Национализм: теории и политическая история

2.1.1 Эрнест Ренан и его лекция о нации

Современные исследователи национализма отмечают, что история национализма как отчетливой идеологии относительно недавняя; ей около 200 лет. Историю же ее научного изучения можно начинать со знаменитой лекции французского историка Эрнеста Ренана «Что такое нация?», прочитанной в Сорбонне в 1882 г. (Renan, 1887)1[55].

Эрнест Ренан известен своей формулой: «Нация — это повседневный плебисцит». Он старался определить, что делает группу людей нацией. Последовательно перебирая понятия — раса, религия, язык, общность интересов, география — ученый показал, что ни одна из этих характеристик сама по себе не обеспечивает единство нации. Различие между нацией и государством было для него очевидным. Например, австрийскому государству, несмотря на все его усилия, не удалось сплотить населяющие его народы в единую нацию, чего добилось французское государство. Военные поражения могут благоприятствовать консолидации нации (как в Италии), а победы на поле боя — быть гибельными для ненационального государства (Турции за пределами Малой Азии).

Что же такое нация? Согласно Ренану, «это душа, духовный принцип». Одна частица этой души — в прошлом, в общем историческом наследии, другая — в настоящем, в согласии принять на себя переданное от предков культурное богатство и нести его дальше. Прошлое нации полно усилий, жертв и преданности. Общие печали сплачивают ее больше, чем радости. Желание быть вместе может быть сильнее, чем языковое разнообразие или разные религии. В какой степени точка зрения Ренана является волюнтаристской? Полагал ли он, как это ему неоднократно приписывалось, что лишь субъективная воля сплачивает людей в нацию? Нация — это итог долгого развития, который должен быть постоянно подтверждаем. Здесь нет ни непреложной необходимости, ни произвола воли.

В концепции Ренана много внимания уделяется истории, общей судьбе, усилиям династий по объединению территорий. События, приведшие к образованию национальных государств, неизбежно отражаются в сознании в мистифицированном виде: длящиеся во времени — как одномоментный акт (например, объединение северной и южной Франции), кровавые деяния — как исторические усилия. Забывчивость и даже исторические ошибки — неизбежные спутники создания нации. «Сущность нации в том, что у всех индивидов было много общего, и что все они забыли о многом». Для национального сознания беспристрастные исторические изыскания могут быть просто вредными[56].

Мы преднамеренно начали рассмотрение работ, посвященных научному изучению национализма, с классической лекции Э. Ренана. На эту работу сегодня ссылаются практически все исследователи национализма.

Однако задача данного раздела гл. 2 — представить ретроспективу развития тематики национализма в истории западноевропейской философии. Существует мнение, что возникновение национализма во многом было предопределено развитием самой философской мысли Европы. Поэтому дальнейшее изложение материала коснется более ранних веков и мыслителей.

2.1.2 Мыслители прошлого о народах, политике и государстве

Известный немецкий исследователь национализма К. Хюбнер строит свою теорию нации, отталкиваясь от тезиса, что феномен нации еще издревле составлял субстанциональную основу государства, не исключая Античности и Средневековья.

Напомним, что греческий полис был городом-государством с обширными земельными владениями. Политически грек рассматривал себя в первую очередь как афинянин, фифанец (фиванец — житель Фив), спартиат и прочие, отождествляя себя тем самым со своим мифическим происхождением, историческим и географическим местоположением. Но существовало и сознание общности всех античных греков. Объединенные своим мифом и определяемой им культурой, они отграничивали себя от остальных народов, называя их варварами, а себя — эллинами.

Итак, с одной стороны, греки обладали партикулярной национальной идеей, идеей полиса, с другой, — у них была и общеэллинская идея. И корнем обеих был миф[57].

В дальнейшем идея государства развивается в политической философии, в «Государстве» Платона и «Политике» Аристотеля.

Для Аристотеля культурная общность (koinonia) в государстве настолько значима, что мера заботы о ней со стороны человека определяет его ведущую роль в этом обществе.

Из развития и независимости национальной культуры как главной государственной цели вытекает учение Аристотеля о различных типах государственного устройства. При этом лучшим ему представляется то, которое может опереться на широкие слои среднего сословия, в том случае, если оно предлагает лучшие предпосылки наиболее широких возможностей досуга для благородной жизни, который бы не был омрачен ни бедностью, ни расточительной роскошью. Там, где имеются широкие слои среднего сословия, в государственной жизни допустимо участие максимального числа граждан без опасности анархического или плебейского бунта, возможность которого, согласно философу, свойственна демократии.

Такой идеальный строй, допускающий наивысшую степень соучастия политически одаренных, Аристотель называет полития (politeia).

Конечно, нельзя приписывать Аристотелю какую-либо определенную теорию нации и национализма. Однако в «Политике» Аристотель, пускай еще в далекой от теории нации форме, пытается охарактеризовать различные нации. При этом Аристотель обращается к распространенному тогда различению греков и варваров, которое усматривалось в способности греков удерживаться от крайностей.

Рассуждая о наилучшем государственном строе, Аристотель обращается к вопросу: какими свойствами должно обладать население такого государства. Он пишет, что племена, обитающие в странах с холодным климатом, притом в Европе, преисполнены мужества, но недостаточно наделены умом и способностями к ремеслам. Поэтому они дольше сохраняют свободу, но не способны к государственной жизни и не могут господствовать над своими соседями. Населяющие же Азию в духовном отношении обладают умом и отличаются способностью к ремеслам, но им не хватает мужества; поэтому они живут в подчинении и рабском состоянии. Эллинский же род, занимая как бы срединное место, объединяет в себе те и другие свойства: он обладает и мужественным характером, и умственными способностями; поэтому он сохраняет свою свободу, пользуется наилучшим государственным устройством и способен властвовать над всеми, если бы он был только объединен одним государственным строем[58].

Таким образом, в силу особенной одаренности греков, согласно Аристотелю, они были приспособлены для того, чтобы господствовать над всеми остальными нациями, если бы только могли образовать единое государство, чего, однако, не случилось.

Аристотель обращает внимание и на различия между отдельными эллинскими племенами, предлагая собственную типологию в соответствии с характером населения племени и характерным образом жизни.

Истоки политической философии и теории национализма присутствуют и в сочинениях римских мыслителей. Римский национальный миф во всей полноте представлен в сочинениях Цицерона, Полибия. Однако миф этот угасает с превращением Рима в мировую империю. В этом контексте население государства, его граждане — это уже не граждане полиса. Возникшая общность охватывала большую часть известного тогда мира, разнообразные народы и культуры.

И все же она покоилась на общей культурной идее, а именно на идее римского права, которая лишь одна гарантировала совместное и взаимопроникающее сосуществование многообразных культур[59].

Развитие национального сознания и теоретических основ национализма в ХУ—XVI вв.

Продолжая рассмотрение путей формирования национального сознания в истории европейского человечества, обратимся к эпохе Средневековья и сочинениям средневековых мыслителей. Исследователи отмечают, что Средневековье породило Европу как сообщество многих народов, в котором отдельные народы чувствовали себя укрытыми и защищенными, а далее сама историческая ситуация во многом способствовала развитию национального самосознания.

К. Хюбнер пишет: «Из мультикультурной нации как общности, объединенной скорее формально, чем содержательно (т.е. лишь скорее идеей римского права) гражданством Римской Империи, могла развиться новая, отмеченная единой культурной идеей нация лишь в той мере, насколько жившие там народы и племена могли быть сплочены друг с другом своей общей христианской верой и приспособленной к ней единой формой правления»[60].

В соответствии с универсальной идеей Священной империи повсюду формировался в целом инвариантный правящий строй, состоящий из духовенства и аристократии. Дворяне могли находиться на службе, в том числе и военной, в любой стране, браки среди представителей аристократических родов различного национального происхождения заключались регулярно. В целом культивировалось сознание общей принадлежности к универсальной империи, определяемой общностью культуры и государственного устройства, что во многом объяснялось и необходимостью противостояния внешнему давлению.

Следует обратить внимание и на то, что Священная Римская империя в эпоху Средневековья представляла собой цветущее многообразие народной и племенной жизни, которая препятствовала застывшему и мертвому единообразию... Гражданин Священной империи, тем самым, лишь отчасти обнаруживал свою национальную идентичность в универсальной христианской идее. Отчасти она коренилась в его народно-племенной принадлежности, его языке, обычаях и жизненном пространстве, которыми были отмечены эти племена и народы. Речь идет о христианских саксах, франках, ломбардцах, лотарингцах и других. Империя прямо-таки юридически определялась простым перечислением живущих в ней племен. Концилии распределялись на земляческие курии, а именно немцев, англичан, французов, испанцев. Подобным же образом членились и торговые конторы, и студенты в университетах.

Такое интенсивное выражение национальной жизни было самым тесным образом связано с международной феодальной системой. Отдельные народы и племена образовывали единицы управления империи. Князь, и тем более король, обладал тем большей властью, чем больше наций охватывала сфера его господства...[61]

Для дальнейшего общественного развития наибольшее значение имело появление мануфактур, торговой буржуазии и городов. Это было связано и с крестовыми походами, которые не только требовали больших материальных средств, но и в невиданно большом объеме расширяли торговое пространство. Однако именно буржуазия породила подлинное национальное сознание, и именно по образцу античного полиса: гражданин идентифицировал себя с городом и его окрестностями, однородность которых вытекала из общности языка и единой гражданской культуры. Уже в Средневековье торговые фирмы классифицировались по нациям.

Но важно отметить, что города обнаруживали своих естественных союзников, и ими оказались влиятельные синьоры, которые могли способствовать освоению более широкого торгового пространства и гарантировать необходимую для этого свободу передвижения. Эти влиятельные синьоры мыслили, правда, не в собственно национальном, а скорее в династическом духе: посредством брака, войны или покупки они стремились создавать обширные территории, которые охватывали несколько наций.

Эпоха гуманизма сыграла решающую роль в развитии гражданского национального мышления. Интерес к античному государству, которое обрело в эпоху гуманизма значимость образца, а также интерес к ветхозаветному иудейскому национальному государству были непосредственно связаны с заботой о сохранении родного языка и национального историописания. На этой почве в Италии сформировались взгляды таких мыслителей, как Петрарка, Рьенци (Кола ди Риенцо) и Макиавелли. Во Франции, где национальное сознание было связано с именем Жанны Д’Арк, с 1539 г. законы и распоряжения издавались на французском языке. Изображенные в «Германии» Тацита нравы и добродетели рассматривались как корни восхождения сущности немцев, а немецкий дух — как источник и основание национального единства.

Именно в этом духе в 1501 г. X. Бебель составил речь, обращенную к императору Максимилиану, а в 1505 г. И. Вимпфелинг написал трактат «Epitome Germanorum». В 1553 г. Б. Ренанус издает полное собрание Тацита. Немецкое самосознание Ульриха фон Гуттена и Лютера приобрело всеобщую известность. Перевод последним Библии на немецкий язык стал произведением выдающегося значения. Развитие национального мышления продолжало сказываться и в дальнейшем. В 1634 г. была основана Французская академия. В 1617 г. М. Опитц составил «Aruslarchus sive de kontempu linguae teutonicae», где призывал изучать немецкий язык и немецкую национальную литературу[62].

Никколо Макиавелли (Niccolo Machiavelli) — итальянский общественный деятель, политический мыслитель, историк, военный теоретик. В центре его внимания — власть и величие Италии. Борьба за эти идеалы требует обращения к вдохновляющей памяти об истоках Римского государства: народ должен помнить о мифических началах своей истории. «Говоря здесь о коллективных общностях, — пишет Макиавелли, — каковыми являются общности государственные и религиозные, я утверждаю, что лишь те изменения могут принести им благо, которые возвращают их к их корням»[63].

В связи с этим Макиавелли анализирует характеры отдельных народов: «Рожденные в одних природных условиях люди всегда имеют в общем и целом одинаковые предрасположенности». Хотя большинство народов, по Макиавелли, ожидает печальная участь, но этот вывод обязан лишь тому, что он в особенности стремится представить в выгодном свете римлян и флорентинцев. В его понимании именно они претендуют на статус носителей государственности.

В одном из своих самых известных произведений «Государь» (1513) Макиавелли рассуждает о политике пришедшего к власти нового государя. Одна из стоящих перед ним проблем в его стремлении удержать власть — это вопрос о том, принадлежит завоеванное или унаследованное владение к одной стране и имеет один язык, либо к разным странам и имеет разные языки. Очевидно — это вопрос национальной культуры и традиций, с которыми приходится сталкиваться при управлении государством. Макиавелли обращается к этому вопросу уже в третьей главе своей работы. «В первом случае, — пишет мыслитель, — удержать завоевание нетрудно, в особенности, если новые подданные и раньше не знали свободы. Чтобы упрочить над ними власть, достаточно искоренить род прежнего государя, ибо при общности обычаев и сохранении старых порядков ни от чего другого не может произойти беспокойства. Так, мы знаем, обстояло дело в Бретани, Бургундии, Нормандии и Гаскони, которые давно вошли в состав Франции; правда, языки их несколько различаются, но благодаря сходству обычаев они мирно уживаются друг с другом»[64].

Но если завоеванная страна отличается от унаследованной по языку, обычаям и порядкам, то здесь удержать власть, согласно Макиавелли, значительно труднее, здесь требуется и большая удача, и большое искусство. Философ пишет, что одно из самых верных средств — переселиться в эту страну на жительство. Такая мера упрочит и обезопасит завоевание. Так, согласно автору, поступил турецкий султан, завоевав Грецию, перенеся туда свою столицу[65], поскольку лишь проживая в стране, можно заметить начинающуюся смуту и своевременно ее пресечь.

Огромное влияние на философию в Англии и Франции в XVII в. оказал английский философ Джон Локк (1632—1704). Его классическая формулировка либерализма вдохновляла творцов Американской революции и авторов Американской конституции[66].

Сущность государства, по Локку, — это свободное объединение ради сохранения интересов граждан. К любому религиозному воззрению следует относиться с толерантностью: ни мусульмане, ни иудеи, ни язычники не должны исключаться из числа граждан государства по причине своей религии.

Главное политическое сочинение Локка — «Два трактата о правительстве» (1690). Политическую власть Локк определяет как право создавать законы, подразумевающие наказание смертной казнью и, следовательно, меньшие наказания для регламентации и сохранения собственности, а также применение силы сообществом при исполнении этих законов и в случае защиты государства от иностранного посягательства, и все это — только для общественного блага. Из этого следует, утверждает Локк, что правительство берет на себя обязательства, утраченные правителем, который не способен обезопасить общественное благо. Авторитет правителя скорее условный, нежели абсолютный. Индивид не отказывается от всех своих прав, вступая в гражданское общество. Он укрепил свое право собственности, «соединив свой труд» с тем, что изначально было дано человечеству как общее, но теперь стало его собственностью благодаря труду. Он имеет право ожидать от политической власти сохранения его собственности (его личности и его владения, права свободы мысли, слова и совести). Фактически единственное право, от которого он отказывается, вступая в гражданское общество, это право судить и наказывать своего близкого (что является его правом в природном состоянии). Он оставляет «исполнительную власть закона Природы» и «отказывается от нее в пользу гражданского закона»; он превращает сам себя в субъекта гражданского закона и находит свою свободу в подчинении. Чтобы сохранить эту свободу, Локк поддерживал смешанную конституцию: законодательная власть должна быть избирательной, тогда как исполнительная — это обычно одна личность, монарх, и он выступает за разделение законодательной и исполнительной власти. Народ в пределе своем — суверен, хотя в теории Локка не всегда ясно, в чем заключается непосредственная суверенность. Но народ всегда имеет право перестать поддерживать правительство и свергнуть его, если оно не оправдывает его доверия.

