Набитая рука

…И СЛОВАМИ (Холмогорская хроника)

…А начальника почты Василискова можно было виноватить в том, что февральскую революцию в уезде чуть было не протетерили. Ведь и так мужиком эти места населены темноватым, а тут еще начальник почты недобросовестный попался. С неделю валялась у него телеграмма, в которой сообщалось, что царь-батюшка отнекивается от престола.

Поэтому Василискова хотели побить. Но не побили, отвлекшись. О ту лору митинг в Емецке произошел, и Наймарк, инспектор училищ, как раз чепухи нагородил. Он сказал, инспектор Наймарк:

— Граждане земляки! Что мы имеем на сегодняшний день? Мы не имеем государя. Поэтому предлагаю оставить временно хотя бы государев портрет для постепенного отвыкания.

Вот Наймарка и побили за такую-то его умеренность. Не так чтобы очень рукоприкладствовали, но один раз все-таки стукнули, причем — на сцене и причем — по лицу. А портрет сняли, разорвали и раму сломали. Ну, и друг дружку так и сяк при этом попотчевали. В сердцах. Потому как расходились во мнениях, что же после ликвидации портрета надо делать.

И очень долго расходились во мнениях. Так долго, что и власть у земства было некогда отобрать. Так долго, что открытая контра в уезде и сплотиться успела и оружием приобзавелась.

Однако боев не завязывалось. Главным оружием в борьбе за влияние на мужика было слово, печатное и непечатное. Даже когда произошла перестрелка с контрой возле Рато-Наволока, то и тогда слова наделали шуму больше, нежели пули. Слова исходили от баб.

— Ах! — громко и понятно вскричали рато-наволоцкие бабы. — Ах, вы мужчины (правда, они вместо «мужчин» другое слово употребили)! Непутевые, нехорошие, непригожие (прилагательные, правда, тоже из их уст другие вырвались)! Марш по своим деревням, там и стреляйте!

В конце концов контра сложила-таки оружие. Сложила она его после того, как большевики предъявили ей очень убедительный устный ультиматум. Оружие контра сложила в кучку и гневно разошлась по домам.

Словом, война была идеологической, к которой средний мужик сперва относился неизвестно как. Не то что бабы. Мужик присматривался, колебался.

Как бы там ни было, а новая власть постепенно осваивалась и в Емецком уезде, как тогда именовались эти края. Советы возникли, кооперативы…

А на Севере уже шла настоящая война. Иностранные войска взяли Кемь, Онегу, подошли к Архангельску… Вот-вот могли появиться в Емецком уезде.

И опять здесь проворонили события. И, конечно же, опять это устроил Василисков, не передавший кому надо телеграмму о взятии Архангельска Антантой.

И опять его не побили. Некому было. В этот момент как раз второе августа подвернулось. А никакой трезвомыслящий христианин делами в этот день не занимался. А нетрезвый мыслящий — и подавно. Потому что это Ильин день. И сам по себе крепко отмечаемый праздник, и плюс к тому — свадьбы в этот день гремят там и сям. Вот емецкие военкомы в качестве красных свадебных генералов и укатили в таратайке на свадьбу в Заболотье. А бойцы всяк по своим гостям разбрелись. Только дежурный по военкомату остался на посту. Он спал.

И только когда над Емецком закружил прилетевший со стороны Архангельска аэроплан, поднялся среди емчан легкий переполошец.

Невиданная это штуковина была — аэроплан. Тем более в Ильин день. Есть чему подивиться.

И хотя с Двины давно уж слышались тревожные пароходные гудки, на них и внимания не обратили. А там уже высаживался на берег английский десант.

Спасибо, нездешний матрос выручил: прибежал, запыхавшись, в военкомат и пробудил дежурного. Тот пробудился, поздоровался и подивился на бранящегося матроса. Потом проникся важностью момента и послал гонца в Заболотье с плохими вестями.

Власть переменилась. У союзников программа была четкая: 1) расстрел или концлагерь для сочувствовавших Советской власти; 2) мобилизация мужика в белую армию; 3) расстрел или концлагерь для не захотевших мобилизовываться.

Уж если и раньше, когда было можно, тутошний мужик не ахти как решительно и передово реагировал на события, то при такой-то твердой власти ему вроде бы самая пора пришла махнуть рукой на всякие революции да и сказать: «Э, не с нашим это носом кипарисы-то нюхать!»

