Национализм как политическая идеология

Глава 1. Национализм и паннационалистические движения

Национализм — это, прежде всего, идеология, легитимирующая усилия по интеграции или дезинтеграции государств. Он исходит либо от государства и нацелен на его укрепление, расширение или реформирование, либо от групп, не признающих его суверенитета и стремящихся к созданию нового государства. Однако помимо национализма как идеологии, непосредственно связанной с реальным или гипотетическим государством, существует национализм как идеология политизированной идентичности. Ниже пойдет речь как о том, так и о другом.

Помимо националистических проектов, заключающихся в приведении государственно-политических границ в соответствии с национально-культурными, в современном мире имеют хождение паннационалистические проекты. Объектом лояльности в этом случае выступает не нация, а некая «сверхнация», точнее — паннациональное сообщество. В качестве такого сообщества может воображаться славянская, арабская, тюркская, германская, африканская и т. п. «нации». Идеологии, в которых перечисленные конструкции являются объектами лояльности, суть соответственно панславизм, панарабизм, пантюркизм, пангерманизм, панафриканизм. Насколько жизнеспособны подобные воображаемые сообщества по сравнению с государствами-нациями? Существуют ли институты, заинтересованные в поддержке этих конструкций? Какова социальная и политическая база движений, возникающих на паннациональной основе? Для того чтобы избежать излишней абстрактности ответа на эти вопросы, уместно совершить небольшой исторический экскурс.

Большинство паннационалистических движений остались не только политически неоформленными, но и идеологически расплывчатыми.

Пангерманизм включал в себя и невинный романтический национализм, ставивший целью распространение немецкого языка и культуры, и агрессивные устремления к господству «германцев» в Европе. Пангерманизм играл значительную роль в период подготовки кайзеровской Германии к Первой мировой войне, когда Франция, Англия и Россия воспринимались немецким правящим классом как «естественные враги» Германии. Стремление к утверждению Германии за счет других государств Европы получало весьма различное оформление: от так называемого «великогерманства» (Alldeutschen) до национал-социализма. Эти идеи в 1933-1945 гг. в такой мере дискредитировали себя, что, по мнению Луиса Снайдера, 30 апреля 1945 г. (смерть Гитлера) можно считать днем смерти пангерманизма[327].

Полностью принадлежит истории и панславизм. У этого движения было два источника: борьба восточноевропейских славян за выход из состава Габсбургской и Османской империй и стремление России расширить свое влияние в Восточной и Центральной Европе за счет союза со славянскими народами. Целью русских адептов панславизма было объединение «братских народов» под эгидой России, тогда как идеологи этого движения за пределами России мечтали о славянском единении без диктата династии Романовых. Противоречие двух составляющих панславизма — романтически-идеалистической со стороны восточных славян и прагматически-политической со стороны России — пронизывало эту идеологию с самого начала. Впрочем, по мере вовлечения славянских движений в большую геополитическую игру первая из этих составляющих отошла на задний план.

Панарабизм возник в начале XX в. в период борьбы арабского населения Ближнего Востока против Османской империи и арабо-турецкого противостояния 1920-х гг. Политические контуры он приобрел в 1945 г. (образование Арабской лиги). Короткий момент единства длился с 1948 г., когда в войне против только что образованного Израиля совместно выступили Египет, Иордания, Сирия, Ливан, Ирак и Саудовская Аравия, по 1967 г. После «шестидневной войны», закончившейся победой Израиля, нарастают противоречия между арабскими государствами (в частности, между Египтом и Сирией), кульминацией которых стали кемп-дэвидские соглашения 1979 г., когда Египет заключил с Израилем двусторонний договор.

Не суждено было обрести четкие политические очертания и идеям пантюркизма. Целью пантюркизма в период движения «младотурков» было объединение под эгидой Турции тюркоязычных народов от Ближнего Востока до Средней Азии. В тюркскую сверхнацию включались не только азербайджанцы, туркмены, узбеки и другие тюркоязычные группы этого обширного региона, но и народы Поволжья и Сибири. Для реализации этих идей у Турции никогда не было достаточно ресурсов, в силу чего они остались достоянием горстки интеллектуалов с гипертрофированной фантазией.

Правда, после распада СССР прошло несколько саммитов тюркоязычных государств, в которых кроме Турции участвовали лидеры Казахстана, Узбекистана, Киргизии, Туркмении и Азербайджана. Но это не имеет отношения к пантюркизму в том виде, как он разрабатывался младотурками в начале XX столетия.

Различные варианты пантюркизма имеют хождение в идеологических разработках лидеров Ассамблеи тюркских народов (Чувашия) и Ассамблеи тюркской молодежи (Татарстан). Однако пантюркизм понимается здесь скорее в культурноисторических, чем в политических терминах.

Единственным движением пан-националистического свойства, добившимся цели, был сионизм. В 1948 г. на Ближнем Востоке произошел пересмотр политических границ сообразно представлению об историческом праве евреев на восстановление государственности, утраченной два тысячелетия назад. Это представление в течение полувека и пытался воплотить в жизнь сионизм. До образования Израиля сионизм существовал в двух формах — как интеллектуально-исторический и как политический феномен, причем первая из этих форм преобладала. Провозглашенную сионизмом цель — собирание всех евреев на Святой земле (символом которой служит гора Сион в Иерусалиме) — долгое время считали неосуществимой не только сторонние наблюдатели, но и люди, к которым сионизм был адресован.

Своеобразие сионизма по сравнению с другими паннационалистическими идеологиями заключается в том, что воображаемое сообщество, к которому он апеллировал, не было дано ни на уровне языковой, ни на уровне культурной, ни даже на уровне религиозной общности. Люди, которых называли евреями, говорили на языках и разделяли культурные нормы тех стран, в которых проживали. Многие из них не только не придерживались религии иудаизма, но и были убежденными атеистами. Что же делало их членами одной нации? Сионистский ответ на этот вопрос (общность крови) шел вразрез как с ортодоксальным иудаизмом, так и с еврейским культурным национализмом. Ортодоксы критиковали сионизм как недопустимое обмирщение еврейства. Быть евреем — значит быть иудеем. Еврейство, т. е. иудейство, есть вера, а не национальность. Неприемлем был сионизм и для активистов еврейского национализма конца XIX — начала XX в., которые делали акцент на развитии еврейской идентичности через возрождение культурной традиции и языка, но не считали возможным ставить вопрос о политическом суверенитете.

После 1948 г. сионизм представляет собой принципиально иную идеологию, чем в период борьбы за государственность. В современном сионизме, как и во всяком национализме, есть два аспекта — аспект идентичности и аспект суверенитета. С одной стороны, основным принципом сионизма является признание права всех евреев на эмиграцию и израильское гражданство. Для сиониста еврейская идентичность неотрывна от лояльности Израилю, и еврей, живущий вне Израиля, живет на чужбине. С другой стороны, сионизм предполагает особое понимание суверенитета, а именно: суверенитета нации как культурного тела. Отсюда специфическая роль сионизма во внутренней и внешней политике Израиля. Так, победой сторонников сионизма было провозглашение в 1980 г. Иерусалима «вечной и неделимой столицей» Израиля и строительство еврейских поселений на оккупированных территориях, вопреки целому ряду резолюций ООН. В настоящее время сионизм выступает не менее серьезным препятствием мирному процессу на Ближнем Востоке, чем исламский экстремизм.

Отголоски панарабизма в наше время слышны в совместных заявлениях лидеров арабских стран, встречающихся в рамках Лиги арабских государств. В нее входит 22 члена, включая Палестину. Однако противоречия между государствами-членами Лиги столь велики, что им часто не удается договориться даже о содержании коммюнике.

Не обнаружила эффективности и Организация африканского единства (ОАЕ).

История ее деятельности постоянно подтверждала приоритет государственных интересов перед идеей паннациональной солидарности. К тому же существенно, что в основу такой солидарности в африканском случае не может быть положена ни языковая, ни религиозная общность. Похоже, что именно это обстоятельство, наряду с хронически недостаточным финансированием, привело к роспуску этой организации в 2002 г.

Сходная ситуация сложилась и в рамках Организации исламская конференция (ОИК). Инициативы арабских участников этой организации по принятию резолюции, осуждающей действия России в Чечне, традиционно блокируются Ираном. К противоречиям межгосударственного характера примешиваются межконфессиональные (между суннитами и шиитами, а также между сторонниками «традиционного» и «чистого» ислама — салафитами, или ваххабитами). Строго говоря, идеологию панисламской солидарности нельзя рассматривать в контексте национализма, поскольку «исламская нация» — лишь метафора исламской уммы.