Ключевой идеей политической философии другого представителя философии Нового времени Г.В. Лейбница является идея империи. Согласно Лейбницу, по аналогии с божественным творением все европейские государства должны находиться в отношениях друг с другом в состоянии предустановленной гармонии, и именно немецкой империи, рожденной в средневековой универсальной империи, судьбой Европы предопределено стать ее образцовым центром. Лейбниц написал трактат о реформе немецкой империи, в котором он рассуждает о том, что именно в интересах Европы империя должна окрепнуть и предстать в виде ведомой кайзером целостности, не подвергая опасности свое органически-федеративное устройство. «Империя, — пишет Лейбниц, — есть главное звено, а Германия — центр Европы. Германия была грозой всех своих соседей, теперь же ввиду ее раздробленности оформились Франция и Испания, подросли Голландия и Швеция. Германия же стала яблоком раздора... Германию бросают друг другу, словно мяч, которым играют эти монархии. Германия — это поле борьбы, на котором разыгрывается первенство Европы. Короче, в Германии не перестанет литься своя и чужая кровь, покуда она не повзрослеет, соберется, объединится и навсегда отсечет надежду всех претендентов на ее завоевание»[67].

Судьба Европы навеки и самым тесным образом переплетается у Лейбница с судьбой Германии. Европа не способна достичь расцвета без своего могучего центра, а Германия без Европы не может стать тем, чем она должна стать.

Лейбниц выступает против культурного засилья и доминирующего влияния французской культуры. В культурном порабощении ему видится прелюдия политического рабства. Сюда же относится и проникновение французского языка в немецкий, да и вообще подражание французской моде и формам жизни.

В трактате «Призыв к немцам лучше блюсти их язык и рассудок, с приложением проекта общества немецкого духа» Лейбниц пишет: «Ясно, что вслед за почитанием Бога первое, что лежит на сердце добродетельного человека, — это благополучие Отечества, которое является как нашим собственным делом, так и требует выполнения общественных обязанностей»[68].

Жан-Жак Руссо подготовил почву для французского национализма, теоретически обосновав суверенность народа и сотрудничество всех в формировании национальной воли, а также выделив простой народ как истинную сокровищницу цивилизации[69]. Впрочем, национализм, складывавшийся во время Французской революции, стал чем-то большим — он стал триумфом рациональной веры во всеобщее человечество (гуманизм) и либеральный прогресс. Известный лозунг «liberte, egalite, fraternite»[70] и Декларация прав человека и гражданина считались универсальными и общезначимыми, а значит существующими не только для французского народа, но и для всех индивидов/наций. Индивидуальная свобода, человеческое равенство, братство всех людей были краеугольным камнем всякого демократического и либерального национализма.

Основная проблема, которую решает Руссо в трактате «Об общественном договоре» (1762), заключается в следующем: как согласуются индивидуальные воли внутри общественной воли. Руссо определяет гражданское общество как искусственную личность, обладающую «общей волей», «общая воля» есть нечто принципиально незримое, такой же незримой оказывается и нация. Общественный договор является условием появления общества, нации, государства.

Согласно исследователю Французской революции Ф. Фюре, представление о нации развивалось по «концептуальному плану», предначертанному Руссо в трактате «Общественный договор» с его ключевой идеей об осуществлении самим народом своего собственного суверенитета[71]. Центральная для всей политической философии XVIII в. проблема заключалась в следующем: если концепция личности обретает самую общую форму в идее природного равенства людей, т.е. представляет собой определенную ценность, если, стало быть, власть и закон основаны на согласии личностей, тогда что есть общество? Как понимать, что личность одновременно свободна и в то же время эта свобода отчуждена от государства?

Руссо дает ответ на этот вопрос: переход от личности к общему (социальному), которое «служит основанием всех прав», возможен благодаря наличию всеобщей воли. Всеобщее (общая воля) предполагает атомизацию социального тела, предполагает членение на индивидуальности, «автаркические» личности, которые только при его посредстве могут сообщаться друг с другом так, что, подчиняясь ему, каждая личность подчиняется лишь самой себе[72]. Именно поэтому, полагает Фюре, не может существовать, по крайней мере теоретически, никакой промежуточной структуры, — например, представительства граждан, — между всеобщей волей и индивидуальными волеизъявлениями, из которых она состоит. Если бы такая структура существовала, она явилась бы преградой для частных интересов и нарушала бы равновесие между свободой личности и подчинением закону. Суверенитет каждого гражданина есть неотъемлемое условие существования нации, благодаря которому каждый может вносить свой вклад во всеобщую волю[73]. У Руссо читаем («Об общественном договоре», кн. 2, гл. 1): «Суверенитет, который есть только осуществление общей воли, не может никогда отчуждаться, и суверен, который есть не что иное, как коллективное существо, может быть представляем только самим собою».

Индивидуальное не противоречит общему, индивидуальный интерес включен в общий, так же как общий — в индивидуальный. Индивидуальное и общее представляют собой два полюса одного и того же целого. Революционеры, вдохновлявшиеся идеями Руссо, решают проблему примирения социального мышления и индивидуальных ценностей на свой манер, действуя от имени придуманного общества, «народа»[74].

Творчество французского мыслителя, писателя и историка Ш.Л. Монтескье (1689—1755) относят к одному из основных источников происхождения романтической философии государства. Исследователи творчества Монтескье отмечают, что не было ни одного адепта романтической философии государства, который не опирался бы на работы Монтескье.

В истории социальной мысли идею значительного влияния природной среды на общество отстаивали сторонники так называемой географической школы в социологии, основателем которой справедливо признается Монтескье.

Истоки географической школы восходят к его знаменитому сочинению «О духе законов». Монтескье полагал, что климат и рельеф страны влияют на типичный характер и темперамент людей, на их манеры поведения и отношение к труду. Это порождает определенный «дух народа», которому соответствуют «дух законов» и формы политического правления в обществе.

Например, Монтескье полагал, что в странах с очень жарким климатом люди могут выполнять тяжелый труд только при прямом принуждении, поэтому для таких стран характерно рабство. Для островных стран и небольших государств, отгороженных от возможных завоевателей морями или горами, согласно Монтескье, типичны более свободные политические режимы, чем для больших континентальных империй, сохранение и управление которыми требует абсолютистских форм власти[75].

Иоганн Готфрид Гердер — мыслитель, оказавший большое влияние на развитие национальной проблематики.

Гердер выдвинул тезис о том, что человечество как нечто всеобщее воплощается в отдельных исторически сложившихся нациях. Народы с их разными языками — это многообразное выражение единого Божественного порядка, и каждый народ вносит свой вклад в его осуществление. Единственным предметом национальной гордости может быть то, что нация составляет часть человечества. Особая, отдельная национальная гордость, так же, как гордость происхождением, — большая глупость, ибо «нет на земле народа, единственно избранного Господом: истину должны искать все, сад всеобщего блага должны создавать все...».

Гердер выдвинул органицистское понимание нации, основанной на этносе. Ученый выступал против революционизирующего влияния Франции и отстаивал необходимость воссоздания исторической германской общности на базе собственной ее культуры. Он доказывал, что культура сама по себе обеспечивает основу коллективной идентичности. Культурное наследие передается с помощью его главного носителя — родного языка, в котором также сохраняются мифы и верования прошлого. Государству Гердер отводил второстепенную роль: это лишь искусственное образование, которое паразитирует над культурной и религиозной общностью, над «духом народа». Таким образом, в немецкий национализм изначально был заложен сплав романтизма и этнонационализма, который столь трагически проявился через столетие.

В работе «Идеи к философии истории человечества»[76] Гердер рассматривает историю развития многих народов. Особое внимание он уделяет немецкому народу. «Мы подходим к племени, — пишет Гердер, — отличающемуся ростом и телесной силой, предприимчивостью, смелостью и выносливостью на войне, героическим духом, способностью подчиняться приказу, следовать за вождями, куда бы они ни повели, и разделять покоренные земли между собой как добычу; тем самым это племя, благодаря своим обширным завоеваниям, благодаря тому строю, который всюду учреждался им по немецкому образцу, более всех других народов способствовало страданию и счастью этой части света»[77]. Историк так описывает типичных представителей немецкого народа: «Высокий рост, сильное тело, красота и стройность, наводящие ужас голубые глаза — все это одухотворено верностью и воздержанностью. Немцы послушны старшим, дерзки в нападении, терпеливы в опасности, а потому для всех народов, особенно для выродившихся римлян, они были или приятели, или страшные враги»[78].

Гердер отмечает, что при таком постоянном военном строе у немцев непременно должно было недоставать иных добродетелей, которыми они весьма охотно жертвовали в пользу главной склонности или главной потребности — войны. «Земледелием занимались они не особенно усердно, и, ежегодно перераспределяя наделы, даже мешали тому, чтобы кто-либо чувствовал удовольствие от владения собственностью и от лучшей обработки земли. Германия на долгое время оставалась лесом с лугами и болотами, где рядом с немцами — этими людьми-героями, жили лось и тур, давным-давно истребленные немецкие звери-герои»[79].

Подобные описания Гердер приготовил практически для всех народов. Однако вывод, который делает историк, обобщая самые разнообразные характеристики и оценки, состоит в том, что ни один народ в Европе не достиг культуры сам по себе. Напротив, каждый стремился держаться своих прежних грубых нравов, насколько это только было возможно, чему способствовал и плохой, жесткий климат, и необходимость дикого военного уклада всей жизни. Ни один европейский народ не знал, не изобрел собственных букв; и испанские, и северные рунические письмена берут начало в письменности других народов; вся культура Северной, Западной и Восточной Европы — это растение, выросшее из римско-греческо-арабского семени. Много времени потребовалось этому семени, прежде чем народ мог прорасти на этой куда как суровой почве, пока он принес первые, еще очень кислые плоды; но даже и для этого потребовалось страшное средство — чужеземная религия. Только тогда, путем духовного завоевания, было достигнуто то, чего не смогли достичь римляне-завоеватели... это новое средство культуры, цель которого была огромна: нужно было все народы сложить в один-единственный народ, счастливый в современном и будущем мире; и это средство нигде не действовало так сильно, как в Европе.

Итак, развитие народов составляет как бы единую цель, где каждое звено связано с предыдущим и последующим. Каждый народ использует достижения своих предшественников и подготавливает почву для преемников.

Что же касается немецкого народа, то хотя он составлен из нескольких народов, а точнее племен, но тем не менее германский национальный дух существует, и быть тому «на вечные времена»[80].

В конечном счете, по мнению Гердера, германская нация, как и все другие, должна обрести единство и идентичность в культуре, а культура олицетворена прежде всего в языке.

Особое внимание Гердер уделяет вопросу о связи нации и языка. Рассматривая эту проблему, он приходит к выводу о необходимости толерантного отношения к другим языкам, культурам, нациям. Все нации для Гердера суть лишь ветви от ствола человечества. Мировая история реализует божественный план, в котором каждое отдельное звено, в том числе отдельная нация, есть средство и цель одновременно. Никакая нация или часть Земли, полагает Гердер, не могут исчерпать собой божественную идею человечества, она показывает себя разделенной на тысячи форм. В этом смысле нация — лишь часть в некотором упорядоченном многообразии, потому нация священна, неприкасаема и заслуживает в той же мере уважения со стороны других наций, в какой она сама уважает их.

Иоганн Готлиб Фихте — яркий представитель раннего германского «романтического национализма». Известный немецкий философ, слывший во время Великой французской революции «немецким якобинцем», в годы наполеоновской оккупации превращается в национально-революционного пророка, призывающего мобилизовать все силы нации для спасения отечества. Зимой 1807—1808 гг. он выступил в Берлинском университете с лекциями, ставшими знаменитыми как «Речи к германской нации». Тогда же, в 1808 г., они были изданы и впоследствии выдержали множество изданий, стали настольной книгой германских националистов более позднего времени[81].

Национальный вопрос, идеи этнополитического характера занимают большое место в творчестве Фихте. В последние годы жизни Фихте принимал активное участие в движении за национальное освобождение Германии. После захвата Германии Наполеоном Фихте увидел свое предназначение в идейной борьбе с французской агрессией и в пробуждении национального самосознания немцев. Он утверждал, что нация есть индивидуальность со своим национальным характером, цель рода — культура. Она должна быть объединена не только политически или юридически, но и экономически, общим «национальным имуществом».

В одной из своих лекций Фихте, обращаясь к истории возникновения государства, отметил, что «первым зачатком всякого соединения в государство мы признали тот момент, когда свободные люди в первый раз подчинены были в известной степени и в известном отношении воле других свободных»[82].

Вопрос о происхождении государства для Фихте неразрывно связан с вопросом о происхождении неравенства между людьми. Согласно философу, «между людьми изначально существовало крайнее неравенство нормального народа, который существовал через себя самого, как чистое отражение разума и диких и грубых племен»[83].

Каким образом произошло первое смешение обоих этих первых составляющих человеческого рода, история, согласно Фихте, не объясняет. Он отмечает, что в состоянии этого смешения даже причастные к первоначальной культуре потомки нормального народа проникаются совершенно новой и не содержащейся в первоначальной культуре задачей, а именно — выработкой в себе способности передавать свою культуру, приобретать влияние и оказывать мощное воздействие на другие племена. Вовсе не необходимо при этом, чтобы все они делали одинаковые успехи в этом совершенно новом искусстве или же все они были к нему способны; каждый из них будет развивать в себе это искусство в соответствии со своим индивидуальным характером[84].

Так немецкий философ видит процесс зарождения новых народов, новых культур, новых государств. Государство же должно возникать на основе естественной общности, базирующейся на языке и общих духовных началах, и возглавить воспитание народа.

Фихте постоянно возвращается к мысли о связи государства и культуры, их единстве. Но мир еще очень далек от единства. И каждое государство в своей автономности, согласно Фихте, смотрит на себя как на замкнутое царство культуры, и в качестве такового находится в естественной борьбе с некультурностью. Пока человечество еще односторонне развивается в различных государствах, каждому государству естественно считать свою собственную культуру единственной и истинной, остальные же государства считать некультурными, а обитателей их варварами, и потому полагать своим призванием покорение последних[85].

Размышления о народах и государствах Древнего мира Фихте проецирует на современную ему Европу и Германию. Он признавал Европу как единую общность, связанную христианской верой, общностью происхождения; доказывал самобытность немецкого народа, основывающуюся на языке, его отличие от других народов, протестовал против «иностранщины», против романских начал, подражания в «речи, платье и нравах»[86].

Обращаясь к Германии, Фихте отмечал, что отечество немцев в упадке, и это следствие не только чужеземного господства, оккупационного режима. Другие европейские страны, указывает он, используют раздробленность Германии в собственных интересах, она служит им средством разрешения собственных противоречий. Преодолеть эту ситуацию возможно только собственными силами: нужно объединиться, отказаться от участия в делах соседей и собственные дела решать самостоятельно. Пусть иностранцы будут в Германии не более чем гостями[87].

«Единство, — писал Фихте, — уже возникло, завершено и ныне существует», это единство языка и культуры немцев, прежде всего языка, отделяющего их от других народов. По его мнению, народ и отечество как носители земной вечности — нечто гораздо более широкое и важное, чем государство и общественный порядок; нация выше государства, которое есть лишь средство, служащее высшей цели развития человеческого начала; любовь к отечеству как нечто высшее должна управлять государством. Однако жизнь человека становится поистине полной и осмысленной, когда он живет в стране, где «культурная нация» и «государственная нация» идентичны. Отсюда естественно вытекает и призыв Фихте к «спасению» нации.