А он на интервентовы мероприятия как раз наоборот и начал реагировать, не проникнувшись к ним симпатией.

Вот, скажем, Павел Борисович Будрин, рождения 1854 года, крестьянин из деревни Кульмино, образование: умеющий читать, а также писать.

Павел Борисович Будрин ничего такого особенно интересного не сказал, когда пришли союзники. Он и при Советах не так чтобы выражался. Молчаливый был человек, неизвестно кому и зачем сочувствующий.

Союзники обязали его возить провиант и прочий груз тактического и бытового предназначения. Дедко Будрин возил. А на досуге ходил по лесам с топориком.

Ничего никому не говорит, ходит себе с топориком. Но только появились вдруг у его внучат любопытнейшие игрушки — разноцветные резиновые шнуры, из которых можно было мастерить замечательные рогатки, да еще горели эти шнуры восхитительно, да и так, сами по себе, очень привлекательные были штучки. Сначала приятели завидовали дедковым внучатам, однако дедко, видя такую зависть, и приятелей шнуром обеспечил. А потом в лесу была пальба, и дедко прибежал домой в испуге и воскликнул с порога:

— Прячьте детей — это вам не игрушки!

Английский патруль подстерег дедка, когда тот рубил телефонный кабель, но дедко так живо унес ноги, что англичанова стрельба, кроме шуму, ничего не наделала.

К детям дедко питал особенное уважение. Однажды, когда в лесу застрял американский грузовик, дедко водил к нему деревенское пацанье, чтобы побеседовать на научно-популярную тему, имея под руками наглядное пособие. В грузовике же между прочим оказались винтовки.

Рассказал дедко Будрин, как мог, о двигателе внутреннего сгорания, увел подпросветившихся слушателей в деревню, а в лесу опять потом был тарарам, только без стрельбы, потому что не из чего было — пропали винтовки. Через много уж лет обнаружили дед-ковы домочадцы в избе короткую американскую винтовку и револьвер в овине. И это было совсем уж поразительно — ведь дедко Будрин и ружья-то ни разу в жизни вроде бы не держал.

А потом уж дедко и вовсе в политику ввязался втихаря от домашних. Какой-то незнакомец с ним целый вечер беседовал, беседовал, потом дедко проводил его, да и спроси, вернувшись!

— И гдей-то у нас евангелие?

Нашли ему евангелие, поколдовал он над ним, спрятал.

И начал ходить с евангелием по вечерам к соседу Осташкову. Да и другие мужики туда навострились и домой возвращались поздно и натрезвяк.

Конечно, кого надо, такие посиделки глубоко заинтересовать могли. И, конечно, заинтересовали. Гриша Медведев — молодой человек, работавший у союзников тайным осведомителем, явился к Осташкову в разгар посиделок и обнаружил там благонадежность: чтение населением евангелия.

— Евангелие? — спросил все-таки дотошный Гриша.

— Эге ж! — сказали мужики.

— Люблю я евангелие! — сказал Гриша для конспирации. — Поэтому я посижу тут, а?

— Посиди, — не воспротивились мужики. — Вчерашними щами не погнушаешься?

— Вчерашние щи я тоже люблю, — опять схитрил Гриша.

— Э, — сказали мужики. — Тогда приходи завтра.

Гриша унес в сердце обиду, а евангелие теперь лежит под стеклом в школьном музее — меж его страниц дедко Будрин разместил тогда брошюру Ленина «Очередные задачи Советской власти».

Тут тебе оккупация, а мужик как раз подковываться начал.

Были политпосиделки и в избе Трофима Овчинникова, где читали газету «Беднота». А Васька Будрин с Мишкой да Петькой Овчинниковым для остального крестьянства листовки по деревне развешивали. Это очень удобно было. Петька как раз служил по мобилизации в белой армии, там он эти листовки да газеты и доставал, потому что в белой армии работали энергичные красные агитаторы.

Конечно, шли и бои (в других местах), и партизанские отряды по лесам гуляли. Союзники ультиматумы посылали, с недоумением читали ответные письма красных о том, что ультиматум ультиматумом, но раз уж вы наладили с нами переписку, «мы охотно будем с вами переписываться и снабжать вас литературой на английском, французском и русском языках. Просим вас также снабжать нас вашей литературой, а также указать условия обмена литературой». И посмотрим, кто кого перепропагандирует.