Главная цель Всемирной сионистской организации (WZO) — поощрение эмиграции в Израиль, а также помощь по обустройству новых граждан. С WZO не следует смешивать Всемирный еврейский конгресс (World Jewish Congress, WJC) — координационную структуру деятельности еврейских организаций в различных странах (в общей сложности более ста организаций). Членом WJC является и Российский еврейский конгресс (РЕК), председателем которого до сравнительно недавнего времени был Владимир Гусинский. WJC ставит своей задачей защиту прав евреев и помощь еврейским организациям в различных государствах, без вмешательства во внутренние дела этих государств.

Глава 2. Национализм в контексте современных политических процессов

Государственный национализм в условиях повсеместного распространения демократической риторики перестает носить явный характер (как то имело место в эпоху до Второй мировой войны), но от этого он никуда не исчезает. Наглядной тому иллюстрацией могут служить Соединенные Штаты. Администрация Джорджа Буша-младшего лишь обнажила те черты, которые характеризовали американский национализм, по крайней мере, начиная с провозглашения «доктрины Монро». Это и агрессивное проведение национальных интересов, и активная культурная экспансия. Американский национализм, — прежде всего, мессианизм. Апологеты американского образа жизни глубоко убеждены в том, что американские ценности (свободный рынок, индивидуализм, всеобщее избирательное право) представляют собой ценности универсальные, а значит: что хорошо для Америки, хорошо и для остального мира. Даже оккупация другой страны рассматривается как ее освобождение.

Мессианские речи Буша-сына перестают удивлять, если вспомнить о высказываниях его предшественников на посту президента. Вот что говорил, например, Джон Ф. Кеннеди в январе 1961 г.: «Пусть каждая нация знает (...), что если того потребует сохранение свободы, мы заплатим любую цену, взвалим на плечи любое бремя, преодолеем любые лишения, поддержим любого друга и встанем против любого врага»[331]. И еще цитата из ноябрьского выступления Дж. Кеннеди в том же году: «Для того чтобы спасти будущую свободу человечества, мы обязаны пойти на любой риск. Мы, американцы, намерены защитить рубежи свободы»[332].

Исследователи не раз обращали внимание на то, как легко ведущие политики государств, гордящиеся своей приверженностью либеральной демократии, впадают в «патриотическую», граничащую с шовинизмом риторику. Всплеск таких настроений в Великобритании во время конфликта с Аргентиной за Фолклендские острова в 1982 г. озадачил даже видавших виды наблюдателей, а американские противники вторжения в Ирак весной 2003 г. считали необходимым объясниться с согражданами уже в текстах антивоенных плакатов: «Anti-war is patriotic».

Этот национализм настолько прочно встроен в мышление и поведение как политических элит, так и рядовых граждан, что его перестают замечать. По этой причине британский социолог Майкл Биллиг назвал его «банальным»[333]. Априорная уверенность в правоте собственной страны (согласно принципу: right or wrong — my country), агрессивное преследование целей, понятых как «национальный интерес»[334], неуважение к позиции политических оппонентов — вот характерные черты «банального национализма». «В утвердившихся нациях, — пишет М. Биллиг, — имеет место постоянное «вывешивание флагов» (flagging) национальности или напоминаний о ней. Утвердившиеся нации — это те государства, которые утвердились в своей собственной континуальности (...)• Политические руководители этих наций, будь то Франция, Соединенные Штаты, Соединенное Королевство или Новая Зеландия, не являются «националистами» в привычном смысле слова. Тем не менее национализм образует непрерывный фон их политических дискурсов, их культурных продуктов и даже способа структурирования их газет. Существует множество мелочей, с помощью которых гражданам ежедневно напоминают о месте их нации в мире наций. Причем это напоминание столь рутинно, столь постоянно, что сознание уже не фиксирует его как напоминание. Метонимический образ банального национализма — это не флаг, который сознательно вывешивается в моменты национального воодушевления, а флаг, незаметно висящий на государственном учреждении»[335].

«Национализирующееся государство» — это государство, которое воспринимается различными акторами как еще не ставшее национальным. Это государство, которое, пользуясь гегелевским выражением, не соответствует своему понятию. Но что здесь имеется в виду под «национальным»? И что имеется в виду под нацией? Этническое, или, в более мягкой форме, этнокультурное сообщество. Государство воображается как «государство определенной этнонациональной группы и государство для этой группы»[336]. Для того чтобы новая политическая единица соответствовала этому образу, ее необходимо «национализировать», т. е. сделать государство действительной собственностью (этно)нации, «поощряя язык, культуру, демографическое преобладание, экономическое процветание или политическую гегемонию нации, номинально являющейся государствообразующей»[337]. Сама по себе этническая неоднородность населения — важный, но не определяющий признак «национализирующегося государства». Как поясняет Р. Брубэйкер, «проекты национализации могут проводиться, и проводятся, даже в ситуациях этнокультурной гомогенности»[338].

Казалось бы, речь идет о тривиальной политике этнического национализма. Однако исследование Р. Брубэйкера не сводится к констатации того факта, что большинство посткоммунистических стран сделали ставку на этнонационализм. Американский социолог смещает внимание с уровня политической практики на уровень ее восприятия, интерпретации. Кроме того, анализируя различных субъектов этой интерпретации, Р. Брубэйкер придает принципиальное значение не только акторам, которые эту политику проводят, но и тем, кого она непосредственно или опосредованно касается. Это, во-первых, проживающие в данном государстве национальные меньшинства и, во-вторых, соседнее государство, выступающее для них в качестве «внешней родины» (external homeland).

В результате предметом исследования становится не диадическое, а триадическое отношение (рис. 4).

Рис. 4. «Треугольник» Р. Брубэйкера

Поэтому для исследователя важно не столько то, что думают или говорят о своей политике правящие круги, скажем, на Украине или в Хорватии, сколько то, как эту политику воспринимают живущие в этих странах русские и сербы, а также граничащие с этими государствами Россия и Сербия. Р. Брубэйкер не слишком озабочен вопросом, имеет ли место в том или ином случае дискриминация меньшинств «на самом деле», или она лишь «представляется» таковой. Предмет его интереса лежит не в фиксации «фактов» (фактов, не нагруженных интерпретацией, не существует), а в анализе отношений, причем отношений в высшей степени изменчивых, в результате чего одни и те же акторы выступают в разных ролях. Например, сербы, жившие в Хорватии на момент начала войны 1991 — 1992 гг., выступали в трех ипостасях. Они были, во-первых, объектами дискриминации со стороны хорватских властей, во-вторых, объектами манипуляции со стороны белградских политиков, в-третьих, активными субъектами политической мобилизации (в частности, в пограничных областях Сербской Крайны).

Вопрос о том, в самом ли деле государства, воспринимаемые национальными меньшинствами и «внешней родиной» как «национализирующиеся» (т. е. как репрессивные по отношению к меньшинствам), являются таковыми, не имеет для Р. Брубэйкера принципиального значения. Дело в том, что простой констатации того, что в том или ином государстве имеет место проект «национализации», недостаточно. Необходимо исследовать, как на этот проект реагируют другие участники трехстороннего взаимодействия. Анализируя ситуацию в Югославии в конце 1980 — начале 1990-х гг., Брубэйкер пишет: «Если мы попытаемся выяснить причины и предпосылки стремления Хорватии к автономии и независимости, то взгляд на происходящее в рамках диады помешает понять природу и последствия этого стремления. Конструируя последнее как сецессионистское движение, диадическая схема не дает разглядеть ту степень, в которой оно было также национализирующимся движением — движением, по утверждению хорватской "собственности" и хорватского контроля над территорией институтами Хорватии, по превращению Хорватии в государство хорватов и для хорватов (...) Это было очевидно в риторической кампании, с помощью которой — и при сильной финансовой поддержке хорватских эмигрантов за рубежом — Франджо Туджман был приведен к победе на выборах 1990 г., особенно в том, как он подчеркивал культурные различия между сербами и хорватами и необходимость вытеснить сербов с занимаемых ими культурных, экономических и административных позиций (...) Это было очевидно в иконографии нового режима (...) Это было очевидно в официальной и смехотворной "хорватизации" языка. Это было очевидно в риторике новой хорватской Конституции, которая провозгласила "полный государственный суверенитет" и "историческое право хорватской нации", символически понизив статус сербов и отказав им в праве быть "сособственниками" республики. Это было очевидно (...) в основательной кадровой чистке, сосредоточенной в сфере административного управления, но распространенной и на другие области, в ходе которой многие сербы лишились работы»[339].