Но как же в условиях, когда возможностей политической деятельности практически не существует, преодолеть упадок, возвратить нацию на путь самостоятельного развития, вернуть ей стремление к энергичному самоутверждению? Фихте излагает теоретическое обоснование и программу национального воспитания, поскольку, полагает он, это единственное, что немцы могут в существующей ситуации делать самостоятельно. Он усматривает в этом новый способ борьбы, в котором может участвовать каждый; целью этой борьбы станет пробуждение национального самосознания. «Станем нацией, станем самостоятельным народом» — призывал Фихте, и в условиях оккупации это было, в сущности, политическое и практическое требование, требование освобождения от наполеоновского ига. Развивая в лекциях «Речи к германской нации» философско-педагогические идеи, Фихте понимал их как политическое выступление, ибо считал, что воспитание нового человека в Германии, настоящего немца будет означать воплощение германского национального единства. Эти идеи и были восприняты в Германии как смелый призыв к борьбе против французских оккупантов. Однако обратим внимание на один оттенок идей Фихте, характерный для эпохи превращения германского романтического национализма в национализм политический. Фихте говорит о мировом призвании немцев: немцы — это некий «пранарод» (Urvolk), не деформированный подобно романским народам культурой римлян, их «праязык» возник не из соединения других языков, это живой, развивающийся язык, дарующий немецкому «пранароду» возможность постижения трансцендентного, а высокая германская душа дает ему силу осуществить эту возможность и создать новый и лучший мировой порядок[88].

Так, Фихте провозгласил идею национальной исключительности немцев как «пранарода» и немецкого языка как «праязыка». Согласно философу, немецкий народ в своем германстве несет семя возрождения человечества. Фихте формулирует мессианскую идею — остальные народы должны быть спасены немцами. Одновременно Фихте осуждал любой агрессивный, завоевательный национализм, призывал к уважению и сохранению других национальностей.

Фихте был сторонником объединенной Германии, но не империалистической, она не должна покорять другие народы.

Мы рассмотрели основные тенденции развития национальной проблематики в истории философской мысли Европы, начиная с сочинений античных мыслителей и заканчивая идеями и концепциями философов XVII—XIX вв. — эпохи европейских революций, формирования современных наций, развития национализма как политического принципа и идеологии.

Однако мы не имеем возможности рассмотреть во всем объеме теоретические исследования проблематики национализма в указанном временном периоде. Хотя, безусловно, исследование национализма не завершилось эпохой Просвещения и творчеством Фихте. Всех заинтересовавшихся историей национализма в истории философской мысли можно было бы отослать к работам Новалиса, А. Мюллера, Шлейермахера, Шеллинга, Гегеля, А. Смита. Значительную роль в развитии национализма сыграли идеи К. Маркса и его последователей. Но это темы для подробного и углубленного изучения, которое должно стать специальным предметом.

В рамках нашего курса мы представили вниманию читателей краткий экскурс в историю развития идеи национального в философских сочинениях мыслителей прошлых веков. Основная цель нашего изложения — показать преемственность национализма как политической теории, его укорененность в истории политической и философской мысли прошлого.

В XIX—XX вв. философская мысль продолжает развивать идеи национализма. Дальнейшему исследованию этого вопроса будет посвящена третья глава нашего пособия.

Национализм как политическая идеология определяет характер современной истории. Национальное государство, на создание которого нацелено идеологическое движение национализма, мы вправе рассматривать как политическое состояние современности. Граждане государств, где с конца XVIII в. происходит становление национальных идеологий, так или иначе были затронуты этим движением и в течение XIX в. постепенно определялись через него, т.е. как представители «наций». В политической, социальной и культурной жизни нация осознается индивидами как нечто большее и в то же время главное, родное. Если на протяжении истории этим родным, т.е. самым близким и в то же время чем-то превосходящим отдельного человека, были род, семья, почва, религия, различные территориальные авторитеты, то с конца XVIII столетия именно национальное становится тем общим, которое вторгается в жизнь социума и каждого индивида и подчиняет ее себе. Изменяется смысл рожденного еще в римскую эпоху понятия «отечество» (patria) как воплощения отеческих традиций; на смену ему приходит более абстрактный, но от этого не менее убедительный «патриотизм».

Национализм — один из крупнейших, если не самый крупный, фактор современной истории. Его первыми мощными действиями можно считать Американскую и Французскую революции; в начале XIX в. в сферу его влияния попадает главным образом Западная Европа, а затем — Восточная и Юго-Восточная Европа. В отличие от XX в., когда европейский национализм сливается с другими массовыми идеологиями (фашизм, национал-социализм и др.), враждебными либерализму и демократии, национализм XIX в. долгое время ассоциировался с эмансипацией и прогрессом. Вместе с тем национализм конца XVIII — начала XIX вв. был продуктом развивавшегося процесса модернизации.

Тесная связь национализма с политической модернизацией в Европе подчеркивается в работах многих историков, политологов и социологов — Э. Гидденса, Ч. Тилли, Дж. Бройи, М. Манна и др.[89] Их позиция сводится к тому, что национализм и нации могли возникнуть и сформироваться только в эпоху Нового времени, под действием новых факторов, в особенности современного государства. Согласно Э. Гидденсу, политический национализм связан с требованиями административного суверенитета, административной автономии в современном смысле; он возникает одновременно с «бюрократическим» и «рефлексивным» государством.

Представители политического модернизма выделяют ряд факторов, которые сыграли наиболее значительную роль в формировании национализма, а именно фактор массы и войны и фактор интеллектуальных элит. Так, Ч. Тилли непосредственно связывает возникновение нации с межгосударственной системой Европы, которая «создавала государство» в результате войны. Это воззрение ограничивает дискуссию ролью военных, политических и интеллектуальных элит в изменении карты Европы. По мнению Тилли, дипломатия создавала международный порядок, как правило, после того, как участвующие стороны были обессилены войной. В монархических государствах, созданных согласно Вестфальскому миру 1648 г., война была легитимным институтом решения политических вопросов. Национализм с его идеей народного суверенитета изначально отрицал этот порядок; но роль войны он расширил и углубил, несмотря на то что либеральные националисты, как правило, были пацифистами. Так формировался новый тип военных столкновений XIX в., когда судьбу государств решали национальные армии. В XX в. ему на смену пришла тотальная война и связанное с ней вторжение национального государства в частную сферу граждан.

Согласно М. Манну, нации не могли возникнуть до начала западных демократических революций, которые сделали массы главным игроком на политической сцене. Кроме того, он также связывает возникновение наций с формированием классов: нация оформлялась как «широкое межклассовое общество» и не в последнюю очередь благодаря помощи радикальной интеллигенции, обращавшейся к универсальным принципам, превосходившим все традиционные деления общества. После 1792 г. под давлением революционных французских (впоследствии бонапартистских) войск возникала новая идеология свободной нации. Национальное государство могло мобилизовать большую военную силу, чем старые режимы. Например, романтический национализм в Германии в начале XIX в. носил сначала «культурные» черты и был скорее аполитичным, но под воздействием французского милитаризма упрочились национальные стереотипы, выросло число радикально-патриотических сообществ. В конце XIX в. нации укрепил промышленный капитализм, ставший основой благосостояния развитого государства, которое становилось все более «национальным» и однородным, постепенно создавалась почва для «агрессивного национализма».

Для Дж. Бройи национализм — это также чрезвычайно современная форма политики, поскольку он противопоставляет абсолютистскому государству идеи естественных прав, самоуправляемого общества, территориального суверенного государства. Бройи замечает, что национализм в целом можно характеризовать как оппозиционную политику, направленную либо на отделение от государства (сепарация), либо на его реформирование (реформа), либо на объединение с другими государствами (унификация). Национализм овладевает государством, опираясь на широкие массы и предоставляя общую платформу для разрешения конфликтов различных социальных групп. Он объединяет в себе функции социальной мобилизации, политической координации и идеологической легитимации, что позволяет ему захватить сначала всю Европу, а потом и весь мир[90]. Так, в империи Габсбургов особое значение имели функции координации и мобилизации, в Османской империи важнее была функция легитимации. Главными «действующими лицами» идеологии национализма являются интеллектуалы, торговцы, чиновники среднего звена, военные, духовные лица, которые нередко заимствуют свою националистическую аргументацию из-за рубежа.

Таким образом, для понимания характера национализма необходимо учитывать не только политический контекст, в котором находились различные социальные группы, но и идеологию, которая инициировала и придавала легитимность националистическому движению. Именно идеологи национализма призывали к национальному самоопределению, к объединению того, что было разделено в современном мире, — нации культурной и нации политической. По замечанию Бройи, отличие национализма от других идеологий современности — социализма, марксизма, либерализма, консерватизма — заключается в апелляции к обществу в целом, в «самореферентности», воссоединении общества и государства путем сохранения каждой уникальной нации в рамках территориального государства.

Признавая достижения «модернистского» подхода, Э.Д. Смит отмечает, что политический национализм, уравновешивающий государство и общество, едва ли мыслим без долгой истории культурных и социальных связей, основывающихся на общих этнических узах. Точка зрения политических модернистов — элитарный подход «сверху» — должна быть дополнена позицией народных масс «снизу». Здесь Смит, в частности, выделяет этнические мотивы (этнический исток наций), которые служат неотъемлемой составляющей историцизма националистических идеологий[91].

Примером государственно ориентированного модернизма служит Западная Европа (общество, населявшее историческую территорию того или иного государства, было относительно единым и имело общие символы и воспоминания), однако в Восточной Европе именно этничность и язык стали альтернативной основой для мобилизации населения в противовес государству. В связи с этим Смит предлагает две модели национализма[92]: 1) Запад: «от государства к нации»; 2) Восток: «от нации к государству».

Смит обращает внимание на то, что культурные узы, язык, религия могут быть «символически воссозданы» для формирования основы современной нации после возникновения нового вида границ национального государства. Политические преобразования современности восстанавливают — пусть в измененной форме — социальные и культурные отношения прежних эпох. «Понятие нации охватывает не одну только идею политического сообщества <...>, оно также связано с особым культурным сообществом, “народом”, проживающим на своей “родине”, историческим обществом и духовной общностью. Стремление к политической автономии на определенной территории является жизненно важной составляющей национализма, но оно далеко не исчерпывает его идеалы»[93].

Объяснение национализма с точки зрения межгосударственных отношений и войны не позволяет раскрыть истоки национального чувства. «Для националистов важно чувство “родины” и исторической, даже священной территории, а не просто границ». Эмоциональные и политические отношения между землей и народом, историей и территорией «служат одной из главных действующих сил национальной мобилизации и последующих притязаний на правовой статус»[94]. И это не является отличительной чертой одного только германского национализма.

Наконец, еще раз стоит отметить роль интеллектуалов в создании и распространении националистической идеологии. Интеллектуалы создают символы, образы и понятия, которые придают национализму определенную направленность. Они не просто мобилизуют население и легитимируют его политическую роль, но и делают государственную власть предметом стремления ввиду ее особой, «культурной», ценности. Чтобы превратить какую-то территорию в «родину», нужны образы и символика национализма[95].

Представленный нами обзор, предваряющий дальнейшее изложение истории политического национализма в XIX в., призван дать общий концептуальный каркас и в известной степени типологизировать многообразные движения национализма. Руководствуясь экономичным подходом, мы решили представить как можно более широкий спектр движений национализма в Западной и Восточной Европе и выбрали наиболее показательные, на наш взгляд, примеры французского, германского, итальянского и греческого национализма, а также национальные движения в Молдавии, Валахии и Сербии.

2.2.1 Рождение политической идеи нации

Существуют различные формы политической организации, по отношению к которым население может выказывать свою лояльность. К ним относятся община, город-государство, феодальный лен и его сеньор, династическое государство, религиозная группа и т.д. Очень долгое время в истории не существовало национального государства. Идеалом было скорее универсальное мировое государство (отчасти нашедшее свое выражение в Священной Римской империи германской нации), а не лояльность отдельной политической единице. До эпохи национализма цивилизации определялись не столько по национальному, сколько по религиозному или языковому признаку. В эпоху Ренессанса и классицизма роль образца, универсальной нормы начинают играть Древняя Греция и Рим. И только со второй половины XVIII в. нормы задает «нация», которая сама впервые появляется на сцене истории мысли.

Пожалуй, впервые идея нации заявила о себе в XVII в. в английской пуританской революции, которая проходила на фоне бурного развития политической, экономической и научной сфер. Революция принесла с собой чувство великого поворотного пункта, откуда может начаться истинная реформация и новая свобода. Оптимистический гуманизм английской революции был основан на кальвинистской этике, а влияние Ветхого Завета позволило сформулировать новую национальную идею и отождествить английский народ с древним Израилем. Идея новой миссии, носителем которой осознал себя английский народ, получила, в частности, выражение в творчестве Дж. Мильтона. Благодаря народу Британии нации всей земли заново открывают свободу, которую они некогда потеряли; англичане призваны распространить цивилизацию и свободу среди городов, королевств и наций[96].

Однако «английский национализм» — это еще не политический национализм. Он был гораздо ближе к религиозному образцу, чем более поздний национализм, возникший в ходе процесса секуляризации. Впрочем, национализму конца XVIII — начала XIX вв. так же было свойственно стремление к свободе, гуманистический характер, подчеркивание индивида и его прав и т.д. Английский национализм совпал с появлением среднего класса и получил наиболее полное обоснование в политической теории Дж. Локка, которая, в свою очередь, оказала существенное влияние на американский и французский национализм в следующем веке.

2.2.2 Революция и французский национализм

С 1787 г. во Франции образуется вакуум власти: за фасадом абсолютной монархии Людовика XVI царил полный беспорядок. Номинально почитаемая королевская власть не могла передать легитимности своим же представителям. «Начиная с 89 г. революционное сознание представляет собой эту иллюзию победы над уже не существующим государством во имя единения людей доброй воли и тех сил, которые создают будущее. С самого начала это возвышение идеи над реальной историей, как будто она должна перестроить по какому-то воображаемому плану расколотое на куски социальное целое. Репрессии вызвали возмущение только после того, как потерпели крах. Революция — это такое историческое пространство, которое отделяет одну власть от другой <...> Старый Порядок держался властью короля, а Революция есть совокупное деяние всего народа. Старая Франция была королевством подданных, новая стала нацией граждан. Старое общество основывалось на привилегиях, Революция приносит равенство. Таким образом создается идеология радикального разрыва с прошлым, мощный культурный динамизм равенства. Теперь все — экономика, общество, политика — сгибается под гнетом этой идеологии и ее активистов»[97].

Появление феномена идеологии неразрывно связано, во-первых, с революционным сознанием и процессом модернизации; во-вторых, с политизацией всех моральных и интеллектуальных вопросов; в-третьих, с воспитанием как пропагандой; в-четвертых, с деятельностью революционеров-подвижников.

«Освобожденное от связи с государством и от принуждения со стороны власти, общество преобразуется уже на идеологическом уровне. Этот мир, населенный желаниями и стремлениями, который не признает более ничего, кроме сторонников и врагов, обладает несравненной способностью к единению. С него начинается то, что стали называть “политикой”, т.е. язык споров и действий, одновременно и общий, и противопоставляющий, столь необходимый для борьбы за власть <...> Французы открыли в конце XVIII столетия политику не как секуляризованную и самостоятельную область критической мысли, а политику демократическую, используемую в качестве национальной идеологии (курсив наш. — Авт.)»[98]. Речь идет именно о национальной идеологии потому, что универсальным референтом идеологии выступает нация. При этом выражение «демократическая политика» означает вовсе не совокупность правил или процедур, которые должны создать общественную власть, основанную на волеизъявлении граждан. Легитимность политических действий, порожденная революцией, обосновывается ссылкой на «народ», который во имя свободы и равенства должен сломить сопротивление своих врагов. Политика становится, таким образом, высшим средством воплощения национальных идеалов, осуществляемого революционными активистами; кроме того, ее задачами определяется само понятие «народ». Итак, нация есть новое общество, созданное революцией. Причем это общество есть не что иное, как результат фразеологии, оперирующей идеями свободы и равенства (индивидуальные ценности). Так индивид и общество оказываются вовлеченными в сферу национальной политики.