Союзники добротные концлагеря для пленных устраивали для их физического «перевоспитания», а Ленин об иностранных военнопленных в телеграмме, отправленной на Север, говорил:

«Командарму VI армии Гиттису. Вполне сочувствую Вашему плану отпускать пленных, но только непременно понемногу и исключительно тех, кто действительно хорошо распропагандирован. Телеграфируйте мне немедленно, если надо, то шифром, сколько у вас пленных, какой они национальности и сколько из них распропагандировано».

И вот уже пятьдесят иностранных солдат пишут заявление о принятии их на курсы красных командиров.

Но вернемся в наш тихий Емецкий уезд, где союзники совсем уж было освоились: французы лягушек кушают по-домашнему, американцы в трусиках и ушанках посреди деревни фехтовальным спортом занимаются, чтоб воинский дух в теле поддержать и к климату хорошенько приобщиться…

А в это время нелегкий на подъем мужик, не торопясь, задумывал провести одно такое непривычное покамест мероприятие.

Поприбавилось в уезде красных лазутчиков, а большевистский агитатор Ефим Никитин даже плясал отважно посреди деревни Бросачиха для завоевания доверия крестьянства.

Все шло к тому, к чему и надо было. Зимой двадцатого года мужики и солдаты белой армии восстали в Холмогорах и учредили ревком. Теперь уж Советская власть объявилась в уезде не телеграфно, откуда-то со стороны и с опозданием, а прямо на месте и самостоятельно.

«Освободительная миссия» союзников кончилась. Расплылись они всяк в свое государство, очистив губернию от руды, фанеры, семян, щетины, жеребковых шкур, спичечной соломки, льна, смолы, пакли… От всего, что под руку подвернулось.

Так что, например, надсмотрщику телеграфа Федоту Сердитову, чтобы не краснеть на предстоящей вот-вот свадьбе своей с телеграфисткой Варей Сидоровой, пришлось сочинять письмо:

«Добрый час, дорогой наш вождь тов. Ленин!

Пишу Вам из далекого Севера. Первым долгом прошу Вас простить мне за дерзновение этого письма на Ваше имя.

Я родом зырянин, Северо-Двинской губернии, Устьсысольского уезда, села Ношуля. Служу с 1917 г. в почтовом ведомстве по технической части.

Простите, никак не могу приступить к искренней просьбе. Вот, товарищ Ленин, я бы хотел попросить об одном. У меня совершенно нет брюк, в одних хожу уже третий год и езжу исправлять телеграфные линии. Так что они превратились почти в решето. А обратиться никуда не могу, ибо этим разрушаю план снабжения, да и везде получишь отказ. Так что в силу необходимости я вынужден Вам писать и прошу Вас, не найдете ли мне 1 аршин 10 вершков какой-нибудь двухаршинной материи? Тужурка еще цела. Сапоги только, наверное, тоже изношу, ибо нет мази, хотя я думаю сделать деготь. Хоть один фунт, и то будет хорошо. Только бы времени малость побольше.

Может быть. Вы огорчитесь за это письмо — простите. Сколько стоит, постараюсь заплатить.

Мой адрес: Холмогоры, Архангельской губернии, надсмотрщику телеграфа Федоту Степановичу Сердитову.

Будьте счастливы, наш вождь! Желаю всяких благ Вам и многие лета, а также скорее повесить над всем миром красный флаг Труда!

Июля 14 дня, 1920 года».

Письмо это Федот Сердитов написал от обиды. Давно уж он хлопотал насчет брюк для свадьбы, но холмогорский приказчик с улыбкой спрашивал Федота: «Может, тебе, Федот, английского бостону хочется?»

И оттого еще письмо написано, что уверовал мужик в новую власть и своей ее счел.

Ответ Федот получил за подписью Бонч-Бруевича, который извещал автора о том, что по распоряжению Ленина его письмо отправлено в Архангельский губисполком для удовлетворения просьбы.

И получил Федот 2 аршина 15 вершков материи и аккурат бостон, английский, трофейный.

И была у Федота свадьба и долгая жизнь впереди.