Таким образом, в том, что политика дискриминации в национализирующихся государствах в самом деле имела место, а не просто воспринималась как дискриминационная, Брубэйкер не сомневается. Но отсюда не следует автоматически какой-то одной стратегии поведения на двух других полюсах триадического отношения «национализирующееся государство — национальное меньшинство — внешняя родина». Существует множество способов реагирования на такую политику. Способ, избранный правительством Милошевича в Сербии и активистами внутри сербского меньшинства в Хорватии, заключался в массовой мобилизации на этнической основе. Чувство обиды на несправедливость и страхи перед гипотетическими репрессиями эксплуатировались таким образом, что часть населения Сербской Крайны поддержала лозунги националистов-радикалов. Этим, в свою очередь, воспользовались их vis-a-vis среди хорватских политических активистов, стремившихся представить хорватских сербов в качестве «пятой колонны».

Ни одну из сторон треугольника не следует рассматривать в качестве устойчивой и неизменной данности. Гораздо продуктивнее рассматривать каждую из них как политическое поле.

Этот термин Р. Брубэйкер позаимствовал у Пьера Бурдье. Как в физическом пространстве действуют, создавая физические поля, различные силы, в социальном пространстве также сталкиваются различные силы. В зависимости от того, какие это силы — экономические, политические, культурные или символические — возникают соответствующие поля. Структура поля определяется распределением соответствующего ему капитала (экономического, политического, культурного, символического). В каждом из полей обладание капиталом — и средство борьбы, и ее цель. Национальное меньшинство может быть понято как политическое поле постольку, поскольку не дано в качестве некоего единства, а представляет собой «поле дифференцированных и конкурирующих друг с другом позиций или установок, принятых различными организациями, партиями, движениями или индивидуальными политическими предпринимателями, каждый из которых стремится "репрезентировать" меньшинство в глазах его собственных членов, в глазах государства, в котором это меньшинство проживает, или в глазах внешнего мира...»[340].

Возможны различные образы меньшинства, и различные акторы борются за то, чтобы возобладал именно продуцируемый ими образ. Для этнических предпринимателей внутри меньшинства выгодно поддерживать представление о нем как о жертве дискриминации и репрессий, для чиновников государства, где оно проживает, важно утвердить его образ как группы, права которой неукоснительно соблюдаются, для этнопредпринимателей на внешней родине наиболее приемлем образ угнетаемых и бесправных людей. Само понятие «национальное меньшинство» не имеет и не может иметь одного-единственного значения. Что означает, например, выражение «русские на Украине»? Всех украинских граждан, кто считает родным языком русский? Или только тех русскоязычных граждан Украины, кто более лоялен России, чем Украине? Или всех украинских граждан русского происхождения, сохранивших лояльность русскому языку и культуре, но при этом чувствующих себя членами украинской политической нации? Всякий раз, когда мы слышим такие словосочетания, следует задумываться, от кого (каких акторов) они исходят, и какое именно значение данного понятия эти акторы хотели бы навязать в качестве единственного.

«Внешняя родина» и «национализирующееся государство» также должны быть поняты в качестве политических полей. В поле «внешней родины» действуют различные политики и низовые активисты, тем или иным образом использующие лозунги поддержки (защиты, спасения и т. д.) соотечественников за рубежом. При этом сам термин «соотечественники» означает разные вещи. Для одних это граждане их государства, живущие за рубежом (например, граждане России, живущие в Туркмении), права которых государство обязано защищать, для других — члены этнонации, независимо от гражданства и даже от культурного самосознания отдельных людей.

Борьба за монополизацию представления нации — как в смысле ее адекватного образа, так и в смысле ее репрезентации перед внешним окружением — развернулась не только в странах бывшего Восточного блока, но и в государствах, возникших после распада СССР.

Начнем с Украины. «Допустив сравнительно небольшую долю упрощения, — пишет знаток украинской ситуации Алексей Миллер, — можно утверждать, что до сих пор существовало два способа рассказывать историю русско-украинских отношений в XIX в. В одном случае это история о том, как в своем стремлении к самоопределению нация, подобно траве, пробивающейся сквозь асфальт, неизбежно преодолевает все препятствия, создаваемые антиукраинской политикой империи. В другом случае речь идет о том, как, благодаря крайне несчастливому стечению обстоятельств, польская и австрийская интрига, используя в качестве сознательного или несознательного орудия немногочисленную и чуждую народным интересам группу украинских националистов, раскололи единое тело большой русской нации, воссозданной после объединения в составе Российской империи основной части земель бывшей Киевской Руси»[341].

На политическом поле сегодняшней Украины А. Миллер вычленяет несколько основных игроков, ведущих борьбу за «правильный» образ украинской нации: либералов, умеренных националистов и ультранационалистов. Политики либеральной ориентации понимают последнюю как политическое сообщество.

Один из лидеров Либеральной партии Украины харьковчанин Гринев выступает за официальное двуязычие: «Государство, которое не пытается говорить на том языке, на котором говорит половина его граждан, — это государство сомнительного качества»[342]. Политики националистической ориентации (в той или иной мере связанные с «Рухом»), видя нацию как этническое сообщество, утверждают, что украинская нация до недавнего времени находилась на грани исчезновения. Отсюда их стремление к перелому языковой и культурной ситуации. Признание за русским языком статуса второго государственного означало бы, по их мнению, «закрепление языкового раскола Украины»[343]. У политиков умеренно-националистического крыла проскальзывает, а у их более радикальных собратьев носит частотный характер, обозначение русскоязычного населения Украины как «мигрантов». По мере движения от центра украинского политического поля к его периферии мы встречаемся с экстремистскими предложениями решения «русского вопроса» путем «разумного обмена населением» между Украиной и Россией. В таких категориях рассуждают, в частности, лидеры профашистской группировки УНА-УНСО.

Этнический национализм — это проведение границвовнутрь общества. Весьма примечательна в этой связи политическая эволюция Витаускаса Ландсбергиса, в 80-90-е гг. — лидера движения «Саюдис», первого президента Литвы. К концу 90-х гг. партия Ландсбергиса настолько потеряла популярность, что возникла опасность, что она не преодолеет 5 %-ный барьер на парламентских выборах. В этой ситуации Ландсбергис и его товарищи по партии попытались инициировать в 2001 г. три кампании: взыскать с России долги «за 50 лет оккупации», провести люстрацию всех бывших осведомителей КГБ и учредить в Вильнюсе Всемирный трибунал по преступлениям коммунизма. Между прочим, последняя инициатива имела для Литвы негативные внешнеполитические и экономические последствия. Она привела к срыву в том же году визита в Литву второго лица в руководстве КНР: китайская делегация, включавшая множество бизнесменов, уже прилетев в Вильнюс, так и не покинула здания аэропорта.

Надо, однако, отметить, что в Литве ситуация выглядит благоприятнее для национальных меньшинств, чем в Эстонии и Латвии. Отчасти это объясняется демографическими факторами. Поскольку четыре пятых населения Литвы составляют этнические литовцы, «исчезновение литовской нации» вряд ли могло стать центральной темой публичных дебатов. Местные политические элиты не настаивали ни на введении в Конституцию этнического понятия нации, ни на дискриминационном Законе о гражданстве. Однако одной демографией не объяснить отличие в установках руководства Литвы и руководства двух соседних государств. Известны случаи, когда лозунги защиты родины от засилья инородцев выдвигались политиками и охватывали воображение масс и при меньшем количестве нетитульного населения. Объяснение интересующему нас отличию можно найти в особенностях политической ситуации в прибалтийских республиках в 1970-1980-е гг. В Эстонии большинство высшего партийного руководства составляли или русские, или русифицированные эстонцы. Аналогичная ситуация сложилась в Латвии, в силу чего противостояние коммунистическому центру артикулировалось здесь прежде всего в национальных терминах. В Литве же партийная номенклатура состояла в основном из литовцев (на 1989 г. — более 70 %) и, соответственно, воспринималась населением как «своя», а не как «антинациональная»[344].