Примечательно, что теоретическое обоснование роли идеологии в государстве граждан восходит к Руссо. «Именно Руссо, — пишет историк и политолог А.Н. Медушевский, — принадлежит фактическая постановка вопроса о роли идеологии как интегрирующей силы и инструмента мобилизации масс в условиях быстрых социальных преобразований. В этой ситуации, считает он, простонародье не может сразу осознать величие замыслов законодателя и последовать за ним, но, с другой стороны, — оно не может быть (по недостатку власти) принуждено к этому силой. Следовательно, необходимо создание мифа в духе Платона или особой гражданской религии»[99]. В «Общественном договоре» (кн. 4, гл. 8) читаем: «Право над подданными, которое получает суверен по общественному соглашению, никак не распространяется, как я сказал, далее границ пользы для всего общества. Следовательно, подданные обязаны суверену отчетом в своих воззрениях лишь постольку, поскольку эти воззрения важны для общины. А для Государства весьма важно, чтобы каждый гражданин имел религию, которая бы заставляла его любить свои обязанности; но догматы этой религии интересуют государство и его членов лишь постольку, поскольку эти догматы относятся к морали и обязанностям, которые тот, кто ее исповедует, обязан исполнять по отношению к другим <...> Существует, следовательно, исповедание веры чисто гражданское, статьи которого надлежит устанавливать суверену; и не в качестве догматов религии, но как правила общежития, без которых невозможно быть ни добрым гражданином, ни верным подданным <...>»[100].

Итак, политическая (якобинская) идея основана на реализации революционных ценностей через политическое действие. «Устанавливается спонтанное соответствие между ценностями революционного сознания, свободой, равенством, нацией, которая их воплощает, и личностями, призванными осуществить или защитить эти ценности. Более того, подобное соотнесение идей с людьми преобразует ipso facto эти изолированные личности в некое коллективное существо, народ, возвысившийся при этом в своей легитимности до положения единственного деятеля Революции»[101]. Нация существует в горизонте реализации ценностей революционного сознания через коллективное существо (мы вправе использовать здесь термин Руссо). Центральным для политического сознания становится вопрос о видах и способах действия и распределения власти, т.е. в сущности вопрос о том, кто будет говорить «от имени народа».

Единство социального и политического, которое у Руссо обосновывалось теорией «общественного договора», благодаря историкам XVIII — начала XIX вв. становится неким мифическим единством. Общественный договор как бы помещается внутрь истории, чтобы придать легитимность не только власти, но и отношениям между индивидами и абстрактной коллективностью, т.е. нацией. «Нация, — замечает Фюре, — есть то поле, на котором действует история и общественный договор, она одна может обеспечить утверждение и защиту не поддающихся предписанию индивидуальных прав, она хранительница первоначальных отношений, породивших монархию. История — это коллективная память, воссоединение французов с правами нации, иначе говоря, с их собственными правами»[102]. Такие историки, как Буленвилье и Мабли изображают историю Франции как историю взаимоотношений между королем и нацией. Иными словами, в складывающейся национальной истории связь личности с абстрактным телом нации оказывается вовсе не абстрактной, а вполне конкретной и, кроме того, наделенной историческим измерением.

О популярности такой социальной интерпретации национального к концу Старого Порядка, когда вся нация выступала как мифический наследник исторических прав и свобод (бывших ранее монополией дворян), свидетельствует масса брошюр и листков того времени. Об уровне осознания национальной истории говорит также отвержение различных иностранных институтов как непригодных для Франции с точки зрения ее традиций и особенностей. Истории Буленвилье и Мабли приписывают Франции происхождение от договора франков со своим королем. Миф нации закрепляется в исторической науке. Более того, сама история способствует укоренению этого мифа[103].

Поясняя роль историков в формировании национальной идеи, Ф. Фюре пишет: «Так же, как короли создавали Францию, так и Франция создавала самих королей. В центре рассматриваемых нами понятий стоит двуединство король — нация, две силы, которые не противостоят друг другу, но являются необходимыми условиями законной публичной власти и связаны друг с другом системой соподчинения. Нация — это сообщество людей, одновременно и историческое, и мифическое, гарант общественного договора и всеобщей воли, сокрытой в ночи времен, залог верности первоначалам. И король и нация связаны цепью необходимости, которая принуждает их к сотрудничеству: король — глава нации, но он получает свою власть с согласия последней и может законно править только до тех пор, пока сам подчиняется условиям договора, называемого также конституцией королевства. <...> Став нацией и слившись в едином волеизъявлении, французы, сами того не сознавая, вернулись к мифическому образу абсолютизма, поскольку именно он определяет и представляет социальную совокупность. Медленное движение гражданского общества к власти происходит во имя этого самодержавия, ибо оно является принципом, идентичным самой нации и народу, и имеет свой антипринцип — заговор врагов»[104]. Таким образом, создается история нации как изначального субъекта исторического процесса, есть предмет творчества историков, которые не просто описывают res gesta, но и создают национальную историю, способствуя формированию национального сознания. Отсюда неизбежно следовало представление воображаемого континуума в качестве действительного, упразднение роли исторических случайностей.

Понятие нации было привлекательным для либералов, поскольку ассоциировалось с понятиями свободы, исторического прогресса. Однако они не придерживались отождествления нации с «третьим сословием», поскольку видели в нации все население, объединенное единой историей, нравами, языком, обычаями. Французские либералы (Б. Констан, П.-К.-Ф. Дону, Д. де Траси и др.) пользовались понятием «национальное государство», подразумевая под ним государство, где источником власти служит «общая воля народа». С 1789 г. все революционеры — и Сийес, и Мирабо, и Робеспьер, и Марат — считали «народный суверенитет» единственным источником новой политической легитимности.

Какое же значение имела революционная идея нации для политического национализма? Стремление народов Европы к национальной государственности сопровождалось требованиями проведения в своих странах либеральных преобразований, поэтому либералы оказывались сторонниками национальной идеи народов. Несмотря на то что нация мыслилась как социальная единица, как социальный индивидуум, либеральным политикам был отнюдь не свойствен какой бы то ни было шовинизм. Скорее приходится говорить об обратном, ибо характерной чертой социально-политической мысли начала XIX в. было сочетание идей национального возрождения с планами создания общеевропейской федерации (сравните: «Соединенные Штаты Европы» эпохи революций 1848 г.). В известной степени либеральных политиков можно назвать приверженцами рождающегося космополитизма. В становлении наций, развитии их индивидуальных качеств Б. Констан, например, видел закономерный этап на пути осознания единой европейской цивилизации, в основе которой будут лежать конституционные принципы, личные свободы человека и развитие индустрии. Чувство любви к родине он называл анахронизмом для европейца. Национальная идея заключала в себе стремление народов к обретению государственности, и в ней еще не было принципа национальной исключительности.

Ф. Гизо, историк и активный политический деятель 1820—1840-х гг., в своих трудах «История цивилизации в Европе» и «История цивилизации во Франции» рассматривал нацию не столько как этническую, сколько как социальную единицу. Такой народ существовал, по его мнению, уже в XVII—XVIII вв. Гизо (как и Токвиль) рисует непрерывное историческое развитие, в основе которого лежит становление королевской власти, опирающейся на «народ». Однако в противоположность «Старому Порядку» Токвиля Гизо считает, что истинного политического сообщества аристократии никогда не существовало, народ в феодальную эпоху был слаб (в отличие от Англии) и потому возрастание королевской власти неизбежно вело к демократии и свободе. Любопытно отношение Гизо к революции: «Я из тех, кого поднял порыв 1789 г. и кто никогда не согласится опуститься вновь».

Либералы пришли к власти в результате Июльской революции 1830 г. Либерализм, или программа «доктринеров», стал официальной идеологией. Либеральная мысль 30-х гг. XIX в. опиралась на достижения общественно-политической мысли Просвещения. Либералы отстаивали идею естественного равенства всех народов, уважения их суверенитета, право наций на самоопределение, невмешательство государств во внутренние дела друг друга.

Критикуя политику Наполеона I, все тот же Гизо (возглавлял внешнеполитическое ведомство Франции в 1840—1847 гг.) выдвинул принцип невмешательства государств во внутренние дела друг друга («Мы хотим пропагандировать свободу, но не революцию»). Однако в реальной внешней политике Франция отходила от этого принципа. Показательно отношение правых либералов к германской проблеме. Не отказываясь от духа революции (из которого более радикальные политики выводили необходимость политического переустройства Германии в соответствии с национальной идеей), правительство Франции стояло на платформе решений Венского конгресса, закрепившего раздробленность Германии. Либералы 1830—1840-х гг. являлись правящей партией и их задачей было упрочение положения Орлеанской династии. Они не пропагандировали концепцию «нация-государство», предполагавшую обретение каждой нацией государственности, и боялись грандиозного переустройства Европы, революций. Образование сильного единого германского государства, как считало правительство, не только уменьшило бы влияние Франции в Европе, но и создало бы серьезную угрозу ее позициям в Эльзасе и Лотарингии. Гизо вступил даже в переписку с австрийским канцлером К. Меттернихом, главным оплотом реакции. Между тем демократическая оппозиция, движимая тем же революционным духом, видела в едином германском государстве фактор прогресса, безопасности Франции и даже гарантии мира в Европе (Ж. Мишле, В. Гюго, А. Ламартин). В целом попытка Священного союза дать Европе новую организацию, основываясь на принципе легитимизма и территориальном status quo, встречала противодействие со стороны двух главных сил современности — национальной идеи и либерализма.

Позиция демократов была отчетливо представлена «ветераном» республиканского движения во Франции Э. Кабе. Во второй половине 1840-х гг. он откликнулся на обострение внутренних и международных политических противоречий серией брошюр под общим названием «Шесть писем о нынешнем кризисе», где критиковал внешнюю и внутреннюю политику председателя правительства Тьера. В июле 1840 г. возникла угроза войны, так как Великобритания, Россия, Австрия и Пруссия подписали соглашение, направленное против Франции. В связи с этим Кабе считал необходимым придать войне демократический характер и национально-освободительное направление. «Франция будет вести национальную, народную и революционную войну! <...> Франция будет сражаться за все человечество». Следует отметить, что здесь национальный пафос опять-таки выступает в сочетании с универсально-гуманистическим пафосом. Интересно, как Кабе представляет себе войну: «Речь пойдет не об обычной и регулярной войне, а о войне национальной, не о войне одних только солдат, а о войне народов, крестьян, гверилье... войне, в которой дети и женщины вполне будут достойны мужчин <...> войне баррикад, взорванных мостов, разрушенных дорог; войне без сна и отдыха для захватчика; войне руин, выжженной земли и голода, забоя скота и массового уничтожения». Солдатов Кабе напутствовал такими словами: «Принесите соседним народам знамя освобождения людей, избавления рода человеческого, равенства и братства!» В октябре 1840 г. министром иностранных дел был назначен Гизо, который заверил иностранные державы в миролюбии Франции. «Кабе и другие демократы были разочарованы мирным исходом международного кризиса 1840 г. Им казалось, что по вине правящих кругов была упущена благоприятная возможность не только взять реванш за поражение в 1814—1815 гг., но и осуществить решающий прорыв к свободе и демократии как французского, так и других народов»[105].

Примечательно, что пробным камнем как либеральной, так и демократической политики в национальном вопросе неизменно выступало отношение к революции и Наполеону Бонапарту. Так, согласно Кабе, Наполеон изменил духу революции, отказавшись от бескомпромиссной борьбы с внутренними и внешними врагами Франции, и это стало причиной победы извечных врагов революции, «коалиции, эмиграции и аристократии». «Если бы Бонапарт продолжал сокрушать королевские троны, провозглашать республики, защищать и распространять принципы революции; если бы он повсеместно вводил демократию, братство и союз народов, боролся против эмиграции, коалиции и контрреволюции, то ничто не могло бы сравниться с растущим энтузиазмом народа и армии, их самоотверженностью и его собственным могуществом <...>»[106]. Но Наполеон избрал другой путь: он оттолкнул республиканцев, вернул эмигрантов, дворян, священников, аристократов, контрреволюционеров, всех пособников внешнего врага. Крах наполеоновской империи означал поэтому в то же время и поражение революции.

Французскую леволиберальную и демократическую политику эпохи революции 1848 г., во время так называемой «весны народов», лучше всего характеризует фигура А. де Ламартина, который вошел в состав временного правительства, сформированного в феврале 1848 г. после падения Июльской монархии, и занял ключевой пост министра иностранных дел. Ламартин выступал за объединение Германии, косвенно поддерживал революционные выступления в Италии, декларировал желание помогать «угнетенным народам». Однако эти принципы политики не подкреплялись никакими обязательствами и гарантиями, которых просили эти самые «угнетенные народы». Наиболее ясно эта двойственность позиции, свойственная всем леволиберальным и демократическим деятелям, проявилась в формулировке «права на внешнее и внутреннее самоопределение народов»: «Мы провозгласили своей догмой уважение прав национальностей, правительств и народов; мы никогда не отступим от этой догмы, в равной мере учитывающей как интересы других народов и правительств, так и наши интересы. Свобода наций в выборе внутреннего строя по своему усмотрению — знамя Французской революции». Но, например, на просьбу испанских эмигрантов о помощи Ламартин недвусмысленно заявил, что Франция не навязывает никому своих желаний и своих интересов; она дает возможность самостоятельно прорасти тем зернам, которые она посеяла. Нации сами должны показать, на что они способны.

О том, что принцип нации со времен революции 1789 г. был и оставался по существу революционным принципом, свидетельствует оценка Ламартином исторической миссии республики, которая должна вдохновлять и служить примером. На заседании Учредительного собрания 8 мая 1848 г. применительно к Февральской революции Ламартин говорил, что революции порождают тенденции двух видов. «В той мере, в какой они являются революциями идей, они носят мирный характер; но они могут быть вынуждены прибегнуть к оружию, являясь революциями территориальными». Все это характеризует внешнюю функцию революций: они никому не угрожают, но сами готовы отразить угрозу извне. Внешняя политика революций, по определению Ламартина, это «вооруженная дипломатия». Ламартин видел перед собой три задачи: «установить республику во Франции; способствовать естественному распространению принципов свободы и демократии, добиваясь их фактического и юридического признания и защиты; наконец, обеспечить, по мере возможности, почетный и надежный мир»[107].

Большую последовательность в своей внешней политике проявил принц Луи Наполеон Бонапарт, избранный президентом республики 10 декабря 1848 г. Он замыслил крупномасштабную перестройку европейской системы. «В Европе, — заявлял он, — насчитывается 30 млн французов, 15 млн испанцев, столько же итальянцев, 30 млн немцев и 20 млн поляков. Я хотел превратить каждый из этих народов в отдельную нацию»[108]. Эту идею он попытался воплотить в жизнь, став после «весны народов» императором Наполеоном III. В своей внешней политике он руководствовался так называемым «принципом национальности». Его суть заключалась в том, чтобы «основать прочную ассоциацию европейских государств, которая бы опиралась на систему сложившихся национальностей и удовлетворения общих интересов». Отсюда следовал решительный пересмотр договоров 1815 г., а Крымская война стала первым серьезным шагом по реализации этого плана.

