю по is-диаграммище погоняю!

А тот:

— Пошел ты, — отвечает, — к богу в рай со своей диаграммой!

Да так просто он это брякнул, что вельзевул тут же прогнал всех к чертовой матери, но все-таки подумал при этом:

«А ведь как тут ни крути, а есть в словах паршивца искра божья. Не махнуть ли мне и впрямь к всевышнему, может, что и пронюхаю? От этого атеизма им тоже несладко, вот и проведем, будь оно неладно, беседу на высшем уровне».

И понесся в рай.

В раю тем временем подобнейшая-преподобнейшая картина: недоумение. Ангелы, потеряв свое ангельское терпение, копошатся, как курицы, в безделье и потихоньку ересь мелют. Ну, олухи царя небесного и ничего больше.

Сам же господь долго и задумавшись витал в обманах, но ничем интересным его там тоже не осенило, и объявил он тоже всерайский слет, чтобы тоже как-нибудь окрылить участников.

Кое-как слетелись.

Всевышний тоже начал с теории. С аэродинамики. Спрашивает наугад, по-божески. И вопросик-то легонький такой, легусенький!

— Изобразите, — молвит ангелочку, — например, ради бога, глиссаду, по которой можно снизойти в душу грешника!

Хлопнул ангелочек ресничками, вздохнул — и нате:

— Эх! — говорит. — Катитесь-ка вы к дьяволу со своими, прости-господи, глиссадами!

От непочитаемости такой неслыханной всевышний немедленно пал в обморок, а публика постепенно разбрелась, разлетелась, распустилась сама по себе.

Пришел господь в себя.

«Да-а, — думает. — Нет. Определенно устами юного агнца глаго-лела истина. Не явиться ли мне во стан вражий? Несколько скверно, конечно, для престижу, но зато помыслы их ведомы будут».

Как замыслил, так и сотворил. Начертал на райских вратах «Бога нет» — и кувырк в тартарары.

Пикирует он так себе, пикирует, и вдруг навстречу самый что ни на есть вельзевул мчит.

— Ба! — изумляется вельзевул, узревая господа. — Куда это тебя нелегкая несет?!

Притормозил всевышний, но для началу ни гугушеньки. А вельзевул с издевкой:

— Ну, как вы там? Все, небось, и знаете, что на мандолинах балабонить?

— На арфах, — сдержался всевышний. — А вот вы так уж совсем, кажется, ни на какие козни больше не в состоянии сподобиться.

— Ха! — сказал вельзевул. — Раз так, то я прямо тут, прямо тебе лично сейчас нос утру! Гляди сюда, старый босяк, на мой новый фокус. Гляди, как я сам… Чуешь, сам… Себе… Чуешь, себе!.. Глаз могу укусить!

— Э! — отмахнулся всевышний.

Тогда вельзевул вынул искусственный глаз и укусил.

Господь хоть бы хны.

— А хочешь другой глаз укушу?! — разошелся вельзевул.

— Э! — опять сравнодушничал всевышний.

Тогда вельзевул вынул искусственные челюсти и доказал насчет другого глаза.

— Старый анекдот! — отозвался всевышний.

И тогда вельзевул неподобающе вышел из себя. И тогда вельзевул возвел на господа бога столько напраслины, что тот не выдержал хулы и вышел из себя еще неподобающе. Прямо взбесился. Сорвал с себя свой нимб и так хватил им вельзевула, что нимб разлетелся на жалкие кусочки.

А вельзевул отдал богу душу.

— Вот! — поконфузился господь, приходя в себя, и повернул восвояси, остывая в пути.

— Куда? — останавливают его вдруг перед райскими вратами.

— Да ведь это я пред вами, — устало поясняет господь, — господь.

— А пропуск? — вопрошает стража. — Где же ваш нимб?

— Нету, — печально признается всевышний.

— Ну вот, — удовлетворяется стража. — Как же мы вас впустим, когда вы бог знает кто такие будете! Улетучивайтесь отсюда и не мешайте работать!

И господь отступился. И господь подчинился раз и навсегда заведенному обыкновению и сгинул. Куда — неведомо. Только и осталось от него, что начертанная его рукой последняя заповедь: «Бога нет».

А божьим словам подобает верить.

ЗАШЕЛ ПОЗНАКОМИТЬСЯ

— Зашел познакомиться, — нехорошо сказал он. — Я ведь теперь у вас инженером числюсь.

И сел. Сам. Этакий красавец, и лучезарно на меня смотрит.

— Во-первых, — нахмурился я, — советую вам отпустить бороду.

— Когда? — спрашивает.

— Чем раньше, тем лучше.

И тут он меня хвать за мою бороду! И дернул, понимаете ли!

Да еще спросил:

— Так?

— Как фамилия?! — взорвался я.

— Деверев.

— Как понимать?! Как это прикажете понимать?

— Чего это «прикажете понимать»? — не понял он.

— Ваш поступок! — пылал я возмущением. — Мне ведь решительно наплевать на то, что вы родственник академику Девереву!..

— А я не родственник академику Девереву, — говорит он вдруг.

— Да?! — поразился я. — А почему же вы меня так вот запросто— за бороду?..

— Да вы же сами просили отпустить ее. Ну, я взял и отпустил. А что?..

«Ничего, — подумал я. — Ничего себе инженерчик! Всыпал бы я тебе за такие шуточки так, что всю жизнь расхлебывал бы со своим академиком!.. Да не родственник ты, оказывается, шельма этакая!»

А я почему ему относительно бороды совет дал? Ну, во-первых, потому, что это модно и красиво. А во-вторых, к нам нередко иностранцы наведываются, и бородатость моих сотрудников их приятно удивляет.

«Странный тип, однако…»

— Курите? — спрашиваю.

— Нет, — отвечает.

Закурил я и подумал: а не розыгрыш ли это? Не первое ли апреля сегодня?

Да нет. И дата иная, и шутить со мной никто еще не смел…

И тут смотрю: он тоже достает сигареты и преспокойно так закуривает.

— Вы же две минуты назад сказали, что не курите! — проворчал я.

— А разве я тогда курил? — спрашивает. — Это я сейчас курю, а две минуты назад я очень даже не курил.

«Н-да, — расколебался я. — А может, у него такая манера мыслить. Этакая, знаете, свежесть восприятия… Оригинален, непосредствен, никаких шаблонов… Может, это какой-нибудь юный Резерфорд передо мной. Он и дважды два-то, наверное, не принимает на веру. И для него это, может быть, даже и не «пять» в результате, а какие-нибудь совершенно отвлеченные параметры… А то и вовсе какие-нибудь энтропийные туторки-матуторки… На таких умах вся наука держится…»

— А ну-ка, сколько будет дважды два? — усмехнулся я.

— Когда будет, тогда и скажу, — усмехнулся и он.

Определенно он мне начал нравиться.

— Так вы действительно не родственник академику Девереву? спрашиваю. — Нет? А полузащитнику Девереву? Тоже нет?

«А что! Самостоятельный парень. Попробую-ка я его сразу назначить руководителем группы, пожалуй, из этого выйдет толк…»

— Я никому не родственник, — говорит он, гася сигарету. — Я сам по себе полузащитник Деверев.

Я так и подпрыгнул.

— Ах ты, едреный корень! Что ж ты сразу-то не сказал? Ах ты, голубчик, скромняга этакий! А я-то подумал бог знает что! Да ты у нас не инженером, ты у нас начальником лаборатории числиться будешь! И прямо завтра же — на игру! Ну как? Не подкачаешь?