Апелляция к этнической солидарности и педалирование угрозы, которой подвергается этнонация со стороны чужеродных элементов, — короче говоря, этнизация политического — позволяет решить целый ряд задач: отвлечь население от плачевного экономического положения; обеспечить фиктивные рамки стабильности в условиях слабого государства; мобилизовать электорат в ситуации, когда не удается сформулировать лозунги социально-экономического характера.

Руководства Эстонии и Латвии в такой мере одержимы проектом (этно)национального государства, что исключили из гражданско-политического сообщества, т. е. из нации, от тридцати до сорока процентов своего населения. Согласно латвийскому законодательству о гражданстве, принятому вскоре после обретения суверенитета, получение статуса гражданина обусловливалось знанием государственного (латышского) языка и Конституции. Тем, кто этого экзамена не сдавал, в статусе гражданина отказывали. Эстонское руководство поступило со своим народом — заметим, тем самым, который помог ему прийти к власти в конце 1980 — начале 1990-х гг., не более милосердно. В 1992 г. оно объявило действующим законодательство о гражданстве от 1938 г. В результате те постоянные жители (между прочим, граждане Эстонской ССР), которые не являлись гражданами Эстонии на 16 июля 1940 г. или потомками таковых, в одночасье оказались иностранцами.

Содержание конкретных видов националистической идеологии обусловлено в первую очередь выполняемыми ею функциями. В сегодняшнем мире национализм имеет две основные функции — мобилизационную и компенсаторную. Что касается его легитимационной функции, то она отодвинута на второй план в результате экспансии либерально-демократического дискурса, с одной стороны, и религиозных, конфессиональных систем легитимации, с другой. К национализму прибегают либо для мобилизации масс на борьбу с внешним или внутренним врагом (независимо от того, действительный он или мнимый), либо с целью компенсировать некоторую коллективную травму.

В настоящее время компенсаторная функция национализма вышла вперед по сравнению с мобилизационной. Опыт двух мировых войн, разочарование людей во всеобщих целях, недоверие к собственным политическим лидерам — все эти факторы явно не способствуют коллективной мобилизации на основе общей национально-государственной принадлежности. В то же время использование националистической риторики для облегчения психологического самочувствия наиболее фрустрированной части общества оказалось весьма эффективным. К этой стратегии не без успеха прибегают правые и левые популисты. Обращая недовольство населения на мигрантов или на происки внешних недоброжелателей («мировую закулису»), политики типа Жана-Мари Ле Пена или Геннадия Зюганова получают поддержку от пятой до третьей части избирателей.

Компенсаторный потенциал национализма умело используют политические лидеры многих государств. В их числе японский премьер-министр Дзюинтьиро Коидзуми.

Компенсаторная и мобилизационная функции национализма тесно связаны друг с другом. Национализм лечит коллективные травмы лишь тогда, когда ему удается консолидировать население вокруг решения некоторой общей задачи. Примером относительно удачного выполнения национализмом обеих функций может служить сегодняшний Китай.

В условиях однопартийной диктатуры, существующей в Китае с 1949 г., иных актеров на политико-идеологической сцене, кроме коммунистической партии, быть не может. Однако само руководство КПК достаточно искусно встраивает националистический дискурс в структуру собственной идеологии. По целому ряду причин история китайского социализма неотделима от истории китайского национализма.

Национальное самосознание китайской политической элиты после образования КНР в 1949 г. было определено, с одной стороны, гордостью древней цивилизацией и чувством ущемленного достоинства, с другой. Последнее связано с чередой унижений, которым Китай подвергался со стороны европейских держав, включая Россию, на протяжении более чем столетия.

Понятно, что маоизм с его «большим скачком» и «культурной революцией» означал радикальный разрыв культурноисторического континуума. Однако, учитывая это обстоятельство, не следует сбрасывать со счетов роль, которую играет в китайском обществе традиция. Сегодняшние китайские партократы, полностью отказавшись от политического наследия Мао Цзедуна, официально считаются продолжателями курса, взятого Мао: это курс на восстановление великого Китая к середине XXI в.

Кроме того, национализм современного китайского руководства находит выражение в следующем:

• в репрессивно-ассимиляционной политике по отношению к многочисленным культурным меньшинствам;

• в попытке реинкорпорировать в состав Китая Тайвань;

• в отношении к китайским эмигрантам как к проводникам культурно-политического влияния Китая на всемирном уровне.

В 1999 г. в Пекине были организованы массовые ликования по случаю присоединения к Китаю острова Макао и Гонконга. Эти события преподносились китайской пропагандой как долгожданный праздник воссоединения нации. Нужно ли говорить, что население Макао и Гонконга восприняло это иначе?

Более 70 млн. граждан сегодняшней КНР — представители меньшинств. Самые многочисленные из этнических и языковых меньшинств: уйгуры (7,5 млн.), монголы (5,2 млн.), тибетцы (4,75 млн.), за ними следуют корейцы, казахи, эвенки и т. д. — всего более сорока этнолингвистических групп. Разнообразно китайское население и в конфессиональном отношении, причем принадлежность к религиозному меньшинству не обязательно совпадает с принадлежностью к этническому меньшинству: христиане, мусульмане и буддисты есть и среди ханьцев. Власти придирчиво следят за тем, чтобы выражение конфессиональной идентичности не покидало приватной сферы. Попытки публичной артикуляции религиозной идентичности жестоко подавляются. Начиная с 1998 г., не прекращаются преследования сторонников движения фалуньгун. Откровенно репрессивная политика проводится и по отношению к тибетским буддистам. Регион подвергается форсированному заселению ханьцами, деятельность религиозной общины контролируется из Пекина. Несмотря на то что далай-лама (находящийся в изгнании с 1951 г.) неоднократно заявлял, что его цель — автономия Тибета, а не его суверенитет, китайские власти крайне болезненно реагируют на его международные контакты. При этом наблюдается тенденция к ужесточению позиции пекинского руководства. Так, если в 1990-е гг. его святейшество посещал Россию по приглашению глав Калмыкии и Бурятии, то в 2002 г. пекинские дипломаты добились того, что Москва отказала ему в российской транзитной визе для проезда в Монголию.

Коммунистическая номенклатура активно использует национализм как компенсаторно-психологический инструмент после подавления демократического движения в конце 1980-х гг. 6 июня 1989 г. на площади Тяньаньмынь было убито от нескольких сот до двух тысяч демонстрантов. Согласно официальной версии этих событий, протестовавшая тогда молодежь представляла собой сборище контрреволюционеров и врагов китайского народа.

В контексте компенсаторного национализма можно рассмотреть и так называемый «религиозный фундаментализм», получивший широкое распространение в исламском мире. Многие наблюдатели сходятся во мнении, что антизападные и антиизраильские, но прежде всего антиамериканские, лозунги, характерные для массовых настроений в Иране, Сирии, Пакистане и других странах Ближнего и Среднего Востока, представляют собой не что иное, как форму выражения уязвленного национального чувства. Массы, равно как и часть элит в этих регионах, ощущают себя униженными и оскорбленными гегемонистским курсом США, форпостом которых на Востоке они считают Израиль. Вторжение в Ирак сообщило этим чувствам новый импульс.

Казалось бы, «религиозный национализм» — противоречие в определении. Лояльность Богу плохо совмещается с лояльностью государству и нации. Однако то, что не увязывается в теории, увязывается на практике. Для иранцев и сирийцев отстаивание государственной независимости неотделимо от отстаивания национального достоинства, а последнее артикулируется именно в религиозных терминах. Исламская идентичность в данном случае не противоречит национальной, а дополняет ее.

В ходе предыдущего изложения мы неоднократно говорили об условности всех возможных типологий. Тот или иной националистический дискурс, будучи отнесен к некоторому определенному типу, обязательно обнаружит в себе черты других типов. И все же отказываться от типологизаций не стоит. Они полезны в аналитических целях.

Взятый в его отношении к государству, национализм служит одной из трех целей: унификации, отделению (сецессии) и реформам. В соответствии с этими тремя целями можно вычленить три основных типа национализма, которые (помня об условности этого членения) можно назвать унификаторским, сепарататистским (сецессионистским) и реформаторским.

1. В качестве «унификаторского национализма» могут быть обозначены идеологии, сосредоточенные на нациостроительстве в том или ином государстве. Националистическое видение нациостроительства отличается игнорированием запросов групп, не принадлежащих к «государствообразующей» нации. Нация при этом трактуется в этнических терминах.