Вторая империя внесла большой вклад в переустройство Европы в соответствии с «принципом национальности». Достаточно вспомнить о поддержке, которую Наполеон III оказал Италии и Пруссии в их борьбе против господства Габсбургов в германских землях и на Апеннинском полуострове. Но и здесь освобождение «угнетенных народов» вовсе не являлось целью внешней политики, о чем свидетельствовал отказ Наполеона III помочь восставшим в 1863 г. полякам. На основании принципа национальности он хотел добиться пересмотра европейских границ, установленных договорами 1815 г., и присоединения к Франции земель на левом берегу Рейна. Он готов был пойти на частичное удовлетворение национальных требований немцев и итальянцев, но не допустить возникновения в Европе больших и сильных государств, способных составить Франции конкуренцию. Итогом такой компромиссной политики стал крах Второй империи в результате франко-прусской войны 1870—1871 гг.

«С точки зрения либерализма, — считает Э. Хобсбаум, — положительная роль нации заключалась в том, чтоб она представляла собой этап в историческом развитии человеческого общества, а основанием для создания конкретного национального государства служило его соответствие историческому прогрессу или способность <...> этому прогрессу содействовать»[109]. Анализируя «принцип национальности», Э. Хобсбаум обратил внимание на то, что либеральная теория нации, в отличие от радикальнодемократических взглядов, придерживалась так называемого «принципа порога». Поскольку согласно либеральной доктрине, сформулированной экономистами (например, Ф. Листом), нация, желающая образовать устойчивое и способное к развитию целое, должна обладать достаточными размерами, то маленькие народы фактически лишались гарантированных им прав на самоопределение и образование суверенных государств. Несмотря на универсалистские притязания, «принцип национальности», а также понятие «становления наций» находили отражение в реальной жизни не всегда и не везде. В международной политике этот принцип применялся к ограниченному числу народов и регионов. Тем не менее «принцип национальности» перекроил политическую карту Европы в 1830—1870-х гг., а образование новых государств происходило в соответствии со знаменитым лозунгом Мадзини «Каждой нации — государство».

2.2.3 Германская национальная идея и ее метаморфозы в XIX в.

Появление и становление германского национального самосознания и политического национализма в Германии неразрывно связано с французской революцией и историей антинаполеоновских войн. В эпоху, последовавшую за Тридцати летней войной, Германия была неким конгломератом из разрозненных, «автономных» княжеств. В известном смысле существовал политический вакуум даже после усиления Пруссии при Фридрихе Вильгельме I и Фридрихе II. В 1806 г. прекратила свое существование Священная Римская империя германской нации, которая стала фикцией уже после падения Гогенштауфенов. Революция не перекинулась в Германию, а французская революционная идеология не нашла поддержки широких слоев населения. Напротив, борьба против Наполеона породила новое национальное движение, закончившееся войнами за освобождение. Сначала в государствах Рейнского союза, а затем в Пруссии возникли первые попытки строительства свободного гражданского общества. Однако после 1814—1815 гг. немцы вместо национального государства получили объединение государств в форме союза.

Существует расхожее мнение, отождествляющее национализм с консерватизмом и милитаризмом, консерватизм же, в свою очередь, — с романтизмом, и противопоставляющее этот комплекс идей либерализму, демократии и пацифизму. Отчасти этот стереотип, свойственный, как правило, левой критике, восходит к немецкому социологу К. Мангейму, который напрямую связывал консерватизм с романтизмом, видя в них отрицание идей Просвещения и революции[110]. Однако тщательное рассмотрение исторической действительности конца XVIII — начала XIX вв. показывает несостоятельность подобных стереотипов. Ранние немецкие романтики, наоборот, сначала весьма симпатизировали революционным и национальным идеям, пришедшим из Франции, и только во время антинаполеоновских войн настроение национально мыслящих интеллектуалов резко изменилось[111]. В начале XIX в., когда демократическая Франция показала себя воинственной и агрессивной страной, ей противостояли монархические консервативные силы, выступавшие за принципы легитимизма, за мир, и нашедшие свое воплощение в политике Священного Союза. Ситуация приняла современный вид лишь в конце XIX в., когда либерализм и социализм стали интернациональными доктринами, а национализм, милитаризм, консерватизм, реакция слились в единый блок[112]. Антинаполеоновские войны вызвали в немецком политическом сознании недоверие и антипатию к революции, демократии, республике. С них также началось противопоставление западной идеологии особому немецкому пути, ставшее впоследствии традиционным для национализма в Германии. Якобинское влияние было ослаблено, а демократические и патриотические устремления преобразились в националистические, антизападные тенденции стали отождествляться с антидемократическими. Немцы были как бы обречены Наполеоном на патриотизм.

Вместе с тем либеральные идеалы — вера в прогресс, в торжество свободы, мира, равенства — и идея свободного в экономической и всякой иной деятельности человека — были восприняты национализмом как национальные идеалы, а национальное единство осмысливалось как необходимое условие свободы, причем для Германии это была свобода от наполеоновского ига прежде всего. Немецкий историк Голо Манн считал, что истинная реакция на наполеоновские войны пришла лишь во второй половине XIX в.[113] Лагерь немецких националистов состоял из людей исключительно демократически, либерально настроенных, и все они оказались диссидентами и нежелательными даже в протестантской и весьма восприимчивой к национальной идее Пруссии, которая была единственным оплотом в борьбе против католической реакции и Меттерниха, «родиной всех немцев». Скорее всего Фихте пришлось бы бежать, доживи он до времени Священного Союза, как бежали, к примеру, Гёррес, Гофман фон Фаллерслебен, Эрнст Мориц Арндт, Фридрих Людвиг Ян, Вильгельм Гумбольдт и др.[114]

Расцвет национализма в Германии происходил в ситуации, неблагоприятной для национального государства. Зазор между немецкой политической действительностью и чаемой государственностью может считаться причиной возникновения так называемого «политического романтизма».

Некоторое время политический романтизм был носителем демократического, республиканского принципа единой и независимой Германии, противостоял реакции. Однако ко времени Второго рейха произошла трансформация, и политический романтизм сместился на правый фланг (левый занимали социал-демократы).

Политический философ К. Шмитт определял сущность романтизма как «окказионализм» и считал, что он ставит возможность выше действительности, абстрактные формы выше конкретного содержания[115]. Романтики первого поколения — Адам Мюллер, Карл Галлер, Новалис, Генрих фон Клейст, Ахим фон Арним — в политическом отношении ставили на первое место, как правило, государство. В то же время немецкий романтизм с его внимательным отношением к истории и историческому сознанию показал уникальность и индивидуальный характер различных культурноисторических эпох. Мы уже писали о значительном влиянии Гердера, который в фундаментальной работе «Идеи к философии истории человечества» (1784—1791) выдвинул тезис о том, что человечество как нечто всеобщее воплощается в отдельных исторически сложившихся нациях. Становление национального самосознания в Германии было тесно связано с обращением к истокам, которое, в частности, выражалось в исследовании народных традиций, фольклора и т.д. (братья Гримм). Поиск корней нации определялся, как и во французской историографии, идеей непрерывного континуума: допущение извечного существования некоего единства (народа, Volk), многообразно проявляющего себя в истории, служило теоретическим основанием для определения своего отличия от других, т.е. для отождествления себя с этим единством.

Так, у Гёрреса и Шлегеля романтический миф о восстановлении средневековой Священной Римской империи германской нации приобретает вполне националистические черты. Нация избрана Богом для восстановления единства Европы и принятия наследства Римской империи. Активно используются и национальные символы: Фридрих Барбаросса, который для немецких романтиков был «тайным немецким кайзером», становится своеобразным символом мощной и единой нации.

Поиск общего происхождения приводит к идее германской расы, которая формировалась под влиянием лингвистическо-территориального фактора[116]. Германское учение о расе, корни которого уходят еще в эпоху гуманизма, проводило географическую или внешнюю линию раздела между территориями, населенными германцами, и территориями, населенными людьми других «рас» (откуда принято ими обозначение евреев как «антирасы»). В других же европейских странах эта линия проходила в сфере внутренней или исторической: между «германскими расовыми элементами» и прочими, имеющими меньшее значение. Фактически такой раздел лишь воспроизводил великий лингвистический раздел, установившийся в каролингскую эпоху. Через тысячелетие общее чувство, выраженное в терминах «языка», было сформулировано в терминах «расы» уже под влиянием свойственного романтике историзма, и таким образом эти две концепции реальности слились воедино[117].

В основе проповеди немецкой избранности, всемирной немецкой миссии лежал, как мы видели, принцип общности происхождения немцев. Новалис в книге «Европа или Христианство» (1799) говорил о том, что назначение Германии заключается в восстановлении религии, которая объединит собою все нации, и в возвращении христианству его былой славы. Европа, согласно Новалису, выжила благодаря «немецкому нраву». В Германии можно найти знаки, провозвещающие наступление новой эпохи. Германия идет впереди прочих народов, и пока те охвачены войной, спекуляцией, рознью, Германия усердно приучает себя к более высокой культуре, и это преимущество даст ей со временем превосходство. Ф. Шлегель («Исследование языка и мудрости индийцев», 1808) совершил антропологический поворот от общности языка к родству расы. Он вдохновил молодую Германию на миф об арийской расе, однако сам был чужд крайностям «германомании».

Патриотическое возбуждение наполеоновских войн, прославление языка, религии и крови германцев нашло благодатную почву в университетах и среде революционеров, мечтавших о единой Германии, откуда были бы исключены инородцы, т.е. «велыни» и евреи, уже бойкотируемые во многих студенческих корпорациях (Burschenschaften). К подозрениям и репрессиям властей в отношении студенческой агитации добавилась критика самих евреев, угрожавшая сразу после их восстановления в гражданских правах новой дискриминацией. В 1817 г. студенты и профессора, собравшиеся в Вартбурге отпраздновать трехсотлетие Реформации, сожгли символы воображаемого врага: капральский жезл и памфлет «Германомания» некоего Саула Ашера. Немного спустя такие полемисты, как Людвиг Берн и Генрих Гейне, вступили в спор и иронизировали по поводу «вышедших из лесов германцев», свойств крещенской воды и других священных представлений. Вследствие этого они оказались в числе главных вдохновителей литературно-политической фронды, назвавшейся «Молодая Германия», которую противники именовали «Молодой Палестиной». Националистическая идеология стимулировала появление оппозиции маргинального меньшинства, которое в Германии было обречено воевать в пацифистском, интернационалистском и буквально «антирасистском» лагере. Этот лагерь, естественно, был отождествлен с ней в глазах лагеря враждебного, для которого «семитская раса» стала «антирасой»[118]. Так в течение XIX в. постепенно происходило смыкание национализма, консерватизма, милитаризма, расизма, с одной стороны, и интернационализма, либерализма, демократизма, пацифизма и антирасизма — с другой[119].

Творчество Фихте, Арндта и Яна показывает, как германский романтический национализм превращается в национализм политический. Э.М. Арндт в своей антинаполеоновской публицистике возвысил «немечество», «немецкость», «германство» (Deutschheit) до высшей моральной категории. Он писал: «Я не думаю, что ошибусь, утверждая, что могущественный и пылкий дикарь, названный Германцем, принадлежал виду, которому могло быть привито божественное семя, чтобы произвести благородные плоды. Германцы единственные, в ком распустился божественный зародыш благодаря философии и теологии; кто, будучи хозяевами, воодушевляют и направляют окрестные народы, принадлежащие чужим им видам». То, о чем Арндт говорил в патриотической лирике, а Фихте — в академических речах, Ф.Л. Ян переводил на язык народа. Ян, педагог и основатель массового физкультурного движения в Германии, был автором книги «Немецкий народ» (1810), которая вышла во время французской оккупации, как и речи Фихте. Это была библия молодежного национального движения вплоть до Веймарской республики, подобно тому, как Фихте был лидером студенчества первой половины XIX в. Она содержала ряд разработанных идей немецкого почвенничества, так называемой volkisch-идеологии: ненависть к французам, евреям, интеллигенции, желание воспитать новый благородный народ. Здесь, как и у Фихте, опять-таки доминировала идея воспитания, воспитания народа. Под влиянием Яна в Иене после 1813г. возникли студенческие корпорации буршей, исключительно националистического толка. И примечательно, что их лозунг — «честь, свобода, отечество» был буквально поднят на знамена во время демократической революции 1848 г. — его символизировал немецкий черно-красно-золотой триколор[120].

Романтики положили начало так называемой «немецкой доктрине». Нация рассматривалась как организм (например, у А. Мюллера), у нее имелись атрибуты живых природных существ, их члены были связаны невидимыми «примордиальными» узами, недоступными сознательному и рациональному постижению. Э.Д. Смит выделяет несколько основных черт «немецкой доктрины», которую он связывает с «органической» концепцией нации (в противовес «ассоциативной», свойственной французской и английской концепции нации): а) фундаментальная идея о том, что национальная сущность составляет нигде не разрывающееся целое, которое больше суммы своих составных частей; б) вера в национальную «душу»; в) понятие национальной миссии; г) акцентирование исходной чистоты каждой нации; д) теория свободы, согласно которой индивиды свободны лишь тогда, когда они втянуты в волю органического государства, являющегося, со своей стороны, выражением национальной души[121].

Под влиянием немецкой исторической школы «органическая» версия проникла за пределы Европы. Как показал еще В. Дильтей в «Построении исторического мира в науках о духе» (1910)[122], историческая школа благодаря сравнительному методу представила нации как уникальные культурные целостности, порожденные историей. Религия, нравы, право были сведены к общему духу, который проявляется в отдельные эпохи из общих творений индивидов, обладающих большим единообразием в небольших политических организмах, государствах-нациях. Впрочем, самостоятельная ценность за каждой нацией и эпохой признавалась еще в эпоху Просвещения. Но, если французские просветители подчеркивали значение климата, обычаев и институтов (Монтескье и Руссо), то немецкие мыслители понимали нации через язык и культуру.

Если французский национализм формулировал прежде всего политические идеи и задачи, состоявшие в том, чтобы осуществить социальную, правовую и политическую интеграцию сословий в суверенную государственную нацию, то задача Германии, ввиду ее политической раздробленности, состояла в том, чтобы выработать историческое сознание культурной общности всех немцев[123]. Как уже было сказано, германский национализм складывался как система либеральных идей и как либеральное движение, но с самого начала приобретал и особый оттенок — он был направлен против французского врага и предполагал борьбу с ним. С окончанием наполеоновских войн положение Германии изменилось. Созданные Наполеоном германские государства не хотели терять свой суверенитет (созданный Венским конгрессом Германский союз являлся союзом германских князей). Германский национализм постепенно превращался из интеллектуального проекта в идеологию массового движения, а представление романтического национализма о нации как единстве языка и культуры сближалось с представлением либерализма о нации государственной. «Для либералов в предреволюционные годы нация стала политическим требованием — либерализм и национализм слились. Таким образом, накануне революции 1848—1849 гг. германская национальная идея стала идеей объединения немцев на основе гражданской свободы и национальной независимости»[124]. Любить отечество и свободу означало желать единую Германию, но никто не знал, как это сделать.

Главным вопросом и задачей революции 1848—1849 гг. оказался национальный вопрос, ибо решение социальных проблем виделось в основном в перспективе национального объединения. Одно из требований звучало так: «Немедленный созыв германского парламента». В начале марта 1848 г. волна выступлений с требованиями свободы печати и отмены феодальных привилегий прокатилась по многим городам Германии.

Среди требований, сформулированных либерально-демократическими деятелями и поддержанных участниками волнений, главным было требование о введении конституции и создании национального государства. Для демократического движения, формировавшегося в ходе революционных событий, национализм был революционным принципом, означавшим решительный разрыв с феодальным, сословным и монархическим прошлым. Либералы, на которых в конечном счете опирался король Фридрих-Вильгельм IV, не мыслили полной отмены прежних порядков, национальная идея была для них способом преодоления социальных и политических конфликтов на основе интеграции и согласия.