На политико-правовом уровне национализм выражается в той или иной форме дискриминации меньшинств. Например, в отказе на право публичного использования родного языка (делопроизводство, суд, сфера образования). В таком положении находились до недавнего времени курды в Турции. Лишь под давлением Европейского союза (к членству в котором стремится турецкое руководство) весной 2003 г. был снят запрет на преподавание курдского языка в начальной школе и на издание газет на курдском языке.

На уровне социокультурных репрезентаций национализм означает выбор этноцентричных символов государственности, а именно таких: флага, гимна и герба, которые связывают государство с определенной этнической или конфессиональной группой. Так, национальным флагом Хорватии после обретения суверенитета в 1992 г. стал флаг «усташа» — хорватских фашистов, которые в 1941 г. после оккупации Югославии гитлеровскими войсками объявили Хорватию независимым государством. По той же логике в Конституции республики Македония с 1992 по 2001 г. было закреплено положение о Македонии как «православном государстве» — несмотря на то, что около трети населения здесь составляют мусульмане[349].

Иллюстрацией унификаторского национализма может служить партия Бхаратья Джаната (BJP) в Индии. В основе пропагандистской стратегии BJP — антиисламские фобии индуистского населения страны[350]. Электорат BJP в основном сельский. Городское население, в значительной мере секуляризированное, видит в агрессивно антиисламской позиции BJP угрозу единству государства. Мессидж, посылаемый BJP обществу, прост: для того чтобы быть индийцем, надо быть хиндустанцем[351]; тем, кто хиндустанцем не является, надо доказать свою лояльность. В некоторых сельских районах не голосовать за BJP может быть опасно для жизни.

Лидеры Бхаратья Джаната не только не удерживают религиозных фанатиков от нападений на мусульман, но и подстрекают их к таким нападениям. В штате Гуджарат, например, в 1991 г. индуистские экстремисты разорили мечеть. Десятью годами позже активисты BJP предприняли попытку построить на месте мечети индуистский храм, что привело к волнениям на конфессиональной почве.

В декабре 2002 г. на региональных выборах в штате Гуджарат кандидаты от BJP одержали победу. В парламенте штата Гуджарат депутаты от BJP заняли 125 из 182 мест. Главной причиной успеха Бхардтья Джаната наблюдатели считают межконфессиональные столкновения, случившиеся в штате незадолго до выборов. Начало беспорядкам положило нападение мусульманских экстремистов на поезд, перевозивший хиндустанских политических активистов. Поезд был забросан бутылками с зажигательной смесью. Погибло 52 человека. В ходе ответных погромов, длившихся несколько месяцев, погибло более тысячи мусульман. Руководители BJP заявили, что такая реакция индусов понятна и даже оправданна.

2. Идеология сепаратистского национализма разворачивается там, где от лица этнической, языковой или конфессиональной группы выдвигается требование отделить от определенного государства часть его территории. Три четверти националистических движений, имевших место в мире в конце XX в., носили сепаратистский характер. В одной только Индонезии насчитывается шесть течений, требующих образования отдельного от Джакарты государства.

Одно из наиболее активных националистических движений сепаратистского толка имеет место на севере Испании в Стране Басков. (Баскское население на юге Франции обнаруживает относительную индифферентность к идее независимости.) Традиция собственной государственности, опыт этнической дискриминации в период диктатуры Франко, развитость региона в экономическом отношении сделали идею суверенитета популярной среди широких слоев населения Страны Басков. Наиболее радикальным носителем этой идеи является партия Эри Батасуна — политическое крыло террористической организации ЭТА. Симпатии басков к ЭТА резко пошли на убыль после серии убийств популярных местных политиков, осуществленных боевиками ЭТА во второй половине 1990-х гг. Вместе с тем запрет на деятельность Эри Батасуна, к которому прибег испанский премьер-министр на волне борьбы с «международным терроризмом», поднявшейся после 11 сентября 2001 г., вызвал неодобрение значительной части баскского общества.

Международное сообщество, как правило, не признает требований сепаратистов, исходя при этом как из политико-прагматических, так и из морально-правовых соображений[352]. Однако из этого правила есть исключения. Первое составляет отделение от Пакистана Восточной Бенгалии в 1971 г., случившееся по историко-политическим и географическим причинам.

Второй прецедент образует случай Эритреи, также достаточно специфичный.

Третий пример удачной сецессии, совершившейся после Второй мировой войны, — образование в 2001 г. государства Восточный Тимор. Это могло случиться только потому, что оккупация последнего Индонезией никогда не была признана международным сообществом.

Наконец, последний пример признанной международным сообществом сецессии — «бархатный раздел» Чехословакии на Чешскую Республику и Республику Словакия, произошедший по договоренности между Прагой и Братиславой.

3. «Реформаторский национализм» — проблематичное понятие. В современных условиях крайне трудно определить, в какой мере националисты, декларирующие свою приверженность социально-экономическим реформам, действительно нацелены на реформирование, а в какой — на голое удержание власти. Тем не менее можно назвать несколько случаев, в которых реформаторские функции националистических идеологий бесспорны. Это, во-первых, три страны Ближнего и Среднего Востока: Турция, Египет и Иран. В каждой из них национализм служил идеологическим обеспечением модернизации и секуляризации общества и помогал противостоять давлению панисламизма. Во-вторых, это ряд государств Восточной Азии: Япония, Южная Корея, Тайвань и Сингапур. Во всех этих странах национализм лежал в основе консолидации масс, необходимой для экономического рывка. Без опоры на мобилизационный потенциал национализма успех «азиатских тигров» в соревновании за выход в число передовых стран вряд ли стал бы возможным.

Классическую иллюстрацию реформаторского национализма представляет собой кемализм (по имени лидера Мустафы Кемаля). М. Кемаль умело сочетал турецкий национализм с вестернизацией. Ставка на национализм выражалась в резком отмежевании от имперского прошлого Турции и противодействии европейскому империализму. Во время Первой мировой войны возглавляемая им Республиканская народная партия выдвигала, наряду с антизападными лозунгами, лозунг «Турция для турок!». В этот период М. Кемаль, как и большинство представителей движения «младотурков», стоял на позициях пантюркизма. Однако, придя к власти, он отбросил экспансионистскую риторику и сосредоточился на коренном преобразовании турецкого общества. Это преобразование включало в себя три основных компонента: секуляризацию, массовое образование и экономическую модернизацию. Религия строго отделяется от государства. Строятся школы, которые позволяют преодолеть почти поголовную неграмотность. Развивается промышленность, что приводит к формированию национальной буржуазии. (В Османской империи турецкое население почти полностью состояло из крестьян — среди турок практически не было ни торговцев, ни ремесленников). Свои реформы Ататюрк навязывал силой, методично искореняя те формы жизни, которые препятствовали модернизации общества. Арабская графика заменяется латиницей, традиционная одежда — европейской, в сферу права вводятся западные, основанные на римском праве кодексы. В 1924 г. столица переносится из Стамбула в Анкару, в 1929 г. из учебных программ университетов изымаются арабский и персидский языки — в пользу латыни и греческого[354].

В то же время Ататюрк вкладывал средства в развитие исторической, археологической и антропологической наук, на которые возлагалась задача проследить древние корни «турецкой нации» и ее уникальный вклад в развитие мировой цивилизации[355].

Попытки полностью вытеснить религиозную (исламскую) идентичность национальной привели к неоднозначным последствиям. С одной стороны, Турция в течение жизни нескольких поколений превратилась в весьма глубоко секуляризированную страну. Турция интегрирована в европейские структуры безопасности (с 1952 г. она является членом НАТО). С другой стороны, в результате реакции сил, опиравшихся на традиционные ценности, возникают — несмотря на репрессии властей — исламские партии и движения. Их влияние на массы растет, и политические элиты не могут с этим не считаться.

В итоге складывается специфическая ситуация (впрочем, очень напоминающая ситуацию в Египте): автономным политическим институтом оказывается армия. Первый военный переворот в Турции был совершен в 1960 г., второй — в 1971 г., третий — в 1980 г. В 1980 г. военные ввели прямое правление, сначала запретив, а затем распустив все политические партии. В 1982 г. под давлением военных была принята Конституция, закрепившая отделение религии от государства. Переход к гражданскому правлению произошел в 1983 г. Однако по сей день именно военные, жестко ориентированные на наследие кемализма, приводят к (или, напротив, отстраняют от) власти то или иное гражданское правительство. В июле 1997 г. военные вынудили уйти в отставку премьер-министра Некметтина Эрбакана, представлявшего исламистскую Партию благоденствия (Рефах).

Однако на последних выборах года умеренные исламисты вновь одержали победу: после отставки кабинета в марте 2003 г. правительство возглавил лидер Партии справедливости и развития Реджеп Тайтип Эрдоган. Это породило определенное напряжение среди армейского руководства, а также вызвало и опасения у партнеров Турции по НАТО. Опасения, правда, оказались преувеличенными. Ориентация турецких элит на интеграцию с Западом оказалась сильнее. «Настойчивая недооценка Европой турецкого желания присоединиться к Европейскому союзу может способствовать действиям радикальных исламистов, — отмечает исследователь, — однако даже в случае прихода радикальных исламистов к власти борьба кемалистов за европеизацию страны не прекратится»[356]. По мнению М. Шахинлера, поддержка кемализма в современной Турции — явление массовое. Выбор в пользу лаицизма и модернизации — выбор народа, а не только политических элит. Суждение небесспорное, если принять во внимание роль армии, о которой мы только что говорили.

Кемализм составляет стержень националистического движения и в сегодняшнем Азербайджане. Националистам-реформаторам, ориентированным на Турцию и на Запад, противостоят исламисты, ориентированные на Иран. Важно отметить, что даже в том случае, когда исламисты не являются противниками реформ[357], они выступают противниками всеобъемлющей социальной модернизации. Их общественный идеал связан или с удержанием патримониального порядка, или с его реставрацией[358]. Не следует, однако, забывать, что и националистически, и исламистски настроенные силы в современном Азербайджане находятся в оппозиции. Правящий режим представляет власть бывшей партноменклатуры, у которой нет иной идеологии, кроме удержания и расширения собственной власти. Сходная ситуация имеет место и в новых независимых государствах Средней Азии.

На модернизацию общества в национально-государственных рамках направлены усилия реформаторов в Египте, начиная с 1920-х гг. Национализм был здесь сначала идеологией освобождения от британского колониализма, а затем идеологией секуляризации и индустриализации.

К реформаторскому национализму можно отнести и случай Тайваня. Не будет преувеличением утверждать, что без тайваньского национализма не существовало бы и Тайваня как государства. Культурно-политическое самосознание тайваньцев (большинство из которых составляют этнические китайцы) сформировалось на основе антикоммунизма и экономического скачка, сделанного их страной во второй половине XX в. Здесь до сих пор живы соратники Чан Кайши, на теле которых нанесены татуировки с клятвой освободить Китай от коммунистической диктатуры.

Такова идеология различных движений, связанных с отстаиванием культурной, языковой, этнической, расовой или религиозной идентичности, но не выдвигающих требования политического суверенитета. Характерный пример — национализм активистов «испэникс» (испаноязычных мигрантов) и «чиканос» (выходцев из Мексики) в США, а также некоторых национальных движений в республиках Российской Федерации. Источником этого типа национализма является стремление удержать или развить собственную отличительность от окружения. Политические требования при этом ограничены какой-либо сферой общественной жизни — демографической, экономической, культурной. В числе требований, которые ставят активисты такого национализма:

• изменения в сфере языковой политики; например, предоставление статуса государственного испанскому языку в некоторых южных штатах США или особый статус фламандского языка в Бельгии (в 1980-е гг. местным националистам удалось добиться изменений в законодательстве, согласно которым работники всех предприятий, находящихся на территории Фландрии, обязаны говорить по-фламандски);

• проведение демографической и иммиграционной политики, нацеленной на поддержание «этнического баланса»;

• этнический паритет в представительных органах власти; такая практика имеет место в так называемых «консоциативных демократиях», описанных Лейпхартом применительно к Западной Европе и Ливану[359]; в российских условиях сходные меры практикуются в Дагестане; до 2000 г. нечто подобное имело место в Адыгее, где существовали законодательно закрепленные квоты на места в республиканском парламенте для этнических адыгейцев;

• «экономический суверенитет», т. е. расширение самостоятельности в хозяйственной сфере, налоговой политике и т. д.; в случае Российской Федерации по этому пути дальше всех продвинулся Татарстан, добившийся в 1992 г. двустороннего договора между Москвой и Казанью. Интересным симбиозом расовой и конфессиональной идентичности является так называемый «черный национализм» в Северной Америке. Так, движение «Нация ислама», руководимая политическим предпринимателем Луисом Фарраханом, объединяет чернокожих мусульман США.

Глава 3. Националистические движения и организации на рубеже XX-XXI вв.

Если рассматривать идеологию политических партий и объединений, действующих в современном мире, с точки зрения их отношения к национализму, можно выделить следующие большие группы.

1. Партии политического «мэйнстрима», в риторику которых могут быть встроены отдельные элементы националистического дискурса. Последний не занимает в их программных заявлениях и лозунгах сколько-нибудь значительного места, в силу чего их не называют националистическими.

2. Партии и движения сепаратистского или реформистского толка, сочетающие националистический дискурс с социалистическим, социал-демократическим, консервативным и т. д. Такие объединения обычно относят к умеренному национализму.

3. Радикальные партии и движения, в идеологии которых националистический дискурс является системообразующим. Это представители так называемого ультранационализма, или радикального национализма. Ультранационалистов часто отождествляют с «крайне правыми». Это неверно, поскольку носителями радикально-националистических взглядов могут выступать и левые организации. Например, «Национально-патриотический союз России» (НПСР), Радикальная партия Сербии, а также большинство сепаратистов в Западной Европе: «Национальный фронт освобождения Корсики», «Шин Фейн» в Северной Ирландии, выше упомянутая «Эри Батасуна» и др.

Различие между умеренными и радикальными националистами заключается в последовательности проведения ими основных положений националистической идеологии. Умеренные националисты готовы допустить известную культурно-этническую неоднородность национального сообщества, тогда как для националистов-радикалов нация без культурно-этнической гомогенности — нонсенс. Отсюда различие между ними в понимании целей, средств (а также темпов) нациостроительства. Другая важная черта, отличающая ультранационалистов от их более умеренных единомышленников, — провозглашаемый ими абсолютный приоритет принципа нации во всех сферах жизни общества. Этот принцип они готовы проводить в жизнь вопреки очевидному ущербу собственному государству. Например, разрывать выгодные экономические связи или, ради скорейшего перехода на «государственный язык», сворачивать образовательные и книгоиздательские программы, а также книготорговлю на «иностранных» языках. Я имею в виду, в частности, украинских политиков, так спешивших со строительством нации, что были готовы лишить собственных граждан доступа к мировой культуре, который те имели благодаря русскоязычной литературе.

Нарисованная нами схема, как и всякая теоретическая модель, позволяет лишь с большой долей условности проводить различие между умеренными и радикальными приверженцами национализма. То, какие партии и каких политических лидеров относят к категории умеренно-националистических, а какие — к категории радикальных, в значительной степени определено историко-политическим контекстом страны, в которой они действуют. Так, умеренный национализм лидера косовских албанцев Ибрагима Руговы — в отличие от бывших командиров Армии освобождения Косово (АОК) — заключался в его компромиссной позиции по вопросу о политическом статусе края. Умеренный национализм партии Индийский национальный конгресс (в отличие от ультранационализма Бхаратья Джаната) — в ориентации на превращение Индии в сильную и единую нацию-государство, без отказа от основных демократических ценностей.

В Сербии умеренному националисту Войцлаву Коштунице противостоит ультранационалист Войцлав Шешель, которого Слободан Милошевич прочил своим преемником на посту президента Югославии. Возглавляемая В. Шешелем Радикальная партия Сербии набрала на выборах осенью 2002 г. 23 % голосов (31 % избирателей проголосовали за В. Коштуницу). В Хорватии в течение почти десяти лет находился у власти ультранационалистический Хорватский демократический союз (HDZ), председателем которого был Франджо Туджман. Последний, будучи президентом республики, поощрял шовинизм среди хорватского этнического большинства. После смерти Туджмана в 1999 г. HDZ потерял власть, уступив управление государством более умеренным силам.

Сторонники HDZ в Боснии-Герцеговине набрали на выборах в парламент республики в октябре 2002 г. 19 % голосов. Первое место с 33 % голосов заняла моноэтническая (состоящая из боснийцев) Партия демократического действия. Выдвигающая лозунги гражданской солидарности Социал-демократическая партия сумела набрать только 15 % голосов.