В начале марта в Гейдельберге представители либералов (в большинстве своем из Бадена и Вюртемберга) решили создать революционный орган, который проведет выборы в общегерманское Национальное собрание. Таким органом стал предпарламент, заседавший с 31 марта по 3 апреля 1848 г. во Франкфурте-на-Майне в соборе св. Павла. Фракцию «центристов» во Франкфуртском национальном собрании составляли либералы, провозгласившие лозунг: «Свобода, суверенитет народа и монархия». Умеренные либералы, или «реалисты» (Г. Гагерн, И.Г. Дройзен, Э.М. Арндт и Я. Гримм), выступали за реформы, призванные разрушить старый порядок, но согласованные с правительством. Леволиберальные политики выступали за парламентский суверенитет и ограничение прав монархии. Демократы на левом фланге выступали за республику, суверенитет народа и подлинную власть парламента (Р. Блюм и Ф. Геккер).

В дебатах Национального собрания о составе Германской империи этнически-культурное понимание нации все время вступало в противоречие с историческими территориальными аргументами, а германские территориальные претензии сталкивались с интересами негерманских национальных движений[125]. В Национальном собрании должны были, как предполагалось, принять участие все «германские племена». Под понятием «Volksstamme» подразумевались государства Германского союза. Ориентация на его границы означала, с одной стороны, что в будущую Германскую империю должны будут войти области, включающие значительное число ненемецкого населения, с другой — что нельзя рассчитывать на объединение всех земель, жители которых говорят по-немецки и вообще связаны с немецкой культурой.

Знакомство с речами депутатов Франкфуртского национального собрания часто приводит к мысли о том, что уже в 1848 г. германская национальная идея носила агрессивный и почти имперский характер. Говорили о создании могущественной Германии, к которой примкнут соседние государства — от Северного и Балтийского морей до Адриатики и Черного моря. Представитель умеренных демократов К. Фогт предсказывал войну против «восточного варварства». А. Руге, радикальный демократ, выступавший во время дебатов о Польше за ее независимость, пацифист, предлагавший созвать конгресс народов Европы за всеобщее разоружение, говорил, что рождению союза мирных народов должна предшествовать «последняя война» против России[126]. Наблюдался постепенный отход от либеральных национальных позиций, выразившийся в позиции Национального собрания по вопросу о присоединении Шлезвига и Гольштейна.

Отказ Фридриха-Вильгельма IV принять императорскую корону из рук парламента, свободно избранного немецким народом, фактически означал провал конституционных планов Франкфуртского национального собрания. В июне 1848 г. оно было разогнано вюртембергскими войсками. Общегерманский парламент, представлявший первую попытку осуществить объединение Германии мирным, демократическим, парламентским путем, воплотив тем самым в жизнь и германскую национальную идею, потерпел крах. Осуществление национальной идеи, очевидно, было возможно только на революционном пути, с которого представители Национального собрания как раз стремились сойти. Тем не менее деятельность, направленная на политическую организацию общества, не осталась без последствий. По словам современного либерального немецкого историка О. Данна, «немецкая нация конституировалась в ходе этой революции как самоорганизующееся общество, как народ общественных объединений, клубов и партий»[127].

Национальное чувство, сложившееся в массовом сознании благодаря предмартовскому национальному движению и активизировавшееся во время революции 1848—1849 гг., стало основой тех настроений, которые позволили О. Бисмарку в 1866—1871 гг. осуществить объединение Германии путем «революции сверху».

В 1862 г. Бисмарк был призван королем Вильгельмом I на пост министра-президента Пруссии. Заботясь прежде всего об укреплении позиций Пруссии в Германии, он вынужден был вступить в союз с национально-патриотическим движением, которое сделало большие успехи к концу 1850-х гг. Совершенно иными путями, чем те, о которых мечтали либералы франкфуртского парламента в 1848 г., в результате трех войн, Бисмарку удалось осуществить объединение Германии, в которой главенствующая роль принадлежала Пруссии, и обеспечить решающий прорыв на пути к индустриальному обществу. Для проведения «революции сверху» он ловко и успешно использовал либеральную германскую национальную идею, которую во время революции 1848—1849 гг. считал пустой и вредной.

В ходе франко-прусской войны 1870—1871 гг. возрождается идея Э.М. Арндта о противопоставлении немца и француза. Либеральная германская национальная идея принимает черты националистической идеологии: приобретают популярность антифранцузские, антисоциалистические, антилиберальные и антисемитские лозунги. Социал-демократов и либералов, авторов лозунга 1840-х гг. «Через свободу к единству», окрестили «vaterlandslose Gesellen» (буквально «парни без отечества») и стали считать врагами нации. Сформировался специфический «правый» национализм, направленный против либерального национализма, который стал отождествляться с космополитизмом. В связи с этим показательна история «Германской песни» Гофмана фон Фаллерслебена, либерала по убеждениям. Песня была написана в 1841 г. и имела в виду благородное стремление поставить превыше всего интересы разорванного на части отечества и бороться за его единство, независимость и прежде всего — за его свободу. В Пруссии автора песни преследовали, однако через 30 лет, во время франко-прусской войны, в Германии на массовых националистических собраниях распевали строки этой песни: «Deutschland, Deutschland uber alles / Uber alles in der Welt», подразумевая не столько свободу, сколько силу Германии и ее предназначение стать вершителем европейских судеб. А в 1918 г. «Германская песня» стала гимном Веймарской республики...

Очевидно, успех Второго рейха был обусловлен не столько подъемом немецкого национализма, сколько могуществом прусской бюрократии. Рейх Бисмарка во многом перенял протестантские традиции Фридриха II: например, по своему социальному законодательству, порядку, правовым основам государства он часто опережал Англию и Францию, где социальная активность была гораздо выше. По мнению немецкого историка М. Грейфенхагена, несмотря на огромную роль государства как в Пруссии, так и в Германии, государство не имело за собой длительной традиции национально-государственной идеи, подобной хотя бы американской демократической идее. Прусское общество было всего лишь обществом верноподданных, имевших определенные свободы и правовые гарантии, но у граждан практически не было возможности влиять на политику[128]. Тем не менее это обстоятельство не помешало мифологизировать идею прусского порядка во время «Консервативной революции» в Германии (1920—1930-е гг.).

Идеи Просвещения повлияли на формирование национального сознания не только во Франции и Германии, но и в Италии, вызвав стремление к политическому единению государств и народов Апеннинского полуострова, известное под названием «Рисорджименто» (орган итальянского национального движения). Первыми обратили внимание на проблему нации итальянские просветители — Ч. Беккариа, К. Филанджьери, П. Верри и др. «Нация, — как определял ее Беккариа, — это множество людей, призванных жить в обществе, чтобы защищать взаимно друг друга от всякой внешней силы и соучаствовать внутри этой общности в создании общего блага, обеспечивая этим благо собственное»[129]. Уже здесь вполне отчетливо просматривается авторитет Руссо и Монтескье.

Конституционные акты Французской революции, в особенности провозглашение «единой и неделимой республики во Франции» и принципа народного суверенитета, явились важным импульсом осознания исторической и национальной общности Италии, стремления обрести единую родину для всех итальянцев. Подобно немецкому патриотизму, итальянский патриотизм формировался в начале XIX в. во время вторжения на Апеннинский полуостров французских войск, противоборства их с вооруженными силами сменявших одна другую антифранцузских коалиций. Полемика либеральных и демократических сил по поводу борьбы Италии за свободу и единство во многом была вызвана политической борьбой 1789— 1815 гг., которая закончилась победой Реставрации.

Организаторы Венского конгресса и Священного союза (и в первую очередь К. Меттерних) декларировали свою приверженность принципам легитимизма и социального консерватизма, европейскому порядку, обеспеченному безоговорочной гегемонией великих держав. Меттерниху, выразителю имперских интересов монархии Габсбургов, удалось убедить своих партнеров по Священному союзу в опасности для европейского равновесия и порядка самой идеи создания единого итальянского государства и вынудить их согласиться с признанием за Австрийской империей роли хранителя status quo на Апеннинском полуострове. «Естественно, что в этих условиях решение итальянского вопроса на путях объединения страны и достижения независимости предполагало покушение на основополагающие принципы “венской системы”. Речь шла уже не столько о преодолении сопротивления абсолютистских и клерикальных режимов во всех итальянских государствах, освященных решениями Венского конгресса, не только о прямом вызове духовной монополии папства... но и о сокрушении позиций империи Габсбургов на Апеннинском полуострове, что неминуемо должно было расшатать систему европейского равновесия»[130].

В 1820—1830-х гг. и вплоть до разгрома в 1831 г. революционных выступлений (Модена, Пармское герцогство, Папская область) в качестве главной оппозиционной силы выступало карбонарское движение, где сообща действовали либералы и демократы. Карбонарии боролись против тирании, за права граждан, были привержены принципам справедливости и конституционного порядка. Антиавстрийская направленность была более ярко выражена в Северной Италии и Неаполитанском королевстве (так называемое Королевство обеих Сицилий). Тема национальной независимости и единства Италии занимала центральное место в дискуссиях 1830— 1840-х гг. Когда речь заходила о путях и средствах объединения Италии, то многие препятствия представлялись непреодолимыми: численность исторически сложившихся суверенитетов и традиций, глубокие различия в социальных структурах Севера и Юга страны, а также существенный для католического государства факт, что папа был не только главой вселенской католической церкви, но и территориальным князем, не желавшим, чтобы земли, находившиеся в его владении более тысячи лет, были включены в объединенное итальянское государство. Должна ли страна стать федеративным или унитарным государством, монархией или республикой, должна ли она быть основана на сотрудничестве с папой или определиться без него? — по этим вопросам происходило размежевание между либералами и демократами.

Д. Мадзини после поражения карбонарского движения боролся за национальную и общенародную революцию. В 1830-х гг. он создал конспиративную организацию «Молодая Италия». Он способствовал утверждению «принципа национальности» в политике Италии и Европы и сформулировал знаменитый лозунг «Каждой нации — государство»[131]. Мадзини оценивает нацию как промежуточное звено между человечеством и индивидом. «Не существует подлинной Нации без единства, не существует стабильного единства без независимости: деспоты, дабы уменьшить силу народов, постоянно стремятся расчленить их. Не существует независимости без свободы... без свободы не существуют интересы, которые способны подвигнуть народы на жертвы»[132].

Нация выступает как центр мироздания, критерий прогресса, основной политический, социальный и духовный фактор. Опираясь на либеральную, демократическую и социалистическую доктрины, Мадзини расценивал проблему национального единства и формирования итальянской государственности как условие выполнения итальянской нацией предначертанной ей функции — объединения солидарности граждан единого итальянского государства и воспитания их гражданских качеств, превращения в оплот борьбы за свободу в Европе. Мадзини (как и К. Каттанео) был сторонником республики, но отстаивал унитарный принцип ее построения: его идеалом была централизованная Италия со столицей в Риме. Чтобы выйти из тупика, Италии предстояло осуществить национальную и социальную революцию и сокрушить с ее помощью препятствия на пути прогресса, прежде всего сбросить австрийское господство и гнет папства. Следующим этапом должен был стать созыв общеитальянского национального собрания с целью оформления единого государства. Мадзини призывал развернуть пропагандистскую работу, чтобы воспитать чувства гражданственности и патриотизма у простолюдинов — невежественных, угнетенных, глубоко несчастных. Он был убежден, что только героизм подвижников свободы и независимости способен изменить духовную атмосферу в стране. Деятельность Мадзини еще раз подтверждает, что идеология национализма необходимым образом включала как революционное сознание с его жертвенностью, так и воспитательную работу в форме пропаганды.

Деятельность Мадзини была вызовом не только консервативным силам, но и либералам. В 1840-х гг. либеральный лагерь объединил две фигуры — сардинского аристократа К. Кавура (см. ниже), основавшего в 1847 г. «Рисорджименто», и В. Джоберти, священника и философа из Пьемонта. Они выступали за сотрудничество между итальянскими государствами, за реформы системы управления (которые учитывали бы опыт Австрийской империи), за ослабление влияния иезуитов. В отличие от Мадзини, призывавшего решать одновременно национальные, социальные и политические проблемы, Джоберти предлагал поставить на первое место задачу достижения национальной независимости и единства, а потом уже — свободы. Джоберти, ставший идеологом «неогвельфизма» в итальянском “Рисорджименто”, возлагал надежды на короля Пьемонта и папу как светского властителя, полагая сделать католицизм «национальным знаменем» освободительной борьбы. Итальянские неогвельфы пытались построить итальянский национализм на основе идеи папства. Они потерпели неудачу, хотя папство до 1860 г. представляло собой единственный общеитальянский институт. Э. Хобсбаум, относящий религиозное сознание к важнейшим критериям «протонационализма», пишет по этому поводу: «И все же едва ли можно было всерьез рассчитывать на то, что Святая Церковь согласится превратить себя в узконациональное, а тем более националистическое учреждение, и меньше всего следовало ожидать подобного от Пия IX. О том, чем могла бы стать Италия XIX в., объединившись под знаменем папы, не стоит даже строить предположения»[133] (см. также параграф о греческой революции).

Наиболее радикальный характер движение за реформы приняло осенью 1847 — весной 1848 гг., когда развернулся знаменательный процесс превращения абсолютистких режимов в конституционные. Национально ориентированные политики связывали свои надежды с новым папой-«либералом» Пием IX и Сардинской монархией. В 1846—1848 гг. массы обретают опыт политического просвещения, однако по-прежнему основу революционного движения составляла мелкая городская буржуазия. «Слово “народ”, — отмечали современники, — было у всех на устах, во всех изданиях с различной интерпретацией и определением: народ и нация, народ и республика, народ и демократия, народ и папа, народ и монархия и даже народ и социализм»[134]. Вместе с тем подразумеваемый референт понятия «народ» представлял собой довольно расплывчатое образование, состоявшее из различных социальных типов, среди которых доминировали сельское население и городские низы.

Либеральные реформы Пия IX, создание таможенного союза четырех государств — Сардинского королевства, Королевства обеих Сицилий, Папской области и Тосканы — получили поддержку Англии, которая видела в политических устремлениях итальянских государств путь к ослаблению австрийского влияния. В итоге в Папской области впервые в истории было сформировано правительство как орган исполнительной власти и учреждена Государственная консульта (прообраз парламента). В январе 1848 г. в Королевстве обеих Сицилий был поколеблен абсолютистский режим и появилась конституция — первая на Апеннинском полуострове, согласно которой создавался двухпалатный парламент и было разрешено формирование гражданской гвардии. В знаменитом письме папе-реформатору 8 сентября 1847 г. Мадзини призывал папу расторгнуть связь между католицизмом и деспотизмом, не препятствовать свободе печати, признать неизбежность войны с Австрийской империей за независимость Италии: «Скажите нам: “Единство Италии должно стать фактом XIX в.”».

Падение Июльской монархии во Франции подтолкнуло патриотические силы в Италии к решительным действиям. Вслед за победоносными восстаниями в Милане и Венеции 23 марта 1848 г. последовало объявление главы Сардинского королевства Карла Альберта о начале войны за независимость против Австрии. После победы при Гойто войска провозгласили его королем Италии, но вскоре его армия потерпела тяжелые поражения от австрийцев при Кустоцце (1848) и Новаре (1849). Неудача военной кампании в Северной Италии, перемирие Карла Альберта с фельдмаршалом И. Радецким и потеря Ломбардии и Венецианской области (восстановленная незадолго до этого Республика св. Марка во главе с Д. Маннини была вынуждена капитулировать) — все это было вызвано не только реакционными изменениями в политике Пия IX и главы Королевства обеих Сицилий Фердинанда II, но и тем, что пьемонтская армия была сформирована по образцу старых «династических» армий абсолютистских государств и проигрывала регулярным соединениям австрийцев. Молодая националистическая идеология несмотря на свой прогрессивный характер была далека от создания армии нового типа. Еще одно противоречие национально-освободительного движения можно найти в том, что желание объединения страны и достижения независимости вступало в конфликт с курсом на искоренение социального зла и привилегий. Это предполагало не национальный консенсус, а дифференциацию общества и устранение с политической арены наиболее влиятельных и обладавших реальной силой кругов экономической, военной, политической и интеллектуальной элиты.