К умеренно-националистическим относят Баскскую национальную партию (PNV), выступающую за мирный выход Страны Басков из состава Испании.

На выборах в законодательное собрание Страны Басков, состоявшихся в мае 2001 г., PNV одержала победу. Соперниками PNV на этих выборах были правящая Народная партия, Социалистическая партия, Консервативная народная партия, Гуманистическая партия Страны Басков и — тогда еще легальная — Эри Батасуна.

К числу умеренно-националистических может быть отнесена также турецкая Партия национального действия (МНР). Ядро программы МНР — сильное государство-нация, что предполагает модернизацию страны с учетом культурно-исторической традиции и непримиримость по отношению к любым формам курдской автономии.

Те, кого на политической сцене той или иной страны называют ультранационалистами, опираются на лозунги правого и левого популизма. Если левые пытаются добиться поддержки масс, сочетая призывы к классовой солидарности с призывами к этнонациональной солидарности (примеры — «Народная воля» Сергея Бабурина, НБП Эдуарда Лимонова), то правые делают ставку почти исключительно на ксенофобию и мигрантофобию. Эксплуатация страхов, связанных с иммиграцией, оказалась весьма эффективным инструментом завоевания голосов избирателей. Этот инструмент позволил многим радикальным националистам в Западной Европе, которые совсем недавно влачили маргинальное существование, переместиться с обочины политической жизни своей страны ближе к ее правому центру.

Балансирующие на грани фола «Республиканцы» (Republikaner) получали в начале 1990-х гг. в некоторых федеральных землях Германии до 10 % голосов (в частности, в земле Баден-Вюртемберг и в округе Бремен). В Австрии за Йорга Хайдера и его Партию свободы (Freicheitliche) на парламентских выборах 1999 г. проголосовал почти каждый третий избиратель (27 %), а «Народная партия» Кристофа Блохера в Швейцарии набрала в том же году 24 % голосов. «Национальный фронт» Ж.-М. Ле Пена пришел вторым на выборах во французский парламент в 2002-м (17 % голосов, а вместе с партией Бруно Мегрэ — 18,5 %), а на счету «Списка Фортэна» в Нидерландах в том же году было более 20 % проголосовавших.

Впрочем, за приливом популярности крайне правых в конце 1990-х последовал отлив. Партия Йорга Хайдера на внеочередных выборах 2002 г. набрала менее 10 %, германские «республиканцы», начиная со второй половины 1990-х, не преодолевают 5 %-го барьера, на убыль пошло количество сторонников «Списка Фортэна» среди голландских избирателей.

С ультранационалистами не следует смешивать неофашистов (см. Ч. Ill, гл. 7). Несмотря на множество очевидных параллелей между радикальным национализмом и фашизмом, организации, о которых мы ведем речь, отнести к фашистским было бы некорректно. Во-первых, различия между дискурсом этих партий и собственно фашистским дискурсом достаточно существенны[360]. Они не только не призывают к прямому насилию, но и совершенно иначе, чем фашисты, аргументируют свою антииммигрантскую позицию. Они, в частности, ведут речь вовсе не о сохранении чистоты крови, а об опасности социальной дезинтеграции. Во-вторых, попадая в политический мэйнстрим, ультранационалисты обычно приобретают респектабельность и отказываются от скандальных заявлений, которые делали, будучи изгоями. Так, Йорг Хайдер, став членом австрийского парламента и проведя свою партию в коалиционное правительство, дезавуировал собственные высказывания, в которых одобрял социальную политику Третьего рейха. То же самое произошло с Джанфранко Фини, категорически отмежевавшимся от антисемитизма почти сразу после того, как попал в правительство.

К ультранационалистическим партиям с полным основанием относят ЛДПР Владимира Жириновского. Национализм этой организации носит этатистски-имперский характер. Ядро ее идеологии составляет возрождение величия России как империи. Это, в свою очередь, предполагает: восстановление роли России как военной сверхдержавы через щедрые вливания в ВПК и агрессивную внешнюю политику, расширение территории в границах СССР или царской России, демонтаж федерации в пользу унитарного устройства, предпочтение авторитарного правления перед демократическим.

Отдельно следует упомянуть КПРФ, в идеологии которой этатистский национализм («державничество») причудливо соединен с левопопулистскими и социалистическими лозунгами (народовластие, социальная справедливость, общественная собственность на средства производства). Геннадий Зюганов и другие лидеры КПРФ сосредоточили свою работу с обществом на коллективной травме, связанной с крушением Советского государства. Резкое падение уровня жизни широких слоев населения коммунисты ставят в непосредственную зависимость от распада прежней политической системы. Отодвинув на задний план марксистскую риторику «международной солидарности трудящихся» и сделав ставку на имперский национализм, КПРФ обеспечила себе относительно устойчивый и обновляющийся электорат.

Глава 4. Национализм в условиях глобализации

Экономическая глобализация ведет к серьезным изменениям в политической и культурной сфере. Эти изменения непосредственно затрагивают, хотя и в разной степени, все национальные государства. Поскольку объем настоящей книги не позволяет остановиться на этом вопросе подробнее, охарактеризуем лишь основные тенденции происходящей сегодня эволюции.

Вовлечение национальных государств в глобальную экономику повсеместно порождает явление, которое эксперты описывают в терминах сужения, ослабления, девальвации суверенитета. Нации-государства не располагают ресурсами, достаточными для того, чтобы строить свою политику безотносительно к ситуации на мировом финансовом рынке. Стоимость сделок, совершаемых на этом рынке за один день, превышает, за редкими исключениями, годовой бюджет любого государства. Теоретически биржевые спекулянты могут обрушить курс той или иной национальной валюты за несколько часов.

В той мере, в какой государства заинтересованы в развитии своей экономики, они заинтересованы в иностранных капиталовложениях. Это значит, что государствам приходится брать курс на создание «благоприятного инвестиционного климата», что редко согласуется с курсом на повышение уровня жизни их собственных граждан.

С увеличением глобальной взаимозависимости претерпевает девальвацию как экономический, так и политический суверенитет, хотя разные субъекты затронуты этим процессом в разной мере. Не нужно долго думать над тем, у кого больше суверенитета в политической сфере — у Гватемалы или у Китая.

Размежевание между приверженцами национализма и их оппонентами начинается с интерпретации понятия «национальные интересы». Для либерально-консервативных политиков национальные интересы суть государственные интересы, а не интересы (этно)нации. Преследовать интересы государства они стремятся посредством встраивания последнего в международные экономические и политические структуры, тогда как для националистов национальные интересы a priori несовместимы с глобализацией. Преследовать национальные интересы в этом случае означает противостоять глобализации. В экономической сфере это значит — не допускать ущерба «экономической» (а также «продовольственной», «энергетической») безопасности, в политической сфере — максимально наращивать военную мощь. В рамках националистического дискурса родилось в последние годы такое понятие как «духовная безопасность», а также его корреляты: «конфессиональная» и «этнокультурная» безопасность. Несмотря на то что определить содержание этих понятий затруднительно, их общий вектор более или менее очевиден. Это установка на изоляционизм.

Однако было бы непростительной наивностью думать, будто включение в глобализационные процессы несет с собой прогресс и процветание, а цепляние за государственные перегородки в экономическом пространстве — националистический анахронизм. Существует объективное противоречие между интересами различных агентов социального действия. В частности, между интересами руководства транснациональных компаний и большой части населения той страны, где они работают, или между предпринимателями в определенной отрасли производства и рядовыми работниками. Иными словами, противоречие между трудом и капиталом никуда не исчезло. Оно лишь переместилось с национального на глобальный уровень. Государство же оказывается разорванным между полюсами этого противоречия.

Таким образом, глобализация ведет к тому, что соблюдение императива национализма — безусловного приоритета принципа нации во всех областях государственно-общественной жизни — становится роскошью, которую могут позволить себе лишь очень могущественные государства.

Изменения в этой сфере можно описать следующим образом: нация-государство перестает выступать преимущественным объектом лояльности как для индивидов, так и для групп. Однако в государствах различного типа этот процесс выглядит по-разному.

В искусственных политических образованиях, каковыми являются большинство постколониальных государств, усиливаются этнолингвистические и этноконфессиональные лояльности, разрывающие границы государств. Не случайно постколониальные политические единицы политологи именуют не «нациями-государствами», а «государствами-нациями». С ухудшением экономической ситуации в африканских странах все громче заявляет о себе «трайбализм», выстраивающий солидарность по этническому (и даже родоплеменному) принципу. Равным образом в странах Ближнего и Среднего Востока с ослаблением власти центрального правительства происходит перегруппировка сил, результатом которой оказывается внешнее вмешательство и реорганизация политического пространства извне. Так случилось, например, в Ливане в 1990 г.

Не ослабевают, а в ряде случаев и обостряются, сепаратистские настроения в индустриально развитых странах с полиэтническим населением. По-прежнему остро стоит вопрос о независимости Страны Басков; Фламандский союз (Vlaams Block), выступающий за выход Фландрии из состава Бельгии, увеличивает электорат. Далек от решения квебекский вопрос в Канаде. Глобализация не только не повлекла за собой уменьшения притязаний этнических меньшинств на суверенитет, но и вооружила их новыми возможностями.

Помимо этнической и языковой принадлежности вызов нации как объекту лояльности бросает региональная принадлежность: «Лига Норд», стремящаяся к отделению развитых северных районов Италии от аграрного юга страны, в этнолингвистическом отношении состоит из тех же итальянцев, что живут в южных областях Апеннинского полуострова.

Глобализация ведет как к стиранию различий (культурной унификации), так и к появлению новых. Появление новых различий происходит в двух формах:

• форсирование субкультурных особенностей, подведение жизненно-стилевых характеристик групп под фундаментальные различия «культур». Об этом мы говорили выше;

• углубление уже существующих национальных различий, связанных с религиозной принадлежностью. Линии политического размежевания предстают в качестве линий «межцивилизационного» размежевания. Например, как размежевание «христианской» и «исламской» цивилизаций.

Государства, становясь вместилищами для более чем одной культуры, не в силах остановить процесс культурной диверсификации на собственной территории. Политика нациостроительства, нацеленная на формирование однородного культурного сообщества, оказывается слишком дорогостоящим и не приносящим желаемых результатов предприятием.

Национальное государство как институт утрачивает контроль над самоидентификацией индивидов. Нация постепенно перестает быть тем «воображаемым сообществом», членство в котором переживается как личностное средоточие, как нечто конститутивное для индивидуальной идентичности. Место национального сообщества могут занимать воображаемые сообщества, основанные на идеологии, религии или знании[361]. Для (пост)современных индивидов принадлежность к такому сообществу — субнациональному или наднациональному — может быть важнее их принадлежности нации-государству. Настолько важнее, что они более не считают своим долгом ни службу в армии, ни другие проявления традиционных патриотических добродетелей.

В конце 90-х гг. среди французов был проведен опрос, в котором предлагалось ответить, «что для вас важнее»:

• государственно-национальная принадлежность;

• социальная принадлежность;

• собственная идентичность.

В пользу первого ответа высказалось лишь 6 % тех, кто является практикующими католиками, 4 % тех, кто отнес себя к католикам, не исполняющим обряды, и 1 % тех, кто считает себя агностиками. Очень немного оказалось и тех, кто выбрал второй ответ — от 7 до 10 %. Подавляющее большинство — от 78 до 84 % выбрали третий ответ. Согласно другим опросам, на вопрос о готовности защищать государство с оружием в руках в случае угрозы национальной безопасности отрицательный ответ дали 41 % немцев, 46 % французов, 46% японцев, 49% бельгийцев и 54 % итальянцев[362].

Среди сообществ идентичности, основанных на религии, наиболее мощными на сегодняшний день являются группы исламистов. Не следует, впрочем, представлять себе исламизм в качестве однородного целого. Исламизм, или политический ислам, состоит из огромного количества различных группировок с различными политическими и религиозными взглядами[363]. Менее заметны на политическом поле, но не менее значимы для людей, в них входящих, организации религиозных фундаменталистов — мусульманских (не только шиитских), христианских (не только протестантских), а также группы приверженцев НРД (новых религиозных движений).

Из сообществ идентичности, основанных на идеологии, следует выделить экологизм и феминизм.

Наконец, на современную политическую и культурную ситуацию оказывают все большее влияние сообщества идентичности, основанные на знании. Это, прежде всего, международные экспертные объединения, а также международные ассоциации ученых.

Как показал Б. Андерсон, прародитель национализма — печатный капитализм. Победное шествие националистических идей в XIX-XX вв. было обеспечено массовой печатью — многотиражными газетами и книгоизданием, создававшим и скреплявшим «воображаемые сообщества». Современный человек, однако, живет в эпоху электронных СМИ[364]. Какие изменения влечет за собой их появление?

Телевидение делает возможным одновременное распространение одних и тех же образов на огромных территориях поверх национально-государственных границ. Можно без преувеличения сказать, что телевидение произвело своего рода бескровную революцию, обеспечив трансляцию знаков и символов, поддающихся декодированию независимо от наличия лингвистических барьеров[365]. Кроме телевидения немалую роль в этой революции сыграло такое изобретение как видеокассеты, циркуляция которых в последние четверть века приобрела массовый характер.

За телевизионной революцией, начавшейся в 1960-е гг., в 1990-е гг. последовала еще более радикальная социокультурная трансформация: Интернет. Интернет сделал возможной одновременную личную коммуникацию миллионов людей.

Некоторые наблюдатели делают отсюда вывод, что дальнейшее распространение информационных технологий приведет к ослаблению уз национальной солидарности и тем самым, к ослаблению, а в перспективе и к исчезновению, национализмов[366].

Однако этот вывод слишком поспешен. Сеть, в самом деле, ведет к появлению новых воображаемых сообществ. Однако национальный (националистический) способ их воображенности обнаружил высокую конкурентоспособность. Этому способствуют, во-первых, мощные институциональные, финансовые и символические ресурсы, находящиеся в распоряжении наций-государств. Во-вторых, активисты националистических движений получают благодаря новейшим технологиям (от электронной почты до электронного банковского обслуживания) новые возможности. Украинские националисты могут жить в Торонто, алжирские — в Париже, а сикхские — в Лондоне, что не мешает им воздействовать на ситуацию на исторической родине. Поэтому хоронить национализм было бы не просто преждевременным, но и неверным шагом[367].

Доминирующей идеологией на глобальном уровне в наши дни является неолиберализм — специфическая комбинация идей индивидуализма и экономической свободы. В этой ситуации все идеологии, способные бросить вызов неолиберальной идеологической гегемонии, дискредитируются. Не исключение и национализм, который усилиями международных массмедиа и популярной публицистики превратился в жупел. В самом деле, кого сегодня называют националистами? Отнюдь не только политиков типа Йорга Хайдера и Владимира Жириновского. Ярлык национализм накладывается практически на всех политических акторов, которые отказываются следовать предписаниям Вашингтонского консенсуса[368]. «Националисты» в рамках неолиберальной картины мира — это все государственные деятели, которые не хотят:

• приватизировать предприятия, находящиеся в государственной или муниципальной собственности;

• снять или снизить до минимума пошлины на импорт;

• отказаться от мер по поощрению национального производителя;

• открыть свою финансовую систему ее величеству мировой бирже.

Благодаря неизменно пейоративным коннотациям слова «национализм», обладание этим словом становится мощным политическим и идеологическим орудием. С его помощью очень легко если не обезвредить противника, то ощутимо уменьшить его влияние. Коль скоро национализм ассоциируется с изоляционизмом, агрессивностью и тому подобными несимпатичными вещами, прослыть националистом не хочет никто. Быть помеченным этим ярлыком означает быть подвергнутым остракизму. Между тем в реальной большой политике поведение основных игроков определяется установками, имеющими прямое отношение к идеологии национализма. Достаточно вспомнить о параноидальном преследовании «национальных интересов», которые США имеют в любом уголке земного шара, или о культурной политике Франции, вкладывающей огромные деньги в развитие национального кинопроизводства. На международном уровне стратегия так называемого «экономического национализма» оказывается более эффективной, чем ориентация на неолиберальные идеалы «свободного рынка». Если бы правительства Японии и Южной Кореи в 1960—1970-е гг. руководствовались не «националистическими» представлениями, а рекомендациями МВФ, не случилось бы никакого «азиатского чуда». Скорее произошло бы то, что мы наблюдали в Мексике, которая в начале 1980-х гг. отказалась от национализма в пользу неолиберализма столь решительно, что через полтора десятилетия половина ее граждан либо остались без работы, либо влачили жалкое существование, перебиваясь случайными заработками.