Ярким примером политика нового типа, порожденного националистическим движением, безусловно, является Джузеппе Гарибальди. В прошлом моряк, участник республиканского заговора 1834 г. в Генуе, чудом избежавший ареста и заочно приговоренный к смертной казни, он приобрел широкую известность как борец против тирании в Южной Америке, мастер партизанской тактики. При известии о пробуждении Италии он в июне 1848 г. вернулся из Южной Америки с отрядом с подвижников-«краснорубашечников». Тогда же вновь активизировался Мадзини.

В противовес ухудшавшейся международной ситуации и положению дел на Апеннинском полуострове радикальные демократы воспользовались дискредитацией Пия IX, Карла Альберта и других правителей, чтобы попытаться реализовать дорогую им идею независимости и объединения Италии на путях перехода к республиканским формам правления и созыва общеитальянского Учредительного собрания. В конце 1848 — начале 1849 гг. радикализировалась обстановка и в Тоскане, где к власти пришло демократическое правительство, провозгласившее своей целью создание Лиги итальянских государств и созыв Учредительного собрания. В начале февраля 1849 г. националисты провозгласили в папской столице Римскую республику, которую намеревались превратить в центр борьбы за единство и независимость Италии. Среди ее вождей были радикальные республиканцы и демократы, уроженец Генуи Мадзини и уроженец Ниццы Гарибальди. Французские войска упразднили республику, и папа вернулся в Рим, вновь получив власть над своим светским владением. Во всей Италии был восстановлен «старый режим» и владычество Австрии. Так в 1849 г. все предлагавшиеся до 1848 г. проекты объединения Италии потерпели крах.

Неудачный исход войны за независимость ускорил консолидацию реакционных сил в итальянских государствах. Совместными усилиями Австрии, Англии и Франции, при активном участии Пия IX и духовенства, а также регулярных войск Королевства обеих Сицилий был разгромлен либерально-демократический режим в Тоскане, обеспечена реставрация абсолютных монархий в Тоскане, Парме, Модене, упразднена Римская республика и восстановлен теократический режим в Папской области. Лишь в Пьемонте нашли прибежище либералы и демократы всей Италии.

После этих событий формы будущего итальянского государства (возникло только в 1860 г.) вырисовывались в столкновении либеральных и демократических взглядов. Либералы питали надежду на обретение свободы и единства страны с помощью Сардинской монархии и военно-дипломатических усилий Пьемонта. Демократы оспаривали либерально-конституционные, монархические принципы и ратовали за народную революцию и созыв Учредительного собрания. Таким образом, итальянская государственность формировалась под влиянием военно-дипломатических и политических комбинаций «сверху» и народных инициатив революционного свойства «снизу». В качестве крестного отца этой «латинской нации» выступил Наполеон III, проводивший в своей внешней политике «принцип национальности».

Единственным итальянским государством, где после 1849 г. не произошло возвращения «старого режима», была Сардиния, возглавляемая королем Виктором Эммануилом II. Благодаря экономическим реформам, осуществленным либеральным премьер-министром Кавуром, и его искусной дипломатии Сардинское королевство стало ядром, вокруг которого произошло объединение Италии. В 1858 г. Кавур заключил тайный союз против Австрии с Наполеоном III. После австро-итало-французской войны 1859 г. и освобождения Ломбардии от австрийского владычества Кавур получил для Сардинского королевства большую часть остальной Италии. Знаменитый поход «тысячи краснорубашечников» под предводительством Гарибальди на Юг и присоединение Королевства обеих Сицилий к Сардинскому королевству привели к провозглашению единого итальянского государства. Важным шагом стало проведение Кавуром под влиянием Наполеона III плебисцита, после которого Виктор Эммануил II принял титул короля Италии (1861—1878 гг.)[135]. Венеция присоединилась к Италии в 1866 г. В 1870 г. итальянские войска вошли в Рим, и после плебисцита он был присоединен к Италии вопреки решительным протестам папы, который объявил себя «ватиканским узником». Рим стал столицей Итальянского королевства.

2.2.4 Борьба за независимость на Балканах

Многие исследователи связывают национальный подъем в Греции с тем, что греки, имея к началу XIX в. развитую торговлю и судоходство, могли ранее других народов Балканских стран, находящихся под гнетом Турции, ознакомиться с идеями французского Просвещения[136]. Культ античности во время французской революции весьма льстил образованным грекам, гордившимся огромным вкладом Древней Греции в мировую культуру. Французский агент из Бухареста сообщал в 1793 г.: «Почти все находящиеся здесь купцы из Янины и Албании — санкюлоты. Они перевели “Права человека”, все они знают их наизусть». Греческая газета в Вене следила за ходом обсуждения Декларации прав человека, публиковала декреты Конвента. Подписчиками ее были румыны и валахи.

В 1797 г. некий грек Ригас Велестинлис, воодушевленный революцией во Франции, выступал с призывами бороться за свободу на собраниях греческой общины в Вене перед греческими купцами, студентами и ремесленниками. Окружали его там «горячие патриоты, убежденные республиканцы, приверженцы Французской революции»[137]. Он выпустил брошюру, куда включил «Военный гимн» и «Новое политическое правление для народов Румынии, Малой Азии, островов Средиземного моря, Валахии и Молдавии». «Военный гимн» — это пафосный стихотворный манифест освобождения Греции, где предлагается разрушить Османскую империю, привлечь к борьбе и «угнетенных» христиан и мусульман. Другая часть брошюры — дословный перевод самой радикальной французской конституции 1793 г. Как видно из названия этой части, в свое государство он собирался включить многие народы, которые получат «одинаковые права и не один, а все они в равной мере являются носителями государственного суверенитета»[138]. Но не обошлось и без противоречий. Несмотря на признание равноправия наций, будущее государство называется «Греческая республика», граждане ее — «греки», официальный язык — новогреческий. При этом в состав «Греческой республики» должны входить Дунайские княжества, Морея, все европейские владения султана, острова Архипелага, Малая Азия[139].

Либерально-демократическая концепция государства-нации как высшей ценности была чужда Греции ввиду совершенно иной исторической реальности[140]. В восставшей Греции было три сената вместо одного, а образованные приверженцы лозунгов революции требовали созыва национального собрания. Когда собрание было, наконец, созвано, сенаты не только не распускались, но и не подчинялись ему. Кроме того, каждому сенату была подвластна собственная армия, а полководцы были независимы и отвечали только перед своим начальством. Во время восстания в Греции образовались две партии — военная и гражданская. Военная партия включала преимущественно клефтов (разбойников) под предводительством Колокотрони. Они считали унизительным подчиняться распоряжениям «парламентских говорунов, писателей, публицистов, ничего не смыслящих в военном деле». Будущий президент Греции Иоанн Каподистрия говорил европейским дипломатам, «что турецкое иго деморализовало греков, что они не способны к политической свободе, что военные представители их будут ничем не лучше разбойников, что самые образованные между ними люди заразились опасными мечтами, что анархия распространится неминуемо в стране, если не приняты будут против этого надлежащие меры»[141].

Каподистрия, еще будучи на государственной службе в России, написал в 1819 г. записку «Соображения о способах улучшения участи греков». Он считал, что Греция еще не созрела для освобождения и что освободительное движение будет иметь для нее гибельные последствия. Путь к «возрождению нации», согласно Каподистрия, лежит через нравственное воспитание и совершенствование народа с помощью духовенства[142].

Одним из факторов, на основе которого греки могли конституировать себя как нацию, был, безусловно, греческий язык. Во всех странах Османской империи преподавание и церковные службы велись на греческом языке. Не случайно подъем интереса к историческому прошлому, связанный с рождением национального самосознания, сопровождается обращением и к родному языку, происходит его культивирование. Появляются школы с изучением древнегреческого языка, активно ведется преподавание славной античной истории, просыпается интерес к забытому прошлому. Но парадоксальность этой ситуации заключалась в том, что прошлым занимались просвещенные греки, обучавшиеся за границей, историки. Новое поколение греков могло «подняться» до национального самосознания, только удалившись на время от родной страны и обучившись в Европе. Созданный классически образованными греками «национальный литературный язык» («кафаревуса») был и остается неоклассическим языком высокого стиля, а обычные греки говорили и писали на народном языке («димотика»). «Парадоксальным образом они отстаивали скорее “Рим”, нежели “Грецию” (Ρωμαιοσυνη), иначе говоря, видели в себе наследников христианизированной Римской империи (Византии). Они сражались как христиане против неверных мусульман»[143].

Похожие противоречия можно выделить и в этническом самосознании. Образованные греки того периода считали себя эллинами, впрочем так же они воспринимались и в Западной Европе, хотя к началу XIX в. об истории Древней Эллады напоминали лишь картинки с изображением коз и овец, пасущихся на руинах античных храмов. Активное напоминание об этой истории связано опять-таки с французским Просвещением.

Греческий патриотизм не предполагал отечества в широком смысле слова, а отличался привязанностью к отдельной местности и общине. Раздробленность и локальность, очевидно, не способствовали массовому распространению национальных идей.

Вместе с тем греческое «национальное» освободительное восстание всколыхнуло другие народы Османской империи. В рядах повстанческих армий Греции сражалось немало болгар, албанцев, сербов, черногорцев. Численность одних только болгарских добровольцев превышала численность всех западноевропейских филэллинов[144]. Характер борьбы греков за независимость был полон противоречий, о которых свидетельствует немало фактов. Например, жители мирного острова Хиоса не были заинтересованы в присоединении к восстанию: они были довольны своим положениям при турках, так как в органах управления были представители острова, а зависимость от паши была почти устранена. На острове проживало 100 тыс. человек, и отказ столь значительного числа людей от участия в восстании вызвал негодование у борющейся Греции. Решено было привлечь их к восстанию насильственными средствами. В марте 1822 г. на Хиосе высадилась экспедиция Георгия Логофета и вытеснила незначительное количество турок, заставив их скрыться в крепости. Греческие повстанцы радовались, но не спешили прислать помощь. Турки же, высадившись на остров, разбили ополчение Логофета, вошли в город и подвергли его разрушению: было убито 23 000 человек, 47 000 человек обращено в рабство, 5000 человек спаслись на ладьях. Цветущий богатый мирный город превратился в обломки, а улицы дымились от крови[145]. Очевидно, островитяне не были заинтересованы в присоединении к восстанию «за независимость», в котором они могли скорее потерять, чем приобрести. Из их административного устройства видно, что глобальная идея освобождения Греции была для них непонятна, так как они не были зависимы. Другой пример — свидетельство прямо противоположного. До восстания население богатых островов Идры, Псары, Специи и Касоса, состоявшее из греков и албанцев (почти без турецкого элемента), было освобождено от подати туркам и получило самоуправление. Острова в то время приобрели большое значение благодаря высокому развитию торговли и флота. Сравнивая все это «с жалким положением Греции, многие долго не могли понять, какие причины побудили их присоединиться к восстанию и рискнуть потерею всего, что приобретено было столь тяжкими усилиями?»[146].

Эти и многие другие примеры позволяют утверждать, что в итоге революции 1821—1829 гг. греческая нация больше проиграла, нежели выиграла. «В результате революции освобождения добилась лишь ¼ греческого населения, остальная часть оставалась под османским игом. В то же время греки утратили в Османской империи то привилегированное положение, которым они пользовались до 1821 г. В области финансов и торговли они также должны были уступить ряд важных позиций армянам и болгарам»[147].

Для народного сознания греков важнейшим был религиозный критерий. Несмотря на греческий облик и язык культуры, которые поддерживал патриархат и Святогорские монастыри, в течение продолжительного периода эта культура оставалась прежде всего восточно-православной, а не греческой национальной. Термин Ελλην (hellen — грек) ýже по своему объему, чем Ρωμαιος (rhomaios — римлянин), причем основное значение последнего — отличный по вероисповеданию от мусульманина. В основном религиозным принципом определялось и содержание понятия γενος (genos — род, народ)[148], которое имеет более широкую сферу употребления, чем определение «греческая национальность». Это сознание укреплялось и в борьбе Восточно-Православной Церкви против влияния других религий. Преобладание религиозного принципа над национальным, например, ясно проявлялось в позиции первого константинопольского патриарха времен Османского владычества Геннадия Схолария. Несмотря на свое греческое происхождение и свой греческий язык, он не хотел, чтобы его считали эллином, так как его религиозные убеждения были отличны от убеждений язычников-эллинов. На вопрос о том, кто он, Схоларий отвечал: христианин. Позднее в трудах греческих просветителей понятие γενος употребляется в более узком смысле, означая только «греческую нацию», или смешивается с понятием εθηος (ethnos — народ, племя) и приобретает смысл «нация». Но, тем не менее, понятие εθνικος (ethnikos) еще долгое время означает «языческий». Реабилитируются также понятия Ελλην (hellen) и Γραικος (graikos), до того неприемлемые для христиан. Более того, Ρωμαιος (rhomaios) начинает считаться обидным для «просветителей», так как они смотрели на Византию как на чуждое им государство.

После поражения в войне с Россией Турция по Адрианопольскому мирному договору 1829 г. признала автономию Греции. С 1830 г. Греция стала независимым государством. Королем Греции стал Оттон I из баварского рода Виттельсбахов, возведенный на престол в 1832 г. по предложению Франции с согласия Великобритании и России и низложенный только в 1862 г. в результате революции. Столицей независимой Греции в 1834 г. были объявлены Афины[149]. Феномен национального восстания в Греции нельзя с уверенностью отнести к ряду национально-освободительных движений в Западной Европе. Если можно говорить, что начало восстания было спровоцировано небольшой группой образованных греков, пытавшихся воплотить идеи Французской революции (нация понималась как общность граждан), то ход восстания, поддержка его народом имели, очевидно, совершенно иные причины (как и в остальных государствах Османской империи, поднявшихся позднее на борьбу против турецкого ига).

В 1830-х гг. начался процесс духовного объединения романоязычного населения Молдавии, Валахии и Трансильвании. Пробуждение национального самосознания также происходило под влиянием идеи об общности языка, культуры, гордости за прошлое, стремления возвыситься в настоящем и добиться освобождения в будущем. Среди молодежи распространялся культ Франции, сопровождаемый антирусскими настроениями. В 1845 г. в Париже возникло общество румынских студентов, к которому примкнули и радикально настроенные демократы (Н. Бэлческу), и либералы (Н. Гика, М. Когэлничану). Национальная идея должна была смягчать неизбежные разногласия по вопросу о путях достижения цели и будущего государственного устройства: радикалы являлись сторонниками республики, либералы — конституционной монархии. Н. Бэлческу в программной речи «Замечания о настоящем положении, о прошлом и будущем Родины» (1848 г.) сформулировал главный мотив — национальное объединение, слияние мыслей и чувств, что явится прологом к государственному единству и осуществлению реформ «на священных принципах справедливости и равенства»[150]. Во время Февральской революции 1848 г. в Париже румыны участвовали в штурме дворца Тюильри и сражались на баррикадах.

После поражения революции в Молдавии и Валахии эмигрантами во Франции была сформулирована национальная идея: уния Дунайских княжеств, образование крупного Румынского княжества. За образованием сравнительно крупного государства естественным образом должна была последовать независимая политика по отношению к сюзерену — Высокой Порте, а также покровителю — Российской империи, целью которой было создание более благоприятных условий экономического, культурного и политического развития.

«Принцип национальности» сначала гармонично сочетался с уважением к правам и интересам соседних народов. Но после начала в 1853 г. Крымской войны придунайские княжества, занятые царскими войсками, встали на сторону Порты и тем самым противопоставили себя другим балканским движениям за освобождение. Соответственно национальная идея претерпела трансформацию, приняв этнический характер (братья Брэтиану): подчеркивалась первенствующая роль латинской расы в развитии цивилизации и обосновывались претензии на особое значение «исконного румынского этноса благородного латинского корня» в окружающем его «варварском» славянском мире и, как следствие, на политическую гегемонию в Балканском регионе.

В 1857 г. Наполеон III поддержал требование сеймов Молдавии и Валахии об автономии, нейтралитете и введении в них конституции при объединении под властью какого-либо иностранного наследного монарха (похожий сценарий был разыгран в Греции в 1832 г.). Турецкое правительство отвергло эти требования, но в 1859 г. эти княжества выбрали своим господарем Александру Куза, и в 1861 г. турецкое правительство утвердило эти выборы. В 1866 г. он был смещен так называемой «чудовищной коалицией» (куда входили крупные румынские помещики и буржуазия), и под давлением Наполеона Турция признала наследственным правителем объединенной Румынии принца Карла из дома Гогенцоллерн-Зигмаринген. Румыния обрела независимость в ходе Русско-Турецкой войны 1877—1878 гг. и стала королевством в 1881 г.

На Берлинском конгрессе 1878 г. независимыми странами стали также Сербия и Черногория (Болгария обрела статус автономного княжества под суверенитетом Турции; Австрия получила мандат на управление Боснией и Герцеговиной; Македония, из-за которой спорили между собой болгары, греки и сербы, осталась частью Турции).

Вопрос о национальном объединении и освобождении Сербского княжества к тому времени стоял уже более 70 лет. Еще в 1804—1813 гг. участники Первого сербского восстания под руководством Карагеоргия выступали за ликвидацию власти султана, и в результате была завоевана автономия в составе Османской империи. Однако первая сербская национальная программа была создана лишь в 1844 г. Главную цель внешней политики княжества определяло «Начертание» («План»)[151]: создание на развалинах Османской империи большого славянского государства с помощью Франции и Англии, способных противостоять влиянию Австрии и России. При ее осуществлении Сербия должна была опираться на исторические традиции и выступать в качестве правопреемницы царства средневекового сербского государя Стефана Душана. Предполагалось приобрести влияние в Черногории, Боснии, Герцеговине и Северной Албании, вывести болгар из-под русского влияния. В «Начертании» предусматривалось, что сербское правительство должно придерживаться трех принципов: 1) свобода вероисповедания для всех христиан, а со временем и мусульман; 2) наследственная власть сербского князя в будущем общем государстве; 3) покровительство Сербии в отношении всех турецких славян. Декларировались лояльность по отношению к Порте, опора на Францию, недоверие к Австрии, которую называли «врагом славян», осторожность по отношению к России. В 1844 г. патриотически настроенными славянами с помощью Заха был основан «Тайный демократический панславянский клуб». В него входили: дубровчанин М. Бан, преподававший французский язык в семье князя Александра (сына Карагеоргия), хорват С. Херкалович, францисканец из Боснии Т. Ковачевич. Клуб ставил вопрос об объединении южных славян вокруг Сербии, распространял запрещенные идеи «иллиризма» в южнославянских землях Австрии.

Революция 1848—1849 гг. вызвала скорее ухудшение внешнеполитического положения Сербии и выявила ограниченность программ национально-патриотического движения. Намерения по созданию обширного государства, объединявшего всех сербов, не были, однако, поддержаны ни со стороны Франции, ни со стороны Турции. Первой Сербия была нужна как плацдарм на Балканах, для второй она по-прежнему оставалась важной провинцией. Судьба Сербии, так же как Румынии и Черногории, получивших независимость от Турции, была в конечном счете решена вмешательством России в 1877 г. и кабинетной политикой западноевропейских держав.

В самой Турции началось движение за либерально-националистические реформы с целью модернизации. Великий везир Мидхат-паша, сторонник движения «новых османов» (или «младотурок») в 1876 г. ввел в Османской империи либеральную конституцию, оказывал поддержку системе образования западного образца. Однако турецкий парламент, открывшийся в марте 1877 г., вскоре был распущен и восстановлена абсолютная власть султана. Представители турецкого национального движения продолжили осуществлять свою пропагандистскую и агитационную деятельность за границей, вступив в сотрудничество с эмигрантами других народов империи.

Как мы показали, в середине XIX в. в разных странах и у разных народов национальный вопрос находился в центре внимания, хотя его преломление было различным, что зависело от политической и социально-экономической ситуации, от положения и условий жизни народа. Если французы имели свое мононациональное государство, то немецкая нация была рассредоточена между множеством мелких германских государственных образований. Аналогичная ситуация существовала в Италии, к тому же часть итальянских территорий находилась под властью монархии Габсбургов. Эта власть тяготела и над лишенными государственной самостоятельности славянскими народами Австрийской империи — чехами, поляками, украинцами, сербами, хорватами, словенцами, словаками, а также над венграми и румынами. При этом большинство этнических групп проживало компактно, однако состав населения той или иной территории не представлял национальную однородность: имело место смешение этносов при одновременном разделении их по социальному признаку. Так было в Восточной Галиции, где на одном полюсе стояли польские помещики, а на другом — украинские крестьяне; подобное разделение существовало и в землях Короны св. Стефана, где прочные политические и социально-экономические позиции занимало мадьярское дворянство, доминировавшее над славянскими и румынскими массами, и т.д.[152]

Среди народов Австрийского государства были такие, которые представляли лишь часть нации, потому что другая часть жила за пределами империи. Это касалось, в частности, австрийских сербов, тяготевших к своим братьям в княжестве Сербия, а также румын Трансильвании, которые административно были подчинены Вене, реально же испытывали венгерский гнет, в то время как их сородичи в Дунайских княжествах — Молдавии и Валахии — находились в зависимости от Османской империи. Зарубежные соплеменники галицийских поляков оказались в составе еще двух государств — России и Пруссии, поэтому польский народ в целом испытывал тройной гнет.

Естественно, что у разных народов при столь больших отличиях условий жизни не могло быть единой цели, идентичных национальных программ, выдвинутых в годы революции. Национальный интерес Франции заключался в том, чтобы обеспечить целостность своей территории, обезопасить себя в первую очередь от германской агрессии и от коварной политики держав Священного Союза в целом, в то время для Франции было важно не только сохранить территориальный статус, но и расширить свои пределы за счет левого берега Рейна и Бельгии; румыны стремились нарушить статус-кво, освободившись из-под ига Турции и Австрии, объединить Дунайские княжества с Трансильванией, создав свое национальное государство. Национальная задача поляков была еще сложнее: для объединения своей территории и восстановления независимого государства им нужно было свергнуть гнет трех монархий. Избавиться от власти Габсбургов хотели и австрийские сербы, чьи национальные чаяния были связаны с перспективой присоединиться к княжеству Сербия. Сбросить австрийское ярмо стремились также итальянцы, ставившие при этом цель объединения всех национальных государственных образований на Апеннинском полуострове. Ту же цель объединения и создания Великой Германии преследовали и немцы, с той лишь разницей, что им не нужно было сбрасывать чужеземное иго[153].

Некоторые народы, например сербы и хорваты, мечтали о более широком межнациональном объединении, включающем всех южных славян. В то же время они, так же как чехи, словаки, украинцы, словенцы, готовы были к объединению в рамках монархии Габсбургов, поддерживали программу австрославизма. Хорваты, словенцы, чехи хотели прежде всего консолидации своих этнических территорий внутри империи и придания этим новым национальным административным единицам автономных прав.

Решение национальных задач, которые ставили перед собой отдельные народы в годы революции, осуществлялось в самых разных формах: внешнеполитические действия, мирные выступления в печати, подача петиций, принятие резолюций на собраниях и митингах, вооруженные восстания и революционные войны и т.д. Разные формы национального движения диктовались не только разными национальными задачами, но и региональной спецификой даже в пределах одного этнического поля.

Формы и накал национальной борьбы народов в 1848—1849 гг. во многом зависели от того, какое участие в ней принимали различные классы и слои общества: городские массы, крестьянство, интеллигенция.

Переплетение национальных и социальных проблем проявлялось повсюду, но с разной степенью остроты. Оно определяло очень многое в плане национальной борьбы. Так, в Галиции помещики постоянно ощущали угрозу со стороны украинского крестьянства, и это существенно охлаждало их национальный пыл, толкало на путь соглашения с венским правительством. Да и в других странах обострение социальных противоречий воспринималось как опасность не только консервативными, но и либеральными кругами общества, и диктовало им «умеренность» в национальном вопросе. Социальные причины становились препятствием на пути к национальному консенсусу. Вместе с тем участие в национальном движении всех классов и слоев общества или лишь его части являлось показателем степени зрелости национального самосознания. Большое значение при этом имело наличие или отсутствие исторических традиций, в первую очередь традиции государственности. На них опирались в своей борьбе и венгры, и хорваты, и сербы, и чехи, и поляки[154].

Годы революции оказались временем, когда наиболее ярко проявилось влияние всех этих факторов. Общая для всех стран (кроме, может быть, Франции) центральная роль национального вопроса обусловила развертывание всего спектра составляющих его элементов. При этом стали ясны разнородность и разнонаправленность отдельных национальных движений: они вступили в противоречие между собой, а национальные интересы одного народа сталкивались с интересами другого. Столкновение «национализмов», каждый из которых был закономерен, находило выражение в межнациональных конфликтах. В конечном счете оно явилось причиной поражения революции в Европе, разобщив ее силы и позволив реакции использовать одни народы против других.

Но революционный опыт народов принес плоды. Участие в революции дало импульс более быстрому созреванию национального самосознания. Этому способствовало выдвижение на политическую арену плеяды национальных лидеров, идейно-политическое размежевание и оформление течений внутри национальных движений[155].

Большое значение имело и то обстоятельство, что в ходе национальной борьбы революционного периода были выработаны такие идейные концепции национального развития, которые определили его направление на долгие годы вперед. Идеи славянской общности, австрославизма, югославизма, федерализма использовались политиками на протяжении XIX и начала XX вв.; получили дальнейшее развитие лозунги «Объединенной Словении», «Великой Сербии». Концепция панроманизма нашла продолжение в дакской теории происхождения румын, существующей и в настоящее время. Что касается великогерманской идеи, то этапом ее осуществления стал конец 1860-х — начало 1870-х гг., когда Бисмарк добился объединения Германии сверху. Дальнейшая трансформация этой идеи в XX в. привела к безумной попытке германского фашизма установить мировое господство немецкой нации.

Контрольные вопросы

1. Основные исторические вехи возникновения и развития наций и национализма.

2. Рассмотрите основные предпосылки развития национализма в Европе.

3. Какова роль Великой французской революции в возникновении наций?

4. Развитие национализма и роль в нем европейских революций 1848 г.

5. Почему эпоха европейских революций квалифицируется как время романтизации национализма?

6. Что означает «принцип национальности» в политике и идеологии? Когда возник этот принцип?

7. Как связаны национализм и теория либерализма?

8. В чем состоит проблема национального единства?

9. Когда и где возникли первые нации?

10. Французская либеральная мысль первой половины XIX в. о нации и национальном вопросе.

11. Метаморфозы германской национальной идеи в XVIII—XIX вв.

12. Как зарождалась национальная проблематика и как рассматривались в произведениях мыслителей древности проблемы народа, политики, роли государства?

13. Как развивалась проблематика национализма в политической философии XVII—XIX вв.?

14. Расскажите об основах теоретического осмысления национализма в философии Дж. Локка.

15. Раскройте содержание понятий «государственный договор», «естественное право», «индивидуализм», «свобода».

16. Расскажите о развитии тематики национализма в сочинениях французских мыслителей.

17. Раскройте основные положения концепции национальной терпимости И.Г. Гердера.

18. Основные политические идеи Ж.-Ж. Руссо.

19. В чем состоит теоретическое обоснование немецкого национализма И.Г. Фихте?

20. Как взаимосвязаны современные теории политического национализма и классическое философское наследие прошлых веков?

Задание для самостоятельной работы

На основе изучения сочинений мыслителей прошлого подготовьте реферат по теме «Национальные проблемы и общественное развитие». Задача — изложить понимание истории и теоретическое обоснование национализма как социального феномена и национальных проблем вообще в разные эпохи развития общества (Античность, Средние века, Возрождение, Просвещение и т.д.).

Реферат может быть подготовлен на основе изучения исторических и правовых документов, отражающих характер и специфику социальных и политических преобразований в сфере национализма в разные исторические эпохи.

В конце реферата подведите итоги рассмотрения, выделите ключевые проблемы и обоснуйте свою позицию в их понимании. Рекомендуемый объем реферата — 10—15 страниц.

Литература

Основная

Европейские революции 1848 г.: «Принцип национальности» в политике и идеологии. М.: Индрик, 2001.

Национализм и формирование наций: теории — модели — концепции. М., 1994.

Политическая энциклопедия: В 2 т. М.: Мысль, 1999.

Фюре Ф. Постижение Французской революции. СПб.: Инапресс, 1998.

Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб.: Апетейа, 1998.

Хюбнер К. Нация: от забвения к возрождению. М.: Канон+, 2001.

Дополнительная

Аристотель. Политика. Афинская полития. М.: Мысль, 1997.

Берк Э. Правление, политика и общество. М.: Канон-Пресс-Ц: Кучково поле, 2001.

Берк Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию / Сокр. пер. с англ.; Предисл. К.К. О’Брайена. М.: Рудомино, 1993.

Европа под влиянием Франции. Всемирная история. Т. 16. Мн.: Современный литератор, 1999.

Локк Д. Сочинения в 3 т. М.: Мысль, 1985—1988.

Макиавелли Н. Избранные сочинения. Калининград: Янтар. сказ, 2000.

Международные отношения в начальный период Великой французской революции (1789): Сб. док. из Архива внешней политики России МИД СССР. М.: Наука, 1989.

Местр Ж. де. Рассуждения о Франции / Пер. с фр. и сост. Г.А. Абрамов, Т.В. Шмачкова. М.: РОССПЭН, 1997.

Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955.

Рославлева Н.В. Зарождение либерализма в Германии: Карл фон Роттек. М.: РГГУ, 1999. С. 61—69, 70—101.

Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. М.: Канон-Пресс-Ц: Кучково поле, 1998.

Тюлар Ж. Мюрат, или Пробуждение нации / Пер. с фр. Т. Зингера. М.: Терра, 1993.

Фихте И.Г. Несколько лекций о назначении ученого; Назначение человека; Основные черты современной эпохи: Сб. / Пер. с нем. Мн.: Попурри, 1998.

Французское Просвещение и революция. М.: Наука, 1989.

Хаванова О.В. Два века европейского национализма. Что дальше? // Национализм и формирование наций: теории — модели — концепции. М., 1994.

Чудинов А.В. Размышления англичан о Французской революции: Э. Берк, Дж. Макинтош, У. Годвин. М.: Памятники ист. мысли, 1996.

Шмитт К. Понятие политического//Вопросы социологии. 1992. № 1.

Fichte J.G. Reden an die deutsche Nation. Leipzig, 1919.

Renan E. Qu’est-ce qu’une Nation? Discours et conferences par Ernest Renan. P.,1887.

Schmitt C. Die politische Romantik. Miinchen — Leipzig, 1919.